58

Успех! Уже который день я возвращаюсь домой с набитыми карманами (журнал «Юный предприниматель», рубрика «Лицо месяца»: «Притерся в Голливуде — Тайлер Джонсон»). В моей почтовой ячейке меня дожидаются сразу два письма. Одно от Джасмин, другое от Дейзи. Настроение у гиеня приподнятое, и я сперва открываю письмо Джасмин. Вот оно:

5 декабря

Дорогой Тайлер!

Думаю, мы все рождаемся с пеленой на глазах, и она мешает нам увидеть наших матерей такими, какими они были в молодости… молодыми, хмельными, танцующими в обнимку с мужчиной, который вовсе не наш отец. По себе знаю, мне самой трудно увидеть маму другой, молоденькой, из-за пелены на моих собственных глазах, и мне кажется, я вижу такую же пелену на глазах у тебя, и она не дает тебе разглядеть меня как следует.

С чего начать? Ну хоть с мелочей: Марк сегодня в школе. Дейзи с Мюрреем отправились — нет, кроме шуток! — на поиски работы. Что творится у них на голове, не передать словами, Тайлер, форменный кошмар, и я не понимаю, как заставить их хоть что-то с этим сделать. Я ворчу, как будто мне лет восемьдесят. Лучше не буду об этом.

Я одна в нашей кухне. Солнце в окно. Налила себе чай, сегодня у меня ромашковый. Тебе легко представить эту незатейливую сцену — кругом полная неподвижность, если не считать раздобревшей Киттикати, которая спит на холодильнике и во сне переваривает свой «Китти-крем»®. (В последнее время она жутко переедает. Дедушка без конца дает пушистому члену семьи на пробу образцы новой продукции. Ой! Киттикатя вдруг посмотрела на меня — наверное, просит передать привет. «Мяу». [Ну вот, пошла сюсюкать! Старею, Тайлер.])

Так вот, сейчас я сижу в кухне, кругом тишина и покой, и все это напоминает мне сон, который снится мне снова и снова (знаю, ты терпеть не можешь, когда тебе рассказывают чужие сны, но ты потерпи, дружочек, ладно?). Как будто я попала в незнакомый дом и расхаживаю по нему, открываю двери, сую нос в комнаты, и все это так уверенно, без опаски, ведь я знаю, что, кроме меня, ни одной живой души в доме нет. Наконец я захожу в комнату и вижу щетку для волос, флакончик духов и фотографию в рамке — парусная лодка. И тут я понимаю, что я вернулась в прошлое, что это комната моей мамы и что я теперь — это она. Я не была готова к тому, что меня подстерегает старость, Тайлер.

Я не в силах больше откладывать что-то на потом. Давай о главном: нет, Тайлер, я не сержусь на тебя за то, что ты не звонишь и не пишешь и вообще не даешь о себе знать все это время, пока ты Бог знает где пропадаешь и чем занимаешься и держишь меня в постоянной страхе. В каком-то смысле я заслужила эту пытку молчанием. Наверно, мне следовало выбрать время, чтобы поговорить с тобой по душам, вместо того чтобы замыкаться на своей собственной жизни, как это случилось со мной накануне твоего отъезда. Но все то же самое можно поставить в укор и тебе, козленочек мой ненаглядный. Забота — вещь обоюдная.

Ты считаешь, что знаешь меня, Тайлер, но это не так. Только не думай, будто я хочу тебя как-то поддеть или уколоть. В сущности, никто никого не знает, я полагаю. Но ты пытаешься заставить меня быть в твоем сознании кем-то, кем я попросту не являюсь. Милый мой, я так тебя люблю! Только не суди меня, ладно? С Дэном я повела себя как последняя идиотка, но это мой идиотизм, не твой. Да, в каком-то смысле я говорю тебе не лезь, но в каком-то смысле я также говорю и другое: я верю в тебя и признаю за тобой право идти своей дорогой. Пусть тебя не слишком беспокоит, как поступают другие. Все это я говорю, любя тебя и всем сердцем желая тебе добра. Ну-ну, не дуйся на меня.

Перечитала и вижу, что все равно словам моим не хватает ясности.

