Поссевин был разовощекий, широкоплечий монах. Глаза его немного косили, и от этого на лице лежал отпечаток хитрости. Толстые, чувственные губы и крупный красноватый нос, вместе с жирным отвисшим подбородком, намекали на то, что человек пожил в свое удовольствие на белом свете. Шевригин был доволен его разговорчивостью. Он с большим вниманием прислушивался к его бойким речам. Нравилось ли ему, Шевригину, то или иное рассуждение иезуита, или нет, он всё равно слушал молча, стараясь извлечь из его слов что-нибудь для себя полезное.
      Колымаги, в которых ехали Шевригин со своими людьми и Антоний Поссевин, сопровождали конные мушкетеры в круглых войлочных шляпах под начальством двух скакавших впереди офицеров. Кроме мушкетов, воины были вооружены шпагами.
      Поссевин сказал сидевшему рядом с ним Шевригину:
      - Его святейшество, увы! обеспокоен тем, что коли на нас нападут разбойники, каковых в этих местах не мало, тогда навеки рушится дружба с вашим государем. На дорогах кругом Рима происходят постоянные грабежи и убийства, к тому же разбойники здесь крайне жестоки и бесчеловечны. Они не нападают только на бедняков, у которых не имеется и гроша за душой. Именно эти разбойники помогали многим нашим знатным синьорам богатеть и расширять свои владения. Ими за деньги пользовались те, кому они были нужны. Такие важные господа, как Стефанио Колонна, не стыдились быть в сговоре с разбойниками... Их оружием он сводил счеты с неугодными ему вельможами. Здесь недорого продается рука убийцы с кинжалом... Наемные убийцы здесь в большом употреблении. Дорогой монсиньор, я прошу вас: не рассказывайте об этом никому в Москве. Я не хочу, чтобы о нас думали плохо. Если дойдет слух до Колонны или Орсини, что я рассказал вам, - они могут меня лишить жизни. Для этого у нас особого труда не требуется, правосудие у нас не в почете. Видите, монсиньор, с каким доверием я отношусь к вам.
      - Спасибо! Я знал, что ты человек правдивый, - сказал Шевригин.
      Сидевший за спинами Поссевина и Шевригина Паллавичино, выполнявший обязанности переводчика, насмешливо улыбнулся, чего не могли, конечно, заметить ни Поссевин, ни Шевригин. Улыбнулся он потому, что то, о чем так таинственно и с такими оговорками рассказывает Поссевин, не велика тайна, - об этом давно знает вся Европа, да и в других государствах разбойничьи шайки охотно привлекаются вельможами для сведения личных счетов и для выгодных нападений на замки других вельмож. Стоит ли просить Шевригина хранить это в тайне?! Таковы иезуиты, любят морочить головы другим людям. Паллавичино не любил иезуитов. Он хорошо знал их "работу" по Венеции, куда он со страхом теперь ехал.
      По дороге в Венецию между Антонием Поссевином и Шевригиным было много разговоров о короле Стефане Батории.
      Шевригин первый начал эти разговоры.
      Он сказал:
      - А ведь то правда, Антоний, что Стефана на престол в Литву посадили турки.
      - То правда, монсиньор, но и то правда, что поляки и Литва сильно хотели посадить на престол вашего царя, либо его сына, да царь сам будто бы не очень того хотел, выставлял невыполнимые требования, а то сидеть бы на польском престоле русским царям...
      - Не государь наш, а вельможи польские с Замойским не хотели того... Помню я, у меня память хорошая.
      - Император Максимилиан помешал... То я верно знаю, - возразил иезуит. - Сам ваш государь не прочь был поддержать эрцгерцога Эрнста... Ваш государь в ту пору сдружился с императором... Этою сумятицей около польского престола воспользовался Стефан Баторий...
      - А кто его поддержал, кто за него стоял? Не турецкий ли султан?! оживился Шевригин.
      - И то правда, - ответил Поссевин.
