Но Джинни словно оглохла и онемела. Она знала, знала, что Алек не одобряет ни ее манер, ни поведения. Почему же все-таки он женился на ней? Последние несколько месяцев прошли как во сне, нереальные, туманные, словно вообще не существовали. И этот Алек стал совсем иным, более настойчивым, резким, не признающим ничьего мнения, кроме собственного, словно боялся уступить на дюйм, боялся, что потеряет ее, а возможно, и себя.

Но нет, это не имеет значения, Джинни просто ищет предлога оправдать его!

— Я была глупа, что доверяла тебе, — медленно сказала она. — Нужно было сразу же потребовать дарственную. Тогда ты был готов это сделать. И пусть при этом ничего не помнил, но оставался разумным, добрым и щедрым человеком. Да, я сама виновата, что не сделала этого. Теперь у меня не осталось ничего. Ни денег, ни достоинства.

— Но я выделю тебе достаточно денег на булавки.

Джинни ничего не ответила. Поняв, что она не собирается продолжать разговор, Алек резко спросил:

— Не хочешь узнать, сколько я намереваюсь давать тебе?

Джинни сжала кулаки, но не издала ни звука.

Алек поглядел на склоненную голову, прекрасно понимая, что она отвечает скорее на собственные мысли, чем говорит с ним. Как он ненавидит эти нотки обреченности в ее голосе! Что же он наделал? Она отдавала ему себя, оберегала, как могла, во время болезни, утешала и ободряла. А он набросился на нее. Но ведь Джинни — женщина и его жена…

Она совсем не похожа на Несту. И ни на одну женщину, которую Алек когда-либо знал.

Алек вздохнул, открыл дверь спальни, чтобы впустить лакеев, несших подносы с ужином, и молча следил, как они ставят перед камином низкий столик, стулья и вопросительно смотрят на него, ожидая дальнейших указаний.

Алек поблагодарил их и кивком отпустил.

— Принести тебе халат или предпочитаешь остаться в этом виде?

Джинни вздохнула, но тут же почувствовала, как подбородок решительно поднимается вверх. Неспешно встав, она спустилась с возвышения, грациозно покачивая бедрами, направилась к накрытому столу и уселась на стул, ощущая, как жар пламени приятно согревает озябшее тело.

Алек пристально оглядел жену и улыбнулся. Такого он не ожидал. Значит, она приняла вызов. Странно, как нежность и покорность не давали увидеть этого раньше.

Сбросив халат, он присоединился к Джинни.

Они поужинали жареным зайцем с подливкой, смородиновым желе, ромштексом и устричным соусом. Морковь и пастернак были превосходно приготовлены, испанский лук — острым и в меру поджаренным. Алек налил жене стакан сладкого французского вина.

— Я хочу кое-что сказать, Алек.

— Желаешь отправиться в Ливерпуль, работать на верфи. Какое великолепное зрелище — беременная дама взбирается на ванты!

— Нет.

— Поверь, ужасно трудно сосредоточиться, слишком соблазнительны твои голые груди, но я попробую. Продолжай, женушка.

— Это не насчет наших отношений… личных отношений… скорее насчет убийства управляющего. Мне начинает казаться, что это вовсе не арендаторы… зря сэр Эдуард назвал их преступной шайкой, нет, они вовсе не злодеи. Думаю, вся вина лежит именно на мистере Круиске.

— Но он мертв. Очень сомневаюсь, что он сам покончил с собой.

— Все считают, будто Арнолд Круиск обнаружил, что кое-кто из арендаторов нечист на руку, и грозил привлечь их к суду, а за это его убили. Я же полагаю, что дело скорее в нечестности самого управляющего.

— Но я сам нанял его пять с половиной лет назад и всегда получал самые подробные отчеты. Мне казалось, он ничего не утаивает. Кроме того, каждый квартал в банк поступали доходы от имения. До того Круиск был управляющим сэра Уильяма Уолвертона и представил рекомендации, в которых указывалось, что он превосходно знает свое дело и достоин всяческого доверия.

— А где сейчас этот сэр Уильям?

— Господи, Джинни, зачем тебе это? Ну хорошо, он живет в Дорсете, недалеко от Чиппинг-Марч, если, конечно, еще жив. Арнолд именно потому и покинул предыдущее место, что сын сэра Уильяма взял на себя управление хозяйством.

— Думаю, мы должны написать ему. Возможно… всего лишь возможно, что мистер Круиск просто подделал рекомендательное письмо. Ты ведь никогда не встречал сэра Уолвертона, не так ли?

