Теперь все они довольны и счастливы, и ей велят быть счастливой и довольной, и каждый день благодарственную молитву богу они сообща читают за то, что господь удостоил ее, Марию, браком с царем всея Руси. Поклоны бьют без счета и усталости.
      Знают ли они, как тяжко ей-то самой выносить мучительную неволю в государевом дворце?! Прежде, живя в отеческом доме, она могла свободно выходить, куда ей захочется. Отец не кичился своим происхождением. Ведь и кичиться-то было совсем нечем заурядному дворянину. И незачем было ему свою дочь держать под замком, как то водится у именитых бояр. А теперь... каждый шаг на счету у дворцовой стражи, охраняющей покои государыни. И к себе водить, кого захотела бы она, царица, - ей не положено без согласия на то государя. Изменилась ее жизнь! И не к лучшему, а к худшему! Но кому поведаешь о том?!
      Что делать - надо терпеть! Такова уж, видно, судьба.
      Во время этих размышлений царица не заметила, как в ее покои тихо, мягко ступая сафьяновыми сапогами, вошел сам Иван Васильевич. Он незаметно подкрадывался к ней. Царица испуганно вскочила со своего места; покраснев до ушей, низко поклонилась царю.
      - Добро пожаловать, батюшка пресветлый государь! - едва слышно от волнения произнесла она. - Испугал ты меня!..
      Большой, плечистый, широкий - царь целою головою был выше Марии. Вся фигура его, усталого, постаревшего, поседевшего владыки, казалась чудовищно огромной рядом с худенькой Марией!
      - Не ждала? - тихо спросил он, наклоняясь, чтобы поцеловать жену.
      - Всякий час, батюшка государь, я готова ожидать тебя со смирением...
      Царь засмеялся, покачал головою:
      - Смирения мне мало от жены! Смирения для меня вдосталь и у холопов моих. Устал я от того смирения, царица! Не надо мне его от тебя.
      Опустив голову, Мария совсем растерялась, не зная, что сказать в ответ.
      - Не всегда надо бояться бойкости и греха. Иной раз бывают такие грехи, что грешно и не грешить ими. Поняла ли?!
      Царь насмешливо, сверху вниз, смотрел на смущенную Марию.
      - Не ведаю, батюшка государь, что ты изволил молвить...
      - Пора бы тебе то ведать, - с досадой в голосе произнес царь Иван.
      Мария продолжала стоять перед царем, смущенно опустив голову.
      - Соскучился я о любви, дитё мое! Любишь ли ты меня? Садись.
      Она послушно села. Рядом сел и царь.
      - Любящих и бог любит. Но что же ты не отвечаешь?
      - Мне стыдно, государь, сказать...
      - Ну, ну! - нетерпеливо схватил он ее за руку.
      - Да. Люблю. Мне плакать хочется... забыл ты меня... - прошептала она, закрыв лицо руками. - Сама я тоскую о тебе, жду каждую ночь.
      В это время дверь отворилась, и в горницу вошли две старухи. Одна Демьяновна, другая - старая знахарка. Увидав царя, обе бросились бежать обратно.
      - Стой!.. Куда?!. - крикнул царь, вскочив с места. Глаза его стали страшными.
      Старухи, согнувшись в три погибели, подошли к царю и упали ему в ноги, прося прощенья.
      Он велел им подняться.
      - В чем же вы провинились передо мной? Говорите! Кто эта ведьма? царь указал пальцем на захарку.
      - Ведунья Фекла... - ответила Демьяновна. - Прости нас, государь батюшка!
      Царь оглянулся на царицу Марию:
      - Чего ради старая ведьма пожаловала к тебе, государыня?
      Царица тоже упала в ноги царю:
      - Я виновата!.. Одна я!.. Винюсь... Пощади их!
      Она рассказала все начистоту царю, ничего не скрывая.
      - Стало быть, ты не лжешь?.. Любишь? - спросил он с веселой улыбкой царицу. - Приворожить меня задумала?! Добро!
      - Истинно так! - ответила Мария. - Забываешь ты меня.
