Повесть о Зое и Шуре

      - Марья Васильевна, - взмолился широкоплечий крепыш, - как же так: и в классе не шуми и здесь не разговаривай... Ведь у нас теперь каникулы!
      Учительница ни слова не возразила, только посмотрела на мальчугана, но так, что он со вздохом опустил глаза и умолк. Ненадолго в вагоне стало совсем тихо. Потом девочка с волосами, как огонь, озорными глазами и веселыми веснушками по всему лицу толкнула локтем подругу, что-то шепнула ей на ухо - и разом все зашушукались, засмеялись, вагон снова зажужжал и загудел, как улей.
      Я сошла с трамвая. До начала экзаменов оставалось еще полчаса, и я не торопясь шла по широкой улице, заглядывая в окна книжных магазинов. Надо сказать Шуре, чтобы приехал сюда, купил книги для десятого класса и географические карты. Пусть все будет готово заранее: ведь предстоит последний, самый серьезный школьный год... А вот художественная выставка, сюда мы на днях пойдем все вместе...
      Я подошла к школе и поднялась на второй этаж. Всюду было как-то не по-экзаменационному пустынно и безлюдно. В учительской меня встретил директор.
      - Сегодня экзаменов не будет, Любовь Тимофеевна, - сказал он. Учащиеся не явились, причина пока неизвестна.
      Еще ничего не подозревая, я ощутила где-то глубоко внутри странный холодок. Наши учащиеся - военные, люди образцовой аккуратности. Какая же причина могла задержать их в день экзаменов? Что случилось?.. Этого пока никто не знал.
      Когда я снова вышла на улицу, мне показалось, что стало душно, а на всех лицах появилось неспокойное, напряженное выражение. Куда девались утренняя свежесть, беззаботное, шумное веселье праздничной московской толпы? Все словно ждали чего-то, и ожидание это было томительно, точно перед грозой.
      Трамваи проходили переполненные, почти всю обратную дорогу я прошла пешком. Ближе к дому наконец села в трамвай и поэтому не слышала радио. Но первое олово, которым встретили меня дома, было то, каким для всех нас разразилась предгрозовая духота этого памятного утра.
      - Война! Мама, война! - Дети кинулись ко мне, едва я переступила порог, и заговорили разом: - Ты знаешь, война! Германия на нас напала! Без объявления войны! Просто перешли границу и открыли огонь!
      У Зои было гневное лицо, и говорила она горячо, не сдерживая возмущения. Шура старался казаться спокойным.
      - Ну что ж, этого надо было ждать, - сказал он задумчиво. - Разве мы не понимали, что такое фашистская Германия?
      Мы помолчали.
      - Да, теперь вся жизнь пойдет по-другому, - сквозь зубы, негромко, словно про себя, сказала Зоя.
      Шура стремительно повернулся к ней:
      - Может, и ты собираешься воевать?
      - Да! - почти зло ответила Зоя. Потом быстро повернулась и вышла из комнаты.
      ... Мы знали: война - это смерть, которая унесет миллионы человеческих жизней. Мы знали, что война - это разрушение, несчастье и горе. Но в тот далекий первый день мы даже и представить себе не могли всего, что принесет нам война. Мы еще не знали бомбежек, не знали, что такое щель и бомбоубежище, - скоро нам самим пришлось их устраивать. Мы еще не слышали свиста и разрыва фугасных бомб. Мы не знали, что от воздушной волны вдребезги разбиваются оконные стекла и слетают с петель запертые на замок двери. Мы не знали, что такое эвакуация и эшелоны, переполненные детьми, эшелоны, которые враг спокойно и методично расстреливает с самолета. Мы еще ничего не слышали о сожженных дотла селах и разрушенных городах. Мы не знали о виселицах, пытках и муках, страшных рвах и ярах, где находят могилу десятки тысяч людей - женщины, больные, глубокие старики, младенцы на руках у матерей. Мы ничего не знали о печах, где тысячами, сотнями тысяч сжигают людей, сначала надругавшись над ними. Мы не знали о душегубках, о сетках из человеческих волос, о переплетах из человеческой кожи... Мы еще очень многого не знали. Мы привыкли уважать человеческое в человеке, любить детей и видеть в них свое будущее. Мы еще не знали, что звери, по виду не отличимые от людей, могут бросить грудного ребенка в огонь. Мы не знали, сколько времени продлится эта война...
