Я путешествовал по югу одной страны. Деревушки здесь были крохотными и бедными. Каждый раз, когда я останавливался в какой-нибудь из них, толпа собиралась вокруг моего автомобиля, а дети ходили за мной буквально по пятам.

Я решил провести пару дней в одной из таких пустынных деревушек, где дома выбелены известью. Я собирался отдохнуть, а заодно привести в порядок одежду. Женщина, взявшаяся обслужить меня, сказала, что справится с работой очень быстро, потому что у нее есть помощница — юная сиротка, которая зарабатывает себе на хлеб. Она показала на молоденькую девушку, смотревшую на нас из окна.

Придя на следующий день забрать постиранные вещи, я застал девушку в передней. Она мельком глянула на меня и, чтобы скрыть свой интерес, тут же снова углубилась в штопку.

Перекладывая документы в карман свежеотутюженного пиджака, я заметил, с каким любопытством она посматривает на пластиковые кредитные карточки, которые я выложил на стол. Я спросил, известно ли ей, что это такое; она ответила, что никогда прежде не видела ничего подобного. Я объяснил, что при помощи такой карточки можно купить мебель, постельное белье, посуду, еду, одежду, чулки, обувь, сумочку, духи и вообще все что угодно, не платя наличными.

Я добавил небрежно, что могу пользоваться моими карточками в самых дорогих магазинах соседнего города, что достаточно только показать их, чтобы меня тут же обслужили в любом ресторане или предоставили номер в лучшем отеле. При этом не имеет значения, за кого я плачу: за себя или за любого другого человека по моему усмотрению. Потом я еще сказал, что поскольку она очень хорошенькая девушка и нравится мне, а здесь с ней, по-видимому, не очень хорошо обращаются, то я готов взять ее с собой в путешествие. Если ей захочется, она может оставаться со мной сколько пожелает.

По-прежнему не глядя на меня, она спросила, словно для того, чтобы окончательно убедиться в услышанном, нужно ли ей брать с собой деньги. Я снова повторил, что ни ей, ни мне деньги не потребуются, пока у нас есть при себе кредитные карточки и мы намерены ими пользоваться. Я пообещал ей, что мы посетим различные города и даже различные страны и что ей нигде не придется работать. Я куплю ей все, что она захочет; она будет хорошо одеваться, чтобы радовать меня, и делать новую прическу и даже красить волосы как угодно часто. Для этого нужно только, сказал я, выйти сегодня из дома поздно вечером, а я встречу ее у дорожного знака на выезде из деревни. Я заверил ее, что, как только мы доберемся до первого большого города, я отправлю оттуда письмо ее хозяйке. В письме будет написано, что, как и многие другие девушки до нее, она отправилась на заработки в город.

Кредитные карточки лежали на столе. Она встала и посмотрела на них. В ее взгляде почтение было смешано с недоверием. Она протянула к карточкам правую руку, но тотчас же отдернула. Тогда я сам взял карточку и протянул ей. Она робко взяла ее двумя пальцами, словно облатку причастия, и поднесла к свету, чтобы рассмотреть напечатанные на ней буквы и цифры.

Тем вечером я припарковал автомобиль в кустах в нескольких метрах от дорожного знака. До наступления темноты мимо меня проехала не одна телега, возвращавшаяся с рынка в деревню, но машины никто не заметил.

Девушка появилась внезапно. Она запыхалась и явно была испугана. В руках она сжимала узел с пожитками. Я открыл дверцу автомобиля и, не говоря ни слова, пригласил ее на заднее сиденье. Быстро завел мотор и только после того, как мы выехали из деревни, сбросил скорость и сказал ей, что теперь она свободна и что дни ее бедности миновали. Она довольно долго сидела и молчала, а потом неуверенно спросила, по-прежнему ли при мне мои карточки. Я извлек их из кармана и передал ей. Не прошло и нескольких минут, как голова девушки исчезла из зеркала заднего вида: она уснула.

Мы добрались до города поздним утром на следующий день. Моя спутница проснулась и прилипла лицом к стеклу, рассматривая улицы. Внезапно она тронула меня за руку и показала на большой универсальный магазин за окном. Ей хотелось поскорее узнать, действительно ли мои карточки могущественнее, чем деньги. Я припарковал машину.

В магазине она вцепилась в мою руку. Ее ладошка была влажной от возбуждения. Она призналась, что никогда прежде не бывала в городе, даже в маленьком, и ей было трудно поверить, что после стольких людей, делающих покупки, в магазине еще остаются товары. Она показала мне понравившееся платье. Я дал несколько советов по поводу того, что ей больше пойдет, и она согласилась со мной. При помощи двух продавщиц, которые смотрели на мою спутницу с нескрываемой завистью, мы выбрали несколько пар обуви, перчаток, чулок, кое-что из нижнего белья, несколько сумочек, платьев и, наконец, пальто.

Теперь она выглядела еще более испуганной, чем вначале. Когда я спросил, не боится ли она, что мои карточки не смогут заплатить за все, что мы выбрали, она сперва принялась отрицать мое предположение, но потом призналась, что дело именно в этом. Почему, спросила она меня, многие из ее односельчан должны были бы трудиться всю жизнь, чтобы заработать столько денег, в то время как я — не кинозвезда, не футболист и даже не прелат, — кажется, не имею никакой нужды в деньгах и трачу их, как мне заблагорассудится?

Когда служащие упаковали все наши приобретения, я вручил кассирше одну из моих карточек. Кассирша вежливо поблагодарила меня, ненадолго исчезла и вернулась с карточкой и чеком. Моя подруга стояла рядом со мной, сгорая от желания схватить коробку с покупками, но не решаясь это сделать.

Мы вышли из магазина. Когда мы сели в машину, девушка разорвала упаковку и стала перебирать свои вещи, разглядывая, нюхая и ощупывая их, беспрестанно открывая и закрывая коробку. Когда я завел мотор, она стала примерять перчатки и туфли. Мы остановились перед небольшой гостиницей и вошли в нее. Не обращая внимания на понимающий взгляд гостиничного служащего, я потребовал номер с двумя спальнями. Мой багаж отнесли наверх, но девушка настояла на том, что она будет сама нести коробку с покупками, как будто боялась, что ее кто-нибудь отберет.

В номере она зашла в свою комнату переодеться и вернулась, облаченная в новое длинное платье. Она прошлась передо мной, неуклюже вышагивая в новых туфлях на высоком каблуке и рассматривая себя в зеркале. Затем она вернулась к себе в комнату, чтобы примерить все остальное.

Новая партия пакетов, в основном с нижним бельем, была доставлена из магазина уже после полудня. К этому времени девушка уже слегка захмелела от выпитого за обедом вина. Она стояла передо мной, положив руки на бедра, словно пытаясь произвести впечатление новоприобретенным светским шиком, почерпнутым из кинофильмов и глянцевых журналов. Кончиком языка она облизывала пересохшие губы, а ее глаза призывно смотрели на меня.

Нас было несколько человек — рабочих археологической экспедиции. Мы работали под руководством профессора на одном острове, где за пятнадцать веков до нашей эры существовала процветающая цивилизация.

По словам профессора, цивилизация эта достигла высокого уровня развития, но была полностью уничтожена в результате какой-то внезапной катастрофы. Сам профессор придерживался общепринятой теории, что это было разрушительное землетрясение, после которого на остров обрушилось цунами. Мы собирали осколки керамических изделий, просеивали пепел в поисках украшений, откапывали остатки построек. Все наши находки профессор заносил в каталог, на основе которого он намеревался впоследствии написать монографию.

Проработав месяц, я решил покончить с раскопками и посетить соседний остров. Стремясь успеть на паром, я не получил в экспедиции расчет, но мне пообещали, что отправят чек ближайшим же почтовым катером. С собою у меня было денег не больше чем на день.

Прибыв на место, я провел целый день, наслаждаясь видами. В центре острова возвышался спящий вулкан, пологие склоны которого были покрыты натеками пористой лавы. Эрозия превратила верхний слой лавы в бедную, но все же пригодную для земледелия почву.

Я спустился к гавани. За час до заката, когда наступает прохлада, рыбаки выходят на ночной лов. Я стоял и наблюдал, как их низкие, длинные баркасы скользят по спокойным, почти неподвижным водам и исчезают вдали. Отблеск солнца на скалистых вершинах внезапно погас, и острова сразу приобрели суровый и мрачный вид. А затем начали исчезать один за другим, словно поглощенные пучиной вод.

Утром на второй день я отправился на пристань встречать почтовый катер. К моему ужасу, чека не было. Я стоял на пирсе, гадая, как мне жить дальше и каким образом выбраться с острова. Несколько рыбаков сидели возле вывешенных на просушку сетей. Они догадались, что у меня что-то не так. Трое из них подошли и заговорили со мной. Я не понял их и ответил на двух известных мне языках. Тогда лица рыбаков сразу стали враждебными. Они повернулись и быстро ушли. Вечером того дня я расстелил свой спальник на песке пляжа и спал под открытым небом.

Утром я потратил последние деньги на чашечку кофе. Побродив по узким улочкам портового района, я отправился через скудные поля в ближайшую деревню. Деревенские жители сидели под навесами и украдкой разглядывали меня. Голодный и измученный жаждой, я поплелся под палящим солнцем обратно на пляж. У меня не было ничего, что можно было бы продать или обменять на еду: ни часов, ни вечного пера, ни запонок, ни камеры, ни бумажника. В полдень, когда солнце стояло в зените и деревенские жители скрывались от зноя в своих домишках, я отправился в полицейский участок. Единственный на острове полицейский дремал возле телефона. Я разбудил его, но он сделал вид, что не понимает моих простейших жестов. Я показывал на телефон, а затем выворачивал пустые карманы, делал знаки и рисовал картинки, показывал, что голоден и хочу пить. Все это не произвело на полицейского никакого впечатления: он сделал вид, что не понимает меня, и мне так и не удалось воспользоваться телефоном. Другого телефона на острове не было; этот факт был специально отмечен даже в моем путеводителе.

Во второй половине дня я снова бродил по деревне, улыбался жителям, надеясь, что кто-нибудь предложит мне попить или пригласит перекусить. Но улыбки остались без ответа: деревенские жители отворачивались, завидев меня, а лавочники просто делали вид, что не замечают. Церковь была только на самом большом из островов, так что я не мог рассчитывать получить пищу и кров там. Я вернулся на пляж и сидел, глядя на море, словно ожидая, что помощь явится оттуда. Я был голоден и измучен. От солнца разболелась голова, к тому же время от времени она начинала кружиться. Неожиданно до меня донеслись звуки незнакомой речи. Обернувшись, я увидел двух женщин, сидевших около самой воды. Жирные складки серой, пронизанной синими венами плоти свисали у них с ляжек и плеч, огромные груди колыхались, сдавленные тесными лифчиками.

Женщины загорали, подстелив под себя купальные полотенца. Рядом стояли принадлежности для пикника: корзины с едой, термосы, солнечные зонтики и сетки с фруктами. Там же лежала стопка книг, на которых я разглядел библиотечные штампы. Судя по всему, женщины были туристками, снимавшими комнату в деревне. Я подошел к ним неторопливо, чтобы не напугать. Они замолчали, и я, улыбнувшись приветственно, обратился к ним на моем языке. Они ответили мне на своем. Беседа была невозможна, однако от близости пищи я сделался изобретательным и сел рядом с ними, сделав вид, что расценил их слова как приглашение. Когда они принялись за еду, я следил за каждым куском, но они то ли не поняли меня, то ли предпочли проигнорировать мои взгляды. Прошло достаточно много времени, прежде чем одна из женщин — та, что была постарше, — наконец предложила мне яблоко. Я медленно съел яблоко, тщательно скрывая голод и рассчитывая все же поживиться чем-нибудь более существенным. Женщины пристально разглядывали меня.

На пляже было очень жарко, и меня сморило. Но когда женщины встали, я сразу проснулся. Плечи и спины их обгорели на солнце, ручейки пота струились по дряблым ляжкам, смешиваясь с прилипшим песком, пока они бродили, собирая свои пожитки. Я принялся помогать. Затем они пошли вдоль берега, игривыми знаками предложив мне следовать за ними.

Мы пришли к дому, в котором они жили. Уже на крыльце у меня снова закружилась голова, я поскользнулся на ступеньке и упал в обморок. Смеясь и беспрерывно болтая, женщины раздели меня и перенесли на низкую широкую кровать. Я был все еще в полуобморочном состоянии, но все же нашел силы показать пальцем на свой живот. На этот раз они поняли меня сразу: откуда-то появилось молоко, мясо и фрукты. Не успел я покончить с едой, как женщины задернули шторы и сняли купальники. Потом они навалились на меня. Погребенный под их большими животами и широкими спинами, я не мог и рукой пошевелить, пока меня тискали, вертели, трепали и ласкали.

На следующее утро я снова пришел на пристань. Появился почтовый катер, но он не привез мне ни чека, ни письма. Я стоял и смотрел, как он уплывает обратно. Горячие лучи солнца разгоняли утренний туман, и далекие острова один за другим появлялись в море.

Я работал лыжным инструктором и жил на горном курорте, где находился туберкулезный санаторий. Из моей комнаты санаторий был хорошо виден; очень быстро я научился отличать бледные лица новых пациентов от бронзовых лиц старожилов, загоревших на террасе под горным солнцем.

В конце дня мои усталые лыжники возвращались в свои номера, а я ужинал в одиночестве. Я вообще проводил большую часть времени один. После ужина приглушенные звуки гонга, доносившиеся из санатория, возвещали наступление ночи. Через несколько минут после этого окна в здании, словно сговорившись, начинали гаснуть одно за другим.

В одном из домиков высоко на склоне горы завыла собака. Потом где-то хлопнула дверь. В ночной темноте по глубокому снегу крались одинокие фигуры: это лыжные инструкторы из соседних пансионатов отправлялись на поиски ночных развлечений. Из темного здания санатория выскальзывали пациентки санатория: они шли на тайные свидания со своими любовниками, ждавшими их за оградой. Силуэты в темноте сливались друг с другом и расходились, словно лоскуты порвавшейся тени, каждая пара в свою сторону. В лунном свете парочки казались карликовыми горными соснами, которые спускались по склонам вниз, чтобы попытать счастья в полях, где ветры дуют не так сильно. Вскоре все они исчезали вдали.

Проработав еще несколько недель, я узнал, что тем из пациентов, кто покрепче, врачи позволяют проводить большую часть дня за пределами санатория. Они обычно собираются в кафе у нижнего конца горнолыжного спуска, где заводят знакомства с туристами и курортной обслугой. Довольно часто, укрывшись за большой елью, я наблюдал, как они флиртуют. Я отмечал про себя, кто поменял партнера, кто пользуется особой популярностью, а кого все сторонятся. И только когда гас последний отблеск дня, холод проникал в мое еловое убежище и гнал меня домой.

Одной пациентке я стал уделять особое внимание. Ее случай не был серьезным, и поговаривали, что она выздоравливает на глазах и что ее выпишут в конце месяца. За ней ухаживали сразу двое: молодой лыжный инструктор из соседнего отеля и один турист. Последний часто говорил, что не уедет с курорта, пока не выпишут эту женщину.

Пациентка флиртовала и с тем и с другим. Каждый день турист приходил из своего отеля в кафе, и туда же, закончив занятия, приезжал на лыжах инструктор. Женщина сидела за столиком и наблюдала, как ее ухажеры стремятся превзойти друг друга.

Инструктор напирал на свое мастерство. Он проходил трассу на предельной скорости и в последнее мгновение, когда казалось, что уже поздно, тормозил разворотом перед самой террасой кафе, едва не врезавшись в перила и поднимая целую тучу снежных брызг. Его соперник, обыкновенный любитель, ограничивался тем, что болтался в нижней части спуска, создавая инструктору помехи и заставляя того волей-неволей снижать скорость и совершать обходной маневр, жертвуя красотой стиля.

Как-то я пришел в кафе до окончания лыжных занятий. Турист уже сидел за столиком и явно не собирался возвращаться к своим неуклюжим пируэтам. Инструктор занимался со своими подопечными на трассе для начинающих, расположенной с другой стороны от кафе. Когда солнце начало садиться, он распустил свою группу, но вместо того чтобы, как обычно, съехать по трассе прямо к кафе, стал подниматься к заснеженному гребню горы. На гребне всегда стояли предупредительные флажки, и спускаться оттуда разрешалось только призерам чемпионата страны. Посетители встали из-за столиков и столпились у перил террасы, наблюдая, как инструктор медленно поднимается к гребню. Девушка выбежала наружу и стала ждать у конца трассы. Турист последовал за ней.

Инструктор начал спуск. Вначале он двигался, выписывая длинные изящные кривые, обходя острые выступы скал, которые торчали из-под снега. Именно они создали этой трассе дурную славу. Инструктор все набирал и набирал скорость. Он шел с непринужденностью и точностью настоящего мастера. Мне было интересно, остановится ли он у флажка, отмечавшего конец спуска, или, как обычно, закончит спуск эффектным разворотом у самых ног девушки. Длинный, почти горизонтальный луч заходящего солнца коснулся туриста и девушки, стоявших рядом.

Инструктор вышел на финишную прямую на очень большой скорости. Тогда девушка стряхнула лежавшую у нее на плече руку туриста и побежала, размахивая руками и выкрикивая имя инструктора. Турист кинулся за ней и на бегу схватил ее за локоть. В это мгновение инструктор вылетел на последний отрезок трассы. Он сгруппировался, как будто намеревался совершить прыжок, но затем, вместо того чтобы распрямиться и направить лыжи вверх, резко и неестественно дернулся влево. Потеряв контроль над лыжами, он приподнялся в полупрыжке и со всей силой, накопленной за время долгого спуска, врезался плечом в незащищенную грудную клетку туриста. Два упавших тела заскользили рядом по склону, пока не остановились у самой террасы кафе. Толпа кинулась к ним. У туриста изо рта капала кровь, он был без сознания. Его подняли и на руках внесли в кафе. Инструктор несколько минут сидел на ступеньках лестницы у входа в кафе, обхватив руками голову. Девушка расстегивала на нем лыжную куртку. Пришла машина «скорой помощи», туриста положили на носилки и увезли. Я проводил его взглядом и снова посмотрел в сторону лестницы. Инструктора и девушки там уже не было.

Долгое время инструктор не попадался мне на глаза. И вот как-то вечером я увидел его вместе с той самой пациенткой.

В каменной кладке, ограждавшей отель, была маленькая ниша, и в ней они укрылись от сильного ветра, который поднял такие вихри снежной пыли, что издали поля казались штормовым морем. Клубящиеся снежные вихри с ревом проносились по склонам только для того, чтобы рассыпаться ворохом гусиных перьев над глубокими расселинами. Инструктор стоял спиной к стене, прижимая к себе девушку. Луч фонаря, качавшегося над шедшей вдоль стены дорожкой, время от времени выхватывал из темноты их фигуры. Голова девушки покорно и нежно лежала у мужчины на груди. Сильные руки мужчины крепко держали девушку за плечи. Порыв вьюги приподнял полы ее пальто, и на мгновение мне показалось, что у девушки выросли крылья, которые вот-вот поднимут ее в воздух и унесут — прочь от этих запорошенных полей, от этой каменной ограды, да и от меня тоже. В голове у меня созрело решение.

На следующий день я нашел повод для визита в санаторий. Пациенты в ярких пуловерах и брючках в обтяжку прогуливались по коридорам. Некоторые дремали, завернувшись в одеяла, на террасе. Тонкие тени лежали на пустых шезлонгах, и порывы колючего ветра, прилетавшего с горных вершин, трепали обтягивавший их брезент.

В одном из шезлонгов я увидел ту самую девушку. Шаль, наброшенная на плечи, подчеркивала длину ее красивой загорелой шеи. Я застыл, глядя на девушку; она посмотрела задумчиво на меня в ответ и улыбнулась. Моя тень упала на нее, когда я подошел поближе, чтобы представиться.

Санаторные правила были очень строгими, и мне позволяли проводить в ее палате не более двух часов в день. Мне не удавалось подсесть к девушке поближе — она этого не позволяла. Она была очень больна и беспрестанно кашляла. Часто у нее горлом шла кровь. Тогда ее лихорадило, щеки покрывал нездоровый румянец, а руки и ноги сильно потели.

Но в один из моих визитов она вдруг попросила меня заняться с ней любовью. Я запер дверь. Когда я разделся, она велела мне посмотреть в большое зеркало, стоявшее в углу комнаты. Я увидел в зеркале ее отражение, и наши глаза встретились. Затем она встала с постели, скинула халат и подошла к зеркалу сама. Она стояла перед зеркалом и одной рукой трогала мое отражение в нем, а другой гладила свое тело. Мне хорошо были видны ее груди и бедра. Она ждала, пока мне вполне удастся представить, что это я стою в зеркале и что это мою плоть трогают ее руки и губы.

Но стоило мне сделать шаг к ней, как она останавливала меня тихим, но решительным голосом. Мы еще несколько раз занимались любовью подобным образом: она — стоя перед зеркалом, я — глядя на нее издалека.

Время оставшейся ей жизни постоянно уточнялось при помощи различных приборов, высвечивалось на рентгеновских снимках, вычислялось в таблицах и заносилось в историю болезни целой ордой врачей и медсестер. Ее существование поддерживалось при помощи иголок, воткнутых в вены и грудную клетку. Она вдыхала жизнь из кислородных баллонов и выдыхала в отводные трубки. Мои короткие визиты все чаще и чаще прерывались вторжением докторов, сестер и санитаров, которые являлись, чтобы сменить кислородный баллон или дать новое лекарство.

Как-то раз пожилая монахиня остановила меня в коридоре. Она спросила, знаю ли я, чем занимаюсь. Я ответил, что не понимаю, о чем она говорит. Тогда она сказала, что те, кто работает в больнице, называют типов вроде меня hyenidae. Я все равно не понял, и она перевела для меня: гиены. Гиены, разъяснила монашенка, крутятся возле умирающего тела; каждый раз, когда я питаюсь энергией этой женщины, я тем самым приближаю ее смерть.

Состояние больной на глазах ухудшалось. Я сидел в ее палате, вглядываясь в бледное лицо, на котором теперь лишь изредка появлялся румянец. Тонкие руки, лежавшие на покрывале, пронизывала голубоватая сетка вен, хрупкие плечи тяжело поднимались при каждом вздохе. Она украдкой вытирала постоянно выступавшую на лбу испарину. Я неподвижно сидел рядом и, пока больная спала, разглядывал зеркало. В нем отражались только холодные белые прямоугольники стен и потолка.

Монахини бесшумно входили и выходили из комнаты, но я уже научился не встречаться с ними взглядом. Они наклонялись над больной, вытирали ей лоб, смачивали губы ватными тампонами, шептали на ухо какие-то слова на тайном языке сиделок. Полы их нелепых длинных одеяний развевались при каждом движении, напоминая крылья каких-то беспокойных птиц.

В таких случаях я обычно удалялся на террасу и прикрывал за собой дверь. Ветер безостановочно гнал снежную пыль над покрытыми настом полями, засыпая лыжные и человеческие следы, оставленные днем. Я брал в ладонь горсть свежего пушистого снега с металлического ограждения. Снег сначала хрустел в моей горячей руке, но затем быстро превращался в полурастаявшую жижу.

Все реже и реже мне разрешали навещать больную, и тогда приходилось часами просиживать одному в номере. Перед тем как отправиться спать, я доставал из ящика письменного стола несколько папок, в которых лежали ее фотографии большого формата, старательно наклеенные мной на листы плотного картона. Я расставлял фотографии в углу спальни и сидел перед ними, вспоминая все, что случилось между мной и девушкой в больничной палате, и ее отражение в зеркале. На некоторых снимках девушка была обнаженной. Я разглядывал их в одиночестве, и призрачное отражение моего лица скользило по глянцевой поверхности фотографий.

Затем я выходил на балкон. Свет из окон санатория падал на снег, который уже не казался таким свежим. Я смотрел на огни, пока они не начинали гаснуть. Тогда над долинами и лесистыми склонами холмов разливался лунный свет, выхватывая из темноты льдистые вершины гор и клубящиеся испарения, поднимавшиеся к небу из глубоких ущелий. Где-то захлопнулась дверь, вдалеке прозвучал клаксон автомобиля. Внезапно между сугробов я увидел чьи-то фигуры. Они пробирались через заснеженные поля вверх к санаторию, то появляясь, то исчезая, словно боролись с песчаной бурей на пустынной равнине.

Я сошел с поезда на маленькой станции. В станционном ресторане, куда я направился, чтобы перекусить, не было ни одного посетителя. Я спросил официанта, не происходит ли по соседству что-нибудь интересное. Он посмотрел на меня и сказал, что неподалеку в деревне вечером дают частное представление.

Он также намекнул, что представление будет довольно необычным, и если я согласен заплатить, то он все организует. Я согласился, и мы отправились в путь. Через полчаса мы добрались до выгона, рядом с которым стоял большой каретный сарай. Около полусотни мужиков собралось под деревьями возле сарая. Они прохаживались взад-вперед, курили и болтали друг с другом.

