Глава XLIII. Бодрость и пустота

Не сразу, далеко не сразу разобрали мы, что это за прямоугольники стоят повсюду на взгорках, дорогах и просто на траве открываемого нами нового острова.

К прямоугольникам же, большей частию деревянным, приделаны были какие-то штуки, вроде дверей с ручками бронзового литья.

Только потом мы догадались, что это действительно двери, а прямоугольники – дверные косяки.

К удивлению, никаких сооружений – домов, гаражей или сараев, – к которым эти косяки были бы пристроены, видно не было. Косяки стояли сами по себе, и двери были распахнуты. Они поскрипывали под морским ветерком, раскачиваясь на петлях.

Кое-где над открытыми дверями прямо в небе висели окна, также раскрытые настежь. На окнах колыхались занавесочки.

– Обычная островная чертовня, – сказал Пахомыч, зевнув в сторону острова. – Какой-то болван понаставил всюду косяков. Но вот как он в небо окна подвесил?

– На вашем месте, старпом, я бы поостерёгся называть болваном неизвестное пока лицо, – сказал Суер-Выер. – А вдруг да это Божественный промысел?

– Свят-свят, – дрогнул Пахомыч. – Да зачем же Господу заниматься такими пустяками, как дверные косяки?

– Косяки здесь ни при чём, – сказал Суер, – главное – двери. Открытая дверь – это знак, это приглашение войти. Давайте же войдём в эти двери, раз уж нас приглашают.

– Ломиться в открытую дверь… – поморщился лоцман, – да нет… неинтересно…

– Извините, кэп, – сказал Пахомыч, – я тоже останусь на борту, меня немного беспокоит наш суперкарго.

– Чего такое? – не понял капитан.

– Да разве вы не помните, сэр? Суперкарго, заведующий грузом.

– Груз – дело серьёзное, – согласился капитан. Так на этот раз и получилось, что вместо старпома и лоцмана с нами на остров отправился мичман Хренов.

Оказавшись на берегу, Хренов взбудоражился.

– Мои ноги чуют сушу! – потрясённо вскрикивал он.

Спотыкаясь, мичман вбежал в ближайшую открытую дверь, кругом обежал косяк и кинулся нам навстречу.

– Я вошёл в открытую дверь! Я вошёл в открытую дверь! – кричал он, подпрыгивая, как ягнёнок.

Вслед за мичманом и мы с капитаном вошли в открытую дверь.

– Ну и что ты чувствуешь? – спросил меня капитан, когда мы оказались по другую сторону.

– Пока неясно, сэр. Кажется, прибавилось немного бодрости.

– Вот именно! – кричал надоедливый Хренов. – Именно бодрости! Бежим к другой двери!

Посетив следующую открытую дверь, мичман почувствовал совсем необыкновенный прилив бодрости.

– Мне чего-то очень хочется! – вскрикивал он. – Я чувствую такую бодрость, такую зверскую бодрость!

– Чего именно хочется? – строго спросил капитан.

– Сам не знаю точно. Но, пожалуй, я бы хотел иметь почётный диплом Королевского общества дантистов, два чемодана барахла, мулатку дезабилье и собрание сочинений Декарта.

– Вполне понятные желания, – сказал Суер. – Даже удивительно, к каким великим замыслам приводит порой прилив бодрости. А тебе, друг мой, – обратился Суер ко мне, – ничего не хочется?

– Хотелось бы ясности, сэр. Обычно, когда входишь в открытую дверь, – тебя что-то ожидает. Ну, скажем, бифштекс с луком или девушка с персиками. А здесь нету ничего – только бодрость и пустота.

– Но это тоже немало, – отвечал капитан. – Бодрость и пустота – целая философия. К тому же пустота, наполненная бодростью, это не совсем чистая пустота, это пустота взбодрённая.

– Извините, сэр, – возразил я, – но на хрена мне бодрость в абсолютной пустоте? В пустоте я и без бодрости хорош. Бодрость всегда хочется к чему-нибудь применить.