      - Встань! А вы идите. Старую ведьму надо бы сжечь живьем, как то делают в иных царствах, да вот она, видать, царице нужна. Нельзя! Пускай, коли так, поживет... демонов порадует... В другой раз, смотри, ведьма, не попадайся! Голову отсеку. Вон! - топнул царь ногой.
      Оставшись наедине с царицей, Иван Васильевич крепко прижал ее к себе и поцеловал.
      - Милая моя... Маленькая!.. Глупая!..
      Мария, освободившись от его объятий, быстро подошла к божнице и задернула занавеску перед ней.
      Шевригин Истома был встречен царем хмуро, неприветливо. Ему доложили о приезде посла из Рима утром, когда он, вернувшись из покоев царицы, злой, пожелтевший, сел за стол в своей рабочей комнате. Был назначен на этот час прием иконописцев, прибывших из Новгорода. Им были заказаны иконы в честь царицы Марии, для убранства вновь выстроенного храма святой Марии Магдалины.
      - Гоните прочь богомазов! Не надо мне их! - сердито крикнул царь Иван. Дворцовые слуги заметили, что из опочивальни государыни Иван Васильевич вышел какой-то расстроенный, убитый. Попавшихся ему навстречу слуг он прибил посохом, гоня их прочь из дворца.
      - Ты, Истома, поведай мне все, без прикрас, совестливо, коли тебе жизнь дорога, как там приняли тебя заморские еретики? Не ври! - мрачно проговорил царь, глядя на Истому исподлобья.
      Шевригин, не торопясь, рассказал о благополучном совершении путешествия из Пернова до Праги - столицы цесаря Рудольфа, о приветливом приеме посла и его спутников в Дании и Германии.
      Царь Иван то и дело вскакивал с кресла, передергивался, перебивал Шевригина не относящимися к его докладу вопросами.
      Вдруг он спросил:
      - У тебя робята есть?!
      - Есть, батюшка государь!.. - скрывая свое удивление, отвечал Шевригин. - Есть, семеро.
      - Много ли тебе лет?
      - Четыре десятка, батюшка...
      - А жене?
      - Три десятка с пятью годами...
      Царь погрузился в хмурое раздумье.
      - ...цесарь Рудольф соболя те принял, - продолжал свою речь Шевригин, - и приказал благодарить твое величество, государь наш батюшка.
      - Молчи, несчастный! - вдруг, встрепенувшись, крикнул Иван Васильевич. - Приказывать тебе волен твой государь! А немчину еретику просить тебя надобно, челом бить, слышишь ли?! - застучал он с силой посохом об пол. - Мой холоп ты, а не его! Как же он смеет тебе приказывать?
      - Цесарь Рудольф просил... Винюсь, государь, немчин просил... побелевшими губами залепетал Шевригин, - просил передать благодарность...
      - В каких мерах он со Стёпкой? Узнал ли?!
      - Страшится он польского короля... Не смел даже на разговор о нем... Слабый... недужный... нерешительный...
      - Готов ли он скопом идти на басурман-турок? Ну!
      - Готов, токмо князья его не слушают. Несогласие там.
      - Добился ли ты, чтобы послов своих он к нам пригнал?
      - Нет. Не добился, великий государь!.. Боится он... перехватит их, будто бы, король Стефан.
      - Собака! Дурень! Какой же он цесарь?!
      Лицо царя передернулось.
      Шевригин переждал, когда царь успокоится; стал робко снова продолжать:
      - От цесаря поехали мы в Рим, к папе.
      Он рассказал царю о дружественном и почетном приеме, оказанном ему, государеву послу, при папском дворе.
      - Говорил ли папа о недружбе короля Стефана к Москве?
      - Папа говорил, чтоб передал я твоему величеству, государь, его добрую волю и любовь к тебе, отец наш. И еще велел передать папа, что посылает он вскоре посла с поклоном тебе и за советом, чтоб дружелюбие на земле водворить... Папа Григорий хотел того посла отправить с нами, да мы с ним разъехались. Он поехал через Польшу и Литву. Мы - через Данию, тем путем, что и прежде, а звания он поповского, иезуит, имя его - Антоний Поссевин. Скоро будет он с поклоном тебе, великому государю, в Москве.