Из сарая вышел мужчина, одетый по-городскому, и принялся собирать с нас деньги. Он просил столько, сколько крестьянину обычно удается заработать недели за две; тем не менее мужики охотно отдавали деньги.

Затем организатор скрылся в сарае, а мы стали кругом под деревьями. Крестьяне ждали, перешептываясь и посмеиваясь. Прошло несколько минут; из сарая вышли четыре женщины в цветастых одеждах и вошли в наш круг. Появился организатор, который вывел за собой на привязи большое животное. Мужики тут же замолчали. Женщины встали рядом и стали вертеться, показывая себя со всех сторон, в то время как организатор провел по кругу свою скотину. Все женщины сильно отличались друг от друга по типу. Одна была высокая, крепко сбитая, вторая — хрупкая и молодая: весь ее облик выдавал городское происхождение. Все четыре были сильно накрашены и одеты в обтягивающие короткие платьица. Крестьяне начали громко обсуждать женщин и возбужденно спорить. Вскоре организатор попросил тишины и объяснил, что надо проголосовать и выбрать одну из женщин. Женщины снова принялись ходить по импровизированной арене; при этом они изгибались, вертелись и поглаживали свои прелести. Толпа еще больше оживилась. Организатор попросил крестьян проголосовать по очереди за каждую из женщин.

Подсчет голосов показал, что избрали молодую хрупкую девушку. Три остальные женщины смешались со зрителями и принялись хихикать и перешептываться с ними.

Избранная девушка осталась сидеть в середине круга. Я изучал лица мужчин; видно было, что им очень интересно, выдержит ли столь хрупкая особа предстоящее испытание.

Организатор вывел животное в центр арены, понукая его ударами палки по крупу. Двое мужиков подбежали и крепко схватили животное, чтобы то стояло на месте. Тогда девушка подошла к зверю и начала обнимать и ласкать его и гладить его гениталии, при этом постепенно раздеваясь. Животное возбудилось: его с трудом удавалось удерживать на месте. Казалось маловероятным, что девушке удастся выдержать соитие со зверем.

Обезумевшие мужики кричали, требуя, чтобы девушка разделась полностью и приступила к совокуплению. Организатор повязал несколько ленточек разного цвета на член животного примерно через пару сантиметров одна от другой. Девушка натерла бедра и живот маслом и заставила животное лизать ее тело. Затем, под одобрительные крики зрителей, она легла на землю под брюхом зверя, обхватив его спину ногами. Приподняв низ живота, она ввела член в себя до первой ленточки. Организатор снова вышел вперед и потребовал, чтобы зрители платили дополнительно за каждый следующий дюйм, причем цена постоянно возрастала. Крестьяне, все еще не верящие, что девушка переживет эту пытку, охотно выкладывали деньги. Наконец девушка в первый раз застонала. Но я так и не понял до конца, действительно ли ей было больно или она просто работала на зрителей.

Я отправился в зоопарк, чтобы посмотреть на осьминога, о котором прочитал в газете. Осьминог жил в аквариуме. Его кормили живыми крабами, рыбой и мидиями. Но, несмотря на это, он предпочитал поедать собственное тело. Он откусывал свои щупальца одно за другим и пожирал их.

Было очевидно, что осьминог попросту совершает медленное самоубийство. Служитель объяснил мне, что в краях, где этот экземпляр был пойман, туземцы считают осьминога воплощением бога войны. Если осьминог уплывает в море, это предвещает победу, если плывет к суше — поражение. Этого осьминога, пошутил служитель, поймали, когда он направлялся к берегу; самоедством он занимается потому, что признал свое полное поражение.

Каждый раз, когда осьминог отрывал очередное щупальце, некоторые посетители, стоявшие возле аквариума, вздрагивали так, словно это была их собственная плоть. Другие же взирали на этот спектакль с полнейшим равнодушием. Я уже собрался уходить, когда заметил в толпе молодую женщину, смотревшую на осьминога, плотно сжав губы и ничем не проявляя своих чувств. Ее сдержанность была вызвана не безразличием, а чем-то совсем другим.

Я подошел к женщине и завязал с ней разговор. Оказалось, что она — жена одного государственного деятеля, чья семья живет в этом городе. Мы немного поговорили, и она пригласила меня на вечеринку, которая должна была состояться в ее доме тем же вечером.

Дом был богатый, и вечеринка была безупречно организована. Хозяйка вела себя естественно, уделяя равное внимание и своей семье и гостям, и все же иногда казалось, что мысли ее где-то далеко. Мне почудилось, что я прочитал в ее взгляде влечение ко мне, и я захотел немедленно получить подтверждение своей догадке. На следующее утро я уезжал из города: другого случая мне бы не представилось.

Хозяйка только что проводила очередных гостей и стояла с бокалом в руке у книжного шкафа. С деланной небрежностью я сказал, что хотел бы встретиться с ней наедине, поскольку иначе мне не удастся освободиться от фантазий, которые она разбудила в моем воображении.

Я уезжал на следующий день в столицу соседнего государства; именно там я и назначил ей свидание. Она уже собиралась ответить, но нам помешали подошедшие гости. Она повернулась к ним, перед этим отдав мне бокал, словно он был мой, и назвала отель, где я должен буду ждать ее.

Несколько следующих дней я провел в мыслях об этой женщине. Я гадал, кто из мужчин, присутствовавших на вечеринке, мог быть ее любовником, и воображал, как она занималась с ним любовью. Чем больше я размышлял об этом, тем с большим нетерпением ожидал нашей первой встречи.

…Мы разделись. Больше всего на свете я хотел чувствовать себя рядом с ней непринужденно. Но сама мысль о том, что она, возможно, ждет от меня чего-то особенного, мешала мне возбудиться. Казалось, что эта мысль сковала мое тело.

Скрыть мою нерешительность было невозможно, потому что в глазах женщины степень моего желания выражалась исключительно размерами одной из частей моего тела, а именно эта часть внезапно начала уменьшаться. Она обвиняла во всем себя, считая, что испугала меня своей прямотой и отсутствием деликатности. Она так расстроилась, что не могла скрыть своего разочарования. Тогда я оделся и вышел на улицу. Гуляя, я пытался понять, что же произошло. Я думал, как объяснить ей мое состояние. Я боялся, что она даже не станет меня слушать, приняв мои слова за жалкое оправдание неспособности к физической близости.

На улице я повстречал одетую в мешковатое платье и сильно накрашенную женщину. Я заговорил с ней, и она согласилась пойти со мной.

В номере она помогла мне раздеться и, не раздеваясь сама, принялась ласкать меня. Она прикасалась ко мне со знанием дела; ее руки скользили по моему телу так, словно их направляли какие-то незримые подкожные токи. Если бы я ласкал себя сам, я бы действовал точно так же.

Я задумался, почему она не раздевается, и внезапно осознал, что мой партнер — мужчина. Мое настроение резко изменилось. Я ощущал в себе желание забыться и получить наслаждение, но, с другой стороны, меня раздражало, с какой легкостью мне отдались. От этого все дальнейшее становилось слишком предсказуемым. Я и этот человек были друг для друга всего лишь символами самих себя.

Когда я служил в армии, среди солдат была очень распространена игра под названием «Рыцари Круглого стола». Игроки садились по двадцать-двадцать пять человек за большой стол, и каждый привязывал к своему члену длинную леску. Один из игроков, которого называли Король Артур, брал в руку свободные концы всех лесок, не зная, какая из них к кому привязана.

Затем Король Артур наудачу брался за одну из лесок и вытягивал ее, дюйм за дюймом, отмеряя длину вытянутой лески при помощи нарисованной на столе линейки. Солдаты внимательно вглядывались друг другу в лица, пытаясь отыскать на них признаки испытываемой боли. Жертва же изо всех сил пыталась сохранить спокойствие и ничем себя не выдать. Существовало мнение, что обрезанные в этой игре находятся в невыгодном положении по отношению к необрезанным, потому что их нежные части не защищены кожей. Игроки делали ставки, стараясь угадать, на каком делении линейки жертва не выдержит и закричит. Некоторые солдаты изувечили себя на всю жизнь, норовя выиграть как можно больше денег.

Я помню, как однажды солдаты обнаружили, что Король Артур вступил в сговор с одним из игроков, и тот привязывал леску к ноге. Естественно, этот игрок мог терпеть очень долго и постоянно выигрывал. Выигрыш они с Королем Артуром делили между собой. Обманутые Рыцари Круглого стола долго придумывали подходящее наказание для шулеров. Наконец они схватили мошенников, завязали им глаза, отвели в лес и привязали к деревьям. Рыцари, один за другим, взяв в руки по паре камней, подходили и плющили гениталии обманщиков между камнями, пока плоть не превратилась в кровавое месиво.

Помню другой случай в армии. Нас было двенадцать человек, и поздно ночью в палатке мы разговаривали о женщинах. Один из нас вдруг сказал, что ему никогда не удавалось, занимаясь любовью с женщиной, проделывать все, что ему хотелось бы, — или, точнее говоря, проделывать это достаточно долго. Несколько других солдат признались, что и у них похожая проблема. Я не был уверен, что вполне их понял, но меня, помню, поразила одна мысль: возможно, медицина может помочь им справиться с этим изъяном, тогда почему никто из них не обратился к врачу? Солдаты в один голос начали уверять меня, что такова природа и доктора ничем не могут помочь. Единственный способ бороться с этим — пытаться не думать о женщине, с которой занимаешься любовью, не думать даже о том, чем ты с ней занимаешься, вообще ничего не чувствовать и не пытаться почувствовать. Тогда можно сдерживаться достаточно долго.

Еще они пожаловались мне, что женщина редко или вообще никогда не говорит мужчине, как тот выглядит в сравнении с другими мужчинами, с которыми она была близка. Она боится откровенничать на эту тему. Таковы женщины, утверждали солдаты. Из-за них мужчина никогда не знает, что он представляет собой как любовник.

Тогда я вспомнил одну девушку, с которой у меня был роман в старших классах школы. Мы занимались любовью у меня дома, когда мои родители куда-нибудь уходили. Как-то раз, когда мы были в кровати, зазвонил телефон. Он стоял рядом, на ночном столике, поэтому я снял трубку и ответил. Звонил мой друг. Я поговорил с ним, не прекращая заниматься любовью. Когда я повесил трубку, девушка сказала, что никогда больше не ляжет со мной в постель.

Это ужасно, сказала она, что я могу контролировать свою эрекцию усилием воли так же легко, как я сгибаю палец или поднимаю ногу. Она настаивала на том, что все должно происходить спонтанно, в результате вспышки страсти, приступа желания. Я сказал, что, с моей точки зрения, это не имеет значения, но она настаивала, что нет, имеет. По ее мнению, если я вызывал у себя эрекцию сознательно, это означало, что я отношусь к занятиям любовью как к какому-то заурядному и механическому процессу.

В начале месяца наш полк начал подготовку к параду по поводу Дня независимости. Отобрали несколько сотен солдат, предпочтительно тех, на ком хорошо сидела форма и кто при этом был отличником строевой подготовки. И начались репетиции.

Нас собирали рано утром на плацу, окруженном со всех сторон лесом. Несмотря на летнюю жару, занятия продолжались весь день напролет. Мы маршировали по пропеченной солнцем и утоптанной сапогами земле колоннами по четыре, плечом к плечу, медленным парадным шагом. Дойдя до конца плаца, мы разворачивались и маршировали обратно. Шесть колонн солдат, пересекая плац из конца в конец, оставляли в пыли следы, похожие на переплетение путей на большой железнодорожной станции.

После месяца прилежных тренировок наше подразделение маршировало как один человек. Мы даже дышали в унисон и отдавали честь одновременно; винтовки, с которыми мы выполняли приемы, превратились в продолжение наших мышц и костей. Все эти дни мы выматывались так, что не могли думать ни о чем другом, кроме боли в распухших ногах и жжения там, где кожу натерла грубая и влажная от пота ткань солдатской формы. Целую вечность мы маршировали по направлению к неподвижному лесу, но так и не смогли дойти до спасительной тени деревьев. Ведь каждый раз на краю плаца мы поворачивали обратно.

В день праздника нас разбудили раньше обычного. Парад должен был проходить в другом месте, вдалеке от нашей части. И тут мне пришло в голову, что я могу избавить себя от участия в этом утомительном мероприятии. Если я и трое моих соседей в ряду тихо исчезнем и проведем весь день в лесу, то крайне маловероятно, что взбудораженные парадом офицеры заметят наше отсутствие. Вечером мы могли бы легко войти обратно в казарму, смешавшись с толпой возвращающихся с парада солдат.

Я переговорил с товарищами. План им понравился, и мы приняли решение сбежать из части, прежде чем дадут сигнал к сбору. Вместо того чтобы отправиться в столовую на завтрак, мы прошли строем к выгребной яме, словно нас назначили в наряд чистить ее. Дальнейшее было лишь вопросом ловкости: оставалось только выбрать подходящий момент и под прикрытием подъезжающих и отъезжающих ассенизационных машин незаметно добежать до леса. Никто нас не окликнул; мы юркнули в кусты и помчались среди деревьев, волоча за собой винтовки. Над головой у нас верещали сойки и прыгали с ветки на ветку белки. Мы успели далеко зайти в лес, прежде чем остановились. Тогда мы разделись и легли на землю.

Солнце всходило, и от сырой лесной земли начинал подниматься пар. Вдалеке прозвучал сигнальный рожок, но звук его тут же стих, заглушённый многоголосым жужжанием и чириканьем, наполнявшим лес. Мы задремали.

Я проснулся с тяжелой головой и сухостью во рту. Слегка придя в себя, я встал и осмотрелся по сторонам. Солнце уже касалось верхушек деревьев, но внизу на опушке, где мы лежали, по-прежнему царил сумрак. Мои товарищи крепко спали, их форма была развешана на кустах. Какой-то шум приближался к нам из глубины леса; с каждой секундой он становился все громче и громче. Внезапно я понял, что это военный оркестр. Я всмотрелся в ту сторону, откуда доносилась музыка. То, что я увидел, потрясло меня: менее чем в двухстах метрах от нас через лес маршировал наш полковой оркестр. Позолоченный бунчук дирижера ярко взблескивал между деревьями, когда на него попадал солнечный свет, а белые кожаные фартуки барабанщиков резко выделялись на фоне зеленой листвы.

Я кинулся к одежде, помышляя только о бегстве. Затем я метнулся к товарищам, распростертым на земле в ленивых позах, и начал трясти их, невзирая на проклятия в мой адрес, которые они бормотали сквозь сон. Когда до них наконец дошло, что сейчас произойдет, их охватила такая же паника, что и меня. Они схватили в охапку форму, сапоги и винтовки и нырнули в густой подлесок.

Инстинктивно я кинулся за ними следом, но тут мои ноги так свело судорогой от испуга, что я не смог сделать и шага. Судорога вскоре прошла, но я продолжал стоять как вкопанный. Я стоял на опушке голый, обмундирование и винтовка у ног, с таким видом, словно я нахожусь на посту и поджидаю приближающуюся колонну.

Передние ряды были уже в нескольких десятках метров от меня. Меня заметили: оркестр перестал играть, а несколько верховых офицеров поскакали по направлению к опушке. Колонну охватило ужасное смятение: кто-то что-то кричал, кто-то размахивал руками, подавая мне знаки. Увидев развевающееся полковое знамя, я непроизвольно схватил фуражку, нахлобучил ее на голову, встал по стойке смирно и приложил руку к козырьку. В передних рядах раздался хохот и улюлюканье. Сигнальщик поднял рожок и сыграл охотничий зов. Я опустил руку, посмотрел на себя и все понял. У меня была эрекция.

Прозвучала команда, и колонна остановилась. Сержанты с трудом пытались навести порядок в строю. Солдаты покатывались со смеху. Ко мне подъехал верховой офицер в сопровождении двух солдат. Другой офицер спешился и громко объявил, что я нахожусь под арестом. Снова прозвучали команды; колонна перестроилась и направилась к лагерю кратчайшим путем. Я оделся и был уведен под конвоем.

Меня обвинили в самовольной отлучке и невыполнении приказа. А также потребовали назвать имена моих сообщников, но я твердил, что покинул часть совершенно самостоятельно, а другие трое солдат пришли на опушку, когда я уже спал. Кроме того, я настаивал на том, что повинен только в заурядной самоволке, но не в невыполнении приказа, поскольку я был освобожден от парада одним из офицеров еще во время репетиций. И хотя названный мной офицер не мог такого припомнить, я все же добился снятия этого пункта. Обвинение же в том, что отдача чести в голом виде была преднамеренным оскорблением знамени, я парировал, указав, что бывали случаи, когда солдаты, застигнутые врагом в таком виде, даже вступали в бой.

— Мне часто хотелось у тебя спросить, обрезан ли ты? Впрочем, это не имеет значения, не думаю, что я почувствовала бы разницу.

— Почему ты не спросила меня раньше?

— Ну, это не так уж и важно, и потом — я боялась задать тебе этот вопрос. Ты бы мог понять его в том смысле, что я жду от тебя чего-нибудь особенного или даже что я недовольна тобой. Мужчины ведь очень чувствительны к таким вещам, верно?

— Не знаю. Мужчины разные бывают.

— Есть ли какая-то необходимость в обрезании? Ну, вроде как в случае с аппендиксом…

— Да нет.

— В наше время это кажется большой жестокостью — отрезать у ребенка часть тела, не спросив, хочет ли он этого. А вдруг из-за этого, когда он станет мужчиной, у него понизится чувствительность? В конце концов, природа не случайно прикрыла такой нежный орган кожей. А тут он становится таким же беззащитным, как колено или локоть, и хлопок, шерсть и лен одежды постоянно трутся об него…

Мне было приказано замаскироваться в глухом лесу на расстоянии нескольких километров от ближайшего жилья. Я выбрал дерево с густой кроной и приготовил себе удобный насест, чтобы провести на нем несколько часов, пока будут продолжаться учения. Осматривая окрестности в полевой бинокль, я обнаружил еще одного солдата из нашего полка, который устроился в километре от меня. Поскольку мне было приказано не выдавать своего расположения, я остался в укрытии, наблюдая время от времени в бинокль за соседом. Вдруг я заметил что-то подозрительное в его движениях; я проследил взглядом, куда направлен ствол его винтовки. По краю далекого поля, обозначавшему границу расположения нашего полка, медленно шли двое. Дважды щелкнула винтовка, и приглушенный звук выстрелов нарушил тишину леса. Когда я снова посмотрел в сторону той пары, то увидел, что они лежат ничком в колышущейся траве, как два серфингиста, сброшенные со своих досок внезапной волной.

Теперь я стал внимательнее следить за снайпером. Хотя лица его я рассмотреть не мог, мне пришло в голову, что он, возможно, видел меня и запомнил. Сердце мое учащенно забилось от этой мысли. Но снайпер мирно сидел, покачиваясь на ветке в такт с убаюкивающим ритмом леса, и винтовка лежала, как младенец, у него на коленях. Тем не менее я из осторожности так и не сводил с него глаз, пока голубая дымка не поднялась над верхушками деревьев, а вслед за ней не пришла темнота, словно порожденная покрывшей землю росой.

На следующий день адъютант объявил, что два гражданских лица погибли от шальных пуль. Расследование не дало никаких результатов, поскольку все солдаты смогли отчитаться за полученные боеприпасы.

В другой раз два грузовика с полковой футбольной командой решили срезать дорогу через артиллерийское стрельбище. Стрельбище было огорожено предупредительными знаками, но то ли водители их не заметили, то ли кто-то их снял. До другого края стрельбища не доехал ни один грузовик. Они успели пересечь поле примерно наполовину, когда артиллерия открыла огонь. Все, что удалось найти поисковой группе, это пару удивительно чистых белых теннисных туфель.

…

— А что, если он когда-нибудь станет моим любовником? Чтобы избавиться от этой мысли, тебе пришлось бы убить его, верно?

— Не знаю. Не уверен.

— Однажды, когда мы покупали мне пальто, продавец подошел, чтобы помочь мне его надеть, и стал поправлять воротник. Ты схватил его руку и, не говоря ни слова, убрал ее с моей шеи, как будто это была вещь. При этом ты сжал руку бедняги так сильно, что он чуть не закричал от боли. У него даже лицо побагровело.

— Я убрал его руку с твоей шеи, потому что я не хотел, чтобы он прикасался к тебе.

— Но он ничего такого не имел в виду. Просто хотел мне помочь.

— Не знаю, что уж вы там имели в виду. Я просто подумал о том, что ты, возможно, чувствуешь, когда он прикасается к твоей шее.

— Чтобы перестать об этом думать, ты и убрал его руку?

— Да.

— А ты смог бы убить человека? Конечно, по серьезному поводу.

— Не знаю.

Во время войны работу было найти трудно. Я был слишком хилым для полевых работ, к тому же крестьяне предпочитали использовать на хуторах труд собственных детей или родственников. Поскольку я был беспризорником, меня мог обидеть кто угодно. Крестьянин, у которого я наконец нашел приют, хватал меня за грудки и бил, когда ему заблагорассудится, исключительно для собственного развлечения. Иногда, правда, он приглашал своего брата или же друзей, чтобы они вместе с ним поиграли в одну игру. Я должен был стоять на месте и не сметь ни закрывать глаза, ни отводить их в сторону. Крестьянин же и его гости, встав в нескольких шагах от меня, плевали мне в лицо, соревнуясь, кто метче попадет в глаз.

Вскоре эта игра стала популярна во всей деревне. Мальчишки и девчонки, крестьяне и их жены, пьяницы и трезвенники — все принимали в ней участие.

Однажды я побывал на похоронах мальчика, который отравился грибами. Поскольку речь шла о сыне одного из богатейших в деревне крестьян, все пришли одетые в лучшее воскресное платье и вели себя подобострастно.

Я смотрел на рыдающего отца, стоявшего у края выкопанной могилы. Лицо у него было желтым, как вынутая из могилы глина, а глаза — красными и опухшими. Он едва стоял на ногах, и жене приходилось поддерживать его. Когда гроб положили на землю, он упал на него и принялся целовать и гладить полированную крышку так, словно это и был его ребенок. Он заплакал, и заплакала его жена. Плач их прозвучал в тишине, как плач хора в трагедии на пустой сцене.

Мне стало ясно, что любовь крестьян к своим детям так же непредсказуема, как моровая язва, время от времени поражавшая деревенский скот. Часто мне доводилось видеть, как мать гладила свое дитя по шелковистым волосам, как отец подкидывал ребенка в воздух и ловил на лету крепкими руками. Нередко я наблюдал, как маленькие дети неуклюже ковыляли на пухленьких ножках, спотыкаясь, падая, снова вставая, движимые той же силой, которая заставляет подсолнухи, склоненные ветром, поднимать свои соцветия к солнцу.

В другой раз я видел, как овца билась в мучительной и долгой агонии. Ее отчаянное блеяние повергло в панику всю отару. Крестьяне говорили, что животина, должно быть, случайно проглотила вместе с травой рыболовный крючок или осколок стекла.

Шли месяцы. Как-то корова из стада, которое я стерег, забрела на соседнее поле и потравила посевы. Мой хозяин узнал об этом. Когда я пригнал домой стадо, он меня уже поджидал. Затащив в сарай, он принялся пороть меня и выпорол до крови. В конце он зарычал от злости и хлестнул меня по лицу кожаной плетью.

После этого я начал собирать выброшенные рыболовные крючки и прятать их за сараем. Когда крестьянин отправился с женой в церковь, я пробрался к моему тайнику и засунул пару крючков и щепотку толченого стекла в шарик, скатанный из теплого хлебного мякиша.

У крестьянина было трое детей. Я любил играть с младшей дочуркой. Мы часто встречались с ней во дворе, и я смешил ее, изображая лягушку или аиста.

Однажды вечером маленькая девочка нежно обняла меня. Я облизнул хлебный шарик и попросил ее проглотить угощение в один присест, не разжевывая. Она колебалась, и тогда я взял кусок яблока, положил его на корень языка и, подтолкнув указательным пальцем, проглотил разом. Девочка, подражая мне, проглотила шарики один за другим. Я старался не смотреть ей в глаза, заставляя себя вспоминать жгучую боль, которую причинила мне плетка ее отца.

С этого момента я смело глядел моим мучителям прямо в лицо, провоцируя их каждый раз на новую порцию издевательств и глумлений. Мне больше не было больно. Я знал, что за каждый удар плети они поплатятся болью во сто крат большей, чем моя боль. Я уже не был безответной жертвой — я был их судьей и палачом.

В округе не было ни врачей, ни больниц. По железнодорожной ветке, проходившей рядом, курсировали только товарные поезда, и то изредка. На заре заплаканные родители понесли свое чадо к священнику, чтобы тот окропил ребенка святой водой. К вечеру того же дня в полном отчаянии они отправились с умирающей девочкой на руках к жившей неподалеку знахарке, о которой люди говорили, что она — ведьма и колдунья.