– Да, да, кэп! – закричал и Хренов. – Давайте применим нашу бодрость, чего ей зря пропадать?

– Пожалуйста, – сказал Суер, – применяйте. Вон ещё одна открытая дверь, можете войти.

Хренов, а за ним и мы с капитаном вошли в очередную открытую дверь.

– И здесь ничего нету, – сказал мичман, – а бодрости до хрена. Прямо не знаю, что и делать.

Мичман пригорюнился и сел на порог, подперев щёку кулачком.

– Сломать к чёртовой матери все эти двери! – сказал он. – Вот и применение бодрости! – И он пнул ногою косяк.

– Стоп! – сказал капитан. – Это уже бодрость, переходящая в варварство. Ладно, мичман, закройте глаза и считайте до двадцати семи. С окончанием счёта прошу войти вон в ту открытую дверь.

Мичман послушно закрыл глаза, а капитан подмигнул мне, и мы обошли следующий дверной косяк и уселись на травку. Я достал из бушлата бутылку «Айгешата», лук, соль, крутые яйца и расставил бокалы.

Аккуратно просчитав положенное, мичман открыл глаза и вошёл в открытую дверь.

– Ага! – закричали мы с капитаном. – Хренов пришёл!

– Вот это дверь! – восхищался мичман. – Яйца! «Айгешат»! Вот уж бодрость так бодрость!

Мы хлебнули, съели по яйцу.

– Ну а теперь, мичман, ваша очередь ожидать нас за открытой дверью!

– Идёт! Считайте до десяти и валите вон в ту квартиру напротив.

Честно прикрыв глаза, мы с капитаном досчитали до десяти и вошли в дверь, за которой таился Хренов. Он лежал на травке и, когда увидел нас, засиял от радости.

– А вот и вы! – закричал он. – А я-то вас давненько поджидаю! Скорее выкладывайте, что принесли.

– Погодите, в чём дело? – сказал я. – Мы вас встречали по-честному, а у вас даже стол не накрыт.

– А зачем его накрывать? Я же знаю, что у вас есть остатки «Айгешата».

– Мы его допили по дороге, – мрачно сказал я.

– Да как же это вы успели? – расстроился мичман. – Надо было до трёх считать.

Мичман поник, прилив бодрости сменился отливом.

– Всё, – сказал он, – больше я ни в какую открытую дверь не пойду.

Он уселся на песочек на берегу, а мы с капитаном всё-таки прошли ещё несколько дверей, и за каждой нас ничто не ожидало, кроме травы и мелких цветочков, океанской дали и прохладного ветерка.

– А это куда важней, чем «Айгешат» с яйцами, – пояснял капитан.

– Я с вами согласен, сэр, – говорил я, – но остатки «Айгешата» всё равно Хренову не отдам.

– Давай сами дольём его за какой-нибудь дверью.

И мы вошли в очередную дверь и чудесно позавтракали, овеваемые ветром и отделённые от мичмана десятками открытых дверей.

– Мы совсем забыли про окна, – сказал Суер-Выер, допивая последний глоток креплёного напитка. – Надо бы заглянуть хотя бы в одно окно, посмотреть, что там, за окном. Всё-таки интересно.

– Высоковато, сэр. Никак не дотянуться.

– Давай-ка я заберусь к тебе на плечи.

И капитан забрался ко мне на плечи, заглянул в окно.

– Ну, что вы там видите, сэр? – кряхтя, спрашивал я.

– Много-много интересного, – рассказывал капитан. – Я вижу камин, в котором пылает полено, вазы с цветами, бифштекс с луком и девушку с персиками.

– Ну а девушка-то, что она делает?

– Улыбается, на бифштекс приглашает.

– Так залезайте в окно, сэр, а мне потом какую-нибудь верёвку кинете.

– Подсади ещё немного.

Капитан подтянулся, повис на подоконнике и скрылся в глубинах окна.

