Пролог

Ночь была беззвездной и тихой, даже ровный гул двигателя на новеньком «порше» почти не ощущался… И тут внезапно до нее донесся низкий, рыдающий, о чем-то молящий голос. Он останется с ней навсегда.

Внизу глухо ворочается океан, который в безлунном пространстве кажется ровной черной простыней, бесконечно раскинувшейся во все стороны. «Порше» мягко берет влево, приближаясь к бесконечной черной глади, и пересекает осевую.

И снова в ушах раздается рыдающий голос: он звучит все громче и громче, наполняет ее всю, рвется наружу.

— Заткнись! — отчаянно вскрикивает Джилли, заглушая на мгновение другой голос, горький и безутешный, доносящийся изнутри: так Лора плакала ребенком, когда ее оставляли одну. Джилли чувствует, что голос изнутри давит все сильнее. Она крепче сжимает руль и, глядя прямо перед собой, умоляет этот голос умолкнуть. Пусть Лора уйдет.

— Ну же, — шепчет сна, — прошу тебя, довольно. Оставь меня в покое. Пожалуйста.

Но Лора все никак не унимается, только теперь голос ее становится мягким, немного испуганным. Вот она берет себя в руки, начинает злиться, и на сей раз с губ ее срываются грязные слова. Джилли физически ощущает, как в горле у нее густеет слюна. Она колотит по рулю кулаками, словно таким образом надеется заставить этот злобный голос умолкнуть. Потом она до упора опускает окно, высовывается наружу, подставляя лицо ветру и соленым брызгам, а потом…

«Пусть она замолчит!»

Крик уносится куда-то в ночь.

Совершенно внезапно голос пропал.

Джилли набрала в грудь побольше воздуха. Какой холодный, какой приятный на вкус! Все кончилось, и слава Богу. Джилли подняла голову и огляделась. Она едет уже долго, а часы на приборной доске показывают всего лишь полночь. Выходит, из дома она выехала только тридцать мнут назад.

Уже давно жизнь ее превратилась в череду шепота и криков, выносить которые не было сил. Но теперь наступила тишина, глубокая и полная тишина.

Джилли принялась считать: раз, два, три. Никаких проклятий, никакого шепота, никаких детских причитаний, лишь ее собственное дыхание да ровный гул двигателя. Она откинула голову и на мгновение закрыла глаза, наслаждаясь тишиной. Затем возобновила счет: четыре, пять, шесть…

Звук, мягкий, словно отдаленный шорох листьев, все ближе, ближе. Нет, это не шорох, это шепот. Лора снова просит о чем-то, умоляет, клянется, что вовсе не хотела спать с ним — просто так случилось, это он ее заставил. Но Джилли не верит ей, и никогда не верила.

— Ну пожалуйста, довольно, довольно.

Джилли снова пытается заглушить этот тонкий голос, потом вдавливает педаль акселератора. «Порше» рвется вперед: семьдесят миль в час, восемьдесят, восемьдесят пять. Дорога вьется серпантином. Джилли едет прямо по осевой. Начинает петь. Лора кричит все громче, а Джилли все громче поет. Девяносто. Девяносто пять…

— Уходи! Да убирайся же, черт бы тебя побрал!

У Джилли побелели суставы пальцев, голова наклонена, лоб почти касается рулевого колеса. Гул мотора, кажется, передает энергию Лориному голосу.

Сто!

Джилли видит впереди крутой поворот, но Лора вопит, что скоро, совсем скоро они будут вместе. Она ждет, не дождется встречи с Джилли, и уж тогда все увидят, кто возьмет верх.

Джилли кричит — то ли на Лору, то ли от испуга. Футах в сорока впереди возникает утес, под ним — груда острых камней. «Порше» врезается в перила, сминает железо и летит, набирая скорость, в бесконечную черную пустоту.

Еще один крик — и машина носом, почти беззвучно уходит в застывшую гладь воды. На мгновение образовавшаяся воронка тут же смыкается вновь.

И опять вокруг лишь черная ночь, покой и тишина.