      - Государь наш в немалом удивлении... - продолжал горячиться Шевригин. - Как же так?! Папа хочет воевать с басурманами, врагами христианской церкви, врагами самого папы, а король, вашей же веры и друг папы, заодно с турками, с его врагами?
      Поссевин чувствовал себя прижатым к стене, и все, что он мог сказать, это:
      - Не моего ума это дело... Святейший знает, что делает.
      - Наш государь идет прямой дорогой, а так не делает. Он и просит папу, чтобы тот вмешался в нашу войну с Польшей, прекратил кроволитие и склонил Стефана стать заодно с другими государями против врага всех христиан - турецкого султана.
      Поссевин в раздумьи закусил губу.
      - Об этом мы поведем беседу с самим мудрейшим из государей, царем Иваном.
      - Добро, коли так, - облегченно вздохнул Шевригин, а сам подумал: "Знаем мы, что у тебя на уме, - обратить Русь в латынскую веру! Того не будет!"
      Во второй колымаге сидел Игнатий Хвостов и подьячий Антон Васильев. Все время дядя зевал и крестил себе рот.
      - Свят, свят господь! - говорил он.
      - Ты чего это? - спросил Хвостов.
      - Грех один, Игнатий! Так вот все время в голову и лезут нагие бабы с отбитыми руками... Истинный господь! На кой бес этакую вещь придумали?! Да и разбросали еще повсюду! Третий день я все думаю о том и никак понять не могу.
      Хвостов с удивлением посмотрел на него.
      - Не тужи о том, дядя Антон. Не наше дело. А коли грешно, грех тот взыщется не с нас с тобой, а на древних римлянах... Наша забота, как бы государево дело справить. Да так, чтобы государь батюшка доволен остался.
      Антон Васильев почесал затылок:
      - Оно вестимо. Государево дело превыше всего, токмо я все одно своей бабе о тех голых девках ни слова не скажу, будто и не видел их... Совестливый я дюже человек.
      Игнатий рассмеялся.
      - Расскажи ей лучше о тех, что цветы тебе приносили.
      Лукавая улыбка мелькнула на лице Васильева, он покраснел:
      - Как сказать... - произнес он, смутившись. - Панкрат лезет на небо, а черт тянет его за ноги. Так вот и мы... Всяко бывает.
      В душе уже теперь Антон Васильев раскаивался, зачем завел разговор о каменных девах, никак не ожидая, что Игнатий коснется его грешных тайн. Немного подумав, он, как бы выразив свою мысль вслух, сказал:
      - В каждом мужике бесово ребро играет. Все мы - адамовы ребятки, все на грехи падки... Да и то сказать: наслушался я там всего про римских пап да про ихних монахов, - соблазн великий получился. Между прочим, нигде я не видывал таких ласковых красавиц, как в оном граде. Ни в Свейской земле, ни в Дацкой, ни в Немецкой. Э-эх, господи! Грехи тяжки!
      - Везешь чего-нибудь жене-то, в подарок? - спросил Хвостов.
      - Образок везу... Распятие... Да пресвятую деву... Баба у меня уж такая богомольная, такая богомольная.
      Хвостов промолчал. Он вез в подарок Анне Годуновой расшитую шелком большую узорчатую шаль да ожерелье из янтаря. Где бы он ни был, кого бы ни видел, мысли его всегда были об Анне, о том: по-прежнему ли она его любит, не забыла ли, здорова ли? Он постоянно видел обращенные на него взгляды девиц и женщин, но он их старался не замечать, они просто докучали ему. Анна! Одна Анна!
      Путь к Венеции лежал через Флоренцию и Болонью. Проехать около пятисот верст Поссевин предполагал с остановками дней в десять, тем более, что приходилось перебираться через снежные хребты Аппенин.
      - Эти земли суть владения святейшего папы... Мы везде найдем приют и гостеприимство с грамотою, выданной нам его святейшеством, - сказал Поссевин.
