Корти Эудженио
      Немногие возвратившиеся
      Записки офицера итальянского
      экспедиционного корпуса 1942-1943 гг.
      {1} Так помечены ссылки на примечания редакции. Примечания в конце текста
      {*1} Так помечены ссылки на подстрочные примечания. Подстрочные примечания в конце текста
      Аннотация издательства: Офицер итальянского армейского корпуса Э. Корти - один из немногих, кто выжил после широкомасштабного наступления Советской армии на Восточном фронте в 1942 году. Начиная войну восторженным юнцом, он, участник панического отступления фашистских войск из донского "котла", очень скоро расстается с мальчишеским энтузиазмом, встретившись с ужасами войны: жестоким холодом и голодом, обстрелами, атаками, цинизмом союзников, страхом перед пленом и смертью товарищей. В книге, основанной на личных воспоминаниях автора, воспроизведен один из переломных моментов Второй мировой войны, пережитых противником, обреченным на поражение.
      С о д е р ж а н и е
      Предисловие Карло Д'Эстэ
      От Дона до Арбузова
      Арбузов ("Долина Смерти")
      От Арбузова до Черткова
      Чертково
      От Черткова до наших позиций
      Из окружения
      Послесловие
      Примечания
      Предисловие Карло Д'Эстэ
      Вторая мировая война - один из самых тяжелых периодов в итальянской истории. С 1922 года в стране правил Бенито Муссолини со своей бандой головорезов, и только в июле 43-го он был свергнут и арестован. Итальянцам довелось на себе испытать все ужасы фашистского режима, установленного союзом диктатора Муссолини с нацистской Германией и ее лидером Адольфом Гитлером.
      Начиная с последовавшего в 1936 году вторжения в Эфиопию Муссолини всеми силами старался вернуть дни былого величия Римской империи, которая в свое время потрясла мир военными победами и удивительными достижениями в области культуры. Но дуче не принес Италии желанной славы. Вместо этого он обрек нацию на немыслимые страдания, поскольку установил в стране жесточайшую диктатуру, обрядив ее в новые одежды. Провал проповедуемых Муссолини идей нового итальянского фашизма был совершенно очевидным для большинства итальянцев, желавших только одного - прекращения войны. И хотя новое нефашистское правительство Италии, возглавляемое маршалом Пьетро Бадоглио, объявило, что война будет продолжаться, уже через несколько недель начались секретные переговоры с союзниками.
      3 сентября 1943 года 8-я армия Великобритании вступила в Калабрию. Это стало началом освобождения Италии войсками союзников. Пятью днями позже было достигнуто соглашение с союзниками о прекращении военных действий. Капитуляция Италии означала, что итальянское правительство вышло из военного блока "Ось Рим - Берлин" и примкнуло к союзникам. Обозленный Гитлер назвал этот поступок "чистейшей воды предательством" и "величайшим бесстыдством в истории". В Италию было срочно направлено подкрепление, и в течение сорока восьми часов почти 80 процентов страны было оккупировано немецкими войсками.
      9 сентября 1943 года 5-я армия Соединенных Штатов заняла Салерно. Италия стала огромным, растянувшимся на тысячи миль полем боя. К декабрю 43-го Северная Италия от Кассино до Калабрии была освобождена войсками союзников. Солдатам не смогли помешать даже ужасные погодные условия осени - зимы 1943 года, и в итоге отчаянное сопротивление немцев было сломлено.
      Итальянская кампания длилась более двадцати месяцев. Самые жестокие и кровавые сражения происходили при Салерно, Кассино, Анцио и на реке Рапидо. В них принимали участие отборные немецкие войска под командованием отличавшегося удивительным коварством фельдмаршала Альберта Кессельринга и силы союзников, во главе которых стоял фельдмаршал сэр Гарольд Александер. Союзники намеревались освободить Рим осенью 43-го, но из-за отчаянного сопротивления немцев не сумели воплотить эти планы в жизнь вплоть до 5 июня 1944 года. Вторжение союзнических сил в Нормандию, в результате которого война в Италии сразу отодвинулась на второй план, произошло днем позже - 6 июня 1944 года.
      Гитлер поставил свергнутого итальянского диктатора во главе марионеточного правительства. На этой должности Муссолини продолжал предавать интересы своих соотечественников. Он даже санкционировал казнь собственного пасынка - графа Циано. С сентября 1943-го до мая 1945 года в Италии после Муссолини процветали погромы, рабская покорность, трусость, стихийные вспышки протеста, предательства и массовые убийства. Повсеместно немцы проявили себя как вполне настоящие угнетатели. Они уничтожали итальянских евреев, охотились за партизанами и даже нападали на своих бывших союзников - итальянскую армию. Некоторые части Королевской итальянской армии сражались бок о бок с союзническими войсками до самого конца войны, однако Гитлер интернировал 600 тысяч итальянских солдат в германские трудовые лагеря, а сколько их было безжалостно убито на Эгейском море, в Греции, Албании и Югославии, в точности не знает никто. Более 7 тысяч человек погибли, когда британские бомбардировщики топили немецкие транспорты, перевозившие итальянских солдат в Грецию. Тех, кто сразу покорно не тонул, а пытался плыть к земле, расстреливали немецкие пулеметчики. Немцы успешно расправлялись как с итальянскими военными, так и с мирным населением. Гестапо и СС работали в полную силу. А тем временем Муссолини от всего сердца благодарил германское командование "за доброту к итальянским солдатам".
      Преданные собственным правительством, ожесточившиеся итальянские солдаты принимали участие в самых жестоких сражениях на Восточном фронте на стороне гитлеровской Германии. В июне 1941 года Гитлер напал на своего союзника - Советский Союз. Таким образом он начал претворять в жизнь свой знаменитый "План Барбаросса". Гитлер умышленно скрыл свои намерения от Муссолини, опасаясь, что от итальянцев информация может просочиться к русским, сведя, таким образом, на нет эффект неожиданности.
      Когда план Барбаросса стал известен Муссолини, тот немедленно отправил по своей собственной инициативе итальянский экспедиционный корпус, состоящий из трех дивизий, насчитывающих в своем составе 60 тысяч человек, в южный сектор Восточного фронта. Очень скоро численность этих войск возросла до 250 тысяч человек, и на Восточном фронте появилась 8-я итальянская армия. Причем Муссолини вовсе не стремился помочь своим союзникам. Он просто хотел поставить Италию в такое положение, чтобы она могла претендовать на изрядную долю военной добычи, как сторона, внесшая весомый вклад в войну против Советского Союза. Муссолини только беспокоился, чтобы экспедиционная армия успела прибыть в Россию вовремя и приняла участие в военных действиях{*1}.
      Итальянские части, воюющие на Восточном фронте, не пользовались уважением своих немецких союзников. Считалось, что 8-ю итальянскую армию можно использовать лишь на вторых ролях. До 1942 года, когда русские бросили в бой четыре армии общей численностью более одного миллиона человек, почти 1000 танков "Т-34" и такое же количество истребителей, а также провели 19 ноября на Южном фронте широкомасштабное зимнее контрнаступление одновременно на двух направлениях, итальянцев использовали главным образом в обороне. В наступательных операциях они не участвовали. Под командованием маршала Георгия Константиновича Жукова наступление Красной армии должно было снять осаду Сталинграда путем окружения 6-й германской армии.
      35-й корпус, первым принявший участие в боевых действиях в России в 1941 году, был частью 8-й итальянской армии. Она занимала позиции на шестидесятимильном участке вдоль реки Дон к северо-западу от Сталинграда. Донской фронт не был целью ноябрьского наступления, но 16 декабря 1942 года Красная армия развернула атаку на более широком фронте. Во время второй фазы наступления итальянцев атаковали три советские армии. 8-я армия не могла противостоять этой сокрушительной силе и была довольно легко отброшена. Итальянцы оказались не только неподобающим образом одеты, но им также не хватало танков и противотанковых орудий для защиты. В течение нескольких часов Донской фронт прекратил свое существование. Чтобы избежать гибели или плена, немецкие и итальянские солдаты, попавшие в донской "котел", начали поспешно отступать, отчаянно пытаясь вырваться из окружения. Их бегство стало невероятной одиссеей людей, родившихся на юге и вынужденных путешествовать в условиях суровой русской зимы, когда температура временами опускалась ниже 30 градусов по Цельсию. В отличие от немцев, которых периодически снабжали по воздуху, итальянцев предоставили самим себе. Каждый солдат мог рассчитывать исключительно на собственные силы. Они несли тяжелую поклажу или волокли свои пожитки за собой на самодельных салазках. Большинство итальянцев были обуты в легкие ботинки, рассчитанные на теплую погоду. Многие укутывали ноги соломой и обматывали разорванными на полосы одеялами. Не имеющие соответствующего обмундирования, снабжения и транспорта, итальянцы тащились пешком по замерзшей русской степи, не имея ни малейшей возможности обогреться или хотя бы немного отдохнуть. Когда силы окончательно оставляли их, люди позволяли себе остановиться и забыться в коротком сне, после чего сразу же шли дальше, оставив на месте короткого привала трупы своих замерзших товарищей и вещи, которые уже не было сил нести.
      Русские не оставляли их в покое ни днем ни ночью. Бомбы, снаряды, пули и ужасный мороз уничтожали людей тысячами. Только самым удачливым и стойким удалось пережить двадцать восемь дней тяжелейших испытаний. Лишь в середине января 1943 года последним чудом выжившие солдаты вырвались из русского окружения. Но 8-я итальянская армия прекратила свое существование.
      Итальянские историки утверждают, что, кроме тех, кто погиб в боях и во время отступления с Дона, еще 50-60 тысяч итальянских солдат были захвачены в плен русскими и отправлены в лагеря. Из них только 10 300 впоследствии были репатриированы. Считается, что остальные погибли от голода, жестокого обращения и болезней в плену{*2}.
      Во время отступления итальянских солдат Красная армия не только покончила с осадой Сталинграда, но также нанесла Германии тяжелейшее поражение, уничтожив 6-ю армию. Победа Красной армии под Сталинградом в январе 1943 года остановила наступление немцев на Советский Союз и стала важнейшим переломным моментом в войне с Германией и Италией, которые теперь были обречены на поражение.
      Трагедия несчастной 8-й армии - еще одна грустная страница итальянской истории. Герхард Вайнберг в своем труде "Мир в войне" писал, что Муссолини "не осознавал истинного положения дел в своей стране и в армии. Солдаты сражались в тяжелейших условиях, имея негодное обмундирование и вооружение, почти не получая снабжения. У них не было ясной цели, поэтому отсутствовал и энтузиазм. Старательность, с которой Муссолини растрачивал жизни своих солдат, внесла весомый вклад в дальнейшее ослабление фашистского режима в Италии"{*3}.
      Об участии итальянского экспедиционного корпуса в военных действиях в России написано очень немного. Как заметил британский историк Ричард Лэмб, "существующие слова недостаточно выразительны, чтобы достойным образом выразить осуждение Муссолини... за отправку итальянских солдат в Россию, где им пришлось пережить судьбу даже более тяжелую, чем та, что постигла их соотечественников во время наполеоновской кампании 1812 года".
