— Куда желаете поехать, мадам? — спросил на прекрасном английском шофер, худощавый молодой человек с зорким и пристальным взглядом.

Ее мозг, как уже бывало в течение всех этих шести месяцев, на мгновение отключился.

— Мадам? Элизабет поморгала:

— Не можете ли вы порекомендовать мне маленький отель, скажем, на левом берегу? Маленький частный отель?

Она заметила его внимательный, оценивающий взгляд и поняла, что, вероятно, молодой человек сообщит о ее местонахождении прессе, как только высадит ее. Сколько, франков еще он получит за предоставленную информацию?

Она молчала, просто ждала ответа. Наконец он сказал:

— Авеню Боскэ. Там есть небольшой частный отель, называется “La Petite Mer”.

"Маленькое море”, — подумала она, потом сказала, четко выговаривая слова:

— Прекрасно. Можете отвезти меня туда. Там она возьмет такси.

Элизабет наконец закончила свои поиски на улице Сент-Андре-дез-Арт в очень маленьком отеле, где консьержка мадам Ле Бо казалась более заинтересованной сырой погодой, чем еще одной американской туристкой. Она подняла бровь, увидев чемоданы от Луи Вюиттона, но ничего не сказала.

— Вы остановитесь здесь одна, мадам? — просила она по-английски с сильным акцентом. Ее взгляд ясно говорил, что ей не хотелось, чтобы в этот отель потянулась череда мужчин.

— Совершенно одна, — заверила Элизабет, следуя за женщиной в лифт, столь же старый или даже старше того, что Тимоти поставил в своем доме. Ее комната на третьем этаже оказалась маленькой, чистой, а в окно видны были колпаки дымовых труб и грязные окна в доме напротив. При комнате имелась маленькая древняя ванная, которая выглядела очаровательно, но от которой явно не следовало ожидать, что краны в ней будут работать исправно. Но Элизабет было все равно. Тимоти поддразнивал ее, говоря, что она единственный известный ему человек, который испытывал страдания от нарушения часовых поясов, путешествуя на “Конкорде”. И это правда. Элизабет развесила в шкафу свою одежду, улыбнулась, взглянув на узкую кровать, и позволила себе расслабиться и лечь, накрывшись бледно-желтым шелковым покрывалом. Так она проспала до десяти вечера.

Проснувшись и решив пойти поужинать, Элизабет уже собралась взять такси и отправиться в “Ле де Маго”, но потом передумала. Нет, это одно из любимых кафе Тимоти, и там могут быть люди, которые ее узнают. Дождь прекратился, и студенту Сорбонны заполнили улицы. Многие из них шли парами, смеясь и целуясь, поедая гамбургеры из “Уимпи” на бульваре Сен-Мишель.. Ей удалось разыскать маленькое кафе возле Сены на улице Ренессанс; и из-за своего столика она могла видеть Нотр-Дам, башни которого казались прозрачными в свете прожекторов. Люди входили и выходили, она старалась их не замечать. И уже далеко за полночь вернулась в свой отель, чтобы упасть на узкую кровать, — от выпитого вина мысли немного путались.

На следующий день Элизабет послушно позвонила в Нью-Йорк Роду.

— Где вы остановились? — спрашивал он снова и снова, потому что их голоса, искаженные аппаратурой, звучали неразборчиво.

Она рассказала ему, где остановилась и почему, — и в ответ услышала сдержанный рык:

— Думаю, это все проделки Малье, уж я позабочусь о маленьком негодяе.

"Так и есть, мелкий чиновник”, — подумала Элизабет, но не почувствовала к нему ни малейшей жалости. Род не менее трех раз просил ее радоваться жизни и отдыхать, и наконец Элизабет повесила трубку. На лице ее играла легкая улыбка.