      И хотя в природе была весна, апрель, но дико и бедно показалось Шевригину все, что встречалось ему на пути. А таких обнищавших сел и деревень, какие были здесь, у отрогов гор, не приходилось Шевригину видеть даже в разоренной войною родной земле.
      Горы были высокие, мрачные, речки мутные, озера какие-то темные. Дорога извивалась между ущелий, холмов, нависших над головою жутких скал, и всюду виднелись высокие вершины Аппенин, сверкавшие белизной снежного головного убора.
      В одной долине, стиснутой с обеих сторон отвесными скалами, из бокового ущелья, как из норы, тихо, неожиданно выехало несколько всадников, пытаясь загородить дорогу, но, увидев поодаль, позади колымаг, отряд мушкетеров, всадники снова скрылись в ущелье.
      - Грабители... - равнодушно сказал Поссевин, даже не повернув головы к Шевригину.
      Истома, озадаченный его спокойствием, спросил его через Франческо: почему он так спокойно говорит о разбойниках. Поссевин ответил:
      - Я был бы более удивлен, если бы нам попались навстречу честные люди.
      Немного подумав, Поссевин добавил:
      - А если у нас было бы лютеранство, то итальянцы все бы друг друга перерезали... Итальянцы - народ, живущий чувством, а не умом. Они должны быть католиками. Лютер - безбожник, развратитель народов... Счастье наше, что Ватикан оберегает Италию от протестантов.
      Поссевин стал объяснять Шевригину преимущества католического вероисповедания перед лютеранским. Он с особым самодовольством подчеркнул, что недаром на Флорентийском соборе император Иоанн Восьмой и патриарх Иосиф провозгласили унию с Римом. Взятие Византии турками, - говорил Поссевин, - не есть ли небесная кара, наказание грекам за их продолжительное исповедание православия?
      Тут Шевригин не выдержал и сказал с негодованием:
      - Византия пала не за это, а за отступничество, за измену православной вере. Сам великий проповедник, старец Филофей, это же сказал. Не надо бы Византии принимать латинскую веру!
      Дальше Шевригин стал доказывать, что подлинная Византия не пала... Православная вера не покорена никем. Царьград во власти турок, но не вера. Власть церковная ныне в Москве. После Цареграда Москва стала третьим Римом.
      В Анконе путники осматривали в местечке Лорето монастырь святой Марии. Они прослушали интересный рассказ монахов о том, как Мария пришла из Иерусалима через море в папину землю, где горы покрыты хвойными лесами, где реки тихо перешептываются с лесами...
      Ночи светлые. Погода хорошая. Караван с московскими гостями и их поклажей быстро подвигался вперед. Вот уже показалась и Феррара, а затем предстояло переправиться на плотах через реку По. Оставалось уже недалеко до Венецианского залива. Кое-где из гущи зелени выглядывали стены и башни замков.
      Много раз в пути отдыхали. Меняли лошадей. В Ферраре полюбовались красивым замком Бельфиоре. Герцог Феррары оказал дружеский прием московским гостям. Осторожно он справился у Шевригина: "Правда ли, что ваш государь весь оброс шерстью и ест младенцев?"
      - Наш государь - добрый христианин. Он заботливый отец русского народа, и то, о чем меня спрашиваешь, - недостойно слушать моим ушам.
      Герцог остался доволен ответом московского посла и вздохнул с великим облегчением.
      - Много худого мне пришлось слышать в чужих странах о нашем царе, о нашем народе, да и о порядках наших. Все это - яд зависти и страха, покачав головою, с тяжелым вздохом произнес Леонтий Истома.
      - Не может быть плохим тот владыка, у которого такие преданные слуги, как синьор Шевригин, - громко сказал Поссевин с приятной улыбкой.
      После ночевки в Ферраре московский посольский караван двинулся дальше, сопровождаемый благими напутствиями герцога и его дворян. В провожатые послу было дано двести всадников с офицерами.
      Через реку По переправились в нарядно украшенных зеленью и цветными тканями галерах.
