— Посмотри...

Его левое, свободное от наручников предплечье было неестественно изогнуто. Из рукава что-то торчало.

— Боже мой, милый, тебе больно?

— Нет. Ерунда.

Дженет ему не поверила — но времени на раздумье не оставалось.

— Кровь капает в воду. Тут есть аллигаторы?

— Люди боятся аллигаторов, но ты не волнуйся — не такие уж они и страшные.

— Ты меня обманываешь.

— Просто хочу, чтобы ты поменьше волновалась.

Дженет посмотрела на серебристо-серые опоры моста.

— Может, попробуем забраться на мост? Похоже, не так уж высоко.

— Нет, — сказал Уэйд, посмотрев на опоры.

— Ладно, тогда как нам отсюда выбраться?

— Теоретически, если бы мы не были ранены или скованы, я мог бы отнести тебя на плечах куда пожелаешь. Но так? Нет.

— А может, попробуем докричаться до других машин?

— Каких других машин? Это частная дорога... или государственная.

— Прекрати на все отвечать «нет». Можем же мы хоть что-то предпринять. Уэйд... — Дженет заметила, что Уэйд сдерживается, чтобы не заплакать. — Ох, милый, прости, я не хотела тебя ругать. Вообще не собиралась злиться.

— Не в этом дело. Дело во мне. Всё, за что бы я ни брался, оборачивается дерьмом. Все, в чью жизнь я суюсь, оказываются в дерьме. Вся моя жизнь была никчемной. Ноль без палочки.

— А что же тогда сказать о моей жизни, милый?

— О твоей? Ты прожила прекрасную жизнь. У тебя трое детей. Ты была душой семьи. Ты...

— Постой-ка. Ты сказал: «была».

— Извини. Ты и до сих пор — душа семьи.

— Угу. И что я за это получила?

— Твоя жизнь не была бессмысленной, мама.

— Вот насчет этого я бы с тобой поспорила.

Лицо Уэйда смягчилось. Дженет могла только догадываться, какую боль причиняет ему сломанная рука.

— Тебе удобно? — спросила она. — Как мне сделать, чтоб тебе было удобнее?

— Почему бы нам обоим просто не опуститься на колени в эту грязь? Думаю, так устойчивее.

— Запястье... — Дженет почувствовала острую боль. Уэйд посмотрел, и ему удалось разглядеть то, что видела Дженет, то, насколько серьезно она поранилась при падении, он увидел содранную, свисающую лоскутами кожу.

— Мне так жаль, мам.

— Уэйд, до восхода осталось шесть часов, и даже тогда... Что мы будем делать?

— Давай посидим спокойно. Переведем дух.

Они продолжали сидеть молча; с небес светила луна; насекомые, мерцая, носились вокруг; Дженет показалось, что она увидела спящих в густых зарослях болотной травы белых цапель. Она постаралась не думать о боли, но это оказалось ей не под силу. Где-то высоко над их головами послышалось гудение самолета, но скоро оно стихло, и они снова погрузились в изменчивую, богатую оттенками тишину. Дженет чувствовала себя микроорганизмом. Рептилией. Куском мяса. В ней не осталось ничего человеческого. Зазвонил мобильник.

А?

Телефон лежал в правом кармане Дженет.

— Уэйд, дорогой... — она сунула руки в мокрый, забитый грязью карман. — А я-то думала... что он промок и отключился.

Уэйд вскинул на нее глаза.

— Теперь их делают водонепроницаемыми.

Неловкими, трясущимися руками Дженет открыла телефонную крышку.

— Слушаю! Помогите!

— Мама? — это была Сара.

— Сара, вызови «скорую помощь». Мы с Уэйдом ранены. Мы в болоте.

— В болоте? Где?

— Не знаю... далеко от побережья, к югу от Дай-тоны Бич.

— Как вы ранены?

— У Уэйда рука сломана вдребезги. И мы скованы наручниками... на мне кожа висит лоскутьями.

Послышался прерывистый писк — телефон давал знать, что аккумулятор почти разряжен.

— Мам, — сказала Сара, — послушай меня: разъединись, немедленно.

Бип-бип-бип.

— Аккумулятор...

— Разъединись. И погоди минуту. Я перезвоню.

...щелк...

Связь прервалась.

— Что мы ей скажем, Уэйд? Где мы?

В сотый раз за эту неделю Дженет почувствовала себя так, будто оказалась в прошлом; она чувствовала себя где угодно, но только не в Соединенных Штатах.