Глава 1

Вцепившись в горло, я корчусь от боли, рвущей все тело. Когда прямо над ухом раздается мужской крик, я задыхаюсь и не могу вымолвить ни слова.

Наконец мне удается глубоко вдохнуть, и тут я чувствую, как на меня обрушивается гора ледяной воды. Я не тону только потому, что знаю, что это такое — тонуть, помню так живо, словно случилось это только вчера. Мне было семь лет, я купалась со своим старшим братом Кевином и запуталась в каких-то подводных растениях. Вытащив меня, кто-то потом так долго изо всех сил колотил по моей спине, что я наконец закашлялась и из моего рта хлынула вода.

Во сне все было не так. Стена воды прошла сквозь меня, и сразу вслед за тем — ничего: ни боли, ни вопросов, ни страха — только пустота.

Я опустила ноги, покрепче вдавила подошвы в линолеум, и словно сквозь распахнувшиеся шлюзы в плечи мои, в ребра, в ключицу, в правое бедро хлынула облегчающая боль. Тело, сантиметр за сантиметром, высвобождалось из заточения. Эта сладостная острая боль полностью возвратила меня в больничную палату, вытащив из водяного кошмара, превращавшего меня в ничто.

Ухватившись за спинку кровати, я медленно огляделась. Ноги мои все еще упирались в белый, с желтоватым оттенком, линолеум, который я за последние две недели успела возненавидеть так же сильно, как и зеленые, с коричневыми прожилками, стены. Странный все же вкус у военных; однако стоит порадоваться хотя бы тому, что я жива.

Все говорят, что мне повезло: удар не задел голову, не пришелся в область сердца, вообще не затронул жизненно важные органы, будто картечью полило — немного здесь, немного там, сломанная кость, порванная мышца. Ноги и спину вообще не задело, только небольшие царапины, и пах не пострадал, за что следует особо благодарить судьбу.

Итак, я стою у кровати и наслаждаюсь тем, что просто могу дышать. Весь этот воздух — мой.

Бросаю взгляд на скомканные простыни, но вовсе не собираюсь снова ложиться, потому что знаю: сон еще не ушел, он колеблется где-то совсем неподалеку, готовясь вновь схватить меня, а этого мне совсем не хочется. Я потягиваюсь, медленно и осторожно: каждое движение вызывает боль во всем теле. Делаю глубокий вдох и подхожу к окну. Раньше мне не приходилось лежать в этом корпусе — его пристроили к старому, тридцатых годов, госпиталю где-то в начале восьмидесятых. Все тут жалуются на расстояния — мол, надо целую милю прошагать, чтобы добраться из конца в конец. Хотела бы я пожаловаться на то же.

Несколько звездообразных точек света на стене пятиэтажного гаража, который, как и еще с полдюжины других служебных помещений, соединен с госпиталем длинным коридором. С места, где я стою, видно не больше десяти припаркованных машин. Свет настолько ярок, что даже деревья отчетливо видны, и мой инстинкт подсказывает: людям с дурными намерениями здесь спрятаться негде — слишком светло.

А вот во сне света не было — сплошная липкая тьма. Медленно иду в крохотную ванную, осторожно склоняюсь над раковиной, набираю в пригоршню воды и делаю большой глоток. Распрямляюсь — вода стекает по подбородку на грудь. Только что мне снилось, будто я тону, и вот теперь, поди ж ты, горло как наждачная бумага, словно я дышу раскаленным воздухом Африки. Бред какой-то.

Внезапно в глубине сознания мелькает мысль: тонул не я, но я был там.

Оглядываюсь по сторонам — наверняка кто-нибудь должен находиться поблизости: в течение двух недель, что прошли после того, как меня взрывом бомбы бросило в песок пустыни, всегда кто-то был рядом, мягко произнося успокаивающие слова и время от времени втыкая иголки, бесконечное количество иголок. У меня все руки болят от уколов, а ягодицы — те и вовсе потеряли чувствительность.

Я снова делаю глоток воды и медленно, избегая резких движений, поднимаю голову. В зеркале, висящем над раковиной, не мужчина, а серая, расплывшаяся масса, похожая на овсянку. Когда-то это был здоровый, жизнерадостный малый, но сейчас из него словно весь воздух выкачали и остался один лишь скелет.