      Везде итальянские горожане и поселяне с большим любопытством рассматривали приехавших из далекой Московии знатных людей, встречая их дружелюбно.
      Наконец, посольский караван добрался до берега Адриатического моря.
      - Вот и все, - сказал, облегченно вздохнув, Поссевин. - Опасности кончились... Теперь прямо в Венецию, морем.
      Вскоре послу подали и корабль.
      Перед глазами путников раскинулась необозримая водная ширь. В корабль сели на рассвете. Судно это называлось "нефа". Громадная галера, окрашенная в красный цвет. Паллавичино объяснил, что этот цвет теперь в ходу в Генуе и Венеции. Вымпелы и флаги всюду на рейде виднелись красные. На корабле стояли две высокие мачты из цельного дерева. На их вершинах приделаны были особые коробки, или беседки, для наблюдения за тем, что происходит на море: нет ли судов, много ли их, дружественные ли они или враждебные, виден ли берег. Паруса "нефы" своими размерами удивили Шевригина и его друзей.
      Паллавичино сам некоторое время плавал на "нефах" матросом, поэтому с увлечением и принялся описывать устройство этого громадного судна разгуливавшим по палубе московским путешественникам.
      Рассветало. Апрель - самое лучшее время года в Венеции. Блестящая, гладкая поверхность моря покрылась рябью. Но вот она стала серебриться и бледнеть. Казалось, она хочет быть светлее самого неба. На необъятных просторах ее кое-где застыли белые остроконечные трехугольные паруса; черные головастые гондолы шныряли между судами и берегом. Легко дышалось, легко думалось, все располагало к отдыху, к удовольствиям и любви: и нежные переливы морских волн, и, словно осколки зеркала, разбросанные по берегам лагуны. О, этот простор великого солнечного царства, которому с севера оградою служат высокие снежные Альпы, а с юга - Аппенины!
      - Моя Венеция - морская держава... - с гордостью шепнул на ухо Шевригину Франческо, подозрительно покосившись в сторону Поссевина. - Как грустно прятаться мне, скрывать свое имя в родном городе, и когда? Весной! Пожалейте меня, синьоры и синьориты, мои земляки!
      - Ладно... - успокоил его Шевригин. - Недолго будем здесь, а там поедем опять на твою новую родину - в Москву.
      Небо на востоке постепенно начинало розоветь, потом налилось густым пурпуром; яснее проступала в вышине и бирюза небес. Брызжущее радостью восхода, лучистое морское утро улыбалось московским путешественникам. Венеция, словно видение, в солнечном осиянии поднималась из воды.
      III
      Венеция!
      Как часто слышал Шевригин разговоры о ней в Посольском приказе, но никогда не думал он, что это расположенное на островах государство так мало, так ничтожно по сравнению с Русской землей. Ему теперь интересно было знать: в чем же сила Венецианской республики, почему Поссевин нашел необходимым сюда путь держать, да и добиваться сношений Московского государства с этакой незначительной державой? Его настроенный деловито ум не поразили волшебные красоты этого города. Он думал о том: не явится ли ненужной потерей времени его пребывание здесь? Не сделал ли он ошибки, послушав совета Поссевина?
      Поссевин вкрадчиво сообщил Шевригину, что сначала он один представится дожу, а затем пойдет во дворец вместе с московским послом.
      Шевригин возразил Поссевину. Он предложил идти к дожу обоим вместе, ибо он, Шевригин, важнее папского посла, он - посол государя московского. Поссевин мягко, ласково улыбаясь, старался доказать, что он будет говорить с дожем Венеции не о московских делах, а только о сношениях Рима с Венецией. Между Римом и Венецией замечается охлаждение. Миссия его, Поссевина, в том, чтобы наладить дружбу Венеции с папой. Его святейшество, к сожалению, не видит явного желания со стороны венецианского правительства к вступлению Венеции в союз против турок. Поссевин шепнул на ухо Шевригину, что благородный синьор, дож Венеции Никола да Понте, сам по себе склонен к дружбе с Ватиканом. Он был представителем Венеции на Тридентском соборе, а с ним были там и влиятельные сенаторы Венеции Барбариго и Тиеполо. Они все трое во всеуслышание заявляли на соборе о своей приверженности Риму; они не поддерживали протестантов. Это очень верующие люди. Они помогут папе в его замыслах.
