Планета шампуня

— Мама у тебя просто супер, Дейзи.

— Знаю. Она у нас продвинутая.

— А расскажите нам еще раз про Сан-Франциско, миссис Джонсон.

Сейчас эта троица сидит внизу в гостиной, потягивая ромашковый чай в окружении всяких штучек из макраме, песочных свечей, курящихся благовоний и допотопных безделушек. Джасмин — ее вкус. Они устроились на широком бесформенном диване — диване без диванной подушки; непорядок, который послужил в прошлом году поводом для возбуждения «Дела о пропаже диванной подушки» (дело раскрыто; обтянутый цветастой тканью кусок поролона стащила Дейзи для обустройства уголка в подвале, где спит Киттикатя).

Я слышу звяк-стук керамических кружек. Слышу сухое потрескивание целлофановой пленки, прикрывающей фотографии в нашем семейном фотоальбоме, когда Мюррей переворачивает очередную страницу. Джасмин честно пытается рассказать Дейзи и Мюррею о своей юности.

— Ну конечно, они все были чокнутые, но мы искренне верили, что только такие чокнутые и обладают «ключами».

Две пары пустых, непонимающих глаз.

— Попробуем иначе. Мы считали, что чокнутым открыт доступ к тайному знанию. Твой отец тоже был чокнутый, Дейзи.

— Какому еще тайному знанию? — не понимает Дейзи.

Джасмин на минуту умолкает.

— К знанию о том, что по другую сторону. О потенциальных возможностях восприятия.

Снова полная пустота во взгляде.

— Ох, ну ладно. Попробуем так: когда мне было столько лет, сколько сейчас вам, голову мыли только шампунем, кондиционеров еще не придумали.

Изумленные возгласы недоверия. Я слышу, как Джасмин встает с дивана.

— Ладно, дети, не сводите меня с ума.

— Повезло тебе с мамой, Дейзи, — такая продвинутая!

— Правда здоровская? Ма, а ты часто видишь «картинки» из прошлого?

Бедняга Джасмин. Она пулей взлетает вверх по лестнице и прямиком ко мне, чтобы хоть где-то укрыться от приставаний Дейзи и Мюррея.

— Ну, достали детки! С ними я чувствую себя такой старухой, Тайлер! А мне это сейчас совсем не нужно.

— Садись, — предлагаю я, — Выпьешь?

— Спасибо. Пожалуй, не откажусь.

Не вставая с моего мягкого ультрамодернового секционного лежбища в форме буквы «Г», где я сижу, щелкая пультиком, в поисках чего-нибудь стоящего в поздневечерней телепрограмме, я приоткрываю дверцу моего стильного итальянского мини-холодильника и достаю для Джасмин банку пива.

Джасмин сидит перпендикулярно ко мне: классическая конфигурация «гость программы — телеведущий» в ток-шоу. Я протягиваю ей пиво, по пути отрывая язычок. Раздается знакомое шипение.

— Какой вердикт вынесен по поводу новых причесонов? — спрашиваю я, имея в виду только что возникшие на голове у Дейзи и Мюррея высветленные дредлоки, предъявленные нам сегодня за ужином — сразу после того, как мы с Джасмин вернулись с фотосъемок на тыквенном поле. Причесон выполнен с помощью полурастворимого геля, который наносится на многочисленные косички по типу африканских. Протеин желатина растворяет протеин, содержащийся в волосах; от полного выпадения волосы удерживаются благодаря тому, что процесс на полпути останавливается фиксатором из ананасового сока.

— Какой из меня судья? У твоего отца патлы свисали до копчика. Но мне кажется, Дейзи слишком носится с «шестидесятыми». Неужели ей совсем нет дела до сейчас? Я просто диву даюсь, как это у нее получается: каждый, ну каждый неженатый мужчина в Ланкастере с прической «под Иисуса» рано или поздно оказывается у нее в приятелях. Городок-то у нас небольшой, а, Тайлер? Откуда их столько?

— Это все любители мертвечины, Джасмин. Шестидесятые для них вроде тематического парка. Они напяливают на себя соответствующий костюм, покупают билет — и погружаются в атмосферу эпохи. Волосы у них, может, и длинные, но пахнут замечательно. Поверь специалисту. Дейзи чуть не все мои шампуни перепробовала.

