- Да иди же, иди сюда, садись вот тут, - торопила Зоя. - Рассказывай скорей, что в школе. Да не смущайся ты, - добавила она шепотом, - никто на тебя не смотрит.
      Шура кое-как справился с собой и в ответ на повторенный Зоей вопрос: "Как там в школе? Рассказывай скорей!" - вынул из нагрудного кармана маленькую книжку с силуэтом Ильича. Такую же получила Зоя в феврале 1939 года.
      - Комсомольский билет! - воскликнула Зоя. - Ты комсомолец?
      - Я тебе не говорил, чтоб был сюрприз. Я знал, что ты обрадуешься.
      И, позабыв о непривычной обстановке, Шура принялся со всеми подробностями рассказывать сестре, какие вопросы задавали ему на общем собрании, о чем с ним говорили в райкоме и как секретарь райкома спросил: "Ты брат Космодемьянской? Помню ее. Смотри не забудь, передай ей привет!"
      ДОМОЙ
      Во время Зоиной болезни Шура набрал очень много чертежной работы. Он чертил до поздней ночи, а иногда и по утрам, до ухода в школу. Потом он отнес чертежи и получил деньги, но не отдал их мне, как делал обычно. Я не стала спрашивать, потому что знала: он и сам скажет, что хочет сделать с ними. Так и вышло. Накануне того дня, когда надо было идти в больницу за Зоей, Шура сказал:
      - Вот, мам, деньги. Это Зое на новое платье. Я хотел купить материал, да уж лучше пускай она сама. Пускай выберет, что ей по вкусу.
      ... Зоя вышла к нам побледневшая, похудевшая, но глаза у нее так и сияли. Она обняла меня и Шуру, который при этом, конечно, испуганно оглянулся, не видит ли кто.
      - Пойдемте, пойдемте, хочу домой! - торопила Зоя, как будто ее могли вернуть в палату.
      И мы пошли, очень тихо, изредка приостанавливаясь: боялись утомить ее. А Зое хотелось идти быстрее. Она на все глядела с жадностью человека, который долго пробыл взаперти. Иногда она поднимала лицо к солнцу - оно было холодное, но яркое - и жмурилась и улыбалась. А снег так славно поскрипывал под ногами, деревья стояли мохнатые от инея, в воздухе словно дрожали веселые колючие искорки. Зоины щеки слегка порозовели.
      Дома она медленно прошла по всей комнате и потрогала каждую вещь: погладила свою подушку, провела рукой по столу, по ребру шкафа, перелистала книги - словно заново знакомилась со всеми этими, такими привычными, вещами. И тут к ней подошел серьезный и немного смущенный Шура.
      - Это тебе на новое платье, - сказал он, протягивая деньги.
      - Большое спасибо, - серьезно ответила Зоя.
      Она не спорила и не возражала, как обыкновенно делала, когда речь заходила о какой-нибудь обновке для нее. И на лице ее было большое, искреннее удовольствие.
      - А теперь ложись, ты устала! - повелительно сказал Шура, и Зоя все так же послушно и с видимым удовольствием прилегла.
      ... Пока я хлопотала о путевке в санаторий, где Зоя могла бы окончательно поправиться, она в школу не ходила - сидела дома и понемножку занималась.
      - Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась на второй год, - сказала я осторожно. - Тебе еще нельзя всерьез заниматься.
      - Ни в коем случае! - упрямо тряхнув головой, ответила Зоя. - Я после санатория буду заниматься, как зверь (она мимолетно улыбнулась тому, что у нее сорвалось это Шурино словечко), и летом буду заниматься. Непременно догоню. А то еще, чего доброго, Шура - моложе, а окончит школу раньше меня. Нет, ни за что!
      ... Зоя радовалась жизни, как радуется человек, ускользнувший от смертельной опасности.
      Она все время пела: причесываясь перед зеркалом, подметая комнату, вышивая. Часто пела она бетховенскую "Песенку Клерхен", которую очень любила:
      Гремят барабаны, и флейты звучат.
      Мой милый ведет за собою отряд.
      Копье поднимает, полком управляет.
      Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!