Но смерть все продолжала свою жатву: дети умирали один за другим. Некоторые крестьяне начали тайком поносить Бога. Они говорили, что Он Сам предал Своего единственного сына на распятие, чтобы искупить собственную вину перед миром, который Он сотворил таким жестоким. Другие утверждали, что смерть поселилась в деревне, покинув разбомбленные города и лагеря, где дымились трубы крематориев.

В университете меня возненавидел один из студентов. Мне стало известно, что он — выходец из крестьян и поэтому пользуется особым покровительством партии, которая из политических соображений благоволила таким, как этот студент. Не в моих силах было изменить обстановку, благоприятствовавшую ему, а значит, надеяться на то, что он изменит свое враждебное отношение ко мне, было нечего. При этом я понимал, что обвинять во всем систему тоже бессмысленно, — это означало бы капитуляцию перед моим врагом.

В те годы нас заставляли вступать в военизированные студенческие отряды. Каждый такой отряд поочередно охранял университетский арсенал, находившийся в ведении коменданта города. В соответствии с графиком мы заступали в двухдневный караул, организованный по всем правилам воинской службы. Казарма караульного отряда находилась в одном из корпусов университета. В обязанности старшего по караулу входило принимать по телефону приказы, вносить их в книгу и действовать в полном соответствии с уставом, поскольку нас предупредили, что комендант города может в любое мгновение объявить учебную тревогу, чтобы проверить боеготовность студенческих частей.

Как-то раз я увидел, как мой недруг выслушивает по телефону приказ от начальника городского арсенала. Он сжимал телефонную трубку в руке так сильно, что у него даже побелели костяшки пальцев. В моей голове созрел план.

Ко времени, когда снова настала его очередь дежурить (это была суббота), я, попрактиковавшись, научился говорить грубым командным голосом с характерными надменными нотками кадрового офицера. В первый же день его дежурства я позвонил в полночь и требовательным, не терпящим возражений тоном сообщил ему, что я дежурный по гарнизону и желаю немедленно говорить с начальником караула. Все тем же голосом я сообщил, что идут армейские учения. В соответствии с планом необходимо поднять по тревоге университетское ополчение и двинуться с оружием через парк в направлении городского арсенала. Затем атаковать арсенал, обезоружить охрану, войти в здание и удерживать его, пока не окончатся учения. Я потребовал повторить приказ вслух; он с готовностью повиновался, так и не заметив, что я не назвал пароль, которого я, впрочем, и не мог знать.

Когда через полчаса я снова позвонил на пост, трубку никто не поднял: очевидно, дежурное подразделение отправилось брать штурмом арсенал.

В понедельник все уже были в курсе того, что произошло. В полном соответствии с моим замыслом университетское ополчение атаковало арсенал. Командир гарнизона объявил тревогу, поскольку было неясно, что происходит: вторжение вражеских войск, контрреволюция или секретные учения. Студентов окружили, обезоружили и арестовали, а старшего по караулу обвинили в организации вооруженного восстания.

Давая показания перед военным трибуналом, он заявил, что получил приказ от гарнизонного офицера, который сообщил ему правильный пароль. На последнем пункте он настаивал с особенным пылом.

Она рассказала мне, что, кроме нее, дочерей в семье больше не было, но был сын, ее старший брат. Они с братом любили друг друга так сильно, сказала она, что даже почти никогда не ссорились. Вышло так, что брат дружил с мальчиками, которые ей совсем не нравились, а к тем мальчикам, к которым проявляла интерес она, брат жутко ревновал. Если она отправлялась на свидание, брат следовал за ней. Было ясно, что он не позволит ей остаться наедине ни с одним мужчиной. Он ввязывался в драки с молодыми людьми, приглашавшими ее на танец либо пытавшимися обнять или поцеловать. Он вел себя так, словно сам ухаживал за ней. Но, сказала она, несмотря на все это, она очень гордилась своим братом. К тому же он был весьма хорош собой и превосходил способностями всех студентов своего курса. Понятно, что в него часто влюблялись девушки.

Как-то раз она познакомилась с парнем, который сказал, что, по его мнению, она и брат сделаны из одного теста и их личности настолько схожи, что влюбиться в нее означает, в какой-то степени, влюбиться и в ее брата. Ее брат, сказал парень, словно ее тень, а сама она — словно тень своего брата.

Тогда-то она и поняла, что если заключить союз с братом, то вдвоем они смогут выстоять против всего мира. Если они выберут друг друга в качестве партнеров, но не смогут сохранить верность друг другу, они всегда смогут объяснить и оправдать неудачу тем, что они — родные брат и сестра. Но в случае удачи такой союз может оказаться удобным и очень прочным. Она не видела в подобных отношениях ничего противоестественного: в любом случае это было, с ее точки зрения, более нормально, чем две влюбленные женщины, вступившие между собой в физические отношения, а этого она немало насмотрелась в колледже. Таких глубоких отношений, как с братом, у нее все равно не могло быть ни с кем другим. Вдвоем они могли бы делать и говорить все что угодно, не стесняясь друг друга. Подобной свободой она не смогла бы наслаждаться ни с каким другим человеком на земле.

Я позвонил ей сразу же по возвращении, но дома никого не было. Наконец я разыскал ее и пригласил на завтрак. Она осыпала меня обычными вопросами: как прошла поездка? чем я занимался? где жил? с кем встречался? Я дал ей полный отчет, а затем спросил, в свою очередь, что она делала в городе в последние несколько дней.

Она сказала, что посетила водные процедуры, которые я заказал для нее. После ванны она ожидала, что ее обслужит массажистка, но ей сказали, что я пригласил для нее массажиста. Она почувствовала себя крайне неловко, но не хотела огорчать меня отказом.

— Но почему ты решил, что это должен быть обязательно мужчина? У тебя были какие-то особые причины?

— Да нет, я имел в виду именно массаж. Тебе понравилось?

— Очень умелый массажист. Отлично знает свое ремесло.

— Не на что пожаловаться?

— Не на что.

— Тогда почему ты почувствовала себя неловко?

— Он делал некоторые вещи… я не была уверена, стоит ли ему это позволять.

— Но ты позволила?

— У меня не было выбора. Иначе мне оставалось бы только встать и уйти.

— Но ты не ушла?

— Нет, я терпела до конца сеанса.

— Ты ему ничего не сказала? Да, вижу, что не сказала. Ты позволила ему делать с собой все что вздумается.

— Ты говоришь об этом так, что я начинаю подозревать — ты с самого начала знал, что этот массажист будет делать. Тогда почему ты выбрал именно его?

— Я хотел узнать, как будешь вести себя ты. Как ты поступишь в подобной ситуации.

— Как буду вести себя я? Не кажется ли тебе, что было бы гораздо умнее запретить ему вести себя так? Ты же меня знаешь…

— Я послал его к тебе нарочно, потому что я хорошо знаком с его руками. Скажи мне, тебе понравились его руки?

— Я быстро забыла о том, что это его руки. Каким-то образом во время массажа мне вдруг пришла мысль, что это на самом деле твои руки. Мне сдается, именно этого ты и добивался.

За кофе я внезапно задал ей вопрос: не повстречала ли она какого-нибудь интересного человека, пока я был в отъезде. Она молча посмотрела мне в глаза и только плотнее сжала губы. А затем, без малейшего смущения, призналась, что встречалась с одним мужчиной.

— Да? Ну и как он?

— Да ничего особенного. Я с ним и была-то совсем немного. Кстати, когда ты позвонил и не застал меня дома, я у него была.

— Понятно. Но ты мне написала, что заночевала в гостях у своих друзей.

— Я солгала.

— Значит, с мужчиной встречалась? Как долго?

— Две недели.

— Каждый день?

— Практически.

— А до моего отъезда?

— Нет. Я познакомилась с ним сразу после того, как ты позвонил в последний раз: ты еще мне сказал, что мы должны жить вместе. Я пошла на вечеринку. Кто-то представил его мне. На следующий вечер я снова с ним встретилась, и на следующий, и еще на следующий.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Мне неприятно что-то от тебя скрывать. Я не хочу, чтобы нас разделяло что-то, о чем ты не знаешь. Понимаешь, когда ты сказал мне, что хочешь жить вместе со мной, мне стало любопытно, сможет ли меня сейчас заинтересовать кто-нибудь другой и сможет ли кто-нибудь другой понять меня так, как понимаешь ты. Я чувствовала, что должна узнать себя получше и с этой стороны, а не только с той стороны, на которую ты открыл мне глаза. Я подумала, что моя привязанность к тебе объясняется исключительно твоим большим влиянием на меня. И когда ты уехал, я почувствовала себя так, как будто у меня внутри целый суд присяжных и я должна оправдаться перед ними и доказать, что ты — именно тот мужчина, с которым я хочу жить. И что я способна давать любовь и принимать ее.

— Получается, чтобы выяснить, любишь ли ты меня, тебе необходимо было переспать с другим мужчиной?

— Я не спала с ним.

— Но если ты и вправду хотела знать, каково тебе без меня, почему ты отказалась от главного испытания?

— Я не отказывалась; он меня об этом не просил. Он сказал, что любит меня и хочет на мне жениться. Возможно, он думал, что если потащит меня в постель, то я откажусь из-за тебя. Видишь, я рассказала ему и про тебя, и про наши отношения.

— Но вы столько времени провели вместе. Неужели он тебя даже не целовал? Не трогал?

— Ну разумеется, целовал и трогал.

— И его язык был у тебя во рту, и его руки ласкали твое тело? Скажи мне, а ты бы пошла с ним в постель, если бы он предложил?

— Я была к этому готова.

— Ну, и какой вердикт вынес твой суд присяжных?

— Что я способна на независимое суждение и что я хочу остаться с тобой.

— А он что?

— Я сказала ему, что не брошу тебя. Он мне нравился, он — славный, но с ним была бы совсем другая жизнь. А мне больше нравится та, что у нас с тобой. Я выбрала ту часть себя, которая хочет тебя, а не ту, которая могла бы развиться рядом с ним. А самое главное — я сделала этот выбор самостоятельно.

— Да, кстати, я кое-что скрыл от тебя.

— Что?

— Ну, это просто — хотя нет, не так уж и просто. Несколько дней назад я беседовал с менеджером детективного агентства. Оно охраняет клиентов фирмы, на которую я работаю, и следит за ними. Я расспрашивал его, какими методами они пользуются, когда следят за людьми. Действительно ли эффективна слежка или это просто дурацкая игра в рыцарей плаща и кинжала? Он предложил мне проверить качество работы агентства, позволив его парням следить за мной. Это и ему будет полезно: он проконтролирует работу своих агентов, сравнив их отчеты с моими. Результаты удовлетворили нас обоих: они зафиксировали каждую встречу с тобой — время, место, продолжительность. А затем, когда я уехал, они продолжили с таким же рвением наблюдения за тобой как за моим основным контактом. Они зафиксировали все твои встречах с этим человеком. Вы проводили каждую ночь вместе, а ты пытаешься утверждать, что не спала с ним.

— Если я ночевала в его квартире, это вовсе не значит, что я спала с ним.

— Но ты провела в его квартире не одну ночь, и очень трудно поверить, что он ни разу не занимался с тобой любовью, или, если это тебе больше нравится, что ты ни разу не отдалась ему.

— Ладно, я больше не буду отпираться, но акт совокупления сам по себе не означает любовных отношений, если не сопровождается соответствующими чувствами и настроением. К любви это не имело никакого отношения, но мне нужно было убедиться в том, что любви не возникнет и после этого.

— Ты говоришь о занятиях любовью с ним, как будто это какой-то пункт в продуманном плане.

— Не совсем так. Если бы он мне не нравился, я бы не стала этого делать.

— А из твоих слов я этого и не понял. Теперь все ясно. Вы оба желали друг друга, все происходило с положенной теплотой и нежностью, и каждый нетерпеливо предвкушал наслаждение другого.

— Да, но ведь именно этого-то и не запланируешь. Он мне понравился, но все произошло непроизвольно. И именно поэтому проверка удалась: она дала ответ на вопрос, который я задала сама себе.

…

Я победил в конкурсе фотографов, организованном обществом помощи старикам и инвалидам. Кроме приза я получил крупный заказ на создание галереи фотопортретов стариков и старух. По замыслу руководителей общества, галерея должна была демонстрировать безмятежность и спокойствие старости. Всего я должен был представить портфолио из шестидесяти портретов, но столкнулся с большими трудностями при подборе натурщиков. В городе почти не осталось стариков; правительство переселило их всех в дома престарелых, расположенные в сельской местности.

Для того чтобы добраться до ближайшего дома престарелых, мне пришлось проделать нелегкое путешествие, сгибаясь под тяжестью осветительных приборов, кабелей и трансформаторов, коробок с пленкой и экранов. Я даже прихватил с собой портативную проявочную, чтобы на месте контролировать отснятую пленку. Когда я приехал, директор дома престарелых показал мне свое хозяйство. Дом размещался в старинном загородном особняке, комнаты которого были превращены в палаты — по восемь кроватей в каждой. Все пациенты достигли преклонного возраста, и большинство из них были немощными, впавшими в детство инвалидами. Я быстро понял, что предстоящая задача куда труднее, чем мне показалось вначале. Со всех сторон меня обступили старики, которые грубили мне, пихали меня, плевались, а некоторые даже пытались ударить. Общественные туалеты в заведении были темными и плохо вентилировались. Из-за этого повсюду царил гнетущий запах мочи и пота, с которым не могли справиться никакие дезинфицирующие средства.

На следующий день я явился в дом со всеми своими камерами и оборудованием. Некоторые из отобранных мной пациентов отказались позировать, заявив, что слепнут от вспышек; другие, трясущиеся и плюющиеся, столпились перед моей камерой, демонстрируя свои дряблые, сморщенные тела, обнажая в улыбках беззубые, слюнявые десны. Были и такие, что пытались перерезать кабель, шедший от розетки к осветительной аппаратуре, опрокинуть штатив или ухватиться за меня руками, выпачканными в экскрементах. Мне так и не удалось сделать ни одного удачного кадра, к тому же старики повредили одну из камер. Перед тем как удалиться восвояси, я зашел в кабинет директора.

Пока я сидел и ждал, когда директор освободится, в кабинет зашла одна из медсестер. Она выпила стакан воды и устало опустилась в кресло. Хотя я смотрел на нее в упор, она меня словно бы не замечала. Я чувствовал непреодолимое желание погладить ее по лицу и волосам и ощутить запах ее кожи. Мне было безразлично, красива ли она: мне хватало того, что она была здоровой и чистой. Мне отчаянно хотелось убедить самого себя, что между мной и существами, которых я пытался фотографировать, нет ничего общего. К тому же я понимал, что только с помощью кого-нибудь из сотрудников я смогу завершить свою работу.

Внезапно медсестра обратила на меня внимание и спросила, не навещаю ли я кого-нибудь из родственников. Когда я объяснил ей, в чем суть моего проекта, она неуверенно сказала, что могла бы поработать со мной, если позволит директор.

Директор позволил. Он предоставил медсестру в мое распоряжение на несколько ближайших дней. Мимоходом он также упомянул, что девушка изучает психологию. Проблемы психологии умственно отсталых и престарелых интересовали ее до такой степени, что она решила посвятить практике дополнительный год перед дипломом. С тех пор уже прошло три года, а она по-прежнему работала в доме престарелых в должности старшей медсестры. По словам директора, девушка в пациентах души не чаяла.

Мы приступили к фотографированию на следующее утро. Посещение палат, как и раньше, не обошлось без осложнений. Многие из пациентов-мужчин пытались привлечь внимание медсестры откровенными жестами; женщины, напротив, пытались задеть ее оскорбительными замечаниями. Но она объяснила мне, что это неизбежно.

Когда из-за поведения пациентов работать становилось невозможно, я подходил к ней и клал руку ей на плечо или же, как бы случайно, задевал пальцами ее волосы, когда наклонялся к кейсу, чтобы взять нужный объектив. Она не выказывала ни малейшего смущения. Я продолжал прикасаться к ней при любой возможности, которую предоставляла наша совместная работа.

За стенами дома престарелых развлечься были негде; соседняя деревушка была совсем крохотной, а ближайший город находился на расстоянии сорока километров. Кино, театры, рестораны отсутствовали в принципе.

По всей видимости, у моей новой приятельницы друзей не было. Остальной персонал богадельни, всё люди среднего возраста, или имели семью, или просто были, с ее точки зрения, неинтересными. Она как-то обмолвилась, что у нее есть парень, который служит во флоте, и что она регулярно пишет ему письма.

Девушка она была скрытная: например, так мне и не объяснила, почему надолго задержалась на практике и почему не возвращается в университет, чтобы продолжить учебу. На мои расспросы она отвечала только, что ее жизнь — это ее личное дело. Меня начало раздражать то, что мое присутствие, по всей видимости, было ей безразлично, что она могла жить годами в обстановке, от которой я уже через несколько дней полез на стенку. Может быть, для нее во мне вообще не было ничего необычного: пациент как пациент, только моложе и не такая развалина, как прочие.

Я начал улавливать определенное сходство между собой и обитателями дома престарелых. И, конечно, не мог избавиться от мысли, что однажды я стану таким же, как они, что сила, доведшая их до их нынешнего состояния, поработит в конце концов и меня. Я смотрел на бесконечную пытку увечных, ползавших по коридорам, словно раздавленные членистоногие. Работая в палатах, я видел пациентов, которые уже умирали. Глаза их слезились, лица были пусты, тела — истощены болезнью. Лежа на своих узких койках, они безразлично глядели на выцветшие изображения святых или на источенные короедом деревянные распятия. Некоторые сжимали в руках фотографии своих детей.

В такие минуты я отворачивался от умирающих и внимательно рассматривал мою помощницу. Несмотря на отвлекавшие меня повседневные мелочи, я научился вызывать в своем сознании такую мощную иллюзию обладания этой девушкой, что вспышка страсти могла охватить меня в любое мгновение.

День за днем проходили одинаково. Девушка помогала мне собрать оборудование и отнести его туда, где я его хранил. Затем мы расставались до следующего дня. Как-то раз под вечер я, однако, решил спуститься в подвал. Я знал, что она должна быть там. В подвале было холодно, сыро и темно. Она позвала меня по имени; я пошел на голос.

Я нащупал в темноте ее тело и встал перед ней на колени. Накрахмаленная ткань затрещала в темноте, когда я приподнял край ее юбки. Под юбкой ничего не было. Я прижался лицом к ее лону. Тело мое дрожало от той силы, которая заставляет деревья выбрасывать ростки, а бутоны — распускаться. Я был молод.

Как-то вечером я решил наудачу навестить ее. Когда я пришел к ней в комнату, жившая с ней женщина сказала, что моя знакомая на четвертом этаже. Только отойдя от комнаты на несколько шагов, я вдруг вспомнил, что за все время ни разу не был на четвертом этаже, где в основном хранилось всякое барахло. Когда я подошел к лестнице, рядом никого не было. Оглядываясь по сторонам, я осторожно поднялся и очутился в зале, откуда приоткрытая железная дверь вела в узкий коридор без окон. Я вошел в коридор: внутри было темно. Я шел, ощупывая ладонями стены. По бокам коридора располагались комнатки, отгороженные решетками, прочно привинченными к стенам. Тут я увидел маленький лучик света, вырывавшийся из-под двери в конце коридора. Я направился туда, но еще не дошел, как услышал ее голос. Я поспешил на него, но у самой двери споткнулся о мешок с песком и растянулся во весь рост, вылетев при падении практически на середину комнаты.

Медсестра лежала голая на кровати, наполовину прикрытая мохнатым телом существа с головой человека, руками, больше похожими на лапы, и коротким, приземистым туловищем человекообразной обезьяны. Мое быстрое и шумное появление испугало парочку. Существо повернулось ко мне; его крошечные карие глазки злобно поблескивали. Одним прыжком оно метнулось к тому, что, очевидно, было его лежанкой, и, повизгивая и поскуливая, начало быстро зарываться в кучу тряпья.

Девушка подалась вперед, плотно сжав бедра и подтянув колени к лицу, словно для того, чтобы закрыться и защитить себя. Ее дрожащие руки беспомощно шарили вокруг, как крылышки умирающего цыпленка. Она нащупала свою одежду и попыталась ею прикрыться. На мгновение мне почудилось, что она вот-вот пройдет сквозь стену или втянется в щель между досками пола. Глаза у нее были словно у пьяной, и она не могла ни на чем сфокусировать взгляд. Какие-то слова готовы были сорваться с ее губ, но она не могла их произнести. Я снова посмотрел в сторону лежанки и понял, что тварь, которую я видел, была человеком. Я вышел из комнаты, погасив за собой свет.

Добежав до моего домика в деревне, я тотчас же наполнил ванну. Сидя в теплой воде, я не слышал ничего, кроме размеренно падающих из крана капель.

— Я не могу сейчас заниматься с тобой любовью. Почему ты продолжаешь настаивать?

— Потому что я хочу заниматься с тобой любовью именно сейчас, во время месячных. Тогда кровь, которая вытекает из тебя, будет вытекать словно из общей нашей с тобой вены. Что ты на это скажешь?

— Для меня это будет больше похоже на то, как если бы твоя твердая штуковина поранила меня. И кровь течет из раны, пачкая нас обоих. Мне будет казаться, что ты высасываешь из меня соки.

Я гулял, беседуя с девушкой, по темным аллеям парка, когда внезапно путь нам преградили четверо мужчин. Мы повернули назад, но услышали, как у нас за спиной через кусты ломятся другие. Они перекликались со стоявшими перед нами, и я понял, что это — одна компания и что они в сговоре. Я также понял, что на нас нападут или ограбят, если не помешают другие гуляющие или если мы не сумеем спрятаться. Я хорошо знал место, где мы находились: впереди журчал ручей, и я вспомнил, что за кустами, растущими вдоль его берега, есть заброшенная беседка, где раньше часто назначались любовные свидания. Мы побежали, раздвигая руками колючие ветви карликовых сосен и закрывая лица от их болезненных ударов. На какое-то мгновение мне показалось, что нам удалось оторваться от преследователей, но тут мы снова услышали их голоса.

Мы добежали до беседки и заползли в узкую щель между полом и штабелем сложенных парковых скамеек. Но преследователи быстро нашли наше убежище. Дюжина сильных рук вцепилась в нас, вытащила наружу и поставила на ноги. Девушка отчаянно закричала, я повернулся, чтобы посмотреть, что с ней, но получил оглушающий удар в голову.

Когда я пришел в себя, то увидел, как нападающие срывают с девушки одежду. Девушка отбивалась, кусалась и пиналась. Я собрался с силами и почти было встал, но меня снова заставили лечь на землю. Я посмотрел в сторону девушки: ее опрокинули на спину, и она брыкала ногами в воздухе. Мужчины схватили ее за ноги и развели их в стороны. Ноги висели над землей, как поднятые из воды лодочные весла.

Мужчины сняли пиджаки, повесили их на ветви кустов и, приспустив брюки до колен, приступили к делу. Те, чья очередь еще не настала, стояли рядом, освещая бьющееся тело лучами фонариков. Затем они усложнили свои действия: набрасывались на девушку сразу по несколько, впиваясь пальцами в ее плоть, зажимая ее голову у себя между ляжками. Девушка уже не кричала; было слышно только ее тяжелое дыхание и, время от времени, отдельные всхлипы. Потом ее стошнило, и она замолчала совсем.

Когда насильники покончили со своим делом, они отпустили меня и убежали. На бегу они перекликались, обмениваясь непристойностями, и вскоре их голоса затихли среди узких тропинок, темных аллей и старых деревьев парка. Я встал на ноги и убедился, что, если не считать кружившейся головы и затрудненного дыхания, мое здоровье ничуть не пострадало. Тогда я помог моей приятельнице сесть на скамейку, стоявшую на берегу ручья, и собрал с земли то, что осталось от ее одежды. Она сидела на скамейке и дрожала, дыхание ее было горячим и неровным. Руками она беспрестанно ощупывала себя, проводя пальцами по царапинам и ушибам, оставшимся на теле. Я зажег спичку и на мгновение увидел ее помятое лицо, черные отметины синяков на груди и струйки крови на бедрах и лодыжках.

Мы медленно шли вдоль берега ручья, пока не добрались до выхода из парка. Там мы свернули на тускло освещенную улицу. Полицейский на велосипеде остановился прямо перед нами. Девушка шепнула мне на ухо, чтобы я ничего ему не говорил, поправила на себе порванное платье и отскочила на обочину в тень деревьев. Полицейский предупредил нас, что парк закрывается для публики после захода солнца и мы нарушаем правила, задерживаясь в нем. И уехал.

Мы пошли дальше, и я начал ощущать все нарастающее волнение, поскольку понял, что девушка собирается провести эту ночь у меня. Я размышлял, изменится ли ее поведение в постели после того, что произошло. Разумеется, мне было очень ее жалко, но одновременно с жалостью во мне все больше и больше укреплялось отвращение. Я все еще видел ее, распростертую на сырой земле с раздвинутыми ногами, видел, как ее тело оскверняют и терзают чужаки. Я не мог думать о ней иначе, чем об объекте для занятий сексом.