Я, конечно, чрезвычайно опасался, что достойный сэр свалится по другую сторону подоконника и расшибётся о землю. Но подобного не произошло.

Сэр Суер-Выер исчез, а окно по-прежнему висело в воздухе, и колыхались его занавесочки.

Некоторое время я растерянно стоял под окном, осознавая исчезновение капитана.

Вдруг из окна высунулась рука и кинула мне верёвочную лестницу.

И я полез по этому трапу наверх[6].

Глава XLIV. Ступеньки и персики

Поднявшись ступенек на десять, я хотел уж заглянуть в окно, приподнял голову. Боже! Что это?!

Окно осталось на том же расстоянии от меня, что и прежде.

Я шагнул ещё наверх и заметил, что с каждым моим шагом из окна вываливается новая ступенька. Тяжестью своего шага я вытягиваю её.

Бодрость моя внезапно закончилась, и прибавилось в душе пустоты.

– Сэр! – закричал я. – Придержите ступеньки! Вываливаются.

Ответа не последовало.

– Сэр! Капитан! Забейте там какой-нибудь гвоздь, чтобы они не вываливались.

Занавески шуршали, простые ситцевые занавесочки с подзорами и кружевами.

– Мне надоели эти игрушки, сэр! – закричал я. – Спускаюсь вниз к Хренову!

Я глянул вниз и – о Господь милосердный! – очень и очень высоко болтался я над землёй, причём по-прежнему стоял на первой ступеньке.

А внизу, далеко-далеко-далеко, лежал остров со всеми своими косяками, где-то в канавке дремал Хренов, я видел насквозь океан, его потайные бездны и прибрежные пляжи, плантации медуз и кораллов, на горизонте торчали мачты нашего «Лавра». На фок-мачте курил матрос Вампиров.

– Эгей! – закричал я. – Эге-гей! Хренов! Вампиров! Э-эээээээ-й!

Ни Хренов, ни Вампиров меня не заметили.

Зато неожиданно приметила злостная чайка. Какая-то рябая и клочковатая, с каменным лицом, она накинулась на меня и стала терзать мою печень.

Я врезал ей под рёбра. Кувыркаясь, чайка отпала в океан.

На крик чайки из окна высунулся Суер-Выер.

– Ну ты чего там? – спросил он. – Завис, что ли?

– Так точно, уважаемый сэр, завис.

– Да ты лезь наверх.

– Ступеньки вываливаются, сэр, из окна.

– Какие ступеньки?

– Да вот эти, сэр, на которых я стою.

– А ты что, разве на ступеньках стоишь?

– Как же так, сэр, вы же сами мне их выбросили.

– Я выбросил? Ничего я не выбрасывал.

– А на чём же я тогда повис?

– Сам не понимаю, – сказал Суер, приглядываясь. – Ты и вправду на чём-то висишь, а что это такое? Не пойму. Клевер, что ли?

– Какой ещё к чёрту клевер? Это верёвочная лестница!

– Да? – удивился Суер. – Странно. Очень уж похоже на клевер.

– Дорогой сэр! – взмолился я. – Положение отчаянное. Погибаю над бездной. Протяните мне чего-нибудь, руку какую-нибудь или буксирный канат.

– Чего ты на этот клевер залез, никак не пойму. А помочь-то я тебе никак не могу. Дело в том, что я нахожусь в четвёртом измерении, а ты всё ещё в третьем. Я до тебя, извини, даже доплюнуть не могу. Измерения разные.

– Но вы хоть попробуйте, сэр!

– Ну, из измерения в измерение плевать я, конечно, не стану. Попробую бросить тебе персик.

– Бросайте скорее, сэр!

Капитан вынул из-за пазухи персик с красным пушистым лбом, обнюхал его и кинул ко мне. Пролетев с полметра, дивный лобастый плод всосался обратно в окно.

– Ты чего это там персиками кидаешься? – послышался из окна сердитый женский голос. – Будешь кидаться – вышвырну к чёртовой матери из нашего измерения.