      Ах, если бы латы и шлем мне достать,
      Я стала б отчизну свою защищать!
      Прошла бы повсюду за ними вослед...
      Уж враг отступает пред нашим полком.
      Какое блаженство быть храбрым бойцом!
      Зоин голос так и звенел: радость жить - вот что звучало в нем. И даже грустные строки "Горных вершин" в ее исполнении тоже казались задумчиво-радостными, полными надежды:
      Не пылит дорога,
      Не дрожат листы...
      Подожди немного,
      Отдохнешь и ты.
      В эти дни Шура часто рисовал Зою, усаживая ее у окна.
      - Знаешь, - задумчиво сказал он однажды, - я читал, что Суриков с детства любил вглядываться в лица: как глаза расставлены, как черты лица складываются. И все думал: почему это так красиво? И потом решил: красивое лицо то, где черты гармонируют друг с другом. Понимаешь, пусть нос курносый, пусть скулы, а если все гармонично, то лицо красивое.
      - А разве у меня нос курносый? Ведь ты это хочешь сказать? - смеясь, спросила Зоя.
      - Нет, - ответил Шура застенчиво, с непривычной для него лаской в голосе. - Я хочу сказать, что у тебя лицо гармоничное, все подходит друг к другу: и лоб, и глаза, и рот...
      АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ
      Вскоре Зоя уехала в санаторий. Находился он недалеко, в Сокольниках, и в первый свой свободный день я приехала ее навестить.
      - Мама! - крикнула Зоя, бросаясь мне навстречу и едва успев поздороваться. - Знаешь, кто тут отдыхает?
      - Кто же?
      - Гайдар! Писатель Гайдар! Да вот он идет.
      Из парка шел высокий широкоплечий человек с открытым, милым лицом, в котором было что-то очень детское.
      - Аркадий Петрович! - окликнула Зоя. - Это моя мама, познакомьтесь.
      Я пожала крепкую большую руку, близко увидела веселые, смеющиеся глаза - и мне сразу показалось, что именно таким я всегда представляла себе автора "Голубой чашки" и "Тимура".
      - Очень давно, когда мы с детьми читали ваши первые книги, Зоя все спрашивала: какой вы, где живете и нельзя ли вас увидеть? - сказала я.
      - Я - самый обыкновенный, живу в Москве, отдыхаю в Сокольниках, и видеть меня можно весь день напролет! - смеясь, отрапортовал Гайдар.
      Потом кто-то позвал его, и он, улыбнувшись нам, отошел.
      - Знаешь, как мы познакомились? - сказала Зоя, ведя меня куда-то по едва протоптанной снежной дорожке. - Иду я по парку, смотрю - стоит такой большой, плечистый дядя и лепит снежную бабу. Я даже не сразу поняла, что это он. И не как-нибудь лепит, а так, знаешь, старательно, с увлечением, как маленький: отойдет, посмотрит, полюбуется... Я набралась храбрости, подошла поближе и говорю: "Я вас знаю, вы писатель Гайдар. Я все ваши книги знаю". А он отвечает: "Я, говорит, тоже вас знаю, и все ваши книги знаю: алгебру Киселева, физику Соколова и тригонометрию Рыбкина!"
      Я посмеялась. Потом Зоя сказала:
      - Пройдем еще немножко, я тебе покажу, что он построил: целую крепость.
      И правда, это походило на крепость: в глубине парка стояли, выстроившись в ряд, семь снежных фигур. Первая была настоящий великан, остальные всё меньше и меньше ростом; самая маленькая снежная баба сидела в вылепленной из снега палатке, а перед ней на прилавке лежали сосновые шишки и птичьи перья.
      - Это вражеская крепость, - смеясь, рассказывала Зоя, - и Аркадий Петрович обстреливает ее снежками, и все ему помогают.
      - И ты?
      - Ну и я, конечно! Тут не устоишь, такой шум подымается... Знаешь, мама, - несколько неожиданно закончила Зоя, - я всегда думала: человек, который пишет такие хорошие книги, непременно и сам очень хороший. А теперь я это знаю.