      Одним из немногих, переживших трагическое отступление, был Эудженио Корти, молодой офицер, служивший в артиллерийском батальоне дивизии Пасубио 35-го корпуса. По оценке Корти, из всего корпуса в живых осталось лишь около 4 тысяч человек. Во время службы в России Корти начал записи о пережитом на обрывках бумаги. Позже, уже в Италии, находясь на излечении в госпитале, он систематизировал свои записки и создал первый вариант "Немногих возвратившихся". Впоследствии Корти писал, что преследовал только одну цель - "с течением времени ничего не забыть".
      Между тем шел 1943 год и война была далека от завершения. Корти довелось своими глазами увидеть еще одну сторону войны - оборону Италии войсками стран "Оси Рим - Берлин" от наступающих британцев, которая длилась вплоть до мая 1945 года. Чтобы рукопись не попала в руки фашистов, Корти положил ее в водонепроницаемый пакет и закопал в укромном месте. Ему повезло. Он снова остался в живых. Уже после увольнения из армии он писал: "Я выкопал рукопись. Она была в весьма жалком состоянии, впрочем, я тоже. Тем не менее я сумел переписать ее, воспользовавшись любезной помощью моих сестер".
      Итальянские рассказы о Второй мировой войне, переведенные на английский язык, очень немногочисленны. Что же касается литературы об участии итальянцев в сражениях на Восточном фронте, то ее просто не существует. Видимо, осталось слишком мало очевидцев.
      Предлагаемая книга не содержит вопросов военной тактики и стратегии, нет в ней также интриг политиков и высшего военного руководства. "Немногие возвратившиеся" - честная и откровенная история жизни простого солдата. Это важное дополнение к нашим знаниям о величайшем и самом трагическом событии человеческой истории. Книга напоминает "На Западном фронте все спокойно" Эриха Марии Ремарка и "Забытого солдата" Гая Сэджера. Корти пишет о тяжелых испытаниях, выпавших на долю простых солдат, которым не было дела до "высоких идей" или "общего положения на фронтах". Генералы стремятся любой ценой выиграть сражение. Солдат на передовой хочет выжить. Эудженио Корти оказался одним из выживших.
      С окончанием войны перестали возникать те крепчайшие связи, которые появляются только между людьми, воюющими плечом к плечу против общего врага. Эти узы столь крепки, что их не может ослабить ничто и никогда{*4}. Довольно часто ветераны испытывают чувство вины перед погибшими и свято чтут их память. Корти посвятил свою книгу тем, "кто был рядом со мной в те суровые дни, кто сражался и страдал рядом со мной, кто так отчаянно надеялся вместе со мной и, в конце концов, навсегда остался там, на бескрайних просторах русской степи".
      Для меня лично книга Корти особенно интересна. Мой отец - итальянец, родившийся и выросший в Триесте, был мобилизован в австрийскую армию и служил во время Первой мировой войны в России в качестве командира роты. Когда в 1917 году Россия капитулировала, его подразделение оказалось одним из многих, брошенных в весьма затруднительном положении. Он и его люди сумели вернуться домой только благодаря тому, что мой отец одновременно являлся еще и казначеем и имел в своем распоряжении некоторую сумму денег, которые и были истрачены по пути. Хотя времена изменились, горькая история, описанная Эудженио Корти, имела достаточно много общего с тем, что довелось пережить моему отцу. Насколько мне известно, опыт моего отца был значительно менее тяжелым, но тем не менее достаточно неприятным. Он не любил об этом рассказывать. Книги Эудженио Корти стали заметным явлением в послевоенной итальянской литературе. Думаю, что самый лучший способ представить этого автора миру - предложить познакомиться с его книгой "Немногие возвратившиеся".
      Эти страницы руками моей матери я передаю Мадонне моего народа Мадонне лесов.
      Пусть они хранят тех, кто был рядом со мной в те суровые дни, кто сражался и страдал рядом со мной, кто так отчаянно надеялся вместе со мной и, в конце концов, навсегда остался там, на бескрайних просторах русской степи.
      От Дона до Арбузова
      И молись, чтобы полет твой проходил не зимой.
      Марк, 13: 18
      Глава 1.
      19 декабря
      В этих записках повествуется о конце 35-го армейского корпуса, одного из трех корпусов итальянской армии, воевавших в России{*5}, который до начала лета 1942 года был единственным итальянским корпусом на русском фронте{*6}. Та же судьба впоследствии постигла и два других корпуса, а также некоторые немецкие части, находившиеся вместе с нами на этом участке фронта.
      * * *
      До начала декабря жизнь на берегах Дона казалась нам вполне терпимой. Даже когда великая русская река полностью замерзла, жизнь продолжала идти своим чередом. Периодически то там, то здесь возникали вялые перестрелки, временами включалась артиллерия, по ночам противник иногда устраивал внезапные вылазки.
      Но к середине декабря разрозненные ночные атаки стали значительно интенсивнее, зачастую переходя в короткие яростные баталии. Мы начали понимать, что русские готовят массированное наступление.
      35-й армейский корпус располагался на берегу реки. Он состоял из следующих подразделений: 298-я немецкая дивизия на левом фланге, Пасубио в центре и Торино - на правом фланге{1}{*7}. Мы, офицеры, знали, что участок, занимаемый Пасубио, имеет длину 35 километров, и считали, что так же обстоят дела и у двух других дивизий.
      30-я армейская артиллерийская бригада, в которой я служил, состояла из трех батальонов (60, 61 и 62). У нас были старые орудия 105/32, повидавшие еще Первую мировую войну, а также достаточно современные орудия: 149/40 и 210/22.
      В то время я был главным офицером наблюдения{2} 61-го артиллерийского батальона 80-го пехотного полка Пасубио в местечке Абросимово на Дону. Наши предположения о готовящемся наступлении русских постоянно находили подтверждение. Изрядно потрепанная белорусская дивизия, расположенная напротив нас, внезапно была заменена свежей частью, состоящей сплошь из новобранцев - узбеков и татар. Очень скоро в нашем расположении появились и первые перебежчики. Они в один голос говорили о готовящемся грандиозном наступлении{3}. Это были маленькие узкоглазые человечки с желтыми морщинистыми лицами. Потомки монголов из Золотой Орды Чингисхана, они с трудом подчинялись жесточайшей дисциплине, которой требовали их русские командиры. На допросе один из дезертиров рассказал, в доказательство продемонстрировав шрамы, что "товарищ офицер" обычно, вместо того чтобы окликнуть солдата по имени, подходил и хлестал его по лицу. Они были плохо одеты и вооружены, видимо, их считали не чем иным, как пушечным мясом, то есть материалом, не обладающим какой бы то ни было ценностью. У них даже не было гимнастерок, поэтому многие, чтобы защитить себя от холода, запихивали под подкладку шинелей сено. Перспектива попасть в плен к таким людям вряд ли могла показаться привлекательной.
      Впоследствии мы получили команду из штаба быть наготове. Однако, несмотря на явно превосходящие нас по численности силы противника, никто и не думал о соответствующем подкреплении. На помощь прибыл только сборный немецкий батальон и несколько измученных чернорубашечников. Было очевидно, что у высшего командования отсутствуют резервы. К тому времени они уже сгинули в горниле Сталинграда.
      В местах, где наши линии укреплений отклонялись от берега реки, несколько вражеских рот ночью переправились через Дон и окопались в низинах на ничейной земле.
      Наши 81-миллиметровые минометы били по ним часами, но, к нашему немалому удивлению, ответный огонь ни разу не был открыт. Не могло не ужасать отношение русского командования к своим солдатам. Казалось, их жизнь не имела никакой ценности. Один из дезертиров рассказывал, как после полного уничтожения личного состава одной из рот ее тут же сменила другая, занявшая те же самые окопы в снегу.
      В такой обстановке на рассвете 16 декабря 1942 года началось великое наступление русских войск.
      В этой книге я не намерен рассказывать о последующем сражении. Об этой наступательной операции русских написано много. Скажу только одно: вечером 19 декабря дивизия Пасубио при участии чернорубашечников и ряда немецких частей все еще оборонялась, хотя мы и отступили на несколько километров. И только через несколько часов мы получили приказ немецкого командования отходить на Мешков{4} и попытаться спасти то, что осталось. Приказ нас очень удивил. Поскольку в дивизии совсем не было топлива, он означал, что вся техника должна быть брошена.
      Глава 2.
      19 декабря
      Мой 61-й батальон начал движение около трех часов пополудни. Зимой в этих широтах световой день длится всего восемь часов, поэтому хотя было довольно рано, но уже начинало темнеть.
      Наших скудных запасов дизельного топлива и бензина могло бы хватить не больше чем на 10-20 километров. Но все равно не было надежды завести имевшиеся в нашем распоряжении грузовики (626-е "фиаты" и омки), поскольку они были рассчитаны на работу на дизельном топливе при температуре не ниже 20 градусов по Цельсию. В то же время тракторы (старые добрые "павези") имели бензиновые двигатели и завелись практически сразу же, огласив окрестности оглушительным ревом и треском.
      Через некоторое время мы оставили попытки вдохнуть жизнь в мертвые грузовики и выступили пешком. Впереди шествовал майор Беллини. За нашей весьма разномастной колонной шли солдаты из трех батарей, которым не нашлось места на немногочисленных оставшихся в наличии транспортных средствах. Они двигались в строю вместе со своими офицерами. Многие, невзирая на чины и звания, были закутаны в одеяла.
      Мы ничего не уничтожили, повинуясь категорическому запрету майора Беллини. Конечно, бросать имущество и вполне исправную технику было очень жалко. Мы не знали, что ждет нас впереди и сумеем ли мы когда-нибудь сюда вернуться... Довольно скоро мы осознали, что испытания только начинаются.
      Мы молча двигались по заснеженной дороге. Немногочисленные деревья, молчаливые свидетели самых драматических моментов нашей жизни, казались абсолютно черными на фоне белого снега. Морозный воздух обжигал обветренные лица. Вокруг не было слышно песен, а из труб, задорно торчащих над землянками, не поднимался голубоватый дымок. Мы покидали обжитые, ставшие такими привычными места.
      * * *
      Майор Беллини поставил меня замыкающим в группе, сопровождающей командование. Это, несомненно, было знаком доверия, хотя он меня не порадовал. Дело в том, что с самого начала марша я чувствовал нарастающую боль в правом бедре. Я знал, что, если она усилится, через несколько часов я не смогу идти (так уже было несколько месяцев назад во время охоты с друзьями).
      Находясь в довольно затруднительном положении, я зато почувствовал и в должной мере оценил трогательную преданность своих солдат. Не тех, которые входили в группы наблюдения и связи, действовавшие под моим командованием на Дону. Все они были новобранцами, только что приехавшими из Италии и сразу же угодившими в бой. Нет, я говорю о ветеранах 2-й батареи, с которыми нам довелось многое пережить вместе{5}.