      Да, мы еще многого тогда не знали...
      ВОЕННЫЕ БУДНИ
      Первым из нашего дома проводили на фронт Юру Исаева. Я видела, как он вышел на улицу. Он шагал рядом с женой, а чуть позади, вытирая глаза то платком, то фартуком, брела мать. Пройдя немного, Юра оглянулся. Должно быть, в каждой квартире, как и у нас, кто-нибудь стоял у открытого окна и смотрел ему вслед. И, видно, таким милым показался Юре этот двухэтажный домик среди разросшихся зеленых кустов и все люди в нем - такими родными и близкими...
      Он увидел нас с Зоей в окне, улыбнулся и помахал фуражкой.
      - Счастливо оставаться! - крикнул он.
      - Счастливо возвратиться! - ответила Зоя.
      Юра еще несколько раз оглядывался, словно хотел вернее запомнить все, что оставлял, каждую черточку в облике дома, как в лице родного человека, и эти открытые окна, и кусты вокруг...
      Вскоре призвали Сергея Николина. Он уходил один: жена работала на заводе и не могла проводить его. Отойдя немного, Сергей, так же, как и Юра, оглянулся на дом. Они были разные люди и внешне совсем не походили друг на друга, но глаза их в эту прощальную минуту показались мне совсем одинаковыми: оба словно обнимали взглядом все, что могли охватить, и столько любви и тревоги было в этом взгляде!
      ... Жизнь стала совсем иной, суровой и неспокойной. Изменился и облик нашей Москвы. Окна были перечеркнуты бумажными полосами: у одних решительно, крест-накрест, у других - каким-нибудь несмелым узором. Витрины магазинов забиты фанерой, заложены мешками с песком. Казалось, все дома смотрят исподлобья, хмуро и настороженно.
      Во дворе нашего дома рыли щель. Люди несли из сараев доски, чтобы сделать в убежище настил. Один из жильцов громче всех доказывал, что ничего нельзя жалеть для общего дела, но почему-то забыл открыть свой сарай вместо этого он вдруг накинулся на игравших во дворе ребятишек (отец их был на фронте, мать - на работе) и с криком потребовал, чтобы они сейчас же, немедленно притащили доски. Зоя подошла к нему и спокойно, раздельно сказала:
      - Вот что: сейчас вы откроете свой сарай и дадите доски, а пока мы будем работать, придет с работы мать этих детей и тоже сделает все, что надо. На малышей легко кричать!
      ... В первые же дни войны к нам забежал проститься мой племянник Слава. Он был в лётной форме с крылышками на рукаве.
      - Еду на фронт! - сообщил он. Лицо у него было такое радостное, словно он собирался на праздник. - Не поминайте лихом!
      Мы крепко обняли его, и он ушел, пробыв у нас едва полчаса.
      - Как плохо, что девушек не берут в армию! - сказала Зоя, глядя ему вслед.
      И столько горечи и силы было в этих словах, что даже Шура не решился, по своему обыкновению, пошутить или заспорить.
      ... Мы никогда не ложились спать, не прослушав по радио сводку Информбюро. А в те первые недели невеселые это были сообщения. Зоя слушала их, сдвинув брови, сжав зубы, и часто отходила от репродуктора, не говоря ни слова. Но однажды у нее вырвалось:
      - Какую землю топчут!
      Это был первый и единственный крик боли, который я слышала от Зои за всю ее жизнь.
      ОТЪЕЗД
      1 июля под вечер к нам постучали.
      - Можно Шуру? - спросил кто-то, не заходя в комнату.
      - Петя? Симонов? - удивилась Зоя, вставая из-за стола и приотворяя дверь. - Зачем тебе Шура?
      - Надо, - таинственно ответил Петя.
      В эту минуту явился сам Шура, выходивший зачем-то из комнаты, кивнул товарищу и, не говоря ни слова, вышел с ним. Мы выглянули в окно: внизу ждали несколько подростков, все - одноклассники и приятели. Они о чем-то потолковали вполголоса, потом всей гурьбой пошли прочь.
      - В школу, - задумчиво, про себя сказала Зоя. - Что у них там за секреты?