– Кто это там, сэр? – прошептал я.

– Да эта самая девушка с персиками.

– И что она делает?

– Персики ест, – махнул мне рукой капитан. – Ты повиси пока, потерпи, сейчас что-нибудь придумаем. Главное, чтоб клевер не обломился.

– Какой ещё к чёрту клевер! Ну ладно, клевер так клевер. Пускай. А персиков-то у вас ещё много?

– Полное корыто. И два ведра. – И капитан исчез за занавеской.

Тускло цеплялся я за верёвочный трап, раздумывая, а не отпустить ли его в конце концов? Когда-никогда, а отпускать придётся…

– Многие личности в четвёртом измерении теряют лицо, – послышалось меж тем из окна, – их портит лёгкая жизнь, вседоступность и ненаказуемость, шалые деньги… Но я, к примеру, не потеряла. Я и в предыдущих трёх измерениях занималась этим же делом, то есть ела персики.

– Но возникает вопрос: где вы достаёте такую прорву персиков? – спрашивал капитан.

– Персики имеются здесь в изобилии. Стоит только ударить кувалдой по зубилу, и персики – передо мной.

– А бутылочку вермута можете ударить?

– Да это полная чепуха, – засмеялась девушка. – Вам белого или красного?

– И того, и другого.

Послышалось мелодичное постукиванье, потом грохот, топот, мыльный лоп, и по восторженным крикам капитана: «Вот это кувалдочка!» – я понял, что желаемое превратилось там у них в действительность.

– Кэп, загибаюсь…

– Слушай, – сказала девушка с персиками, – кто это там за окном всё время скулит?

– Да это там один мой друг болтается.

– А зачем?

– Пытается в четвёртое измерение залезть, но ни хрена у него не выходит.

Тут из окна высунулись очаровательные космы.

– Эй ты, – крикнула девушка, – ты чего это на столбе сидишь?

– Разве на столбе уже? – удивился капитан, высовываясь рядом. – Он же был на клевере.

Капитан пригляделся повнимательней.

– Да нет, – сказал он, – вроде бы по-прежнему на клевере.

– На каком ещё клевере? – спросила девушка.

– Ну, на том, что под осиной растёт, – туманно пояснил капитан.

– Откуда же тогда столб?

– Какой столб?

– Да вот этот, телеграфный?

– Дамы и господа! – взмолился я. – Уважаемые други из четвёртого измерения! Хрен с ним, со столбом и с клевером, втащите же меня в четвёртое измерение, я сильно продрог на ветру, да и чайки, засранки, клюются.

– Тут нужны хорошие клещи, – сказала девушка, вытянула наружу кузнечные клещи-хваталки, протянула ко мне и… Невиданные брызги мыслей вылетели из-под моих надбровных дуг.

Под блеск, под клёкот, под свист и улюлюканье этих брызг я и всосался в четвёртое измерение.

Глава XLV. Стол из четвёртого измерения

Сыр и колбаса, вермут красный и белый в графинчиках, свежие огурчики, отварная картошка, свиная тушёнка – Бог весть чего только не стояло на столе в четвёртом измерении! Стол этот напоминал немного и рабочее место слесаря-лекальщика с завода «Красный пролетарий». Я уж не говорю о разных молотках и гаечных ключах, повсюду на столе на этом валялись кривые гвозди, шайбы и пассатижи, тиски, отвёртки. В консервных же банках явно отмачивались в керосине ржавые болты и гайки.

А сам стол был и круглым, и зеркальным, прямоугольным и письменным, ромбовидным, трёхсотшестидесятиградусным, и чёрт его знает, где он оканчивался и сколько у него было ножек. Вы будете смеяться, но одна его створка, накрытая крахмальной скатертью, стояла боком, ну как стена на полу, и я смело ставил на неё фужер с вермутом, и напиток не проливался.

Поначалу именно это упражнение понравилось мне в четвёртом измерении. Я то и дело наливал себе вермута, глотну – и поставлю на эту стенку, глотну – и поставлю.