      Аркадий Петрович и Зоя подружились: катались вместе на коньках, ходили на лыжах, вместе пели песни по вечерам и разговаривали о прочитанных книгах. Зоя читала ему свои любимые стихи, и он сказал мне при следующей встрече: "Она у вас великолепно читает Гёте".
      - А мне он знаешь что сказал, послушав Гёте? - удивленно говорила потом Зоя. - Он сказал: "На землю спускайтесь, на землю!" Что это значит?
      В другой раз, незадолго до отъезда из санатория, Зоя рассказала:
      - Знаешь, мама, я вчера спросила: "Аркадий Петрович, что такое счастье? Только, пожалуйста, не отвечайте мне, как Чуку и Геку: счастье, мол, каждый понимает по-своему. Ведь есть же у людей одно, большое, общее счастье?" Он задумался, а потом сказал: "Есть, конечно, такое счастье. Ради него живут и умирают настоящие люди. Но такое счастье на всей земле наступит еще не скоро". Тогда я сказала: "Только бы наступило!" И он сказал: "Непременно!"
      Через несколько дней я приехала за Зоей. Гайдар проводил нас до калитки. Пожав нам на прощанье руки, он с серьезным лицом протянул Зое книжку:
      - Моя. На память.
      На обложке дрались два мальчика: худенький - в голубом костюме и толстый - в сером. Это были Чук и Гек. Обрадованная и смущенная, Зоя поблагодарила, и мы с нею вышли за калитку. Гайдар помахал рукой и еще долго смотрел нам вслед. Оглянувшись в последний раз, мы увидели, как он неторопливо идет по дорожке к дому.
      Вдруг Зоя остановилась:
      - Мама, а может быть, он написал мне что-нибудь!
      И, помедлив, словно не решаясь, она открыла книжку. На титульном листе были крупно, отчетливо написаны хорошо нам знакомые слова:
      "Что такое счастье - это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной".
      - Это он мне опять отвечает, - тихо сказала Зоя.
      ... Через несколько дней после возвращения из санатория Зоя пошла в школу. О том, чтобы остаться на второй год, она и слышать не хотела.
      ОДНОКЛАССНИКИ
      - Знаешь, - сказала Зоя задумчиво, - меня очень хорошо встретили в школе. Даже как-то удивительно хорошо... как-то бережно. Как будто я после болезни стала стеклянная и вот-вот разобьюсь... Нет, правда, было очень приятно видеть, что мне рады, - добавила она после небольшого молчания.
      В другой раз Зоя вернулась из школы в сопровождении круглолицей, краснощекой девушки. Она была воплощением здоровья - крепкая, румяная. Про таких говорят: "наливное яблочко". Это была Катя Андреева, одноклассница моих ребят.
      - Здравствуйте, добрый день! - сказала она, улыбаясь и пожимая мне руку.
      - Катя вызвалась подогнать меня по математике, - сообщила Зоя.
      - А почему Шуре не подогнать тебя? Зачем Катю затруднять?
      - Видите ли, Любовь Тимофеевна, - серьезно сказала Катя, - у Шуры нет педагогических способностей. Зоя много пропустила, и ей надо объяснить пройденное очень постепенно и систематично. А Шура... Я слышала, как он объясняет: раз-раз и готово. Это не годится.
      - Ну, раз нет педагогических способностей, тогда конечно...
      - Нет, ты не смейся, - вступилась Зоя. - Шура и вправду так не умеет объяснять. А вот Катя...
      Катя и в самом деле объясняла умело и толково: не спеша, не переходя к дальнейшему, пока не убедится, что Зоя все поняла и усвоила. Я слышала, как Зоя сказала ей однажды:
      - Ты столько времени на меня тратишь...
      И Катя горячо возразила:
      - Да что ты! Ведь пока я объясняю тебе, я так хорошо все сама усваиваю, что мне не приходится дома повторять. Вот одно на одно и выходит.
      Зоя быстро утомлялась. Катя замечала и это. Она отодвигала книгу и говорила:
      - Что-то я устала. Давай немножко поболтаем.
      Иногда они выходили на улицу, гуляли, потом возвращались и опять садились заниматься.