      Лицо царя Ивана стало спокойнее. Морщины над переносицей разгладились.
      - Много ль с ним бредет к нам латынских людей?
      - А когда мы разъехались, было у него папиных слуг двенадцать душ, да среди них - два толмача.
      Царь приказал Богдану Бельскому послать за Борисом Годуновым и за первым дьяком Посольского приказа - Писемским.
      Шевригин принялся рассказывать, что пришлось ему слышать дорогою. В Праге говорили, будто Стефан Баторий исподтишка деятельно готовится к новому большому походу на Русь. Известно, что всюду ездят его люди и занимают деньги на войну. А в феврале, будто бы, он даже на сейме говорил, чтобы ничего не жалеть, дабы твердою ногою стать в Ливонии, да и на псковском рубеже. А в будущем времени паны замышляют поход и на Москву.
      - Что же думает о том Рудольф-цесарь? - спокойно спросил внимательно слушавший Шевригина Иван Васильевич.
      - Рудольф-цесарь страшится каждого шага польского короля. Пуглив он. Нерешителен, хотя ему и не по душе промысел панов о завоевании Ливонии и о походах на Москву. Не на пользу ему усиление польской державы. А к московскому государю - говорят цесаревы люди - Рудольф всем сердцем расположен, тогда как многие из его князей сторону Стефана держат с великим пристрастием.
      В сопровождении Бельского пришли Борис Годунов и Писемский.
      - Леонтий, - указав на Шевригина, обратился к ним царь Иван, - как я вижу, добрый у меня слуга, крепкий, расторопный. Добился-таки он, чтобы папа к нам посла своего отправил. Одарить его следует. Да и подумать нам прилично, как встретить того папского посла.
      После ухода Шевригина царь Иван заговорил о начавшемся походе польского короля ко Пскову. - Защита этой крепости, - сказал он, - должна решить судьбу и Руси и Польши в этой войне. Если крепость устоит, - то и дела короля Стефана ухудшатся. Если она падет, - дух польских панов поднимется, власть над ними короля еще более усилится, о мире тогда и думать нечего. Польско-литовские войска, воодушевленные победою, двинутся дальше в глубь нашей страны. Стало быть, надо все силы употребить к тому, чтобы Псков устоял.
      - Пускай подо Псковом узнают силу нашу, - сказал Иван Васильевич. Пошлем туда еще приказ воеводе Шуйскому, чтоб стоял крепко по крестоцелованию. Пускай умрут, но не сдаются! Многие осады были могилою осаждающих. Наряди дюжих ребят с тою моей грамотою, Борис. Папскому послу окажем прием, словно бы самому папе. Он нам годится в дни осады Пскова. Пушки наши громить станут врагов, а папский посол в королевском стане излиет сладкозвучные речи о непролитии христианской крови и о воссоединении Москвы под рукою папской латынской церкви... То и другое смутит короля Стефана... Знаю я умыслы святейшего отца, знаю и то, как ответствовать послу на иезуитские речи. Завтра в Боярской Думе обсудим наши дела, чтоб было все решено у нас в дружбе и согласии...
      Радостно было свидание Игната Хвостова с Анной.
      Анна, позабыв все на свете, сама поднялась по лесенке в горницу, где жил Игнатий, сама бросилась к нему в объятия, сама, первая, начала покрывать его поцелуями, так что он испуганным шепотом начал умолять ее не терять головы, помнить, что внизу могут ее хватиться, что тогда запрут ее в терему, и вообще... Но она ничего не слышала, ничего не помнила, так что все слова благоразумия разлетелись в прах и у самого Игнатия Хвостова.
      Анну осенили такие же светлые и, вместе с тем, горячие чувства, как бывало это с ней в часы пламенной, полной самозабвения молитвы во мраке, напоенном священными благовониями и овеянном таинственной тишиной, когда она знала в мироздании только себя и бога...
      Ничего греховного, страшного теперь не было для нее.