Джасмин залпом допивает пиво и подхватывает со стола журнал «Деловая молодежь», который я получаю.

— У тебя, наверно, срок подписки почти вышел. Хочешь, на Рождество подарю тебе новую?

— Сделай милость.

— А это что… «Предприниматель»? На это тебя тоже подписать?

— С соусом «начо» в придачу.

Джасмин наугад перелистывает старый выпуск комиксов «Кадиллаки и динозавры», потом рассеянно перекатывает стогранную игральную кость — рождественский подарок моего дружка Гармоника.

— Тайлер, — говорит она, — я хочу попросить тебя об одном одолжении.

Для своей комнаты я придумал название — Модернариум, и это единственная комната в доме, куда решительно не допускается милый сердцу хиппи Джасмин стиль украшения жилища, который можно условно назвать «витражным». Здесь у меня никаких убогих «паукообразных» растений, никаких нагоняющих тоску песочных свечей, никакого хлама, отбрасывающего радужные блики. Ничего. Только сверхстильный черный диван из сборных модулей, телевизор и акустическая система с плейером для компакт-дисков, упрятанные в специально встроенный стеллаж высотой в человеческий рост — «тотем развлечений» (все черное), невероятно стильный безворсовый ковер (серый), свернутый тонкий пуховый матрас-футон (полосатый, серо-белый), вышеупомянутый пижонский итальянский мини-холодильник (серый), компьютер (согласно каталогу, цвета «топленого молока»), книги и кассеты, часы (черные), на столе у окна моя коллекция глобусов (по-домашнему: Глобоферма) и зеркало, в центре которого красуется ярко-красный красавец «порше» — не машина, мечта! Стены серые. Всякое украшательство сведено на нет. Комната у меня… да ладно: комната у меня классная.

Еще у меня своя ванная — маленькая, с душем и богатой коллекцией качественных средств для ухода за волосами, которую Джасмин окрестила «музеем шампуня», а моя девушка, Анна-Луиза, обзывает «посильным вкладом в городскую свалку». Несмотря на все их ехидство, я не раз замечал, что они, как и Дейзи, без всякого зазрения совести «заимствуют» у меня гели, муссы, пенки, лосьоны, бальзамы, кондиционеры и ополаскиватели, когда их собственные запасы подходят к концу.

Ну да, ну да, я все еще живу в родительском доме, а, с другой стороны, кто не живет? И потом, мне нужно откладывать деньги — создавать первоначальный капитал — шлифовать свои способности, повышать свою рыночную котировку: и все это требует времени и свободы от бедности. Бедность. Брр-рр! Как будто голодный волк воет у меня под дверью и царапает когтями, отдирая планку за планкой, подбираясь ко мне все ближе и ближе.

Киттикатя, рыже-белая, как пломбир с абрикосом, бесшумно проскальзывает в мою настежь открытую дверь, осторожно переступает по ковру, вспрыгивает на колени к Джасмин и получает на короткий сеанс массажа, во время которого она млеет от удовольствия.

— Киттикатька меня с ума сведет, Джасмин. Она целую ночь носится кругами по крыше — и топочет, и топочет, и топочет. Там наверху мыши, что ли? Или кошки дуреют от луны?

Джасмин молчит — играет в ладушки с беленькими лапками Киттикати. Заговорщицы. И что бы Джасмин ни сказала, все останется по-прежнему. Киттикатя так и будет топтаться ночами по крыше, и мне никогда не проникнуть в эту их общую тайну.

— Ты, кажется, хотела просить меня об одолжении?

— Погоди минутку.

Мы сидим, глядя в телевизор, игра в ладушки не прекращается. На экране возникает какое-то смутное подобие «третьего мира», и я тотчас переключаю программу.

— Ты так боишься вдруг стать бедным, Тайлер, и напрасно, — роняет Джасмин. — Ты только накликаешь на себя бедность, если будешь от нее бегать.