Она три дня бродила по Парижу, прежде чем позвонить Клоду и Марте. Ее пригласили обедать на следующий же день. Теперь Элизабет уже была готова повидаться с ними. У Клода были короткие пальцы, похожие на сосиски, и Элизабет всегда удивляло, что эти так неартистично выглядевшие пальцы столь искусно ласкали клавиши фортепьяно. И фигура его была короткой и приземистой, под стать пальцам. Сейчас ему было за шестьдесят, и густые волосы, составляя контраст с угольно-черными глазами, стали совершенно белыми. Его благообразный облик менялся только, когда он распекал длинную череду кретинов — так он любовно называл своих учеников, включая и Элизабет. Марта Буше, такая же круглая, как Клод, была выше и мощным сложением напоминала футболиста, как однажды заметил Тимоти. Ее отличала грубоватая манера выражаться, но глаза светились бесконечной добротой.

Дом Буше стоял возле Булонского леса, в стороне от дороги, в окружении толстых кленов. Элизабет собиралась на встречу с ними, волнуясь и моля Бога о том, чтобы они не заговорили о судебном процессе. Ее мысли снова обратились к Кристиану Хантеру: чего он все-таки добивался? Но на этот вопрос мог ответить только он сам.

Двухэтажный кирпичный домик сверкал огнями, а вокруг него было припарковано не меньше дюжины машин. “О нет”, — подумала Элизабет, но ей не удалось ускользнуть — сама Марта, одетая в черное шелковое платье, похожее на колокол, появилась в снопе света в проеме парадной двери и окликнула ее.

Элизабет расплатилась с шофером такси и через минуту оказалась прижатой к обширной груди Марты. На нее полились нежные слова на французском языке, а объятия были столь страстными, что ребра Элизабет затрещали.

— Небольшой вечер в вашу честь, — ответила Марта, похлопав ее по щеке, и втащила в дом, где она тут же попала в объятия Клода, наконец ее выпустили, и перед ее глазами предстала гостиная, полная людей.

— Не волнуйтесь, моя дорогая, — сказал Клод, заметив ее ужас. — Клянусь, что никто из них вас не побеспокоит. Если они попытаются это сделать, я переломаю их бездарные пальцы или оторву невосприимчивые к музыке уши.

Он рассмеялся, а Элизабет воочию представила эту картину.

— Но музыканты, моя дорогая, особый народ — они далеки от реального мира. Вот если вы зарубите сонату Моцарта, это другое дело!

"Зарубите! Серебряным ножом для колки льда”. Элизабет сделала усилие, чтобы не отшатнуться, потому что Клод смотрел на нее, сияя улыбкой. Она заставила себя улыбнуться в ответ, но это получилось у нее плохо. К вящему удивлению, Клод отрекомендовал ее как мадам Элизабет Ксавье, очень талантливую пианистку из Америки.

Она отметила, что многие ее узнали, и на их лицах читался интерес. Среди гостей были не только французы. Клод гордился тем, что вращался среди “кретинических” талантов, собранных со всего света. Последним ей представили американца, Элизабет поняла, что он американец, раньше, чем он открыл рот.

Ей отчаянно захотелось уйти, но Марта держала ее за руку с убийственной твердостью, и вырваться было невозможно.

— Моя дорогая Элизабет. Это Роуи Чалмерс, банкир из Бостона, поистине светский человек.

Элизабет ожидала, что сейчас же увидит на его лице насмешку и отвращение, тот жадный любопытный взгляд, к которому она все еще не научилась относиться равнодушно, но он только улыбнулся и пожал руку.

— Приятно познакомиться. — Его голос оказался глубоким и низким. — Я слышал, что вы превосходная музыкантша. И потому мне вдвойне приятно.

— Благодарю, — ответила Элизабет все еще настороженно. — Благодарю вас. Что вы здесь делаете, мистер Чалмерс? Вы тоже пианист?

Он был довольно привлекателен, но не более, а когда улыбнулся, отвечая на ее внезапный вопрос, его лицо вспыхнуло обаянием, на щеке проявилась ямочка.

— У меня только один талант, — сказал он, — восхищаться. Хотите стакан шампанского?

Она кивнула. Марта одарила ее еще одной полной сияния улыбкой и предоставила заботам соотечественника, Он принес бокал шампанского и ловко оттеснил с середины комнаты в сторону.

— Пожалуйста, называйте меня Роуи, — сказал он.

Но она не хотела называть его никак. Больше всего ей хотелось удрать.