Ну что ж… Помнится, я говорила тебе, Тайлер, месяца, может, два назад, что рано или поздно придет время, когда ты откроешь для себя такую вещь, как одиночество. Тогда ты не стал меня слушать (да и кто из молодых стал бы?), но я подозреваю, что там, в Лос-Анджелесе, ты как раз с этим и столкнулся. Моя догадка объясняется не чудесным озарением, а скорее нехитрым умозаключением. Два дня назад позвонила откуда-то с озера Тахо Стефани — спросила про брошку, которую она забыла здесь в Ланкастере. Я была, мягко говоря, удивлена, узнав, что тебя с ней нет. Бросила она тебя, да?

Значит, в конце концов она оказалась расчетливой маленькой стервозой? (Шлепни себя по руке,

Джас, чтобы не писать всяких гадостей! Лучше мне вовремя замолчать, я ведь не знаю, какие чувства ты питаешь к Стефани. Кстати, сын, вот тебе мудрый совет: когда говоришь с кем-то, от кого недавно ушел любимый человек, остерегайся дурно отзываться об этом ушедшем [мяу-мяу-мяу]).

Прости. Я злюсь при мысли, что, по-моему, Стефани элементарно использовала тебя — одной-то ведь тоскливо болтаться, пока ищешь способ получить «зеленую карту». Ну вот, я и сказала. Если ты считаешь, что я перегибаю палку, еще раз прости меня… но оцени хотя бы мою откровенность. Эта девица никогда мне не нравилась.

Но тебе и вправду одиноко там, Тайлер? Запомни: момент, когда ты острее всего чувствуешь свое одиночество, это тот момент, когда нужнее всего побыть одному. Злая ирония жизни. Суть того, что я пытаюсь тебе сказать: до тех пор, пока ты не испытал одиночества на собственной шкуре, будь добр, постарайся как-нибудь дипломатично избегать резких суждений относительно жизни тех, кто это уже испытал. Как я.

Ах, Тайлер, посмотри на меня!… Разве я виновата, что я не замужем? Неужели мне так и жить трудовой советской клячей, каждый день вставать в четыре утра, месить тесто, выпекать хлеб, и так пройдет золотая пора моей жизни?

Сколько делаешь в жизни шагов, которые после уже не исправишь! Сколько возможностей упускаешь! Я только-только начинаю с этим смиряться. Я ни о чем не жалею, просто нужно смириться с собственными проколами и жить дальше. Не хотелось бы под конец превратиться в «старую мегеру», как ты любишь величать бедняжку миссис Дюфрень, которая, кстати сказать, на этой неделе заново покрасила свой «дискейленд» на лужайке. Красота неописуемая.

В дверь стучат. Бегу открывать.

ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ МИНУТ: Заказ на «Китти-крем»®! Ты был бы мной доволен. Не кто иная, как миссис Дюфрень, легка на помине, заказала «Киттипомпу», так что впредь нам негоже подтрунивать над ее садовой скульптурой, она теперь ценный клиент. Видишь, Тайлер, я тоже способна кое-что усвоить. Я не какая-нибудь конченая хиппица — рано еще на мне крест ставить.

Да, раз уж речь зашла о «Китти-креме»®, хочу сообщить тебе, мой юный предприниматель, что я вняла твоему совету и не далее как сегодня утром позвонила на пробу мистеру Ланкастеру, тому самому, кого ты называешь «Человеком, у которого 100 зверей и ни одного телевизора». Он просто душка! И знаешь? — у него действительно 100 зверей! Не квартира, а зверинец, а на месте бывшей столовой он устроил очаровательный, хоть и неглубокий, прудик для карпов. Загляденье. Мы с ним выпили пива (допускаю, что мистер Ланкастер — Альберт, если по имени, — является, пользуясь твоим выражением, «большим поклонником коктейлей», но, с другой стороны, опять-таки не исключено, что ему просто одиноко. Сколько бы радости ни доставляли Альберту его зверушки — всяких собачек, кошечек и птичек у него тьма, — люди, как ни крути, остаются единственными существами, с которыми можно поговорить, и совершенно очевидно, что Альберт говорит с людьми нечасто — или, наоборот, они с ним).

А человек он ужасно симпатичный. Подарил мне на прощание котеночка — малыша Нормана — названого братика для нашей Киттикати: он оставляет лужицы на половиках и за это на собственной шкурке постигает, что значит «любовь без поблажек», — и так будет продолжаться, пока он не научится делать свои дела где положено. Ты бы Нормана сразу полюбил. Не то что Киттикатя. Она потому и сидит на холодильнике. Ну да ничего, рано или поздно они поладят.