Капитан и девушка с персиками очень смеялись и советовали подвесить фужер с вермутом прямо в воздух, а вермут мысленно засосать.

Я так и сделал. И что же вы думаете: фужер повис чин чинарём, а вермут хлынул струёй, да прямо в рот капитану.

– Я тебя мысленно опередил! – кричал Суер. – Туго соображаешь!

Но тут я взял да и опередил капитана и засосал сразу изо всех бутылок. Начался такой потоп, что девушка с персиками рассердилась.

– Всю скатерть мне испоганил, – ругалась она, – вермут не отстирывается!

– А вы что же, в четвёртом измерении, неужто стираете?

– Стирают, друг мой, во всех измерениях, – строго пояснила девушка с персиками. – А то я знаю таких: придут в гости, грязи понатопчут, посуду перебьют, засрут, прости Господи, всё измерение, потом два дня скреби да оттирайся!

– Извините, госпожа, – сказал я, – никак не предполагал такого. Но позвольте один вопрос. Вкус этого вермута показался мне чрезвычайно знаком.

– Вермут как вермут, – сказал капитан, – ничего особенного.

– Позвольте возразить, сэр. Этот вермут напоминает мне напиток, который изготавливал я сам, добавляя в него спирту, рому и джину.

– И, кажется, виски, – засмеялась девушка. – Конечно, это тот самый вермут, который вы пили на острове тёплых щенков.

– Как же это так?

– А так. В этом ведь и смысл нашего измерения. Здесь всё перепуталось, и в первую очередь время.

– Очень интересно и поучительно, – сказал я. – А могу я сейчас потребовать бутылочку кошасы, которую в своё время мичман Хренов выпил один, подло спрятавшись в кочегарке?

– Пожалуйста, но тогда мичману в прошлом ничего не достанется.

– И пускай не достанется! Ведь он спёр её из кают-компании.

– Ну, как хотите.

Девушка поковырялась отвёрткой в банке с ржавыми гайками – и бутылочка кошасы, оплетённая соломкой, явилась перед нами.

Мы с капитаном смеялись, как жеребцы, представляя себе мичмана, который спрятался в прошлом в кочегарке, вдруг – бац! – кошасы нету!

– Афронт! – кричал Суер. – Афронт!

– Ладно, – сказал я, – пожалеем мичмана. Вернём ему полбутылки обратно.

Благородно отпили мы полбутылки, а остатки назад мичману вернули, в прошлое, в кочегарку. Вот он, небось, удивился в прошлом, когда снова кошасу получил.

– Давай что-нибудь в прошлом с Чугайлой устроим, – сказал капитан.

– С ним и в настоящем можно устроить. Лучше вызовем кого из прошлого, ну к примеру, Калия Оротата, хороший он парень.

– Ну нет, – сказала девушка с персиками, – эдак вы сюда целый полк голых женщин понагоните. Я против.

Мы призадумались, и я внимательно глянул туда, в даль стола. Кажется, там и было прошлое. Поначалу я видел стены и зеркала, реки и фрегаты, вдруг Лаврушинский переулок, ресторан-поплавок возле кинотеатра «Ударник», трамвай на Малой Пироговке, Хоромный тупик, толпы, толпы, кто-то читает стихи.

Вдруг что-то искривилось, что-то изменилось, замелькал туннель, какой-то коридор, больничные палаты… Бог мой! Неужто будущее?!

– Извините, мамзель, – сказал я, смахивая со лба остатки прошлого, – а как насчёт будущего? Нельзя ли какое-нибудь видение оттуда? Ну хоть рюмочку перцовки?

– Пожалуйста, – сказала девушка с персиками, оглядывая меня с каким-то лёгким подозрением, – но тогда вы в будущем эту рюмочку не выпьете. А вдруг у вас в будущем перцовки не предвидится?

– Мда, вот это вопрос, – сказал Суер. – Но давай попробуем. Рискнём. И мне тоже рюмочку! Итак, просим две рюмки перцовки из будущего, одну – мне, другую – ему.

