Ландскнехт продолжал говорить.
      Болтовня о царе московском только раздражает, - все теперь видят, что царь сделал всё возможное для защиты Пскова. Каждый воин Стефанова войска знает о том. Испытал он, ландскнехт, это на собственной своей спине.
      Царь дал Пскову нужное войско, щедро вооружил крепостные стены и башни огнестрельными орудиями... Эта огневая сила, как говорят, привела в удивление даже самого Батория. Военным снаряжением и домашнею живностью царь снабдил Псков на всю осаду. Теперь это всем хорошо известно.
      И воеводы царские не таковы, как их расписывали в Польше и других странах.
      - Таких воевод, как русский главный воевода Пскова князь Шуйский да его помощник - князь Скопин-Шуйский, - таких воевод победить невозможно! сказал, махнув рукой, немец.
      Каждый воин Баториева войска теперь испытывает стыд и разочарование. Баторий, потеряв большую часть своего войска от бесплодных штурмов, должен будет со стыдом уйти из-под стен Пскова. Он согласится на все условия мира.
      Горе, горе бесславно пролившим кровь подо Псковом полякам, литовцам, венграм, немцам и другим людям, ставшим под знамена Стефана Батория! Все обмануты, обесчещены.
      Немец сообщил также царю о том, что многие польские паны и мужики, особенно - литовцы, вслух ропщут на короля, называют его "чужим", "пришельцем", говорят, что и языка он их, польского, не знает и не учится ему, даже с женою своею Анной Ягеллонкой он объясняется только через толмачей, на что его жена Анна в большой обиде. О московском царе, говорят в деревнях и селах со страхом и уважением; жалеют, что не он и не его сын Федор на польско-литовском престоле, как того желал народ.
      Кто помог венгру Баторию стать польским королем? Турецкий султан, немецкие князья да вельможа Ян Замойский, женатый на племяннице Батория Гризельде. "Народ, - уверял немецкий ландскнехт, - не на стороне воинственного Стефана Батория".
      Иван Васильевич не спускал с немца неприязненного, пронизывающего взгляда, видя, как старается ландскнехт своими словами угодить ему, царю. В словах немца была большая доля правды, ибо и собственные соглядатаи царя доносили о том, что недовольство против войны и Стефана Батория у неродовитой части шляхты и среди крестьян растет. Они говорили: "Кабы стал у нас королем царевич Федор, то и войны бы у нас с русскими никогда не могло быть".
      Однако, выслушав немца до конца, Иван Васильевич велел его заковать в кандалы.
      - Притворяются оные продажные слуги диавола... Не грешно его подержать до поры до времени в темнице.
      Царь велел напомнить немцу о том, с какою жестокостью они расправлялись с мирным населением в Полоцке. Один пленный поляк рассказывал царю, что он участвовал во многих сражениях, но нигде он не видел, чтоб так тесно и густо друг с другом лежали трупы. Многие из убитых отличались тучностью. Немецкие маркитанки вырезывали жир для лекарств от ран, и это же сделали с трупом и самого убитого воеводы Шеина. Он, московский государь, писал Стефану жалобу на жестокость немцев, но король ничего не предпринял против этого.
      Немцы и теперь творят то же.
      Ландскнехт, выслушав толмача Гусева, с удивлением покачал головою.
      - Нет... нет... не может быть! - залепетал он в страхе.
      Иван Васильевич плюнул ему в лицо и крикнул, чтобы скорее увели его с царских глаз. Больше он не может его видеть.
      Царь велел привести для допроса пленного польского хорунжего.
      Когда в палату вошел громадного роста стройный поляк, еще не старый, с отвислыми густыми черными усами, царь сказал окружающим его боярам:
      - Этот дядя, когда его повалили и отняли у него саблю, искусал зубами трех наших воинов, словно лесной зверь... Смотрите: какие у него глаза! В них непокорность и злоба... Послушаем же, что он скажет.
      Сам царь по-польски спросил его: что думает он, поляк, о своем господаре Стефане Батории и о войне с Москвою?
      - Я - солдат. Под звон мечей и грохот пушек я думаю только о том, чтобы убить врага! - уклончиво ответил поляк.
