25

Стоит ли говорить, что Стефани и Анна-Луиза поладили, как две кошки в одном лукошке.

Познакомились они вчера вечером, после того как Стефани и Моник прикатили к нам на гангстерски-лазоревом «бьюике», взятом напрокат в аэропорту Сиэтл-Такома (Си-Так), — тот еще автомобиль, дедуля наш одобрил бы: бензина жрет прорву, от приборной доски в глазах рябит — прямо электронное казино, на такой не по дорогам ездить, а в космос летать.

Джасмин, Анна-Луиза, Дейзи, Марк и я спокойно себе ужинали и судили-рядили по поводу Джасминовой стратегии продаж «Китти-крема»® («Пора мыслить глобально, ма!»), пока Марк не грохнул на пол плошку с Дейзиной «Растапастой»® — свернутой в спирали красной, желтой и зеленой лапшой с каким-то хитрым соусом.

— Господи, Марк, — запричитала Дейзи, — как ты собираешься жить на свете? Прикажешь под стеклянным колпаком тебя держать? Ну что стряслось, опять ворон считаешь? — (Марк показывал пальцем через всю комнату в сторону окна на улицу.)

Чудо-машина причалила к нашей мостовой на несколько часов раньше, чем мы рассчитывали, и из ее бархатистого нутра уже вылезали Стефани и Моник, обряженные в новенькие, только с прилавка, костюмы в стиле кантри. На обеих ковбойские шляпы, отутюженные джинсы в обтяжку и замшевые ковбойские сапоги, разница была только в куртках — на Моник короткая замшевая, а на Стефани глянцевая, из черного винила с бахромой, как у Джереми Джонсона[22], и при ней муляжный пистолет в кобуре на ремне, затянутом вокруг ее осиной («ох-пополам-бы-не-переломиться») талии.

Мы пятеро плюс Киттикатя стояли у окна и оттуда наблюдали, как Стефани и Моник, потягиваясь, разминают мышцы после долгой езды.

— Десантная высадка супермоделей фирмы «форд», — произнесла Дейзи, и в тот же миг Моник метнула невидимое лассо, чтобы заарканить Стефани, которая резво отпрыгнула и, низко пригнувшись, выпустила все воображаемые шесть пуль, для убедительности выкрикивая бах-бах-бах, прямо в нас, оторопевших за оконным стеклом. Затем она щелчком сдвинула шляпу на затылок, выпустила изо рта призрачное облако сигарного дыма и подмигнула.

— Круто! — завопил Марк.

— Не понимаю, — сказала Анна-Луиза, — почему европейцы утюжат джинсы? К чему это? Такая пошлость!

Мы по-кретински помахали в ответ, как больные, очумевшие от лекарств. Как если бы мы не знали, кто они.

— Я открыла потрясающий способ доставать мисс Францию, — говорит Анна-Луиза.

Сейчас вечер, мы с ней сидим в ее обшарпанной кухоньке с деревянными шкафчиками и мусолим события вчерашнего дня.

— Говорить как бы с аристократической картавостью. Это мы с Марком изобрели по чистой случайности. Нужно просто все «р» менять на «г»: Чгезвычайно гада познакомиться с вами, мисс Фганс! Она чует, что над ней прикалываются, но в чем фокус, не улавливает. Вот и ерзает, как на иголках. Любо-дорого смотреть.

— Очень благородно с твоей стороны, Анна-Луиза, с таким радушием принимать у себя гостя из далекой страны. Так и чувствуется стремление всемерно содействовать установлению межкультурной гармонии в мире.

— Ты это мне, Тайлер Джонсон? Лучше не трогай меня! Я-то, дура, надела вчера к ужину свое лучшее платье ради этой еврошушеры, а знаешь ли ты, какой она мне задала вопросик? Как я одеваюсь по особым случаям! Курица безмозглая. Ты-то в кухне был, варганил свои фирменные «начос», которые, как ты, конечно, заметил, ни та, ни другая мисс Франс за весь вечер даже для вида не попробовали.