      Поссевин много всего наговорил Шевригину, доказывая необходимость сначала ему одному побеседовать с дожем, но Шевригин, выслушав терпеливо Поссевина сказал: идти надо вместе.
      Поссевин, озадаченный таким упорством московского посла, уступил.
      - Да, - засмеялся он заискивающе, - ваш государь имеет замечательных помощников.
      Шевригин, которому перевели эти слова, выслушал их, как должное.
      Дож назначил свидание на следующий же день.
      Франческо Паллавичино, которому всюду грезилась тройка инквизиторов, наводившая страх на всю Венецию, отказался быть переводчиком и проводником у московских гостей, в ужасе заявив Шевригину, что его могут узнать - и тогда никакие силы не спасут его от смерти. Трясущийся, сразу похудевший и побледневший, он остался в доме, который в одном из узеньких темных переулочков отвели Поссевину и Шевригину с помощниками. Поссевин велел одному из каноников, явившемуся к нему на поклон, прислать московским гостям расторопного проводника-чичероне, который показал бы им город. Вскоре такой нашелся. Звали его Асканио.
      Он сразу же повел Шевригина и его спутников к Дворцу Дожей.
      - Этот чертог, - сказал Асканио, - мозг, сердце и душа Венеции.
      Они вступили в роскошный дворик мавританского стиля.
      Вдруг Асканио быстро повернулся, сказав:
      - Дальше нельзя. Уйдем.
      Затем он объяснил, что сегодня будет большой суд. Инквизиторы третьего дня схватили двух еретиков: - "И чтобы нас не заподозрили в чем-либо, лучше нам уйти отсюда подальше".
      Московским людям было удивительно видеть стены домов, уходящие в воду и покрытые черною плесенью. В местах, где вода набегает на камни, виднеются зеленые водоросли, приросшие к стенам домов.
      Чтобы лучше осмотреть город, пришлось сесть в черную, мрачную гондолу. Проплывая Большим каналом, путешественники любовались множеством каменных дворцов, со светлыми галереями, тянувшихся по бокам водяных улиц. Им доставило удовольствие следить за тем, как венецианские женщины и дети быстро сбегают по каменным лестницам, спускаясь прямо к воде, и как они прыгают в ожидающие их гондолы. У всех лестниц торчали из воды столбы для лодок. Затем они попали в целый лабиринт узких переулочков и мелких каналов, стиснутых высокими тяжелыми каменными стенами.
      Подьячий Васильев и тут подметил, что на Игнатия Хвостова слишком внимательно посматривают венецианки.
      В некоторых местах неподвижность мелких вод, безлюдье и тишина охватывали таким покоем, что забывалось все на свете: и дож, и папа римский, и то, что еще длинный путь предстоит на родину...
      А в это время проводник, чичероне Асканио, указывая то на это, то на другое здание, говорил:
      - Есть у нас много подземных тюрем, туда посадят, а потом казнят. Сказав это, он стал испуганно озираться по сторонам.
      - Совет Десяти сегодня будет судить... В этот день многих горожан наших будет трясти лихорадка... Страшный день. Всякий боится доносов.
      Гондола проплыла мимо трех соборов, мимо базилики святого Марка.
      После этого проводник показал московским людям мосты, какой-то сад, башню... Тихо всплескивалась мутная, маслянистая вода, рассекаемая носом гондолы.
      Выбравшись на землю, Шевригин сказал:
      - Ну, слава богу! Тут, однако ж, тверже чувствуешь себя. Одно на воде хорошо: пыли нет.