      Царь повторил свой вопрос, добавив:
      - Я вижу - храбрый ты воин, но теперь ты мой пленник и не слышишь звона мечей и стрельбы пушек. Тебе есть время подумать и сказать мне правду.
      - Правда та, что в Польском королевстве, как и в других странах, - не у всех одинаковые мысли и чувства. Много и таких, которые неприязненно относятся к королю, - сказал хорунжий.
      - Кто же эти люди? - испытующе спросил царь.
      - Ян Контрим, хорунжий бывший Радунский, посажен в острог. Осуждал короля. Говорил: высокие, почетные должности в руках людей, связанных родственными узами. Радзивилл, Малецкий, Замойский и другие вельможи, близкие к королю, делают, что хотят. А Рафаил Чубинский, трокский шляхтич, по приказу короля убит. Говорил, будто король, собрав сокровища покойного Сигизмунда-Августа, уехал к себе в Трансильванию... А Мартин Подейко, мой сосед, староста Тыкотинский, болтал, будто королева плачет день и ночь. Король, де, пренебрегает ею за ее лета, замышляет развод. Послал будто Петра Вольского, епископа Полоцкого, к папе получить благословение на развод. За эти разговоры пана Подейко бросили в земляную тюрьму...
      - Добрый же твой государь! Надобно было бы срубить голову Подейке. Грешно подданному судить о государевом доме! - перебил хорунжего царь, спросив его, как его звать.
      - Мое имя Валентин Бернатович Щапанович.
      - Валентин! Вижу я, честный ты человек, верный слуга своего царства. А не жаловались ваши люди на короля, якобы не выполнил он своих обещаний Раде?
      - Да. Приходилось слышать, будто король нарушает свое слово, данное в Трансильвании, когда звали его на престол. Пришлые люди, чужеземцы, венгры и немцы получают староства и почести... Венгру Бекешу король дал Ландскаронское староство, а герцог Курляндский утвержден во владении княжеством не так, как значилось в договоренности сейма с королем. Много всего плохого можно наслушаться о короле... Но где, в какой стране нет людей, недовольных своими королями?! Я далек от королевского двора, и мне дела нет до того, какой король. Я люблю свою землю, свою Польшу, за нее и дрался, за нее и умру. Я - не наемник, не ландскнехт, а сын своей земли, своей матери, я - природный поляк. Несчастье, в котором находится моя родина, не позволяет мне выставлять напоказ перед чужим королем наши раны. Не спрашивайте больше меня! Не хочу отвечать.
      Иван Васильевич, обратившись лицом к ближним боярам, сказал:
      - Напав на Псков, этот шляхтич думает, что он защищал свою землю.
      Сказал и зло рассмеялся:
      - Вижу, как отравлен ты ядом Стефановой гордыни... Знай, неразумный слуга своего короля: Полоцк, Сокол, Невель, Великие Луки, Псков и лифляндские земли - наши, русские, исконные земли. Хотел я тебя отпустить на волю, но теперь вижу, что ты - подлинный враг наш... Таких надо уничтожить!
      И, обратившись к Богдану Бельскому, царь крикнул:
      - В земляную тюрьму его!
      Когда хорунжего увели, царь поднялся и сказал:
      - Дерзок! Но спасибо ему!.. Вижу теперь я: бог начинает прощать мне былую гордыню... Надобно мне было тогда дать шляхте в короли царевича Федора. Ошибся я. Однако Псков свое дело делает: спеси становится меньше у Стефана!.. Да и дружба его с панами киснет.
      Царевич Иван собирался на охоту.
      Несколько юных боярских детей с секирами, почтительно стоя около его покоев, перешептывались:
      - Царевич Федор, видать на Ирине женится?..
      - Сам Борис Федорович Годунов говорил...
      - Хитер! Сестрицу свою просватал... Ловок!
      - Батюшка государь благословил их.
      - Н-ну?!
      - Болтают... А мне откуда знать?!
      - Велика сила Годуновых!..
      - Велика.
      - Наше дело малое, и люди мы малые, да ответ большой. Только молиться нам о них и остается...