Я подмигиваю своему отражению. Слава Богу, хоть зубы целы. Это везение — от взрыва, которым меня, как мешок с перьями, подбросило в воздух футов на пятнадцать и швырнуло в песок, зубы запросто могли вылететь.

В спортивном зале мой приятель Диллон Сэвич, тоже агент ФБР, наверняка покачает головой и спросит, как это мне удалось удрать из гроба. Я не знаю, что ответить. Мне остается только вознести небу молитву за то, что это вообще случилось.

Я выключаю свет в ванной, и отражение в зеркале меркнет. Тогда я возвращаюсь в палату с ее узкой кроватью, у изголовья которой мерцают огромные красные стрелки будильника — его принес сюда в подарочной обертке кто-то из друзей. Семь минут четвертого утра. Припоминаю, что, пока я медленно дрейфую от боли в сторону наркотического забвения, Шерлок, жена Сэвича и, разумеется, тоже агент ФБР, говорит мне, что с каждым шагом минутной стрелки по циферблату я приближаюсь к тому, чтобы выбраться отсюда и вернуться к работе, то есть на свое настоящее место.

Я возвращаюсь к постели и медленно ложусь на спину. Пытаюсь расслабиться, закрываю глаза и принимаюсь раскладывать свой сон по полочкам. Я снова в воде, но не тону — просто вода вливается в меня. Всего лишь вкус воды. Дальше — ничего.

Поднимаю левую руку и потираю ладонью грудь. Слава Богу, хоть сердце наконец успокоилось. Теперь главное — не делать из всего этого драмы, мыслить ясно и логично — этому нас учили в полицейской академии. Надо перестать паниковать и холодно все взвесить.

Так же ясно, как и светящийся циферблат на столике с лекарствами, вижу лицо Джилли, но мне это совершенно не нравится. Почему Джилли? В последний раз я видел ее в доме Кевина в Мэриленде. Это был конец февраля. Вела она себя немного странно, другого слова и не подберу, но вообще-то мне было все равно — куда больше меня интересовала предстоящая поездка в Тунис.

Мы говорили о Джилли с Кевином на следующий день после того, как она прилетела из Орегона, и пришли к выводу, что, пожив на западном побережье, она сделалась немного эксцентричной. Кевин — профессиональный военный, имеет четверых сыновей, и размышлять о странностях собственных троих братьев и сестер у него просто нет времени. Уже восемь лет мы четверо живем без родителей — они погибли в автокатастрофе.

Помню, Джилли тараторила о всякой всячине — о своем новом «порше», платье, купленном в Портленде у самого Лэнгдона, какой-то девице по имени Кэл Тарчер, которая ей совсем не по душе, и о брате этой девицы Каттере, законченном подонке. Она не забыла также сообщить о том, как славно у них все получается в постели с Полом, за которым Джилли замужем уже восемь лет.

Так может, это Джилли тонула в моем сне?

Мне меньше всего хотелось, чтобы эта мысль застряла в мозгу, но, раз уж она пришла, теперь от нее не отделаешься. Я чувствую себя усталым, хотя и меньше, чем вчера и позавчера. Я поправляюсь. Врачи наверняка будут довольно кивать и улыбаться друг другу, поглаживая меня по здоровому плечу. Они уже обещали отпустить меня домой на следующей неделе, но я уверен, что сумею сократить этот срок.

Теперь мне уже не уснуть, потому что на самом деле этот сои вовсе не сон, а что-то другое.

Инстинктивно нажимаю на кнопку вызова дежурной сестры, и через четыре минуты, если верить огромным цифрам будильника, в проеме двери появляется Мидж Хардуэй, моя сиделка.

— Что-нибудь случилось, Мак? На дворе ночь, вам надо спать…

Мидж высокая, с медового цвета волосами, острым подбородком, и ей уже за тридцать. На нее всегда можно положиться: когда я только попал сюда, сознание возвращалось редко, но всякий раз в этот миг ока оказывалась рядом, негромко говоря что-то и мягко поглаживая мою ладонь.