      - Может, ты собираешься стать учительницей? - пошутил как-то Шура.
      - Собираюсь, - очень серьезно ответила Катя.
      Не одна Катя навещала нас. Забегала Ира, приходили мальчики: скромный, застенчивый Ваня Носенков, страстный футболист и горячий спорщик Петя Симонов, энергичный, веселый Олег Балашов - очень красивый мальчик с хорошим, открытым лбом. Иногда заглядывал Юра Браудо - высокий, худощавый юноша с чуть ироническим выражением лица, ученик параллельного класса. И тогда наша комната наполнялась шумом и смехом, девочки отодвигали учебники, и начинался разговор сразу обо всем.
      - А знаете, сейчас Анну Каренину играет не только Тарасова, но и Еланская, - сообщала Ира, и тотчас вспыхивал жаркий спор о том, какая артистка правильнее и глубже поняла Толстого.
      Как-то Олег, мечтавший стать летчиком, пришел к нам прямо из кино, где он смотрел фильм о Чкалове. Он был полон виденным.
      - Вот человек! - повторял он. - Не только необыкновенный летчик, но и человек удивительный. И юмор такой милый. Знаете, когда он в тридцать седьмом году перелетел через Северный полюс в Америку, там репортеры спросили его: "Вы богаты, господин Чкалов?" - "Да, отвечает, очень. У меня сто семьдесят миллионов". Американцы так и ахнули: "Сто семьдесят миллионов?! Рублей? Долларов?" А Чкалов в ответ так спокойно: "Сто семьдесят миллионов человек, которые работают на меня, так же, как я работаю на них".
      Ребята смеются.
      В другой раз Ваня прочитал стихи под названием "Генерал", посвященные памяти Мате Залки, павшего в боях с фашистами на полях Испании. Я помню этот вечер: Ваня сидел за столом, задумчиво глядя перед собой, а остальные примостились кто на кровати, кто на подоконнике и слушали:
      В горах этой ночью прохладно.
      В разведке намаявшись днем,
      Он греет холодные руки
      Над желтым походным огнем.
      В кофейнике кофе клокочет,
      Солдаты усталые спят.
      Над ним арагонские лавры
      Тяжелой листвой шелестят.
      И кажется вдруг генералу,
      Что это зеленой листвой
      Родные венгерские липы
      Шумят над его головой...
      Ваня читал очень просто, без пафоса, но все мы слышали, как в чеканных, сдержанных строчках со страстной силой бьется большое человеческое сердце. И Ванин взгляд стал непривычно твердым, напряженным, словно юноша скорбно и гордо всматривался во мрак той далекой арагонской ночи.
      ... Давно уж он в Венгрии не был,
      Но где бы он ни был, над ним
      Венгерское синее небо,
      Венгерская почва под ним,
      Венгерское красное знамя
      Его освещает в бою.
      И где б он ни бился, он всюду
      За Венгрию бьется свою.
      Недавно в Москве говорили,
      Я слышал от многих, что он
      Осколком немецкой гранаты
      В бою под Уэской сражен.
      Но я никому не поверю:
      Он должен еще воевать,
      Он должен в своем Будапеште
      До смерти еще побывать.
      Пока еще в небе испанском
      Германские птицы видны,
      Не верьте: ни письма, ни слухи
      О смерти его неверны.
      Он жив. Он сейчас под Уэской,
      Солдаты усталые спят.
      Над ним арагонские лавры
      Тяжелой листвой шелестят.
      И кажется вдруг генералу,
      Что это зеленой листвой
      Родные венгерские липы
      Шумят над его головой.
      Ваня умолк. Никто не шевельнулся, не произнес ни слова.
      На нас, как горячим ветром, дохнуло волненьем тех дней, когда все мы жили испанскими событиями, когда слова "Мадрид", "Гвадалахара", "Уэска", звучали как свои, родные, и от каждой вести с тех далеких фронтов быстрей билось сердце.
      - Ох, хорошо как! - выдохнул Шура.
      И сразу со всех сторон посыпались вопросы:
      - Чьи стихи? Откуда?
      - Они написаны еще в тридцать седьмом году, я их недавно нашел в журнале. Правда, хорошие?
