Сказал и быстро отошел в сторону, окликнув стрелецкого сотника Семена Черного.
      До Андрея донеслись его слова:
      - Скоро, скоро, Семен!.. Воеводу на ночлег устраивают... Не ты один тут...
      Невдалеке, в ожидании ночлега, столпились стрельцы, возницы.
      Надвигался темный северный вечер.
      XI
      Не нежна горлица порхает,
      Летя к дружочку своему,
      А красна девица вздыхает
      О милом, сидя в терему...
      Анна поет, а у самой слезы.
      И думает она и придумать ничего не может; и будто сожалеет: зачем повстречались с Игнатием и зачем сходились они тайком и обнимались! И жаль того времени, кажется, что это уже никогда не повторится, и все случившееся, пережитое оборвалось, как неоконченная сказка. Но неужели это так? По ночам не спится! Анна спускается с постели на пол и, став на колени, молится, а о чем - сама не знает. Пускай будет так, как богу угодно; одного хочется, одно желание сильнее всего, - даже сердце сжимается от боли; чтоб он, Игнатий, благополучно совершил свое странствование, чтоб жив и здоров остался.
      Впрочем... Довольно ли этого?! Может ли она совсем не видеть его? Будет ли она в силах отказаться от новых встреч с ним? Нет!
      Думается ей, - она меньше страдала, когда отец ее лежал раненый в Ярославле. Тогда она не так тосковала. Грешно сознаваться, но... От бога всё равно не утаишь ничего. Да и не радуют ее отцовские и материнские ласки теперь так, как радовали его ласки в ту пору. Почему? Разве мать и отец не дороже ей всего на свете? Разве она не убивается, когда хворают они? А мысли об их смерти она даже и допустить не может.
      Отец и мать ей дороже всего, однако... нет с ними той особенной радости, нет того счастья, нет того скрытого, волнующего чувства, которое приводит ее в сладкую дрожь при встречах с Игнатием. И мыслей тех, горячих, красивых, в голове теперь уж не бывает, как тогда... в те дни и вечера...
      Медвежонок уныло смотрит маленькими черными глазками из своего убежища... Уж не так часто теперь приходит к нему Анна. Ее не забавляет ублажать бедового зверюгу.
      Отец и тот заметил это и сказал:
      - Забыла ты его... Совсем забыла, Аннушка! Аль тебе он уж и не люб стал? Обождем малость да и в лес его пустим... Согласна ли?
      - Нет, не согласна я, батюшка... Буду ухаживать за ним пуще прежнего, - сказала она испуганно.
      Убрать медвежонка? Ну, а когда он приедет да увидит, что нет его, нет и конуры и что уже выходить во двор, как прежде, ей незачем? Тогда как?!
      Поняла Анна, что не теряет надежды, тайно ждет Игнатия, что она вовсе не отказалась от него и не может отказаться, что он стал ей дороже жизни. Без него что за жизнь?!
      Однажды в большой праздник отец и мать взяли ее с собой в Кремль, в собор Успенья, к церковной службе. Второй раз в жизни ей довелось побывать в нем. Службу совершал сам митрополит. Видела Анна много бояр, князей, ратных людей.
      Ей почему-то особенно грустно стало в этой нарядной, вельможной толпе. Стояла она по левую сторону, на отгороженном для боярынь, боярышен и посадских женщин месте. Все ей казались счастливыми, и от этого еще глубже чувствовалось свое одиночество, зашевелились в голове и другие мысли, жгучие, острые, заставившие ее тяжело вздохнуть. Сколько нарядных красавиц в драгоценных кокошниках видела она около себя! А почему он, Игнатий, не может вдруг встретить и полюбить одну из них?! Молодецкое сердце изменчиво. Старая ключница постоянно твердит ей: "молодой дружок, что весенний ледок!"
      Сквозь узкие окна соборного купола, с вышины, падают косые лучи на женскую половину богомольцев, расцвечивая радугой жемчуг и камение головных украшений и одежд боярынь и боярышен.
      Высокие столбы и громадные, тяжелые своды собора, как бы покоящиеся на этих столбах, теперь давили, пугали робко ежившуюся девушку.