      - Помолчим.
      За дверью послышались шаги.
      Насторожились.
      Дверь распахнулась, вышел царевич Иван. В охотничьем зеленом кафтане с черными шнурами на груди, в татарской шапке с большим орлиным пером. У пояса два длинных охотничьих ножа. Высокий, стройный, с черными проницательными глазами, всем обликом своим похожий на отца. Лицо дышит здоровьем и царственной самоуверенностью.
      - Готово ли? - спросил он небрежно. - Псари на местах?
      - Готово, всё готово, пресветлый государь! Псари на местах. Ловчие у коней.
      - Вина взяли?
      - Взяли, государь.
      Но только царевич сделал два шага к двери, как навстречу ему со двора вошел прибывший от государя гонец. Он упал в ноги царевичу и проговорил задыхающимся голосом:
      - Батюшка государь тебя требует.
      Иван Иванович поморщился; на лице его появилось выражение неудовольствия, но он быстро овладел собою и сказал с послушанием в голосе:
      - Коли батюшке государю угодно, иду тотчас же.
      - Бог спасет, батюшка Иван Иванович!
      Гонец ушел. Царевич Иван отпустил своих людей, сказав:
      - Завтра поутру...
      Когда царевич Иван вошел в государеву палату, в ней находился царевич Федор.
      Царь строго посмотрел на сына.
      - Добро, князь! - усмехнулся он. - Помешал я тебе. На охоту, поди, собрался? За козой гоняться?
      Царевич Иван молчал.
      - Пришла надобность мне поговорить с вами... Недомогаю я. Предсказал мне один вещун: недолго проживу я.
      - Полно, батюшка! - жалобным голосом испуганно воскликнул Федор. - Не нашим ушам слышать то!
      - А ты что, Иван, скажешь? Надо ли думать о том? Не пора ли нам совет держать: как будете царствовать? Я не бессмертен, я хилой, немощный... Устал я! Ну, что же ты молчишь?
      Иван, как бы очнувшись от своих сторонних мыслей, стал на одно колено и, прильнув губами к руке отца, тихо произнес:
      - Прости нас, батюшка государь! Неразумны мы, малосмысленны. Господь не допустит...
      Иван Васильевич ласково погладил его по голове.
      - Встань, Иванушка. Слушайте меня.
      Царевич поднялся. На глазах у него были слезы.
      - Садитесь! - приказал царь сыновьям.
      Некоторое время он сидел в раздумьи, уставившись взглядом в угол, а затем, как бы отряхнув с себя какую-то надоедливую мысль, вдруг обратился лицом к царевичам:
      - Чада мои, Иван и Феодор, хочу сказать вам, как отец: стойте на своих ногах, держитесь своею волею, чтоб отцу и людям можно было на вас опереться, но чтобы не вы опирались на других. Вы имеете много, и то богатство может перейти в несчастье ваше. Бойтесь своих земных сокровищ! Недолго излениться и изнежиться от изобилия. Всё вас зовет к наслаждению, а добро, кое вы оказываете другим, достается вам без труда... Всякий талант, данный вам богом, не добыт вами трудом. Не гордитесь же и не довольствуйтесь благодарностью льстецов! Не обманитесь! Не сочтите данное вам богом за свою доблесть. Вы богаты, но можете, при своем богатстве, смердить душевными язвами хуже площадного убогого нищего. Учитесь жить своим умом, трудом и уменьем. Смотрите за собой, к каким людям вас тянет, и с какими вам учнет быть неловко и тягостно... Берегитесь, коли вам придется приятствовать дружбою с людьми легкими, ничтожными: они потакают вашим греховным слабостям! Они безрассудно, в угоду диаволу, пособляют дурному ради своекорыстия. Таких много близ юных владык. Меня не баловали в дни моего младенчества. Сиротою рос я среди развратных гуляк и мздоимцев, и немало слез пролил от обид и унижений... Благодарю за то господа бога, - горе научило меня править своим умом, своею волею, не поддаваться льстивым уветчикам.