      Игнатий, разгоряченный, одурманенный очарованием греха, шептал в полузабвении: "Касатка, ангел! Ты - моя!"
      Когда Феоктиста Ивановна, испуганная отсутствием дочери, тайком от мужа спешно поднялась в горницу Игнатия, она в ужасе всплеснула руками.
      Игнатий и Анна вскочили, бросились к ее ногам, прося у нее прощения.
      Феоктиста Ивановна горько заплакала:
      - Несчастная!.. Грех-то какой!.. - всхлипнула она.
      Успокоившись, она, не глядя на Игнатия, схватила дочь за руку и повела ее вниз.
      На другой день Игнатий уже не видел Анны. В доме царила весь день мрачная тишина. Никита Васильевич Годунов уехал с самого утра верхом на лошади.
      Игнатий чувствовал себя горьким, одиноким. Ему ясно было, что не придется уж ему, как бывало, видеться с Анной. Открылась тайна, которую с таким трудом и опасениями они прятали от людей. Конец всему!
      Игнатию пришло в голову: пойти к Борису Годунову с просьбой отправить его на войну. В Москве много разговоров о новом походе польского короля. Нашлось немало охочих людей идти на помощь псковским сидельцам. Загорелось отвагою сердце русского человека. Потянуло и Хвостова на войну: лучше умереть в бою, нежели сидеть в доме Никиты Годунова со своей тоской.
      Так он и сделал. Помолился с великим усердием богу, оделся в свой лучший кафтан и отправился к Годунову.
      Борис Федорович встретил приветливо. Выслушал и сказал:
      - Не отдохнул ты, парень, от одного дела, да норовишь уже к другому пристать. Завистлив, однако ж!
      Хвостов покраснел, растерялся, не зная, что сказать в ответ. Да вспомнил Анну, вчерашнее происшествие и еще более смутился.
      - Да ты словно красная девица... Ну, что ж, доброе дело. Нам туда люди нужны. А такой дородный молодец и бывалый, да еще знающий латынский язык, может и толмачом у Шуйского быть. Помолись, да и изготовься в путь-дорогу... Завтра отъезжают во Псков люди. Пошлем с ними и тебя... Не ошибся я, что из тебя выйдет добрый слуга государю. Иди в Разрядный приказ.
      Борис облобызал Хвостова и пожелал ему счастливого пути.
      От Годунова Игнатий отправился прямо в Архангельский собор. Усердно помолился, праху славных предков русского народа поклонился, попросил у бога прощения за свои прегрешенья и отправился в Разрядный приказ. Там он поведал о своей беседе с Борисом Федоровичем и получил "опасную грамоту", оружие, панцырь, латы... Выбрал на конюшне приказа коня доброго и поехал обратно к себе домой.
      Проезжая по двору усадьбы, жадно устремил глаза на окна терема Анны, но окна были завешаны. Да и на дворе-то никого не было, будто все вымерли, даже на громкий лай сторожевых псов никто не вышел из дома.
      "Кончено! Прощай, моя ненаглядная, бедная голубка! Но что с тобой? Не забудешь ли теперь ты меня, разнесчастного?!"
      Глухо прозвучали его шаги, когда он поднимался по лестнице.
      - Хоть бы скорее настало "завтра"!
      В груди, около сердца, будто какой-то горячий ком. Трудно дышать.
      Ночь провел Игнатий без сна. Все думал и думал о случившемся. И то осуждал свой поступок, раскаивался и начинал упрекать сам себя в неразумности, в самовольной дерзости и неблагодарности к приютившим его в своем доме добрым людям, то вдруг вспыхивало в нем страшное отчаяние: ему казалось, что больше он уже никогда не увидит Анны, что он - причина ее безутешного горя и позора. И никак он не мог себе представить, что уедет от нее и, быть может, навсегда, не простившись. Может ли это быть?
      Осторожно, на носках, он пробовал спускаться вниз, прислушиваться. Но в доме было тихо-тихо; все спали. У него вдруг вспыхивало желание спуститься вниз, пойти к Феоктисте Ивановне и попросить у нее прощения, а также дозволения проститься с Анной. Но разве это можно?