      - Скорее бы кончалась служба!.. Прости меня, господи, - едва слышно шептала она про себя.
      Со стен большими, строгими глазами глядят на нее лики святых, и она старается не смотреть на них.
      Переводит взгляд на стоящее на особом помосте, сооруженное некогда по приказанию царя Ивана деревянное кресло, украшенное тонким кружевом затейливой резьбы. Вся Москва ходила любоваться на искусную работу мастеров, создавших хитроумное сплетение косиц, зубчиков, городков, ложек, желобков, звезд, дынь, грибков, репок...
      Рассматривает Анна все это с нарочитым вниманием, чтобы рассеяться, чтобы отогнать от себя мрачные мысли, затем она поднимает взгляд кверху, смотрит на изображение седого бога, окруженного ангелами.
      Опускает взгляд на иконостас перед собою, на иконы удельных княжеств, Новгорода, Смоленска, Владимира. Отец говорил, что царь Иван Васильевич, разгневавшись на уделы, увозил из них иконы. Те иконы он велел вставить в иконостас Успеньева собора, как знак единодержавия...
      И вот, когда она осматривала иконостас, стараясь забыться, - среди богомольцев началось волнение. Вдруг кто-то неистово крикнул:
      - Царевич Иван занемог!
      Сначала все притихли, богослужение прервалось. И вдруг с амвона раздался дрожащий голос митрополита:
      - Чада мои, сотряслось великое горе: тяжело занемог царевич Иоанн Иоаннович! Станем на колени вознесем молитву о его здравии.
      Крики и причитания огласили храм многоголосым воплем. Затем началась суматоха. Богомольцы бросились к выходу, давя друг друга...
      Голоса митрополита, останавливавшего народ, не было слышно среди шума людей, столпившихся у выхода из собора.
      Никита Годунов пробовал стать у двери, но его оттиснули в сторону; на глазах у него блестели слезы. От тяжело вздохнул:
      - Худо, чадо мое, худо... Чую беду!
      В узкую щель двери государевой палаты в Александровой слободе, затаив дыхание от страха, оцепенело глядели мамки царевны Елены Ивановны. Царь стоял на коленях около корчившегося на полу окровавленного царевича Ивана.
      - Обожди!.. Не надо! - теребя за плечо сына, чужим, визгливым голосом восклицал царь. - Говори!.. Говори!..
      - Отец... Государь... Помилуй!.. - простонал царевич.
      Иван Васильевич начал неистово креститься на иконы.
      - Помилуй! Помилуй! Помилуй!.. - скороговоркой, захлебываясь слезами, громко произносил он, а затем, приникнув к лицу сына, дрожащим голосом, умоляюще заговорил:
      - Нет, нет! Я - окаянный!.. Ты... ты... прости меня! Иван!.. Иван!.. Очнись!.. Жив ты? Жив?
      Вскочив с пола и сотрясаясь от ужаса, царь попятился своею громадною, сутулой спиной к стене. Широко раскрытые глаза его впились в струйки крови, сочившиеся из виска царевича.
      - Не надо! Не надо!.. Не смей! Господи, что же это такое?! Иван! Иван! Поднимись! Горе! Боже мой, горе!..
      Оглядываясь в растерянности по сторонам, царь подхватил под мышки царевича, с силой поднял его, стараясь усадить в кресло. Налитое кровью от натуги, его лицо осенила ласковая улыбка.
      - Ваня! Садись, садись! Милый... Прости!
      Потный, в слезах, со слипшимися на лбу волосами, царь, склонившись над сыном, покрывал поцелуями его залитое теплой кровью лицо, прижимая к его виску ладонь.
      - Сын мой! Иван! Я не хотел того... Не хотел... Я... Умру я... Ты будешь!.. Люблю тебя... Анастасия говорила... Она!.. Господи... Анастасия, я не хотел!.. Прости!
      И вдруг, упав на колени, царь обхватил ноги царевича и уткнулся в них головою.