– Пожалуйста.

Девушка съела персик, с какими-то зловещими брызгами надкусила второй, взяла в руки керосиновую лампу и взболтала её, как бутылку. Из лампы – чёрт подери! – потекла перцовка, да прямо в рюмки. Ровно две штуки по тридцать пять грамм.

Мы с капитаном облегчённо вздохнули и тяпнули.

– Может, по второй? – спросил я.

– Эх вы, – вздохнула девушка, – да что вы всё одно и то же: то вермут, то перцовка, то в прошлом, то в будущем. Я уж думаю: лезут в окно, так значит приличные люди, или синьоры, или кабальеро, а эти – чёрт знает что! – им бы лишь всё выпить в прошлом и в будущем. Подумали бы о душе, о любви…

– Извините, мадам, но и вы – всё персики, персики… Это ведь те самые персики, которые вы ели в начале двадцатого века? Не так ли?

– Увы, это так, – печально вздохнула девушка. А ведь прекрасным, друзья, было её лицо, и глаза такие ласковые, внимательные. Те несколько грубых слов, которые произнесла она, как-то не вязались с этим её великим обликом, и я сказал ей об этом.

– Ничего не поделаешь, – сказала девушка, – поднахваталась здесь, в четвёртом измерении. Да и в окно лезет порой Бог знает кто… да и там, на земле, висит картина Валентина Серова, на меня все смотрят, смотрят. Это ведь ужасно утомительно, когда на тебя все смотрят, смотрят… Великие артисты и натурщики понимают это, а художники не понимают, им-то лишь бы нас написать.

– Любопытно, – сказал капитан. – Ну а те, про которых написано не на холсте, а в книге?

– Тоже кошмар. Тут ко мне заходила Наташа Ростова. Огрубела, скажу вам. Просто мучается, когда про неё бесконечно читают. Пить стала, опустилась, за собой не следит.

– Печален ваш рассказ, – сказал Суер. – Я и не думал, что в четвёртом измерении такие острые и вполне человеческие проблемы.

– Увы, четвёртое измерение их даже добавляет, – вздохнула девушка. – Легче всего в двухмерном мире, поверьте, ведь я изображена на плоскости. Но удивителен этот самый путь в четвёртое измерение. Он ведёт из третьего во второе, а уж потом в четвёртое.

– Капитан, – сказал я, – девушка с персиками. Пожалейте… Выкиньте меня к чёртовой матери в третье измерение, только чтоб я не расшибся. Где там ваша кувалда? Или отвёрткой можно?

– Обойдётесь без инструментов, – сказала девушка. – Печать четвёртого измерения будет лежать на вас ещё пять минут. Смело вылетайте через окно. За пять минут доберётесь куда хотите.

Я глотнул ещё вермуту, схватил персик и кинулся в окно, а за мной сэр Суер-Выер. Как два гордых аэроплана, полетели мы над дверными косяками. Спотыкаясь, наступая на дремлющего мичмана Хренова, благополучно приземлились.

Потом мы долго стояли под окном, на котором всё колыхались занавески, но девушка с персиками так и не выглянула помахать нам на прощанье рукой.

Глава XLVI. Трепет

В тяжёлых плаваньях, в дальних странствиях всякое бывает: голод и мор, жажда пресной воды, миллюзии и фураж.

Но, поверьте, никто не ожидал, что на семьсот сорок второй день плаванья механик Семёнов вообразит себя флагом.

– Я хочу развеваться! – кричал он, взбираясь на мачту. – Я должен трепетать на ветру, осеняя вас с самых высоких позиций.

Мы терпеливо ждали, когда же он долезет до флагового места.

И вот он долез, сбросил на палубу наш старый добрый флаг и принялся над нами развеваться, всячески называя себя подлинным флагом и частично знаменем с некоторым намёком на штандарт.