Вот почему я смотрю телевизор в одиночестве — никто не лезет, не пристает. Когда сидишь перед телевизором на пару с кем-то еще, всегда чувствуешь себя немного не в своей тарелке — как если бы отчасти тебя самого выставили на обозрение… как будто едешь в стеклянном лифте в торговом центре.

— Ма, молишься ты на свои стекляшки — ну и молись себе. Бедность — это зараза. Я не допущу, чтобы она добралась до меня.

— А с чего ты взял, что деньги — это так уж здорово, Тайлер?

— Если в деньгах нет ничего замечательного, тогда почему богатеи так за них держатся?

— Знаешь, тебе, может, пошло бы на пользу пожить немного в бедности.

Я убираю в телевизоре звук, чтобы переключить все ее внимание на себя.

— Мать-в-натуре. Мать-в-натуре! Бедняки питаются кое-как. Курят. У домов ни деревца. У всех куча детей, и младенцы орут, не закрывая рта. На «образованных» они смотрят с подозрением. Короче, им нравится то, что удерживает их в бедности. Думать по-бедняцки — по-бедняцки жить. Это не по мне.

— Не могу поверить, что это мой собственный сын — такой бездушный. Недобрый. Незрелый.

— Пусть я незрелый — называй меня как хочешь. — Я снова включаю звук, но не могу отделаться от мысли, что мама считает меня каким-то выродком. Я ничего толком не вижу; думаю, что и она тоже. Я пытаюсь оправдаться:

— Не бедность как таковая меня корежит. Но что, если в мире все вдруг пойдет наперекосяк? Страховок-то никаких. И никакого благоразумия. Один голый страх. Страх и стыд.

— Я хочу, чтобы ты съездил к Дэну — ради меня.

— А?…

— Один разочек. Съезди посмотри, что он, где он, — посмотришь, потом мне расскажешь. Если ты его повидаешь, я скорее сумею выкинуть его из головы. Правда, правда. Ты теперь мои глаза и уши, Тайлер. Ты мои руки. Мои ноги.

Я знаю, что еще недавно Джасмин беспрестанно обо мне тревожилась. Подростковый возраст — одни волнения. Но как-то вдруг неведомо где щелкнул потайной переключатель — и теперь уже я беспрестанно тревожусь о Джасмин. Когда это случилось?

7

— Ты чудо, Тайлер.

— Нет, это ты чудо, Анна-Луиза.

— Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же.

— Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза.

Мы целуемся.

И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-телемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой. Я сказал ей, что она просто сказка, а она сказала мне, что если кто и сказка, то это я, и дальше… в общем ни она, ни я уже толком не понимали, что к чему. Телемарафон для того и существует, чтобы максимально все ускорять. «Анна-Луиза, как ты стараешься для других!… Это… чудо! »

— Ну, ладно, нам в студию звонят — послушаем.

Для меня познакомиться с Анной-Луизой было все равно как поднять в магазине с пола оброненный кем-то список продуктов и вдруг осознать, что есть, оказывается, другие, куда более завлекательные диеты, чем та, которой ты придерживаешься. Впервые в жизни я почувствовал, что мне самого себя недостаточно.

Анна-Луиза почти всем нравится, потому что производит впечатление абсолютно нормальной девчонки: хорошие оценки, вельветовые брюки, пшеничного оттенка кожа и мягкий силуэт плюс умение общаться с ребятами, задвинутыми на компьютерах. Мне она представляется скорее каким-то неведомым существом, втиснутым в манекен из плоти, которое только и ждет подходящего момента, чтобы выскочить наружу. Анна-Луиза каким-то образом умеет извлекать у меня из уха монетку за монеткой. По ночам мы с ней отправлялись спасать домашние растения, которые люди забывают иногда на улице -на крыльце или на балконе. Если мы с ней едим яичницу и Анне-Луизе попадется вдруг крошечный кусочек скорлупы, ее тут же вырвет, как однажды случилось в блинной в Айдахо. Как-то раз в конце весны я тайком пошел за Анной-Луизой, когда она прогуливалась по центру, пытаясь увидеть ее как бы глазами постороннего прохожем — юные ноги, такие нежные, под короткой, в складку, юбочкой, да и погода выдалась что надо, — как вдруг, шагая под безоблачным синим небом, она вытянула вперед руку, словно на нее только что упала капля дождя. Представляете?