      Утром он поднялся чуть свет. У раскрытого окна, на ветвях ясеня щебетала стайка самых маленьких птичек - корольков-челоканчиков. Они суетились под листьями, напевая короткие, едва слышные песенки. Серовато-зеленые перышки их, пышно прикрывавшие крохотные тельца, взъерошились при виде человека, а когда Игнатий ближе подошел к окну, стайки птичек с чириканьем полетели в глубину сада. Стало пусто. И эта пустота снова напомнила ему обо всем, что не давало спать ночью.
      На глазах Игнатия слезы. Он стал на колени, помолился богу. Помолившись, тяжело вздохнул и сел за стол, опершись головою на руки.
      Вдруг ему послышался за спиною какой-то шорох. Оглянулся.
      На пороге Феоктиста Ивановна. В руках у нее чаша с молоком, каравай хлеба.
      Он быстро вскочил со скамьи и упал ей в ноги, зарыдав.
      Она подняла его.
      - Бог простит тебя! - сказала она ласково. - Ты уезжаешь, говорили мне? Бог с тобой! Уезжай!
      Она поставила молоко и положила хлеб на стол. После этого крепко обняла его, поцеловала.
      - Вот тебе! - вручила она ему нагрудный крестик. - Не поминай нас лихом. Это мое материнское благословение тебе. Дай бог тебе доброго пути! Об Анне забудь. Не думай о ней. Грешно и нехорошо ей знаться теперь с тобою. Прощай!
      Феоктиста Ивановна тихо, на носках прокралась вниз.
      Игнатий долго сидел неподвижно на скамье, подавленный, оглушенный ее ласковыми, но беспощадно жестокими словами.
      Очнувшись, он вышел во двор, оседлал своего коня и быстро, не оглядываясь, помчался в Разрядный приказ. Там должны были собраться его товарищи, с которыми ему предстояло ехать во Псков.
      У Рязрядной избы уже толпились вооруженные люди, весело перекликались между собою, шутили, смеялись. В лучах восхода ярко вспыхивали серебристые латы, шлемы, копья. И непохоже было на то, что эти бородатые воины пойдут через несколько минут на запад, ко Пскову, чтобы биться там с лютым врагом насмерть. Глядя на эту оживленную кучку смеющихся бородачей, скорее можно было подумать, что готовятся они к какому-то празднику, либо собираются на великокняжескую охоту.
      Игнатий соскочил с коня и вошел в Разрядную избу.
      V
      Солнышко. Жарко. Июль в полном расцвете.
      Никита Годунов, после купанья в Москве-реке, медленной походкой возвращался к себе на усадьбу, любуясь сверкающей на солнце рекой, голубым ясным небом и видневшимся вдали, на холме, в зелени рощ, Кремлем.
      Порою останавливался, обтирал пот на лбу, идти не легко - в гору, среди цепких кустарников. Лезли мысли об Игнатии. Почему же он так внезапно ушел на войну?.. У государя он теперь на виду. Сам Борис Федорович не нахвалится им.
      Тяжелый вздох вырвался из груди Никиты; вот уж истинно: судьба придет - по рукам свяжет. А дело день ото дня становится все более и более похоже на это. Прямого, ясного, правда, пока ничего нет, а все-таки...
      У ворот своего дома он увидел возок Бориса Федоровича.
      Что такое? Никита ускорил шаг. И, как раз, из ворот ему навстречу вышел сам Борис Годунов.
      - Добрый день, дядюшка! - весело приветствовал его знатный гость. Заждался я тебя.
      - С добром ли пожаловал, племянничек? - облобызавшись с Борисом, спросил Никита.
      - Какое добро может сравняться с государевым вниманием?! - загадочно улыбнулся Борис.
      - Подлинно. Нет большего милосердия, как в сердце царском, - ответил Никита, думая, что Борис привез ему от государя какое-нибудь пожалование.