Хм-мм. У Анны-Луизы должно сложиться впечатление, что в таких вещах я целиком и полностью с ней заодно.

— Да-да, а главное, она будто и не сомневается, что фигура у нее лучше всех.

Насколько мне известно, Стефани и Моник болтаются по городу, «открывая для себя Дикий Запад» и на все сто пользуясь банковской карточкой «Лионского кредита», выписанной на имя папа. Все мои попытки дозвониться до Стефани, пока она была еще во Франции, как назло, заканчивались тем, что я попадал на ее автоответчик. На сегодняшний день Анне-Луизе известно только, что Стефани и Моник — приятельницы Киви, для меня же они не более чем случайные знакомые.

Вынося свой суровый вердикт двум французским фифам, Анна-Луиза одновременно вымешивает тесто для черничного пирога, от центра к краям, от центра к краям. А я грею руки над ее газовой плитой. Руки закоченели, потому что я нечаянно захлопнул себя в холоднющем тамбуре, который в доме Анны-Луизы отделяет входную дверь от жилого пространства. Не знаю, куда я задевал ключ от внутренней двери, где-то посеял, словом, мне пришлось целый час клацать зубами от холода, воображая себя космонавтом, который оказался отрезанным от основного блока корабля, запертым в шлюзовой камере, — как в фильме «2001: Космическая одиссея». Анна-Луиза еще не вернулась из бассейна, и кому из жильцов я ни звонил — «Человеку, у которого 100 зверей и ни одного телевизора», сестрам-нищенкам, — никто не откликнулся.

В конце концов выручил меня все-таки старикан. Он, как всегда, катил за собой свою тележку, на этот раз груженную пивом. В благодарность я помог ему подняться по лестнице, и когда он отпер дверь в свою квартиру, штук десять, не меньше, беззвучных, подрагивающих от любопытства, звериных головенок высунулись наружу и снова исчезли внутри, совсем как усики насекомого. Я хотел было сам сунуть голову внутрь — поглазеть на зверинец, особенно на прудик с карпами, вмонтированный прямо в пол, о котором мне рассказывала Анна-Луиза, но меня скупо поблагодарили (Ну все, проваливай!) и захлопнули перед носом дверь. Тут я услышал, что вернулась Анна-Луиза. (Ты уверена, что у этого типа, наверху, дома пруд с карпами? — Уверена. Сама видела мельком, когда заходила на минутку отдать посылку)

Анна-Луиза месит тесто.

— Марк втюрился, — докладываю я. — Он весь вечер терся возле Моник.

— Марк ребенок! — отмахивается Анна-Луиза. — Дейзи что о них думает?

— Дейзи думает, что им не хватает политкорректности. Они носят натуральный мех и не видят смысла в общественных протестах. Дейзи смотрит по «Си-эн-эн» передачи про серьезные студенческие бунты в Париже и не может представить себе, чтобы тамошняя молодежь в свободное от развлечений время не рвалась бы штурмовать Елисейские поля, вооружившись гранатами, огнеметами, прокламациями и лексановыми щитами. — Я отрываю комочек теста. — Но с другой стороны, Дейзи считает, что у них можно позаимствовать много ценных идей по части моды.

Похоже, говорить сейчас с Анной-Луизой о моде — все равно что сыпать ей соль на рану; гардеробчик Стефани и Моник заставил ее чувствовать себя деревенской простушкой.

— Ясно. Ну а Джасмин? Джасмин они нравятся?

— Нравятся? Да Джасмин все нравятся. А вообще, на нее действительно произвело впечатление — на всех произвело, — сколько они успели узнать про Ланкастер. Ты-то уже ушла, не слышала, а они стали выкладывать нам такие факты, о которых мы сами понятия не имеем: где можно сделать аборт, сколько у нас в регионе производится сельхозпродукции, как зовут депутата от нашего округа, где самый дешевый ресторан с мексиканской кухней, на каких именно изотопах специализировался наш Завод… В Европе умеют делать толковые путеводители.

— А зачем им это? Они решили сюда переехать, что ли? — Она с силой бьет кулаками в тесто.