      Оба царевича, потупив взоры, затаив дыхание, внимали словам царя. Уже не первый раз приходится слушать отцовские наставления, но сегодня слова царя звучали с особою значительностью, словно предсмертное завещание.
      Отпустив царевича Федора, Иван Васильевич велел царевичу Ивану остаться, чтобы поговорить с ним наедине.
      Он достал из сундука свиток и развернув его, сказал:
      - Слушай. Сие - духовная грамота о престолонаследии.
      Тихим, слегка прерывающимся голосом, царь Иван начал читать:
      - "Благословляю сына своего Ивана крестом животворящего древа большим цареградским, да крестом Петра-чудотворца, которым чудотворец благословил прародителя нашего великого князя Ивана Даниловича и весь род наш. Да сына ж своего Ивана благословляю Царством Русским, шапкою Мономаховой и всем чином царским, что прислал прародителю нашему царю и великому князю Владимиру Мономаху царь Константин Мономах из Царьграда..."
      Прочитав грамоту, Иван Васильевич некоторое время сидел сильно взволнованный, будучи не в силах говорить.
      Успокоившись, сказал:
      - Иван, тебе уже без малого три десятка лет. В эти годы я правил Русью без помехи, своим державством. Много горя, много обид перенес ваш отец, и оттого ожесточилось сердце его. Вы росли в беззаботности. Тебя холил я, берег, готовил, согласно господнему соизволению, на престол русский. Но не радует меня твоя гордыня, - дел благих не вижу в руках твоих. Разум твой не украшен царственным дерзанием. Он мало чем возвышается над разумом обычных бражников. Бездельные потехи твои с теми молодцами огорчают меня. То ли тебе нужно?! Благоговение к богу, любовь к обязанностям владыки, справедливость, чистая совесть, сердце непорочное, не столь чувствительное к прелестям мира, возносящееся выше всего временного и покорное господу сил. Вот истинная слава и основание того, что делает царских сыновей достойными восприемниками прародительской державы, но ты пока не достоин этого. И духовную грамоту я пока не решаюсь огласить.
      Царь замолчал. Он тяжело дышал. На лбу его выступил пот. Лицо покрылось красными пятнами. Царевич Иван сидел наискось от царя, опустив голову. Ему стало жаль отца.
      - Вот бы тебе быть поближе к Годунову Борису! Да и похожим на него быть не зазорно бы. Муж достойный, твердый, находчив и трудолюбив. Пойми, сын! Царство наше волею божиею повержено в бездну испытаний. Добытое кровью и доблестью отошло от нас. Весь мир оскалил зубы на Русь. Варяжское море вновь в чужих когтях. Опять оттиснули Русь от тех берегов... Великое горе обессилило меня. И кто знает: не надломлюсь ли я от новых бурь?! Они будут, вижу я, чувствую то! Но Русь сильна, она непобедима, она будет жить, она сбросит с своих плеч малоумных, слабых правителей. Она непокорна! Ей нужны мудрые крепкие мужи на престоле. А таких я не вижу впереди. Бойтесь обидеть Русь, бойтесь оказаться недостойными ее! Горе будет в те поры всем вам! Образумься! Брось пустые потехи, сторонись бражной праздности, бывай чаще в Разрядном и Посольском приказах, да не гнушайся вести беседы с малыми посольскими людьми. Они много знают. Их не надо попусту обижать. Прилагай усердие в заботе о воинстве.. Не обижай попусту и воевод. А теперь иди с миром да приобщись к чтению святого писания. Говорил я тебе: читай библейские сказания об игре Давида при дворе царя Саула и поучайся. Лучшее удовольствие было для царя Давида воспевать на гуслях хвалы всевышнему или скакать вкупе с народом пред святым ковчегом. Играешь ли на моих гуслях?!
      Царевич Иван, робко сутулясь, тихо ответил:
      - Играю...
      Ивану Васильевичу показался царевич таким беспомощным, несчастным. Он встал, подошел к сыну, поцеловал его в голову:
      - Иди! - тяжело вздохнув, махнул он рукой. - Не обижайся на отца. Правду говорю. Добра желаю и вам и царству моему! Дорожи воинством. Умерь свою гордыню. Помни свою матушку, моего ангела, Анастасию!