А вот что представляю я: я сажаю в землю аккуратно срезанные волоски Анны-Луизы, как какие-нибудь тоненькие стебельки высушенных цветов, и наблюдаю как из них вырастают подсолнухи. Или: я зарываю в землю карманный калькулятор, набрав на жидкокристаллическом экране ее имя, а потом смотрю, как из земли бьют стрелы молний. «А слабо нам с тобой открыть ресторанчик с „морепродуктами“?» — говорит Анна-Луиза, когда ей охота меня помучить. И это любовь.

Занятия закончились, и Анна-Луиза утопает в черной обивке сиденья моего «ниссана» — иначе Комфортмобиля, — теребя игральную карту с дамой пик, которая болтается на шнурке у нее на груди: так, пустяковина, мой самодельный сувенир, врученный ей в прошлую субботу. Она окунает меня в теплые, пропитанные запахом жевательной резинки без сахара волны дыхания, и мы с ревом отваливаем от дверей колледжа.

— Господи, до чего же уродливое строение, — говорит она, провожая взглядом отступающий вдаль главный корпус Ланкастерского муниципального колледжа. — Сразу видно, что архитектор — мужчина.

Она права. Ланкастерский колледж, сложенный, как это было принято в семидесятые, из грубых цементных кубов, напоминает нагромождение вышедших из строя кондиционеров, соединенных между собой короткими и узкими решетчатыми переходами — такие устраивают хомячкам в клетке, чтобы бегали туда-сюда. Фасад колледжа «облагораживает» увеличенное в десять триллионов раз подобие молекулы лексана из стальных додекаэдров, образчик городской скульптуры, которому самое место было бы в прежней, коммунистической Германии перед штаб-квартирой «Штази».

— Да, вид у него мрачноватый, — соглашаюсь я.

— Полный мрак. Если кто захочет снять кино про мрачное, беспросветное будущее, натуру искать не надо — вот она!

Учеба.

Анна-Луиза учится на коммерческом, на втором курсе. Я на втором курсе по специальности управление отелями/мотелями. Оба мы, ясное дело, студенты Ланкастерского колледжа -фабрики по выпуску интеллектуального молодняка, нашего местного Гарварда в масштабах округа Бентон.

Мне кажется, у моей специальности — отели/мотели — есть будущее. Я вообще люблю гостиницы, потому что в гостиничном номере у тебя нет биографии, никакой истории за спиной — только твоя суть. У тебя такое чувство, будто весь ты сплошь потенциал, и тебя вот-вот всего перепишут заново, будто ты новехонький, чистый лист, 8/4x11 дюймов белой бумаги. Без прошлого.

Десять лет назад, когда мне было десять, а Дейзи восемь, — вскоре после убийства Джона Леннона (Джасмин как раз улеглась в окружную больницу рожать Марка), — дед с бабкой уволокли нас с Дейзи в гостиницу на Гавайях. Мы приземлились в Гонолулу поздно вечером, и пока ехали по авеню Калакауа в Уайкики, я впал в глубокий, пропитанный экзотическими ароматами сон. Помню, что утром, когда я проснулся и вышел в вестибюль на первом этаже, я испытал такое чувство свободы и раскрепощения, которого с тех пор, кажется, уже больше не испытывал. Мою бело-розовую, континентальную кожу обдувал тихоокеанский бриз, и я вдруг заметил, что гостиница-то без дверей, — накануне вечером я этого, видно, не понял. Представляете? Гостиница без дверей! Есть и такие. С тех пор, когда я думаю об идеальном месте, я знаю — это гостиницы.

Мы с Анной-Луизой плывем по белесым, «цвета топленого молока», равнинам, и нам в моей машинке хорошо и уютно ехать и вдыхать классную электронную музыку — песни удрученных жизнью молодых британских ребят. Мы летим сквозь солнечный воздух, мимо рощ полыхающих алым деревьев, мимо загонов, в которых лошади с храпом вскидывают головы, и 70-миллиметровое небо над нами большое и синее, как в картинке-головоломке, составленной минуту назад.