      Воющим, жалобным голосом он выкрикивал какие-то непонятные слова. Окровавленными руками он сжимал свою голову, сам весь в крови, страшный, обезумевший... Одно только слово ясно разобрали мамки: "Анастасия!"
      Царевич полулежал в кресле с закинутой на спину головой, с закрытыми глазами. Он не шевелился, странно неподвижный, чужой, далекий...
      Иван Васильевич подвинулся вплотную к его лицу, прислушался, и страшный крик его разнесся по комнатам дворца:
      - Лекаря! Лекаря! Лекаря! Умирает! Спасите!
      Мамки в паническом ужасе бросились в покои царевны Елены.
      Обессилевший, почти потерявший сознание, царь приблизился к двери, выходившей на рундук*.
      _______________
      * Р у н д у к - здесь высокое крыльцо, балкон.
      Ветер, бешено вырвавшийся откуда-то снизу, со стороны озера, вместе с вихрем ледяного дождя, обдал холодом и пронизывающей тело сыростью.
      Царь, прижавшись к холодной, склизкой стене, уцепился за каменные перила рундука.
      Ночь! Мрак! Небытие!
      У самых ног в диком смятении стонут деревья.
      Смерть!.. Вот она!.. Пришла опять!.. Опять! Опять!
      Она только что глядела на царя сквозь потухающий взор царевича: только сейчас, сию минуту, он всем существом своим ощутил ее - ледяную, непреклонную, страшную...
      "Как жалок ты, царь московский!.." - слышится Ивану Васильевичу со всех сторон.
      "Снова смерть напоминает тебе о твоем бессилии, о твоем ничтожестве!"
      Трясясь от охватившего его ужаса, царь шепчет:
      - Иван!.. Ванюшка... Пощади отца!.. Спаси нас, господи! О-о-х!
      Обессилевший от горя, от страха, царь медленно сползает вниз, на мокрый, холодный пол рундука. И кажется ему, что это могила, - он медленно, против своей воли, уходит в нее вслед за сыном...
      - Спасите!.. - хочет крикнуть он - и не может... черная, шумная муть бушующей Вселенной всасывает его в себя...
      Только перед рассветом царедворцы нашли лежащего без сознания царя Ивана на рундуке.
      Четыре дня прожил царевич Иван. Четыре дня лекаря и знахари суетились около его ложа. Поили его овечьим молоком; разбавленной в воде медвежьей желчью и водой яичной с сахаром. Знахари повесили на шею царевичу ладанку с тертым хреном и чесноком.
      А когда царевич терял сознание, зажигали две восковые свечи и одной из них "подкуривали под нос".
      Юродивый Большой Колпак неотлучно находился в горнице, где лежал царевич Иван. Сам царь хотел этого.
      На голове юродивого дрожал большой железный колпак, все тело обвито было тяжелыми веригами. Полунагой, седобородый, он стоял в темном углу и, обратив свои большие бесцветные глаза к небу, повторял бесконечно одно и то же:
      - Во имя отца и сына и святого духа. Земля, ты мати наша, не пей крови, не губи души! Железо, брат мой, выйми из тела недуг и от сердца щекоту! Всегда, ныне и присно.
      Царевичу становилось все хуже и хуже.
      Тогда знахари насильно оттолкнули иноземных лекарей от постели царевича и, обнажив его догола, натерли горячее, как огонь, тело его теплым тестом.
      А в соседней моленной палате монахи день и ночь служили каноны святым угодникам. Тут же находился и сам царь.
      Стоя на коленях в черной монашеской рясе, он посиневшими губами говорил:
      "Славлю тебя всем сердцем моим, поклоняюсь пред святым храмом твоим!"
      "И славлю имя твое за милость твою и за истину твою!"
      "В день, когда я взываю к тебе, услышь меня и всели в душу мою бодрость!"
      "Прославят тебя все люди, когда увидят благость твою!"
      "Если я пойду посреди напастей, - ты оживишь меня, прострешь на ярость врагов моих руку твою, и спасет меня десница твоя!"
      "Да будет милость твоя ко мне, окаянному, не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное!.. Не отнимай!.."