— Не-а. Еще несколько дней, не больше. Как я тебе и говорил. Открывают для себя Дикий Запад.

— Им что, больше делать нечего? Они нигде не учатся? Не понимаю.

— Стефани и Моник ничего делать не нужно. Они богатые. Вернее, их родители. Насчет учебы я тоже не уверен. Я даже думаю, что богачи в Европе учатся отдельно от всех прочих. А может, они вообще бросили учебу. Я в этом не разбираюсь.

— Значит, у вас в доме они жить не захотели? Что ж так — не тянет на дворец, домишко-то? — Она прекращает месить. — Прости, занесло.

Я не в том положении, чтобы позволить себе обидеться. Неизвестно, какие меня могут ждать последствия.

— Они выбрали «Старого плута», пансион с завтраком, на бульваре Ван Флита. Рядом с торговым центром.

— Хм-мм. И где же они сегодня коротают вечер?

— В «Ковбойском баре».

— В «Ковбойском баре»? Надеюсь, они при своей «амуниции». Самое гнусное заведение на шоссе. Вся местная гнусь туда сползается.

Под «амуницией» подразумевается внушительный набор средств самозащиты, закупленных Моник и Стефани в Сиэтле перед дальней дорогой в Ланкастер: две здоровые косметички, под завязку набитые газовыми баллончиками, тихуанскими шипованными кастетами, нательной сигнализацией и «электропушками».

— В путеводителе сказано, что в «Ковбойском баре» проводится аттракцион «Скачки на диком бычке». Им охота посмотреть «родео».

— И ты отпустил их одних? Кто же придет им на выручку, если что?

— Сами так захотели. «Больше местного колорита».

— Хм-мм.

Я, как видно невооруженным глазом, опутан паутиной недомолвок, полуправд и просто лжи. Нет, я так и не признался — ни Джасмин, ни Дейзи — в своих отношениях со Стефани. По крайней мере, им не надо ничего скрывать от Анны-Луизы.

В то же самое время Стефани ведь тоже никто ничего не объяснил про Анну-Луизу, хотя она сама в три микродоли секунды просекла, что к чему. А теперь Стефани — закамуфлированная реактивная ракета, готовая в любой момент сорваться с подвижной пусковой установки, кочующей по всему Ланкастеру; она под столом трет ногой мою ногу, она полностью переключает внимание Марка на себя, отваживая его от Анны-Луизы, с которой она держится неуловимо-покровительственно, отчего та чувствует себя жалкой нищей провинциалкой.

Короче говоря, вчерашняя сцена — это было для меня уже слишком. Я чуть умом не двинулся: видеть Анну-Луизу и Стефани, обеих сразу, в одной комнате — это как барахтаться в вихревом потоке, где время, пространство, все всмятку… Если две планеты размером с Землю поместить рядом на расстоянии, скажем, всего в какую-нибудь милю, то в этом узком пространстве их гравитации друг друга аннулируют. И если вас поместить в этот самый промежуток, вы зависнете в невесомости.

Ну а сегодня у меня такое чувство, будто я сидел себе в некой комнате, в тишине и покое, и вдруг крылатая ракета «Томагавк» с диким ревом влетает в одно окно и вылетает в другое — все в десятитысячную долю секунды. Да, сейчас в комнате у меня снова тихо, но я никогда уже не смогу чувствовать себя здесь в полной безопасности.

И еще: когда я проснулся сегодня утром, моя подушка валялась на полу под Глобофермой. Видно, метнул ее туда во сне. Но что мне снилось, я не помню.

26

И снова в кухне Анны-Луизы.

— Тайлер-в-натуре! — повышает голос Анна, бросая в меня комком теста, который прилипает к моим волосам.

— Чего? — Я счищаю с себя тесто.

— Ты в порядке? — спрашивает она. — Ты как в прострации.

— У меня завал с учебой, — выпаливаю вдруг я. Ну и ну, сам не знаю, как это у меня с языка слетело.

— Ну уж, Тайлер, не сгущай краски.