      Шура вернулся поздно вечером. Вид у него был такой же серьезный и озабоченный, как перед тем у Пети.
      - Что случилось? - спросила Зоя. - Почему такая таинственность? Зачем тебя вызывали?
      - Не могу сказать, - решительно ответил Шура.
      Зоя слегка пожала плечами, но промолчала.
      На другое утро она чуть свет убежала в школу и возвратилась взволнованная.
      - Мальчики уезжают, - сказала она мне. - Куда и зачем - не говорят. Девочек не берут. Если б ты знала, как я уговаривала их взять меня! Ведь стрелять я умею. И я сильная. Ничего не помогло! Сказали: берут одних мальчиков.
      По лицу Зои, по глазам я видела, сколько горячности вложила она в эти тщетные уговоры.
      Шура вернулся поздно и сказал спокойно, словно о чем-то совсем обычном:
      - Мам, собери мне, пожалуйста, пару белья. И еды на дорогу. Только много не надо.
      Знает ли он, куда их отправляют, - этого мы добиться не могли.
      - Если я с первого шага начну болтать, какой же я буду военный? сказал он твердо.
      Зоя молча отвернулась.
      Сборы были несложные. Зоя купила Шуре на дорогу сухарей, конфет, колбасы. Я приготовила белье и увязала все в один небольшой узелок. А во второй половине дня мы пошли провожать Шуру.
      В Тимирязевском парке было уже много ребят из разных школ. Сначала они все перемешались, потом постепенно сгруппировались по школам. Матери и сестры стояли в стороне с узелками, чемоданчиками, заплечными мешками, которые они держали за лямки, точно сумку. Отъезжающие - почти все рослые, широкоплечие, но с мальчишескими веселыми лицами - делали вид, будто разлучаться с домом и с родными для них привычное дело. Кое-кто уже успел сбегать к пруду искупаться, другие ели мороженое, шутили, смеялись. Но невольно они все чаще поглядывали на часы. Те, от кого не отходили мать или сестра, немного смущались: едем на важное, серьезное дело - и вдруг с мамой, как маленькие! Я знала, что и Шура будет стесняться, поэтому мы с Зоей отошли в сторону и сели на скамейку в тени.
      Часам к четырем на круг пришло много пустых трамвайных вагонов, и началась посадка. Ребята торопливо прощались с родными, шумно занимали места. У тех, чьи матери плакали, были сумрачные, грустные лица. Мне не хотелось омрачать последние минуты, которые мы были вместе, и я не заплакала - только обняла Шуру и крепко сжала ему руку. Он был взволнован, хоть и старался не показать виду.
      - Не ждите, пока мы двинемся, идите домой! Береги маму, Зоя! - С этими словами Шура вскочил в вагон, потом помахал нам из окошка и снова сделал знак: не ждите, мол.
      Но уйти, пока Шура был еще здесь, у нас не хватало духу. Стоя поодаль, мы видели, как дрогнули вагоны, как один за другим со звоном и грохотом они двинулись в путь, - и очнулись только тогда, когда последний трамвай скрылся из глаз.
      Парк, только что такой людный и шумный, сразу опустел и затих. Под дубами-великанами стояли скамейки, но никого на них не было. Пруд лежал широкий, прохладный, чуть подернутый рябью, но никто не купался в нем. Ни голоса, ни смеха, ни звука быстрых, размашистых шагов. Тихо. Слишком тихо...
      Мы медленно шли по дорожке... Лучи солнца с трудом пробивались сквозь густую листву над головой. Не сговариваясь, мы подошли к скамье у самого пруда и сели.
      - Как красиво! - сказала вдруг Зоя. - Знаешь, Шура часто приходил сюда рисовать. Вон тот мостик рисовал, видишь?
      Она обращалась ко мне и в то же время как будто говорила для одной себя - тихо, медленно, углубленно.
      - Пруд широкий. А Шура переплывал его много раз, - вслух вспоминала она. - Знаешь, как один раз вышло? Давно еще, Шуре тогда было лет двенадцать. Он, как всегда, начал весной купаться раньше всех. Вода холодная. И вдруг ему свело ногу, а до берега еще далеко. Он работал одной ногой, другая совсем онемела. Еле доплыл. Он меня так просил, чтоб я тебе ничего не говорила! Я и не сказала тогда. А теперь уже можно.