      X
      То, о чем Борис Годунов поведал Андрею Чохову, было встречено Охимою слезами и причитаниями.
      Андрей нахмурился:
      - Полно уж тебе! Вот какая ты стала! - Митрий, не гляди на мать... Я и тебя с собой возьму, обвыкнуть тебе надобно в службе, чтоб и ты был у государя в милости да чтоб не держался вечно за юбку матери.
      Слова Андрея еще более усилили скорбь Охимы.
      - Охимушка! Постыдись сына! Уж будто бы тебя жизнь не научила терпению? За терпенье бог даст спасенье. На такое дело плакаться, токмо бога гневить, - не на гульбу еду, а на государево дело.
      - Слышала я это!.. Терпенья уж не хватает. Государево дело не переделаешь... Когда жить-то будем?
      - Глупая! Да разве это не жизнь?! На Студёное море государь-батюшка меня посылает. Пристанище там большое строят. А я наряд - пушки буду ставить, чтоб вороги к тому пристанищу не подходили. И парнишку мне позволили с собою взять... Надо радоваться тому, а ты ревешь. Не бойсь! Уж не раз я и под святыми леживал, да жив!.. В Иван-городе в те поры едва не сгиб, да вот видишь... Чему быть - того не миновать... А к дорогам, матушка, к нашим я пообвык. И не один я поеду, а несколько сот туда воинских людей едет.
      - Так-то оно так! А я все сиди и жди, да около печки возись...
      - Милая моя Охимушка! Ты ли это? Цветик мой аленький! Неужели и ты теперь будешь ныть?! Не узнаю я тебя... До сих пор ты бодрость не теряла. Неужели же теперь с ней расстанешься?!
      Спокойные, ласковые слова благотворно подействовали на Охиму. Она перестала плакать. Андрей подошел к ней, поцеловал.
      - Всякому свое счастье, Охимушка! Роптать да завистничать, - стало быть, в сторонке от жизни быть. Есть люди, которые до смерти дома сидмя сидят и ничего не видели, и ничего не знают... По-моему, это несчастные люди. А я, слава богу, побродил по бел-свету! Много всего видел и божий мир почитаю по-настоящему. Велик он, а мы в замкнутости ничтожны, мелки. Смирись, Охимушка! Не в спанье и не в лежании человек божиим созданием является. Вот и сын наш Митрий Андреевич должен познать мир божий, и не в норе его познавать, а в морях, пустынях, в бурях и страстях небесных.
      Беседа кончилась тем, что Охима стала усердно собирать в дорогу мужа и сына.
      А через двое суток они уже тронулись с воинским караваном в путь.
      Миновали Троицкую Лавру, Александрову слободу, Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль и, наконец, приблизились в Вологде. Дорога всё время шла лесами, большею частью хвойными. Гигантские сосны в проселках закрывали небо. Красноватый сумрак окружал повозки. Дубы, березы, ольха тоже попадались на пути.
      В Вологду приехали утром на рассвете.
      День обещал быть сереньким, холодным. Ветерок, налетая со стороны реки, поднимал пыль.
      При первом взгляде на город, Андрей думал, что это село. Он снял шапку и помолился на видневшуюся вблизи церковь. То же сделал и его сын.
      В утренней тишине загудели вологодские колокола, встречая московский караван, о прибытии которого были заранее уведомлены городские власти.
      Проезжая по городу, Андрей обратил внимание на множество каменщиков, складывавших высокие каменные стены, и землекопов, рывших около стен глубокие рвы.
      Крыши бревенчатых домов, разбросанных в беспорядке по берегам реки Вологды, были, как и в Москве, деревянные.
      Ночевать Андрея с сыном позвали монахи к себе в монастырь. При свете огонька плошки с горящим маслом иноки полушепотом рассказывали о посещении Вологды царем Иваном Васильевичем. О том, как он велел воздвигнуть каменные стены в городе и церковь "Усекновения главы Иоанна Предтечи" в честь дня своего "ангела".