Посылаю ей самую обольстительную свою улыбку, хотя и не уверен, что в темноте можно ее разглядеть.

— Выручай, Мидж: мне так худо, что сил больше нет. Ты моя единственная надежда.

Вижу, что на лице у нее появляется улыбка, одновременно сочувственная и насмешливая. Мидж откашливается.

— Слушайте, Мак, насколько я понимаю, вам с каждым днем все лучше, и, значит, хотеться будет все больше. Но видите ли, милый, я замужем. Что Дуг скажет — он ведь парень горячий…

Так, теперь все силы на то, чтобы ее разжалобить.

— Во-первых, Дуга здесь нет, но даже если тебе кажется, что это хоть как-нибудь его заденет — что мне трудно себе представить, — все равно он ничего не узнает.

— Право, я польщена. Вы симпатичный, по крайней мере на фотографии в газете, и уже обеими руками владеете. Но честное слово, не могу.

— Ну Мидж, только разок, и больше никогда не попрошу — то есть по крайней мере до завтрашней ночи. Всего лишь раз, и не больше. И я не буду торопиться. А то у меня во рту пересохло.

Мидж стоит, покачивая головой, положив руки на очень, между прочим, соблазнительные бедра, которые я отметил уже девять дней назад, когда очнулся.

— Ну что ж, — вздыхаю я, — жаль, что это противоречит твоим этическим нормам или нормам Дуга. Хотя, по правде говоря, не вижу в этом ничего такого особенного. А уж при чем тут твой муж, и вовсе выше моего понимания. Окажись он на моем месте, наверняка попросил бы о том же. Но в таком случае, может, позовешь миссис Лютер? Она, конечно, дама строгая, и все же вдруг уступит, а? По-моему, я ей очень даже нравлюсь…

— Мак, вы в своем уме — миссис Лютер шестьдесят пять лет! Да ведь она вас покусает!

— Слушай, Мидж, по-моему, ты не совсем поняла меня. Мне вовсе не нужна миссис Лютер. Ты — другое дело, но ты замужем. Значит, единственное, что мне остается у тебя попросить и что мне, по правде говоря, до смерти необходимо, — это кружку пива.

— Пива?! — Мидж долго смотрит на меня и начинает хохотать. Смех становится все громче, так что ей даже приходится войти в палату и закрыть за собой дверь, чтобы не разбудить других пациентов. Ее так и корчит от смеха. — Так речь идет о кружке пива, и все? О несчастной кружке пива? И тогда вы успокоитесь?

Я бросаю на нее умоляющий взгляд.

Мидж открывает дверь, останавливается на секунду и, продолжая смеяться, бросает через плечо:

— Светлый «Будвайзер» устроит?

— Готов любому порвать глотку за банку светлого «Будвайзера».

Пиво оказалось таким холодным, что пальцы чуть не примерзли к банке. Интересно, кто из сестер поставил его в холодильник? Одним глотком я вытянул сразу половину банки, а Мидж все стояла у кровати и смотрела на меня.

— Надеюсь, от сочетания пива с лекарствами вас не стошнит. Ну а теперь хватит. Мужчинам верить нельзя, особенно когда дело доходит до пива.

— Не припомню уж, когда пил пиво в последний раз, — говорю я, слизывая пену с губ. — Спасибо тебе, теперь совсем другое дело. — Я испускаю благодарный вздох и делаю небольшой глоток, понимая, что еще одной банки мне не дождаться. По крайней мере, страх перед ночным кошмаром вновь ушел куда-то на глубину, а у меня осталось еще несколько глотков. Я ставлю банку на живот.

Мидж подходит ближе и считает мне пульс.

— Мой сосед, мистер Ковальский, поливает мои растения, когда я отсутствую по какой-нибудь причине. И пыль стирает. Он водопроводчик, давно уже на пенсии, лет ему сейчас больше, чем краске на стене дома моей двоюродной бабки Сильвии. Зато здоров как бык. Джеймс Куинлан — агент ФБР и молится на свои африканские фиалки. Жена его все мечтает о том дне, когда проснется, а цветы у нее прямо на кровати. Ох, Мидж, как же хочется домой!