      - И, конечно, на другой день он опять поплыл? - спросила я.
      - Конечно. Утром и вечером плавал, во всякую погоду, чуть не до самой зимы. А вот там, около кустов, зимою всегда прорубь. Мы там ловили рыбешку помнишь? Сначала консервной банкой ловили, а после сачком. Помнишь, как мы тебя угощали жареной рыбой?
      - Хорошая моя! - сказала я вместо ответа и тихо погладила ее загорелую руку.
      И вдруг под моей ладонью ее тонкие сильные пальцы сжались в кулак.
      - Какая я хорошая! - Зоя порывисто встала, и я поняла, что мучило ее все время. - Какая я хорошая, если осталась здесь? Ребята поехали, может быть, воевать, а я осталась дома. Да как же можно сейчас ничего не делать?!
      ПЕРВЫЕ БОМБЫ
      Мы сидим с Зоей за столом. Перед нами - зеленая грубая материя: мы шьем из нее вещевые мешки. Для фронта. А еще мы делаем петлички для военных. Пусть это простая работа, пусть это не такое уж важное дело, но это для фронта. Эти петлички - бойцу, тому, кто защищает нас от врага. Этот мешок тоже для бойца: он положит туда свои вещи, мешок пригодится ему, послужит в походах...
      Мы работаем молча, не отрываясь. Изредка я опускаю шитье и разгибаю спину - она у меня побаливает. И смотрю на Зою. Ее тонкие загорелые руки проворны и неутомимы. Работа так и горит в них. Сознание, что и она делает что-то нужное для фронта, если и не освободило Зою от мучительных мыслей, то все-таки помогло обрести какое-то внутреннее равновесие. Она даже внешне преобразилась: не так сумрачно смотрят глаза, порою и улыбка трогает губы...
      Однажды, когда мы сидели за шитьем, дверь отворилась и вошел Шура. Вошел подчеркнуто спокойно, словно просто вернулся из школы, скинул с плеч дорожный мешок и только тогда поздоровался. Мы уже знали, что он был на трудовом фронте. Но и сейчас, в день возвращения, как и в день отъезда, он ничего не стал нам рассказывать.
      - Важно, что я опять с вами, - решительно сказал он, когда мы попытались о чем-то спросить. - А рассказывать мне просто нечего. Очень много работал, вот и все. - И, хитро прищурясь, добавил: - Я просто вернулся, чтоб справить дома день своего рождения. Надеюсь, вы не забыли про двадцать седьмое июля? Как-никак шестнадцать исполнится.
      А умывшись и сев за стол, он сказал Зое:
      - Я знаю, что мы с тобой сделаем. Пойдем на "Борец" учениками-токарями. Ладно?
      Зоя опустила шитье на колени и посмотрела на брата. Потом, снова принимаясь за работу, сказала:
      - Ладно. Это будет настоящее дело.
      Шура вернулся 22 июля, а вечером этого дня вражеские самолеты впервые прорвались к Москве. Впервые немецкие бомбы падали на столицу. Шура держался совсем спокойно, уверенно распоряжался, настоял на том, чтобы женщины и дети спустились в убежище. "Только своих женщин никак не ушлю", - пожаловался он мимоходом, а сам все время бомбежки провел на улице. Зоя не отходила от него ни на шаг.
      Спать нам в эту ночь не пришлось. А под утро по нашему двору разнеслась весть: бомба попала в школу.
      - В нашу? В двести первую?! - в один голос крикнули Зоя и Шура.
      Я не успела и слова сказать, как они оба сорвались с места и бросились к школе. Я едва поспевала за ними, но остаться дома просто не могла. Мы шли быстро, молча и, только увидев издали здание школы, вздохнули с облегчением: она стояла цела и невредима.
      Невредима? Нет, это только так показалось. Подойдя ближе, мы увидели: бомба упала напротив школьного здания, и, видно, воздушной волной вышибло все окна - вокруг, куда ни глянь, стекло, стекло, стекло... Оно холодно поблескивало всюду, хрустело под ногами. Школа стояла ослепленная. Какой-то беспомощностью веяло от этого большого, всегда такого спокойного здания: точно огромный и сильный человек вдруг ослеп. Мы невольно приостановились, потом тихо поднялись на крыльцо. И вот я иду по тем коридорам, где была месяц назад, в вечер выпускного бала. Тогда тут звучала музыка, звенел смех, все было полно молодости и веселья. Теперь двери выворочены, под ногами стекло, штукатурка...