      Побывали Шевригин и его спутники и на площади святого Марка, полюбовались на башню. Насмотрелись на громады домов, на церкви; крылатого льва видели. На площади святого Марка было много голубей. Они совсем не боялись людей, садились на плечи кормивших их девушек, принимали из их рта еду.
      Всего насмотрелись московские люди и усталые, голодные вернулись к себе, отпустив чичероне.
      Из-под одной постели вылез Франческо.
      Шевригин и его друзья от души расхохотались, видя жалкое, испуганное лицо Паллавичино.
      - Что, брат? Плохо же тебя принимают соотечественники! - проговорил Шевригин, похлопав его по плечу. - Царь Иван Васильевич, видать, добрее вашего дожа.
      Франческо, улыбаясь, сказал:
      - Однажды я во Флоренции целую неделю у одной красавицы жил под постелью... Тоже было страшно, но всё же не так.
      После того как все помолились на свои иконки, постоянно хранившиеся у них за пазухой, приступили к обеду.
      - Ну, как понравилась вам Венеция? - спросил за обедом Шевригин своих помощников.
      Все молча продолжали есть рыбный суп.
      - Воды много... Куда ни сунешься - везде вода... Непонятно! - угрюмо мотнул головою подьячий Сергей Голубев.
      - То-то и дело, что вода, да еще и мутная... Не верю я, чтоб у нас с дожем получился толк. Поехал я сюда, не спросясь царя, а будет ли что пока не вижу... Мало оное царство! Душа болит. Не обмануться бы?! озабоченно посматривая на своих спутников, проговорил Шевригин. Самовольно сюда заехали.
      Паллавичино рассказал о строгостях, царящих в Венеции.
      - У нас тут до всего добираются... Каждый шаг известен властям. Здесь следят за всем: и за нарядами, и кто как живет, сколько денег тратит, следят за усердным посещением церквей, за тайными грехами и пороками, за свадьбами, за похоронами, за балами... Наша яснейшая Венецианская республика во власти иезуитов и инквизиторов... А любовь здесь продается, как и всё, на деньги... Наши лупанарии полны прекрасных дев... на разные цены... Об этом вас могут осведомить добрые "мамаши" этих дев...
      Паллавичино столько всего наговорил о своем городе, что Шевригин невольно пошутил:
      - А ты зело сердит на свою родину, коли так срамишь ее...
      - Я говорю правду, - смутился Франческо.
      Настал день встречи с венецианским дожем и его сенаторами.
      Паллавичино предупредил Шевригина быть смелее с дожем и его советниками, ибо нет людей, которые бы так высоко себя ставили и так гордились своею властью, как правители Совета Десяти, управляющие Венецией. В словах Паллавичино было много желчи, - по лицу его было видно, как насолили ему его правители.
      Шевригин не нуждался в таких советах: он и без того считал своего московского государя самым великим среди владык земных. И честь царя он поддерживал во всех странах, куда его посылали, с отменным достоинством.
      В пышной обстановке состоялся прием Шевригина и Поссевина во Дворце Дожей. Все сенаторы были в сборе. У всех у них на лицах было написано снисходительное, усмешливое любопытство, когда они осматривали с ног до головы московского посла. Шевригин в свою очередь обвел их гордым, внимательным взглядом.
      Коротко и негромко передал он дожу приветствие государя.
      В ответ на это дож справился о здоровье государя и велел передать ему приветствие от Совета Десяти и от себя лично.
      Стал говорить Поссевин.
      Он доказывал, какое огромное значение имеет связь итальянских государств с восточными, и особенно с Москвою. Постановления Тридентского собора, - говорил он, - приняты во многих местностях; восточные христиане приходят учиться в Рим. Антиохийский греческий патриарх и тот признал главенство папы и просит утверждения в своем сане. В Пере есть католический епископ. Божественная служба свершается при воротах Стамбула. Рагузские иезуиты продвигаются в Македонию, побывали и в Белграде. Другие стали твердою ногою на вершинах Ливана, они распространяются по всей Сирии.