      - Дай переписать! - хором попросили ребята.
      - Испания... С тех пор еще только одно так ударило - падение Парижа, сказал Ваня.
      - Да, - подхватила Зоя, - я очень хорошо помню этот день... летом... Принесли газету, а там - Париж взят, И так страшно, так позорно это было!..
      - Я тоже помню этот день, - тихо сказал Ваня. - Просто нельзя было поверить, представить нельзя: фашисты шагают по Парижу. Париж под немецким сапогом. Париж коммунаров!
      - Хотел бы я быть там! Я бы дрался за Париж, как наши в Испании, - до последней капли крови! - негромко сказал Петя Симонов, и никто не удивился его словам.
      В ту зиму я близко познакомилась с одноклассниками Зои и Шуры и узнавала в них черты своих ребят. И думала: так оно и должно быть. Семья не замкнутый сосуд. И школа - не замкнутый сосуд. Семья, школа и дети живут тем же, что волнует, тревожит и радует всю нашу страну, и все происходящее вокруг воспитывает наших ребят.
      Ну вот, например: сколько тружеников - творцов прекрасных открытий - в прошлом остались безвестными! А теперь каждый, кто работает умно, ярко, талантливо, становится знатным человеком. И всякий, кто созидает, окружен уважением и любовью народа. Вот девушка-текстильщица изобрела способ выпускать во много раз больше, чем прежде, красивой и прочной ткани - и ее пример воодушевил всех текстильщиц по всему Советскому Союзу. Вот трактористка - она работает так умно и толково, что вчера еще никому не известное имя ее стало любимо и уважаемо всеми. Вот новая книга для ребят это "Тимур и его команда", повесть о чести, о дружбе, о нежности к другу, об уважении к человеку. Вот новый фильм - это "Зори Парижа": о французском народе, о польском патриоте Домбровском, который боролся за свободу и счастье своей родины на баррикадах Парижа. И ребята жадно впитывают все хорошее, честное, смелое, доброе, чем полны эти книги, фильмы, чем полон каждый день нашей жизни.
      И я видела: для моих детей и для их товарищей нет ничего дороже родной страны, но им дорог и весь большой мир. Франция для них не родина Петэна и Лаваля, но страна Стендаля и Бальзака, страна коммунаров; англичане потомки великого Шекспира; американцы - это те, у кого были Линкольн и Вашингтон, Марк Твен и Джек Лондон. И хотя они видели уже, что немцы навязали миру чудовищную, разрушительную войну, захватили Францию, топтали Чехословакию, Норвегию, - настоящая Германия была для них не та, что породила Гитлера и Геббельса, а страна, где творили Бетховен, Гёте, Гейне, где родился великий Маркс и боролся замечательный революционер Эрнст Тельман. В них воспитывали глубокую и горячую любовь к своей родине и уважение к другим народам, ко всему прекрасному, что создано всеми нациями, населяющими земной шар.
      Все, что видели дети вокруг себя, все, чему учили их в школе, воспитывало в них подлинный гуманизм, человечность, горячее желание строить, а не разрушать, созидать, а не уничтожать. И я глубоко верила в их будущее, в то, что все они станут счастливыми и жизнь их будет хорошей и светлой.
      "ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ"
      Дни шли за днями. Зоя теперь была здорова, совсем окрепла, перестала быстро утомляться, - а это было так важно для нас! Она понемногу догнала класс, и в этом ей очень помогли товарищи. Зоя, всегда такая чуткая к дружескому, доброму слову, очень дорожила этим.
      Помню, раз она сказала мне:
      - Ты ведь знаешь, я всегда любила школу, но сейчас... - Она замолчала, и в этом молчании было такое большое чувство, какого не выскажешь словами.
      Чуть погодя она добавила:
      - И знаешь, я, кажется, подружилась с Ниной Смоляновой.
      - С Ниной? С какой Ниной?
      - Она учится не в нашем, а в параллельном классе. Она очень мне по душе. Такая серьезная. И прямая... Мы как-то разговорились с ней в библиотеке о книгах, о ребятах. И у нас одинаковые взгляды на все. Я тебя с ней непременно познакомлю.