— Красивое платье. Вы купили его здесь, в Париже?

— Нет. Живанши, как вы, должно быть, знаете, экспортирует свои товары в Нью-Йорк.

Ее бежевое кашемировое платье выглядело несколько консервативно — с высоким воротом и длинной юбкой, но источало элегантность. Тимоти всегда умел распознать элегантность, и, как всегда, именно он настоял, чтобы она его купила.

Элизабет пила маленькими глотками свое шампанское, не сводя глаз с крошечных пузырьков, поднимавшихся на поверхность.

Его низкий глубокий голос ворвался в ее мысли.

— Думаю, что Марта и Клод не сообщили вам заранее, что устраивают маленькую вечеринку в вашу честь.

— Нет, — сказала она.

— Досадное происшествие, но ведь нельзя же скрываться всю жизнь, вы должны понимать.

— Простите, мистер Чалмерс, — сказала она и сделала два шага в сторону, но его рука сомкнулась на ее запястье.

— Простите вы меня, миссис Карлтон, я не хотел вас обидеть. Я знал Тимоти и знаю, что вы его не убивали. А теперь не начать ли нам сначала?

Но Элизабет почувствовала, что сквозь нее будто пропустили электрический ток, ее покоробило от его сверхобходительности.

— А почему же, собственно, вы так уверены? Он был превосходной мишенью для алчной молодой жены, не так ли?

Он не обиделся.

— Вы ужасно травмированы, я понимаю, но скоро все забудется. Вы поиграете сегодня вечером для нас? Может быть, что-нибудь из Скарлатти?

Она сыграла три пьесы Скарлатти после холодного ужина, и от аплодисментов у нее потеплело на сердце. Роуи Чалмерс стоял возле рояля, не сводя с нее глаз. Она гадала, кто же он такой и откуда знает Клода и Тимоти. Когда она закончила играть, то почувствовала, что устала, и криво улыбнулась Клоду, ожидая его неизбежной критики. Он ее не разочаровал, доставив тем самым удовольствие большее, чем все аплодисменты этого вечера. Похоже на возвращение в прошлое, пять лет назад, когда еще не было Тимоти.

— В третьем такте ты сфальшивила, точно как какой-нибудь из моих кретинов, — сказал Клод. — У тебя неплохая техника, но ты, к сожалению, не в лучшей форме — сказывается недостаток практики, моя дорогая Элизабет. Ты придешь, и Клод снова приведет в порядок твои пальчики, сделает их гибкими, ладно?

Роуи Чалмерс тихонько сказал ей на ухо:

— По правде говоря, я подумал, что вы ошиблись в седьмом такте вон там, на второй странице. Слишком много упражнений в технике и мало изящества.

Она рассмеялась:

— Вам с Клодом следует сравнить ноты.

— По правде говоря, я растроган, хоть плачь. Это расположило ее к нему, и она спокойно произнесла:

— Благодарю, мистер Чалмерс. Она увидела, как Марта типично французским жестом машет одному из гостей.

— Приятно познакомиться, мистер Чалмерс, — сказала Элизабет и оставила его в несколько растерянной позе рядом со старым камином, сложенным из камня.

Клод как раз вызвал для нее такси, когда Роуи Чалмерс снова вырос за ее спиной:

— Я живу недалеко от вашего отеля и арендовал “Пежо”. Машина быстроходная. Я был бы счастлив отвезти вас домой.

Клод перестал набирать номер, его темные глаза обратились к лицу Элизабет. Она знала, что он добр, но не хотела иметь ничего общего ни с кем, а в особенности с американцами. Тем более с американцем, знавшим Тимоти. Она застыла в нерешительности и смотрела, как Клод мягко опускает трубку на рычаг.

— Поедешь со своим другом, а, Элизабет? Марта и я надеемся еще увидеть тебя до отъезда домой.

Элизабет все не могла ни на что решиться, и ее это страшно нервировало. За последние месяцы она как-то совсем растерялась. Чувство уверенности приходило только тогда, когда она играла — Обещаю быть во всем, как Клод, — сказал Роуи Чалмерс. — Буду бранить вашу технику, без конца критиковать ваши пассажи, если угодно, могу даже назвать вас кретинкой.