      Получилось так: я подошел к капралу Джимонди, с которым мы уже много лет вместе воевали, и рассказал о своей проблеме. И не скрыл, что дело может кончиться тем, что у меня на некоторое время отнимется нога. Он сбросил со спины тяжелый мешок с провизией и ответил:
      - Signоr tenente{*8}, я вас не оставлю. Если мы выберемся из этой передряги, то вместе. Если же нет... что ж, тогда тоже вместе.
      Парень не отходил от меня в течение многих часов, до тех пор пока я не почувствовал, что могу идти без затруднений.
      Позже место рядом со мной занял капрал Джузеппини. Этот резкий, даже, пожалуй, грубоватый мужчина средних лет, командир орудийного расчета, с тревогой следил за моим состоянием и успокоился только тогда, когда убедился, что со мной все в порядке. Старый верный Джузеппини... как много нам пришлось повидать вместе.
      * * *
      В кромешной тьме на обледеневшей дороге, ведущей в Мешков через Малеванное и Медово, собралась огромная колонна людей. Нас были тысячи. Темные фигуры тянулись по белой дороге, которая вилась через бесконечную заснеженную степь.
      В толпе людей можно было заметить несколько саней, которые тянули русские лошади (обычно в каждые сани впрягали по две лошадки), всевозможные самодельные тележки и немало мотоциклов.
      * * *
      На перекрестке майор приказал колонне повернуть направо по направлению к позициям 62-го батальона, с тем чтобы впоследствии по возможности соединиться с ним. Но оказалось, что 62-й уже ушел, бросив свои 12 орудий. Это был первый случай паники, с которым я столкнулся во время отступления.
      Мы заметили, что на затворах большинства из 12 брошенных орудий ударники находились в боевом положении. Подивившись чужому легкомыслию, мы потратили некоторое время на то, чтобы извлечь их и забросить подальше в снег.
      Вернувшись на дорогу, мы вскоре увидели одно из орудий нашей 2-й батареи. Очевидно, при движении по скользкой дороге его занесло, и орудие съехало в кювет. Под колесами бесформенной грудой темных тряпок на ослепительно белом снегу лежал человек. Совместными усилиями мы вытащили орудие обратно на дорогу, и тягач затарахтел дальше.
      Мы снова влились в бесконечную колонну людей и машин, тянущуюся на юг.
      * * *
      Примерно через полчаса после начала марша мы вошли в Житрейд, маленькую деревушку, где ранее располагались наши тыловые службы. Теперь она была покинута. Высокое кирпичное сооружение, единственное среди покосившихся бревенчатых, крытых соломой изб, горело, окрашивая ночное небо багрово-красным заревом. Периодически в пламени что-то взрывалось, и тогда ввысь над полыхающим костром вырывались яркие огненные столбы. Это был наш склад боеприпасов, который перед отходом подожгли, чтобы не оставлять врагу. Когда мы проходили мимо, раздалось подряд несколько мощных взрывов, видимо, огонь добрался до ящиков с гранатами. Большинство из нас инстинктивно втянули головы в плечи и пригнулись. Те, кто были ближе к огню, попадали в снег.
      Находясь в Житрейде, мы начали понимать: то, что мы делаем, вряд ли можно назвать отступлением. Это самое настоящее бегство. Вокруг виднелась в панике брошенная техника, сани, ящики с самым разнообразным содержимым. Повсюду валялись мешки, одеяла, инструменты, предметы одежды, всевозможное оружие, включая вполне пригодные для использования пулеметы, разобранные минометы. Такую безрадостную картину мы наблюдали на протяжении многих километров.
      В Житрейде сходилось несколько дорог с разных направлений, а на юг вела только одна. И она была буквально забита людьми.
      До сих пор мы двигались в относительном порядке в колоннах по трое, впереди каждой шел офицер, замыкали строй три батареи, в которых нам, офицерам, с трудом, но тоже удалось навести порядок. Но теперь все смешалось. К нам примкнули пехотинцы из других подразделений, незнакомые чернорубашечники. Некоторые из них участвовали в боях на Дону, где потеряли всех своих товарищей.
      Мы продолжали двигаться вперед, упрямо пытаясь поддерживать порядок. Так продолжалось до двух часов ночи. Но перед Медовом нас остановил поток людей, идущих в обратном направлении. Дорога впереди оказалась перерезанной врагом.
      Но все по порядку... Строя, как такового, уже не существовало. Майор Беллини больше не останавливался каждые полкилометра, как делал это раньше, чтобы проверить, идут ли солдаты по трое. Несколько офицеров, в том числе и я, шли вслед за ним во главе колонны. Рядом со мной шагали преданные Джимонди и Джузеппини.
      Всю дорогу меня не покидало чувство тревоги. Сумеем ли мы выйти из окружения? Или окажемся в ловушке? Правда, остальные офицеры считали, что последнее нам не грозит. А солдатам вообще не разъяснили обстановку. Поэтому одни шли спокойно, слепо полагаясь на отцов-командиров, другие уже начинали паниковать. Лично я придерживался довольно пессимистической точки зрения на наше будущее, но даже она оказалась неимоверно далекой от ужасающей действительности, которая нас поджидала впереди.
      Только значительно позже я сумел понять, как развивались события. На протяжении трех дней русские вели массированное наступление на широком участке примерно в 40 километрах к западу от Пасубио через фронт 2-го армейского корпуса, где располагались дивизии Равенна и Козерия. С востока к ним присоединились дополнительные силы, прорвавшие фронт 3-й румынской армии в 100 километрах от нас{6}. Перед русскими стояла задача замкнуть кольцо. За линией фронта румынской армии лежал Сталинград, окруженный еще с 23 ноября крупнейшими силами врага. А далее им предстояло разобраться с немецкими войсками на Кавказе, которые теперь оказались в крайне невыгодной позиции. Таким образом, речь шла не просто о тяжелой ситуации, сложившейся на отдельном участке фронта. Весь Южный фронт разваливался на части.
      * * *
      А мы шли дальше.
      Несколько раз на перекрестках нам удалось заметить маленькие деревянные указатели с надписью Bellini. Стрелки указывали, как попасть на уже оставленные нами позиции. Часто указатели были сбиты и валялись рядом с торчащими из снега столбиками. А вокруг раскинулась заснеженная степь, которой не было видно конца. Одинокие деревья растопырили свои голые, покрытые льдом ветки, ставшие очень хрупкими на ужасном морозе. Где-то вдали вспыхивали и гасли огни.
      Я шепотом молился. Господь должен быть на нашей стороне, особенно в годину тяжелых испытаний. Я просил его о помощи и всем сердцем на нее надеялся.
      * * *
      Мы шли уже много часов. Позади осталось Малеванное. Стоял жесточайший мороз, думаю, что столбик термометра опустился до 20 градусов ниже нуля. Но мы пока переносили непривычную для нас погоду относительно неплохо.
      Я перемолвился несколькими фразами с майором Беллини и младшим лейтенантом Занотти, адъютантом командующего. Последний был недоучившимся студентом-химиком, призванным на фронт из Миланского университета. Как и мне, ему исполнился двадцать один год. Занотти, типичный мальчик из благополучной семьи, нес свой спальный мешок одной рукой на манер чемодана и с истинно миланской учтивостью проинформировал всех о своей уверенности в том, что в самом ближайшем будущем мы будем в безопасности. В беседе принял участие наш офицер-картограф Палациано, а также врач лейтенант Кандела, младшие лейтенанты Лугареци и Карлетти из 2-й батареи и Марио Беллини. Майор, проживший восемь лет в Сомали, считал русский мороз совершенно непереносимым. Но он этого не показывал, всеми силами старался поднять моральный дух своих подчиненных, постоянно шутил и посмеивался над опасностью. Одному Богу известно, как тяжело ему приходилось. Мы знали, что, находясь на позициях, он старался лишний раз не покидать своего убежища, будучи не в состоянии выносить мороз.
      * * *
      Тем временем жалкие остатки топлива, которые мы сумели раздобыть, подошли к концу. И транспортные средства, принадлежавшие нашей бригаде, одно за другим замирали на обочине дороги. Вместе с грузом. К сожалению, мы их оставили на дороге немало. Хватало здесь и орудий, брошенных нашими артиллеристами. Огромные 149/40 и 210/22 (должен сказать, это очень современные орудия) вместе с тягачами замерли без движения. Толпа обтекала их как досадные препятствия.
      У меня буквально разрывалось сердце, когда я смотрел на современную технику, разом превратившуюся в груды металла. Сколько сил и средств затрачено на нее! Как тяжело она досталась моей родной Италии! А теперь приходится все бросать, чтобы выполнить полученный ранее приказ.
      Нередко встречались телеги с сидевшими в них пехотинцами. Их лошади были настолько измучены, что не могли сделать больше ни шагу. В огромных влажных глазах этих умных животных отражалась почти человеческая грусть.
      * * *
      Я узнал, что капрал Тамбурини остался на одном из брошенных грузовиков. Я хорошо знал этого человека. Несколькими часами раньше ему переломало ноги съехавшим в кювет орудием. Оказавшись в одиночестве на грузовике, в баке которого не было ни капли топлива, этот несчастный некоторое время наблюдал за спешащими мимо людьми. Вспомнив о маленьких желтолицых узбеках, в руки которых ему предстояло попасть, он начал плакать и молить проходящих мимо соотечественников, чтобы они не оставляли его одного, но на него не обратили внимания. К сожалению, я узнал об этом несколькими днями позже, причем от тех самых людей, которые бросили бедолагу.
      * * *
      Мы продолжали свой бесконечный путь в ночи. Каждый час колонна, как этого требовали правила, останавливалась на десятиминутный привал. Многие из нас без сил валились в снег.
      Во время одной из таких передышек Занотти уснул - и это при минус двадцати градусах, да еще и в снегу! Но он не спал всю предыдущую ночь и был измотан той всепоглощающей, отнимающей разум усталостью, которая знакома лишь тем, кто был на фронте.
      * * *
      Перед самым Медовом в нашу колонну влилась большая группа немцев, пришедших по одной из проселочных дорог. Вскоре поток людей четко разделился на две параллельные струи: справа шли люди в темной итальянской форме, слева двигались немцы в своих весьма громоздких светлых одеждах. Причем обувь последних была подбита толстым войлоком.
      Разница между нами была очевидна каждому. Между прочим, у немцев было топливо и достаточно большое количество транспортных средств. Все орудия имели тягачи (иногда русские) с изрядным запасом топлива. К тому же у них было много саней и телег, каждую из которых тянули две или даже три лошади. В такие повозки помещалось восемь - десять человек. Это давало возможность солдатам отдыхать по очереди на санях. Кроме того, они ничего не несли на себе, даже оружия. Но если падающий с ног от изнеможения итальянский солдат делал попытку забраться на немецкие сани, его незамедлительно сгоняли прочь.