      Поссевин, восторженно размахивая руками, всё с нарастающим энтузиазмом описывал успехи католичества.
      Как ни чувствовал себя теперь лишним московский посол, но ему приходилось сидеть и слушать неуемную похвальбу иезуита. Теперь ему стало понятно, почему Поссевин хотел один идти к дожу.
      Поссевин начал было восторгаться успехами короля Стефана Батория, но, увидев хмурое лицо Шевригина, умерил неуместный пыл.
      - Венеция, - сказал он более спокойным тоном, - должна поддержать католическое движение и воспользоваться представляющимся случаем сближения с великомочным Московским царством. Если Москва захочет завязать торговые сношения, то можно испросить у царя вольностей для торговых людей Республики и уравнения их в религиозных вопросах с лютеранами и мусульманами, которые в Москве пользуются полной свободой своей веры.
      Далее Поссевин говорил о том, что царя можно постепенно привлечь к лиге против турок и приготовить путь к религиозному единству.
      Шевригин втайне с большим интересом слушал речь Поссевина, которую ему по приказанию дожа переводил толмач.
      Иезуит сослался на мнение о московском царе престарелого синьора флорентинца Джованни Тедальди, который много раз был в Москве. Он хвалит гостеприимство и правосудие русского государя, воздержанность его от вина, терпимость к чужому вероисповеданию.
      Все это было по душе слушать Шевригину, на которого в эту минуту были обращены взгляды вельмож.
      После того как Поссевин окончил свою речь, длилось некоторое время общее молчание.
      Поссевин сел в кресло несколько смущенный.
      Поднялся со своего места дож. Это был высокий, с мужественным, умным лицом пожилой человек. Он заговорил неторопливо, вдумчиво.
      - На основании недавнего и горького опыта, - сказал он, - Венеция не может возлагать надежд на лигу. Венеция не меньше прочих государств сознает опасность от соседства с турками. Она, конечно, желает ослабления их. Можно приветствовать примирение московского царя с Баторием, коли тому бог поможет осуществиться, ибо это усилит соединение христианских сил против турок. Это было бы лучшим разрешением восточного вопроса. Я пришел к такому выводу после того, как совершил по Европе большое путешествие. Московское государство - огромная сила. Было бы благоразумно принять меры в этом смысле, не ожидая обращения московского царя в католичество. Надо быть осторожными в навязывании своей веры другим.
      После этой речи дожа снова говорил Поссевин. Он был разочарован выступлением дожа.
      - Миссию синьора Шевригина, - сказал он, - не нужно понимать, как приветствие ради этикета. Надо ее понимать как желание московского государя завязать торговые сношения с Венецией.
      Шевригин, не имея никаких указаний со стороны царя, сидел молча, не желая вмешиваться в эту беседу. Самому ему очень понравилась речь дожа.
      Поссевин, возвращаясь из Дворца Дожей в гондоле с Шевригиным, с удивлением разводил руками:
      - Не понял дож того, что я хотел ему сказать...
      На воде стемнело. Над фасадом церкви выступил бледный месяц. В вечерних просторах неба едва заметно проступали звезды. На соборы, дома и мосты, нежной прозрачной позолотой проведя длинную светящуюся дорогу по воде, легло сияние месяца. На судах всюду засветились многоцветные фонарики, повисшие в вышине на мачтах. На гондолах также были прикреплены фонарики, и в синем мраке они причудливыми блуждающими огоньками скользили над водой.
      Где-то слышался женский смех, песни. Рыбаки и гондольеры разъезжались по домам после дневного труда.
      Шевригину взгрустнулось о Москве: скорее бы!
      IV
      Робко перешептывалась царица Мария со своей бабкой, Демьяновной, вынянчившей ее с колыбели.
      - Великое мое горе... Не в чести я у моего государя батюшки. Совсем забыл он меня... Смотрит косо, мало говорит. В сердцах готов побить. Бояться я стала его. Страшно!