— Да, Тайлер, а гостиницу ты заказал? — спохватывается Анна-Луиза. Мы с ней собрались через уикэнд съездить в Британскую Колумбию.

— Заказал, заказал.

— Марджинальную? На другую я не согласна. Мне нужна «атмосфера». — Под словом «марджинальная» Анна-Луиза имеет в виду окрашенные ностальгической грустью, хранящие дух пятидесятых годов заведения, где официанток почему-то обычно зовут Мардж.

— Так точно.

— А называется как? «Бесстрашный зайчонок»? «Отважный утенок»?

— «Алоха»[4].

— И правда марджинальная. — Пауза. — Тайлер?

— Да-а?

— Ты моя тихая пристань.

— Ты мой торнадо, Анна-Луиза.

Природа вскоре кончается, и мы едем мимо издыхающего торгового центра «Риджкрест», наполовину скрытого фанерными щитами; автостоянка практически пуста, только лампочки в галерее под пирамидальной крышей отважно сияют. Навес перед входом в кинотеатр на восемь залов, где работает Анна-Луиза, показывает температуру и время: 52°F, 16:04 (по Тихоокеанскому часовому поясу).

— Я вот думаю, — говорит Анна-Луиза, — что, если будущее окажется похожим на наш торговый центр?

— Как это?

— Ну так. Может, такое, может, сякое, может, всякое. Железобетонные конструкции из нашей эпохи, а в окнах куски картона и пучки соломы. Заправки «Экссон» с тростниковыми крышами.

— В раковинах бывших фонтанов на главной площади мирно пасутся козы.

— Вот-вот, Год 3001. Кругом дерьмо — не ступить. Мутанты лениво роются в мусоре в поисках антибиотиков. Всякое производство прекращено. Мне кажется, в нашей ДНК есть какой-то изъян, который снова и снова вызывает у человека потребность скатываться назад, в дремучее средневековье.

Я задумываюсь над ее словами.

— Знаешь, Анна-Луиза, лично я не против, если культура общества потребления вдруг возьмет и — фьюить! — сгинет в одночасье, ведь все мы окажемся в одной лодке, ну и будем жить, ничего страшного, за курами ходить, феодалов чтить и все такое прочее. Но знаешь, что было бы абсолютно невыносимо, ужаснее всего на свете?

— Что?

— Если бы мы все копошились тут на земле в грязных обносках, разводя свиней в заброшенных кафешках «Баскин-Роббинс», и я вдруг взглянул бы на небо и увидел самолет — пусть там был бы всего только один-единственный человек — вот тут я бы точно свихнулся! Или все откатываются назад в дремучее средневековье — или никто!

— Если ты и дальше будешь учиться шаляй-валяй, Тайлер, то в самолете полечу я, а ты останешься внизу пасти своих свиней.

— Не дави на меня, Анна-Луиза, у меня и так голова пухнет.

— От чего, например?

— Например, оттого, что сегодня я должен ехать разговаривать с Дэном.

— Не может быть!

— Может. Джасмин просит.

— А сама она когда его видела в последний раз?

— После инцидента с фломастером так и не видела. Теперь всё только через адвокатов. И не то чтобы у него или у нее были деньги, ради которых имело бы смысл разводить канитель.

— Как она?

— Вероятность осадков — двадцать процентов. Бросила есть готовые ужины из супермаркета и снова подсела на свою чечевицу. Нам уже разрешается произносить вслух его имя. Она в депрессии. Ей одиноко. Говорит, ее радует, что за все время, пока тянется эта история, она не набрала ни фунта веса. Опять она без мужа.

— Сколько прошло с тех пор, как он ушел?

— Месяц с хвостиком. Скатертью дорога.

— А ты его после этого видел?

— Только до отъезда в Европу, а уехал я в июне.

— Дрейфишь?

— Ага.