      Но все это были еще цветочки, настоящие испытания ждали нас впереди.
      А тем временем число наших грузовиков продолжало неуклонно уменьшаться. Те, которые еще кое-как двигались, были увешаны гроздьями людей. Причем на каждом из них среди одетых в темное итальянских солдат обязательно виднелся одетый в светлые одежды немец. Что поделаешь, итальянцы - добрые люди. Монументальные "бреды", тянущие за собой стасорокадевятки и двухсотдесятки, были сплошь облеплены людьми. Солдаты сидели на капоте, на крыше кабины, на самом орудии - в общем, везде, где можно было за что-то зацепиться. Зачастую свое место приходилось отстаивать в драке, потому что на каждое было слишком много претендентов. От усталости люди едва держались на ногах. Некоторые больше не могли идти. Как-то я увидел темную фигуру, лежащую в снегу на обочине дороги. Руки и ноги несчастного дергались в конвульсиях. В этот момент колонна остановилась. С помощью нескольких солдат мне удалось поднять беднягу и привести его в чувство. Затем я попросил немецких солдат, сидящих в находящемся поблизости грузовике, взять его с собой. Те не отказали, Я тогда еще не знал немцев так хорошо, как знаю сейчас, поэтому счел такое поведение вполне естественным.
      Часом позже я заметил солдата в бреду. Дошедший до последней стадии изнеможения пехотинец сидел в снегу на обочине и бормотал нечто невразумительное о зеленых полях и журчащих ручьях. Я попытался остановить один из проезжавших мимо немецких грузовиков, но наши доблестные союзники или делали вид, что не замечают моих сигналов, или отмахивались. Так продолжилось мое знакомство с немцами.
      В конце концов, показалась итальянская "бреда" с двухсотдесяткой на буксире. Мы с трудом погрузили упирающегося парня. Прежде чем ехать дальше, водитель сообщил, что ему нетрудно взять еще одного солдата - одним больше, одним меньше... разницы никакой. Но бензина в баке хватит только на 8-9 километров, и потом все равно придется шагать пешком. Но больше я ничего не мог сделать.
      * * *
      Мы шли дальше.
      Нога все еще продолжала беспокоить меня. Я шагал по дороге и с грустью размышлял о собственной судьбе. За что мне все это? Если бы паралич развился, я бы с первого момента был обречен. Неужели Провидение хочет дать мне почувствовать на собственном опыте, что человеческая жизнь в полном смысле этого слова всегда висит на волоске?
      Услышав о моих трудностях, майор предложил мне занять место на одном из грузовиков. Но уже давно перевалило за полночь, осталось позади Медово, мы повернули направо, а ни одного итальянского грузовика так и не появилось.
      Сразу за деревней располагались биваком чернорубашечники одного из батальонов М{*9}, по-моему, Таглименто. Здесь же я увидел последние средства транспорта, принадлежавшие моей бригаде, - "павези".
      Через некоторое время колонна в очередной раз остановилась. Я был вынужден отправиться на поклон к маленькому немецкому лейтенанту с орлиным носом, в ведении которого находился трактор, тянущий трейлер, нагруженный бочками с бензином, и противотанковое орудие. Мы говорили по-французски. Это единственный язык, кроме хорошо знакомого немцам языка насилия, который они понимают. В результате я получил место в машине для себя и еще одного солдата, который не мог идти.
      Прежде чем мы снова тронулись в путь, к нам подсел еще один итальянский лейтенант, а затем попытались присоединиться еще несколько, но немцы проявили бдительность и всех отогнали. Мы поехали дальше. Но через каждые несколько метров делали остановки. Сидеть без движения было очень холодно. Первым не выдержал солдат, за ним слез и пошел пешком лейтенант. На их места нашлось много желающих, но немцы больше никого не пустили.
      Вперед. Остановка. Снова вперед. Остановка. И так до бесконечности.
      В деревне за Медовом, кажется, это было Карасеево, мы остановились надолго. С трейлера выгружали бензин, требовавшийся для заправки грузовиков. Я воспользовался остановкой и подошел к большому костру, окруженному людской толпой. Оказывается, жгли склад продовольствия. Хотя бы таким образом, но я получил возможность немного согреться. Наконец-то!
      Затем я вернулся к трейлеру, и мы продолжили путь.
      Теперь по дороге все чаще попадались тела замерзших в пути солдат. Сперва мне не хотелось верить своим глазам. Должно быть, я ошибся и на дороге лежат вовсе не люди, а кучки брошенного кем-то тряпья. Но при ближайшем рассмотрении всякий раз оказывалось, что на снегу лежали все-таки люди, превращенные страшным морозом в глыбы льда. Их лица были искажены смертной мукой. Застывшие глаза смотрели в черное небо.
      Мы двигались дальше.
      Тянущаяся по широкой дороге колонна была все так же четко разделена на итальянскую и немецкую.
      Неожиданно нам начали попадаться сначала отдельные люди, а потом небольшие группы, спешащие в обратном направлении. Вскоре идущих навстречу стало так много, что мы были вынуждены остановиться. Я спрыгнул с трейлера и обратился за разъяснениями к бегущим навстречу офицерам. Они поспешно и с некоторым смущением рассказали, что дорога впереди перерезана уже несколько часов назад. Было около двух часов ночи 20 декабря.
      Распрощавшись с проявившим ко мне гостеприимство немецким младшим лейтенантом, я побрел обратно в деревню. Очень тихо, чтобы не услышали солдаты, я передал майору Беллини печальные новости. Затем я отправился в битком набитую избу, чтобы погреться.
      Насколько нам было известно, русским никогда не удавалось выйти из немецкого окружения.
      Глава 3.
      20 декабря
      Всего через несколько минут поступил приказ 30-й артиллерийской бригаде строиться. Остатки 60-го батальона присоединились к 61-му.
      Я слышал голоса майора Беллини и капитана Россито, командира 1-й батареи, но не торопился выйти из теплой избы и присоединиться к ним. Должен признаться, что я отчаянно устал и, кроме того, меня страшила перспектива вновь оказаться на морозе, пробирающем до костей. Когда же я все-таки выполз на воздух, оказалось, что батальон ушел. Люди, торопливо шагающие по обледенелой дороге, были мне незнакомы.
      Я громко крикнул. Голос мой разнесся очень далеко в морозной ночи, но ответа не последовало. Я остался один. Следовало как можно скорее догнать батальон.
      Я присоединился к мрачной колонне, которая, оставив дорогу на Мешков слева, повернула на юг к выходу из деревни и двинулась по направлению к Поповке. Появилась информация, что на этом направлении немцы планируют прорыв.
      Вдруг я заметил транспортные средства, принадлежащие артиллеристам Пасубио. Несколько тягачей с натугой волокли орудия. За ними тянулись люди. Я вспрыгнул на подножку одного из тягачей и таким образом преодолел семь или восемь километров, отделяющих меня от Поповки.
      * * *
      Занимался новый зимний день.
      Вокруг нас была только бесконечная заснеженная степь, а над головами такое же бесконечное свинцово-голубое небо.
      В деревне я встретил нескольких знакомых ребят из 80-го пехотного полка. Лейтенант Корреале (в далекой мирной жизни преподаватель философии) настолько устал, что с трудом передвигал ноги. К тому же он сильно охрип и совсем не мог говорить, лишь сипел. Он сказал мне, что, если ему прикажут снова идти вперед, он умрет.
      Больше я его никогда не видел.
      А пока, глядя на его усталое обветренное лицо, я вспоминал долгие беседы, которые мы вели с ним и майором Пассини долгими зимними вечерами в офицерской столовой в Абросимове на Дону. С мальчишеской горячностью мы всячески превозносили мастерство и храбрость итальянских солдат. Майор, бывший намного старше и опытнее нас, добродушно усмехался и спокойно объяснял, что мы не правы.
      Сидя за отдельным маленьким столиком, младший лейтенант Бернаби бросал на нас негодующие взгляды. Было поздно, все офицеры уже поели и разошлись, а мы продолжали оживленно беседовать, не собираясь покидать помещение. Дело в том, что младший лейтенант Бернаби, недавно прибывший из Италии, спал в этой комнате, когда все уходили. А звание младшего лейтенанта получил всего два месяца назад.
      А затем начались тяжелые бои. Однажды лунной ночью Бернаби отправился на санях в роту. Он был очень доволен, потому что должен был принять под командование отделение. И погиб. Майор Пассини тоже погиб. И еще многих людей из того батальона уже нет в живых.
      Теперь я считал, что самое худшее позади. Я наткнулся на Корреале, который, прихрамывая, бродил вокруг в поисках своих солдат. Большинство из них были рекрутами с Сицилии, только что прибывшими на фронт, и при любом удобном случае старались улизнуть подальше. Очевидно, майор в своих оценках все-таки был прав.
      Некоторые вещи лучше забыть.
      Здесь же были капитан Ланциани и младший лейтенант Фаброцини, бойкий неаполитанец. Как и Корреале, капитан Ланциани прихрамывал.
      Мы остановились.
      * * *
      В самом разгаре дня немцы на 8 или 9 тяжелых броневиках отправились куда-то в восточном направлении. Они должны были прорвать окружение. Во всяком случае, мы так считали.
      За ними двигались фургоны с пожитками, а дальше шли две колонны итальянских солдат. Черные ленты, извивающиеся по ослепительно белому снегу. Огромное пространство вокруг Поповки теперь кишело людьми, причем со стороны Медова подходили все новые колонны. Я держался рядом с Фаброцини, офицером, командующим в Абросимове остатками взвода разведчиков. Нам пришлось многое пережить вместе, и ладили мы хорошо.
      Мы остановились на гребне очень длинного холма. Там немцы выполняли какие-то сложные маневры, рассчитанные на то, чтобы обмануть противника. Но не было похоже, что они планируют идти на прорыв.
      * * *
      Фаброцини, несколько его разведчиков и я ждали сидя на снегу и лязгая зубами от холода. За нашими спинами уныло чернели покосившиеся избы Поповки. Впереди, казалось до самого горизонта, простирались бесконечные заснеженные равнины. Нигде не было видно ни одного признака жизни.
      * * *
      Я решил, что должен немедленно встать и начать двигаться, иначе рискую замерзнуть насмерть.
      Пытаясь согреться, я принялся быстро ходить взад-вперед и в конце концов неожиданно наткнулся на своего командира - майора Беллини, стоящего в окружении нескольких офицеров бригады.
      Холод становился невыносимым. Оставалось только удивляться, что все мы еще живы. В ожидании прорыва нам было совершенно необходимо найти хотя бы какое-нибудь убежище.
      Капитан Россито - весьма упитанный краснолицый мужчина - отправился куда-то в темноту, заявив, что присмотрел для нас всех отличное убежище в большом стогу сена. Мы довольно долго ждали, но он все не возвращался. В конце концов майор решительно направился обратно в деревню, мы потянулись за ним.