      - Так слушай. Едет к нам от папы римского посол, а звать его Антоний Поссевин. Государь ждет его с великою охотою. И никому об этом не велел сказывать. А для охраны пути Антония мне приказано найти самого верного человека, чтоб мог он без особого шума то дело исполнить. Но кого же, кроме тебя, нам послать на охрану папина посла? Только тебе и могу ту охрану доверить. Понял, Никита? Дело важное для всей Руси. Не прилучилось бы в дороге с послом беды?
      Низко поклонился Никита Годунов Борису, прослушав со вниманием его речь:
      - Воля государева свята.
      Коли так, должен ты собрать детей боярских человек до ста для объезда путей к Смоленску. А в приставах для встречи будет Залешенин Никифорович Волохов с подьячими. Приготовь ему своих стрельцов, что у стремени, для пересылки с дороги вестей государю. Из Смоленска, Дорогобужа и Вязьмы о поезде Антония государю отписывай посылки.
      - Чего же, Борис Федорович, мы с тобою тут стоим? Добро пожаловать в палату! Погости у нас, - вдруг засуетился Никита, - часок, другой!..
      - Недосуг мне гостить у тебя... Время такое, что и спать некогда. В русский час много воды утекает. Разве ты не знаешь?! - рассмеялся Борис. Неповоротливы мы. От сего - великий урон. Меня ждут другие люди. Надо им наказ дать. Все надобно вовремя делать, не зевать.
      Борис Федорович попрощался с Никитой и снова уехал по пыльной дороге в Кремль.
      Никита Годунов кликнул жену. Феоктиста Ивановна тихо вошла в его горницу, смиренно поклонилась.
      - Мое сердце чуяло... Коли Борис приехал ко мне, так и знай какое-нибудь государево дело! Замучил меня дорогой племянничек. Вот беспокойный человек!
      Никита тяжело вздохнул:
      - Опять, Максим, котомку готовь! Ей-богу!
      - Да что же это такое?! - всплеснула руками Феоктиста.
      - Охранять папина посла будем. Головой меня назначили у детей боярских... Помилуй, господи! От Смоленска и до Москвы... А туда ныне самые разбойники из Литвы проникли. Новая забота!
      - Кто он, папин посол?
      - Иль забыла?! Помнишь, Игнатий нам сказывал... Человек с ними от римского чудодея ехал, иезуит. Чтоб ему лопнуть! Едет, нечистая сила, к нам! В папину веру обращать...
      Никита мрачно усмехнулся.
      - Всяких вер проповедники повадились к нам ездить. А этот поп нас с королем Стефаном помирить сулит, - сказывал Игнатий. Только ты об этом не болтай. Государева тайна! Коли так бы - оно хорошо. Война не радует... Губит нас. Король взять Псков задумал. Сила великая движется. Э-эх, господи! Да когда же сие кончится?! А свейские полки к Нарве прут. Да и на крымских татар поглядывай.
      Феоктиста Ивановна перекрестилась:
      - Помоги, господи, царю-батюшке осилить врагов!
      Никита Годунов посмотрел на жену с жалостью:
      - Замучил я и тебя, моя голубка! Все в дороге, все в дороге...
      - Против воли государевой не пойдешь, Никита Васильевич... Мой покойный батюшка учил меня смирению и терпению... Смирение поборает гордыню, - говорил он, - аки Давид Голиафа. Мне ли роптать, рабе твоей, Никита Васильевич?!
      - Дело молвила, моя голубушка. Покорное слово - богу угодно. А против государева приказу на Руси никто не пойдет, когда в бога верует и родную землю любит. Собирай же ты меня с молитвою и добрым словом в путь-дороженьку. А я съезжу на коне в Разрядный приказ поговорить с моими ребятами. Государева воля - божья воля.
      Приготовлений к встрече посла папы Григория XIII - иезуита Антония Поссевина - было немало. Все Приказы были подняты на ноги. Писались грамоты в Смоленск, в Вязьму, Дорогобуж... Писались наказы приставам, головам боярских детей, стрелецким начальникам. Приводились в порядок окраины, через которые должен был въехать в Москву посол папы со своими провожатыми. Подбирались наиболее статные, видные молодые люди дворянского звания, чтобы участвовать в церемониии встречи посла у Смоленской заставы в Москве. Приводились в порядок дома для посла и его людей.