Алек несколько мгновений смотрел на нее, прежде чем ответить:

— По-моему, я уже говорил, что разыгрывать детектива — не твое дело. Не желал бы, чтобы ты этим занималась.

Но Джинни не собиралась обращать на него внимания.

— Именно поэтому я и просматривала сегодня утром бумаги в конторе управляющего. Там обязательно должны найтись и доказательства того, что он был вором и негодяем. Его отчеты тебе скорее всего чистая фикция. Я уже успела поговорить с миссис Макграфф, с Джайлсом и Смайтом. Конечно, среди арендаторов немало горячих голов, но убийцы?! Сомневаюсь. С другой стороны, Арнолд Круиск отнюдь не был их любимцем. По словам Смайта, он «важничал и задавался». И вел себя так, словно Каррик-Грейндж принадлежал не тебе, а ему.

Смайт заявил Алеку то же самое, когда снова и снова восклицал, как счастлив, что Алек наконец дома.

— Конечно, их наблюдения нельзя считать доказательствами. Я побеседовала еще и с верхней горничной. Ее зовут Марджи.

Алек припомнил очень хорошенькую молодую девушку, старательно прожевав, проглотил кусочек пастернака и только потом осведомился:

— И что же?

— Пока ничего не могу сказать с уверенностью, но застала ее плачущей навзрыд. Она казалась ужасно несчастной и расстроенной. Только ничего подробно не рассказала. Все же вид у нее был такой отчаявшийся, особенно когда я стала расспрашивать, что невольно возникают подозрения. Думаю… нет, я уверена: она знает что-то, но боится сказать.

Алек лениво играл вилкой, тяжелой, золотой, с изящно выгравированным фамильным гербом: голова орла на золотом щите, который поддерживали с двух сторон крылатые соболя с ошейниками, усыпанными драгоценными камнями. Под щитом вилась лента с девизом Карриков «Fidei tenax», что означало: «Верен обету».

Единственное, чего он до сих пор так и не добился от жены, — доверия.

Однако странно, как ее рассуждения совпадали с его собственными. Мысль о письме к сэру Уильяму не приходила ему в голову. Но теперь он непременно напишет. Алек знал всех своих арендаторов едва ли не с детства. Конечно, среди них встречались завзятые буяны, скупердяи и скандалисты, но таких было немного, остальные же — люди честные, трудолюбивые и порядочные. Но даже скандалисты и буяны вряд ли способны на убийство. Кроме того, Алек снова и снова спрашивал себя, что именно они могли совершить. Украсть и продать лемех от плуга или сбрую? Бессмысленно, и не выдерживает никакой критики.

Он ничего не знал о верхней горничной. Интересно…

Подняв голову, Алек заметил пристальный взгляд жены, устремленный на его губы, и улыбнулся, чисто по-мужски, самодовольно. Как приятно сознавать, что жена хочет тебя! Ужасно приятно.

Он напишет проклятое письмо завтра.

Сейчас Алек хотел жену. Очень.

И взял ее со всем пылом, накопившимся за этот час, и в эти ослепительные мгновения она принадлежала ему, но в то же время, как сонно думал Алек, закрывая глаза, завладела им, полностью, безвозвратно.

Он услыхал какой-то странный звук и медленно повернул голову к жене. Еще один звук. Тихий плач.

Алек застыл. Что делать? Что сказать? Он поднял руку, чтобы погладить ее по плечу, но тут же медленно опустил. Почему она не может стать такой, какой он хочет ее видеть? Неужели он так много просит?

Всхлипывания постепенно затихли. Алек лежал без сна, прислушиваясь к неровному дыханию, становившемуся все тише, по мере того как Джинни погружалась в забытье. Он же еще долго смотрел в темноту, не в силах успокоить растревоженную совесть. Только сейчас Алек понял, что Джинни никогда не утомляла, не надоедала ему. Раздражала, приводила в бешенство, злила, занимала, развлекала, забавляла, но никогда не надоедала. И ему с ней не было скучно. Джинни была для него тайной, загадкой, как в самом начале, так и сейчас.

Алек вспомнил, с какой хладнокровной жестокостью заявил, будто женился только потому, что увидел, насколько она жалка.

Он был не только дураком, но еще и обманщиком и трусом. И женился только потому, что не мог жить без нее. Нужно во что бы то ни стало сказать правду. Возможно, доверие приобретается только, когда принимаешь любимого человека таким, каков он есть. И уважаешь его. Именно так он относился к Джинни. И давно пора сказать ей все.