Дорога, по которой мы сейчас едем, соединяет торговый центр «Риджкрест» и Завод. Единственный кусок живой природы на этом пути — низинка, затиснутая между двумя убогими холмами, сразу за торговым центром, низинка, которую все местные называют Луковой балкой, поскольку здесь выращивали эту сельхозрадость до того, как всякие автомобильно-торговые перепланировки полностью «удалили» и «переформатировали» прежний пейзаж. Дорога широкая, с плавными изгибами; у нас, у местных, для нее есть название: шоссе Три Шестерки. Дальше, за Луковой балкой, до самого Завода смотреть не на что — а это расстояние в добрых пять-шесть песен магнитофона.

Ехали мы в тот день с Анной-Луизой в наше обычное место — ресторан «Улёт», иначе — и с большим основанием — именуемый «Свалкой токсичных отходов». Теоретически «Свалка» специализируется на техасско-мексиканской кухне, но «не будем кривить душой, — как говорит Анна-Луиза, — обычная столовская жрачка, приправленная халапеньо[5]. Ну и нормально. Марджинально».

У меня дежурное блюдо в «Свалке» — гамбургер «фунгус-гумунгус»: мясной фарш, который хозяин, мистер Веласкес, закупает у мафии (оптом, несомненно, вместе с осиновыми опилками и прокрученными через мясорубку жертвами заказных убийств) и который перемешан с большим, даже чрезмерно большим, количеством кусочков грибов, мясистых и пружинистых, как свеженаструганная китовая ворвань. Анна-Луиза всегда берет диетическую кока-колу.

— Тайлер, — говорит Анна-Луиза, когда мы подъезжаем к «Свалке», — я, знаешь ли, скучала по тебе, пока ты был в Европе.

— Я тоже по тебе скучал.

— Тайлер…— Пауза. — Там у тебя что-то было? Зря я спросила. Тебе неприятно? Я не должна тебя спрашивать, это нечестно. Все, молчу.

— О чем ты?

— Да просто… — Она смакует эту минуту. — Ты теперь как-то дальше от меня, чем был до отъезда. А я думаю, когда люди отдаляются, значит, у них есть какая-то тайна, которой они не хотят делиться, потому что не уверены, как ты с этим справишься.

— С чем?

— Ладно, все это чушь. Сама себе напридумывала. Смотри-ка. Скай здесь — вон ее Салунмобиль. — Она поворачивается и смотрит на меня. — Но ведь ты рассказал бы мне, если бы у тебя была тайна, правда? Я с чем угодно справлюсь. Ты же знаешь.

— Знаю.

— Вот и хорошо. Пошли.

Анна-Луиза первая заходит в «Свалку», а я проверяю и перепроверяю, закрыты ли дверцы машины.

Представьте себе, что вы усаживаетесь в кресло перед экраном и вам показывают жутко кровавый фильм про то, как вам делают операцию, которая спасла вам жизнь. Без которой вы были бы не вы. Но вы этого не помните. Или все-таки помните? Понимаем ли мы, какие события делают из нас то, что мы есть? Дано ли нам понять, в силу каких побудительных причин мы делаем то, что делаем?

Когда мы ночью спим — когда идем через поле и видим дерево и на ветвях его стаю спящих птиц — когда говорим друзьям не всю правду — когда держим друг друга в объятиях, — какое хирургическое вмешательство испытывают наши души — через какие мы проходим разрушения, исцеления, потрясения, постичь которые нам не суждено вовек? Какие создаются фильмы, которых никто никогда не увидит?…

Что ж, будем называть вещи своими именами. У меня в Европе действительно было. А было то, что я там встретил другую — Стефани — вот я и произнес ее имя — и на время я забыл Анну-Луизу.

Само собой, теперь я снова о ней помню. Теперь.

И конечно, мои отношения с Анной-Луизой изменились. Почти нет уже прежней жадности, когда хочется всего и сразу, но это и к лучшему. Да у нас и никогда-то не было любви по образу и подобию залихватской пивной рекламы. Меня, кажется, даже угнетало порой, что наши отношения совсем не тянут на «крутую» рекламу. Ну, вы понимаете: машины, развивающие космическую скорость под рев какой-то термоядерной музыки, штук двадцать неприступных красоток в бикини — мастериц поджаривать вас на медленном огне, хотя у самих одно на уме… Мало-помалу свыкаешься с тем, что имеешь.