      Приставу Залешенину было приказано царем брать людей с собой, "которые добры и верны, и платье у кого было бы чисто, и которые бы у литовских послов бывали и в посланниках".
      Царь Иван сделал внушение Залешенину, как отвечать на вопросы иезуита.
      "Если спросит папин посол: "где ныне государь?", отвечать: "меня государь отпустил с дороги из Москвы в Старицу!".
      "Если спросит он о каких-либо важных делах", отвечать: "Яз - человек служилый, а не приближенный к государю человек, и не мне говорить о тех великих делах".
      "Если учнет задирать о вере: о греческой или римской", отвечать: "Грамоте я не учился и про веру говорить мне нечего".
      "А нечто спросит папин посол: как ныне государь ваш, царь и великий князь с литовским королем Стефаном?", отвечать: "Король Стефан ныне не хочет добра и прибытка в христианстве, только бы видеть ему разлитие крови христианской. И оттого он, король Стефан, не хочет жить в мире с христианами, что сам он - ставленник турецкого султана".
      "А нечто спросит про нынешнюю войну", отвечать: "Наш государь, царь и великий князь, как есть государь христианский, на своей правде стоял крепко три года".
      "А если посол папы спросит о Лифляндской земле", отвечать: "Государь Лифляндскую землю воюет потому, что эта земля - извечная вотчина государей русских. Немцы не стали нам дани платить, хотели отложиться от Руси, стали насилие чинить русским людям. Государь много раз требовал от них признать свои вины и исправиться. Но они ни в чем не исправились. Вот почему государь наш рать на них свою послал. Да и повтори не однажды, что Лифляндская земля - извечная вотчина наша, как то показывают многие прародительские грамоты к немцам и немцев к нам. Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими государями".
      - Государю твоему расстаться с мыслью о море том тяжеле, нежели уступить Смоленск, Великие Луки и прочее, - сказал тихо, в задумчивости Иван Васильевич. - Помни это постоянно.
      Обо многом другом, предвидя вопросы Поссевина, говорил государь Залешенину, указывая, как ему отвечать на них.
      Низкого роста, крепко сложенный, коренастый, острый умом дьяк Залешенин Никифорович Волохов был выбран самим царем для встречи иезуита Поссевина. Кроме того, Волохов был много раз в Польше и кое-что знал о сущности католической веры. Борис Федорович тоже не раз хвалил Залешенина государю, а в последнее время в Посольском приказе Залешенин вел переписку с польско-литовскими властями, хорошо зная польский язык. О "неграмотности" ему государь приказал говорить, чтобы он "больше слушал, чем говорил".
      Царь Иван напомнил Залешенину, что в разговорах с иностранными послами есть "речи тайные и речи явные".
      - Мне хорошо ведомо, что думает папа о нас. Вот эта бумага писана в Риме кардиналом Комо... Отправил тот Комо бумагу к своему попу в Польше Андрюхе Калигару. Читай! - царь отдал грамоту находившемуся тут же царевичу Ивану Ивановичу.
      Залешенин слушал с большим вниманием то, что читал вслух царевич.
      В письме кардинала Комо нунцию Калигари было сказано о посольстве Шевригина в Рим:
      "...Вероятно, в Польше уже есть слухи о прибытии сюда московского посла. Он - не важная персона, а только камергер князя".
      Далее говорилось: "из привезенного русским послом письма и из слов самого его видно, что великий князь желает союза со святым престолом и другими христианскими князьями и намерен открыть торговые сношения с нашими народами. Жалуется он на войну, которую ведет с ним польский король; просит посредничества папы в заключении мира. Царь стремится к соединению своих войск с христианскими против турок. Дело очень важное, но все понимают, что посольство вызвано не добрыми намерениями царя, но добрыми ударами короля в последние два года. Мало надежды, что из этого выйдет что-нибудь путное, т е м  б о л е е, ч т о  о  в е р е  х о т ь б ы  е д и н о е  с л о в о! Это очень удивило его святейшество, который надеялся, что царь, если и неискренно, то, по крайней мере, для виду окажет некоторое расположение к святому престолу, чтобы побудить его согласиться на свои желания. Тем не менее, обсудив дело и выслушав мнение опытнейших и благочестивейших людей, папа решился не пренебрегать и этим случаем, чтобы поискать заблудшую овцу..."