Выйдя от Альберта, я надумала (соберись с силами, ты уже большой мальчик) постучаться к Анне-Луизе, и она открыла мне, вся запыхавшаяся, — изводит себя своей аэробикой. Какие же вы еще дети! Короче, Тайлер, я рассказала Анне-Луизе о звонке с озера Тахо (уф, гора с плеч — теперь я могу не мучиться чувством вины), мы с ней выпили чаю, и, представь себе, это она надоумила меня не откладывая тебе написать. Я-то колебалась, полагая, что нужно дать тебе время сперва самому разобраться в своей жизни. Она, подозреваю, сочла, что я как мать веду себя безответственно, раз не попыталась с тобой связаться гораздо раньше, но мне ли наставлять кого-то на путь истинный, когда я сама семнадцати лет от роду (бедная моя мама!) сбежала из дома с Нилом. Видно, тяга к побегам у нас фамильная. Пожалуй, пока не поздно, надо приковать Дейзи цепью к радиатору.

Словом, сдается мне, Анне-Луизе ты все еще небезразличен. Она тебя знает лучше, чем ты думаешь. И довольно об этом. Ну вот, теперь телефон звонит! Жди.

СПУСТЯ ЭДАК ЧАС: Звонила какая-то тетка выяснить, когда мы чистили дымоход. Черт подери всех этих телефонных толкачей! (Прости за грубость [кстати, Скай еще занимается этой мурой?].) Потом я вышла на улицу убрать на зиму садовый стол и стулья. А потом Норман сделал свои дела куда полагается, и нужно было его поощрить. Без конца на что-то отвлекаешься.

Настроение у меня переменилось. И солнце скрылось за облаками. И сейчас у меня такое настроение, какое иногда на меня нападает… когда хочется спросить — где он, где тот близкий друг, кому я могла бы сейчас запросто позвонить? Вот если бы я могла позвонить такому другу и с ним поговорить, все было бы прекрасно. Да вот беда — я и сама не ведаю, кто этот друг. Но в глубине души я знаю, что причина моего настроения — в ощущении, что меня разобщили с моей внутренней сущностью.

Послушай хоть ты меня, Тайлер, — послушай свою разболтавшуюся мать-в-натуре. Господи, я так давно набираю этот воображаемый номер, что если бы на том конце вдруг ответили, я, вероятно, впала бы в прострацию и не сумела бы вспомнить, кому я звоню. Тебе такое чувство знакомо?

Охххх! У каждого из нас в душе столько тайн. Столько темного. Возможно, ты уже начал замечать это. Судя по адресу, который ты оставил Дейзи, ты сейчас в Западном Голливуде. Если мне не изменяет память о давних днях, связанных для меня с микроавтобусом-«фольксвагеном», Западный Голливуд — местечко неплохое, однако далеко не оазис патриархальной нравственности. Так что, возможно, теперь, когда ты там пожил, ты начал приглядываться к не самым светлым сторонам людской природы.

А! Как вспомнишь о собственной молодости… И все-таки, Тайлер, мне хотелось бы думать, что мой «заскок», растянувшийся на последние несколько лет, был не совсем впустую. Вот почему сейчас, мне кажется, пришла пора поделиться с тобой моими собственными представлениями о некоторых вещах — кто знает, может, когда-нибудь это поможет уберечься тебе.

Вот что я хочу поведать тебе, сын мой возлюбленный: очень скоро, если это еще не произошло, ты начнешь замечать черноту в каждом из нас. У тебя самого начнут появляться черные тайны, и ты мало-помалу станешь совершать черные дела. Ты будешь поражен, на какую душевную черствость, на какие неблаговидные помыслы и поступки ты, оказывается, способен, и все-таки ты не сумеешь этому воспрепятствовать. И к тому времени, когда тебе исполнится тридцать, у всех твоих друзей тоже будут черные тайны, но пройдет еще много лет, прежде чем ты доподлинно узнаешь, какие именно черные тайны они скрывают. Представляешь, каково играть в «летающую тарелку», фризби, посреди кладбищенских могил? Вот так будет выглядеть жизнь на этом этапе. И главную радость от общения с друзьями ты будешь извлекать из разительного контраста между тем сиянием, которым была озарена ваша юность, и чернильно-черным морем, которое теперь разливается у ваших ног.