Но на следующее утро Алек забыл свою клятву признаться Джинни, что любит ее, уважает и ценит. Она снова рылась в бумагах на столе управляющего. И хотя не надела мужской костюм, поскольку Алек лично изорвал всю одежду в клочья, ухитрилась измазать и порвать новое шелковое платье персикового цвета в грязной, закопченной комнате.

— Я ничего не нашла, — объявила Джинни, поднимая голову. Если она и заметила его нахмуренное лицо, то, по всей видимости, предпочла игнорировать. Стряхнув пепел и клочки бумаги с какой-то брошюры, она просмотрела несколько листков и быстро отбросила. — Ничего. Как обидно, когда не можешь доказать свою теорию. Ты уже написал письмо сэру Уильяму?

— Да, и отослал с посыльным. Надеюсь, дня через три мы получим ответ.

— Я узнала от миссис Макграфф, что сэр Эдуард будет сегодня ужинать с нами.

— Совершенно верно, и надеюсь, ты успеешь переодеться. Не хотелось бы, чтобы сэр Эдуард посчитал, будто я держу жену в черном теле.

— В черном теле, — медленно повторила Джинни, улыбаясь. — Никогда не слыхала раньше такого выражения.

Она обезоружила его. Губы Алека невольно сжались.

— А что говорят американские мужчины, когда хотят объяснить, что вовсе не скупы и ничего не пожалеют для жен?

— Наверное, просто признаются, что любят их, и больше ничего не требуется.

Алек пристально смотрел на нее, вспоминая данную ночью клятву, видя огоньки надежды, вспыхнувшие в этих выразительных глазах. Но продолжал молчать. И надежда медленно уходила, умирала, побежденная болью и подозрительностью. Джинни ждала, настороженно ждала, что он заговорит и вновь ранит ее бессмысленно-жестокими словами.

— Проклятие, — очень тихо сказал он и, в два прыжка очутившись рядом, схватил ее в объятия, зарылся лицом в пышные волосы. — Прости меня, прости меня, Джинни. Я проклятое злобное животное, и мне нет прощения.

Джинни напряженно застыла, и Алек только сейчас ощутил всю глубину причиненной ей боли.

— Прости, — повторил он, целуя ее висок и мочку уха.

— Милорд… ой! Прошу прощения, но…

Алек медленно разжал руки и повернулся:

— Ничего, миссис Макграфф. В чем дело?

— Я… Э-э-э… хотела поговорить с ее милостью, но…

Алек услышал за спиной неровное прерывистое дыхание Джинни и мягко сказал:

— Ее милость немного взволнованна, но через четверть часа поговорит с вами.

— Нет, нет, — возразила Джинни, быстро выступая вперед. — Что случилось, миссис Макграфф?

— Не могу точно сказать, миледи. Это Марджи. Она плачет и рыдает и едва не на коленях умоляла меня разрешить поговорить с вами. Ничего не понимаю.

Джинни не хотела покидать Алека, не сейчас, когда он, кажется… но нет, она зря надеется.

— Отведите Марджи в маленькую желтую комнату. Я сейчас приду.

Алек нахмурился. Чувства и признания, объяснения, клятвы и извинения рвались с губ, но, как видно, высказать все сейчас не суждено.

— Могу я пойти с тобой? — спросил он вместо этого. Но Джинни вовсе не посчитала это такой уж хорошей идеей:

— Подожди, Алек, вот здесь, в тени. Я приведу Марджи с собой. Я уже говорила с ней и пыталась выведать все, что можно, насчет убийства мистера Круиска. Она что-то знает, я уверена.

Через пять минут Джинни вновь появилась вместе с Марджи. Девушке, очевидно, не хотелось заходить в выгоревшую комнату. Но Джинни, открыв обуглившуюся дверь, подтолкнула ее через порог.

Алек спокойно стоял в стороне, наблюдая за женой. Джинни обращалась с девушкой мягко, но непреклонно. Алек увидел, как Марджи вновь разразилась слезами, а Джинни начала ее утешать. Но при этом снова и снова задавала один и тот же вопрос. И наконец Алек, с открытым от изумления ртом, услышал исповедь горничной:

— Он изнасиловал меня, миледи. Клянусь Богом, он принудил меня и пригрозил, что, если я хоть слово скажу мистеру Смайту или миссис Макграфф, он устроит так, что моя ма и маленькие сестры подохнут с голоду в канаве. Сказал, может делать все, что захочет, пока барона здесь нет, что он хозяин в доме и поступит так, как ему угодно, хоть убьет любого, кого пожелает.