— Не, правда. В этом году все наперекосяк. Работы у меня нет. Я только и делаю, что сплю, хлебаю кофе и гоняю на машине. Все эти диаграммы, бухучет — для меня как обратная сторона луны. — Плотина прорвана.

— По тебе не скажешь. Я же вижу тебя на занятиях каждый день. И в кафетерии ты частенько сидишь.

— Это когда я в «расслабленном режиме». Это ненастоящее. Говорю тебе, я упускаю возможность вовремя начать карьеру, Анна. И знаешь — мне плевать.

— Ничего тебе не плевать, Тайлер. А «Бектол» как же?

— Чао, «Бектол»! — Я приставляю указательный палец к виску, как пистолет.

Анна-Луиза расплющивает тесто на противне.

— Один семестр — не страшно. Наверстаешь. Подашь заявление с просьбой принять во внимание твой средний балл.

— Средний балл я тоже профукал. Так что можно сразу подавать заявление на курсы операторов автомата для жарки картофеля.

Анна-Луиза уверенными движениями подравнивает края, обрезая лишние полоски бледно-желтого теста, как специалист по косметической хирургии отсекает кое-что лишнее у поп-звезды.

— Я тебе помогу, Тайлер. У меня оценки сейчас хорошие. Давай разберусь, с чем там у тебя затык. Время я выкрою.

Анна-Луиза принимается в деталях разрабатывать план спасательных мероприятий, а мне даже слушать -скулы сводит. Через несколько минут я соглашаюсь, лишь бы поскорей отвязаться, не то я совсем завяну, если мне начнут втолковывать, что я должен заниматься как проклятый, чтоб ни одна минута не пропадала даром, а новый материал можно зубрить по очереди и потом встречаться и друг друга проверять — короче, разумный подход, разумно изложенный в процессе разумного времяпрепровождения — выпекания пирога с черникой.

Ну да ладно, главное — я увел ее в сторону от подозрений. Теперь Анна-Луиза будет считать, что странности моего поведения в последнее время объясняются исключительно драмой учебной, а не сердечной — если в этом и правда причина того, что со мною происходит.

Господи, каким дерьмом собачьим я себя чувствую! Я же сам знаю, что мне до смерти хочется просто раздеться до носков и лежать, переплетясь ногами с белыми гладкими ногами Стефани, и чтоб она кормила меня зелеными виноградинками, как гейша кормит с руки карпа в пруду, и чтобы она легонько потирала мне живот и фальшиво напевала бы мне в глаза тупо переведенные рок-н-ролльные песенки. Ну не сволочь?

— Ну, и где же ты в таком случае пропадаешь, — спрашивает Анна-Луиза, — если не корпишь часами над своим отельно-мотельным менеджментом?

— В полях, — отвечаю я. — В «Свалке токсичных отходов». На пустырях вокруг Завода. Шляюсь по заброшенным садам. Мне нужно собраться с мыслями, сориентироваться в пространстве.

— С завтрашнего дня начинаем с тобой заниматься, — предупреждает Анна-Луиза, провожая меня до шлюзовой камеры, на ходу вытирая руки посудным полотенцем.

— В субботу? — уточняю я — провинившийся. — Ладно. Давай.

— Я завтра работаю в утро, к четырем освобожусь. Потом мне надо заскочить в торговый центр. Можем там с тобой встретиться?

— Конечно.

— В «Святом Яппи». В четыре.

Целуемся. Не обнимаясь, потому что руки у нее еще не отмыты от кухонной грязи.

По дороге домой я проезжаю мимо временного жилища Дэна. Почему я превращаюсь в то, что я есть? До поездки в Европу я таким не был. Неужели Дэн — это то, чем я рано или поздно стану? Я — им? Жуть. Неужели от меня самого совсем ничего не зависит?

Я чувствую, как начинаю забывать, что я чувствовал, когда был моложе. Мне приходится напоминать себе, что забывать что-то из прошлого — не значит выбрасывать это за ненадобностью.