      Царь замолчал. Вдруг монахи унылыми голосами запели:
      Бдите и молитеся,
      Не вести бо, когда время будет,
      Кого час наступит...
      Царевич перестал дышать.
      Стояла красноватая мгла в палате от благовонных масел, воскуряемых перед гробом царевича.
      Глядя на душевные страдания царя, монахи пели с еще большей скорбью в голосе, еще более надрывно, пропитывая слезами каждое слово.
      И еще четыре дня и четыре ночи царь Иван не отходил от гроба, не ел и не пил ничего, не смыкал ни на минуту глаз.
      По площадям и около храмов Александровой слободы днем сенные девушки царевны Елены, по приказанию царя, оделяли нищих грошиками, кормили голубей освященным зерном, дабы птица небесная, взлетая ввысь, доносила до неба печаль государя и его мольбы о прощении.
      Мрачные, темные облака в небе слагались, проплывая над слободою, в громадные, черные страшилища.
      Ночью на площадях беспокойно метались на ветру огни костров, а около них молчаливо обогревалась конная стража, расставленная Бельским по всем площадям, заставам и окрестным дорогам.
      Обыватели слободы в смертельном ужасе забились в свои углы, боясь зажигать даже лучину в каморках, боясь и думать о том, что случилось. Страшно было произнести даже самому себе, что "царь убил своего сына Ивана", а это уже, каким-то путем, какими-то непонятными звуками, дошло до слуха всех слобожан.
      Стража неизвестно по какой причине ожесточилась, озверела, гоняясь за ни в чем неповинными людьми, стегая их нагайками, хватая их на дорогах и бросая в тюрьму. За что?! Получалось: будто царевы слуги вымещают зло на народе, мстят народу за смерть царевича.
      Страшно стало и в церковь ходить; между тем, унылый протяжный гул колоколов с тоскливой настойчивостью звал слобожан к службе молиться об упокоении души несчастного царевича.
      Сидишь дома и думаешь: не почли бы и то за преступление, что ты спрятался и не идешь в храм? А как пойдешь, когда те же царские слуги, словно на воров, нападают, бьют. И, конечно, - думает слобожанин, - это не иначе, как по наущению самого грозного царя. Таков уж обычай появился у людей: что в слободе ни делается - плохое ли, хорошее ли, - все исходит от самого царя, все от него, от батюшки. И то правда, насмотрелись за эти двадцать лет такого, чего ни в сказке сказать, ни пером написать: "дай, господи, и детям нашим того не видеть!"
      Вздыхает обыватель, места себе не находит: "как же это так, господи, спаси и помилуй: государь, царь, да своего родного сына, царевича, порешил?! Того и в черном народе-то слыхано не было. Уж не лишился ли рассудка грозный царь?!"
      Мысли клокочут, бушуют в головах, обжигая души, приводя их в неистовое томление, охватывая какою-то внутреннею жаждою... Невольно человека тянет к ковшу, - но сколько ни пей, а все горит внутри, не перестает сосать горючая тоска.
      В беззвучной темени ночами из-за туч выглядывает печальный лик луны; на все ложится ее таинственное серебристое сияние. И кажется: башни государева дворца застыли с раскрытыми от ужаса слюдяными глазницами.
      На рассвете мирно бредут монахи в монастырь, низко опустив головы, равнодушные к остервенелому лаю подворотных псов.
      В лощине, недалеко от слободы, среди диких лесных зарослей в этот час начинает поблескивать своею поверхностью, похожей на вороненую сталь, большое круглое озеро, на котором некогда в широкой, богато убранной галере совершал свои прогулки с царевичами Иваном и Федором чадолюбивый государь...
      Оно пустынно и покрыто клочьями разорванной мглы тумана, обволакивающей лесные озера... Медленно выползает она из соседнего громадного болота, вдавившегося в вековой бор. Волки любят это место, и нередко можно слышать их леденящий душу вой... Они осмелели в последние дни, подходят к самым дворам на слободе. Недавно волчица уволокла в лес ребенка. Мать, на глазах которой случилось это несчастье, лишилась ума.