      Мы больше не видели капитана Россито. Позже я слышал, что он нашел в брошенном немецком грузовике бутылку коньяку и, ничего не соображая от холода, в несколько глотков осушил ее до дна. Поэтому он так и не узнал, что мы ушли из Поповки.
      * * *
      Мы вошли в какую-то избу, откуда слышалась итальянская речь. И действительно, там оказалась большая группа чернорубашечников.
      Неожиданно вокруг загремели взрывы. Враг открыл огонь по колонне.
      Было очевидно, что, раз русские стреляют из минометов, они находятся где-то поблизости. Но где? На этот вопрос не мог ответить никто.
      Должен признаться, в тот момент нас это не особенно интересовало. Мы настолько окоченели, что возможность хотя бы немного согреться занимала нас значительно больше, чем все враги на свете.
      К сожалению, мое пребывание в теплой избе оказалось слишком коротким. Майор приказал мне отправиться на поиски полковника Касасса, командира 80-го пехотного полка, чтобы получить инструкции.
      Мне оставалось только тяжело вздохнуть и снова идти на мороз.
      * * *
      Мне показалось, что прошло много часов, прежде чем я наконец выяснил, что полковник обосновался где-то на холме к западу от нас. Мы там уже были и явились свидетелями полнейшей неразберихи. Множество солдат из самых разных частей бестолково толпились в одном месте, не зная, что делать.
      Уже давно перевалило за полдень. Я заметил, что некоторые части снова покидают деревню.
      Встреченные мною по дороге старшие офицеры-чернорубашечники сообщили, что прорыв теперь уже неминуем.
      Решив, что получил достаточно информации, я направился в избу, где меня ждали товарищи и майор Беллини. В 200 метрах от нее я заметил русский танк. Раньше его там не было.
      Оказалось, что он появился в деревне несколькими часами ранее и очень быстро был подбит немцами. Его экипаж состоял из одного совсем молодого мальчика, почти ребенка. Выбравшись из танка, он попытался вести огонь, но был расстрелян превосходящими силами противника.
      Позже капрал Джузеппини рассказал, что этот танк возник совершенно внезапно. За ним в некотором отдалении следовало еще два или три. Его неожиданное появление на медовской дороге, по которой двигались колонны немецких и итальянских солдат, привело к настоящей панике. Тем более, что он пер напролом, круша все на своем пути и поливая уцелевших людей огнем из автоматов. Джузеппини клялся, что видел не менее пяти сотен погибших. Правда, организаторы этой кровавой бойни не надолго пережили своих жертв.
      Я не мог не восхищаться аккуратностью и четкой организацией немцев. Даже в царившем повсюду хаосе они сумели обеспечить противотанковую оборону деревни.
      Вернувшись к майору, я добросовестно сообщил ему все, что мне удалось узнать. Он сразу же решил, что мы должны вместе найти импровизированный "гарнизонный командный пункт", местоположение которого мне удалось разузнать. Таким образом, мне пришлось окончательно распрощаться с надеждой спокойно отдохнуть в тепле.
      Беспокоило то, что накануне я набрал полные ботинки снега и теперь мои носки совершенно промокли. Несколько дней назад я сменил туфли на ботинки, но не успел обзавестись длинными носками, гетрами или хотя бы бинтами. Опасность простудиться становилась все более реальной.
      Мы так и не добрались до так называемого "гарнизона". По дороге мы встретили нескольких знакомых майору старших офицеров с группами солдат и вскоре оказались среди своих.
      Темнело.
      * * *
      Накануне вечером мы ничего не ели. Нам удалось проглотить только несколько глотков ледяной воды.
      Сейчас, в наступивших сумерках, везде горели огромные костры, выбрасывая в ночное небо столбы черного дыма. Немцы жгли все, что не могли взять с собой. Между кострами на почерневшем от копоти снегу медленно остывали трупы убитых лошадей. Их пристреливали, чтобы не оставлять русским.
      * * *
      От мрачных мыслей меня отвлек младший лейтенант Дзоило Цорци, который, широко улыбаясь, подошел ко мне. Я был очень рад его видеть. Он, как и я, был из Вероны и за месяцы пребывания на русском фронте успел стать моим лучшим другом. Главный офицер наблюдения и связи 60-го батальона, Цорци вместе со мной проходил обучение в Монкальери. Так же как Марио Беллини, Антонини и я, Цорци прибыл в Россию в июне.
      Когда началось отступление, он со своими людьми - остатками 1-й батареи 80-го пехотного полка - находился в деревне Монастырщино, расположенной неподалеку от Абросимова в окружении секуляризированных монастырей.
      Судя по его рассказам, им удалось ускользнуть в последний момент. Орды узбеков долгое время преследовали их по пятам.
      С тех пор как четыре дня назад начался бой, я ничего не слышал о Цорци. Поэтому мы оба были счастливы увидеться снова. Хотя при таком морозе страшно лишний раз раскрыть рот, мы долго не могли наговориться. А тем временем колонны вновь начали строиться.
      * * *
      На землю опустилась ночь. Стало еще холоднее. Чтобы не превратиться в ледяной столб, приходилось постоянно двигаться.
      Сначала Цорци и я ходили взад-вперед рядом с нашей колонной, потом принялись прыгать и хлопать себя ладонями по плечам в тщетной попытке согреться. Конечно, это было утомительно, но помогало не замерзнуть насмерть.
      Я видел, как страдал майор Беллини. Он хуже, чем кто бы то ни было из нас, переносил мороз. Со мной он разговаривал довольно сухо. Создавалось впечатление, что я виноват в том, что ему пришлось покинуть теплое помещение. Если бы я не выяснил местонахождение "гарнизонного штаба", мы бы так и сидели в избе.
      А тем временем столбик термометра продолжал опускаться.
      Какая температура была той ночью, по-моему, не знает никто. Для каждого из нас мороз превратился в личного врага, безжалостного убийцу, подкрадывающегося одновременно со всех сторон. Он заставлял нас испытывать ужасные страдания, медленно и неустанно высасывая из нас жизнь. Ему некуда было спешить, он знал, что мы никуда не денемся, и наслаждался своей безраздельной властью.
      Как часто впоследствии мне доводилось испытывать такие же ощущения...
      * * *
      Изредка мы позволяли себе на несколько минут присесть, но очень скоро вскакивали и снова начинали двигаться. Даже самая короткая передышка приводила к тому, что ноги теряли чувствительность.
      Время шло.
      Здесь же стояла машина генерала. Наш майор периодически подходил к ней и обменивался несколькими словами с сидящими внутри.
      А вокруг нас кипела жизнь. Колонна за колонной строились и уходили в разных направлениях.
      * * *
      Около 9 часов вечера откуда-то начали прибывать многочисленные грузовики, орудия, повозки. Вслед за ними - пешие солдаты. Это оказалась дивизия Торино.
      Колонна остановилась рядом с нами. Я слышал разговоры о том, что дивизия сначала пыталась выйти по другой дороге в юго-восточном направлении, но наткнулась на противника. Теперь мы должны были объединиться и двигаться вместе на юго-запад.
      Немцы потребовали у дивизии Торино тысячу литров бензина, обещая взамен танковую поддержку. Это означало, что дивизия лишится всех запасов горючего. Тем не менее настоятельную просьбу немцев удовлетворили.
      Таким образом, в одной точке сошлись следующие дивизии: Пасубио, Торино, отдельные подразделения из Равенны и Селеры, 298-я немецкая дивизия, лишившаяся командования и большей части личного состава, но имеющая восемь или девять танков. Дивизия Пасубио приняла участие в самых тяжелых боях на Дону. Еще два легиона чернорубашечников (батальоны М) Таглименто и Монтебелло, но изрядно потрепанные.
      Сколько нас, итальянцев, оказалось в окружении?
      По самым грубым подсчетам - не менее 30 тысяч.
      От пронизывающего холода невозможно было ни спрятаться, ни скрыться. Помощи ждать было неоткуда. Мы пытались, как могли, защитить сами себя.
      Глава 4.
      21 декабря
      Когда мы наконец тронулись в путь, наступила полночь. Громада колонны растянулась на километры, но движение было упорядоченным: слева шли люди, метрах в восьмидесяти справа от них двигалась техника, в середине - сани, повозки, лошади. Немцы возглавляли колонну.
      Приходилось постоянно следить за порядком, не давать солдатам обгонять друг друга в стремлении оказаться поближе к голове колонны, то есть под непосредственной защитой немцев. К сожалению, таков был менталитет итальянцев. Неспособные навести порядок в собственных рядах, они сразу же потеряли уверенность в своих силах. К тому же в нашем распоряжении не было никакого автоматического оружия. У нас осталось лишь несколько пулеметов. В то время как автоматы (превосходное оружие, но, к несчастью, слишком тяжелое, чтобы в сложившихся условиях нести его на себе), а также ручные пулеметы (крайне ненадежное оружие, постоянно дававшее осечки при низких температурах) были брошены. Таким образом, мы были вооружены только винтовками и мушкетами. У некоторых офицеров были также пистолеты. Кроме пистолета, у меня была русская полуавтоматическая винтовка с телескопическим прицелом.
      Той ночью я отметил первый в своей практике случай отказа младшего по званию выполнить мой приказ. Один из сержантов моего батальона (раньше я его не знал) отказался вернуться на свое место в строю. Я был совершенно уверен в необходимости поддерживать строгую дисциплину, поскольку любой беспорядок в создавшихся условиях мог привести к ужасающим последствиям, поэтому я собрался пристрелить беднягу, как это и предписывалось инструкциями. Остановило меня только то, что сержант казался совершенно невменяемым и явно не соображал, что творит. Поэтому я лишь записал его имя и решил, выйдя из окружения, позаботиться о том, чтобы он предстал перед судом военного трибунала и ответил за неподчинение приказу. Но этот сержант так и не вышел из окружения.
      Мы шли дальше.
      По пути я мысленно возносил страстную молитву всемогущему Господу, упрашивая его дать мне силы и мужество.
      Ночь была очень темной, хоть глаз выколи.
      Дорога плавно спускалась по склону холма к невидимой во тьме долине. То здесь, то там кромешную темноту прорезали яркие вспышки сигнальных огней.
      За всяким спуском обычно следует подъем. На самом его крутом начальном участке большинство транспортных средств пришлось бросить. Правда, это касалось только итальянской техники. Мощные немецкие "катерпиллеры" без труда преодолели крутой подъем. Нам они не помогали. Впрочем, даже если бы помощь была предложена, ничего уже не могло измениться. У нас кончился бензин.
      Подъем, так же как и спуск, длился много часов.
      Когда мы шли, было не очень холодно.
      Если верить слухам, к рассвету мы должны были выйти из "котла".
      * * *
      Занимался мрачный зимний рассвет. Мы снова видели окружающие нас бесконечные заснеженные поля.
      После завершения изнурительного подъема мы вошли в небольшую деревню, состоявшую из нескольких десятков приземистых изб. Называлась она Поздняково. Вокруг нее немцы расположили прямо на снегу мощные противотанковые орудия, в деревне на перекрестке стояли танки.