Рано утром она отправилась в больницу на обследование. Я надеялся, что она скоро поправится и мы сможем снова спать вместе. Постоянно я напоминал себе, что должен обращаться с ней ласково и нежно, но почему-то именно эта мысль меня особенно раздражала. Я вспомнил, как однажды смотрел выступление балерины, талантом которой я восхищался. Мне сказали, что она беременна, и я не смог удержаться, чтоб не представить себе, как болтается в животе при каждом ее прыжке еще не рожденное дитя.

Моя приятельница провела в больнице два дня. Когда ее выписали, она немедленно отправилась ко мне. Раздевшись, она показала мне, что синяки от ушибов почти сошли, а затем пошла в душ. Я принялся стелить постель.

Из боязни выдать мои сомнения я вошел в нее с такой стремительностью, что она даже не успела толком возбудиться. Сначала она застонала от боли, но потом овладела собой и стала просить меня ласкать ее так же, как это было принято у нас раньше. Но именно этого я и не мог заставить себя сделать. Потом она спросила меня, почему я стал таким грубым. Я сказал ей правду. Наши отношения изменились.

У нее стали случаться резкие перепады настроения: она была то тихой и задумчивой, то говорливой и нервно-возбужденной. Она постоянно повторяла, что доктора заверили ее: она в полном порядке, «словно ничего и не случилось». На последнюю фразу она особенно напирала, как будто могла вычеркнуть из жизни факт изнасилования, как и то, что, по ее утверждению, она была в это время в беспамятстве и ничего не чувствовала.

Во снах я видел, как она вылезает из раковины и, извиваясь, ползет ко мне. Затем каждый из нас внезапно оказывался самцом и самкой одновременно. Мы пытались проникнуть в наши отверстия, но только наносили раны друг другу своими твердыми органами. Затем, повернувшись спинами, мы падали рядом на землю, истекая кровью, которая изливалась из нас короткими пульсирующими толчками.

Ее тело стало вызывать у меня большее любопытство, чем раньше. Невзирая на мольбы и протесты и не останавливаясь перед насилием, я подверг ее ряду экспериментов. Я изучал ее реакцию на различные воздействия, исследовал ее и мучил; она превратилась для меня в объект, который я мог контролировать или воздействовать на него другими объектами. Я не останавливался перед тем, чтобы использовать искусственные приспособления, возбуждая ее или продлевая ее возбуждение. Она приписывала перемены в моем поведении произошедшему изнасилованию и постоянно спрашивала, кого я наказываю — себя или ее — за то, что случилось. Она также спрашивала меня, не скрываю ли я под маской жестокости любовь к ней, которую стыжусь проявлять.

В одну из наших встреч моя приятельница сказала, что у нее есть соседка; девушка влюблена в нее и уже несколько раз пыталась добиться взаимности. Я сказал, чтобы она привела эту девушку, и мы займемся любовью втроем. Я объяснил ей, что соседка не интересует меня как женщина: это просто еще один тип объекта, при помощи которого я могу возбуждать ее, а следовательно, и себя новыми способами. К моему удивлению, она не стала возражать и пригласила свою соседку.

Несколько дней спустя они появились вдвоем. Я заметил, что соседка принесла с собой вещи для ночевки. Я объяснил гостье, что разрешаю ей делать с моей подругой все что угодно, но сохраняю за собой право присоединиться к ним в любую минуту. Я подчеркнул, что именно мне она обязана возможностью испытать физическую близость с моей девушкой и, следовательно, должна во всем мне повиноваться. Она согласилась и провела с нами весь уикенд.

После этого происшествия моя приятельница начала часто выпивать. Я не запрещал — ведь алкоголь делал ее еще более податливым материалом для моих экспериментов. К тому же мне начинала нравиться безучастность, с которой она воспринимала все происходящее.

Как раз в это время один из моих знакомых затеял мальчишник. В тот вечер моя приятельница опрокидывала рюмку за рюмкой, явно недовольная тем, что я собрался на вечеринку без нее. Тогда я предложил ей составить мне компанию.

Вечеринка была уже в полном разгаре, когда мы пришли. Моя приятельница без колебаний включилась в веселье и пила со всеми гостями подряд. Я заметил, с какой фамильярностью она обнимала моих друзей и какими провокационными, почти непристойными шуточками она с ними обменивалась. Я почувствовал себя в ловушке; было понятно, что скоро она поставит меня в неловкое положение.

Тогда в течение следующей четверти часа я обошел всех мужчин и шепнул каждому на ухо, что эта девушка — подарок хозяину и его гостям. Если они правильно воспользуются ситуацией, то каждый сможет получить удовольствие.

Возбуждение нарастало: самые шумные и наглые из гостей постепенно собрались вокруг моей приятельницы. Я вдруг увидел ее где-то на высоте плеч. Юбка на ней задралась, ногами она обхватила голову одного из мужчин, а руками вцепилась в его шевелюру Я продолжал наблюдать: под взрывы смеха десяток рук потянулись к девушке, чтобы потрогать ее грудь или живот. Внезапно она вскрикнула. Жемчужное ожерелье, подаренное когда-то мной, порвалось, и крошечные переливчатые бусинки посыпались на пол, хрустя под ногами у толпы, которая тащила ее в спальню. Я отправился домой.

— Эти девушки, которые стоят в окнах первого этажа, они проститутки, верно?

— Да, разумеется.

— В других местах проститутки стоят на улице или ждут клиентов в гостиничных номерах. А здесь — у каждой своя квартира.

— Это не их квартиры, они их просто снимают. Часто вдвоем или втроем: тогда они работают посменно.

— Нравится им так работать?

— Конечно, ведь это импонирует мужчине, которого пугает откровенность уличной проститутки, необходимость приблизиться к ней и следовать за ней в гостиницу у всех на виду. А эти женщины в окнах предлагают нечто совсем другое. Их квартиры подразумевают интимность и уют; можно запереть двери, опустить шторы. Мужчина волен представить себе, что он — просто в гостях, а девушка — просто хозяйка. Он пришел, чтобы расслабиться и отдохнуть, а не с какой-то конкретной целью. Тогда все дальнейшее кажется более естественным.

— Ты хоть раз ходил к проститутке?

— Да.

— До того, как ты встретил меня, или после?

— Какая разница?

— Но зачем тебе нужна проститутка? Что она такого может, чего не могу я? Или я не такая страстная, как проститутки?

— Я могу делать с ней то, на что ты никогда не согласишься.

— Откуда ты знаешь, что не соглашусь?

— Потому что ты знаешь меня только с одной стороны. И все наши отношения строятся на том, что эта сторона вполне тебя устраивает.

— Значит, то, что я считаю тобой, это всего лишь одна сторона?

— Но ты тоже повернута ко мне только одной стороной — той, которая, по твоему мнению, мне больше нравится. До сих пор ни один из нас не сделал ничего такого, что противоречило бы нашим представлениям друг о друге.

— Но когда ты с проституткой, все, что она говорит и делает, — фальшиво. Ей же нужны твои деньги, а не ты.

— Деньги просто расширяют мои возможности. Без них я не был бы тем, кем я являюсь. Я не смог бы встречаться с тобой там, где встречаюсь, и так, как мне этого хочется. Я не смог бы вести тот образ жизни, который я веду. Я не смог бы испытывать ощущения, в которых нуждаюсь.

— И все же, что бы проститутка ни делала с тобой, она может делать это и с любым другим, верно? И ты не ревнуешь?

— Это меня не касается. В случае проститутки тот факт, что ею обладают и другие мужчины, не имеет значения. Когда у женщины столько мужчин, ты не можешь считать их всех своими соперниками. Напротив, начинаешь ощущать к ним даже нечто вроде симпатии, потому что они выбрали ее до тебя и это как бы оправдывает твой выбор. Поскольку никто не лишен права на обладание проституткой, в глазах мужчин она является не столько женщиной, сколько воплощенным желанием, на которое все мужчины имеют право в равной степени.

— Но после того, как ты ушел, она даже и не вспомнит о тебе.

— Когда я ухожу от проститутки, я уношу с собой память о том, что случилось. Эта память принадлежит не ей, а мне.

…………………………

— На мой взгляд, он милый и очень привлекательный. Говорит с сильным акцентом. Наверное, иностранец.

— Ты угадала. Он приехал в эту страну несколько лет назад. Но с тех пор он живет здесь постоянно.

— Ты хорошо с ним знаком?

— Да.

— Чем он занимается?

— Он — архитектор. Занимается проектированием функциональных зданий, где стиль не так уж и важен, — проектирует больницы, школы, тюрьмы, морги, ветеринарные лечебницы.

— Морги?

— Конечно. Ведь их тоже нужно строить, как и родильные дома.

— Довольно необычное занятие.

— Не столь уж и необычное. Однажды этот человек рассказал мне, что в конце тридцатых, сразу после окончания университета, он поступил на работу в архитектурную фирму. Первым же заказом, который он получил, оказался проект концентрационного лагеря.

— И он отказался.

— Нет, согласился. Хотя задание было непростое, прецедентов-то почти не имелось. Но от этого оно казалось ему только интереснее. Еще он сказал мне, что в то время архитекторы буквально бились между собой за правительственные заказы. Разумеется, если речь шла о больнице, школе или даже тюрьме, архитектор, работавший над проектом, мог вообразить себя внутри проектируемого здания без особого труда. Концентрационный лагерь — совсем другое дело. Тут требовалось особое воображение. Тем не менее нельзя сказать, чтобы концентрационный лагерь совсем не имел ничего общего ни со школой, ни с больницей, ни с вестибюлем в общественном здании, ни с моргом. Отличает его только большая пропускная способность. И конечно же в первую очередь он должен быть функциональным: это заложено в самой его идее. Мой друг тщательно учел возможные различия в типах ландшафта: он разработал один проект для пересеченной, холмистой местности и другой — для безлесной равнины типа степи. Поскольку ни в земле, ни в деньгах у заказчиков недостатка не было, проекты моего друга буквально оторвали с руками. И тем не менее это были всего лишь проекты, на которые можно смотреть с разных точек зрения: из родильного дома, например, выписывается больше людей, чем в него поступает, а в концентрационном лагере дело обстоит совсем наоборот. И потом, лагерь — тоже гигиеническое заведение.

— Гигиеническое? В каком это смысле?

— Видела ли ты, как травят крыс? Или лучше скажи — любишь ли ты животных?

— Люблю, конечно.

— Ну вот, крысы ведь тоже животные.

— Ну, не совсем. Я в том смысле, что они же не домашние животные. Они дикие, опасные, и поэтому их нужно травить.

— Верно: их нужно травить в гигиенических целях. Крысы нам не нужны. Мы избавляемся от них, но это не мешает нам совсем иначе относиться к кошкам или, там, собакам. Мы не убиваем крыс, мы их выводим, или, уж если совсем по-научному, мы дератизируем помещение. Само это слово лишено всякого смысла, оно не имеет никакого отношения к убийству конкретной крысьи следовательно, и наше право заниматься дератизацией не может быть поставлено под сомнение. За этим словом не стоит никакой символики, никакого ритуала. Вот почему в концентрационных лагерях, которые проектировал мой друг, жертвы никогда не рассматривались как индивидуумы. Они были идентичны, как крысы. Они существовали только для того, чтобы умереть.

Я шел вдоль реки к тому месту, где поселился мой друг. Мы не виделись уже год, и я совершенно случайно узнал, что он живет в этом городе. Я миновал некое подобие площади, на которой скучилось несколько домишек; остальные строения были разбросаны вдоль каналов и железнодорожных путей. Рядом с домом моего друга на берегу реки располагалось кладбище.

Я решил, поджидая друга, погулять по кладбищу. Когда он будет возвращаться домой, я его увижу, решил я и направился к могилам, среди которых царило запустение.

Не прошло и нескольких минут, как кто-то позвал меня по имени. Я обернулся и увидел моего друга, который спешил ко мне со стороны улицы. Он был удивлен тем, что я решил подождать его на кладбище, поскольку место это уже давно было заброшено и пришло в упадок. Надписи на надгробиях почти нельзя было прочесть, сами надгробия покосились, как пьяные, и глубоко ушли во влажную землю. Здесь хоронили, объяснил мой друг, представителей одного из религиозных меньшинств. В течение долгого времени этому меньшинству запрещали погребать своих покойников в пределах городских стен. Не разрешались даже похоронные процессии, потому что жители города могли напасть на шествующих. Поэтому покойники доставлялись на кладбище лодкою по реке.

Но, продолжал мой друг, самое интересное на этом кладбище — не могилы, а смотритель. Мой друг пытался неоднократно завести с ним беседу, но тот отделывался односложными ответами. Это возбудило любопытство моего друга, и он начал наводить в городе справки.

Ему рассказали, что во время войны этого смотрителя интернировали в концентрационный лагерь. До войны он был боксером-тяжеловесом. В чемпионы он не выбился, но заслужил в боксерских кругах чудовищную репутацию. С ним не рисковал связываться ни один антрепренер, поскольку на его счету было несколько изувеченных и тяжело травмированных противников. Комендант концентрационного лагеря обратил внимание на смотрителя, когда тот уже стоял в партии заключенных, выбранных для отправки в газовую камеру. Он сохранил ему жизнь и сделал спарринг-партнером для себя и для тех из лагерных охранников, кто занимался боксом.

Комендант пригласил в лагерь боксера-профессионала, чтобы тот вступил с заключенным в поединок. Условия были такими: бой должен был проходить по профессиональным правилам. Если побеждал лагерный боксер, то казнили вне очереди одного заключенного. Если же побеждал профи, одного заключенного, приговоренного к газовой камере, отпускали на свободу. Выбирал счастливчика лагерный боксер. А если возникало хоть какое-нибудь сомнение в честности боя, например, если создавалось ощущение, что лагерный боксер нарочно подставился под удар или притворился нокаутированным, то тогда казнить должны были его самого.

Комендант, который считал себя крупным специалистом в области психологии заключенных и инстинкта самосохранения, решил, очевидно, что при таких условиях боксер-заключенный будет боксировать хорошо, чтобы сохранить свою жизнь, но в то же время не будет чересчур стремиться к победе, чтобы не обречь на крематорий одного из своих собратьев. Лишенный стимула к победе, он, однако, вынужден будет избегать проигрыша.

Приехал профессионал. Достаточно было бросить на него взгляд, чтобы понять — заключенный проиграет. К несчастью для коменданта, этот боксер, встав перед необходимостью или проиграть своему расовому врагу, или победить его ценой освобождения другого расового врага, отказался от поединка. Заключенный остался в живых, но не смог спасти никого из своих собратьев.

Теперь он живет бобылем, охраняя постепенно погружающиеся в вонючую грязь надгробные памятники.

В те времена, когда я был студентом университета, мы были обязаны посещать собрания многочисленных студенческих политических организаций. Во время этих продолжительных мероприятий в соответствии с требованиями Партии студентам надлежало заниматься критикой и самокритикой. Собрания протекали напряженно и порой даже драматично: если успеваемость и поведение студента признавали неудовлетворительным, и Партия могла исключить его из университета и отправить на работу куда-нибудь в деревенское захолустье. Мы чувствовали себя камнем в праще, который никогда не знает, кто его запустит и куда.

Перед одним из таких собраний я зашел в туалет. Там я наткнулся на другого студента, которого все звали Философ. Он выглядел очень жалко, и его безудержно и мучительно рвало. Увидев меня, он начал извиняться за свой вид и даже попытался выдавить из себя улыбку.

Для него подобные собрания были невыносимой нагрузкой: его слабые нервы не выдерживали напряжения. Он сказал мне, что даже вид комнаты, наполненной людьми, приводит его в такое паническое состояние, что ему порой приходится после этого часами прогуливаться в одиночестве по коридору, чтобы успокоиться перед возвращением в аудиторию.

Как-то раз я опоздал на встречу с Философом. Я извинился, объяснив, что задержался, поскольку мне нужно было зайти в здание нового филиала государственного банка, который недавно открыли в центре города. Между прочим, я упомянул о том, какой шикарный туалет я там видел на первом этаже — чистый и безлюдный. Я сказал Философу, что с удовольствием воспользовался этим туалетом.

Философ почему-то очень заинтересовался и уточнил у меня адрес этого филиала. Я назвал адрес. Тогда он достал из кармана маленький план города и тщательно отметил на нем это место. Я заметил, что пометка на карте — не единственная, и спросил его, что все это значит. Философ объяснил, что отмечает на плане все «храмы». Я не понял, что он имеет в виду. Тогда он спросил меня, знаю ли я, почему ему дали такое прозвище? Я не знал. Он попросил меня следовать за ним.

Мы пришли к одному из городских этнографических музеев. Он завел меня внутрь и сразу же направился к туалету. В туалете никого не было в этот ранний утренний час; там царили чистота и порядок. Мой друг посмотрел на меня и с ноткой гордости в голосе сказал: «Если запереться в кабинке, то никто тебя не потревожит — сиди хоть несколько часов. Ты же знаешь, от собраний почти невозможно отвертеться. А здесь твоему уединению никто не помешает. Можешь предаваться размышлениям и самосозерцанию внутри своего частного владения». Он торжествующе развернул свой план: «Я нашел около тридцати общественных зданий в различных частях города, в каждом из которых есть такой храм, и он всегда к моим услугам».

Затем он погрузился в детальное описание «своих храмов». Некоторые из них, в особенности те, что построены недавно, поражали своей грандиозностью. Беломраморные стены в окантовке из меди и серебристого металла, мозаичные полы, хрустальные люстры, идеальная вентиляция. «Сидишь в кабинке в такой обстановке, — объяснял Философ, — и мысли воспаряют над тобой, словно ожившие божества Древней Греции, слетевшие со страниц античной хрестоматии. И никто тебя не подслушивает. Что за радость — остаться наконец в полном одиночестве и больше не тревожиться, что скажут о тебе другие, как они на тебя посмотрят или что о тебе подумают. Ты один в четырех стенах своего личного святилища».

Какой-то старик зашел в туалет и скрылся в кабинке. Вскоре он вышел; мы внимательно послушали, как журчит вода в бачке унитаза. «Но если собираешься сидеть в кабинке действительно долго, — сказал мой друг, — то необходимо запастись вот этим». Он достал из кармана ватный тампон и пузырек с растворителем. «Чего только не пишут на стенах туалета, — объяснил он, — лозунги всякие, высказывания. Многие — явно контрреволюционного содержания. Храмы — это, пожалуй, единственное место, где можно выражать протест против режима, против коллективизации, чисток и зарубежной политики Партии и даже против культа личности нашего всесильного вождя». «Понимаешь, — продолжал он, — если я просижу в кабинке дольше обычного, меня могут обвинить в том, что я и есть автор всех этих еретических надписей. Поэтому я начинаю с того, что смываю их со стен. Если милиционер или стукач спросят меня, что я там так долго делал, я всегда смогу отделаться каким-нибудь невинным и убедительным объяснением. В конце концов, какой-то философ однажды написал: „Сотворение богов и храмов — нелегкое дело, для этого потребен могучий интеллект“. Стоит немножко поработать ваткой, чтобы обзавестись собственным храмом, верно?»

Несмотря на свою болезненную чувствительность, Философ исправно посещал все митинги и семинары. Помню, как-то раз профессор спросил его мнение по поводу одной недавно провозглашенной Партией политической доктрины. Мой друг встал, бледный и потный, и, изо всех сил стараясь сохранить невозмутимый вид, сказал, что некоторые аспекты этой доктрины, как ему представляется, идеально соответствуют репрессивным задачам тоталитарного государства и поэтому противоречат гуманистическим ценностям. Воцарилось молчание. Не сказав ни слова, профессор жестом велел ему сесть. В аудитории послышался шум: присутствовавшие члены Партии встали и демонстративно покинули помещение. Всем стало ясно, что Философ обречен.

Мы доучились вместе до конца семестра, после чего я потерял Философа из виду. Его исключили из университета за антиобщественное поведение. Один из университетских чиновников позднее сообщил мне, что Философа больше нет в живых. Хихикая, он живописал мне гнусные подробности самоубийства, совершенного моим другом в кабинке общественного туалета. В ответ я промолчал.

Партийная организация давала торжественный прием в честь иностранной делегации. На встречу была отправлена тщательно отобранная группа местных политиков, научных работников и военных. Я удивился, увидев на приеме одного ученого, которого хорошо знал по университету. Он был единственным оставшимся в живых представителем почтенной семьи, полностью истребленной во время чисток. Много лет ему пришлось провести в лагерях, и лишь совсем недавно его реабилитировали.

Произнесли официальные речи, подняли положенные тосты, и атмосфера сразу же стала более непринужденной. Гости встали из-за банкетного стола. Официанты с трудом двигались в плотной толпе, разнося на подносах напитки. Фотографы окружили распорядителя банкета, который представлял друг другу наиболее важных гостей.

Остальные тем временем начали обмениваться значками с национальной и политической символикой. Этот ритуал, по мнению Партии, должен был символизировать дружбу и взаимопонимание.

Один из гостей подходил к другому, доставал из кармана значок и пришпиливал его к лацкану пиджака нового знакомого. В толпе я увидал того самого ученого, который занимался тем, что прикреплял к пиджакам партийных функционеров прямо по соседству с высокими правительственными наградами круглые золотистые значки. Я уже собрался было уходить, когда увидел, как мой знакомый приобнял за плечи одного из самых прославленных в стране маршалов. Наклонившись к сверкающей орденоносной груди полководца, он пришпиливал булавкой золотистый значок к его кителю.

Я подошел к маршалу, чтобы рассмотреть значок получше, и непроизвольно отшатнулся: это был не значок, а упаковка с презервативом иностранного производства. Кондом был обернут в золотистую фольгу, по краю которой шла надпись с названием фирмы-производителя.

По пути к выходу я обозревал результаты деятельности ученого: почти все партийные и государственные сановники прогуливались с презервативами на лацканах. Я сообразил, что только дома, снимая с пиджака значки, они обнаружат подмену. Оставалось только догадываться, вспомнят ли они, кто их так разукрасил, и какова будет их реакция.

Студенческий союз решил наказать меня за недостаток рвения. Партийная организация и университет одобрили решение союза. Мне предстояло провести четыре месяца в качестве лектора-ассистента в новом госхозе.

Ехать предстояло долго. В купе поезда я оказался еще с тремя попутчиками. Это были выпускники института планирования экономики, радостно ехавшие навстречу своим новым обязанностям: им предстояло руководить освоением целинных земель.

Госхоз состоял из нескольких коллективных хозяйств и двух экспериментальных откормочных комплексов, связанных недавно построенной дорогой. Всем этим заправляла местная парторганизация. Работники проводили шесть дней в полях, управляя современными сельскохозяйственными машинами, а по воскресеньям сидели в классах, слушая лекции по политическим и социальным предметам.

Я сразу понял, что своим здесь не стану. На меня смотрели с подозрением и часто пытались выяснить, на какую секретную службу я работаю. Мои лекции работники посещали, поскольку этого требовали правила, но слушали меня враждебно-вежливо, тщательно демонстрируя отсутствие всякого интереса. Когда я просил задавать вопросы, ответом мне было каменное молчание. Я знал, что занимаюсь абсолютно бессмысленным делом, но мне требовалось провести здесь четыре месяца, и другого выхода не было. Мне не удалось ни с кем подружиться или хотя бы просто завести приятельские отношения. Свободное время я посвящал подготовке к экзаменам и написанию отчета о прочитанных лекциях.

За все недели, которые я провел в госхозе, только одно событие вызвало, пожалуй, всеобщий интерес. К нам приехала труппа государственного цирка. Представления планировалось давать несколько дней подряд, чтобы их смогли посетить работники даже с самых отдаленных участков. Программа была насыщенной: танцоры, клоуны, гимнасты на трапеции, наездники, жонглеры, канатоходцы и укротители диких животных. Зрители принимали цирк с восторгом: в зале постоянно аплодировали и бесконечно вызывали артистов на бис.

Один из номеров мне особенно понравился: молодая акробатка работала на трапеции с недюжинным мастерством и ловкостью. Девушка проделывала все обычные для этого жанра трюки, а в самом конце представления выполняла одно гимнастическое упражнение, в котором демонстрировала необыкновенную гибкость. Казалось, что все ее тело сделано из одного куска пластилина, — такой сложной была поза, которую принимала девушка. Каждая клеточка ее тела излучала при этом легкость и силу. Наблюдая за ней, я понимал, насколько я негибок и медлителен.

Выглядело это так: девушка стояла в ярких лучах прожектора, слегка раздвинув ноги и положив руки на бедра. Затем, под все убыстряющийся аккомпанемент оркестра, она становилась на цыпочки. Подняв руки вверх, девушка выгибалась, подобно пружине из закаленной стали. Луч прожектора следовал за ее головой, которая откидывалась все дальше и ниже. Вскоре голова показывалась у девушки между колен. Яркий луч прожектора играл на каштановых волосах, стянутых в тугой узел. Зрители замирали, затаив дыхание: они догадывались, какая сила требуется для того, чтобы удержаться в этой позиции, и ждали, что девушка вскоре распрямится и вернется в исходную позицию. Но каким-то чудом она сгибалась еще сильнее, и вскоре прожектор уже выхватывал из темноты ее блестящие глаза и улыбающийся рот: девушка, просунув голову между ног, выгибалась так, что ее лицо появлялось перед зрителями на уровне низа живота. В этом положении она удерживалась какое-то время.