      Строгие, хмурые конные ратники объезжают узкие улочки слободы, пристально приглядываются к каждому, кто по какой-либо надобности выходит из дома. Бабы, завидев их, бросают бадьи у журавлей и бегут, чтобы спрятаться во дворе. Мужики ворчат на баб, а сами топчутся на месте в сенях, не решаясь выйти на улицу.
      Разговор в избах не вяжется. О чем говорить?! О злосчастной кончине царевича? Что о том говорить - дело царское. О своей судьбе?.. Один бог ведает, что дальше будет. Хорошего ничего не предвидится, а плохого - так и жди! Народ истомился, разбегается из деревень... ропот повсеместный против помещиков-дворян. Об этом тоже много не поговоришь. Лучше помалкивать.
      "Эх-эх, и зачем такое несчастье случилось в слободе! И чего в такой лютый осенний холод сюда пожаловал со своей семьей государь?!" - вздыхали придавленные царевыми строгостями жители Александровой слободы.
      XII
      После погребения царевича Иван Васильевич долгое время не появлялся на людях. Суды и пересуды о смерти царевича Ивана не прекращались и после похорон. Говорили по-разному. Одно особенно было принято на веру. Это то, что при убиении царем сына Ивана в палате находился Борис Годунов. Он хотел будто бы защитить царевича, но Иван Васильевич в страшном гневе ударил Годунова несколько раз острием посоха, нанеся ему глубокие раны в бока. Этому можно было поверить. После несчастия с царевичем Борис Годунов долгое время не выходил из своего дома по болезни.
      Однажды его навестил Никита Годунов. Он в изумлении всплеснул руками, войдя в опочивальню Бориса Федоровича и увидев своего больного племянника. Лицо Бориса было бледное, осунувшееся, глаза мутные, голова повязана полотенцем. Тут же сидел лекарь-литвин; он приподнял одеяло, которым был покрыт Борис, объяснил Никите, где тот ранен и каковы его раны. Слушая его слова, Борис улыбнулся:
      - Не пугайся, Никита... Жив буду. Мои недоброхоты напрасно радуются... Годуновы - живучие.
      Никита набожно перекрестился:
      - Огради нас, господи, силою честнаго и животворящего креста твоего!
      Борис приказал лекарю удалиться.
      - Ну, что там, на посадах, да и в приказах болтают? - тихо спросил он. - Не скрывай. Говори все.
      - Разно говорят. Народ жалостлив и любопытен. Богомольцы со слезами молятся об упокоении души царевича... Шуму много.
      - Знает ли народ правду?
      - Кто же, кроме тебя, Борис Федорович, волен знать правду?!
      - И я не знаю, - закрыв глаза, тяжело вздохнул Борис. - Не пойму. Не ведаю. Будто громом оглушен. Царевич хотел ко Пскову с войском идти... Стать во главе войска... Может быть, это?.. Не знаю. Да и кто может знать?
      Борис закашлялся, махнул рукой. Оба молчали. Затем, не открывая глаз, Борис, словно в бреду, медленно, больным голосом начал говорить:
      - Я... вошел в палату, услышал крик царя... Думал: не случилось ли чего с государем батюшкой? Открываю дверь... Иван Васильевич трясется, пена изо рта... в руке поднят посох на царевича... вот-вот ударит! Не выдержал я, и сам не помню, как то случилось... Я стал между государем и царевичем, схватил за руку Ивана... Васильевича... Ох, господи! Страшно!.. Вспомнить страшно...
      Борис перестал говорить, с трудом переводя дыхание.
      У Никиты по щекам поползли слезы.
      Отдышавшись, Борис продолжал:
      - В ярости начал бить меня государь жезлом... Кровь пошла. Я упал, облобызал полу государевой одежды, и поплелся прочь... Помню крик Ивана Васильевича и стон упавшего на пол царевича. Больше ничего не помню... Ничего не видал... Дай воды! Какой страшный был царь! Глаза его налились кровью... Эти глаза не дают мне покоя... Не по себе мне, Никита. По ночам трясучка одолела. Дай воды!
      Борис с помощью Никиты слегка приподнялся, перекрестился, хлебнул из чаши.