А потом, когда ты доживешь до моих лет, ты увидишь, как твои друзья начнут умирать, терять память; ты станешь с горечью замечать, как кожа их покрывается сеткой морщин и увядает. Ты увидишь, как все их темные тайны начнут выходить наружу — как они будут сказываться на психическом и физическом облике твоих друзей и зазвучат в их собственных откровениях — да-да, Гармоник, Гея, Мей-Линь, Дэвидсон и все прочие, все по очереди начнут говорить начистоту, где-нибудь поближе к рассвету, пока ты смазываешь йодом их ссадины, делаешь необходимые приготовления, чтобы ввести им противостолбнячную сыворотку, звонишь в «911» и терпеливо ждешь, когда они выплачутся. И единственная награда за все это — за то, что их когда-то юные сердца превратились в черный битум, — в любви к твоим друзьям, которые после всего этого, как ни странно, станут тебе еще дороже, хотя из-за них мир покажется тебе пустыннее и страшнее, — и в их любви к тебе, потому что ты тоже станешь им дороже. Нулевой баланс (формула успеха из учебного пособия для распространителей «Китти-крема»®).

Наши достижения — это то, благодаря чему мы, возможно, вызываем у других интерес, Тайлер, но любят нас за наше потаенное, темное. У тебя будут свои темные тайны, Тайлер, а я все равно буду любить тебя. У Дэна есть свои темные тайны (ну, в его случае не такие уж тайны, верно?) — а я все равно по-своему его люблю. И — да, Тайлер, да, — у меня тоже есть свои темные тайны. И я надеюсь, меня ты все равно будешь любить. Прекрасное и печальное сплетены неразрывно; и даже Франкенштейну бывает одиноко. Потому, Тайлер, тебе нужно простить Дэна, только и всего. Если у тебя это получится, ты преуспеешь больше, чем я сама, но в конечном счете прощение — это то, к чему нам надлежит всеми силами стремиться, в противном случае мы ничем не отличаемся от животных. Темные звери. А с этим смириться уж совсем невмочь. И если ты сидишь дома и ничего не делаешь, Господу это понравится куда меньше, чем если, ты отважишься пуститься в путь и, не исключено, нарвешься на неприятности. Рискни пойти на неприятности и прости Дэна. А после просто забудь о нем.

Ну, хватит, хватит. Последнее, что тебе нужно, — чтобы твоя хипповая мамашка тебя доставала. Ты мой сын, Тайлер, и, смею надеяться, я указывала тебе верную дорогу. Дом у нас был, может, и не совсем как в семейных телесериалах, но ты знаешь: тебя здесь любят, и что бы ты ни сделал, я никогда не разлюблю тебя. Поступай как знаешь, только потом возвращайся домой. Возвращайся скорее. Мы по тебе скучаем, мы тебя любим… и, возможно, Норман наконец-то ответит тебе на вопрос, почему Киттикатя барабанит лапами по крыше у тебя над головой.

Ну вот, опять рассюсюкалась. Что с меня взять, старуха-олдуха? Не пропадай из виду, драгоценный плод сердца моего.

Твоя мама,

Джасмин.

59

На очереди письмо от Дейзи, в которое вложено еще одно, нераспечатанное, письмо — письмо, пришедшее на мой ланкастерский адрес из (нет, не верю!) фирмы «Бектол», Сиэтл.

4 декабря

Дорогой нелюбящий БРАТ!

Вчера тебе пришло это письмо. «Бектол» — это ведь та компания, во главе которой стоит, как его, ну тот, о ком ты все уши прожужжал… Фрэнк Мейлер, кажется, нет? Не иначе зовут тебя к ним на работу, какое-нибудь искрометное предложение. Если вдруг окажется, что тебе припасли местечко в аппарате управления, постарайся пристроить на работу Мюррея. Увы, мой ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ все еще понапрасну обивает пороги. Он, правда, мог бы устроиться в «Бифштексы у Дейли» — на подноску в салат-баре, но тогда ему пришлось бы в рабочее время носить СЕТОЧКУ ДЛЯ ВОЛОС. Унизительно.

Само собой, тут у нас происходит УЙМА ВСЕГО ИНТЕРЕСНОГО, но ты не дождешься от меня ни словечка. Я нарочно пользуюсь таким подлым приемом, чтобы заставить тебя поскорей ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ. Или, на худой конец, снова ПОЗВОНИТЬ, Или написать. Почему молчишь?