      Три раза побывал царь Иван Васильевич в Вологде. Он же велел построить и церковь святого Феодора Стратилата в честь дня "ангела" царевича Федора. Монахи рассказали о каких-то глубоких подземных палатах, которые царь будто бы предназначал для хранения казны и царских драгоценностей.
      - Сам батюшка государь по ночам ходил со своими телохранителями в те места. При свете фонаря он смотрел, как мужики и стрельцы рыли подземелье... Болтал народ, будто задумал государь престольный град перевести из Москвы в Вологду, будто хочет он оградить свой престол от нападений крымцев. К тому и стены те ныне возводят... И впрямь - крымские ханы не дают Москве покоя. А Вологда стоит подале, да и лесов много по дорогам к ней... Уж и не ведаем, - так ли то, что в Вологде царь будет жить... Боязно! Не слыхали ли вы, добрые люди, чего? Может ли то быть? Нам бы того не хотелось...
      Говоря это полушепотом и поминутно озираясь по сторонам, монахи испуганно тряслись; лица их, напряженно вытянутые, в свете тусклого огонька были желты, казались восковыми. Монахи подставили ладони, чтобы лучше слышать, что ответит Андрей.
      - Одному господу богу известно, что и как решит государь. Не наше то дело, - уклончиво ответил он, - но думается мне: ни на какой город не променяет батюшка Иван Васильевич свою древнюю столицу. Быть того не может. Москву жгли, разоряли, но она всё же останется на веки вечные Москвой, матерью всех городов. Вот что я вам, святые отцы, могу молвить на ваши слова... А коли государь изъявил желание укрепить да обогатить Вологду, то к тому есть иная причина, как думается мне, - малому, простому человеку. Ваш город божьей милостью поставлен на великом, славном пути к Студёному морю, а это знак! Стало быть, и тут и торг большущий будет, не как ныне... и всяческая благодать осенит ваши посады, ваши храмы, ваши гостиные дворы.
      Монахи, успокоенные, довольные ответом Андрея, перастали его расспрашивать.
      Рано утро московский караван снова тронулся в путь. Воздух огласили рожки стрелецких десятников и голоса начальных людей. Скрип колес, фырканье и ржанье коней - весь этот шум поднял на ноги население Вологды. Опять загудели колокола и умолкли, лишь когда московские гости совсем скрылись из глаз.
      Вологодские жители - тихие богомольцы, кроткие обыватели, честные посадские миряне - уже попривыкли к наездам разных людей и из многих мест, немало видели и проезжих чужеземцев; однако настойчивость царя, торопившего воеводу с постройкой крепости и домов для иноземцев, пугала, заставляла задумываться: к добру ли то? Нрав у царя, понаслышке, суровый, непостоянный, не долог час и в опалу попасть.
      Стоя у рогатки и провожая взглядом вооруженные толпы стрельцов и работных, даточных людей по пути к Студёному морю, они вздыхали, крестились: "Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!"
      Расходясь, говорили:
      - Грозен батюшка царь, грозен, да и народ богом не забыт - свое возьмет... Чего уж прежде времени тужить?! Вологда не первый год стоит. Были владыки - их нет, а матушка Вологда здравствует, да и будет здравствовать и впредь. Бояться нечего ей! Многие московские дворяне приезжали по службе в Вологду, да и денег немало займовали у вологжан, и по сию пору иные из них не отдают... Бог их прости! Известно: "Заемщик на коне ездит, плательщик - на свинье".
      После этих разговоров легче становилось.
      Тем временем московские воинские люди с обозом скрылись в лесу.
      Андрей сказал своему сыну:
      - Хотел бы я, чтобы ты на море плавал, на государевых кораблях... Силы наберешься там и мудрости. Благодарю создателя, что сподобил он меня посмотреть на просторы морские и города в чужедальних краях... Много всего видел я и понял, что мал и неразумен я и что толку никакого от того не бывает, коли сидмя сидишь на одном месте. Не для того нам глаза, уши, руки да ноги даны, чтобы на куту дремать. Будь смелее! Смелого жеребца и волк не берет.