– Ладно, – сказал капитан, – в конце концов, мы можем сменить наш старый добрый флаг на механика Семёнова. Пусть Семёнов развевается, пусть будет флагом, но кто же, чёрт возьми, будет у нас механиком?

Некоторое время мы надеялись, что Семёнову надоест трепетать на ветру, но ему не надоедало.

– В деле трепетанья я – неутомим, – кричал он сверху.

– Хрен с ним, пускай трепещет, – сказал Суер. – Уберите в рундук наш старый добрый флаг.

Мы убрали в рундук наш старый добрый флаг и занялись обычными судовыми трудами: пришивали пуговицы, развязывали морские узлы, варили в котлах моллюсков.

Через некоторое время мы и позабыли, что у нас вместо флага механик Семёнов. Трепещет и развевается.

Семёнову это не понравилось.

– Эй вы! – кричал он сверху. – Поглядите-ка на меня! Смотрите, как я здорово на ветру трепещу.

Но мы не обращали вниманья, насмотрелись уже на его дёрганья и ужимки.

– Вы должны восхищаться своим новым флагом, – орал Семёнов. – А то ползаете, как улитки!

– Давайте повосхищаемся немного, – сказал Хренов, дружок Семёнова, – жалко всё-таки его, дурака.

– Повосхищайтесь, повосхищайтесь, – по-отечески разрешил нам Суер-Выер.

Ну, мы бросили швабры и моллюсков и покричали наверх:

– О! О! Какой у нас флаг! Как мы восхищаемся! Мы в полном восторге! Посылаем наверх своё восхищение!

Семёнов смеялся от счастья как дитя и трепетал, трепетал.

Вскорости пробили стклянки – это стюард Мак-Кингсли призывал нас к полдневной чарке спирта. Обычно стклянка со спиртом вместе с чарками выносилась на палубу.

– Знаете что, – сказал Суер, – давайте на этот раз выпьем наши чарки в кают-компании. Неудобно, знаете, пить спирт под нашим новым флагом.

– Почему же, сэр? – спрашивали матросы.

– Боюсь, что флагу захочется выпить, а это может нарушить его душевное равновесие. Да и трепетать выпимши труднее.

– А по-моему, легче, сэр, – сказал вдруг матрос Петров-Лодкин.

– А вы что, выпимши много трепетали?

Флаг наш, то есть механик Семёнов, перестал в это время трепетать и внимательнейшим образом прислушивался к разговору.

– Наш новый флаг, как вы сами замечаете, неплохо трепещет и не похмеляясь, – сказал Суер. – Так что спирт может ему повредить. Кроме того, я настаиваю на соблюдении нравственной чистоты нашего флага. А то сегодня выпьет, завтра закурит, а дальше что?

– Да, да, вы правы, сэр, – воскликнули мы, – не будем нарушать его душевное и нравственное состояние. Флаг есть флаг, давайте спустимся скорее в кают-компанию, тем более что там имеются в вазах хрустящие сухарики.

И мы спустились в кают-компанию, выпили по чарке с сухариками, и тут раздался стук в дверь.

– Ей-богу! Это механик! – вскричали некоторые из нас.

– Стюард, отоприте! – велел капитан.

– Да ну его, сэр! Пускай трепещет.

– Впустите, впустите его…

Стюард отложил засов, и в кают-компанию, шевелясь, трепеща и вздрагивая, внезапно вошёл наш старый добрый флаг. К изумлению, он был в кирзовых сапогах и в телогрейке, очевидно, почерпнутых в рундуке.

– Попрошу спирту, сэр, – сказал он. – Я столько дней трепетал вместо механика, так промёрз под ветрами, овевающими нашего «Лавра», что чарка полагается мне по праву.

– Впервые вижу, чтоб флаги пили спирт, – отчеканил Суер. – Но что поделаешь? Налейте ему.

Наш старый добрый флаг тяпнул рюмку-чарку, захрустнул сухариком и вернулся обратно в рундук.