      Откинувшись на подушки, он закрыл глаза ладонью.
      - Какого царя мы потеряли! Жаль мне Руси, жаль Ивана Ивановича. Горяч государь. Все его добрые дела кругом в колючках... Видать, так уж указано ему то судьбой. Надобно твердый разум иметь, надобно собою управлять так, как мудрые владыки правят царствами, чтобы пережить такое горе, такой позор.
      Никита, тяжело вздохнув, робко спросил:
      - Переживет ли?!
      Борис, пристально вглядываясь больными, беспокойными глазами в лицо дядюшки, спросил:
      - А как думаешь ты?
      Никита растерянно развел руками:
      - Господь ведает.
      Борис покачал головой:
      - Чего колеблешься? Переживет! Да. Переживет! - вдруг громко и строго произнес он. - Силен наш царь! Богатырь!
      Никита испуганно притих. Его поразил суровый голос Бориса.
      Опять наступило молчание.
      Никита, чувствуя себя неловко, собрался уходить, но Борис задержал его:
      - Стой!
      Никита снова сел.
      Мягким, трогательно звучашим голосом Борис произнес:
      - А как государь любил царевича! Все мы знаем это. Любил он его. Очень. Монахи рассказывали... Четыре дня сидел у гроба... не спал... и не принимал пищи, и все шептал нежные, ласковые слова... то и дело повторял: "Иванушка, прости меня!", "Прости и ты, Анастасьюшка... светлое солнышко!.. Без умысла я!.."
      - Сам видел я на похоронах, - сказал Никита. - В простой власянице, лишив себя знаков царского сана, как злосчастный бедняк, простолюдин, бился он головою о крышку гроба и о землю, прося прощения у убиенного сына, у бога, у покойной царицы Анастасии...
      - Поздно!.. - тяжело вздохнул Борис. - Не вернуть! Поздно! Боже мой, какое великое горе! Царь всея Руси - сыноубийца.
      Никита был подавлен страстностью осуждения, с которой были произнесены эти слова. Лицо Бориса стало холодным.
      - На Руси и без того слез много; плохо, коли царь плачет... Когда царь и народ в унынии и слезах, что же тогда Руси делать?! Мы не должны забывать о ней. Будем молиться о том, чтоб государь скорее забыл о своем горе. Не надо! Не надо слез! Что делать?! Потерянного не вернешь.
      Борис властно взмахнул рукой, как будто отталкивая кого-то от себя.
      - И мои раны заживут. Пустое! И меня жалеть нечего. Господь бог даст нам сил. Я верю в это. Ты, Никита, будь зорок... не забывай, что кругом враги. Лови злоязычных и на съезжую волоки. Царево горе - ворогам радость. Хотя и крепок государев трон, но подточить и его могут черви... Гляди в оба. К тому ты на Москве поставлен. Я верю в царя. Велика была любовь его к сыну, но несравненно величие его любви к родине... Она сильнее бурь морских, сильнее великой земной напасти! Ее убьет только смерть!.. Иди с богом! Твори свое дело с верою! Нам ли отчаиваться?!
      Первый излюбленный и выборный голова от всей Двинской области - Семен Аникиев Дуда важно восседал в своей холмогорской воеводской избе. По сторонам его за широким дубовым столом расположились подьячие.
      На скамьях у стены в богатых шубах развалились приехавшие из внутренних областей Московского государства торговые люди.
      Собрал их всех сегодня Дуда, чтобы огласить царский указ о построении на устьях Двины нового города, близ Архангельского монастыря, имя которого отныне будет Новохолмогорск. Торговые люди должны понять: если иноземцы полюбили Студёное море, как же московским купцам не ценить государеву заботу о сих местах?
      Государев указ выслушали стоя.