Обнимаю, целую.

Дейзи.

P.S. Прилагаемые сувениры: 1) наводящие тоску, навеки замолчавшие наушнички от плейера; 2) красивый осенний лист, подобранный у нас за домом; 3) зернышко попкорна из киноцентра, где работает… АННА-ЛУИЗА

Корпорация «Бектол» Сиэтл, Вашингтон

12 ноября

Уважаемый мистер Джонсон!

Мистер Фрэнк Миллер с большим удовольствием прочел Ваше письмо от 31 октября и поручил мне условиться с Вами о встрече в нашем головном офисе в Сиэтле, как только у Вас найдется для этого свободное время. Прошу сообщить мне по телефону, когда Ваш график позволит Вам нанести нам визит. Мистер Миллер и я сам будем рады познакомиться с Вами лично.

С уважением,

Дональд Б. Кепке,

начальник отдела по подбору сотрудников

корпорации «Бектол».

60

Я звоню в «Бектол» из квартиры Лоренса, чтобы грохот машин, со всех сторон окружающий мой «офис» — телефонную будку на углу, не омрачал впечатления от моего звонка. Мистер Дональд Кепке, главный охотник за головами в «Бектоле» (код зоны 206, Сиэтл), отвечает с первой же попытки— добрый знак.

— В пятницу мистер Миллер инспектирует автомобильный завод в Теннесси, — говорит мистер Кепке. — А четверг вас никак не устроит? В четверг у мистера Миллера не такой напряженный график.

— Ну, разумеется, мистер Кепке, — соглашаюсь я, польщенный его предупредительностью. — Просто улечу обратно другим рейсом. — (Ха-ха. А что — лучше признаться Фрэнку, что я собираюсь трястись на автобусах?) Мы ко взаимному удовольствию уточняем всякие детали.

— Договорились, мистер Джонсон. Ждем вас в четверг в десять утра.

Никакого намека, зачем я понадобился «Бектолу». Им просто хочется со мной «поговорить». По всей вероятности, их заинтересовал «Мир истории»™. Хм-мм.

Я произвожу в голове полный микроанализ состоявшегося телефонного разговора. Что в итоге? Думаю, звонок из Калифорнии должен был произвести хорошее впечатление как довод в пользу моей деловой активности. А благодаря тому, что письмо из «Бектола» дошло до меня с большой задержкой, я «по умолчанию» оказался в выигрыше — не выказал излишней готовности бежать по первому зову.

Я смотрю в окно на героиновое семейство, на их нескончаемую распродажу на обочине.

— Знаешь, Лоренс, — говорю я, опуская на рычаг трубку, — я в Лос-Анджелесе уже — дай сообразить — пять недель? И за все пять недель мне ни разу не приснилось, что я в Лос-Анджелесе. А тебе снится, что ты в Лос-Анджелесе? Вот ты, ты где в твоих снах?

— Я снов не вижу.

— Не занудствуй, Лоренс. Все видят сны.

— Ничего подобного! — Лоренс занят тем, что раскладывает на кучки и помечает разными цветами экспонаты своего музея рубашек-поло. — По-моему, большинство людей во сне видят дом, где прошло их детство. Даже если потом они переехали в Нью-Йорк, или, скажем, на дно океана, или в какое-нибудь раскрутейшее место, все равно во сне они всегда обитают там, где жили в детстве. Дом, где ты жил в детстве, — это вроде как материнская плата, встроенная в тебя на всю оставшуюся жизнь.

— Ну так почему ты не видишь снов?

— Гарнизонное детство. Пока я рос, мы без конца переезжали с места на место. Я не знаю, где мой дом.

На следующий день.

Прежде чем я во второй половине дня покину Лос-Анджелес, нужно запастись сувенирами для всех своих дома. Бот почему я решил прогуляться до Вайн-авеню, где самое большое количество звезд, а чудиков как раз шляется немного. Сейчас у меня за спиной похожее на стопку блинов здание звукозаписывающей фирмы «Кэпитол» — архитектура абсолютно в духе шестидесятых, воплощение идеи «будущее уже здесь». У моих ног звезда Джона Леннона. Из поясной сумки я достаю огрызки цветных мелков, оставшихся со вчерашнего дня, который ознаменовался сказочным коммерческим взлетом, — слива, лесная земляника, мандарин, лимон, зелень леса и небесная лазурь. Я принимаюсь за дело, покрываю бумажный четырехугольник размашистыми разноцветными штрихами — перевожу на бумагу звезду Леннона.