— Очень хорошо, — ответила Элизабет. Она внезапно почувствовала, что ведет себя некрасиво, грубо. Этот человек просто вежлив, не более того.

— Если хотите взять какие-нибудь ноты у Клода, я могу размахивать ими перед вашим носом и говорить, что вы недостойны полировать клавиши фортепьяно.

Теперь ее улыбка стала естественнее.

— Благодарю вас, — повторила она. “Пежо” шел легко. Элизабет откинула голову на кожаную спинку сиденья и закрыла глаза.

— Откуда вы знаете Марту и Клода? — спросила она, поворачиваясь к нему лицом.

— Я нечто вроде эмиссара патронов Клода, — ответил он. — Они не могли приехать сами и посмотреть, как идут у него дела, а также передать ему чек на солидную сумму, конечно, — Кто они? Возможно, я их знаю.

— Они пожелали остаться анонимными. С другой стороны, мне было приятно передать ему деньги, а всю славу за хороший поступок присвоить. А вы тоже патронесса? Она улыбнулась:

— Да, тоже. Уже три года.

— Я в Париже один и пробуду здесь еще недели две или чуть больше. Я разведен. Детей у меня нет. Я не насилую женщин, не издеваюсь над животными и не рыгаю после хорошего обеда. Я совершенно безобиден. Не проведете ли завтра день со мной? Мне хотелось бы промчаться по Лувру. Если ходить там медленно, то это заняло бы по крайней мере три дня.

Элизабет медленно повернула голову. Его лицо большей частью оставалось в тени. Он красив, решила она бесстрастно. Лет тридцать пять, не больше. Густые светло-каштановые волосы, хорошо и модно подстриженные, умные карие глаза. По многолетней привычке она уже успела рассмотреть его руки — крупные руки с пальцами длинными и красивой формы, ногти коротко подстрижены и отполированы. Как и ее собственные. “Почему бы и нет? — подумала она. — Побыть с кем-то, поговорить о мелочах, о какой-нибудь чепухе, о чем угодно, только не о прошлом”.

— Хорошо. — произнесла она наконец. В этот момент он повернул голову и открыто ей улыбнулся.

— Благодарю вас. Я был уверен, что услышу “нет”. Я уже начал сомневаться в своем умении обращаться с женщинами.

Она опять немного съежилась от этих слов, но улыбка была теплой и без намека на самоуверенность или самодовольство.

— Или, — подумал я, — может быть, у меня между зубами застряло немного суфле из шпината.

— Нет, ваши зубы в порядке, — сказала Элизабет. — А где можно взять в аренду роликовые коньки, чтобы промчаться по Лувру?

Элизабет проснулась с улыбкой и без чувства тяжести на сердце, которое в последние несколько месяцев стало неотъемлемой частью ее существования.

Она что-то мурлыкала себе под нос, пока умасливала кран выделить хоть немного ржавой горячей воды, затем занялась своим туалетом. Черные шерстяные свободные брюки от Лагерфельда и свитер под горло такого же цвета — пожалуй, то что надо. Элизабет уложила свои волосы в тяжелый узел и надела черную шляпу, потом длинное ярко-красное кашемировое пальто от Лагерфельда и черные перчатки. Она чувствовала себя бодрой, молодой и беззаботной. Странное, давно забытое чувство.

Роуи Чалмерс остановился в отеле “Бристоль”, и именно туда повел ее завтракать. В шерстяных свободных брюках и сером кашемировом пальто спортивного покроя он выглядел подтянутым и очень по-американски. А он, оказывается, высокий, гораздо выше, чем ей представлялось. Казалось, он почувствовал ее вновь возникшую настороженность и не старался направлять разговор в определенное русло, а рассуждал в основном о том, какой ненастный и пасмурный день.

Они наняли такси до Лувра, и Элизабет почувствовала, как ее неуверенность и робость в присутствии этого человека, знавшего Тимоти, слабеют и исчезают. Они разрабатывали план действий — Элизабет хотела увидеть “Джоконду”, а он “Крылатую победу” и, конечно, импрессионистов.