      Затем Дуда обратился к торговым людям со следующими словами:
      - По воле господа и батюшки государя Ивана Васильевича ныне кончается древняя быль Двинской области. С той поры как уничтожена дедом нашего государя боярщина на Двинской земле, возросло благоденствие сих мест. Рвение к торговле в Приморье возымели не только новгородские гости и купцы, но и чужеземные торговые люди... Видно - молву поветрием носит. Ну, что ж! Доброму Савве и добрая слава. Милости просим! Рады гостям! Мало нам Холмогор, понадобился город Новохолмогоры, к морю поближе, чтобы нам с берегов виднее было: кто едет, зачем едет, с доброю ли целью... Есть и такие: где пирог с крупой, туда и мы с рукой! Таких мы тоже сумеем уважить. Царь наказал мне: "гляди в оба!" Стало быть, и выходит: у Архангельской обители на Двине новая быль зачинается. Прошу вас, братцы, в бороде у себя узелок завязать для памяти: мол, у Студёна моря новый торг, государев торг, опричь Холмогор. Покуда еще там топоры стучат, а скоро они замолчат, так и будем торг развертывать... Холмогорам скажем "спасибо". Послужили они народу честно, по совести. Да и богу молились там о прибыли купцы немало, да и винца испили там купцы немало же, и нагрешили здесь купцы порядочно. Словом, низкий поклон Холмогорам!
      Слова Дуды были выслушаны купцами с превеликим вниманием, хотя втайне и не желали они ничего нового. Купец к новшествам осторожен, недоверчив. Особенно старики. Им каждое новшество кажется "концом света". Торг упрям, привязчив к месту. Но ничего не поделаешь: надо смириться. Государево слово - кремень.
      - Что ж вы молчите? Али молвить нечего?! - спросил Дуда.
      - Спасибо, добрый начальник, спасибо! Царь - от бога пристав. Как указано царем, так, стало быть, и бог порешил. Против не пойдешь... сказал самый старый из купцов, Семен Осипович Баженин.
      Дуда остался недоволен его ответом.
      - "Против не пойдешь!" - грозно говорил он. - Да как у тебя, старина, язык-то повернулся сие молвить?! Пудовую свечу должны поставить! Десять служб в монастыре кряду отстоять. Вот что! А ты... "против не пойдешь!"
      Купцы притихли, думая про себя: "милость велика, да не стоит и лыка!" Сам Дуда догадывался об этом по выражению их лиц, но вида не показывал. Народ северный, большею частью пришедший на берега Двины из Новгорода, своенравен, горд, неподатлив. Купец здешний - бывалый, продувной. Думает совсем не то, что говорит. А с Семеном Бажениным уж лучше и не спорь. Недавно приехал этот новгородский гость, а уж успел здесь великую силу в купецкой толпе забрать, и хоромы себе воздвигнуть в короткий срок умудрился, хитроумные хоромы, с резьбой и убранством многокрасочным. Среди приземистых курных изб его хоромы высились горделиво, вызывающе: глядите, мол, кто в Холмогорах поселился! И, действительно, все купцы гурьбой к Баженину валом валили с торгом и поклонами, и ото всех ему был почет великий и уважение.
      - Ну, - произнес Дуда примирительным голосом, - можно нам и разойтись, государево слово сказано, а вами выслушано, - стало быть, с богом! Будем в дружбе и согласии вершить доброе.
      У воеводской избы стояли в ожидании несколько возков. Лошади покрылись инеем. Морозно. Северную Двину и ее притоки давно уже сковало льдом.
      Только что перевалило за полдень, а солнце уже скрылось, и небо потемнело. Выступили звезды.
      В одном возке - тепло одетый в меховой тулуп Андрей Чохов. Он должен ехать с Дудой к месту строения Новохолмогорска.
      - Эй, дядя, заждался меня?! - весело крикнул Чохову выходивший в сопровождении двух стрелецких десятников и подьячих холмогорский голова. Он полез в возок к Андрею Чохову.
      - Господи благослови, кутейники-дергачи ели с мясом калачи! Подвигайся, давай место голове, - приговаривая, ввалился он в возок в своей широкой собольей шубе, совсем задавив Андрея. - Места много, а привалиться негде. Да и то сказать, и моя душа не лишняя на свете. Такая же, как и у пушкаря.
      Дуда высунулся из возка и крикнул стрельцам и подьячим:
      - Эй, Демид! Сели, што ль?! Не мешкайте!