— Мам, я надеюсь, аккумулятор протянет еще несколько секунд. О Боже — жизнь зависит от батарейки.

— Мне страшно, Уэйд.

— Не бойся, мам. Мы выберемся. Обязательно. Главное, не бойся.

Они сидели молча. В воздухе гудели пальмовые жучки, слышались жалобные трели козодоя и пиликали цикады. Телефон зазвонил.

— Алло, Сара, это ты?

На другом конце провода раздался холодный, отрешенно механический мужской голос:

— Отдел триангуляции НАСА. Как поняли?

— Поняла! — ответила Дженет, хотя вопрос был явно адресован одним специалистом другому.

— Вас понял, НАСА. Источник сигнала подтвержден. Местонахождение...

Бип-бип-бип.

Телефон отключился.

— Что они имели в виду, Уэйд? Какая еще триангуляция? Они не смогли определить наше местонахождение.

— Мам, откуда тебе знать.

— А что, если нет?

— Ты ведь не знаешь, что они смогли, а что нет. Не дергайся. Самое худшее — нам придется прождать до утра.

— Уэйд, у тебя рука сломана как деревяшка. Наступит утро — и что?

— Будет светло.

— Не глупи.

— Это ты глупишь, мама.

— Нет, ты.

— Глупая.

— Сам глупый.

— Ладно, согласен.

— Как твоя рука, Уэйд?

— Очень глупо.

— Мы продержимся до утра.

— Точно.

Какое-то время они сидели молча, различая новые звуки: невидимые существа прыгали в воду и выбирались из нее; что-то жужжало; из темной дали донеслось уханье.

— Значит, ты все-таки отдала письмо Флориану?

— Ничего подобного.

— Но он сказал...

— Он ошибся. В ресторане у меня было с собой настоящее письмо, но я сказала, что это подделка. Подлинное письмо до сих пор у меня в кармане, в прозрачной папке.

Она вытащила его, скривившись от боли.

— Возьми — пусть будет у тебя.

Она сунула его Уэйду в карман рубашки.

— Мам, о чем вы говорили с папой и Ники там, в доме?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты что-то сказала им, и они изменились. Они... помолодели. Папа даже перестал дергаться. Что ты им сказала? Ты что-то знаешь?

— Да, знаю.

— Что ты знаешь? Скажи.

Дженет задумалась, как объяснить все Уэйду. С Тедом и Ники дело было куда проще. Она чувствовала себя главарем мафии, который одним словом может даровать человеку жизнь и сразу вслед за этим потребовать графин красного вина. Но рассказать о новостях Уэйду было несколько сложнее, и она была к этому не готова.

— Уэйд, предположим, что у тебя нет СПИДа, что ты узнал, что у тебя ложный диагноз, как у Бет.

— Мама, ты сама видела, как я плох. Сидеть в этом болоте с открытыми ранами — да мы после этого помрем оба.

— Ответь на мой вопрос, Уэйд. Постарайся.

— Что бы я тогда сделал?

— Да.

Уэйд призадумался.

— Без всяких отговорок?

Дженет ничего не ответила.

— Я бы...

Дженет сама задавалась этим вопросом. У нее просто не было времени на себя с тех пор, как в ресторане Сисси преобразила ее жизнь. Какая разница — умереть в шестьдесят пять или в семьдесят пять? Лишних десять лет... Что они могут значить? Или в восемьдесят пять? Лишних двадцать. Она так жаждала этих лет, так скорбела об их потере, и вот теперь, когда ей их вернули, не могла расшифровать их скрытый смысл. Хотя, если разобраться, какой смысл был в моих первых шестидесяти пяти годах? Может быть, единственно важным было само желание жить и то, что тебе дана такая, возможность? Забудь о тысяче хокку, которые ты могла бы теперь написать. Забудь о том, чтобы брать уроки виолончели или надрываться на ниве благотворительности. Но тогда зачем?

Она подумала о своей жизни и о том, какой потерянной чувствовала себя большую ее часть. Она подумала о том, как все истины, которые ее учили считать непреложными, неизменно вступали в конфликт с жизнью какова она есть. Как может человек продолжать жить, будучи таким безнадежно потерянным? Как ни странно, пока она была больна, чувство потерянности было не таким острым. Это единственное, в чем она ни капельки не сомневалась. Болезнь вынудила ее искать знаний и утешения в местах, о существовании которых она раньше и не подозревала. Болезнь вынудила ее встречаться и вступать в контакт с соотечественниками, которые в противном случае остались бы тенями внутри своих машин, лениво ожидающих рядом с ней, пока загорится зеленый свет. Но, быть может, она по-прежнему будет искать новое в местах ранее запретных, — не потому что должна, а потому что сама сделала такой выбор — потому что это оказалось единственным подлинным выходом из ее хрупкого и безжизненного умирания? Теперь она научится видеть человеческую душу во всех, с кем бы и где бы ни сталкивалась — в супермаркете, на площадке для выгула собак, в библиотеке — все эти души, яркие, быть может, слепящие огни...