      Иван Васильевич громко расхохотался, слушая это письмо кардинала Комо. Его хохот был не веселый. Вдруг он вскочил с кресла и, дико расширив глаза, воскликнул:
      - Я - заблудшая овца! Зрите меня, окаянного!.. О, как провинился я перед Римскою церковью! Несчастный я! Еретик!
      Царевич прервал чтение, почтительно склонив голову.
      - Чего ж ты?! - строго крикнул на него царь. - Читай дальше! Славную писульку прислали наши друзья мне из Литвы! Читай!
      - Его святейшество, - говорилось дальше, - решил отправить к царю достойного человека, вероятно иезуита, патера Антонио Поссевино".
      - Слыхал?! - указывая Залешенину на бумагу, крикнул царь. - Читай!
      "Поссевино должен трактовать о вере и попытаться обратить в католичество князя и его народ".
      - Вот-вот... чего они от нас хотят... Понял?! Ты?! - прошипел царь, изогнувшись на месте. Лицо его перекосилось от негодования.
      Царевич Иван читал: "...все это надо делать под прикрытием посредничества в перемирии, о котором просит царь. Послу Антонио его святейшество поручил оказать содействие к примирению Москвы с Польшей, если царь оставит свои схизматические заблуждения..."
      С трудом переводя дыхание от волнения, Иван Васильевич сделал жест рукой, чтобы царевич остановился.
      - Змий лукавый - папа Гришка! Душегуб! - прошептал царь. - Учинил смуту у франков... крови озера пролил в Париже... Того же хочет и у нас! Не быть по его! Он хитер - мы хитрее.
      Тяжело вздохнув, как бы отгоняя от себя какие-то навязчивые мысли, царь Иван вытянул вперед голову и погрозился на Залешенина.
      - Смотри! Что слышал здесь - держи при себе. Отныне знай, что папа хлопочет не о нас, а о себе и о своем богомольце - короле Стефане... Ну-ка, царевич, читай!
      Иван Иванович медленно, с ударениями на отдельных словах, прочитал:
      "Мир с Москвой сулит выгоды королю, удовлетворит его и даст ему возможность распространить свои владения. Просите его величество дать пропуск послам, чтобы ускорить это дело. Если бог поможет благополучно устроить это дело, оно обратится к расширению пределов Польши и к вечной славе короля. Можно ли сомневаться, что когда дойдет до заключения мира, его святейшество охотнее будет держать сторону католического короля и ревностного защитника веры, чем поддерживать интересы московского князя?"
      - Слушай и понимай! Дьяк ты у нас смышленный. Вера им служит к расширению королевств. А посему знай, что везешь ты к нам хитрого, лукавого змееныша, папина иезуита; а работает он на папу и на короля Степку, но не на московского государя. Однако виду не кажи; будь ласков с римским гостем, пускай думает, будто мы ничего не знаем, не понимаем, а папу величай "святым отцом". Потом исповедуешься в грехе своем. Покаешься у митрополита.
      Повернувшись к царевичу, царь кивнул ему головой:
      - Наблюдай, чтобы нашему делу порухи не было. Пускай Борис и Бельский берегут посла, как бы меня самого. Да и довольствием и вином пускай не обижают ни посла, не людей пословых. А мы - ничего не знаем, мы - русские простаки! Так и Никите и всем другим внуши. Иди в приказ, Никофорович!
      Дьяк Залешенин поклонился сначала царю, потом царевичу и вышел из царских покоев.
      В доме Бориса Годунова собрались его дяди Никита и Степан Васильевичи. И тот и другой по приказу царя должны были принять участие в церемонии встречи Антония Поссевина.
      Жена Бориса, Мария Григорьевна, со своими сенными девушками приготовила богатое угощенье гостям. На столе появились меды и вина разные, печенья, соленья, варенья, студни и прочее.