Джинни притянула девушку, положила ее голову себе на плечо, хотя Марджи была гораздо выше и толще.

— О Марджи, мне так жаль, ужасно жаль, но теперь все кончено, правда, кончено, и тебе нечего больше бояться. Барон Шерард — справедливый человек, он поймет, честное слово, поймет. Все, что требуется от тебя, — сказать правду. Не бойся, только не бойся, прошу.

Марджи отстранилась: темные глаза вновь наполнились слезами.

— Вы не понимаете, миледи. Он снова пытался изнасиловать меня, здесь, в своей конторе. Я начала отбиваться, схватила подсвечник и ударила его по голове, а свечи разлетелись по всей комнате, только все они были зажжены, и огонь перекинулся на занавески, и я пыталась… честное слово, пыталась… и не смогла потушить… и убежала… о, это было ужасно, ужасно!

— Знаю. Знаю.

Алек хотел было выйти из укрытия, но все же решил выждать. Джинни сама прекрасно справится.

— А потом появился сэр Эдуард, и ты еще больше испугалась.

— О Боже мой, да я еще никогда так не боялась!

— Понимаю. Ты была права, что сказала мне, Марджи. Я поговорю с его милостью и сэром Эдуардом. Ты пыталась защищаться. Теперь все будет хорошо. Ничего больше не бойся. Ну а теперь, почему бы тебе не подняться в свою комнату и не отдохнуть немного? Ты ведь очень устала, правда?

Измученная девушка молча кивнула. После ее ухода Джинни повернулась к мужу. Тот быстро выступил на свет.

— Ублюдок, — пробормотал он. — Никто из нас и не подозревал…

— Странно, не правда ли? Что мы скажем сэру Эдуарду?

— Только не правду, — задумчиво сказал Алек, — он, как истинный лицемер и ханжа, посчитает Марджи потаскухой и захочет выслать ее в колонии. Нет, я что-нибудь придумаю. Марджи ничего не грозит.

И он действительно придумал великолепную историю о том, как мистер Круиск проворовался и, боясь, что хозяин обнаружит подделки и подчистки в счетных книгах и отправит его в Ньюгейт, попытался бежать, но впопыхах случайно сбил со стола канделябр и погиб в огне.

Сэр Эдуард, далеко не дурак, понял, что дело нечисто, но сейчас, после третьего бокала превосходного портвейна, совершенно не стремился докопаться до истины. Если барону угодно так думать, то уж ему-то совершенно все равно!

Поэтому судья лишь благосклонно кивнул и вновь потянулся к графину с портвейном.

На следующее утро Алек долго искал жену, пока не узнал, что в последний раз ее видели идущей к конюшне. Было холодно, небо закрывали лохматые свинцовые тучи.

Алек ускорил шаг и остановился только перед крытой черепицей конюшней. Часть плиток разбилась и вылетела, в крыше зияли дыры. Здание явно пришло в упадок, и некоторые окна болтались на полуоторванных петлях.

Алек, нахмурившись, покачал головой. Да, много придется потрудиться, чтобы привести в порядок Каррик-Грейндж. Он открыл заднюю дверь, переступил порог и сразу увидел жену.

— Здравствуй, Джинни. Сэр Эдуард снова был здесь, и на этот раз пары портвейна больше не туманили ему голову. Он, похоже, сильно сомневался, что все правильно расслышал вчера вечером, поэтому и хотел убедиться при свете дня, что не ошибся. Я еще раз произнес свой замечательный монолог — никогда не подозревал, что во мне кроется талант прирожденного актера, — и теперь он отправился восвояси, довольный уже сознанием того, что барон Шерард не станет больше жаловаться.

Джинни опустила тряпку, которой протирала испанское седло Алека, и взглянула на мужа, вспоминая все, что тот вчера наговорил судье. Она заснула, так и не дождавшись мужа. Сэр Эдуард уговорил его сыграть в пикет и отправился в постель только после третьей партии. Алек не стал будить жену.

— Думаю, мы очень неплохо поработали вместе, — объявил Алек, закрывая за собой дверь. В конюшне приятно пахло кожей, льняным семенем и лошадьми.

— Возможно.

Алек поднял брови:

— Но ты прекрасно справилась — добилась правды от Марджи и смогла узнать все. Я очень горжусь тобой.