      Через несколько дней после этого разговора я встретилась на улице с Верой Сергеевной Новоселовой.
      - Ну как? - спросила я. - Как у вас там моя Зоя?
      - По моему предмету она давно уже догнала. Это и неудивительно: ведь она так много читала... Нас радует, что она поправилась, окрепла. Я постоянно вижу ее среди товарищей. И мне кажется, что она подружилась с Ниной. Они чем-то похожи - обе очень прямые, обе серьезно относятся ко всему: к занятиям, к людям.
      Я проводила Веру Сергеевну до школы. Возвращаясь домой, я думала: "Как она знает ребят! Как умеет видеть все, что происходит с ними!.. "
      ... Незаметно подошла весна - дружная, зеленая. Уж не помню, чем провинился тогда девятый "А", но только ребята всем классом пришли к своему директору с повинной головой и просили не наказывать, а просто дать им самый трудный участок школьного двора, который решено озеленить.
      Николай Васильевич согласился и действительно поблажки не дал: поручил им и впрямь самое тяжелое место - то, где недавно закончили пристройку к школе трехэтажного корпуса. Все вокруг было завалено всяким строительным мусором.
      В тот день Зоя и Шура вернулись домой поздно и наперебой стали рассказывать, как поработали.
      Вооружившись лопатами и носилками, девятый "А" выравнивал и расчищал площадку, убирал щебень, рыл ямы для деревьев. Вместе со школьниками работал и Николай Васильевич - таскал камни, копал землю. И вдруг к ребятам подошел высокий худощавый человек.
      "Здравствуйте", - сказал он.
      "Здравствуйте!" - хором ответили ему.
      "Скажите; где тут у вас можно найти директора?"
      "Это я", - отозвался Кириков, оборачиваясь к незнакомцу и вытирая черные, покрытые землей руки...
      - Понимаешь, - смеясь, рассказывала Зоя, - стоит грязный, с лопатой, как ни в чем не бывало, как будто директор для того и существует, чтоб сажать деревья со своими учениками!
      Худощавый оказался корреспондентом "Правды". Это был Лев Кассиль. Он сначала удивился, услышав, что плечистый землекоп в косоворотке и есть директор 201-й школы, потом рассмеялся и больше уже не уходил с участка, хоть и пришел в школу по каким-то другим делам. Он осмотрел молодой фруктовый сад, посаженный руками учеников, густой малинник, розовые кусты. "Как хорошо!.. - говорил он задумчиво. - Ты был, допустим, в средних классах, когда сам, своими руками, посадил яблоню в школьном саду. Она росла вместе с тобой, ты бегал смотреть на нее во время перемен, окапывал ее, опрыскивал, уничтожал вредителей. И вот ты кончаешь школу, а твоя яблоня уже дает первые плоды... Хорошо!"
      - Хорошо! - мечтательно повторяла и Зоя. - Хорошо! Вот я в девятом классе и сегодня посадила липу. Будем расти вместе... Моя липа третья запомни, мама, А четвертая липа - Кати Андреевой.
      А через несколько дней в "Правде" появился рассказ о том, как девятиклассники озеленили школьный двор. И кончался этот рассказ такими словами:
      "Заканчиваются выпускные испытания. Из школы уходят молодые люди, получившие тут верную прививку, хорошо подросшие, не боящиеся ни заморозков, ни ветров под открытым небом. Питомцы школы уйдут работать, учиться, служить в Красной Армии...
      Идет-гудет Зеленый Шум,
      Зеленый Шум, весенний шум!.. "
      БАЛ
      А 21 июня был вечер, посвященный выпуску десятого класса. Девятый "А" решил явиться на этот вечер в полном составе.
      - Во-первых, потому, что мы любим наших выпускников, - сказал Шура. Там чудесные ребята, один Ваня Белых чего стоит!..
      - А во-вторых, - подхватила Катя, - мы посмотрим, как у них получится, и в будущем году устроим еще лучше!