Оркестр тянул гипнотический, вибрирующий аккорд, усиливавший транс, в который погружалась оцепеневшая публика. Затем девушка слегка прогибала ноги вперед, лицо ее внезапно исчезало, и, прежде чем кто-нибудь успевал сообразить, что произошло, гимнастка уже возвращалась в исходную позицию, раскинув руки так, словно раскрывала объятия навстречу сотрясавшим воздух аплодисментам. Она стояла, купаясь в порожденных ею же за минуту до того энергии и напряжении. Я почувствовал, как во мне растет неукротимое желание.

Я наблюдал это представление три вечера подряд. В программе я прочитал, что девушка провела в цирке всю свою жизнь и обучалась гимнастике и акробатике у своих родителей, которые также были талантливыми исполнителями.

Гастроли должны были продолжаться еще три дня. Я решил, что попытаюсь встретиться с этой девушкой. Я знал, что это будет непросто, поскольку циркачи держались особняком и у меня не было ни малейшего повода для того, чтобы напроситься к ним в гости. К тому же ни участники труппы, ни госхозное начальство не приветствовали подобные контакты.

На следующий день давали обед для артистов цирка и бригадиров госхоза, дабы те и другие смогли обменяться тостами и произнести речи, восхваляющие вклад, вносимый ими в жизнь народа под руководством Партии и правительства. Когда появились артисты, я ухитрился подойти к девушке и пригласить ее за стол на соседнее со мной место. Слева от нее была стена, а с другой стороны сидел я. Место справа от меня занял пожилой бригадир.

Гимнастка сидела рядом со мной с потупленными глазами, словно позабыв, где и почему находится. Руки ее лежали на коленях, и она беспрестанно ими двигала, сплетая и расплетая пальцы, словно паралитик, выполняющий специальные упражнения. Спустя какое-то время она все же расцепила пальцы, подняла руки к груди, провела по своему бюсту и, наконец, уперлась ими в бока, широко расставив в сторону локти и прогнувшись назад.

Я огляделся по сторонам. Артисты явно чувствовали себя не в своей тарелке и все время ерзали на жестких деревянных стульях. Представители коллектива госхоза, привычные к таким обедам, безразлично восседали за столом. Я осторожно повернулся к девушке.

Очевидно, и она подвинулась ко мне, потому что я почувствовал, как ее бедро прижалось к моему. Я посмотрел через стол на оратора и сделал вид, что внимательно слушаю речь. Тогда давление на бедро перешло в серию мягких толчков. Я покосился на девушку: она сидела прямо и все время то разводила колени, то сводила их вместе так сильно, что на них белела кожа.

Медленно я положил руку на спинку ее стула, согнув пальцы и упершись костяшками ей в спину. Я никак не мог понять, заметила она что-нибудь или нет. Правда, мне показалось, что ее движения приобрели новый смысл, словно она пыталась слиться с моими пальцами, чтобы укрепить это мимолетное прикосновение. Я снова бросил на девушку осторожный взгляд: губы ее напряглись, и легкий румянец заиграл на щеках.

Обед закончился ближе к вечеру. Гости направились в отведенное им жилье, расположенное у дороги, обсаженной высокими деревьями. Мы с гимнасткой сперва пошли вслед за ними, но потом быстро свернули в заросли.

Я рассказал, как мне понравилось ее выступление и как во время него у меня родилась фантазия: мне захотелось обладать ее телом в момент высочайшего напряжения всех ее сил, когда она просовывает голову между бедрами. Гимнастка выслушала меня, не перебивая, а когда я закончил, не произнесла ни слова. Мы пошли дальше.

Уже почти стемнело. Ветра не было, и листья на нижних ветвях берез тяжело висели, словно выкованные из свинца. Внезапно гимнастка повернулась ко мне лицом и стала раздеваться, складывая одежду на груду сухих листьев у наших ног.

Затем она нежно заставила меня лечь на спину. Наклонилась надо мной; снизу она показалась мне коренастой, почти коротконогой. Прикоснулась лбом к моей груди и уперла руки в землю у меня за плечами. Затем, одним неуловимым движением, подняла ноги в воздух. Когда ступни миновали самую верхнюю точку, спина девушки образовала гибкую дугу, напоминавшую молодую березовую ветвь, пригнутую выпавшим снегом. Медленно ее ступни опустились ниже головы, так что лицо очутилось между бедер; затем она согнула колени еще сильней и прильнула к моему лицу одновременно губами и влажным лоном.

Никто не смог бы с полным правом назвать себя ее парнем: она ни с кем не завязывала постоянных отношений. Все восхищались ею, но никто не обладал.

В начале семестра я был избран редактором университетской газеты. Я предложил ей вести еженедельную театральную колонку и дал полную свободу писать о любом заинтересовавшем ее спектакле или литературном событии. На это место мечтали попасть многие студенты, так что она сразу же согласилась.

В качестве редактора я стал часто получать приглашения в разные места и при любой возможности старался сделать так, чтобы нас всюду приглашали вместе. Некоторые из коллег завидовали мне, поскольку никто не знал в точности, какие отношения нас связывают.

Время шло, и к концу семестра я заметил, как много внимания моя знакомая уделяет своему телу. Обычно перед тем, как куда-нибудь отправиться, мы встречались у нее на квартире. Из ее маленькой гостиной я часто наблюдал, как она рассматривает себя в трюмо, изучает свой профиль, выгибает шею, проводит руками по бедрам. На плечах у нее был небрежно накинутый халатик, далеко не всегда застегнутый на все пуговицы. Мне удавалось время от времени то сделать ей многозначительный намек, то случайно коснуться ее тела, передавая расческу. После того, как два или три раза она осадила меня, я вынужден был отступить.

Как-то раз она одевалась, собираясь на концерт, а я сидел в другой комнате, метрах в двух от ее секретера. Нижний ящик был выдвинут, и, украдкой заглянув в него, я увидел под старыми записными книжками и разбросанными заколками и брошками пачку фотографий, которая слегка высунулась из конверта. Я посмотрел в сторону спальни, но у туалетного столика моей приятельницы не было. Мгновением позже я услышал, как в ванной течет вода, и тогда я наклонился, схватил наудачу несколько карточек и засунул их во внутренний карман. После концерта я проводил девушку до дома, а сам вернулся к себе, чтобы внимательно изучить добычу. На снимках она была полностью обнажена. Позы, освещение, плохая резкость — все говорило о том, что она снимала себя сама при помощи камеры с таймером. Снимки были сделаны совсем недавно — бумага еще не утратила свою эластичность. Я вспомнил несколько случаев, когда моя приятельница запиралась в маленькой редакционной фотолаборатории под предлогом проверки газетных пленок. Очевидно, именно тогда она проявляла и печатала эти фотографии.

Я ничего ей не сказал и не стал возвращать фотографии. Ее поведение оставалось таким же, как прежде, и я пришел к выводу, что она не заметила пропажи.

Если ко мне в гости приходили друзья, я раскидывал пару-другую фотографий у себя на рабочем столе среди бумаг и книг. Я не сомневался, что, пока я на кухне готовлю напитки или закуски, друзья наткнутся на фотографии и увидят, что на них изображено. Через пару недель я убедился, что все наши знакомые считали нас любовниками, а ближайшие друзья словно ненароком спрашивали, когда свадьба.

Перед самым концом семестра меня и мою приятельницу пригласили на вечеринку в отеле на одном из курортов по соседству. После вечеринки нам предложили остаться на ночь и поплавать в бассейне. У меня на следующее утро был экзамен, и я отказался. Приятельница же моя осталась, поскольку ей нравилось ловить на себе восторженные взгляды поклонников.

На следующий день после экзамена я получил записку от декана, в которой меня просили зайти в его кабинет. Профессор встал, когда я вошел, предложил мне сигарету и довольно смущенно попросил приготовиться к удару. Труп студентки обнаружили в ванной занимаемого ею номера. Кран газового водонагревателя был открыт, но поджиг не горел.

Вскоре известие о ее смерти разнеслось по всему университету. Все смотрели на меня, а некоторые даже показывали пальцем. Два моих лучших друга сообщили мне, что, по общему мнению, она покончила жизнь самоубийством. Позже я пришел к выводу, что это умозаключение опирается в большей степени на фантазию, чем на факты. Когда я зашел в аудиторию на послеобеденную лекцию, я нашел на своей парте несколько анонимных записок. В каждой из них меня обвиняли в том, что я соблазнил девушку, заставил ее участвовать в оргиях, фотографировал в предосудительном виде и в конце концов бросил, когда она забеременела.

Я был предан остракизму. Ел один за столиком в кафетерии, и никто не садился со мною рядом на семинарах. На похороны отправились почти все мои сокурсники.

На кладбище все присутствующие стояли тесным кругом возле могилы, и только справа и слева от меня в этом круге образовались разрывы. Я чувствовал полное отчуждение: даже ближайшие мои друзья, которые стояли напротив, бросали на меня осторожные косые взгляды. С одной стороны могилы высилась куча земли, с другой на голую почву поставили накрытый крышкой гроб. У изголовья гроба стоял университетский капеллан, а в ногах — родители девушки.

По виду они были из крестьян или из мелких торговцев, и я внезапно вспомнил, что она никогда не рассказывала мне о своем доме и семье. Я украдкой разглядывал поношенный костюм отца и его бледное, страдальческое лицо. Холодный ветер развевал редкие седые волосы. У его жены были гротескно кривые ноги. Трудно было поверить, что она и этот измученный старик зачали ту девушку, которую я знал. Кто-то наклонился к родителям и шепнул им что-то на ухо. Они подняли головы и посмотрели на меня. И тут же все глаза, до того устремленные на них, обратились ко мне. Со всех сторон на меня пристально смотрели. Нечаянно мой взгляд встретился со взглядом ее отца.

Какой-то миг мы смотрели друг другу прямо в глаза, а затем он оттолкнул в сторону жену, которая пошатнулась и свалилась бы в могилу, если бы двое рабочих не подхватили ее. С безумным видом он направился ко мне, расталкивая толпу. Я знал, что сейчас случится что-то нехорошее: старик явно собирался ударить или оскорбить меня. У толпы тоже был зловещий вид, словно она готовилась наброситься на меня при малейшем моем движении. Я не решался пошевелиться.

Толпа расступилась на пути у старика, который ковылял ко мне, пыхтя и покряхтывая. Его бледные губы искривила гримаса. Он остановился передо мной, с трудом поднял голову и плюнул мне в лицо.

Я молча ждал, что последует. Глаза старика словно втянулись в глазницы, руки бессильно опустились. Он повернулся и пошел назад, притихший, усталый и очень старый.

…

— Когда я была школьницей, родители, учителя и мой духовник говорили мне, что этого делать нельзя.

— То есть они учили тебя не делать этого?

— Мне говорили, что, если женщина сделает это, ее постигнет какое-нибудь ужасное наказание — дурная болезнь или уродство. А мои подруги утверждали, что это отвратительно на вкус, маслянистое такое, слизистое, жирное… и к тому же такое мерзкое ощущение — живая плоть у тебя во рту.

— Видно, ты на эту тему немало размышляла.

— Да. Но священник отпустил мне грехи.

— Ты ходила на исповедь?

— Да, я и сейчас хожу. Понимаешь, на исповеди не отделяешь намерение от действия: просто говоришь, в каких грехах повинен.

— И всегда получаешь отпущение?

— До сих пор всегда получала. Но речь шла только о грешных помыслах. Мне было бы неловко признаться в том, что я действительно… понимаешь, это такое странное ощущение, когда он во рту. Словно все мужское тело внезапно съежилось до размеров одного органа, который растет и заполняет рот. В нем — большая сила, но в то же время он такой нежный и ранимый. С одной стороны, я могу задохнуться, а с другой — могу его откусить. И это я побуждаю его к жизни, заставляю расти. Мое дыхание согревает его, и он разворачивается, как огромный язык. Мне нравится то, что извергается из него: словно расплавленный воск внезапно начинает течь по шее, по груди, по животу. Я чувствую себя так, словно меня вновь крестили: такая чистая и белая эта жидкость.

Я изучил карту, но так и не понял, по которой дороге еду. Тогда я решил на первом же перекрестке свернуть вниз, в долину, где можно будет найти городок или хотя бы большую деревню.

Пять или шесть километров после поворота я ехал вдоль неогороженных полей, окружавших селение, в центре которого над пыльной и неухоженной площадью возвышалась церковная колокольня.

Дома и амбары стояли на плоской земле. Кругом царила тишина. Было воскресенье, и нигде не виднелось никаких признаков жизни, если не считать дымка, лениво курившегося над трубами некоторых домов. Я услышал, как где-то взвыл орган, и догадался, что, судя по времени, сейчас как раз должны служить утреннюю мессу. Я остановил машину и вышел. Не прошло и минуты, как из каждой подворотни уже заливались лаем собаки. Я шел, а собачий хор становился все громче и громче. Вместо того чтобы направиться прямо к церкви, я пошел в другую сторону и вскоре уперся в одинокий сарай, стоявший в нескольких метрах от дороги. Я присел, разглядывая дымящуюся от палящего зноя почву, листья клевера и незнакомые полевые цветы, росшие возле изгороди. Собаки смолкли. Приглушенный голос церковного органа парил над домами и амбарами и затихал в полях.

И тут я услышал странные звуки, доносившиеся из сарая; они были похожи на плач младенца или поскуливание щенка. Я осторожно обошел строение вокруг и остановился перед дверями, запертыми на висячий замок. Я попытался сорвать замок, но, несмотря на свою древность, он не поддавался. Тогда я рванул сильнее — гнилое дерево треснуло и рассыпалось.

Открыв двери, я встал на пороге между светом и тьмой, вслушиваясь и вглядываясь в черное нутро сарая. Ни звука. Войдя внутрь, я почуял запахи сухого сена, глинобитного пола и плесневеющего дерева. Сперва я ничего не смог рассмотреть.

Постепенно мои глаза выхватили из тьмы два маленьких плуга со сломанными лемехами, прислоненные к стене рядом со старой бороной и множеством погнутых вил, покореженных мотыг и граблей с выломанными зубьями. В углу я увидал груду ржавых, прогоревших печных труб и сваленные в кучу железные крючья, лопаты и ломы. Вдоль другой стены стояли ведра, наполненные гвоздями разной длины и толщины, большими металлическими ключами, деталями от старых утюгов и сломанных жаровен, оконными петлями, дверными замками и ручками, кастрюлями, сковородами и битой посудой. Еще дальше на вбитых в стену гвоздях висели колеса без ободьев, связки подков, хлысты, поводья и ремни и стояла колода с оставленными в ней двумя топорами.

Я обернулся на шум. Испуганная курица метнулась из-под кучи сена. Хлопая крыльями и квохча, она выскочила через полуоткрытую дверь во двор. Снова наступила тишина, нарушаемая только жужжанием одинокой осы.

Я уже собирался уйти, как снова услышал плач, который словно раздавался откуда-то из-под крыши. За плачем последовал пронзительный визг.

Я сделал шаг назад, открыл дверь пошире и принялся вглядываться в нечеткие линии стропил. Но света было слишком мало. Я вернулся к машине, взял фонарик и снова зашел в сарай.

Затем я навел фонарик на источник звука. К стропилам была подвешена на толстом канате большая клетка из металлических прутьев. Конец каната, пропущенный через кольцо в балке, был привязан к стальному крюку.

Снова раздался этот странный плач; я обшарил клетку лучом фонарика. Белая рука протянулась ко мне сквозь прутья клетки, затем я разглядел и голову, обрамленную слипшимися прядями светлых волос. Я стоял в нерешительности, ухватившись одной рукой за канат. Какое-то время я думал, не стоит ли мне пойти за подмогой, но потом любопытство взяло верх. Я стравливал канат сантиметр за сантиметром, пока клетка не закачалась над самым полом. Тогда я снова закрепил конец. За решеткой сидела обнаженная женщина, смотревшая на меня широко открытыми влажными глазами и бормотавшая бессмысленные слова.

Я подошел. Женщина зашевелилась, но не было ощущения, что она испугана. Она посмотрела на меня, а затем подползла поближе, поглаживая и почесывая тело, то и дело раздвигая бедра. Я разглядел лицо в оспинах, обгрызенные ногти на руках, исхудалые ляжки, испещренные свежими синяками. Я сообразил, что, кроме нас, в сарае никого нет и что женщина абсолютно беззащитна.

Я посмотрел на нее снова: женщина явно страдала слабоумием. Она сделала приглашающий жест и обнажила неровные зубы в кривой улыбке. Я подумал, что в самой этой ситуации есть нечто чрезвычайно соблазнительное, поскольку она представляет собой тот редкий случай, когда можно оставаться полностью самим собой перед другим человеческим существом. Но только при условии, что противоположная сторона осознает ситуацию, а женщина в клетке не осознавала ничего.

Я снова поднял к потолку клетку с пленницей, закрепил канат и вышел из амбара. Уже снаружи я решил, что говорить с деревенскими не имеет смысла. Через час я добрался до окружного отделения полиции.

Сержант подозрительно рассматривал меня, в то время как другой полицейский заносил в протокол мой рассказ про женщину в клетке. Вскоре я вернулся в деревню в сопровождении трех офицеров полиции.

Когда мы приехали, месса уже кончилась, и улицы стали заполняться людьми, шедшими из церкви. Взрослые были одеты по-праздничному, рядом с ними покорно шли дети. Мы остановились у сарая, возле которого сидел высокий крестьянин и стягивал с ног тесные сапоги. Один из полицейских задал ему несколько вопросов, а затем силой впихнул в сарай. Мы все ввалились следом за ним. Праздничная публика молча столпилась вокруг наших двух автомобилей. Затем, словно внезапно поняв, зачем мы явились, они рассыпались по домам.

Внутри сарая висела клетка, теперь ярко освещенная лучами нескольких фонариков. Крестьянин, потный и трясущийся от страха, медленно опускал клетку на глазах у ожидающих полицейских; женщина в клетке вцепилась руками в решетку.

Сержант приказал открыть замок. Пальцы крестьянина долго не могли совладать с ключом; при этом он старался не смотреть на женщину, которая скрючилась в углу.

Полицейские схватили ее за руки и за ноги и вытащили из клетки. Женщина сопротивлялась, но они все же связали ее, отнесли к машине и запихнули на заднее сиденье. На крестьянина надели наручники и бросили его рядом. Я обратил внимание на жену и дочерей крестьянина, которые стояли не шелохнувшись и провожали взглядами наши отъезжавшие автомобили.

Прошло несколько месяцев. После долгих раздумий я все-таки решил снова посетить эту деревню. Я выехал из города ночью, чтобы добраться туда рано утром. Я вел машину медленно, стараясь не угодить в глубокие колеи на дороге, петлявшей между домами. Утренний ветер рвал в клочья поднявшийся туман, открывая очертания домов и амбаров. Я остановился возле дома приходского священника, не вполне уверенный, что мне делать дальше. Дверь дома открылась, и оттуда вышел священник. Он прошел через кладбищенскую калитку и исчез в густой тени тисовых деревьев, окаймлявших короткую тропинку, которая вела к вратам церкви. Я вышел из машины и поспешил следом.

Священник остановился, склонившись над одним из надгробий с таким видом, словно он пытался прочитать полустертую ветром и дождем надпись. Мятая грязная сутана была заштопана и залатана во многих местах.

— Итак, вы проделали весь этот путь только для того, чтобы поговорить со мной… почему?

Не спуская с меня внимательного взгляда, он смахнул крошки коричневого мха со своей сутаны.

— Потому что я хочу кое-что с вами обсудить. Это важно, — сказал я.

— Чем вы занимаетесь? — спросил священник.

— Учусь в университете.

Священник стряхнул пыль с рукава сутаны и разгладил складки. Затем он повел меня к калитке, осторожно обходя могилы и уклоняясь от мокрых ветвей деревьев.

Во дворе нас на миг разделила перебежавшая дорогу вереница индюшек. Священник ожидал меня у двери дома.

— Вина не хотите? — спросил он.

— Спасибо.

Мы вошли. Он распоясал сутану, уселся и налил два стакана вина. Мы посмотрели друг на друга через стол.

— Ну и что же привело вас сюда, юноша?

— Я по поводу клетки.

Я внимательно наблюдал за священником: краска медленно заливала его пухлое лицо с влажными складками рта, щеки с ямочками. В глубоко посаженных глазах появилась настороженность.

— По поводу чего? — переспросил он.

— Клетки, — повторил я. — Клетки с женщиной.

— По этому поводу я ничего не могу сказать, — ответил он. — Я знаю только то, что написано в газетах, — ни больше ни меньше.

Он снова наполнил мой стакан.

— Но почему это вас так волнует?

— Сейчас уже не очень. Но когда-то я имел к этой истории самое прямое отношение. Это я нашел женщину. Я заблудился и наткнулся на сарай.

— Ах, так, значит, это вы! Конечно, конечно, в газетах-то вашего имени не назвали. Теперь я припоминаю: деревенские говорили что-то про приезжего, который привел полицию.

Священник сделал глоток из стакана.

— Трагическая история. Крестьянин и его семейство не хотели платить за уход в психиатрической лечебнице и поэтому держали сумасшедшую в клетке…

— Но наверняка были в деревне еще люди, которые знали эту женщину — и то, что с ней делают, отец.

Священник явно не слышал меня.

— Или за приют не хотели платить… Бедное создание не осознает, на каком свете находится.

Священник поставил стакан на стол.

— Но зачем возвращаться к этому делу? Был суд. Виновные наказаны. Женщину поместили в больницу. Вы что, приехали сюда, чтобы написать еще одну похабную статью об этом скандале? Разве их не достаточно было написано?

Из черных дыр рукавов показались морщинистые руки; они были похожи на два пучка вырванных из земли сорняков, лежащих на залитом солнечным светом деревянном столе.

— Я не собираюсь писать статью, отец. Я не репортер. Я пришел сюда по велению моей совести, по своему собственному желанию.

— И что же вам нужно?

— Я хотел увидеть вас, отец, и поговорить с вами.

— Ну что же, вы меня увидели, и мы поговорили. Что еще я могу сделать для вас?

— Я думал обо всех тех годах, что эта женщина провела в клетке, отец.

— Что же я могу сказать вам такого, чего вы сами не знаете?

— Всего лишь одну вещь, отец, одну-единственную вещь.

— Спрашивайте, и покончим с этим!

Я пил вино и смотрел, как дробятся лучи солнца на выпуклом донышке стакана.

— Вы прожили в этой деревне больше тридцати лет, отец, включая последние пять лет, которые женщина провела в заточении. Вы же знаете: несмотря на то что крестьяне все отрицали, было доказано — деревенские мужики постоянно посещали амбар и там насиловали сумасшедшую и измывались над ней. Кто бы поверил в эту жалкую ложь: зашел, чтобы найти инструмент, починить механизм и тому подобное? А владелец сарая — он что, деньги заработал, торгуя капустой? Даже некоторые из женщин в приходе знали, что несчастная дважды была беременна и что в обоих случаях знахарки ходили к ней и вытравливали плод. Такие вещи недолго остаются в тайне, отец.

— Зачем вы мне все это рассказываете? Я читал об этом в газете.

— Я просто рассуждаю вслух, чтобы вам было понятнее. Меня все это очень тревожит, отец. А вас?

— Что меня тревожит, а что — нет, это мое личное дело.

— Если за все эти годы ни один из верующих, посещавших сарай, не признался вам в этом на исповеди, тогда чего стоит ваше духовное наставничество? И чего стоит ваша религия, служителем которой в этой общине являетесь вы?

— У вас нет права, абсолютно никакого права, говорить на эти темы!

Голос священника чуть было не сорвался на проповеднические интонации, но он быстро овладел собой.

— Вы не имеете права говорить со мной об этом, — повторил он.

— Я-то имею право. Я открыл клетку. Я выпустил эту женщину на свободу. Откуда вы знаете, отец, не сам ли Всевышний привел меня к сараю в то воскресное утро? Что мы знаем о Боге? Я имею право задавать вам такие вопросы, отец, потому что не могу поверить, будто вы ничего не знали о женщине в клетке и о том, что с ней делали. Вы тридцать лет были для здешних жителей любимым священником, они говорили о вас с почтением и обожанием, говорили об исповеди, о Святом причастии, об отпущении грехов и крестном ходе, о литургии и праздниках святых, которые так нравятся всем!

На суде я видел их лица, отец, и видел, что они убеждены: на женщине в клетке лежало проклятье, поскольку она была незаконнорожденной, поскольку она родилась слабоумной и больной. Они полагали, что на нее не распространяются божеские законы: ведь она даже и крещеной-то не была! Я полагаю, отец, что вы знали про клетку задолго до того дня, когда я вошел в сарай. Почему вы не открыли клетку и не выпустили женщину на свободу? При этом вы не нарушили бы тайну исповеди, и вам не пришлось бы приглашать представителей власти. Почему вы не отправились к сараю как-нибудь ночью, пока ваши верные грешники спят, и не увели оттуда женщину?