Ночь холодная, звезды мерцают, и я спрашиваю себя, что служит нам защитой от космоса. Я спрашиваю себя, благодаря чему у нас всегда есть наш воздух, и почему наш кислород, и азот, и аргон остаются с нами, а не улетучиваются в бесконечную небесную даль. Мир наш кажется таким крошечным — таким холодным на фоне великого Всего. Я смотрю на голые деревья и чувствую, как тает во мне способность даже мысленно представить места с теплым, тропическим климатом. Может, внизу, под этой холодной каменистой корой, скрывается иной мир, в котором ярко-розовые соцветия, отцветая, источают одновременно запах гнили и тонкий аромат, — мир, где жаркий зной так щедр и вездесущ, что циклы жизни и смерти теряют обособленность, накладываются друг на друга, и плоды, листья, останки ложатся на землю с такой скоростью, что почва не успевает затвердевать и в ней все время происходит какое-то слабое, замедленное движение, как в мышцах спящего спортсмена.

Мой мир опять куда-то мчится — слишком быстро! Я думаю о том, что мои денежные ресурсы скоро иссякнут, и, поддав газу, с ревом лечу через пригороды Ланкастера, но производимый мной шум не в силах взять верх над холодом, над безразличием черного неба и ледяных, далеких звезд.

Добравшись до дому, я открываю дверь и вхожу, но и там тоже довольно прохладно. Джасмин на занятиях женской группы; Дейзи у Мей-Линь, они там вместе мусолят журнал для фанатов хард-панк-рока «Гууу». Марк, зарывшись в спальный мешок, смотрит телевизор, где идет документальный фильм про то, как ученые открыли какую-то новую планету. Голос диктора утверждает, что вселенная холодна и безжалостна, и мне ему верить не хочется.

Раздвижная дверь позади меня со стуком захлопывается, и я уже стою в нашем заднем дворе, и я понимаю, что все больше запутываюсь, глаза мне застилает пелена, и я подпрыгиваю на месте, как маленький, а потом плотнее запахиваю на себе куртяшку, пытаясь унять страх.

Мой взгляд падает на компостную яму, которую Джасмин устроила у задней границы участка рядом с кустами малины, — там у нее «делается» земля, — охваченные процессом ферментизации липкие слои отцветших букетов, объедков и птичьих ошметков (Киттикатина лепта). Я подхожу, встаю на колени и, разметав в стороны верхний слой из скошенной травы, последней в этом сезоне, со вздохом глубоко запускаю руки в жаркую, живую, дышащую мякоть — по самый локоть, перепачкав куртку, — только чтобы ощутить тепло, исходящее от нашей планеты, от Земли.

27

У птиц сегодня большое веселье.

Вороны потягивают коктейли, и ласточки состязаются, кто из них, сорвавшись с места, обставит других на старте, — сам видел сегодня утром, когда шел по Урановой улице за номером «Уолл-стрит джорнал» в газетном киоске. Такой гомон подняли — можно подумать, весна на дворе!

Что-то будет.

Заново обретенный и новой стрижкой подкрепленный вкус к жизни, который с недавних пор ощутила Джасмин, переживает временный откат.

— Давай шевелись, Джасмин, подъем! У тебя свидание, кавалера проспишь. Все наверх! Подкрепляться! Яичница выдается без ограничений. Раз-два-встали! Что ты развалилась, как обленившийся барбос! Не пинками же тебя расталкивать — у меня сил нет.

Джасмин что-то слабо блеет из-под натянутой на голову цветастой простыни, по краям придавленной беспорядочными россыпями разной степени прочитанности книжек из серии «Помоги себе сам». Я на полпальца приоткрываю окно, и холодный воздух запускает в спальню острый коготь, неся с собой желтоватый шелест тополиных листьев, которые, пританцовывая, летят с дерева и уносятся вдоль по улице в неведомое.