      Прошел слух, что мы уже на свободе, но, к сожалению, он оказался ложным. Более того, очень быстро выяснилось, что мы не только все еще находимся на вражеской территории, но к тому же попали на еще более опасный ее участок, вблизи которого сосредоточены танки.
      Оставалось лишь в отчаянии скрипеть зубами.
      Было 6 часов утра 21 декабря.
      Мы остановились. В то же время хвостовая часть нашей итальянской колонны продолжала подъем и теперь активно напирала на нас сзади.
      Снова начались шум и неразбериха. Офицеры хриплыми голосами выкрикивали приказы, рядовой состав лениво делал вид, что ничего не слышит. Мало-помалу переминающиеся с ноги на ногу солдаты, подталкиваемые постоянно подходившими сзади, покинули строй и вяло потянулись к видневшимся невдалеке избам.
      Люди были убеждены, что линия фронта располагается где-то поблизости.
      Тогда мы еще не знали, что постоянной, четко выраженной линии вообще не существовало. Перед нами находились только сильно выдвинувшиеся вперед вражеские пехотные дивизии, а также контролировавшие все проходимые дороги моторизованные бригады. Мы двигались в их тыл.
      Солдаты постепенно разбредались по окрестностям. Причем некоторые группы уходили довольно далеко. Очевидно, они не понимали, насколько опасно в такой обстановке удаляться от своей части. Ведь в любой момент могли появиться русские танки.
      Как же так получилось, что никто не взял дело в свои руки? Почему такому множеству людей позволили слепо двигаться навстречу собственной гибели?
      Признаюсь, нас сильно угнетала бескрайность окружающего пейзажа. По сравнению с необозримыми горизонтами расстилающейся со всех сторон степи человек казался ничтожной козявкой. Поневоле в души проникало чувство фатальной неизбежности происходящего. Мы тупо переставляли ноги и вяло размышляли о бессмысленности и бесперспективности всяческой борьбы.
      Мне пришлось с огромным усилием взять себя в руки. Такое нарушение порядка абсолютно недопустимо! Надо что-то делать! Немного поразмыслив, я принял решение и начал трудиться, как маленький упрямый муравей. С помощью лейтенанта Маккарио из 2-го батальона 80-го пехотного полка Пасубио и еще нескольких офицеров мы начали собирать людей и формировать части.
      * * *
      Кое-что у нас получилось. Люди были настолько сбиты с толку, что готовы были повиноваться любому, кто в состоянии отдать им четкий приказ.
      А народ все прибывал...
      Я оказался в удивительно парадоксальной ситуации. Если бы только на моем месте оказался энергичный старший офицер! Но старшие офицеры казались безучастными к происходящему. Позже я понял, что холод подстегивает к действию только молодежь вроде меня. У людей старшего возраста он парализует всяческую инициативу. К счастью, нам удалось справиться, и более или менее организованные группы людей двинулись в деревню.
      * * *
      Мне сказали, что на другом склоне холма среди разрушенных домов генерал собирает людей. Мы сразу же направились туда и через некоторое время присоединились к войску.
      Со всех сторон к нам подходили новые и новые итальянцы.
      В конце концов генерал приказал нам выйти из Позднякова, пройти километр на юго-восток и "готовиться к прорыву".
      Выяснилось, что с нами четыре генерала: X, Росси из Торино, Капицци из Равенны и еще один, которого называли Бозелли.
      Через некоторое время имя Бозелли уже никто не называл, так же как и никакое другое вместо него.
      Я не могу вспомнить, кто именно тогда командовал передвижениями войск.
      * * *
      Формирование нового воинского подразделения, точнее, ожидание его формирования, поскольку мы снова ничего не делали, только ждали, производилось на обширном и пологом склоне холма, плавно спускающемся вниз к долине.
      Мы видели, что в долине были немцы. Они куда-то маршировали организованной колонной, охраняемой с флангов танками.
      Я делал все, что мог, чтобы навести порядок в наших рядах. Но вряд ли можно ожидать от людей, не привыкших к дисциплине в повседневной жизни, что они станут подчиняться приказам лишь потому, что волею судьбы оказались одетыми в военную форму.
      Карабинеры (а их у нас было несколько дюжин) изо всех сил старались помочь нам, офицерам, но, к сожалению, без толку. Люди явно не желали шагать в организованном строю. Мы еще не успели толком начать движения, когда по идущим впереди солдатам ударили первые пули. Строй моментально смешался, люди побежали. А по нашим ребятам продолжали стрелять, причем совершенно непонятно откуда.
      Мы не оставили вражескую стрельбу без ответа. Солдаты яростно палили наугад.
      А тем временем вражеский огонь приобрел прицельный характер, пули все чаще достигали цели, одна из них даже просвистела совсем рядом с моей головой. Видимо, мои отчаянные жесты, призванные навести хотя бы минимальный порядок, привлекли внимание вражеских снайперов, во мне узнали офицера.
      В конце концов толпа итальянских солдат разделилась на небольшие людские ручейки, которые хлынули в долину. Было видно, что среди них имеются раненые.
      А затем мне довелось стать очевидцем одного из самых страшных зрелищ за все время отступления. Я увидел, как итальянцы убивали итальянцев.
      Группы разведчиков, которые были посланы нашими офицерами осмотреть местность, по возвращении были по ошибке обстреляны своими же товарищами. В возникшей беспорядочной перестрелке друзья убивали друг друга.
      Я сорвал голос, пытаясь остановить кровопролитие. В суматохе я потерял шапку, которую тут же затоптали.
      Предпринимать что-нибудь еще было бессмысленно. Мы перестали быть армией. Я больше не командовал солдатами. Меня окружали существа, не способные контролировать свои поступки. Они подчинялись одному только животному инстинкту самосохранения.
      * * *
      Последняя попытка восстановить порядок... Я вспомнил, что возле деревни видел два или три 75/27 орудия, брошенных 8-й артиллерийской бригадой в рабочем состоянии. Я бросился наперерез и остановил трактор, который ничего не тянул на буксире. Нам было совершенно необходимо доставить сюда хотя бы одно из оставленных орудий.
      На тракторе находилось несколько раненых. С отчаянием в глазах они принялись упрашивать меня не заставлять их ехать за орудием. Я заставил.
      У меня не было шапки, голову защищал лишь вязаный шлем. Но выбирать не приходилось, и я, в чем был, побежал вниз по склону, расталкивая бестолково мечущуюся толпу.
      Достигнув дороги, по которой недавно прошли немцы, я увидел неаполитанца Адальберто Пеличчиа, младшего лейтенанта из 201-го артиллерийского полка. Он стоял прямо на дороге возле трактора, имевшего на буксире противотанковое орудие, и выглядел вполне спокойным. Я был рад его встретить. Мы были знакомы довольно давно, но уже больше года не виделись. Радость от встречи была взаимной, и мы с удовольствием поприветствовали друг друга.
      Насколько я понял, он был здесь уже не один день вместе с несколькими взводами итальянцев и немцев. Он обрисовал мне сложившуюся ситуацию так, как понимал ее сам. Русские находились всего лишь в 20 километрах отсюда, если не меньше. За ними - немцы, "а еще дальше - свобода". С помощью своих танков немцы организовали для нас коридор и пока его удерживают, несмотря на давление со стороны русских. Из этого напрашивался один вывод: еще несколько часов пути - и наши мучения закончатся.
      От Пеличчиа я отошел воспрянув духом, хотя и несколько озадаченный.
      Офицеры всех рангов безуспешно пытались навести порядок среди солдат.
      * * *
      Задумавшись, я медленно шел по утоптанному снегу. Сзади послышался шум моторов, и я увидел, что меня догоняют итальянские грузовики с солдатами. Вслед за ними показался "гуцци", в котором, кроме водителя, сидел только один солдат! Без возражений, даже обращаясь весьма уважительно, меня посадили в машину.
      Залезая в грузовик, я и не предполагал, какая невероятная гонка меня ждет. Водитель, очевидно, был одержим мыслью убраться как можно дальше, причем любой ценой. Он гнал машину так, что мы рисковали в любой момент перевернуться или кого-нибудь задавить. С большим трудом мне удалось слегка притормозить потерявшего от страха голову солдата, но ненадолго.
      Нас начали обстреливать из минометов. Я никак не мог определить, откуда летели снаряды. Но, судя по частоте разрывов, я понял, что ведет огонь лишь одно орудие. Скорее всего, оно было установлено на одной из окружающих долину возвышенностей, с которой хорошо просматривалась местность, поскольку явно било прицельно по точкам, куда стекались воедино людские реки и ручейки.
      Теперь уже ничто не могло остановить нашего водителя. Ежесекундно рискуя жизнью, он несся по заснеженной скользкой дороге.
      Мы благополучно миновали зону минометного обстрела. На присыпанной снегом дороге не всегда можно было заметить глубокие ямы. Поэтому нам пришлось несколько раз вылезать и выталкивать застрявшее транспортное средство. Я с тревогой присматривался к своим случайным попутчикам и не мог определить: они тряслись в лихорадке или от страха.
      Между тем дорога пошла на подъем, который становился все круче и круче. В какой-то момент наша машина остановилась. Недолго думая водитель выскочил из кабины и буквально взлетел на проезжавший мимо грузовик. Мы увидели, как он благополучно распластался на брезенте, и растерянно посмотрели друг на друга. Ни я, ни мой попутчик не умели водить машину. Дальше пришлось идти пешком.
      Глава 5.
      21 декабря
      Памятуя рассказ Пеличчиа, я был уверен, что через несколько часов уже буду в безопасности.
      По дороге мне все чаще попадались распростертые в снегу фигуры. Эти люди были все еще живы, но настолько устали, что не могли двигаться дальше. С завистью и отчаянием они смотрели на нас. Ведь мы пока были на ногах и могли идти.
      Я, как мог, пытался ободрить упавших, помочь им подняться и идти дальше. Мы ведь так близко к концу пути! Осталось совсем немного!
      * * *
      Бесконечная заснеженная равнина.
      Чужая земля.
      Небольшие ручейки, состоящие из людей и транспортных средств, в конце концов слились в один поток, который тек по безмолвному полю куда-то вдаль. Причем ни его начала, ни конца не было видно.
      * * *
      В снегу застряли сани, перевозившие раненых. Возница тщетно пытался сдвинуть их с места. Но лошади слишком измучились. Одна из них, похоже, находилась при последнем издыхании. Она стояла в оцепенении, вся покрытая коркой льда, и только тяжело вздымающиеся бока свидетельствовали о том, что она еще жива. В ее грустных, затянутых мутной пеленой глазах светилось понимание. Другая лошадь еще могла двигаться. Она даже делала попытки стронуть с места тяжело нагруженные сани, но сил у нее осталось чересчур мало.
      Я прошел мимо, стараясь не думать о несчастных раненых людях, которым предстояло в самом ближайшем будущем замерзнуть на обочине дороги. Я шел один, кутаясь в одеяло. Пожалуй, размеры колонны изменились. Она несколько "похудела".