Если мы с Анной-Луизой слишком часто повторяем друг другу «ты мне нравишься», это только потому, что мы прекрасно знаем: в нас не хватает страсти, которая, как считается, должна была бы нас обуять. Какие-то мы скованные. О таких вещах много думать вредно.

Анна-Луиза мне нравится. Вместе нам хорошо и просто, и я надеюсь, что этого достаточно. От мысли, что должно же быть что-то еще, я делаюсь усталым и разбитым.

8

— Тайлер! Анна-Луиза! Привет царям природы, пожирателям низших форм! Кстати, глянь-ка вот на это.

Скай, подружка Анны-Луизы, перебрасывает мне псевдофирменные солнцезащитные очки, сработанные каким-нибудь трудолюбивым островным народцем в Юго-Восточной Азии: гладенькие, блестященькие и противно пахнущие сырой ягнятиной. Скай и с ней вся наша компания — Пони, Гармоник, Дэвидсон, Лесли, Мей-Линь и Гея — оккупировали в «Свалке» кабинку под условным названием «Сибирь», в глубине зала, по соседству с видеогетто. Дэвидсон как заведенный щелкает моим фотоаппаратом с моей, между прочим, пленкой, и все семеро будто ополоумели — прихорашиваются и позируют — ни дать ни взять, немецкие пестицидные магнаты, всучившие свой «полароид» самому Энди Уорхолу. На столе, среди жратвы, неторопливо проявляются отснятые фотки. Странно наблюдать, как мои друзья дурачатся при всем честном народе, — это как среди бела дня увидеть луну в небе.

— М-гм, Откровенное фуфло, — говорю я, возвращая очки.

— Ах-ах, как же! Мы же были в Европах!

— Расслабься, Скай. Фуфло твои очки или нет, я тебе скажу без всякой Европы, и ты это прекрасно знаешь.

Никто не возьмется посягнуть на мой авторитет, если дело касается «дизайнерского» барахла под фирму. Откуда и моя поездка в Европу, и мой Комфортмобиль, и мой Модернариум? Оттуда: липовая «фирма» — часы да футболки. В нашем студенческом городке я был торговым представителем некой компании, обосновавшейся в окрестностях Прово, штат Юта, которая стала вечной головной болью для модного дома «Шанель». И для «Ральфа Лорана», и «Ролекса», и «Пьяже», и «Хьюго Босса». Мой скромный бизнес, надо сказать, развивался довольно бойко, до тех пор, конечно, пока не вмешались копы и не прикрыли его.

— Улыбочку! — Гея снимает «полароидом» меня и Анну-Луизу, и пока мы старательно изображаем голливудские улыбки, на другом конце «Свалки» кучка юнцов и девах, любителей целыми днями ошиваться в торговом центре и гонять на скейтбордах, взрывом истерического гогота встречает появление на экране в конце видеоигры пульсирующего призыва — «Нет наркотикам!». Музыкальный автомат, начиненный компакт-дисками, выдает одну модную композицию за другой. Все наперебой болтают — так, ни о чем. Минк, моя любимая официантка, берет у меня заказ на «фунгус-гумунгус» и только вздыхает, когда Анна-Луиза в миллионный по счету раз просит принести ей диетическую кока-колу. Гармоник — задвинутый на компьютерных «Темницах и драконах» и повернутый на «старой доброй Англии» рыцарских времен — просит «прекрасную деву» «поднести ему меда», и Минк снова вздыхает и уточняет, какая кока-кола его устроит больше — обычная или диетическая.

— Этим летом в Амстердаме, — говорю я, — мне повезло столкнуться с малышней из какой-то бостонской частной школы. Мы в одном общежитии жили. Всю неделю они до тошноты обкуривались травой, объедались клубникой и хныкали, что их закусали комары, когда они катались по каналам. У них у всех был один пунктик: каждому, кто вместе с ними оказывался в пабе при общаге, показать, какие они богатенькие. Так вот, один из этих пижонов по имени Крис все нудил и нудил про свой «ролекс», который папаша ему подарил на день рождения, а потом он как-то вдруг вздумал пройтись насчет Ланкастера и нашего Завода — дескать, странно, что я еще не фосфоресцирую, как циферблат на часах. Тут я ему и говорю: «Слышь, Крис, дай-ка глянуть на твои часики». Он и дал. А часы липовые! О чем я ему и сообщил.