Джинни с подозрением уставилась на галстук мужа.

— В самом деле? — недоверчиво пробормотала она.

Алек вздохнул, прекрасно понимая, что сам во всем виноват. Какая жалость, что сэр Эдуард не уехал вчера вечером… Но толстяка было просто невозможно оттащить от карточного стола. Алек опять потерял время.

— Иди сюда, — прошептал он, притягивая Джинни к себе. — О чем это я? Ах да, я ждал божественного вмешательства, словно христианский мученик на костре. Ты простишь меня?

Джинни испытующе взглянула на мужа:

— За что именно?

Алек улыбнулся, и Джинни почувствовала, как перевернулось сердце в груди. Она, наверное, простит ему все что угодно, поскольку совершенно потеряла рассудок от любви.

Алек провел кончиками пальцев по щеке Джинни, сверху вниз, до маленькой ямочки на подбородке.

— За то, что лишил тебя удовольствия поиграть в детектива, за то, что запретил носить мужской костюм…

— Но ты все успел уничтожить…

— Я куплю тебе двадцать пар брюк. Сапоги? Не меньше десяти пар, из белой кожи с золотой отделкой. И…

Джинни легонько ударила Алека кулаком по руке.

— Пожалуйста, не нужно! — напряженно попросила она, опустив голову.

— Но главное, прости меня за то, что запрещал тебе быть собой. Ты — это ты, и такой я полюбил тебя, Джинни. Мне нравится покорное мягкое создание, так заботившееся обо мне, пока я был беспамятным болваном, но моей женой стала упрямая, порывистая, страстная женщина, которая способна свести меня с ума и подарить неслыханное блаженство, так, что в одно мгновение я впадаю в бешенство и в следующее — замираю в экстазе; женщина, которая заставляет меня вопить от злости на ее ослиное упрямство и стонать от желания. Скажи, что прощаешь этого безмозглого глупца, Джинни. Будь моей любовью, и женой, и моим партнером.

Джинни в немом изумлении уставилась на мужа.

— Почему я изменился так внезапно? Вижу, тебе очень хочется спросить об этом, но ты не доверяешь мне. И чего же ожидать? Правда заключается в том, что я обнаружил, каким несчастным идиотом был все это время. Но, Джинни, по справедливости, мне хватило менее двадцати четырех часов, чтобы прийти в себя. Это огромный прогресс, не находишь? Я понял, что между нами не должно быть недоверия, гнева или боли, по крайней мере не больше чем минут на десять… раз в месяц. Судьба соединила двух очень сильных и упрямых людей, и не сомневаюсь, что мы будем ругаться, и орать, и скандалить так, что окружающие начнут трястись от страха, но ты сама знаешь, что мы принадлежим друг другу, сейчас и навсегда, и я более чем готов признать это. Что скажешь?

— Ты не собираешься снова стать тираном и деспотом?

Алек улыбнулся, очень медленно и нежно:

— Именно таким я и был? Не совсем уверен, однако. Ты считаешь, будто лишь потому, что я отдаю приказы, говорю, что делать и что нет, отвергаю твои идеи и мнения, сразу становлюсь тираном и деспотом? Господи, до чего же я низко пал в твоих глазах! Да, я, конечно, попытаюсь, и не сомневайся. Скорее всего это просто такой мужской способ защиты от слишком властных женщин. Ну а как насчет тебя? Постараешься взять надо мной верх? Сделать своей комнатной собачкой?

— Очень возможно. Знаешь, мне хотелось бы, чтобы ты лежал у моих ног с огромной костью во рту. Но тут ее улыбка немного поблекла.

— Не знаю, что и делать. Ужасно трудное положение, — покачала головой Джинни.

— Разве это не великолепно? Обожаю трудности. Кроме того, все неприятности и затруднения вызывают во мне неудержимое вожделение. По правде говоря, знаешь ли ты, что я хотел бы сделать именно сейчас, в эту минуту? И готов немедленно начать, как только ты скажешь, что любишь меня больше, чем это испанское седло и стремена.

— Я люблю тебя больше, чем все стремена на свете, независимо от их происхождения.

— И я тебя, Джинни. И я.

Алек повернулся и запер дверь. Потом подошел к жене и, улыбнувшись, подал ей руку.

— Не можем ли мы начать сначала?

Джинни улыбнулась в ответ и вложила ладонь в пальцы мужа.

— Да, — шепнула она. — Мне бы очень хотелось этого.