      К полудню я добрался до Тихо-Журавской, симпатичной деревушки, в центре которой находилась очень красивая церквушка, хотя ее тоже превратили в склад, как и все церкви, которые мне довелось видеть в России. Деревня расположилась у подножия невысокого холма.
      Войдя в деревню, я первым делом увидел грузовик с ранеными, который пробил деревянное ограждение дороги и упал на ледяную поверхность замерзшего ручья. Очевидно, причиной происшествия был взрыв мины. Чуть поодаль на небольшой площадке стояли еще два или три грузовика с ранеными, тоже брошенные.
      Один из раненых сумел выбраться и теперь медленно ковылял к дороге, протягивая к нам руки и взывая о помощи. Оставшиеся на грузовиках хранили молчание. Я стиснул зубы и прошел мимо.
      * * *
      Я сделал короткую остановку у колодца, рядом с которым стоял журавль, сколоченный из тонких стволов. Очень хотелось пить. Но подошедший вслед немец велел мне убираться вон, потому что ему надо напоить лошадь.
      Я двинулся дальше к выходу из деревни.
      Через некоторое время я прошел мимо немецкого лейтенанта, который неожиданно заорал мне по-итальянски:
      - На санях могут ехать только раненые! Никакого багажа!
      Мне оставалось лишь удивиться и идти дальше. Но, выйдя из деревни, я сразу понял, что имел в виду немец. Я увидел сани, доверху нагруженные ящиками, тюками и мешками, на которых сидели два солдата, судя по всему, выходцы с юга Италии. В них с первого взгляда можно было узнать нищих обитателей трущоб, которые в мирной жизни не имели ничего и теперь волею случая стали обладателями хоть какого-то имущества. Они не согласились бы расстаться с ним ни за что на свете.
      А в это время на обочине дороги сидели измученные люди без сил и молча ожидали смерти. Я заставил возницу остановиться и резко отругал его, услышав в ответ пожелание заниматься своими делами и не лезть в чужие. Тогда я пошел к саням, стянул с них какой-то тяжеленный мешок и бросил его в снег. Возница набросился на меня с кулаками. Отшвырнув меня в сторону, он вернул мешок на место и снова забрался на сани. Я невольно взялся за пистолет. Неужели я должен его пристрелить? Все существующие правила, так же как и мое собственное чувство долга, говорили, что я обязан применить оружие. Но я уже видел слишком много мертвых итальянцев и не мог заставить себя собственноручно увеличить их число. И потом, за что я должен убивать несчастного, в жизни не видевшего ничего хорошего?.. Уверенный, что скоро мы все будем в безопасности, я решил не стрелять. Но когда закончится наш бесконечный путь, я дождусь и проверю, погрузили ли на эти сани раненых, а если нет, то обязательно передам южан властям.
      Судя по затравленным взглядам парней, они отлично поняли, что я хотел стрелять. Видимо, они сознавали и то, что не успеют применить оружие сами, все равно я выстрелю быстрее, поэтому даже не делали попыток схватиться за винтовки. Но я отпустил их с миром, о чем впоследствии неоднократно пожалел.
      К несчастью, до наших позиций было вовсе не несколько часов пути, а дни... недели... Больше я никогда не видел те сани и тех солдат. Все-таки я обязан был применить оружие, даже если бы при этом злополучного возницу пришлось погрузить на сани в качестве первого раненого. Я до сих пор уверен, что именно из многочисленных проявлений слабостей, таких, как моя, сложилась гибельная неразбериха, в которой мы оказались.
      На обочине лежал полузамерзший умирающий немец. Немецкие сани и грузовики проезжали мимо, но никто не остановился.
      Мы шли дальше.
      Я всматривался в даль до боли в глазах. Голова колонны исчезала где-то за гребнем холма. Я искренне надеялся, что на другой стороне находятся наши позиции. Но когда мы тоже оказались на противоположном склоне, выяснилось, что перед нами расстилается только ровный, пологий спуск, вслед за которым виднеется очередной подъем. Американские горки! В тот день мы поднимались наверх и опускались вниз шесть или семь раз.
      * * *
      К вечеру я почувствовал сильную усталость. Мне еще повезло, что часть пути удалось проехать на машине, скрючившись на переднем бампере. Но через некоторое время машина остановилась, пристроившись в хвост длинной веренице всевозможных транспортных средств. Я спрыгнул и снова пошел пешком.
      Перед замершей колонной машин молча толпились люди. По обеим сторонам дороги стояло два немецких противотанковых орудия. Местность впереди казалась безжизненной. Всюду, насколько хватало глаз, простиралась белая пустыня.
      * * *
      Вдали слышался шум боя. Немцы объяснили, почему мы не можем идти дальше. Впереди шло танковое сражение. Вражеские танки перерезали путь колонне, и теперь немецкие танки пытаются восстановить коридор.
      Через полчаса снова воцарилась тишина. Нам разрешили двигаться дальше.
      * * *
      Пронесся слух, что где-то рядом наши захватили деревушку.
      Теперь мы шли по краю лесного массива. Несколько солдат без видимой причины произвели несколько выстрелов в сторону леса. Их примеру последовали другие, и через несколько минут уже довольно много людей увлеченно палили в ни в чем не повинные деревья. Было совершенно очевидно, что в лесу никого нет.
      Как я ни старался, прекратить бессмысленную пальбу оказалось не в моей власти. Солдаты не желали понимать, что таким образом могут привлечь к себе внимание противника. Случайно затесавшийся в наши ряды немецкий солдат что-то возмущенно кричал, но на него не обратили внимания.
      К сожалению, вынужден признать, что перед нами были уже не солдаты, а беспорядочная толпа испуганных, полностью деморализованных людей. Они руководствовались только собственными инстинктами и не желали прислушиваться к голосу разума. Они стремились лишь к одному - выбраться из ловушки и были готовы достичь этой цели любой ценой. Они были согласны на все, только бы вырваться из белого безмолвия и снова оказаться в привычной обстановке среди друзей.
      Конечно, строгий порядок мог бы облегчить достижение общей цели. Но это понимали лишь офицеры. Многие из нас честно пытались установить дисциплину. Но даже ценой собственной жизни мы не имели возможности в тех условиях предотвратить беспорядки. Как запретишь человеку, который уже много дней ничего не ел, искать хоть какую-нибудь пищу? Разве можно осуждать окоченевшего солдата, если он ищет теплый угол для ночлега? И как объяснишь человеку, который бегает взад-вперед вдоль колонны и размахивает руками, задевая при этом окружающих, тщетно стараясь согреться, что надо спокойно идти в строю, а если колонна остановилась, то стоять на месте? Невозможно...
      В наших несчастьях все винили немцев. Это из-за них у нас не было горючего. К тому же они, в отличие от нас, имели и топливо, и еду, да и обмундирование у них было не в пример лучше нашего.
      Как тут не чувствовать неприязнь?
      * * *
      За лесом снова начиналась бесконечная заснеженная равнина. Дорога неожиданно стала шире. Судя по утрамбованному снегу, здесь прошли танки. Здесь мы увидели огромное количество противотанковых орудий, причем рядом с массивными немецкими расположились маленькие итальянские. Они ожидали приближения вражеских танков почти оттуда, откуда мы только что пришли и откуда до сих пор подтягивались люди.
      Мы шли дальше. Становилось темно.
      * * *
      Вся техника снова остановилась. Ждали темноты, чтобы преодолеть простреливаемый невидимыми русскими участок дороги. Я присел на грязезащитное крыло грузовика с ранеными.
      Состояние, в котором я находился, пожалуй, уже нельзя было назвать усталостью. Это было нечто большее. Все мы держались на ногах лишь благодаря огромному нервному напряжению.
      Мы еще не знали (я узнал об этом только несколькими днями позже, да и то без подробностей), что за нами, в районе деревни Поздняково, где мы останавливались на рассвете, последние боеспособные части дивизии Торино были атакованы вражескими танками и пехотой и разбиты.
      * * *
      Темнело. Техника все еще продолжала стоять, но люди один за одним двинулись вперед. Они осторожно спускались в низину и начинали подниматься на следующий склон. Судя по слухам, именно там находилась невидимая пока деревня, оставшаяся в руках наших солдат. Причем уже за пределами окруженной территории.
      По обеим сторонам от нас то и дело слышались автоматные очереди. Ночное небо периодически озарялось яркими вспышками. А я все еще сидел на месте. Ко мне, сильно хромая, приблизился очень молоденький пехотинец, на вид совсем мальчик. На его ноги, замотанные в грязные обрывки одеял, было страшно смотреть. Кажется, он опирался на палку.
      Мальчик плакал, твердил, что ему очень больно, и просил пустить его на грузовик. Лейтенант, в ведении которого находился этот транспорт, сказал, что ни одного свободного места нет. Тогда пехотинец принялся умолять меня уступить ему мое место, дав возможность хотя бы немного отдохнуть. Я пытался ему объяснить, что это бесполезно, что, если грузовик тронется, он все равно не сможет удержаться, но мальчишка не слышал голоса рассудка.
      Понимаю, что я повел себя крайне эгоистично, но не уступил место пареньку. Надо полагать, моя душа, так же как и тело, замерзла и потеряла чувствительность. Некоторое время я следил за удаляющейся прихрамывающей фигуркой, чувствуя угрызения совести, но потом отвернулся и решил думать о другом.
      * * *
      Оставаясь без движения, можно было очень быстро замерзнуть. Так и получилось. Вскоре я почувствовал, что мои промокшие ноги превращаются в куски льда. Тогда я решительно спрыгнул на снег и снова пошел пешком. Солдат, пристроившийся на другом крыле, присоединился ко мне. Он сказал, что его зовут Карнаги. По пути выяснилось, что он хорошо знает здешние места, поскольку неоднократно бывал здесь по заданию своего командира. Он незамедлительно изложил свою версию происходящего, из которой следовало, что еще до рассвета мы обязательно будем в безопасности.
      Не стоит пересказывать нашу беседу, если обмен краткими репликами вообще можно назвать беседой. Я не спал уже две ночи, наступала третья. В течение двух с половиной дней у меня не было ни крошки во рту. Но самым страшным все-таки был холод. Я замерз и устал так, что с трудом соображал.
      У подножия холма на дороге я увидел еще двоих замерзших солдат, на которых никто не обратил внимания. Людская река текла мимо, безразлично огибая неожиданное препятствие. Я сумел пристроить одного из двоих на сани с ранеными, второй так и остался на дороге.
      Неожиданно нас догнал мой друг Марио Беллини. Он везде безуспешно искал младшего лейтенанта Тривса. Последний прибыл из Италии только несколько дней назад, и Беллини было поручено присматривать за неопытным парнишкой. Час назад они потеряли друг друга в толпе. Забегая вперед, скажу, что они так и не нашли друг друга.