— Здесь так мало женщин, — сказала Элизабет с отсутствующим видом в то время, как они бродили по обширным залам.

— Берта Морисо и Мэри Кэссет [Морисо Берта — французская художница (1841 — 1895);

Кэссет Мэри — американская художница (1845 — 1926).], — ответил он, когда они добрались до импрессионистов. — По правде говоря, я пытаюсь купить картину Кэссет, но сомневаюсь, что мне это удастся, конечно, если не решусь ее украсть.

Она не моргая смотрела на него, уверенная, что он шутит, но Чалмерс выглядел совершенно серьезным.

— Если бы вы ее украли, тогда люди вроде меня не увидели бы ее.

— Такие люди, как вы, Элизабет, тоже могли бы украсть ее.

"Деньги Тимоти, — подумала она. — Их так много”. Она просто покачала головой.

— Мне хотелось бы посетить могилу Наполеона, — сказала Элизабет. И они отправились туда, а потом казалось вполне естественным вместе пообедать, и Роуи, как бы почувствовав ее отвращение к местам, где ее могли узнать, предложил пойти в маленький ресторанчик на Монмартре.

Элизабет любила устрицы и съела целую дюжину.

— Я выросла на Среднем Западе, — сказала она, облизывая пальцы. — Есть устрицы там почему-то считалось греховным. Меня приучил к ним Клод, когда я приехала сюда в первый раз, чтобы брать у него уроки. Теперь при виде устрицы жадность затуманивает мои глаза.

Роуи поднял взгляд от своей телятины.

— Я вырос в Бостоне, — сказал он, — и каждый раз при виде горшка техасского чили [7] жадность и слезы затуманивают мне глаза.

— Вы все еще живете в Бостоне?

— Примерно половину времени провожу там. Мои родители живут в Бостоне и делают отчаянные усилия, чтобы отвадить застройщиков от Бэк-Бей [8]. Остальное время занимаюсь делами в Нью-Йорке, там у меня квартира.

— Понимаю, — отозвалась Элизабет и оживленно заговорила о Тюильри [9].

Они договорились о том, как проведут следующий день, и он довез ее до дверей отеля. Его поцелуй был прохладным, скорее дружеским, чем любовным, и ее не мучили угрызения совести.

На следующий вечер они обедали на прогулочном пароходике, неспешно следующем по Сене.

Ночь была ясной, температура выше сорока [10], звезды ярко сверкали.

В начале февраля туристов было еще немного, но среди них она угадала нескольких, явно проводивших здесь свой медовый месяц. Пока они стояли у поручней, Роуи сжал ее руку в перчатке.

— Я, конечно, слышал о вашем отце. И сожалею, что мне не довелось послушать его игру.

— Он принадлежал к старой школе, — ответила Элизабет, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы голос звучал ровно. — Невероятно талантливый, он был ужасно смущен и разочарован, что родился не мальчик. Ждали мальчика, но к тому времени, когда мне исполнилось три года, он уже привык, и вопрос о моей профессии был решен.

— Когда он умер?

— Семь лет назад моя мать и он погибли в автокатастрофе — на них налетел пьяный шофер.

— У вас нет ни братьев, ни сестер?

Элизабет покачала головой, и слабая улыбка тронула губы.

Они заговорили о годах, проведенных ею в Жульярде, о том времени, когда она брала уроки у Клода, но Роуи замолчал, когда речь зашла о ее браке с Тимоти.

Из его рассказов она поняла, что он тоже единственный ребенок и происходит из бостонской семьи, где деньги передавались из поколения в поколение — это были “старые” деньги.

— Собственно говоря, я занимаюсь банковским делом, делом семьи, и, по словам моей матери, это уберегает меня от неприятностей. Моя мать — горгона [11], от одного ее взгляда устрицы бы выскочили из своих раковин и помчались наутек.

В кафе недалеко от отеля Элизабет они распили бутылку Алокс-Кортона.

— Вы очень славный, — сказала она, когда наступила благоприятная пауза. Он поднял бровь.

— Я бы предпочел, чтобы в вашем тоне не было столько удивления, — и провозгласил тост за ее здоровье.