— Как ты мог это увидеть?! — запротестовали мои друзья-приятели.

— Проще простого. У настоящего «ролекса» секундная стрелка движется плавно. А у поддельного — тик-тик-так. Кто знает — не спутает. Я, честно говоря, сам пожалел, что сказал ему. Все-таки отец подарил… Но уж больно он нарывался, и вообще, если папаша втюхивает тебе подделку и при этом морочит голову, будто это самая что ни на есть крутая фирма, разве не лучше знать правду?

Вопрос мой повисает в воздухе. И до меня вдруг доходит, что ни у кого из моих друзей нет биологического отца, который бы стабильно и ощутимо присутствовал в их жизни — включая меня самого. Так что я легко догадываюсь, какой ответ я мог бы от них услышать: «Да мы любой чепуховине из рук отца были бы рады — и лишних вопросов задавать не стали бы!» Замечу, кстати, что последним подарком, который я получил из рук своего биологического папаши, Нила, была стетсоновская шляпа, наполненная коноплей с его наркоделянки в долине реки Гумбольдт. Мне тогда было шестнадцать, и пока я вскрывал посылочный ящик и шуршал бумагой, Джасмин в нетерпении висела надо мной, сразу учуяв, какого рода этот подарочек. «Шляпа — тебе», — сказала она, в мгновение ока прибрав к рукам все остальное. На этом подарки и кончились. Селяви.

— Слушай, Тайлер, — нарушает молчание Скай, почувствовав, что момент внутреннего родства, охвативший нас, располагает к такому вопросу, — а правду рассказывают о твоей маме — будто Дэн написал ей на лбу Р-А-3-В-О-Д?

— Да еще в зеркальном отражении? — добавляет Гармоник. — Нет, я так, просто раз уж об этом заговорили.

— Правда. Только с буквой «р» напутал, если тебя интересуют все подробности. А вообще не лез бы ты не в свое дело, а ты, Скай, не строй из себя стерву. Тебя это не украшает.

— И теперь Джасмин собирается обобрать его до нитки?

— Ей-богу, Скай, уймись!

Спустя несколько минут, воспользовавшись тем, что Скай отлучилась в туалет, Анна-Луиза объясняет мне, что Скай не в состоянии унять себя, когда на нее находит, и ей тогда палец в рот не клади — откусит. Она говорит, что Скай словно маленькая, но очень дорогостоящая вещица в универмаге — такие обычно заворачивают в ворох упаковочной бумаги даже не потому, что это необходимо, а просто чтобы их труднее было украсть.

— Она родилась разведенной, — говорит Анна-Луиза.

— Уж больно она колючая, — ворчу я.

— У нее и жизнь колючая. Отец сидит, срок не то двенадцать, не то пятнадцать.

— А держится так, будто она главный приз в лотерее, — подливает масла в огонь Дэвидсон. — Будто с телеэкрана выскочила. Уолт Дисней в стиле мягкого порно — целлулоидовый пупсик, гладкий, блестящий, без царапинки.

— Думаю, ей просто хочется новых ощущений, — говорю я, перехватив сердитый взгляд Анны-Луизы.

— А это непросто, когда живешь в захолустном городке, — ставит точку Анна-Луиза, — так что вы к ней не цепляйтесь.

Еще когда я только начал появляться везде с Анной-Луизой, ее подруги отсканировали меня цепкими взглядами страховых экспертов и пришли к выводу, что я скучноватый тип — с таким не по барам ходить, а семью заводить. Думаю, по их мнению, с такими, как я, они еще успеют наобщаться, потом когда-нибудь, когда отгуляют свое. Слава Богу, Анна-Луиза мягче и не так категорична, как ее подружки. Не далее как на прошлой неделе мы с Анной-Луизой даже поскандалили по этому самому поводу. Я стал; ее подначивать и, пожалуй, хватил через край.