Руки ноют, силы на исходе. Этой ночью я не сомкнул глаз — столько сразу новостей на меня свалилось, такие перемены грядут. Смешно — здесь, в этом городе, нет никого, с кем я мог бы отпраздновать мой предпринимательский успех. Никого во всем Лос-Анджелесе, с кем меня связывало бы нечто большее, чем память о нескольких полуреальных безрадостных неделях, и даже эти немногие, с кем меня связывают жалкие обрывки воспоминаний, накануне вечером разбрелись кто куда: Лоренс на просмотр для каталога «Эспри», а мистер Мур на собрание «Анонимных алкоголиков». Так что собеседником у меня был радиоприемник.

Я притираю. Где-то внизу взвывает сирена службы «911» — где-то чуть впереди, в зловонной лагуне выхлопного газа на Голливудском бульваре, в гуще пестрой дорожной пробки. И там, в толчее намертво застывших машин, я вижу кого-то похожего на Стефани — может, она, может, нет, какой-то Стефани-клон или Стефани-двойник — в красном «феррари». А может, это и не она, а другая такая же охотница за «зеленой картой».

Ладно.

Стефани поступила так, как поступила. Ну да, от разговоров про амбиции ее, видите ли, тошнит, но еще вопрос, у кого амбиций больше. Как задолго начала она планировать свой вояж туда, где сейчас пребывает? По каким законам работает ее сознание? Не знаю, просто не знаю. В лучшем случае, ее мысли, направленные на меня, — как кинофильм на черной стене: видно-то видно все, да только чистого белого цвета не бывает. Могла ли маячить в ее сознании поездка на «феррари» по Голливудскому бульвару, когда она в ту первую ночь в Париже привезла меня к себе домой, — в ночь, когда она чуть было не обменяла меня на блок «Мальборо»? Почем мне знать? Впрочем, я бы должен восхищаться ее умением строить такие далеко идущие планы. Возможно, тут есть чему поучиться — усвоить некий ценный принцип для моих будущих менеджмент-стратегий. Учись из лимонов делать лимонад, салага.

Я тяжело перевожу дух, откладывая очередную радужную картинку в сторону, к стопке уже готовых. Какой-то прохожий интересуется, нельзя ли купить у меня штучку, и я говорю, пожалуйста, — его денег мне хватит на такси до микроквартиры, мне ведь надо забрать оттуда свои вещи.

Спрятав в карман деньги, я рассеянно опускаю руку плашмя на звезду Леннона, которая все утро разогревалась на солнце, так что теперь латунь накалилась как конфорка на электроплите. Я обжигаюсь, и боль пронзает меня острым шипом.

Я поднимаю руку к небу, идиотически помахивая ей, чтобы ее остудило ветром. Незнакомцы в проезжающих мимо машинах машут мне в ответ. Тогда я подношу обожженную ладонь к языку, закрываю глаза и, стоя на коленях под полуденным солнцем, зализываю рану. В ушах у меня стоит гул, и гул этот цвета солнца.

61

На следующий день.

Сегодня утром под ноги служащим «Бектола» не иначе как подсыпали перца. Начиная с 9.00 небо над Сиэтлом разрывалось в клочья невидимыми для глаза военными учениями, реактивные самолеты, выстраивая невидимый «потолок» локальной безопасности, курсируют между Сиэтлом и Такомой. Служащие «Бектола» то и дело входят в угольно-черные двери Бектол-башни и тут же стремглав вылетают обратно на небольшую площадь, где я сижу и глазею на все вот уже почти час, и все равно не успевают углядеть самолеты, которые летают быстрее звука.

Когда стрелки часов приближаются к десяти, я поднимаюсь на лифте на 74-й этаж, украдкой поглядывая на свое отражение в элегантных коричневатых зеркалах. Но, боюсь, я себя все-таки выдаю, потому что какая-то женщина, собравшаяся выходить на 55-м, вдруг говорит: «Позвольте-ка», улыбается и поправляет мне сзади галстук, как следует пряча его под воротничок рубашки. «Удачи!» — говорит она и взмахивает рукой на прощание. Люблю незнакомцев.