Мидж слегка прикасается ладонью к моей щеке.

— Прекрасно понимаю вас, Мак. Теперь уж недолго. Пульс у вас отличный, и с давлением все в порядке. Ну все, пора спать. Тошноты не чувствуете?

Я делаю последний глоток, задерживаю жидкость в горле и широко улыбаюсь:

— Все отлично, Мидж. Я твой должник.

— Не беспокойтесь, как-нибудь непременно вспомню ваше обещание. Готова взять цветами, они у вас, судя по всему, великолепные. Так как, прислать миссис Лютер?

Я только вздыхаю, и Мидж уходит, шутливо посылая мне с порога воздушный поцелуй. В следующий миг передо мной возникает лицо Джилли.

— Надо собраться. Мак, — негромко говорю я себе, глядя в окно, выходящее на почти пустую стоянку. — Ладно. Скажи это вслух. Может, Джилли попала в беду?

Да нет, ерунда. Знаю, что ерунда.

Я так и не уснул — мне было слишком страшно. Захотелось еще пива. В четыре утра заглянула Мидж и, нахмурившись, заставила меня проглотить снотворное.

По крайней мере, в ближайшие три часа мне ничего не снится, а потом появляется малый со склянками для переливания крови, встряхивает меня за больное плечо и всаживает иглу в вену, не переставая при этом повторять, что сейчас, на пороге нового тысячелетия, когда вот-вот выйдут из строя все компьютеры, он непременно поедет в Монтану, где купит генератор и винтовку. Туго затягивая мне бинтом руку в локтевом сгибе, он продолжает болтать, а потом, насвистывая, вывозит из палаты свою пыточную тележку. Его зовут Тодом, и он из тех, кого, насколько мне известно, эскулапы называют садистами по вызову.

В десять утра терпение мое иссякает окончательно, и я набираю номер Джилли в Эджертоне. На втором звонке трубку берет ее муж Пол.

— Джилли, — говорю я и чувствую, что голос мой дрожит. — Пол, как там Джилли? Молчание.

— Пол?

Слышу прерывистое дыхание.

— Она в коме. Мак.

В желудке что-то оседает, словно разворачивают пакет, содержимое которого мне уже известно. Ощущение ужасное, но удивления нет.

— Она выживет? — Я начинаю молиться про себя. Слышно, как Пол возится с телефонным проводом, наверное, крутит его в ладони. Наконец он глухо произносит:

— Никто не рискует ничего обещать, Мак. Ей сделали томографию мозга: говорят, серьезных повреждений нет, лишь небольшое кровотечение да опухоль. Доктора только руками разводят. В общем, нам остается лишь ждать. Просто ужасный год: сначала тебя рвет на куски в каком-то Богом забытом месте, а теперь вот Джилли попадает в эту идиотскую аварию.

— А что, собственно, случилось? Но ответ я уже знаю и сам.

— Вчера, сразу после полуночи, она врезалась на машине в скалу. Ехала на новом «порше», том самом, что я подарил ей на Рождество. Если бы мимо не проезжала патрульная машина, она бы сейчас была мертва. Полицейский все видел: говорит, похоже на то, что она отпустила руль, машина протаранила ограждение и свалилась в воду. Глубина там футов пятнадцать, не больше. Фары, слава Богу, не потухли, и окно со стороны водителя было открыто, так что полицейскому с первой же попытки удалось вытащить ее из машины. Даже понять нельзя, как у него это получилось, да и как она осталась жива — тоже. Позвоню сразу, как только что-нибудь выяснится, обязательно. Ну а ты-то — ты как? Лучше?

— Да, гораздо лучше, Спасибо, Пол, держи меня в курсе, ладно?

Я медленно опускаю трубку. Полу явно не по себе — он даже не удивился, как это я позвонил ему в семь утра, всего через несколько часов после аварии, и спросил именно про Джилли. Наверняка через какое-то время он перезвонит мне, но я даже понятия не имею, что скажу ему.

Глава 2

— Господи, Мак, почему не в кровати? Врачи не велели тебе вставать, а ты… Только посмотри на себя — в гроб и то краше кладут.