      Нам встретилось еще несколько старшеклассников, и Шура побежал с ними куда-то - кажется, в подвал. Я машинально шла за Зоей, и через минуту мы стояли на пороге библиотеки. Вдоль стен высились пустые полки: та же взрывная волна, как огромная злобная лапа, смахнула с них книги и как попало расшвыряла по полу, по столам. Книги валялись повсюду: глаз выхватывал из хаоса то светло-желтый корешок академического издания Пушкина, то синие переплеты Чехова. Я едва не наступила на помятый томик Тургенева, нагнулась, чтобы поднять его, и увидела рядом, под слоем известковой пыли, том Шиллера. А со страниц большой распахнувшейся книги на меня смотрело удивленное лицо Дон-Кихота.
      На полу посреди этого хаоса сидела немолодая женщина и плакала.
      - Мария Григорьевна, встаньте, не плачьте! - побелевшими губами сказала Зоя, наклоняясь к ней.
      Я поняла, что это заведующая школьной библиотекой Мария Григорьевна: мне не раз говорила о ней Зоя, приходя домой с новой интересной книжкой. Эта женщина любила и знала книгу, она посвятила книге всю свою жизнь. А теперь она сидела на полу среди раскиданных, смятых, изорванных книг - тех книг, которые она привыкла брать в руки так бережно и любовно.
      - Давайте соберем, давайте приведем все в порядок, - настойчиво повторяла Зоя, помогая Марии Григорьевне встать.
      Я снова нагнулась и стала подбирать книги.
      - Мама, смотри! - вдруг услышала я.
      Я удивленно вскинула голову, и заплаканная Мария Григорьевна, осторожно ступая среди книг, тоже подошла к нам - так странно, словно торжествующе прозвучал голос Зои. Она протянула мне раскрытый томик Пушкина.
      - Смотрите! - все с той же странной радостью, с торжеством в голосе повторила Зоя.
      Быстрым движением она смахнула пыль со строк, и я прочла:
      Ты, солнце святое, гори!
      Как эта лампада бледнеет
      Пред ясным восходом зари,
      Так ложная мудрость мерцает и тлеет
      Пред солнцем бессмертным ума.
      Да здравствует солнце, да скроется тьма!
      "ЧЕМ ТЫ ПОМОГ ФРОНТУ?"
      А 27 июля, в день своего шестнадцатилетия, Шура сообщил:
      - Ну вот, теперь ты - мать двух токарей!
      ... Они поднимались чуть свет, возвращались с работы поздно, но никогда не жаловались на усталость. Вернувшись из ночной смены,; ребята не сразу ложились: приходя домой, я заставала их спящими, а комнату - чисто прибранной.
      ... Воздушные налеты на Москву продолжались. Вечерами мы слышали напряженно-спокойный голос диктора:
      - Граждане, воздушная тревога!
      И ему вторили надрывный вой сирен, угрожающий рев паровозных гудков.
      Ни разу Зоя и Шура не спустились в убежище. К ним приходили их сверстники - Глеб Ермошкин, Ваня Скородумов и Ванюшка Серов, все трое, как на подбор, крепкие, коренастые, - и они впятером отправлялись дежурить: обходили дом, стояли на посту на чердаке. И дети и взрослые - все мы жили тем новым, грозным, что вторглось в нашу жизнь, и ни о чем другом не могли думать.
      Осенью учащиеся старших классов, а с ними и Зоя, " уехали на трудовой фронт: надо было в совхозе спешно убрать картофель, чтобы уберечь его от морозов.
      Уже начались заморозки, выпадал снег, и я беспокоилась за здоровье Зои. Но она уезжала с радостью. Захватила она с собою только смену белья, чистые тетрадки и кое-какие книги. Через несколько дней я получила от нее письмо, потом другое:
      "Мы помогаем убирать урожай. Норма выработки - 100 килограммов. Второго октября собрала 80. Это мало. Непременно буду собирать 100!