      Дмитрий слушал отца со вниманием. Но тут же он вспомнил мать, которая говорила другое. Напротив, - она учила сына "сидеть на месте и никуда не уходить из Москвы". Парень невольно улыбнулся: мать говорит одно, отец другое. Вот и пойми!
      Сидевший в одной повозке с Андреем странник, назвавший себя Гаврилой, поддакнул ему:
      - Дело говоришь, братец! - сказал он. - В Новгороде подобные мальцы хоть куда. Вот теперь едем мы к Студеному морю. А кто первый сел на его берегах? Новгородцы! Много-премного лет тому назад, - может сотни две, пришли новгородцы в нашу холодную сторону. Заселили морские берега. Там сызмала ходят в дальние края, тем славен и богат господин Великий Новгород! Народ там сидмя не сидит. Батюшка государь то понял... как ни будь сильна Москва, а коли у нее не будет Студёного моря да людей-непосед, - захиреет она, в тоске истомится, засушит ее домоседство...
      Андрей стал расспрашивать Гавриила о тех краях, куда теперь путь держали.
      - Река будет там - Двина, уходит она в то Студёное море. А есть и другая ж река - Печора, - начал свой рассказ Гавриил. - И живет там зверь всякий, и птицы и рыбы диковинные... Болтают, будто бы даже из туч на землю падают векши и оленцы малые... Как я сам того не видывал, а старики сказывают. Всего там много. Новгородцы богатый торг ведут с теми местами. Одно плохо стало: московские люди у новгородцев доход отбивают. Дьяки из Москвы понаехали. Теснят новгородцев... Ну да вот будешь там, голова, сам увидишь! А мне и говорить о том не след. Ни к чему мне это. Бог с ними, со всеми! "Куревушка-курева закрутила-замела все дорожки и пути, - нельзя к милому пройти!.."
      Гавриил махнул рукой:
      - Спаси, бог! Не мое то дело, сизый голубок.
      Большую часть пути ехали молча - не хотелось говорить, да и дороги мешали, так были ухабисты, так искривлены выпиравшими из земли корневищами, что тут уж не до разговоров. К тому же бурная погода мешала, поднимая в верхушках сосен оглушительный грохот и вой, голосов не слышно.
      Иногда, выбравшись из леса, караван двигался вдоль берега Двины. Широкая, многоводная река. В верховьях берега ее лесистые и болотистые, а чем дальше она уходила на север, к морю, тем однообразнее, пустыннее становились они. Изрытые оврагами и глубокими глинистыми ущельями, они были серы, бесцветны, глядели мрачно, как в зеркале отражая хмурое, сумрачное небо.
      Устало передвигали ногами впряженные в телеги и арбы татарские лошаденки, смиренно подчиняясь кнуту и ругани возчиков-татар. Нелегко было по болотистому бездорожью тянуть телеги, нагруженные пушками, и громадные корзины с ядрами.
      Всадники тоже приуныли, сгорбившись, понуро сидя на конях. За спиной у них болтались на привязи пищали, а у пояса сабли, шестоперы, кистени.
      Воевода, князь Звенигородский, сидел в крытой кожею повозке. Ее сопровождали на больших косматых лошадях стремянные стрельцы, охраняя воеводу.
      На открытом месте стало холоднее и ветер был пронзительнее.
      - Чего уж теперь ждать? Скоро зима, - как бы про себя, сказал Андрей, накидывая медвежий тулуп на плечи сына.
      Встрепенулся и Гавриил:
      - То-то и есть, сизый голубок! - громко вздохнул он. - Ближе к Студёному морю, тем холоднее станет да и темнее. Прощай, день, в гости к ночи едем! А там, придет время - солнце токмо в полдень будет являться, "зарастай, тоска-кручина, травой-муравою!"
      Андрей с грустью вздохнул:
      - Слыхал и я, что тьма там зимою, да не верится как-то?
      - Чудной народ! - усмехнулся Гавриил. - Воеводе нашему тоже сначала не верилось, а потом привык, будто так и надо. Люблю к реву моря прислушиваться, словно сотни демонов в сарафанах по дну моря скачут, гогочут, озоруют... Весело! Душа радуется, что загнал их господь в пучину морскую.