Двери открываются. Офисные помещения «Бектола» встречают меня разными оттенками загара, лазерными принтерами и оживленной деятельностью.

А служащие — служащие просто глаз не оторвать: все сплошь щеголеватые интеллектуалы, у них на завтрак, как пить дать, мартини и шоколадный торт. Я успеваю заметить, что омертвевшие побуревшие кончики на листьях растений в коридоре аккуратно обстрижены — верный признак, что фирма процветает.

Я сообщаю дежурному в приемной, что мне назначено, и в ответ слышу, что мистер Дональд Кепке выйдет ко мне буквально через минуту. Внутренне готовый к предстоящему мне изнурительному ожиданию, я утыкаюсь взглядом в утреннюю газету, но воспринимать что-либо я не в состоянии — ведь скоро я увижу самого Фрэнка Э. Миллера!

Мистер Кепке появляется ровно в десять, секунда в секунду. Темно-синий костюм, вид подтянутый и солидный одновременно.

— Надеюсь, вы меня не заждались?

— Нет-нет, что вы!

— Дональд Кепке.

— Тайлер Джонсон.

Я бросаю взгляд на туфли мистера Кепке — в жизни своей не видел, чтобы шнурки были продеты таким вот образом. О Боже, богатые даже обувь шнуруют по-особому, и мне, верно, никогда этого не постичь.

Мы пожимаем друг другу руку. Он, конечно же, мысленно меня оценивает. Секундная паника: может, надо было тщательнее уложить волосы, но мой фен сдох, а гостиничный попросту отсутствовал.

— Пойдемте со мной, мистер Джонсон, — говорит он, — Фрэнк ждет нас.

Вот это скорость!

Мы идем через офисный лабиринт: благотворно действующая на глаза изумрудно-серая гамма стен и ковровых покрытий; велюр — для звукоизоляции; прозрачные стены, окружающие небольшие конференц-залы; электронное табло с оперативными сводками о котировках акций «Бектола» на Нью-Йоркской фондовой бирже; выключенные из сети компьютеры, во сне мечтающие о диаграммах; широкие проходы, где легко разойтись и никто никому не мешает; множество кодовых и голосовых идентификационных устройств, открывающих доступ туда или сюда. От всего этого офисного великолепия у меня голова идет кругом. Я чувствую, что не справляюсь, словно меня пригласили на пиршество со средневековым размахом, где угощение готовится по принципу «свинья в баране»: это когда повар берет, скажем, голубя и засовывает его в курицу, курицу в козленка, козленка в свинью, свинью в барана, барана в корову — а потом все вместе на вертел!

Мы в очередной раз сворачиваем за угол, и — вуаля (обморок!) — передо мной Фрэнк Э. Миллер собственной персоной, сидит за столом темного дерева, в точности как на фотографии в книге. Он говорит по телефону, соединенному с наушниками и микрофончиком у него на голове, и говорит — ни за что не догадаетесь — про шкуры белых медведей! Он жестом велит нам садиться и кивает в сторону кофейника. Справа от него медный телескоп. Слева карта мира. Позади потухший вулкан — гора Рейнир.

Мистер Кепке наливает мне кофе. Фрэнк нараспев произносит в микрофон «до свидания» (наушники с микрофоном почти такие же, как были у меня, когда я управлял известным агрегатом в «Крылатом мире») и широко улыбается нам обоим. Кажется, настроение у него превосходное.

— Джонсон, — говорит он, жестом приглашая меня подойти поближе, — что вы думаете о будущем?

Ничего себе начало!

— Что я думаю, сэр? — спотыкаюсь я. — Я думаю, для того, чтобы быть счастливым — чтобы подходить к будущему с правильным, позитивным настроем, — нельзя зацикливаться на мысли, что жизнь не так хороша, как была когда-то. Жизнь сейчас по определению должна быть лучше, чем когда-либо в прошлом, и в будущем она неизбежно будет все лучше и лучше.

— Верно. Правильно. А то вот мой приятель только что убивался по телефону из-за того, что эскимосы не желают больше использовать мочу при выделке медвежьих шкур. Придумали взамен старого дедовского способа что-то новенькое. Лично я обеими руками за. Молодцы эскимосы! — Фрэнк встает из-за стола, и мы обмениваемся рукопожатием. — Это ведь вы написали письмо о захороненных свалках? Сильно. Сильно.