      Как ты себя чувствуешь? Я все время о тебе думаю и беспокоюсь. Очень скучаю, но теперь уже скоро вернусь: как только уберем картошку.
      Мамочка, прости меня, работа очень грязная и не особенно легкая, я порвала галоши. Но ты, пожалуйста, не беспокойся: вернусь цела и невредима.
      Все вспоминаю тебя и все думаю: нет, мало я похожа на тебя. Нет у меня твоей выдержки! Целую тебя. 3 о я".
      Я долго думала над этим письмом, над последними строчками. Что скрывается за ними? Почему Зоя вздумала упрекать себя в невыдержанности? Уж, наверно, это неспроста.
      Прочитав вечером письмо, Шура сказал уверенно:
      - Все ясно: не поладила с ребятами. Знаешь, она часто говорила, что ей недостает выдержки, терпения к людям. Она говорила: "К человеку надо уметь подойти, нельзя сразу сердиться на него, а мне это не всегда удается".
      В одной из своих открыток Зоя писала: "Дружу я с Ниной, о которой я тебе говорила". "Значит, права была Вера Сергеевна", - подумалось мне.
      Поздним октябрьским вечером я вернулась домой немного раньше обыкновенного, открыла дверь - и сердце у меня так и подпрыгнуло: за столом сидели Зоя и Шура. Наконец-то дети со мною, наконец мы опять все вместе!
      Зоя вскочила, подбежала к дверям и обняла меня.
      - Опять вместе, - сказал и Шура, словно услышав мои мысли.
      Всей семьей мы сидели за столом, пили чай, и Зоя рассказывала о совхозе. Не дожидаясь моего вопроса о странных строчках из письма, она рассказала нам вот что:
      - Работать было трудно. Дожди, грязь, галоши вязнут, ноги натирает. Смотрю - трое ребят работают быстрее меня: я долго копаюсь на одном месте, а они двигаются быстро. Тогда я решила проверить, в чем дело. Отделилась и стала работать на своем отрезке. Они обиделись, говорят: единоличница. А я отвечаю: "Может быть, и единоличница, а вы нечестно работаете..." Ты понимаешь, что получилось: они работали быстро потому, что собирали картошку поверху, лишь бы побыстрее, и много оставляли в земле. А ведь та, которая лежит поглубже, самая хорошая, крупная. А я рыла глубоко, чтоб действительно всю вырыть. Вот почему я им сказала про нечестную работу, Тогда они мне говорят: "Почему же ты сразу не сказала, почему отделилась?" Я отвечаю: "Хотела проверить себя". А ребята говорят: "Ты и нам должна была больше верить и сразу сказать..." И Нина сказала: "Ты поступила неправильно". В общем, много было споров, шума. - Зоя покачала головой и докончила тише: Знаешь, мама, тогда я поняла, что хоть я и права, а такта мне не хватает. Надо было сначала поговорить с ребятами, объяснить. Может быть, тогда и отделяться бы не пришлось.
      Шура пристально смотрел на меня, и в его взгляде я прочла: "Ведь я тебе говорил!"
      * * *
      А Москва с каждым днем становилась все суровее, все настороженней. Дома притаились за маскировкой. По улицам проходили стройные ряды военных. Удивительны были их лица. Плотно сжатые губы, прямой и твердый взгляд из-под сведенных бровей... Сосредоточенное упорство, гневная воля - вот что было в этих лицах, в этих глазах.
      Проносились по улицам санитарные машины, с грохотом и лязгом проходили танки.
      Вечерами, в густой тьме, не нарушаемой ни огоньком окна, ни светом уличного фонаря, ни быстрым лучом автомобиля, надо было ходить почти ощупью, настороженно и вместе с тем торопливо, и такими же осторожными и торопливыми шагами проходили мимо люди, чьи лица нельзя было увидеть. А потом - тревоги, дежурства у подъезда, небо, разорванное вспышками, изрезанное лучами прожекторов, озаренное багровым отблеском далекого пожара...
      Было нелегкое время. Враг стоял на подступах к Москве.
      ... Однажды мы с Зоей шли по улице, и со стены какого-то дома, с большого листа, на нас глянуло суровое, требовательное лицо воина.