      - Господи, спаси и помилуй! - сняв шапку, перекрестился Андрей. - А ты, старче Гавриил, не пугай! Митька, молись, - тьфу его!
      Паренек тоже скинул шапку и набожно перекрестился.
      Еще две ночи провели в дороге.
      Становилось всё ветреннее и холоднее. Теперь было уже недалеко до Студёного моря. Гавриил сказал Андрею, что не более двухсот верст.
      Еще пустыннее, еще суровее выглядели окрестности: глина да песок и бледная, чахлая растительность.
      - Незавидное житье, видимо, здесь, - невольно произнес Андрей.
      - Мы привыкли, сизый голубок. Господь так сотворил мир, что всякий человек свое место находит, а коли он разумом не обижен, может и счастье свое сыскать. Где живет тюлень, - там не живет барс. Посади помора в Москву - затоскует. А почему? Увидишь после... Студёное море - дар великий, небесный дар, море - наша душа, совесть, оно - вечное царство белой лебеди.
      И, немного подумав, Гавриил сказал:
      - Гляди на Соловецкие острова: месяцев восемь, почитай, окутаны лютой мутью... Там люди и во тьме и в одиночестве живут... Ни входу, ни выходу... Море бушует, ветры воют, леденят кровь... Волны - будто свету конец, страшные, громадные... А то ледяные припаи полезут, облапят острова кругом, этак верст на пятьдесят, стиснут с обеих сторон, словно раздавить их хотят.
      Гавриил с улыбкой махнул рукой:
      - Что уж тут! Страх! И как ты думаешь? Монахи гордятся! Митрополита Филиппа они родной земле дали. Любят свой монастырь. Насильно их не сгонишь с той земли. Стало быть, - радость есть, благодать божия. Вот уж истинно: не место красит человека, а человек - место! Всему украшение человек. Недаром бог создал его по образу и подобию своему. Да и недаром человек покоряет ледяное царство... Гордость творца, могущество веры в нем... Понимай! И не жалей помора! А в Москве олени учены, да рога спилены. У нас народ свободней: охотники, рыболовы, мореходы, а у них лямки строчены, тобурки* точены. То-то, не вздыхай о нас. Вздыхай о Москве, сизый голубок! Боюсь я Москвы! Государь запугал. Но теперь ему спасибо. Прозрел.
      _______________
      * Обувь.
      Вдруг Гавриил спохватился и замолчал.
      - Спаси, господи! Наложи на уста мои узы молчания! Болтун я. Надоедливый. Много говорить люблю. Отроду такой.
      И, как бы переводя разговор на другое, сказал:
      - Поморы говорят: "море - наше поле, даст бог рыбу, даст бог и хлеб".
      Короткие дни стали сменяться бесконечно длинными ночами, когда, наконец, московский караван подошел к Холмогорам, на левом берегу Северной Двины, недалеко от того места, где впадает в нее Пинега.
      Гавриил пояснил, что сто двенадцать верст отделяют Холмогоры от Студёного моря.
      Едва перевалило за полдень, а солнце уже скрылось за горизонтом и в небе выступили звезды.
      Всё же Андрей разглядел окружавшие Холмогоры холмы и раскинутые на них деревеньки с высокими колокольнями. Сердце его радостно забилось при виде человеческих жилищ: длинный, утомительный путь по лесам и пустынным пространствам от Москвы до Холмогор утомил.
      Он и его сын сняли шапки и помолились на видневшуюся вблизи церковь.
      - Оттерпимся, сынок, и мы людьми станем... Дело - не коромысло, плеч не отдавит, - говорил Андрей, вылезая из повозки. - Привыкай, паренек.
      Подошел дьяк, сопровождавший воеводу, - Леонтий Вяткин, которого воевода полюбил за бойкий, веселый нрав. Шлепнул Андрея по плечу:
      - Отдохнем здесь, чарочку выпьем, да и к морю-окияну... Любопытен я, грешный человек. Далее Александровой слободы нигде не бывал... Подьячие пошли избы нам готовить... Обожди малость... Ночлег найдется.