Лейси Сэвич, а для избранных друзей просто Шерлок, уперлась мне в грудь руками и начала потихоньку подталкивать меня к кровати. Вот ведь досада — к тому времени, как она появилась, я уже влез в джинсы и сейчас с трудом натягивал на себя рубаху с длинными рукавами.

— Назад, назад. Мак, никуда ты не пойдешь. — Пытаясь вернуть меня на место, Шерлок удвоила усилия. Но я и на сантиметр с места не сдвинулся.

— Прекрати, дорогая, я совершенно здоров. Пусти, мне совсем не нравится, что ты трешься о мою голую руку — я еще душ не принял.

— Ничего ты не здоров, и никуда идти тебе не светит, по крайней мере, пока ты не сядешь и не объяснишь, что, собственно, происходит.

— Ладно-ладно, сажусь. — По правде говоря, я и сам уже собрался это сделать, так как мне надо было экономить силы.

Несгибаемая Шерлок на самом деле всего лишь невысокая женщина с пышной копной рыжих волос, прихваченных на затылке золотой заколкой; у нее белоснежная кожа и неотразимая улыбка. Но уж если она злится на что-нибудь, то становится чистой мегерой, железо будет грызть. Мы с ней пришли в Бюро одновременно два года назад.

Шерлок приняла на себя большую часть моего веса, и мы, слегка покачиваясь из стороны в сторону, добрели до кресла. Усаживаясь, я с улыбкой посмотрел на свою благодетельницу, вспоминая, как мы лазали по канату на последнем академическом экзамене по физподготовке. Мне казалось тогда, что она так и не доберется до верха, и я, стоя рядом, всячески подначивал ее, обзывая разными обидными именами, пока, наконец, она не справилась с заданием. Да, мускулами Шерлок похвастать не могла, но у нее было кое-что получше — сильный характер и доброе сердце, и она относилась ко мне куда мягче, чем я того заслуживал.

— Ну вот, теперь давай потолкуем. Врачам кое-что не нравится в твоем поведении. Они уже звонили твоему шефу, и если ты сделаешь еще хоть один шаг к двери, они, уж поверь мне, просто свяжут тебя. А вот и подкрепление. Эй, Диллон, давай-ка сюда; надо выяснить, что это так расстроило нашего друга Мака. Видишь, он даже штаны натянул.

Темные брови Диллона приподнялись, а в выражении его лица можно было прочитать следующее: «Да что же тут такого? В штанах-то оно намного лучше». Пожалуй, он прав. К тому же пять минут не имели для меня никакого значения — скоро меня здесь уже не будет.

— Слушайте, ребята, мне надо срочно выбираться отсюда: сегодня ночью попала в аварию моя сестра — она в коме. Так что сами понимаете, мое место не здесь.

Шерлок опустилась на колени и вцепилась в ручку кресла.

— Джилли в коме? Но каким образом? Что случилось?

Я прикрыл глаза в надежде отогнать воспоминание о своем безумном сне.

— Сегодня рано утром я звонил в Орегон, а подробности узнаю, когда туда приеду.

Шерлок склонила голову набок и внимательно посмотрела на меня:

— Чего это вдруг тебе пришло в голову звонить?

У Шерлок сердце, характер и мозги — дай Бог каждому. Сэвич, сильный и подтянутый, все еще стоял на пороге, не сводя глаз с жены, а та, в свою очередь, смотрела на меня в ожидании ответа. Что ж, я действительно был готов расколоться. Соревнования не будет.

— Знаешь, Шерлок, может, это и глупо, но сегодня ночью я упросил Мидж принести мне пива, и меня ни капельки не стошнило. Совсем наоборот, я сразу почувствовал себя лучше. — Это было еще слабо сказано — в тот момент светлый «Будвайзер» подействовал на меня даже круче, чем секс.