      Пристальные, спрашивающие глаза смотрели на нас в упор, как живые, и слова, напечатанные внизу, тоже зазвучали в ушах, точно произнесенные вслух живым, требовательным голосом: "Чем ты помог фронту?"
      Зоя отвернулась.
      - Не могу спокойно проходить мимо этого плаката, - сказала она с болью.
      - Ведь ты же еще девочка и ты была на трудовом фронте - это тоже работа для страны, для армии.
      - Мало, - упрямо ответила Зоя.
      Несколько минут мы шли молча, и вдруг Зоя сказала совсем другим голосом, весело и решительно:
      - Я счастливая: что бы ни задумала, все выходит так, как хочу!
      "Что же ты задумала?" - хотела я спросить - и не решилась. Только медленно и больно сжалось сердце.
      ПРОЩАНЬЕ
      - Мамочка, - сказала Зоя, - решено: я иду на курсы медсестер.
      - А завод как же?
      - Отпустят. Ведь это для фронта.
      В два дня она достала все необходимые справки. Теперь она была оживленная, радостная, как всегда, когда находила решение. А пока мы с ней шили мешки, рукавицы, шлемы. Во время воздушных налетов она, как и прежде, дежурила на крыше или на чердаке и завидовала Шуре, который у себя на заводе потушил уже не одну зажигалку. Накануне того дня, когда Зое нужно было идти на курсы, она рано ушла из дому и не возвращалась до позднего вечера. Мы с Шурой обедали одни. Он работал в эти дни в ночной смене и сейчас, собираясь уходить, что-то рассказывал мне, а я едва слушала - неотвязная, пугающая тревога вдруг овладела мною.
      - Мам, да ты не слушаешь! - с упреком сказал Шура.
      - Прости, Шурик. Это потому, что я не могу понять, куда девалась Зоя.
      Он ушел, а я проверила затемнение на окнах, села у стола, не в силах приняться ни за какое дело, и снова стала ждать.
      Зоя пришла взволнованная, щеки у нее горели. Она подошла ко мне, обняла и сказала, глядя мне прямо в глаза:
      - Мамочка, это большой секрет: я ухожу на фронт, в тыл врага. Никому не говори, даже Шуре. Скажешь, что я уехала к дедушке в деревню.
      Боясь разрыдаться, я молчала. А надо было ответить. Зоя смотрела мне в лицо блестящими, радостными и ожидающими глазами.
      - А по силам ли тебе это будет?.. - сказала я наконец. - Ты ведь не мальчик.
      Она отошла к этажерке с книгами и оттуда по-прежнему пристально, внимательно смотрела на меня.
      - Почему непременно ты? - продолжала я через силу, - Если бы тебя призвали, тогда другое дело...
      Зоя снова подошла и взяла меня за руки:
      - Послушай, мама: я уверена, если бы ты была здорова, ты сделала бы то же, что и я. Я не могу здесь оставаться. Не могу! - повторила она. Потом добавила тихо: - Ты сама говорила мне, что в жизни надо быть честной и смелой. Как же мне быть теперь, если враг уже рядом? Если бы они пришли сюда, я не смогла бы жить... Ты же знаешь меня, я не могу иначе.
      Я хотела что-то ответить, но она снова заговорила, просто и деловито:
      - Я еду через два дня. Достань мне, пожалуйста, красноармейскую сумку и мешок, который мы с тобой сшили. Остальное я сама добуду. Да, еще: смену белья, полотенце, мыло, щетку, карандаш и бумагу. Вот и все.
      Потом она легла, я осталась сидеть у стола, чувствуя, что не смогу ни уснуть, ни читать. Все было решено - это я видела. Но как же быть? Ведь она еще девочка...
      Мне никогда не приходилось искать слов в разговоре со своими детьми, мы всегда сразу понимали друг друга. А теперь мне казалось, что я стою перед стеной, которую мне не одолеть. Ах, если бы жив был Анатолий Петрович!..
      Но нет: все, что я ни скажу, будет напрасно. И никто - ни я, ни отец, будь он жив, - не удержит Зою...
      В тот день Шура впервые после целой недели работал в утренней смене. Он пришел усталый и грустный и поел как-то нехотя.
      - Зоя твердо решила ехать в Гаи? - спросил он.
      - Да, - коротко ответила я.