— И такой нетребовательный, — добавила она. Он рассмеялся в ответ на эту реплику.

— О, я с радостью затащил бы вас в постель, Элизабет, но в жизни есть вещи поважнее.

Она склонила голову и ничего не ответила, несколько шокированная тем, что он так, мимоходом, заговорил о сексе. Но ведь в конце концов ей двадцать восемь. Она побывала замужем.., у нее был и другой опыт. Она содрогнулась и заставила свою память умолкнуть.

— Такие, как доверие, — продолжал он, и голос его звучал серьезно. — Общие интересы, дружба.

— Странные слова в устах мужчины.

— Вовсе нет. По крайней мере я так не считаю. Чем вы займетесь, Элизабет, когда вернетесь домой?

— Я не вполне уверена. Мой.., адвокат не советует пока возвращаться к концертной деятельности.

Она замолчала, и глаза ее на мгновение потеряли живость и блеск, будто остекленели.

— Возможно, он прав. Но публика так непостоянна. Может быть, через год или чуть позже все будет иначе. И вы кое-чем обязаны этой непостоянной публике. Ваш талант не должен принадлежать вам одной, вы должны его разделить, а не скрывать.

— Благодарю вас за эти слова.

— Не стоит благодарности. А может быть, вы предпочитаете остаться здесь и еще поучиться?

— Нет. Теперь на моей ответственности империя Тимоти.

— Но ведь корпорация Тимоти — дело его семьи. Какое отношение это имеет к вам?

Он заметил, что лицо ее моментально замкнулось, а глаза затуманились, и быстро сказал:

— Прошу прощения. Я вовсе не имел намерения влезать не в свое дело и огорчать вас.

— Благодарю, — повторила она снова, и он ответил ей легким кивком головы.

На следующий день они ехали вдоль Луары и потом остановились, чтобы посмотреть Фонтенбло [12].В этот вечер Чалмерс повел ее в “Мулен-Руж” [13].

Позже она вернулась с ним в отель “Бристоль" выпить бренди, прекрасно сознавая, что делает. Когда они вошли в его роскошные апартаменты, он закрыл за собой дверь и повернулся к ней лицом.

— Вы не обязаны со мной спать, Элизабет. Она чувствовала себя до смешного сконфуженной, робкой, и ее уверенность женщины, чувствующей себя желанной, упала до нуля.

— Я считаю вас очень красивой женщиной и хочу заниматься с вами любовью, но не хочу на вас давить.

— Знаю, — ответила она, и голос ее казался слабым и будто доносился издалека.

Он не подошел ближе, а издали смотрел, как она играет браслетом на левом запястье. Браслет недорогой, хотя и старинный, вероятнее всего, она купила его где-нибудь на “блошином рынке” еще до того, как встретила Тимоти. Внезапно она сказала, запинаясь:

— Я ни с кем не спала с тех пор, как Тимоти.., задолго до того, как он умер.

Он представил ее в постели со стариком и вздрогнул. Потом произнес спокойно:

— Музыканты — странный народ, да? Они часто проводят время со своими фортепьяно или скрипками. У них нет времени для настоящих отношений. Возможно, вы, Элизабет, впервые присоединились к стаду обычных людей. Я думаю, это меняет положение вещей.

"Почему бы и нет?” — подумала Элизабет. Она в Париже, рядом с ней человек, чье общество ей приятно. Он заставил ее смеяться, заставил забыться. Кажется, он ее даже понимает, а большую часть жизни она жила в уединении — ее муштровали, ею командовали. И три года, прожитые с Тимоти, заставили еще больше замкнуться в себе.

«Да, — думала она, — я взрослая женщина и имею право делать, что хочу. Я свободна. А это означает — почувствовать снова…»

— Возможно, вы правы, — ответила Элизабет и попыталась доверчиво улыбнуться ему — усилие, достойное жалости, но он как бы и не заметил этого.

— Вы носите эти женские вещички, которые выглядят так сексуально?

— Да, — ответила она, — да, ношу.., сиреневого цвета.

— С кружевами?

— Да, с кружевами.

— Мне бы очень хотелось взглянуть на них, — сказал он и шагнул к ней.