— Думаю... — сказал Уэйд.

— Что?

— Давай посмотрим на мое положение так. Сейчас я практически мертв. И не возражай, потому что я человек конченый. Все эти ингибиторы и противо-ингибиторы, которые я изучил вдоль и поперек, дали мне разве что лишний год жизни с Бет... и еще время, чтобы приехать сюда и побыть с семьей.

Он повернулся к матери:

— Во встреча, а?

— Круче не бывает.

— Так вот, — он отвернулся и посмотрел на желтые огни гостиниц вдалеке. — Но если бы я узнал, что не умру, то, думаю, я все равно перестал бы быть прежним Уэйдом.

— Как это?

— Мне пришлось бы начинать все с нуля. Вроде ученого из комикса, жутко изувеченного в аварии, который взамен получает сверхъестественные способности.

— А какие сверхспособности ты бы получил? — спросила Дженет.

— Ты первая. Расскажи, чего бы ты попросила.

— Ладно, расскажу. Знаешь, что это будет?

— Нет.

— Вспомни семидесятый год, когда у нас в доме появились две новые спальни и новая ванна, — сказала Дженет. — Во время строительства был период — около недели — когда вместо стен оставались одни пустые проемы. По ночам я бродила по дому, из комнаты в комнату, проходя сквозь стены, как привидение. Это давало мне ощущение, что я — сверхъестественное существо, очень могущественное, и я даже сама не понимаю, почему это так на меня действовало. Так что, возможно, я хотела бы проходить сквозь стены. Это будет моя сверхъестественная способность.

— Неплохо.

— А у тебя?

— Хм. Забавно. Однажды мы с Бет уже говорили об этом. Я сказал, что хотел бы, чтобы из моих глаз — нет, из кончиков пальцев, — вылетали лазерные лучи и что когда эти лучи попадали бы в кого-нибудь, этот человек видел бы Бога. И мне дали бы имя Святого. Но не знаю. Такое могущество, слишком велико для простого человека. Но тогда, может быть, я попытался бы увидеть Бога сам, и если бы мне это удалось, я бы метал лазерные лучи во всех направлениях все время — безостановочный круглосуточный Богопреобразователь.

— Значит, если ты вылечишься, ты действительно попробуешь — и тебе это удастся!

— Попробую.

— Торжественно обещаешь?

— Я редко даю торжественные обещания, — ответил Уэйд. — До сегодняшнего дня только один раз — Бет. Но ради этого я готов.

— Дай мне руку.

— Руку?

— Да, твою сломанную руку.

— Зачем?

— Давай, я говорю.

Дженет приложила свое скованное запястье к открытой ране на руке Уэйда.

— Мам, не надо этого делать!

— Заткнись, Уэйд.

Дженет плотно прижала свое запястье к ране Уэйда.

— Раз... два... три...

— Мам?

— Уэйд, заткнись. Четыре... пять... шесть...

— Мам, что ты делаешь?

— Двенадцать, — продолжала считать Дженет, — тринадцать... четырнадцать...

— Неужели Флориан?..

— Двадцать пять... двадцать шесть... двадцать семь...

— О Господи...

— Тридцать семь... тридцать восемь... тридцать девять...

— Значит, да...

— Сорок два... сорок три... сорок четыре...

— Мам...

— Пятьдесят шесть... пятьдесят семь... пятьдесят восемь...

— Я...

— Шестьдесят... шестьдесят один... шестьдесят два. Есть.

Дженет отвела запястье; их смешавшаяся кровь понемногу начала свертываться. У Дженет было такое чувство, будто она отрывает руку от клочка подсыхающего, немного липкого холста.

— Он вылечил тебя, да? — спросил Уэйд.

— Да, дорогой, вылечил.

— И теперь я?..

— Да, дорогой, ты будешь жить.

— Я... увижу, как растет мой ребенок.

— И я тоже.

С юга донесся громовой рокот вертолетов, и конус света упал с небес на болото, выхватив из темноты мать и сына.

Примечания