      - Се-е-ли! - донесся глухой, придушенный голос.
      - Ну, слава богу! Добрый час! Молчан, трогай!
      Сидевший верхом на кореннике человек закричал неистовым голосом на лошадей, заработал кнутом. Возок со скрипом и визгом тронулся с места.
      - Живой парень у нас Молчан: не тряхнув ушами, куска не съест. В баню токмо, нехристь, не ходит: теперь пуд мыла изведешь на него, а все одно не отмоешь. Лошадятник! Так на конюшне и спит. Тут, брат, не Москва, народ у нас простой. Не люблю я тамошних. Гордецы.
      Андрей слушал холмогорского голову почтительно, не решаясь вступить в разговор с начальником области, большим государевым слугою.
      Из-за облаков выступила луна.
      Многоцветными огоньками заискрились снега. Темными бугорками выглядели разбросанные кое-где по сторонам жилые избы, амбары и другие строения, мимо которых проезжал возок. А дальше раскинулись пустынная, мертвая равнина.
      - Здесь, брат, тоже чудес разных не меньше, нежели в Москве. Поживешь - увидишь... - снова заговорил Дуда. - Здешний народ - чудь, видать, от того так и прозывается. Мне один старик ихний сказывал, что на месте нынешних Холмогор бог их чудской стоял, истукан, а звали того бога Иомалы... На голове у него была золотая корона с драгоценными каменьями, а грудь его украшало волшебное ожерелье. На коленях будто бы у него стояла золотая чаша, наполненная золотыми монетами... Она была так велика, эта чаша, что четыре человека могли из нее напиться досыта... Чудно! А главное - монеты те золотые никто не воровал...
      Дуда весело рассмеялся.
      - Враки все! Но, как говорится, не любо - не слушай, а врать не мешай. А уж вот это так правда. Пришли сюда из Новгорода купцы и наторговали здесь золота во много раз больше, чем у бедного бога чуди. Мало того, и самого бога они истребили, а на его место часовню поставили и всех нехристей в христианскую веру обратили... Где же деревянному богу справиться с нашим купцом! Купец - ловец, а на ловца и зверь бежит. Обчистили они тут простофиль-язычников... А в нынешние годы аглицкие и галанские хваты повадились сюда ездить. Свято место пусто не бывает. А потому сюда батюшка государь и пушкарей засылает... Так уж повелось, - где местечко попригляднее, сюда и сабельку и пушечку тащи... На всякий час, гляди, и пригодится. Завистливое око видит далёко. Так ли я говорю?
      Чохов, с любопытством прислушивавшийся к словам Дуды, встрепенулся, ответил почтительно:
      - В прошлые года довелось мне много раз по приказанию государевых воевод отбивать недругов огненным стрелянием... Господь бог поможет мне и ныне, коли к тому нужда явится, по приказанию воеводы пустить огонь по ворогу.
      Дуда остался доволен кротким ответом государева пушкаря.
      - Добро, молодец! Не всякий гость - "милости просим!" Так и я думаю. А места у нас для стреляния хватит. Вот приедем к Архангельскому монастырю, там и выберем для пушкарей местечко. Поближе к водице, чтоб кораблики лучше видеть. Государь в Москве живет, а его глаз давно смотрит на устье Двины, и, как я понимаю, от этого много пользы будет... Одно мне не по душе - аглицкие люди уж больно стали хозяйничать у нас. Галанских купцов гонят, как будто хозяева они на Студеном море, а не мы. Государь Иван Васильевич много воли им дал. Молчи токмо, никому сих слов моих не говори.
      - Полно, батюшка Семен Аникиевич, не к чему мне, - скромно отозвался Андрей, окончательно прижатый к кожуху возка.
      Дуда мало того, что прижал Андрея к кожуху, но еще во время разговора и руками размахивал, двигался, сидел беспокойно.
      "Если так будет и дальше, - думал Андрей, - то я верхом на другую лошадь сяду, рядом с Демидом".
      А Дуда, не замечая этого, ударился в пространные рассуждения о том, как терпелив русский народ, как он долго терпел господство иноземных купцов на севере.