      Они готовились к выпускному балу как гости, как участники и как соперники, которые через год намерены устроить такой ослепительный бал, какой еще и не снился ни одному выпуску. Они украшали школу. Им помогал в этом учитель-художник Николай Иванович. У него было то, что так высоко ценили и уважали в 201-й школе, - умелые, золотые руки. Он всегда украшал школу изящно и просто и всякий раз - к годовщине Октября, к Новому году, к майским дням - придумывал что-нибудь новое, необычное. И ребята с восторгом, с увлечением выполняли его указания.
      - А сейчас он сам себя превзойдет! - уверял Шура.
      ... Вечер был теплый и светлый. Я вернулась домой поздно, часам к десяти, и не застала ребят - они уже ушли на бал. Немного погодя я снова вышла на улицу, села на крыльцо и долго сидела спокойно и бездумно - просто отдыхала, наслаждаясь тишиной и свежим запахом листвы. Потом поднялась и не спеша пошла к школе. Мне захотелось хоть издали взглянуть на то, как "превзошел себя" Николай Иванович, как веселятся ребята... Да я и не отдавала себе отчета, зачем иду: гуляю - вот и все.
      - Вы не знаете, где тут двести первая школа? - услышала я глуховатый женский голос.
      - Кириковская? - отозвался кто-то густым добродушным басом, прежде чем я успела обернуться. - Да так прямо и идите, а вон у того дома - видите? повернете, там она и есть. Слышите, музыка?
      Да, и я слышала музыку и уже издали увидела школу, всю залитую светом. Окна были распахнуты настежь.
      Я тихо вошла, огляделась и стала медленно подниматься по лестнице. Да, Николай Иванович сделал самое хорошее: он дал лету ворваться в школу. Всюду были цветы и зелень. В вазах, в кадках и горшках, на полу, на стенах и на окнах, в каждом углу и на каждом шагу - букеты роз и темные гирлянды еловых веток, охапки сирени и кружевные ветви березы, и еще цветы, цветы без конца...
      Я пошла туда, откуда неслись музыка, смех и шум. Подошла к распахнутым дверям зала и остановилась, ослепленная: столько света, столько молодых лиц, улыбок, блестящих глаз... Я узнала Ваню - того самого, о котором не раз восторженно и уважительно рассказывал Шура: он был председатель учкома, прекрасный комсомолец, хороший ученик, сын штукатура и сам мастер по штукатурной части, тоже - золотые руки и светлая голова... Увидела я Володю Юрьева, сына Лидии Николаевны, которая учила Зою и Шуру в младших классах. Этот ясноглазый, высоколобый мальчик всегда удивлял меня каким-то очень серьезным выражением лица, но сейчас он осыпал пригоршнями конфетти пролетавшие мимо пары и весело смеялся... Потом я отыскала глазами Шуру; он стоял у стены, белокурая девушка, смеясь, приглашала его на вальс, а он только застенчиво улыбался и мотал головой...
      А вот и Зоя. На ней красное с черными горошинками платье - то самое, что было куплено на деньги, подаренные Шурой. Платье ей очень шло. Шура, увидев его впервые, сказал с удовольствием: "Оно тебе очень, очень к лицу".
      Зоя разговаривала о чем-то с высоким смуглым юношей, имени которого я не знала. Глаза ее светились улыбкой, лицо разгорелись...
      Вальс кончился, пары рассыпались. Но тут же раздался веселый зов:
      - В круг! В круг! Все становитесь в круг!
      И снова замелькали перед глазами голубые, розовые, белые платья девушек, смеющиеся, раскрасневшиеся лица... Я тихонько отошла от дверей.
      Выйдя из школы, я остановилась еще на секунду - такой взрыв веселого смеха долетел до меня. Потом я медленно пошла по улице, глубоко, всей грудью вдыхая ночную прохладу. Мне вспомнился тот день, когда я впервые повела маленьких Зою и Шуру в школу. "Какие выросли... Вот бы отцу поглядеть!" подумала я.
      ... Коротки летние ночи в Москве, и тишина их непрочная. Звонко простучат по асфальту запоздалые шаги, прошуршит неизвестно откуда взявшийся автомобиль, далеко разнесется над спящим городом хрустальный перезвон кремлевских курантов...