      Демьяновна вздохнула и ласково сказала:
      - Государыня, у меня на примете старушка одна есть, ведунья, а у нее заговор в запасе на укрощение злобных сердец. Коли позвать ее во дворец, да рубаху государеву ей припасти, то она порчу из царского сердца живо изгонит... бес жестокосердия скоком ускачет из государева нутра... Дозволь, матушка, позвать ее во дворец?
      Демьяновна поцеловала руки царице Марии.
      - Ну, что ж, Демьяновна, приведи. Да так, смотри, чтобы царь батюшка Иван Васильевич не увидел, - нето худо будет и тебе и мне!
      - Добро, красавица, болезная моя, Марьюшка, коли приказывать изволишь, приведу ее во дворец, да так, чтобы государь Иван Васильевич и слухом не слыхивал и видом не видывал. Кто сам себя стережет, того и бог бережет. Посиди тут, голубушка, одна, покудова я сбегаю за ней. Я скоро.
      - Что же мне делать в моей неволе, как не сидеть? Докука возьмет - на колени стану перед божницей, да и богу помолюсь...
      Демьяновна поклонилась и вышла.
      Мария вспомнила тот день, когда отец привез ее в Александрову слободу на смотр невест. Поместили ее тогда в большом доме, где было собрано множество красавиц со всего Московского государства, дочерей бояр и дворян. Она хорошо помнит, как трепетали в страхе и томительном ожидании собранные в этом доме боярышни и дворянки. Каждой из них полагалось подойти к царю, опуститься перед ним на колени и, бросив к ногам царя платок, вышитый золотом с жемчугом, поклонившись, удалиться.
      А дальше... Трепетное, взволнованное ожидание всех девушек - кто царю больше всех понравился?
      Помнится, как к постели, на которой лежала она после смотра, уткнувшись в подушку от только что пережитого стыда и волнения, подошел старый боярин, присутствовавший при смотре, и сказал:
      - Вставай, Мария Федоровна, государь наш батюшка Иван Васильевич остановил свой выбор на тебе. Поздравляю тебя!
      Она помнит, с какой завистью смотрели на нее все красавицы, собранные в этом доме.
      И почему-то тогда она вдруг разрыдалась.
      Все это теперь ей ясно представляется. И опять ей хочется плакать, рыдать безудержно.
      Горница, где теперь происходил этот разговор царицы со старой мамкой, ютилась в верхнем этаже большого терема. Его совсем недавно отстроили по приказу царя в дальнем крыле дворца.
      Стены и полы царицыной комнаты закрыты были коврами, присланными Ивану Васильевичу персидским шахом "за недружелюбие царя к туркам" и в благодарность за пропуск англичан и других заморских купцов через русские земли в Персию. Резьба и затейливые золоченые узоры - листья, травы, птицы, выпиленные из дерева, обрамляли окна и двери горницы. Потолки лазурные в серебряных звездах. В углу сияла огнями лампад большая, в три раствора, божница.
      Мария сидела на софе, привезенной с Кавказа государевыми послами от грузинского царя. Вышивала. Ее красивое юное личико было задумчиво. Голову украшала шелковая, с жемчугом, повязка голубого цвета, что делало ее с виду совсем девочкой. Царя соблазнила ее юная чистота. Женитьбу совершил он без церковного согласия. Духовенство, строго ведя счет женам Ивана, считало Марию Нагую седьмой женой. Против этого брака восстало духовенство. Женитьба царя была приравнена к наивысшему греху, превосходящему даже богохульство.
      Царица думала: уж не за то ли бог ее наказывает, что вышла замуж она, нарушив церковные уставы? Да и как было ослушаться отца, Федора Федоровича, да его братьев Семена, Афанасия да Александра Федоровичей, а также и двоюродного брата Михаила Александровича? Ведь все они только того и добивались, чтобы с государем породниться и к его трону поближе стать? Царь приблизил их к себе, своими милостями жалует, дворцы им понастроил, высокие должности дал в государевых приказах.