Священник привстал и с угрожающим видом наклонился ко мне. Вены так вздулись у него на шее, что казалось, промокший от пота воротничок вот-вот лопнет.

— Я не хочу вас слушать! — закричал он. — Вы ничего не понимаете, ничего! Вы-то не прожили в этой деревне тридцать лет. Что вы знаете о крестьянах? Я знаю этих людей, всех до одного. Я знаю их — они хорошие отцы, кормильцы семейств. Иногда они впадают в грех и оступаются. Да, я принимаю у них исповеди, они приносят свои грехи мне как святую жертву, и я слышу, как они рыдают, исповедуясь. Они не просят о прощении, они молят меня так, как молили бы небеса о хорошем урожае. Они — мой народ, а вы приехали и оскорбляете мой слух своими скороспелыми суждениями!

Священник упал обратно в кресло, расстегнув наконец воротничок. Его трясло. Он с трудом пытался овладеть собой. Я налил второй стакан вина и подтолкнул его к священнику, который в это время смотрел на висевшее над столом огромное изображение святой, сидевшей под пальмой с ножницами в руках. Рядом на блюде лежала пара ее отрезанных грудей.

Священник неловко попытался отстранить стакан рукой. Стакан упал на пол, один раз подпрыгнул и покатился к стене. Темно-красное вино, растекаясь по столу, впитывалось в шероховатое дерево. Священник встал и быстрым шагом вышел из комнаты.

Вошла пожилая женщина. Она застенчиво поздоровалась со мной и начала вытирать стол тряпкой.

Я зашел в церковь и сел на скамью. Вскоре замшелый холод и запах старых камней окутали меня. Старухи в черном стояли и молились в погруженном во тьму приделе рядом с исповедальней. Вот одна из них подошла к кабинке и встала на колени, прикладывая попеременно то рот, то ухо к деревянной решетке. Когда она наконец встала, из-за шторки исповедальни показалась костлявая рука. Женщина склонилась к руке и поцеловала; рука перекрестила промозглый воздух и скрылась.

Лица выглядывали из окон домов, когда я, поднимая тучи пыли, промчался по деревне. Перепуганные куры бросались под колеса, собаки лаяли. Вскоре я выехал на шоссе.

Поведение подсудимого настроило присяжных против него. Он так и не признал, да, казалось, и не понимал, что совершил ужасное преступление. Он не пытался утверждать, что потерял над собой контроль или не сознавал, что делает, и не обещал, что не будет делать подобного впредь. Он просто добросовестно рассказал о своем столкновении с жертвой самыми заурядными словами и без эмоций.

Почти все из нас, сидевших на скамье присяжных, пустились в рассуждения. Мы пытались представить, как преступник совершал преступление и каковы были его мотивы. Для того чтобы прояснить определенные аспекты дела, некоторые присяжные выступали в роли обвиняемого, тем самым помогая нам понять его логику. После суда, однако, я осознал, что почти никто в комнате присяжных не говорил о жертве убийства. Многие из нас с легкостью могли представить себя в роли убийцы, но мало кто мог представить себя в роли убитого. Мы хотели постичь суть убийства и обнаружили, что в нас живет убийца, но не жертва.

После работы я выходил немного прогуляться в сквер по соседству. Несколько раз я замечал элегантно одетого человека, который сидел на скамейке и читал газету. Это был очень привлекательный, лет за сорок мужчина, и он явно пользовался популярностью у гулявших в сквере женщин. Они часто бросали на него взгляды, а он легко завязывал с ними знакомство и играл с их детьми. Одежда на нем была дорогая. Иногда за ним заезжал автомобиль с шофером. Однажды, когда мужчина собирался выкинуть в урну прочтенный им иллюстрированный иностранный журнал, я подошел и спросил, могу ли я взять его почитать. Завязалась беседа.

После этого мы встречались несколько раз, все в том же сквере, где мы сидели в тени и наблюдали за прохожими. По тому, как он смотрел на женщин и как говорил о них, видно было, что они вызывают у него живейший интерес. Он поведал мне, что живет один и любит заводить знакомства с разными женщинами, в особенности с девушками из танцевальных шоу и ночных клубов. В течение последних двадцати лет, сказал он, доходы его были достаточны для того, чтобы он мог с легкостью позволить себе выполнять их прихоти и устраивать им карьеру.

Как-то раз он спросил меня, не хочу ли я познакомиться с его подружками. Я тотчас же согласился. Он сказал, что гостей у него в квартире соберется шестеро, причем из мужчин будем только я и он, остальные — девушки. Они не очень молодые, сказал он, но страстные и опытные. Разумеется, сказал он, они не будут развлекать нас за просто так. Заметив мое удивление, он сказал, что если хочешь реализовать свои фантазии, то приходится быть щедрым. Этой философии он придерживается уже очень давно и суть жизни видит в том, чтобы потакать своим прихотям и желаниям. Он пригласил меня к себе через неделю.

Когда я пришел к нему, он провел меня длинным коридором мимо множества закрытых дверей. Мы выпили по стакану виски в уютной гостиной, украшенной дорогим антиквариатом. Почувствовав мое нетерпение, он объяснил, что гостьи уже пришли и находятся в комнатах за теми дверями в коридоре — в каждой комнате по одной женщине. Он описал каждую из них в немногих словах и посоветовал мне сперва навестить ту, которая занимала комнату сразу налево от гостиной. Выпив еще по порции виски, мы встали; он без промедления скрылся в комнате справа от гостиной, пока я стоял в задумчивости перед той дверью, на которую он мне указал.

Я два раза постучал; мне никто не ответил. Тогда я открыл дверь: постель была расправлена, ярко горевшая лампа на ночном столике освещала стены и потолок, оклеенные сотнями фотографий одной и той же женщины, сделанными на разных этапах ее сценической карьеры. Фотографии были расклеены вне всякой хронологии: некоторые демонстрировали ее молодое, гладкое тело во всей его чувственной наготе, на других она была грузной и морщинистой, а ее полуобнаженная плоть — губчатой и обмякшей. Достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть ее сразу в сотне разных вариантов: в сладострастной позе на сцене, в интимном полумраке гримерки — везде, где угодно. Куда бы я ни посмотрел, везде я встречал ее взгляд. Когда я повернулся, внимание мое привлек телевизор, который, выключенный, стоял на столе; пустой экран его выглядел странно рядом с десятками изображений.

Я вышел из квартиры, не попрощавшись с хозяином. Где-то в доме играли на скрипке. Я медленно спускался по лестнице, и музыка, казалось, гонялась за хлопьями пыли, которые летали в воздухе, освещенные тусклым серым светом, проникавшим сквозь окна подъезда.

Через несколько дней я снова встретил этого человека. Он спросил меня, получил ли я удовольствие, и пригласил поскорее приходить снова, чтобы познакомиться с остальными его подружками.

Она так и не узнала, что я был ее любовником, хотя мы проработали долгое время в одной и той же конторе. Наши столы были в одной комнате, и часто в обеденный перерыв мы сидели рядом в кафетерии.

Прошел уже почти год с тех пор, как я оставил попытки пригласить ее на ужин, в театр или еще куда-нибудь, потому что она отказывалась от всех приглашений. Я попробовал выудить информацию о ней у коллег по работе, но они знали еще меньше, чем я. Она никогда не была на короткой ноге ни с кем в конторе. Кто-то рассказал мне, что, по слухам, она развелась несколько лет назад и что ее единственный сын живет с отцом где-то на юге.

Я начал следить за ней. Однажды я всю субботу напролет вел наблюдение за ее дверями из дома напротив. В тот день она ушла в полдень и вернулась около семи. Ближе к восьми она снова вышла и направилась в сторону центра. Я следовал за ней до главной площади. Там она поймала такси.

Мне пришлось вернуться назад на мой наблюдательный пост.

Я стоял под козырьком подъезда дома напротив и ждал. Тем временем морось превратилась в настоящий дождь, и мое пальто промокло насквозь. Уже за полночь у подъезда остановилось такси, и из него вышла она. Одна.

Я посмеялся над наваждением, которое подвигло меня на эту нелепую слежку. Поскольку, судя по всему, не было никаких шансов добиться ее благосклонности, я решил разузнать о ней побольше каким-нибудь другим способом. Я, ничего не скрывая, поговорил с одним из моих друзей, который, как мне показалось, сможет завязать с ней знакомство. Мой друг заинтересовался, и мы немедленно занялись разработкой подходящего плана.

Начал мой друг с того, что установил деловые связи между нашим учреждением и своим. Затем он стал интересоваться определенной продукцией, которой занималось именно то подразделение, где работала эта женщина. Через два дня он сообщил мне, что у него назначена на завтра деловая встреча и переговоры, скорее всего, придется вести непосредственно с ней.

Когда я увидел, как мой друг входит в контору, я весь напрягся. Не глядя на меня, он подошел к заведующему сектором. Затем я услышал, что он беседует с предметом моего интереса.

В конце дня он сообщил мне, что встреча прошла хорошо и на завтра назначена следующая. После второй встречи она приняла его приглашение поужинать вместе.

Через неделю она стала его любовницей. Он сказал, что она ему очень предана и ради него готова на все. Она в его руках — послушный инструмент, и он может делать с ней все что захочет. Он также сказал, что уже потребовал от нее отдаться незнакомому мужчине в доказательство своей любви и готовности выполнить любое его желание. Он заверил, что она никогда не узнает, кто был этот незнакомец, поскольку глаза ее будут завязаны черной повязкой. Вначале она негодовала, говоря, что все это оскорбительно и унизительно для нее. Затем, сказал мой друг, она согласилась.

На следующий вечер я вышел из дома, взял такси и поехал на квартиру моего друга. Я прибыл слишком рано, и мне пришлось некоторое время погулять по соседству. Наконец я подошел к двери и прислушался. Было тихо. Тогда я позвонил в звонок. Дверь открыл мой друг и жестом пригласил меня войти.

На полу спальни лежал круглый белый ковер. Лампа освещала лежавшую на ковре обнаженную женщину с широкой черной повязкой на лице. Мой друг встал рядом на колени, погладил ее, а потом кивнул мне. Я подошел. Меланхолическая баллада лилась из проигрывателя; девушка лежала неподвижно, явно не подозревая, что в комнате есть кто-то третий.

Я смотрел, как мой друг ласкает ее кожу. Она приподнялась и протянула руки вперед, пытаясь прикоснуться к нему. Но он что-то прошептал ей, и она покорно улеглась обратно на ковер, отвернула лицо в сторону и свернулась калачиком, словно пытаясь защититься от кого-то. Я стоял в нерешительности.

Он снова терпеливо погладил ее. Напрягшиеся было жилы на шее девушки расслабились, она разжала кулаки, но не изменила позы. Мой друг встал, поднял с пола свой халат и вышел из комнаты. Я услышал, как он включил телевизор у себя в библиотеке.

Постоянно напоминая себе, что я должен молчать, я стоял и рассматривал растрепанные волосы девушки, прелестный изгиб ее бедер, ее красиво округленные плечи. Я понимал, что для нее я не больше чем каприз любимого человека, простое продолжение его тела, его прикосновений, его любви, его презрения. Стоя над ней, я чувствовал, как разгорается во мне страсть, но сознание отведенной мне роли подавляло всякое желание обладать этой женщиной. Чтобы преодолеть это препятствие, я стал вызывать у себя в памяти соблазнительные образы, которые так часто возбуждали меня в середине рабочего дня: подмышка, случайно увиденная в вырезе блузки без рукавов, колыхание бедер под тканью юбки.

Я прижался к ней; она напряглась, но не оттолкнула меня. Я трогал ее губы, волосы, груди, живот, лаская ее, пока она не застонала и не протянула руки в жесте, который можно было понять и как протест и как призыв. Я закрыл глаза, чтобы не видеть ее наготы, и лег на нее. Лицо мое терлось о шершавую ткань повязки.

Я резко вошел в нее: она не сопротивлялась. Сначала робко, а затем почти страстно она обняла меня и прижала мое лицо к своей груди. Ее распущенные волосы разметались вокруг головы, тело выгнулось дугой, губы приоткрылись в безмолвном восторге. Наши тела пронзила судорога. Я сполз с ее тела и откатился в сторону.

Она лежала неподвижно, руки были благочестиво сложены на груди, как у средневековой святой. Холодная, неподвижная и спокойная, она не шевелилась, и только ее лицо еще хранило следы недавней страсти. Черная повязка была мокрой от пота.

Я отправился в ванную, дав по пути знать моему другу, что все закончилось. Затем я оделся и вышел из квартиры. Дома я лег на кровать и тут же понял, что в моем сознании независимо существуют два ее образа: женщина в конторе — одетая, индифферентная, передвигающаяся по комнате — и обнаженная девушка с черной повязкой на глазах, отдающаяся по приказу своего мужчины. Каждый из этих образов в отдельности я мог представить четко и ясно, но они упрямо отказывались сливаться в один.

Ночью я просыпался несколько раз, оттого что не мог вспомнить, как выглядит ее тело, но при этом отчетливо помнил каждую деталь ее одежды. Я словно был обречен на то, чтобы вечно раздевать ее, вечно снимать с нее груды блузок, юбок, поясов, чулок, плащей и туфель.

Помню, сразу после войны я повадился ловить бабочек. Один из районов города разбомбили до основания, и его покинули все жители. В зловонных воронках, заполненных бесформенными предметами, некогда бывшими домашней утварью, стаи одичавших кошек вели войну не на жизнь, а на смерть с ордами голодных крыс. То там то сям посреди куч старых досок и камней, посреди усыпанных золой и пеплом пожарищ выбивался пучок зеленой травки или даже полевой цветок, которому удалось пробиться сквозь глину и битый кирпич. Бабочки порхали в воздухе стаями. На фоне почерневших стен они казались непокорными осколками радуги. Мы с друзьями ловили их десятками при помощи самодельных сачков. Ловить их было легче, чем бездомных кошек, птичек, не говоря уже о злобных, голодных крысах.

Как-то раз мы наловили бабочек в большую стеклянную банку, а затем перевернули банку и поставили ее кверху дном на шаткий деревянный столик. Щель между досками и горловиной банки пропускала воздух, но была слишком узкой для бабочек. Мы тщательно протерли стекло и стали смотреть. Сперва бабочки не поняли, что попали в неволю, и пытались вылететь наружу прямо сквозь стекло банки. Сталкиваясь, они трепетали, как ожившие цветы, по мановению волшебной палочки покинувшие свои стебли и начавшие жить собственной жизнью. Но невидимая преграда, похожая на отвердевший воздух, не позволяла им выбраться на свободу.

Когда бабочек в банке набралось достаточно, мы стали подкладывать под край горловины горящие спички. Голубой дымок медленно окутывал порхающие живые цветы. Сначала казалось, что с каждой новой спичкой эта масса живых лепестков возбуждалась все больше, поскольку полет насекомых все убыстрялся и убыстрялся. Они сталкивались друг с другом и сбивали цветную пыльцу с пестрых крылышек. С каждой новой струей дыма бабочки вновь пускались в сумасшедший хоровод. Мы делали ставки, пытаясь угадать, какая продержится дольше всех, а какая умрет после очередной спички. Живые соцветия в банке тускнели у нас на глазах. Когда последняя летунья свалилась на кучку безжизненных трупиков, мы подняли банку и стали рассматривать мертвых мотыльков. Дым развеяло ветерком; некоторые из мертвых насекомых дрожали под его дуновением, словно снова собирались взлететь.

На окраине города находилась старая заброшенная фабрика. Она не работала уже долгие годы, и в окнах не было ни единого целого стекла. Оборудование тоже было растащено; даже электропроводку и ту всю срезали. Я ночевал на фабрике, и никто меня не тревожил. Ночью фабрику охранял старый сторож, который не подозревал о моем существовании. Он по привычке ходил всю ночь по фабричному двору и никогда не заходил в корпуса. Несмотря на то что сторожу не было ни до чего дела, его присутствие все же меня раздражало.

Отдыхал сторож обычно на крыльце, где он подремывал, развалившись в кресле-качалке. Я видел, что о фабрике он даже и не вспоминает. Вполне возможно, он приходил на работу просто потому, что ему нечего было больше делать.

Однажды ночью, мучаясь бессонницей, я наблюдал, как старик вышагивает по двору, время от времени останавливаясь, чтобы разжечь трубку. Я задумался, приходило ли ему хоть раз в голову, что он может быть здесь не один.

На полу и лестничной площадке валялось много пустых пивных бутылок. Я взял несколько бутылок и выстроил их в ряд под окном, продолжая наблюдать за сторожем.

Первая бутылка разбилась в нескольких шагах слева от него; сторож подпрыгнул и с криком скрылся под козырьком подъезда. Перепуганные кошки повыскакивали из-под груды пустых бочек.

Что он предпримет дальше? Останется ли в подъезде до утра, скрытый от меня козырьком и готовый отражать дальнейшие атаки? Или покинет фабрику сломя голову? Но сторож появился снова и стал пересекать двор перебежками, чтобы помешать мне вести прицельный огонь. Он добрался до разбитой бутылки и наклонился, изучая осколки. Затем стал всматриваться в темноту вокруг себя, возможно все еще слегка испуганный, все еще в ожидании нового нападения. Он так и не смог сообразить, откуда прилетела бутылка. Затем к старику вернулось самообладание. Он разжег трубку и снова принялся ходить по двору кругами.

Я тщательно прицелился и запустил вторую бутылку прямо под ноги сторожу. На этот раз он был так перепуган, что даже не закричал. Он опять спрятался под козырьком подъезда, но на этот раз ненадолго. Спустя совсем немного времени он высунул голову и стал нервно вертеть ею по сторонам.

Видимо, на этот раз сторож решил не прятаться, хотя и понимал, что, стоя посреди двора, представляет собой идеальную мишень. Когда еще одна бутылка разбилась в нескольких метрах от него, он отпрыгнул в сторону, но я изловчился и попал следующей прямо ему под ноги. Старик метнулся в спасительную тень подъезда. Там, надежно спрятавшись, он стал ожидать, что я предприму дальше. Видна была только мерцавшая в темноте трубка.

Что знал старик о своем враге? Он, конечно, понимал, что жизнь его в опасности и что его мучитель следит за ним откуда-то из высокого окна, чернеющего в стене фабричного корпуса. Он знал, что бутылка, пущенная оттуда, может и убить.

Долгое время ничего не было видно, затем вспыхнула спичка. Медленно, крадучись, старик стал пробираться вдоль стены к центру замусоренного двора.

Я прицелился и запустил сразу три бутылки подряд. Одна из них, должно быть, попала сторожу в спину, потому что старик громко выругался и отступил в арку, которая находилась вне моей досягаемости. Я слышал, как он ходил там, сердито постукивая по земле тростью. Неожиданно он снова оказался у меня на виду. Я не спешил. Старик раскидал осколки бутылки своей тростью и беззаботно стал их пинать, насвистывая старый кавалерийский марш.

Я швырнул еще две бутылки. На этот раз старик не убежал: он просто отпрыгнул в сторону легким движением фехтовальщика. Следующие бутылки легли совсем в стороне от цели. Сторож отдал мне насмешливый салют тростью. Я получше прицелился, но кинул свой снаряд слишком сильно. К этому времени сторож уже совершенно перестал обращать на меня внимание. Его местонахождение выдавал только тлевший в трубке уголек. Я расставил вокруг себя оставшиеся бутылки, словно артиллерийские снаряды, и очень тщательно рассчитал расстояние до цели.

На следующий день газеты написали, что старик был убит пивной бутылкой, брошенной ему в голову неизвестным. Он умер на месте. Он начал работать ночным сторожем, еще когда фабрика работала, а после закрытия отказался уходить на пенсию. До этого он отсидел большой срок в тюрьме за то, что дезертировал из армии во время войны.

Такси быстро промчалось по столичным улицам, мимо партийных комитетов, мимо университета с его историческими статуями, мимо музеев и современных небоскребов, по мосту, перекинутому через реку. Я ехал в аэропорт. Я знал, что вижу все это в последний раз.

Где-то между этими зданиями, между этими памятниками порхали, как стайка мотыльков, двадцать четыре года прожитой мною жизни. Это не вызывало у меня совсем никаких чувств: с тем же успехом это могли бы быть двадцать четыре часа или двадцать четыре столетия. Моя память, кривая и выщербленная, была подобна старой булыжной мостовой.

Аэропорт. Проверка паспортов. Плюшевое кресло в салоне самолета. Взлет. Я сидел и думал о том, что прожитая мною четверть столетия была лишь подготовкой к этому путешествию. Правда, паря в воздухе, я почувствовал себя неловко от сознания того, что за последние годы я не сделал практически ничего, чтобы приблизить мое неминуемое отбытие на другой континент. Но сам отъезд был реальностью. Я чувствовал себя обманутым и ограбленным: столько лет потрачено только для того, чтобы занять место в этом самолете.

Если бы я мог остановить самолет в воздухе, невзирая на ветер и облака и все те силы, которые толкали его вверх и тянули к земле, я бы сделал это. Я сидел бы на своем месте, зажмурившись, бесстрастный, бессильный, словно шляпа, позабытая на полке над головой. Я бы оставался в этом состоянии бесконечно долго, никем не потревоженный и никому не мешающий, подвешенный навечно в точке между прошлым и будущим.

…

Самолет приземлился, прокатился по полосе и замер у здания терминала. Я встал и надел свою меховую шубу. Хотя была зима, снаружи шел теплый дождь, похожий на весенний.

Шуба была дивная, из меха сибирского волка, мягкого и серебристого, с огромным воротником и бездонными рукавами. Я купил ее в маленьком городке посреди степи. Я помню, что продавец еще уверял меня, что в такой шубе можно отправиться даже на Северный полюс, что даже на богатом Западе мало у кого есть такая.

От самолета до терминала предстояло идти пешком; с каждым шагом моя шуба намокала все сильней и весила все больше.

Я прошел по длинному коридору к таможенному контролю, оставляя за собой мокрый след. Остальные пассажиры с любопытством смотрели на меня. Больше ни на ком шубы не было, и я почувствовал, что степной продавец не зря был скромного мнения о богатствах Запада. Я получил свой набитый словарями чемодан и уже хотел было пересечь с ним в руках вестибюль аэровокзала, когда внезапно ручка оборвалась и он рухнул на пол, лопнув при этом, словно гигантская раковина, и исторгнув из себя на пол все содержимое. Люди повернулись в мою сторону, дети засмеялись.

Молодежное общежитие было переполнено. Комендант, подкупленный несколькими катушками фотопленки, позволил мне переночевать в помещении без окон, расположенном по соседству с бойлерной. Вечером, когда бойлер автоматически включался, горячая вода устремлялась по трубам, наполняя воздух вокруг нестерпимым жаром. Моя шуба, все еще мокрая от дневного дождя, дымилась так, словно ее гладили утюгом. Сначала высох воротник, затем плечи, спина и, наконец, рукава и перед. Когда последняя капля влаги испарилась, шуба как-то съежилась и стала очень твердой, а мех сбился в колтун и слипся в пучки. При этом казалось, что шуба всосала в себя весь воздух, содержавшийся в комнате. Едкий запах обжигал носоглотку, я кашлял и ворочался с боку на бок на раскладушке.

Каждое утро я надеялся, что станет холодно, что пойдет снег и спасет мою шубу от гибели, вдохнет новую жизнь в ее опустившиеся плечи, растянет рукава и наведет новый блеск на некогда лоснившуюся спину.

Когда я отправился искать работу, я надел шубу: ничего другого у меня просто не было. Дождь шел еще несколько дней подряд. Мех превратился в плотно сбитый войлок.

Я провел целый день, пытаясь найти работу по соседству, но поскольку я едва владел языком, мне ничего не предложили. Пришлось обменять на еду последнюю катушку пленки. Я бродил по улицам, все чаще и чаще застывая в трансе перед витринами продуктовых магазинов. Я был очень голоден.

Повсюду была еда, в магазинах, в супермаркетах, но в полупустых их залах вору в меховой шубе вряд ли удалось бы остаться незамеченным. Кроме бдительных очей продавцов там еще имелись и подвешенные под потолком в стратегических точках панорамные зеркала, в которых я видел себя или гротескно увеличенным на фоне гор экзотических фруктов, или расплющенным как сковородка. Мне очень хотелось украсть яблоко или булку, но я так и не осмелился это сделать. Я уходил из магазинов ни с чем, провожаемый удивленными взглядами покупателей.

По вечерам в магазинах собиралось много народу. К этому времени мой голод усиливался, и я становился смелей. Я ходил по какому-нибудь большому супермаркету, нюхая воздух и стараясь не испачкать покупателей своей мокрой шубой. Я высматривал продукты в упаковке достаточно малого размера, чтобы съесть их прямо у стеллажа, и пришел к выводу, что маленькие баночки, стоявшие на полке передо мной, можно спрятать в ладонь, а затем незаметно опустить во внутренний карман шубы. Я подержал в руке холодную баночку, затем поднял руку к подбородку и позволил моим согнутым пальцам направить добычу прямо в карман. Я вышел из магазина с чувством собственного достоинства. В последовавшие за этим дни я посетил немало магазинов. Зная о ценных питательных свойствах черной икры, я крал только ее.