— Ну и чудесно. — Шерлок потрепала меня по щеке, а потом перевела взгляд на мужа. Тот, наконец, закрыл за собой дверь и встал посреди палаты со скрещенными на груди руками, большой и спокойный. Жаль, что таких, как он, в Бюро немного, по сути, даже и вообще никого нет — сплошь одни бюрократы, которые ходят по струнке и пальцем боятся пошевелить без приказа. Мне это ужасно не нравится, и остается только надеяться, что с годами я не стану таким же. Впрочем, бюрократы сидят в Вашингтоне, и на поле боя их правила не действуют — здесь решения приходится принимать самому, по крайней мере, если имеешь дело с какой-нибудь террористической группировкой в Тунисе.

— Сон, — пробормотал я наконец. — Все началось со сна, который я увидел этой ночью. Мне снилось, будто я тону. А может, не я, может, кто-то другой. В какой-то момент мне показалось, что это Джилли. — Я рассказал Сэвичам практически все, что мог вспомнить. — Вот почему я позвонил с утра в Орегон и узнал, что это вовсе не сон. Джилли в коме. Я теперь не уверен, чем все это кончится. Допустим, она выживет, но кем станет потом — овощем? И что, если мне придется решать, отключать ее от аппаратов или нет? Это страшно.

Я посмотрел на Шерлок. Так я еще никогда не боялся. Ничего похожего на то, что ощущаешь, столкнувшись с террористами, а у тебя только и есть, что четырехсот пятидесятый «магнум». Когда взлетаешь в воздух на машине — это тоже совсем другое.

— Кое с чем ты уже разобрался, Мак, — сказал Сэвич, — в том числе и с теми двумя. Тебе еще фантастически повезло: если бы они чуть поточнее рассчитали угол взрыва, а рядом не оказалось солидной песчаной дюны — от тебя бы одно воспоминание осталось.

— Это и так понятно, — хмыкнул я, — а вот сна понять не могу. Я физически чувствовал, как ее машина врезается в воду. Боль — и потом ничего, будто я умер. Понимаю, это безумие, но не могу же я делать вид, будто ничего не случилось. Мне надо лететь в Орегон, и не на следующей неделе, не через два дня — прямо сейчас.

— Ладно, Шерлок. — Сэвич кивнул. — О Маке не беспокойся. Он слетает и выяснит, что там, черт побери, происходит. Ну а мы здесь тыл обеспечим.

— Ты в самом деле уверен, что справишься? — Шерлок озабоченно посмотрела на меня. — Может, у нас поживешь пару дней, а уж потом поедешь? Поместим тебя рядом с детской — так нам было бы легче ухаживать за тобой.

Но я лишь помотал головой, и моим благодетелям пришлось отступить.

В итоге я проторчал в госпитале еще полтора дня, и за это время несколько раз звонил Полу. В состоянии Джилли не было никаких перемен, врачи говорили, что сделать ничего не могут. Оставалось лишь ждать и надеяться. Кевин с мальчиками в Германии, а Гвен занимается оптовыми закупками для сети магазинов «Мейснз» во Флориде. Я связался с обеими сестрами и сказал, что буду держать их в курсе.

Вылетел я только в пятницу рано утром из аэропорта Джон Фостер Даллес и по прибытии в Портленд взял напрокат светло-голубой «форд-таурус», что стало для меня приятным сюрпризом.

День выдался чудесный, совсем не душный, хотя и безоблачный. Мне всегда нравился Запад, в особенности Орегон, с его суровой горной грядой, глубокими ущельями, порожистыми реками и трехсотмильной прибрежной полосой, дикой и прекрасной.

Памятуя о своем физическом состоянии, я ехал не спеша: чего мне меньше всего хотелось, так это снова свалиться без сил. В Тафтоне, небольшом прибрежном городке, я остановился перекусить, а через полтора часа доехал до знака, указывавшего поворот на Эджертон. Узкая асфальтовая дорога через четыре мили уперлась прямо в океан, но в отличие от россыпи городков, жмущихся друг к другу вдоль прибрежного шоссе, Эджертон удачно устроился чуть западнее — он вырос еще до того, как было решено повести главное шоссе вглубь, в восточном направлении.