— Закрой окно, Тайлер. Боже! Как холодно! Дай сюда мои очки. — Из-под простыни высовывается рука и сжимается вокруг «бабушкиных» очков, которые я ей протягиваю. Потом простынный саван говорит: — Вот увидишь, молодой человек, годам к тридцати у тебя начнет пропадать охота знакомиться с новыми людьми. Попомни мои слова. От одной мысли попробовать открыть новую страницу биографии с новым человеком ты почувствуешь такую смертельную усталость, что тебе захочется одного — чтобы тебя оставили в покое. Просто лень уже будет придумывать себе новые воспоминания. И ты предпочтешь держаться тех, кто тебе, в сущности, не нравится, только потому, что их ты уже знаешь: сюрпризов можно не бояться.

Джасмин сдвигает с лица вниз цветастый саван и смотрит, как я достаю из шкафа и бросаю ей синее платье.

— Держи. Надень это, — говорю я, — Оно тебе идет, и еще… — Я роюсь на ее письменном столе. — Вот, годится. — Я вкладываю ей в руку флакончик духов «Ад»®.

— Я думала пойти в индейском платье. Культура инков.

— Джасмин, индейское платье — это такое до!

— До?…

— Ну, как до и после изобретения фотографии. — Я приподнимаю кончик простыни у нее в ногах и цепляю ей на пальцы пару синих туфель на каблуке. — Надень. Пусть видят, что у тебя красивые ноги.

Джасмин несколько раз разводит и сводит ступни — как автомобильные «дворники».

— Так что, Анна-Луиза знает про тебя и Стефани? Догадалась.

— Упаси Боже.

— Анна-Луиза девочка умненькая, Тайлер, и скоро сама сообразит, что к чему. Да и что тут понимать — всё на поверхности. Я к тебе в душу не лезу. Обсуждать эту тему не собираюсь. Но гляди, я тебя предупредила: ты играешь чувствами человека, который тебя любит. — Джасмин брызгает на стекла «бабушкиных» очков какое-то моющее средство и протирает их клинексом. — Я дам тебе один совет, Тайлер, — совет, который мне в свое время самой не помешало бы получить на уроках подготовки к самостоятельной жизни в старших классах школы в перерывах между заезженными фильмами-страшилками на тему «Бойтесь, дети, ЛСД» и «Не пей за рулем». Нашим наставникам следовало сказать нам: «Когда вы станете взрослыми, вам придется на себе испытать ужасное, страшное чувство. Имя ему одиночество — и если сейчас вам кажется, что вы уже понимаете, о чем речь, это не так. Вот вам перечень симптомов, и пусть никто не заблуждается: одиночеству подвержены все без исключения жители нашей планеты. Только хорошо запомните одну вещь — одиночество проходит. Вы преодолеете его и благодаря ему станете лучше».

— Я никогда не буду одинок, Джасмин.

— Что ж, видно, я попусту трачу слова, пупсик. Будем надеяться, хоть что-то из того, что я сказала, у тебя в памяти отложится.

Спальня Джасмин — антипод моему Модернариуму. На двери болтаются нити и плети всевозможных бус; в миниатюрные вазочки с гранулами из кошачьего туалета воткнуты уже обгоревшие палочки благовоний; подушки и подушечки с «этническим» орнаментом беспорядочно набросаны во всех углах. Плетеное кресло-трон, наши детские фотокарточки, пришпиленные к стенам брошками с цветными камешками. На окнах, наподобие жирных пауков, болтаются хрустальные подвески, и в их гранях во всех возможных видах, вспыхивая всеми цветами радуги, отражаются диснеевские фигурки из коллекции нашей соседки миссис Дюфрень.

Комнату Джасмин, в которой витает дух сексуальности, мы называем «Гарем», и даже Дэн ничего не пытался там изменить, хотя его собственные пожитки, его портативный компьютер и портфель-дипломат, смотрелись в таком антураже довольно дико, как какие-то чужеродные, слишком заумные устройства, — как бомбардировщик-невидимка «Стэлс» в детском мультфильме про синего гномика.

— У сегодняшнего счастливого претендента растительность на лице имеется? — интересуюсь я.

— Да, к счастью, — отвечает Джасмин. — Его зовут Марв. Он программист, раз в неделю бывает у нас в офисе, так что он при работе.

— Где обедаете?