      - Ну что ж, - сказал Шура задумчиво, - это хорошо, что она уезжает. Девочкам сейчас в Москве не место...
      Голос его прозвучал неуверенно.
      - Может быть, и ты поедешь? - добавил он, чуть помедлив. - Там тебе будет спокойнее.
      Я молча покачала головой. Шура вздохнул, поднялся из-за стола и вдруг сказал:
      - Знаешь, я лягу. Что-то я устал сегодня.
      Я прикрыла лампу газетным листом. Шура некоторое время лежал молча, с открытыми глазами и, кажется, сосредоточенно думал о чем-то. Потом повернулся к стене и вскоре уснул.
      * * *
      Зоя вернулась поздно.
      - Я так и знала, что ты не спишь, - сказала она тихо. И добавила еще тише: - Я еду завтра, - и, словно желая ослабить силу удара, погладила мою руку.
      Тут же, не откладывая, она еще раз проверила вещи, которые надо было взять с собой, и аккуратно уложила в дорожный мешок. Я молча помогала ей. Так буднично просты были эти сборы, когда стараешься сложить каждую вещь, чтоб она занимала поменьше места, и деловито засовываешь в свободный уголок кусок мыла или запасные шерстяные носки... А ведь это были наши последние, считанные минуты вместе. Надолго ли мы расстаемся? Какие опасности, какие тяготы, едва посильные порою и мужчине, солдату, ждут мою Зою?.. Я не могла заговорить, я знала, что не имею права заплакать, и только все стоял в горле горький комок.
      - Ну вот, - сказала Зоя, - кажется, все.
      Потом выдвинула свой ящик, достала дневник и тоже хотела положить в мешок.
      - Не стоит, - с усилием выговорила я.
      - Да, ты права.
      И, прежде чем я успела остановить ее, Зоя шагнула к печке и бросила тетрадь в огонь. Потом присела тут же на низкую скамеечку и тихонько, по-детски попросила:
      - Посиди со мной.
      Я села рядом, и, как в былые годы, когда дети были маленькие, мы стали смотреть прямо в веселое, яркое пламя. Но тогда я рассказывала что-нибудь, а разрумянившиеся от тепла Зоя и Шура слушали. Теперь я молчала. Я знала, что не смогу вымолвить ни слова.
      Зоя обернулась, взглянула в сторону спящего Шуры, потом мягко взяла мои руки в свои и едва слышно заговорила:
      - Я расскажу тебе, как все было... Только ты никому-никому, даже Шуре... Я подала заявление в райком комсомола, что хочу на фронт. Ты знаешь, сколько там таких заявлений? Тысячи. Прихожу за ответом, а мне говорят: "Иди в МК комсомола, к секретарю МК".
      Я пошла. Открыла дверь. Он сразу внимательно-внимательно посмотрел мне в лицо. Потом мы разговаривали, и он то и дело смотрел на мои руки. Я сначала все вертела пуговицу, а потом положила руки на колени и уже не шевелила ими, чтобы он не подумал, что я волнуюсь... Он сначала спросил биографию. Откуда? Кто родители? Куда выезжала? Какие районы знаю? Какой язык знаю? Я сказала: немецкий. Потом про ноги, сердце, нервы. Потом стал задавать вопросы по топографии. Спросил, что такое азимут, как ходить по азимуту, как ориентироваться по звездам. Я на все ответила. Потом: "Винтовку знаешь?" - "Знаю". - "В цель стреляла?!" - "Да". - "Плаваешь?" - "Плаваю". "А с вышки в воду прыгать не боишься?" - "Не боюсь". - "А с парашютной вышки не боишься?" - "Не боюсь". - "А сила воли у тебя есть?" Я ответила: "Нервы крепкие. Терпеливая". - "Ну что ж, говорит, война идет, люди нужны. Что, если тебя на фронт послать?" - "Пошлите!" - "Только, говорит, это ведь не в кабинете сидеть и разговаривать... Кстати, ты где бываешь во время бомбежки?" - "Сижу на крыше. Тревоги не боюсь. И бомбежки не боюсь. И вообще ничего не боюсь". Тогда он говорит: "Ну хорошо, пойди в коридор и посиди. Я тут с другим товарищем побеседую, а потом поедем в Тушино делать пробные прыжки с самолета".