Наконец меня взяли на работу — обдирать краску и ржавчину с судов, поставленных в док. Вербовщик сказал, что работать придется по ночам, поскольку днем в доках по закону могут работать только члены профсоюза. Он объяснил, что профсоюз доволен сложившимся положением вещей, так как более квалифицированная и лучше оплачиваемая работа по покраске полностью достается его членам. А покраска, понятное дело, не может быть начата, пока не удалена старая краска. Удалять же старую краску — работа грязная, и члены профсоюза считают ее ниже своего достоинства.

Ночью нас доставляли на судно. Все мы были свежеиспеченные иммигранты, обычно бедные, а иногда и вообще без гроша в кармане. Многие из нас прибыли нелегально или имели иные веские причины для того, чтобы избегать представителей закона. Платили где-то около трети заработной платы чернорабочего, но я был рад любым деньгам, лишь бы их выплачивали регулярно.

Хотя судно и было пришвартовано в гавани, его все же качало на колючих волнах зимнего океана. Нам не выдавали ни сапог, ни штормовок — только зубило и молоток. Ими мы должны были сбивать краску, стараясь, чтобы она не попала в лицо товарищам по работе. Но когда я работал, мне в лицо откуда-то постоянно летела старая краска.

Мы работали в люльках, раскачиваемых высоко над водой ледяными ветрами с океана. Темнели судовые иллюминаторы; глядя на них, я мечтал очутиться в каюте. Мне хотелось быть единственным пассажиром на этом безлюдном судне, спрятаться за его стальной обшивкой, заснуть и пробудиться где-нибудь в далеких морях, забыв свое имя и не зная, куда я держу путь.

Я работал в шубе, которая вскоре покрылась резиноподобными струпьями краски. С каждым часом шуба становилась все тяжелее и тверже. На заре я возвращался в свою раскаленную конуру. От жары и запаха краски меня тошнило, голова шла крутом. Перед сном я пытался отодрать от шубы струпья краски, прежде чем они затвердеют. Но у меня не было ни сил, ни времени.

Когда же я просыпался и собирался выйти из дома, шуба оказывала мне ожесточенное сопротивление. Рукава не пускали в себя руки, карманы казались заклеенными наглухо. Когда я пытался застегнуть пуговицы на груди, шуба трещала в знак протеста.

Как-то раз вербовщик попросил меня отнести конверт одному из моих товарищей по работе. Имя и адрес были написаны на иностранном языке. Я не знал этого языка, но знал алфавит и мог прочесть отдельные слова. Я вышел на палубу и стал выкрикивать имя, стараясь произнести его по возможности правильно.

Подошел человек и хотел было взять у меня конверт, говоря что-то на своем языке. Я показал знаками, что не понял его. Он повторил снова, но я все равно не понял. Он ушел, но через несколько минут вернулся еще с тремя рабочими. Они окружили меня, что-то возбужденно талдыча. Я пытался объяснить им, что ничего не понимаю, но они не верили мне. Я понял, что они приняли меня за одного из своих, но решили, что я стыжусь в этом признаться.

Они меня побили. Я не чувствовал их ударов сквозь плотную шубу, но боялся, что они сбросят меня за борт и я утону, увлеченный ко дну весом моей одежды. Я уже представлял себя лежащим на океанском дне, завернутым в шубу, как в саван. Рабочие продолжали молотить меня кулаками. Пуговицы отлетели, и шуба разошлась по швам. В этот момент показался вербовщик, и мои обидчики разбежались. Я встал на четвереньки, собирая руками расползающиеся лоскуты меха. Вербовщик обвинил в драке меня. Он приказал мне немедленно покинуть судно и больше никогда не появляться в доках.

Я работал на автостоянке и жил на чаевые, которые мне давали клиенты. Как-то раз клиент пришел за своим шикарным автомобилем иностранного производства. Когда я пригнал машину к шлагбауму, он спросил, откуда я родом. Затем он пригласил меня в машину и спросил, не хочу ли я заработать немного денег. Он показал мне пачку банкнот, сказав, что если я проявлю смекалку, то смогу получить примерно столько. На эти деньги, сказал он, можно купить такую же машину, как у него, или же провести неделю с девушкой в лучшем отеле города.

Расспросив меня о том, как я живу, он сказал, что сам когда-то был новичком в этой стране. Большинство людей здесь знают, где взять деньги, сказал он, но не знают, как взять даже те, что принадлежат им. Немногие, вроде него, умеют взять больше, чем им положено. Он добавил также, что в современном мире трудно потратить много денег, если не сумеешь объяснить сборщику налогов, откуда ты их взял. Нужен законный бизнес, подчеркнул он, чтобы деньги, обернувшись в нем, отмылись.

Он достал банкноту из кармана: такой мне хватило бы на три месяца жизни. Порвал ее надвое и отдал мне половину. Если я передам сообщение одному человеку, сказал он, то получу и вторую. Затем он объяснил мне, что рядом со стоянкой есть ресторан, который принадлежит старику и двум его дочерям. Ресторан довольно большой, но посетителей очень мало. Старику не раз предлагали купить у него ресторан или войти в долю. Но он отверг все предложения.

Поскольку старик приехал сюда из той же страны, что и я, это, по мнению заказчика, придало бы большую убедительность его предложению. По его мнению, я сумею убедить старика. Надо просто предложить ему войти в долю с двоюродным братом моего нового знакомого. Старик, если согласится, будет иметь солидную долю в прибылях. Ему достаточно позвонить по номеру, который передам я, и за него всё уладят. Если же старик откажется, я должен сказать ему, что если он любит своих дочерей, то у него нет другого выхода. Я сразу же понял, что цель такого партнерства — создать впечатление, будто ресторан приносит больше прибыли, чем на самом деле, и, пользуясь этим, проводить через бухгалтерскую отчетность грязные деньги.

Я отправился к старику. В ресторане не было никого, кроме мывшей пол уборщицы. Я сказал ей, что хочу поговорить с владельцем. Женщина позвала старика. Когда я поздоровался с ним, он немедленно опознал мой акцент и заметил, что мы, должно быть, родом из одних мест.

Первым делом я сказал, что у меня есть важное предложение от одного человека, который хочет ему помочь. Он ответил, что не нуждается в помощи незнакомых людей. В последнюю войну добрые люди помогли его парализованной жене сесть в поезд, отправлявшийся в концентрационный лагерь. Это были молодые, воспитанные и глубоко заблуждавшиеся люди, сказал старик. В помощи незнакомых людей он не нуждается. Затем, как мы и уговорились с заказчиком, я спросил старика про его дочерей. Губы у него побелели.

— Почему вы интересуетесь моими детьми? — спросил он. — Мои дети не имеют никакого отношения к моему бизнесу. Откуда вы про них знаете?

— Человек, пославший меня, — сказал я, — не делает никакого различия между вами и вашей семьей. Он рассказал мне про ваших дочерей. Младшая отправляется одна в школу каждое утро, а старшая переходит большую улицу, когда идет к учительнице музыки. Он знает всё, даже к какому дантисту вы ходите.

Старик встал, трясясь от гнева.

— Я позвоню в полицию! — крикнул он, но не сделал и шагу из-за стола.

— Не позвоните, — сказал я. — В полиции работают молодые, воспитанные и глубоко заблуждающиеся люди. Неужели вы полагаете, что они будут провожать каждый день ваших дочерей в школу, к дантисту и на уроки музыки?

— Скажите что-нибудь, — сказал я.

Старик сидел, спрятав лицо в ладони.

— Человек, пославший меня, тоже любит музыку. Он сказал мне, что ему будет ужасно жалко, если, потеряв пальцы, ваша дочь никогда не сможет стать концертирующей пианисткой. Человек, пославший меня, также сказал, что пожилой человек, у которого нет родственников, не должен ценить ресторан выше своих детей.

Старик молчал. Я ждал, слушая звуки пианино, доносившиеся сверху. Он заметил это.

— Она обязательно станет великой пианисткой, — сказал он. — Музыка для нее значит больше, чем слова.

Он задумался.

— Дайте мне номер телефона этого человека. Я позвоню ему. Пора мне обзавестись партнером.

На следующее утро, как обычно, я пришел на автостоянку. В полдень приехал заказчик.

— Ты хорошо поработал, — сказал он. — В один прекрасный день ты сам станешь юристом или владельцем ресторана.

И протянул мне вторую половину банкноты.

Прошел примерно год. Я пришел к моему любимому парикмахеру. Он тоже недавно приехал в эту страну, приобрел маленькую парикмахерскую и открыл свой бизнес. Парикмахерская была чистая и светлая. Внутрь можно было заглянуть прямо с улицы через окно-витрину на первом этаже. Парикмахер встретил меня; он был какой-то нервный и сильно расстроенный. Он отказался брить меня, сказав, что не рискует это делать в таком состоянии. Я понял: что-то не в порядке — и предложил ему пойти со мной в кафе, чтобы там поговорить.

За ланчем парикмахер поведал мне, что с ним случилось. Несколько дней назад к нему пришел посетитель и сообщил, что необходимо взять под охрану его витрину. Если он не будет платить за охрану, то местные хулиганы могут побить стекла. Парикмахер сказал, что работает здесь уже скоро год и до сих пор не имел никаких проблем. Почему бы им начаться сейчас? В любом случае, витрина застрахована. Но посетитель настаивал: он знает молодых людей, которые ездят здесь по ночам на мотоциклах, швыряя кирпичи в окна некоторых заведений. Надо понимать, что даже самая расчудесная страховая компания не станет платить всякий раз за разбитую витрину, к тому же при каждой починке парикмахерская будет простаивать. Следовательно, сказал посетитель, надо воспользоваться услугами неофициальной охранной фирмы, которая обслуживает округу и уже хорошо известна многим местным мелким предпринимателям. Месячный взнос зависит от оборота. Обычно за охрану нужно платить немногим больше половины месячного дохода. На размышление дается неделя.

— И что ты собираешься делать? — спросил я.

— Я не могу платить столько. У меня жена беременна. Я знаю, что полиция не сможет защищать меня долгое время. Я обречен. Придется продать парикмахерскую.

Я сразу понял, что мой приятель — не боец. Я сказал ему, что все улажу, если он возьмет меня в партнеры. Сначала он не поверил мне, но я ему все разъяснил. Затем я отвел его в банк и к юристу, чтобы мы заключили соглашение о партнерстве. К концу дня я стал его компаньоном. В конце недели парикмахер переправил рэкетира ко мне.

Он представился по телефону. Я спросил его, откуда он звонит, и он сказал, что звонит из машины, которая стоит напротив дома, где я живу. Я выглянул в окно: человек с телефонной трубкой в руке помахал мне из окна спортивного автомобиля. Я вернулся к аппарату и попросил визитера подняться. Он поднялся.

— Вам нравится моя тачка? — спросил он. — Правда, красавица?

Я согласился.

— С такой машиной чувствуешь себя сильнее, — сказал он. — Садишься с красивой телкой, заводишь движок и, когда отпускаешь сцепление, трогаешь с места так, что если твоя рука лежит у телки на колене, то в следующую секунду она уже у нее под юбкой.

Он огляделся, сел в кресло и отодвинул в сторону книги, лежавшие на столе.

— На хрена тебе все эти книги? — сказал он. — Я полагал, ты головы-то стрижешь только снаружи.

Я объяснил ему, что парикмахерское дело — такое же недавнее увлечение для меня, как, очевидно, спортивные автомобили для него. Я спросил его, что ему нужно, и услышал то же самое, что и парикмахер неделю назад.

На это я ответил ему, что не собираюсь платить за охрану и очень надеюсь, что с витриной ничего не случится.

Тут же, в его присутствии, я позвонил человеку, которому помогал в истории с рестораном. Я узнал его голос сразу, как только он снял трубку, но мне пришлось напомнить ему, кто я такой и где мы встречались. Я сказал ему, что занялся бизнесом, но это не адвокатура и не ресторан, как он предполагал, а пока всего лишь маленькая парикмахерская, которой угрожают. Я попросил его помочь мне, как я некогда помог ему. Я не знаю, сказал я, знаком ли он с теми, кто занимается рэкетом парикмахерских, но очень рассчитываю на его связи и влияние. Если же он мне не поможет, продолжил я, и мне все-таки разобьют витрину, то я сделаю с ним, его двоюродным братом или членами их семей то же самое, что он некогда собирался сделать со стариком-ресторатором. У меня самого, продолжал я, нет ни семьи, ни детей, но я служил в армии снайпером. Город я знаю хорошо, поэтому, даже если я промажу, поймать меня обойдется недешево.

Я не стал даже ждать, что он ответит, а просто передал трубку моему посетителю. Несколько замявшись, тот взял ее. Они коротко поговорили на иностранном языке. Я не знаю, о чем они говорили, но мой посетитель покинул мой дом через минуту, не сказав ни слова.

Я увидел моего партнера на следующий день и рассказал ему, что случилось. Он все еще был перепуган и расстроен. Прошло несколько недель. Кое-какие витрины по соседству разбили, но нашу никто так и не тронул. Спустя некоторое время мы мирно расторгли наше партнерство.

Он играл в ресторане по соседству на барабанах в маленьком оркестре. Я часто захаживал туда, всегда в одиночку, и он, наверное, запомнил меня, потому что как-то раз, в перерыве между отделениями, он подошел ко мне и спросил, можно ли со мной поговорить. Он слышал, что я ищу работу, и хотел мне кое-что предложить. Игра на барабанах для него всего лишь хобби, объяснил он, а в дневное время он работает водителем грузовика. После целой ночи за барабанами у него уже не та реакция, чтобы водить грузовик. Хорошо оплачиваемую и надежную работу терять не хочется, но и из группы уходить ему обидно. Он спросил меня, не соглашусь ли я иногда вести грузовик за него. За деньгами дело не станет.

На следующее утро он заехал за мной очень рано и повез учиться вождению грузовика. Это оказалась чудовищная махина, трехосный тягач, который волочил за собой трейлер с еще четырьмя колесными парами. Когда я пытался повернуть, трейлер оказывал сопротивление. Он продолжал двигаться по прямой, словно окоченевшее туловище огромного удава. На обучение у нас ушел весь уикенд.

В понедельник я вышел на работу. Гараж был на самой окраине города. Он был густо населен все время меняющейся популяцией водителей, механиков, грузчиков и диспетчеров. Я нашел свой грузовик, проверил шины и тормоза, прогрел двигатель, посмотрел путевой лист и выехал на улицы города.

Моя работа состояла в доставке готовых шляп с фабрики в магазины. Все приводило меня в ужас — не только размеры моего транспортного средства, но и авеню, которые внезапно оказывались закрытыми для грузовых перевозок, улицы, вдруг ставшие слишком узкими или слишком переполненными, временно перекрытые для проезда площади, стройплощадки, дети, короче говоря — буквально всё.

Каждый раз, когда я останавливался, чтобы свериться с картой или спросить дорогу у прохожих, все уличное движение за моей спиной тоже останавливалось. Любая попытка сдать назад приводила к тому, что возникали многокилометровые пробки и приезжала дорожная полиция.

Я вел грузовик по оживленным улицам, все время переключая внимание то на ситуацию впереди меня, то на зеркало заднего вида. Приходилось постоянно вычислять в уме расстояние, необходимое для поворота всей сцепки, и полагаться при этом только на самого себя. Верить нельзя было никому: ни зеркалам заднего вида, которые многое скрывали, а остальное искажали, ни прохожим, то и дело норовившим прыгнуть под колеса моего тягача.

Мы с грузовиком слились воедино — у нас просто не было другого выбора. Я начал чувствовать телом расстояние между задней осью и кромкой тротуара, дистанцию между бортом прицепа и беззаботно брошенными на проезжей части велосипедами. Я знал, под каким колесом расплющится валяющаяся на асфальте пустая пивная банка, и мог остановиться так, чтобы между передним бампером и мундиром регулировщика уличного движения оставался ровно дюйм. Вскоре я понял, что между вождением грузовика и катанием на горных лыжах есть очень много общего. Я должен представлять, куда приведет мое тело движение, которое еще не началось, но было уже неизбежным и необратимым.

Как-то раз утром, проезжая через деловую часть города, я заметил у себя на хвосте легковую машину. Я испугался, подумав, что это может быть полиция или представители профсоюза. Когда я притормозил, машина обогнала меня. За рулем был негр, который помигал мне, чтобы я остановился. Я так и сделал. Негр подошел и сказал, что на него произвел большое впечатление мой стиль вождения. Если я соглашусь работать его личным водителем, сказал он, я буду получать ровно в два раза больше, чем мне платит сейчас мой друг-барабанщик. Я внимательно посмотрел на простодушное лицо чернокожего и на роскошную отделку его автомобиля.

Все, что от меня нужно, повторил негр, это водить автомобиль с той же ловкостью и скоростью, с какой я водил свою сцепку. Но это не единственная причина, почему ему хотелось бы взять на работу именно меня. Дело не в том, что он — черный, а я — белый, объяснил негр. Дело в том, что он часто проводит важные встречи в автомобиле. Во время этих встреч машина должна постоянно находиться в движении, чтобы его конкуренты, которых он обозначил термином «другие парни», не смогли ничего подслушать. Он объяснил также: природа его бизнеса такова, что посторонним туда лезть нечего. Поэтому во время этих встреч я не просто должен вести машину с максимальной скоростью, но и держаться как можно ближе к другим машинам, создавая у партнеров по переговорам впечатление, будто столкновение неизбежно. Возможно, что от испуга они будут не так внимательно вслушиваться в его слова, как обычно. Он уверен, что гордость не позволит им показать свой страх в присутствии белого человека.

Я принял предложение. Машина великолепно слушалась руля, и я очень быстро привык к мощному двигателю и комфортабельному салону. Когда я возил по городу моего нового работодателя, он постоянно просил меня ехать как можно быстрее и на минимальном расстоянии от других автомобилей.

После долгих часов тренировок я добился того, что стал водить машину в полном соответствии с требованиями моего хозяина. Несколько раз даже он сам не выдерживал и закрывался руками от неминуемого столкновения. Он не мог поверить своим глазам, когда машина выходила из переделки без единой царапинки.

Как-то раз утром в машину сели деловые партнеры хозяина. Едва они уселись на заднем сиденье, босс дал мне знак трогаться.

Я помчался на предельной скорости. Пассажиры вцепились руками в спинки передних сидений и с ужасом смотрели в окно. Мой хозяин спокойно сидел рядом со мной, небрежно облокотившись на переднюю панель и вполоборота обернувшись к партнерам. Он начал обсуждать с ними дела. Судя по длинным и внезапным паузам между фразами, партнеры были слишком взволнованы, чтобы толком сосредоточиться на деле. Я ожидал, что рано или поздно последует просьба вести помедленней или поосторожнее, но, глядя в зеркало, видел на лицах у себя за спиной исключительно выражение деланного спокойствия.

Когда переговоры закончились, хозяин велел мне остановиться. Я вышел и открыл заднюю дверцу. Наши пассажиры вышли, все трясущиеся и в поту, отводя глаза в сторону.

Он сказал, что уверен в моей победе, после чего принялся объяснять суть соревнования под названием «сбей книги». Она была проста: водители договаривались о месте. Обычно выбирали улицу с односторонним движением, чтобы по одной или по обеим сторонам было запарковано побольше машин. Судьи приклеивали скотчем к бортам стоящих там машин на высоте бампера книги весом потяжелее и толщиной в три-четыре дюйма. Водителям не сообщали, к каким именно машинам приклеены книги. Затем водители, ожидавшие со своими машинами в паре кварталов от этого места, стартовали один за другим по команде судьи. Они должны были проехать через зону соревнований со скоростью не менее пятидесяти миль в час, стараясь сбить бампером своей машины как можно больше книг.

Помощник судьи засекал секундомером время, а сам судья подсчитывал сбитые книги. Победителем объявлялся водитель с лучшими показателями.

Владельцы соревнующихся машин вносили ставки наличными в призовой фонд. Туда же добавлялись ставки от тотализатора. В конце соревнований приз делился между водителем и владельцем победившей машины.

Мой хозяин сказал, что доверяет мне и выставит меня на гонки, предоставив свою самую новую и дорогую машину. Он был уверен, что против такой машины ставки будут делаться азартнее обычного, поскольку все посчитают, что шофер будет вести ее осторожно из страха повредить дорогую вещь. Хозяин пообещал мне треть выигрыша, но предупредил, что если я проиграю больше чем три раза подряд, то все убытки лягут на меня.

Соревнования эти были противозаконными из-за скорости, с которой двигались машины, и из-за большой опасности столкновений. Поэтому проводили их тайком, по ночам, на тускло освещенных улицах, куда редко заглядывал полицейский патруль.

Когда мы с хозяином прибыли к месту первого для меня соревнования, улица была заполнена зрителями. Судья и его помощники уже прикрепили книги к запаркованным вдоль улицы стык в стык машинам.

Собравшиеся водители пожимали руки друг другу и судьям. Зрители осматривали участвующие в гонке машины и делали ставки. Судья бросил монету, чтобы решить, кто из водителей поедет по какой стороне улицы. Мне выпало ехать по правой, неудобной стороне, поскольку правая сторона находится на большем расстоянии от глаз водителя.

Стартовал первый участник. Я слышал, как свистели покрышки и с глухим стуком падали на землю книги. Судья пересчитал сбитые книги, а его помощники снова прикрепили их к машинам. Подошла моя очередь.

Огни фар отражались в никелированных бамперах стоявших автомобилей. С водительского места я не мог видеть книг, но я знал, что они ждут где-то там, в темноте, когда их собьют, словно блюдечки, по которым стреляют стрелки, висят, стиснув покоробившиеся страницы кожаными переплетами со следами позолоты. Я вышел на финальный отрезок, взяв круто направо, пристально глядя туда, куда светила правая фара, в надежде не столько заметить, сколько угадать, где расположены мои мишени. Я вслушивался, надеясь услышать глухой стук падения и страшась различить скрежет металла по металлу. Я доверился не столько глазам, сколько инстинкту. Завершив гонки, я поспешил к судье, чтобы узнать свой результат. Я прошел трассу с такой же скоростью, что и остальные, но сбил в два раза больше книг. Подбежал мой хозяин и кинулся меня обнимать. Мы получили призовые деньги; он сразу же отдал мне мою долю.

На трассу вышла вторая группа водителей. Я мог тоже ехать с ними, как победитель первого этапа гонок. Судья бросил монету: мне снова досталась правая сторона. Стартовала первая машина. Вскоре мы услышали резкий звук удара: водитель задел бампер стоявшего автомобиля, потерял скорость, а с нею — надежду выиграть. Снова настала моя очередь.

Я вспомнил одного моего знакомого, который лишился обеих рук во время войны. Этот человек заверял меня, что, несмотря ни на что, он продолжает чувствовать даже кончики пальцев. Это было ощущение, похожее на то, как если бы исчезнувшие органы ему заменило эхо, и с его помощью он мог дотянуться даже туда, куда его пальцы во плоти не дотягивались. Я тоже чувствовал нечто подобное.

Я вставил бобину в автомобильный стереомагнитофон и включил его на полную громкость. Музыка усиливала остроту, с которой я ощущал положение рулевого колеса, расстояние до предметов и скорость движения. Я прибавлял и прибавлял газу. Книги падали на землю одна за другой. Я снова выиграл.

Прошло несколько недель. Соревнования проводились все время в разных районах города. Я приобрел известность, поскольку не уступил ни разу ни одному из водителей. Но однажды ночью нашим играм пришел конец.

В одной из запаркованных машин скрывалась парочка. Рев проезжающих автомобилей и выхлопы двигателей потревожили их; мужчина вышел посмотреть, что происходит, и встал за открытой дверью, вглядываясь в темноту. В этот момент одна из машин, участвовавших в гонках, врезалась в дверь и захлопнула ее. Тело мужчины ударом отшвырнуло в салон, но голова осталась снаружи. Какое-то время она висела, покачиваясь, на верхней створке двери, а затем упала с глухим стуком, словно еще одна сбитая книга, и покатилась по асфальту.

Толпа и водители в панике бежали с места происшествия. В последующие дни нас всех по нескольку раз допрашивала полиция.

— Как ты с ней познакомился?

— Она жила со мной в одном доме.

— Вы познакомились случайно?

— Не совсем. В доме было несколько сотен жильцов — длинный такой дом, целый город, а не дом — ну, ты знаешь. Я подслушивал многих из них. В том числе и ее.

— В каком смысле «подслушивал»?

— Я вселился в квартиру, когда дом еще строился. Мне нравилось заглядывать в недостроенные квартиры. В то время я увлекался электроникой. Я установил по миниатюрному микрофону-передатчику во всех квартирах на своем этаже и на двух этажах подо мной. Устройство было размером с пуговицу, но оно было способно фиксировать каждый звук и передавать его на расстояние до четверти мили. Я установил специальный радиоприемник у себя дома и с его помощью мог слушать голоса жильцов, когда мне заблагорассудится.

— Не могу поверить. А где ты добыл все эти устройства?