— В «Бифштексах у Дейли», неподалеку от авторынка. Допрос окончен?

Джасмин, сидя на низеньком табурете, расчесывает свои короткие апельсиново-рыжие волосы — волосы, к которым мне все еще никак не привыкнуть. Я выглядываю в окно и вижу сполохи огненных листьев, пляшущих в тарелке спутниковой антенны. Она сама заговаривает снова:

— Он был у нас на работе раз тыщу, не меньше, и в мою сторону даже не смотрел, пока я не изменила прическу. Наверно, любит современных. Как думаешь, подложить плечики? — Она, скрестив руки, дотрагивается до своих плечей.

— Не надо. Ты хороша как есть.

— Спасибо. — Она вздыхает, привычно взглядывает в зеркало, проверяя, как у нас сегодня насчет морщинок-веснушек, точь-в-точь как Анна-Луиза — та тоже с утра первым делом устраивает лицу контрольную проверку. Я смотрю на Джасмин, и вот какое у меня возникает чувство: что с возрастом становится все труднее ощущать себя счастливым на все сто — чем дальше, тем больше ты ждешь всяких срывов и подвохов; ты становишься суеверным, боишься искушать судьбу, боишься навлечь на себя беду, если в один прекрасный день вдруг почувствуешь, что тебе как-то уж слишком хорошо.

28

Динь-динь. Час шампуня. Чем я сегодня себя порадую? Какими средствами умащу свои волосы? А начну-ка я с «Живой воды»® -средства с мощным тонизирующим и восстанавливающим жизненную силу эффектом, которое занимает почетное место в отделе средневековья и научной фантастики моего музея шампуня.

Ну а дальше? Хм-мм… Сбрызнем чуточку «Последней порошей»®, очищающим лосьоном против перхоти, а потом уже от души польем «Победителем», шампунем для рожденных побеждать, с запатентованной десятиминутного действия формулой, в основе которой протопласт водорослей. Шампунь этот производится фирмой «Камелот»™ при торговом центре «Парамус-Парк» в Нью-Джерси — одной из четырех величайших торговых цитаделей на земле. Три другие — «Шерман-Оукс-галерея» в Калифорнии, «Уэст-Эдмонтон» в канадской провинции Альберта и торговый центр «Ала Моана» в Гонолулу на Гавайях.

Теперь кондиционер. Да, вопрос… такая холодная сухая погода для волос просто погибель. Может, подойдет «Горячая лава»® с масляно-лечебным составом? А может, лучше перестраховаться и взять уж сразу «Ночную смену»™ — восстановительную систему для секущихся волос: действует в течение восьми часов, «пока ты спишь»?

Нет. В конце концов я останавливаюсь на «Стоунхендже»®, содержащем вещества для поддержания жизнеспособности фолликул, изобретенные древними друидами и вновь открытые благодаря ученым, которые до сих пор ведут раскопки где-то там, где раньше жили друиды, и извлекают на свет их руны.

И чтобы все это удержать как следует вместе — «Наралоновый туман»®, чудодейственный лак для укладки с революционной фиксирующей формулой «Чародей»®, производства компании «Идеальные волосы»тм корпорации «Большой сюр», Калифорния.

Банку «Наралонового тумана»® мне подарила Джасмин, вернувшись после недельного семинара в «Большом сюре» несколько лет назад, но я им почти не пользовался — средство не из самых рекламируемых и оттого кажется подозрительным. Всегда спокойнее покупать широко рекламируемый товар, а лучше всего продукцию, которую рекомендует знаменитость вроде Берта Рокни, моего любимого актера, — эдакая накаченная стероидами «машина смерти», звезда голливудского блокбастера «Воин-ястреб»; лично я смотрел этот фильм пять раз, и всем советую. Каждый затраченный на эскапистское зрелище доллар благодаря Берту возвращается сторицей.

Безотносительно: чистые волосы, чистое тело, чистые помыслы, чистая жизнь. В любой момент ты можешь прославиться, и вся твоя личная жизнь будет выставлена напоказ. И тогда, что откроется тогда? Включай душ.