      А в эту июньскую ночь тишины, пожалуй, и не было. То тут, то там неожиданно раздавались голоса, взрывы смеха, быстрые, легкие шаги, вдруг вспыхивала песня. Из окон удивленно выглядывали разбуженные в неурочный час люди, и тут же на их лицах появлялась улыбка. Никто не спрашивал, почему в эту ночь на улицах столько неугомонной молодежи, почему юноши и девушки, взявшись под руки, по десять - пятнадцать человек шагают прямо посреди мостовой, почему у них такие оживленные, радостные лица и им никак не сдержать ни песни, ни смеха. Незачем спрашивать, все знали: это молодая Москва празднует школьный выпуск.
      Наконец я вернулась домой и легла. Проснулась, когда в окне чуть забрезжил рассвет: эта ночь на 22 июня была такой короткой...
      Шура стоял подле своей постели. Должно быть, это его приглушенные, осторожные шаги разбудили меня.
      - А Зоя? - спросила я.
      - Она пошла еще немножко погулять с Ирой.
      - Хороший был вечер, Шурик?
      - Очень! Очень! Но мы ушли пораньше, оставили выпускников одних с учителями. Из вежливости, понимаешь? Чтоб не мешать им прощаться, и все такое.
      Шура лег, и мы некоторое время молчали. Вдруг за открытым окном послышались тихие голоса.
      - Зоя с Ирой... - прошептал Шура.
      Девочки остановились под самым нашим окном, горячо о чем-то разговаривая.
      - ...это когда ты самый счастливый человек на свете, - донеслись до нас слова Иры.
      - Это так. Но я не понимаю, как можно любить человека, не уважая его, сказала Зоя.
      - Ну как ты можешь так говорить! - огорченно воскликнула Ира. - Ведь ты прочла столько книг!
      - Потому и говорю, что знаю: если я не буду уважать человека, то не смогу его любить.
      - Но в книгах о любви говорится иначе. В книгах любовь - это счастье... это совсем особенное чувство...
      - Да, конечно. Но ведь...
      Голоса стали глуше.
      - Пошла провожать Иру, - тихо сказал Шура. И озабоченно, как старший, добавил: - Ей будет трудно жить. Она ко всему относится как-то по-особенному.
      - Ничего, - сказала я. - Она только растет. Все будет хорошо, Шурик.
      И сейчас же на лестнице зазвучали осторожные шаги. Зоя едва слышно приотворила дверь.
      - Вы спите? - шепотом спросила она.
      Мы не отозвались. Неслышно ступая, Зоя подошла к окну и еще долго стояла, глядя на светлеющее небо.
      ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ
      Как запомнилась мне каждая минута этого дня!
      В воскресенье 22 июня я должна была принимать последние экзамены в военной школе. Ясным, солнечным утром я спешила к трамваю. Зоя провожала меня.
      Она шла рядом со мной - совсем взрослая девушка, стройная, высокая, с ярким и чистым румянцем на щеках. И улыбка у нее была славная, ясная: она улыбалась солнцу, разлитой вокруг свежести, запаху щедро цветущей липы.
      Я вошла в трамвай. Зоя помахала мне рукой, постояла секунду на остановке и повернула к дому.
      От нас до моей школы чуть не час езды. Я всегда читаю в трамвае, но это утро было такое хорошее, что я вышла на площадку, чтобы за дорогу вдохнуть побольше ласкового летнего ветра. Не признавая никаких правил, он на ходу врывался в трамвай, трепал волосы веселой молодежи, заполнявшей площадку. Попутчики мои то и дело менялись. У Тимирязевской академии сошли студенты и разбрелись по факультетам: горячая экзаменационная пора не знает воскресений. У памятника Тимирязеву, на скамьях, среди пестрых цветников тоже виднелись группы юношей и девушек: должно быть, готовятся, а некоторые счастливцы, пожалуй, уже и сдали. А на следующей остановке и площадку и вагон заполнили школьники в парадных костюмах, в красных галстуках. Очень молодая и очень строгая учительница в очках зорко следила, чтобы ребята не шумели, не стояли на подножке, не высовывались в окна.