Ну а механик Семёнов трепетал над нами ещё несколько дней, пока два дурашливых альбатроса не сшибли его с мачты.

Падение его было поучительным для многих.

Описав светосексуальную траекторию, раскидывая вихры, махры, хухры и штормовки, механик вороном пролетел над полубаком, свистнул в кулак и рухнул как раз в машинное отделение, где немедленно и приступил к исполнению своих прямых обязанностей.

Глава XLVII. Пожар любви

– В конце концов, капитан, это начинает утомлять, – говорил старпом, когда мы все собрались в кают-компании на послеполуденный спиричуэлс. – Наше плаванье носит бесцельный характер. Конечно, мы открыли много новых островов, но это чистая география с этнографическим оттенком. Мы не обогатились ни на копейку. А ведь вы обещали, что нас ожидает богатство.

– Видимо, дорогой сэр имел в виду нравственное богатство, – с прохладной ехидцей сказал Кацман, – богатство душевного уклада.

– Но я и нравственно ни хрена не обогатился! – воскликнул Пахомыч. – А взять экипаж! К примеру, Вампирова или Хренова! А Чугайло? Вот уж где нравственность ниже румпеля.

– Извините, старпом, – сказал капитан, – давайте разберёмся, чего бы вам всё-таки хотелось: богатства душевной жизни или чистогана? Что вам надо?

– Драгоценных камней, – ответствовал Пахомыч. – Я хочу ими украсить свой брачный чертог.

– Да, да, – слабовольно подхватили мы, – нам бы всем хотелось украсить наши брачные чертоги!

– А у вас что, есть такие чертоги?

– Нет, у нас пока нету, но… в принципе…

– Вряд ли, – сказал капитан, – вряд ли кто из вас может рассчитывать на подобные чертоги и в принципе, но… что ж, украшение чертогов – дело благородное. Как только увидим остров с драгоценными камнями – бросим якорь.

После этого достопримечательного разговора мы долго бороздили океан, набрели раз на остров Халцедонов, которые обстреляли нас из малокалиберных винтовок, но больше ничего такого, хотя бы полудрагоценного, мы среди волн не замечали.

Наконец открылся небольшой островок, который сплошь состоял из камней различной величины.

– Драгоценные они или нет – неизвестно, – сказал Суер, – но давайте проверим.

Чёрные и красные камни-голыши целиком заполняли остров. Все они были округлой формы и напоминали продолговатые яйца. Казалось, груда продолговатых яиц лежит среди океанских волн. Были там камни величиной с дом, были с колесо, с глаз кашалота. Камни образовывали некую пирамиду, и на самой вершине её стояли два особенно крупных камня – чёрный и красный.

– Ничего драгоценного в этих камнях нету, – говорил лоцман, выпрыгивая из шлюпки на берег. – Это просто гранит.

– Явный Лабрадор, – сказал и старпом, приподнимая один небольшой камень. – Просто Лабрадор, ничего ценного.

Он оглядел камень и отбросил в сторону. Вдруг в той стороне, куда он бросил камень, послышалось шипенье.

– Змея! – подпрыгнул Кацман.

– Дым! – крикнул старпом.

Шипящий по-змеиному, но как-то с надрывом и контральто, от камней поднимался дым. И я заметил, что брошенный старпомом кусок лабрадорита слегка подпрыгивает, лёжа на другом камне красновато-розового оттенка. Меж ними возникали искры, искры и дым.

Дым усиливался, подпрыгивание превратилось в яростные скачки, мелькнули язычки пламени, ракетные вспышки искр, пламя, пламя дрожало и металось и вдруг разделилось на две ровные половины. Два языка пламени поднимались от камней всё выше, выше, и вот уже из них образовались две фигуры – мужская и женская.

Они были сделаны из огня! Как же яростно, как пламенно они обнимались, целовались, оглаживали друг друга! Жар! Жар! Пожар любви охватил остров! Они заходили всё дальше-дальше, огненные руки, бёдра, плечи играли, пульсировали, перенакалялись…