— В этом нет ничего сложного. Есть журналы, где такую аппаратуру рекламируют. Ты можешь заказать ее по почте.

— Ну и сколько же времени ты подслушивал всех этих людей?

— Несколько месяцев. Конечно, сначала я с трудом отличал один голос от другого. Моя аппаратура позволяла прослушивать одновременно не более одного источника и не могла идентифицировать, из какой квартиры ведется передача. Приходилось соблюдать осторожность. Например, я не мог позволить себе слишком долго ходить по коридорам, ожидая, что кто-нибудь из жильцов выйдет из прослушиваемой квартиры. Нужно было пользоваться случайными встречами — в холле или в лифте, заводить с жильцами разговор и пытаться запомнить их голоса. На то, чтобы установить, кто из жильцов каким голосом говорит, я потратил около трех месяцев.

— И тебе это удалось?

— Да. Я вычислил их всех. Но, разумеется, большинство из них были мне абсолютно неинтересны.

— А эта женщина?

— Она меня заинтересовала. Ее квартира была на одном этаже с моей. Я узнал ее голос, когда она с кем-то поздоровалась в холле. Ее квартира была среди тех, которые я прослушивал особенно часто.

— И что ты сделал потом?

— Я несколько дней просидел дома, прослушивая ее квартиру. Она жила одна и не ходила на работу. Я мог слушать даже по утрам, когда остальных все равно не было дома.

— Как ты ухитрился завести с ней знакомство?

— Я стал обходить жильцов, собирая подписи под жалобой на плохое состояние коридоров и вентиляции. Зашел и к ней. Потом назначил ей свидание.

— Это нечестно. Нечестно потому, что у тебя было перед ней преимущество.

— В определенном смысле, конечно, было. Но до того как я с ней стал встречаться, я очень многого не знал о ее жизни. Например, иногда в квартире подолгу царило молчание. Слышались какие-то шумы, которые мне не удавалось расшифровать. Иногда, даже когда она говорила, я не сразу узнавал ее голос, потому что он был нарочно изменен. Случалось, я не мог расслышать, о чем и с кем она говорит, из-за включенного радио, телевизора или проигрывателя.

— А когда ты стал с ней встречаться, ты рассказал ей про прослушивание?

— Нет.

— И ты до сих пор прослушиваешь ее квартиру?

— Какое-то время я продолжал этим заниматься, но затем перестал. Я чувствовал себя как ученый, закончивший эксперимент. Образец, который я так долго наблюдал и исследовал, перестал быть для меня тайной, и я потерял к нему всякий интерес. Я мог теперь манипулировать им иначе. Ведь эта девушка влюбилась в меня.

Мне пришло в голову, что если я познакомлю ее с наркотиками определенного типа и она пристрастится к ним, то сможет измениться как личность. Она может превратиться в совсем другую женщину, и, хотя наши отношения сохранятся, я уже не буду понимать с такой ясностью, что она собой представляет. У нас могло бы начаться что-то совсем новое.

Наркомания могла бы усилить все, что умирало и ослабевало в ней, и надломить все то, что было жестким и однозначным. У нее могли бы появиться новые пристрастия и новые привычки, она избавилась бы от своих мыслей обо мне, от тех чувств, которые она ко мне питала. Ее рост, словно рост полипа, мог бы пойти в самом причудливом и неожиданном направлении.

— Когда ты входишь в меня, почему ты заставляешь меня ласкать еще и саму себя? Мне достаточно тебя зачем мне делать это?

— Ты же сама сказала, что, занимаясь любовью со мной, острее чувствуешь свое тело.

— Верно, но не до такой степени, чтобы желать саму себя. Это все же извращение.

— Но тебе хотя бы приятно? Это тебя возбуждает?

— Да.

— Тогда зачем же сдерживать себя? Наслаждайся. Мы же не улитки, чтобы выползать для совокупления из своих раковин и назначать свидание где-то на полпути. Пусти меня в твою собственную раковину вместе с моей.

— Я об этом никогда не думала в таком смысле. Просто в голову не приходило. А ты-то что при этом чувствуешь?

— Я хочу тебя, тебя одну. Но, когда мы занимаемся любовью, я вижу не только нас вместе, но и себя отдельно. Именно это чувство мне хотелось бы упрочить и сделать более осознанным.

— Но ты ведь меня хочешь такой, какая я есть, вне всякой связи с тобой?

— Я не знаю, что это такое — «вне связи со мной». Когда я один и тебя нет со мной, тебя больше не существует нигде, кроме как в моем воображении.

— Получается, я тебе нужна всего лишь как сцена, на которой ты можешь выступать, и видеть себя, и экспериментировать со своими ощущениями? Я правильно угадала? Ты не хочешь, чтобы я тебя любила, ты хочешь, чтобы я предавалась мечтам и фантазиям, которые ты разбудишь во мне. Все, что тебе нужно, это чтобы такие моменты длились как можно дольше.

— Ты спала, ты не услышала, как позвонили в дверь.

— А кто приходил?

— Торговец наркотиками, принес товар.

— А… Богач, поди. Много наваривает?

— В последнее время да.

— Почему «в последнее время»?

— Ну, начинал-то он мальчишкой еще, разносчиком, работал в аптеке. Он брал рецепты у постоянных клиентов и доставлял им лекарства. Как-то раз к нему подошел взрослый, хорошо одетый мужчина, который спросил, не хочет ли он подзаработать немного денег. Раза так в три-четыре больше, чем ему платят в аптеке. Мальчик согласился. Все, что нужно сделать, сказал мужчина, это записать имена тех клиентов, которые постоянно заказывают определенные лекарства и очень сердятся, если заказ прибывает с опозданием.

Я шел по той части города, где люди жили среди зловония и болезней. У них не было ни собственности, ни чего-либо другого, чем можно похвастаться. Их объединял только цвет кожи, и я завидовал им.

Я шел по знойным, душным летним улицам и заглядывал в комнаты, переполненные визжащими младенцами, лежащими на полу на полусгнивших матрацах. Больные и старики лежали в кроватях или сидели, сгорбившись, на стульях. В тупиках я видел стайки хихикающих девчонок. Я видел мальчишек, игравших в баскетбол на пустых автостоянках, видел паралитиков и наркоманов, которые валялись прямо на мостовой, и о них спотыкались слепые и выжившие из ума. Я видел замурзанных детишек, разбивающих бутылки о стенки мусорных ящиков, из которых никогда не вывозили мусор, и гоняющихся за кошками, собаками или друг за другом вокруг бесхозных машин; мелкие воришки сняли с них все, что было сделано из ткани, резины или пластмассы, все, что представляло хоть какую-нибудь ценность.

Я завидовал тем, кто жил здесь, потому что они были свободны, потому что им не о чем было жалеть и нечего ждать. В этом мире свидетельств о рождении, медосмотров, перфокарт и компьютеров, в мире телефонных справочников, паспортов, банковских счетов, страхования, завещаний, кредитных карточек, пенсий, ипотек и займов они жили, не скованные никакими обязательствами и отвечающие только за самих себя.

Если каким-нибудь чудом я бы поменял цвет кожи, форму черепа, фактуру волос и научился бы говорить на их языке, я бы превратился в одного из них. Тогда я потерял бы память о том, каким я был, и предчувствие того, каким стану. Тогда я потерял бы страх перед законом, отучился бояться жизненных неудач и алкать успеха, меня покинули бы мечты о собственности, желание потреблять и владеть. Я бы перестал ценить символы обладания — дипломы, дарственные, гарантийные письма. Переменившись таким образом, я бы снова захотел жить.

Со мной и во мне умрет и родится целая вселенная. Я увижу город как чудовище, трубы которого загрязняют воздух, а корни — отравляют почву. Щупальца его натравливают одного человека на другого, а затем умерщвляют их обоих, сцепившихся в безысходной борьбе. Я нанесу на карту все автострады, туннели и мосты города, его подземку и его каналы, его окрестности с прекрасными особняками, украшенными бесценными произведениями искусства, нанесу на карту умную паутину труб, кабелей и проводов под его улицами, все полицейские участки и остановки транспорта, все больницы, церкви и храмы, все административные здания, переполненные гудящими компьютерами, звонящими телефонами и услужливыми клерками. А затем я вступлю в войну с живым телом города.

Я заключу союз с ночью, которая мне сестра, ибо у нас один цвет кожи, и попрошу ее укрыть меня и помочь мне в борьбе. Я сорву стальные крышки с канализационных люков и наполню взрывчаткой их темные провалы. А затем я убегу и спрячусь в ожидании грома, который заставит застрять в телефонных проводах миллионы несказанных слов, который повергнет во мрак комнаты, залитые ярким светом, и перепуганных людей в них.

Я дождусь полночной грозы, которая очистит улицы от толп и укроет город своей завесой. И тогда я приставлю свой нож к спине швейцара в ливрее с золотым галуном и заставлю его провести меня вверх по лестнице, а затем всажу нож ему в сердце. Я явлюсь в гости к богатым, беззаботным и расслабленным, и последний их стон будет заглушён роскошными портьерами, старыми гобеленами и бесценными коврами, украшающими их жилище. Потрескавшиеся семейные портреты будут взирать со стен на трупы потомков, придавленные осколками разбитых статуй.

А затем я пробегусь по автострадам и шоссе, ведущим к центру города, рассыпая из мешка на асфальт погнутые гвозди. И я дождусь рассвета, чтобы увидеть, как легковые автомобили, грузовики и автобусы на большой скорости промчатся по ним и как лопнут их колеса, как завизжат ободья по асфальту, как с грохотом врежутся в стены их стальные туши, лопаясь и разбиваясь, словно бокалы, полетевшие на пол с опрокинутого стола.

А утром я отправлюсь отсыпаться в свое логово, улыбаясь в лицо белому дню, брату моих врагов.

…

Если бы я стал одним из них, я бы быстро свыкся с их языком, манерой поведения и средой обитания.

Я сидел в баре рядом с крытым вещевым рынком, расположенным в пришедшей в упадок части города. Решительным шагом я направился к бармену. Когда он наклонился ко мне, я стал жестами, как глухонемой, просить стакан воды. Бармен раздраженно отмахнулся, но я упрямо повторил пантомиму. Я чувствовал, что уже все посетители бара смотрят на меня. Я корчился, жестикулируя как припадочный, и поэтому многие из них заинтересовались, что же последует за этим. Я знал, что мне нужно быть осторожным с этими недоверчивыми людьми и ничем не выдать, кто я такой и откуда явился.

Двое мужчин и женщина подошли поближе и стали меня ощупывать. Сначала я сделал вид, что не замечаю их, но тогда женщина, которая была самой решительной и немногословной в этой компании, отпихнула своих приятелей в сторону.

Я продолжал просить воду. Один из мужчин хотел заказать мне спиртное. Я отказался, показывая гримасами и жестами, что терпеть не могу арак, и одновременно пытаясь извиниться перед мужчиной за отказ. Остальные двое, мужчина и женщина, придвинулись еще ближе ко мне. Они стали упрашивать меня пойти куда-то вместе с ними. Я не понимал их языка и стал делать вид, что меня крайне привлекают их яркие украшения. Рассматривая украшения, я внимательно изучал их лица. Наши взгляды встретились.

На этой улице находилось заведение, которое я неоднократно посещал. Ничто не отличало его от других заведений по соседству. Большинство баров и лавок в этом районе так или иначе были связаны с преступным миром — контрабанда, торговля краденым, проституция. Часто я задерживался в лавках до самого закрытия и видел, как хозяин выходил с черного хода и направлялся к стоящему во дворе сараю. Глухонемой и увечный, я не был им опасен. Наоборот, иногда они давали мне какое-нибудь поручение или несколько монет. Но если я следовал за ними во двор, они тотчас же выпихивали меня в лавку, а из нее — на улицу. Как-то раз я подождал подольше и попытался проникнуть в сарай вместе с другими мужчинами. На этот раз никто не остановил меня, но уже у самых дверей женщина жестом попросила меня постоять на страже.

С порога мне было удобно наблюдать за тем, что происходило внутри. Я увидел множество обнаженных мужчин, которые лежали на спине, образуя круг на полу, так, чтобы их ноги сходились в центре, словно спицы колеса. В центре стояла какая-то женщина и снимала с себя лохмотья. Женщина была толстая и крупная, ее влажную кожу во многих местах покрывали волосы. Женщина держала в руках деревянное ведро с водой, из которого она поливала себе живот и ноги. Она подмывалась, и вода бежала на землю. Мужчины ерзали беспокойно на спине, у большинства одна рука была заложена за голову, а второй они шевелили где-то возле паха. Создавалось такое ощущение, будто женщина — целительница этих сломанных жизнью людей. С каждым всплеском воды нервная дрожь пробегала по телам распростертых на земле мелких воришек и усталых сутенеров. Женщина повернулась к одному из них и уселась над ним на корточках. Мужчина застонал, потом хрипло вскрикнул, приподнялся и сразу же мешком упал обратно. Женщина поднялась и перешла к его соседу, переваливаясь с ноги на ногу, как раздутая жаба, переступающая через торчащий из ила камень. Так, одного за другим, она обслуживала мужчин; те, до кого она еще не дошла, корчились в попытках избавиться от энергии, которая переполняла их чресла. Один за другим мужчины откидывались назад, словно покойники, пытающиеся улечься в узкий гроб. Теперь сарай выглядел так, словно в него складывали погибших и изувеченных в железнодорожной катастрофе. Прохаживающаяся среди тел женщина напоминала сиделку, обходящую больных. Она снова принялась поливать себя. На этот раз плеск падающей на пол воды не вызвал никакой реакции в ответ. Никто не стонал, никто не шевелился.

Иногда маска, под которой я скрывался, становилась опасной. Как-то раз, проблуждав по городу больше обычного, я решил подкрепиться перед тем, как отправиться искать ночлег. Я зашел в одно место, где всегда было полно народу, но в тот вечер бар оказался полупустым. Я заметил несколько знакомых лиц: пару карманных воришек возле входа да кучку местных боссов, шепчущихся за столиком в темном углу.

Угрюмый и пьяный крестьянин у стойки бормотал что-то себе под нос. У стены в тени сидел еще кто-то со стаканом в руке.

Внезапно входная дверь с грохотом отворилась и в помещение ворвалась дюжина полицейских. Несколько полицейских встали, загородив дверь, а остальные, следуя за кухонным мальчишкой, подошли к склонившемуся над стаканом человеку.

Полицейские подняли сидевшего за плечи, а затем стащили его со стула. Тогда я увидел нож, торчавший у мужчины между ребер. На стене темнело пятно крови. Посетители оживленно зашумели. Только в этот момент я понял, что подозрение неизбежно падет на меня. Мне придется объяснять, кто я такой, почему так одет и что здесь делаю.

Если я продолжу изображать из себя глухонемого, меня обвинят в этом преступлении, поскольку я ненормальный и могу убить человека безо всякого мотива. Моя маска заведет меня в ловушку. Но если я попытаюсь прорваться сквозь полицейский кордон, я рискую получить пулю. Я понял, что не пройдет и секунды, как меня выведут на улицу вместе со всеми остальными. Подойдя к стойке, я взял тряпку и поднос с грязными кофейными чашками и спокойной походкой направился на кухню.

Время от времени я пытался найти себе приработок. Как-то раз, когда я трудился подсобником в ресторане по соседству, я заметил, что хозяин сидит за столиком с последними посетителями — тремя мужчинами и одной женщиной — и беседует с ними.

В подвале случилось короткое замыкание; я подошел к столику и попытался знаками объяснить хозяину проблему. Мои глаза поймали взгляд женщины, внимательный и недоверчивый. Я решил сыграть свою роль до конца и ударил себя несколько раз ладонью по правому уху; мужчины, сидевшие за столом, громко захохотали. Женщина покраснела, словно стыдясь за поведение своих спутников, но продолжала за мной наблюдать.

Несколько дней спустя эта женщина вернулась в сопровождении человека, которого я раньше никогда не видел. Был поздний час, и посетители почти все разошлись. Поскольку хозяина в ресторане не было, я подошел к паре сразу же, как только они уселись за стол. Женщина положила левую руку ладонью вниз на скатерть, пальцами правой она задумчиво обрывала заусенцы. Я убрал грязную пепельницу, поправил салфетки и столовые приборы. Мужчина попросил меня что-то принести, и я растерянно пожал плечами, женщина же принялась ему что-то объяснять: очевидно, то, что она видела меня здесь раньше и что я — глухонемой. Мужчина холодно оглядел меня с головы до ног, а потом, когда я стряхнул со скатерти невидимую крошку, успокоился. Женщина нервно комкала носовой платок, очевидно недовольная тем, что я продолжал стоять рядом. Тогда я ушел, на ходу снова похлопав себя ладонью по уху.

На следующий день хозяин подозвал меня и жестами объяснил, что отныне я перехожу на другую работу. Через час один из официантов отвел меня к многоэтажному жилому дому. Мы вошли в лифт и поднялись на последний этаж. Дверь квартиры открыла та самая женщина, которую я видел в ресторане.

Меня наняли, чтобы приводить в порядок квартиру после многолюдных вечеринок, которые регулярно устраивала хозяйка. Еду на эти вечеринки приносили из ресторана, где я служил, а сами вечеринки часто посещали деятели преступного мира. Поэтому я старался держаться подальше от комнат с закрытыми дверями. Я знал слишком много людей, пропавших в этом районе города именно потому, что совали нос куда не следует. Через несколько дней хозяйка привыкла к моему присутствию и к гулу моего пылесоса и обращала на него не больше внимания, чем на скрип половиц или журчание воды в батареях.

Протирая мебель, я тайком наблюдал за отражением лица женщины в зеркале. Изображение разбивалось на части, когда женщина расчесывала перед зеркалом волосы. Когда мне случалось поймать ее вопросительный взгляд, я вежливо улыбался.

Никто меня не тревожил, поскольку работа моя была проста и указаний мне давать не требовалось. Когда моя новая хозяйка по рассеянности порывалась мне что-нибудь сказать, я начинал отчаянно хлопать себя ладонью по уху. Тогда она очень смущалась.

Несколько раз она пыталась подловить меня. Однажды, когда я вытирал пыль, она на цыпочках подошла к пианино и ударила по клавишам. В другой раз, когда я убирал в сервант бокалы, подошла сзади и внезапно крикнула. И в том и в другом случае я даже не вздрогнул. И вот как-то вечером, не глядя на меня, она сделала мне знак следовать за ней.

Придавленная весом моего тела, она впала в полное забытье; глаза ее закатились и глядели куда-то в сторону изголовья кровати. Все ее тело содрогалось от тяжелого дыхания, как будто внутри пробегали невидимые приливные и отливные волны. Ее трясло, она вся колыхалась, как пучок морских водорослей на волнах, изо рта, словно пена, струился поток бессвязных слов. Я чувствовал себя властелином всей этой жидкой стихии, извергшим из нее потоки звуков.

Уже в самом конце она перешла на язык, который я понимал. Она говорила о себе как о фанатике, вошедшем под своды церкви, построенной за много лет до того на руинах языческого храма, как о послушнике, впервые вошедшем в церковное святилище, о том, что она не знает, у чьего алтаря становится на колени и какому богу молится.

Голос ее, пока она металась на кровати, становился все более хриплым и грубым. Я схватил ее за руки и держал, навалившись на нее всем весом своего тела. Она кричала без перерыва, как радостно ржущая в стойле кобылица, словно пытаясь отделить речь от своей взволнованной плоти. Она шептала что-то насчет полета к солнцу, который расплавит ее крылья. Фразы лились и рвались, она бормотала, что солнце погасло и остался только звездный свет, который густеет на глазах. Вскоре ее пересохшие губы застыли на полуслове. Она спала.

Ходили слухи, что в соседней стране вскоре начнется революция. Правительство едва держалось. Страна разделилась на два лагеря: на одной стороне — фермеры и студенты, недовольные президентом, на другой — рабочие, которые чувствовали, что для их партии настало время совершить переворот. Президент, опять-таки по слухам, примкнул к партии рабочих, убежденный, что ей окажет помощь соседняя держава, где такая же партия находилась у власти уже почти два десятилетия.

Мне представилась редкостная возможность: до этого мне не случалось быть ни свидетелем, ни участником революций. Я только читал о них в газетах или видел по телевизору.

Я уволился с работы и на следующий день уже садился в самолет. После посадки в окруженном рядами пальм аэропорту далекой страны я заехал в маленькую гостиницу, где оставил чемодан, а затем смешался с бродившими по городу толпами. Все чаще и чаще попадались вооруженные люди с флагами. Поскольку я не понимал местного языка, я изображал из себя глухонемого, и небезуспешно.

Каждая группа, к которой я примыкал, принимала меня за своего. Они вручали мне оружие и знамена, как будто считали, что для увечного нет более естественного дела, чем сражаться за будущее их страны.

Как-то раз ранним вечером столицу потрясла серия взрывов. Когда меня посадили в огромный грузовик с оружием, я понял, что переворот начался. Мы ехали по полутемному городу, выхватывая фарами из темноты другие вооруженные отряды, пересекавшие наш путь или скрывавшиеся за перевернутыми автобусами и импровизированными баррикадами. Вскоре мы увидели трупы, которые лежали на тротуарах в лужах крови, словно оброненные кем-то мешки с зерном. Мы ехали за город, и к нам присоединялись все новые и новые группы вооруженных людей. Грузовик остановился, и мы спрыгнули на землю, сжимая в руках винтовки и длинные ножи. Вскоре мы окружили какие-то здания. Несколько человек вошли внутрь, прочие остались ждать снаружи.

Затем начали выводить арестованных. Многие из них были полураздеты. Они не понимали, что происходит. Некоторые пытались задавать вопросы или что-то сказать, но их заставили замолчать. Внутри зданий кричали женщины и плакали дети. Арестованных становилось все больше и больше, и вскоре их набралось уже несколько десятков.

Наш командир приказал арестованным встать лицом к стене. Я был уверен, что их сейчас расстреляют. Я не хотел участвовать в казни и жестами предложил соседу обменять мою винтовку на его длинный нож. Тот согласился. Я уже хотел было спрятаться за грузовиком, но меня грубо вытолкнули вперед другие люди, вооруженные, как и я, ножами. Каждому из нас приказали встать за спиной у одного из арестованных.

Я огляделся: вооруженные люди, возбужденные и готовые ко всему, стояли со всех сторон. Только тут я понял, что арестованных собираются обезглавить. Если я откажусь выполнить приказ, меня постигнет участь тех, кто стоял передо мной. Я не мог видеть их лиц, но лезвие моего ножа теперь находилось в нескольких дюймах от их одежды.

Это немыслимо, подумал я, мне придется полоснуть по горлу другого человека только потому, что цепь событий поставила меня у него за спиной. То, что мне предстояло совершить, было неизбежно, но в то же время настолько нереально, что лишалось всякого смысла. До какой-то степени я уже больше не был самим собой, и поэтому все происходящее становилось в некотором смысле воображаемым. Я представил, что я — это кто-то другой, спокойный и сосредоточенный, готовый в любой момент применить оружие, чтобы устранить препятствие у себя на пути. Я знал, что у меня хватит решимости. Я вспомнил, как мастерски в свое время валил молодые деревца. Я снова услышал, как они скрипят и стонут, падая на землю, почувствовал, как они дрожат перед падением, и вспомнил, что я всегда успевал отпрыгнуть в сторону от падающего ствола и только кончики веток задевали меня по ногам.

…

Когда я умру, я стану для тебя еще одним воспоминанием, которое порой без спросу навещает тебя, путая твои мысли и смущая твои чувства. А затем в этой женщине ты узнаешь себя.

Она заглянула в его спальню. Постель была заправлена, и шторы подняты. Она медленно спустилась по лестнице.

Портье сидел за своей стойкой. Смущенный ее визитом, он слегка кивнул ей головой. Она сделала вид, что рассматривает образцы открыток на вращающемся стенде, но на самом деле украдкой бросала взгляды на стойку. Там она заметила несколько писем, адрес на которых был написан рукою ее мужчины.

— На них написано «заказные», — сказал портье. — Поэтому их и не опустили в ящик. Мальчик сам отнесет их на почту.

Он посмотрел на нее, ожидая комментария. Она ничего не сказала, тогда он перетасовал письма, и она заметила, что некоторые адресованы банкам, другие — юридическим фирмам. Портье отложил письма в сторону.

— Джентльмен отбыл сегодня утром, — сказал портье. — Он оставил только эти письма, деньги и инструкции для меня. Он сказал, что не вернется.

Слегка поколебавшись, портье добавил:

— А вы сами остаетесь?

Она посмотрела на вспотевший лоб портье и сказала:

— Я не знаю. Еще не знаю.

Она разделась, вошла в океан и поплыла. Она чувствовала движения своего тела в холодной воде. Маленький истлевший коричневый листок задел ее за губу. Сделав глубокий вдох, она нырнула. Какая-то тень скользила по поросшему водорослями дну океана, оживляя его покой. Она посмотрела вверх сквозь толщу воды, пытаясь понять, что отбрасывает эту тень, и увидела тот самый листочек, который задел ее чуть раньше.