Я вспомнил, что когда-то на узкой полосе пляжа в Эджертоне стояла небольшая гостиница, но ее буквально сровняло с землей мощным штормом, случившимся в 1974 году, — это было похоже на то, как в одном фильме цунами высотой по крайней мере в миллион футов накрывает Манхэттен. Я высунулся в окно и с наслаждением вдохнул океанский воздух — терпкий, чистый и соленый. Запах мне понравился, я почувствовал, что внутри меня что-то растет — так всегда бывает, стоит только приблизиться к морю. Я еще раз вдохнул этот чудесный соленый воздух. В боку немного закололо, но это уже совсем не то, что было неделю назад.

Своего зятя Пола Бартлетта я знал не слишком близко, хотя с Джилли они вместе прожили уже восемь лет. Они поженились сразу после того, как она получила кандидатскую степень по фармакологии: в этом Пол опередил ее ровно на год. Он вырос в Эджертоне, а учиться поехал на восток, в Гарвард. Мне Пол всегда казался немного высокомерным и замкнутым, прямо-таки рыбья кровь, — недаром говорят, что чужая душа — потемки. Правда, Джилли как-то хвасталась, какой он первоклассный любовник, так что насчет рыбьей крови, это я, наверное, зря.

Помню, я сильно удивился, когда полгода назад Джилли позвонила мне и сказала, что они оба уходят из фармакологической фирмы в Филадельфии, где прослужили последние шесть лет, и возвращаются в Эджертон. «Полу здесь не нравится, — пояснила сестра. — Не дают заниматься исследовательской работой, а это его настоящая стезя, Мак. И потом, нам хочется ребенка. Мы серьезно все обсудили, и это дело решенное. Мы возвращаемся в Эдж».

Услышав это сокращение, я тогда улыбнулся. Давно, еще до замужества, Джилли говорила мне, что местечко это открыл в конце восемнадцатого века английский морской офицер по имени Дэвис Эджертон. За долгие годы местный люд обрубил конец имени, и сейчас городок чаще называли просто Эдж.

Наконец я почти добрался до места. Дорога к океану не подарок: повсюду глубокие овраги да бугры, и все это в обрамлении чахлых сосен. Через широкую балку перекинут мост, а далее по меньшей мере с десяток выбоин выглядят так, будто их даже не пытались засыпать с самых времен Второй мировой войны. Зелени еще почти не видно: слишком рано, весна только началась.

Еще один знак: «Эджертон. Пятьдесят футов над уровнем моря. 602 жителя». Мой самый дорогой житель находится сейчас в местной больнице, милях в десяти к северу от Эджертона, в коме.

Глава 3

Я, кажется, пришла в себя, и это хорошо. Чувствую, что жива, но все еще не могу поверить. И как это мне удалось уцелеть? Вот «порше» врезается в утес, зависает, а потом, словно остро заточенный нож, протыкает черную стылую воду.

И — провал в памяти.

Я не ощущаю собственного тела — наверное, это тоже хорошо. Вокруг так много людей, и они перешептываются, как всегда, когда речь идет о чем-то серьезном, но слов разобрать невозможно. А может, их и нет здесь и это только тени колеблются па ветру. Я сама тень: здесь — и не здесь. Хоть бы услышать, понять, о чем они говорят, — больше мне ничего не надо.

Наконец я остаюсь одна, совершенно одна. Лора свое таки получила. Но это еще не конец: стоит ей вернуться, и я просто заставлю ее перестать дышать.

Снова люди — входят и выходят. Мне они не интересны. Похоже, меня осматривают, что-то делают, но все это не имеет ровно никакого значения.

Вдруг сразу все меняется. Форд. Я вижу его ясно — он настоящий, из плоти, и в глазах у него застыл такой ужас, что, кажется, все бы отдала, лишь бы успокоить его, но, увы, сказать ничего не могу. Он большой и красивый, мой маленький братец, даже красивее отца, о котором матушка говорила, что он настоящий сердцеед. Но ведь отец с матерью мертвы, разве не так?

Форд как будто не похож на себя: бледный, не такой уверенный, как обычно, немного съежился. Может, заболел? Не знаю, не могу сообразить, все плывет перед глазами. Но Форд здесь — это так же точно, как и то, что я единственная, кто зовет брата Фордом.