      * * *
      Вместе с Карнаги мы медленно шли вверх по склону. Вскоре мы вошли в деревню. На ее окраине стояли массивные деревянные строения, находящиеся на значительном расстоянии друг от друга. Немцы, возглавлявшие колонну, остановились.
      Я подошел к одному из офицеров, представился и попросил его обрисовать обстановку. Тот отвечал лениво и явно нехотя, медленно цедил слова сквозь зубы. (С тех пор я никогда не обращался к немецким офицерам, если без этого можно было обойтись.) Он сказал, что вокруг деревни русские, нам предстоит прорываться или в том направлении, в каком мы двигались раньше, или немного отклонившись вправо. Но можно рассчитывать, что сопротивление врага будет минимальным. А где линия фронта? Где-то здесь.
      Получив информацию, я вернулся к Карнаги, сидевшему в группе солдат. Минуты казались часами. Мороз был нестерпимым. Нервное напряжение тоже. Чтобы хоть немного расслабиться, мы изредка перебрасывались ничего не значащими словами.
      * * *
      С гребня расположенного неподалеку небольшого холма застрочил пулемет. Русский пулеметчик усердно поливал огненными очередями темноту во всех направлениях. Русские, как и немцы, неэкономно расходуют патроны.
      Один из немецких танков, выстроившихся на краю дороги, выстрелил в направлении, откуда доносились очереди. Последовала пауза, после чего пулемет заговорил снова. Еще один выстрел, снова пауза - и новая очередь. Так продолжалось несколько раз, в конце концов, из танка прекратили огонь, чтобы не расходовать зря снаряды.
      По-моему, немцы стреляли бронебойными снарядами, которые взрывались в земле и не причинили никакого вреда храброму пулеметчику.
      Неожиданно на склоне, откуда мы только что пришли и по которому еще поднимались наши солдаты, мы увидели белые вспышки, осветившие бегущих друг к другу людей, и услышали громкие крики: "Ура!.. Ура!", "Савойя!"{*10}. Вскоре крики прекратились. А в деревне то там, то здесь начали рваться снаряды. Нас это не слишком обеспокоило. К минометным обстрелам мы уже успели привыкнуть.
      В конце концов, мы с Карнаги решили поискать хотя бы какое-нибудь укрытие. Терпеть жуткий холод больше не было никакой возможности. Прикрывавшие лица шлемы возле носа и губ полностью обледенели, превратившись в холодные маски. Нам необходимо было немного поспать, лучше, конечно, в помещении, но, если не получится, для этой цели сгодился бы и стог сена.
      Выяснилось, что все мало-мальски пригодные помещения уже заняты немцами, которые не пускали нас внутрь, угрожая оружием. Вскоре я потерял Карнаги из виду.
      Не знаю, как долго я бродил от хижины к хижине, но через некоторое время встретил трех офицеров, снабдивших меня информацией, которой я немедленно и безоговорочно поверил, потому что в душе опасался чего-то подобного. Мне сказали, что немцы готовятся прорываться из окружения, бросив своих итальянских союзников на произвол судьбы.
      Я решил не спать, чтобы ничего не пропустить, и принялся снова бродить по деревне. Меня окружали непрезентабельные деревенские дома: одни сильно смахивали на конюшни, другие более походили на человеческое жилье. Некоторые горели. В тусклом свете костров я заметил неглубокий окоп, в котором, тесно прижавшись друг к другу, сидели итальянцы. Должно быть, таким образом они старались согреться. Один из солдат, втиснувшийся с краю, оказался мне знакомым. Он показал на группу людей, построившихся в отдалении, и сказал, что это один из легионов чернорубашечников, которые готовятся к прорыву вместе с немцами.
      Таким образом, я был не одинок в мысли, что немцы планируют прорыв, не поставив в известность итальянские части. Я посоветовал ему быть начеку, глядеть в оба и предупредить других. Некоторое время я еще походил по деревне, встречая каких-то людей. Но они меня ни о чем не спрашивали, я тоже не лез с советами. В конце концов, я набрел на горящую избу и устроился поближе к огню.
      Наступило 22 декабря.
      * * *
      Вокруг горели дома. Я не единожды обжегся, но, по крайней мере, хотя бы немного согрелся.
      В эти страшные дни я понял, какая тесная связь существует между жизнью и теплом. Мне даже удалось снять ботинки, слегка подсушить носки и согреть ноги! Но, хотя у меня закрывались глаза от усталости, я не мог позволить себе уснуть. Следовало наблюдать за передвижениями немцев, чтобы не пропустить момент, когда они уйдут и бросят нас на произвол судьбы. Наверное, на мгновение я все-таки забылся, и перед моим мысленным взором вихрем пронеслись лица друзей, знакомых, моих солдат. Я знал, что некоторых уже нет на этом свете, другие попали в плен (какая судьба их ждет?), а кто-то сейчас, как и я, идет в этой же бесконечной колонне. Суждено ли нам когда-нибудь встретиться?
      Вообще-то в душе я был рад, что меня только что перевели из 2-й батареи и назначили офицером наблюдения и связи. Под моим командованием находились новые, малознакомые мне солдаты. Если бы я остался в своем старом подразделении, вместе со "стариками", то ни за что не позволил бы им нарушить порядок, не допустил бы, чтобы те, кто мог идти, бросили более слабых умирать. Я бы потребовал, чтобы люди в обязательном порядке несли все свое личное оружие, и они бы, безусловно, подчинились. То есть трудностей на мою долю выпало бы значительно больше...
      Устыдившись этой эгоистичной мысли, я почувствовал, как по щекам потекли слезы. Это был первый и последний раз, когда я плакал.
      * * *
      Проведя около часа в благодатном тепле, я снова натянул ботинки и встал. Я не сомневался, что немцы уже ушли. Поэтому я решительно направился к подножию холма, туда, где я видел марширующих чернорубашечников. И сам начал собирать людей. В деревне встретились люди из самых разных частей. Я хотел организовать их и повести следом за немцами, которые, скорее всего, уже прорвались и вышли из "котла". Всего собралось около пяти сотен человек. Мне активно помогал младший лейтенант Фаброцини, ранее бывший командиром разведчиков в Абросимове, а также несколько сержантов, охотно откликнувшихся на мой призыв. Мы готовились выступить по тому же маршруту, о котором предыдущим вечером говорил немецкий офицер.
      Насколько я помню, я приказал одному из сержантов построить подразделение, как будто мы находимся в казармах. Его громкие строевые команды звучали, мягко говоря, странно, принимая во внимание окружающую обстановку. Но я старался не обращать внимания на подобные несуразности. Затем я произнес краткую, но страстную речь (причем я видел, что она произвела впечатление), и мы приготовились начать движение. Мы намеревались прорвать любые вражеские заслоны, если случится так, что враги уже перерезали коридор.
      Тогда я еще не знал, что немцы никуда не прорвались, и я собирался вести людей к самому сердцу врага.
      Но вмешалось Провидение, очередной раз доказав, что человек предполагает, а располагает вовсе не он, а высшая сила. "И все мы только ничтожные и послушные орудия в ее руках". Эту фразу я впоследствии твердил себе постоянно.
      Фаброцини начал спорить. Он не желал соглашаться с намеченным мной маршрутом. Я отлично понимал, что, если солдаты будут и дальше наблюдать за нашей перепалкой, они перестанут нам верить. Но Фаброцини проявил совершенно непонятное упорство и продолжал настаивать, что мы обязаны избрать совершенно другой маршрут.
      Так прошло довольно много времени, причем без всякого толку. А потом появился незнакомый итальянский майор и предложил предоставить собранную мной роту в распоряжение генерала, поскольку в данный момент идет процесс формирования командования. Я не очень понял, что это означает, но не стал возражать. В итоге с трудом собранные нами люди снова смешались с неорганизованной толпой.
      * * *
      Мне очень хотелось прибиться к какому-нибудь берегу. Вместе с несколькими офицерами мы зашли в полуразрушенную хижину, покинутую немцами. Мы вполне могли использовать ее в качестве лазарета.
      Но вскоре я в очередной раз убедился в ненужности любых инициатив. Все мои предложения оказывались не чем иным, как сотрясением воздуха. Поэтому я замолчал и покинул хижину.
      Было темно. Майор сказал, что теперь наша основная задача спрятаться, поскольку враг находится вокруг нас. И следующие несколько часов я провел помогая группам людей найти подходящее укрытие.
      Арбузов ("Долина Смерти")
      Глава 6.
      22-24 декабря
      Следующие три дня мне предстояло запомнить навсегда. Это были самые страшные дни в моей жизни.
      Мы находились возле деревни Арбузов. Впоследствии те немногие солдаты 35-го армейского корпуса, которым удалось выжить, назвали это страшное место "Долиной смерти".
      В Италии о нем почти никто не слышал. Но именно здесь нам пришлось в полной мере почувствовать и понять, какой это ужас - война.
      Только мы, выжившие в той кровавой мясорубке, могли рассказать о "Долине смерти". Сначала, в фашистской Италии, эти рассказы велись испуганным шепотом. Затем, когда страна начала разваливаться на части, они уже потеряли былую актуальность, стали менее интересными. Такова человеческая природа: под влиянием обстоятельств незначительные события могут оказаться у всех на устах, а имеющие первостепенную важность забыться.
      По этой причине я и решил написать эту книгу. Хочу, чтобы все знали о том, на какие жертвы вы шли, мои дорогие братья. Хочу, чтобы о вашей страшной гибели, мои любимые соотечественники, не забыли, чтобы вас помнили и чтили потомки. Надеюсь, что меня услышат, хотя мой голос слаб, а в душе пустота.
      * * *
      Наступил день, ему на смену пришел вечер. У нас не было никакой еды. Между тем люди прибывали тысячами. Все новые и новые колонны входили в деревню, и хотя она была довольно большой, но вскоре оказалась переполненной. Все избы, за исключением отведенной под лазарет, были предназначены для немцев. Даже нашим генералам пришлось ютиться в своих холодных автомобилях.
      * * *
      Арбузов находится в большой низине, имеющей овальные очертания и расположенной между двумя склонами холмов. У подножия одного из них, по-моему северного, - большой массив стоящих довольно близко друг к другу изб. Немного дальше, на склоне и к востоку от него, ютятся многочисленные лачуги, причем сначала они как бы жмутся друг к другу, а затем расстояние между ними постепенно увеличивается, словно кто-то их в беспорядке разбросал. На другой стороне, к западу, длинный ряд изб тянется вдоль дороги. Он поднимается вместе ней вверх по склону, и там, на аккуратной, ровной площадке, стоит небольшой массив домов. Еще один ряд жилых построек тянется в южном направлении и образует широкую параболу, одна ветвь которой пересекает низину, а другая вытянулась вдоль подножия противоположного склона в направлении к большому массиву, но немного не доходит до него, поскольку их разделяет болото.
      Зимой болото - заснеженная ледяная пустыня, окруженная зарослями камыша, покачивающегося на ветру. Эта картина болезненно усилила чувства безысходного отчаяния и одиночества.
      Диспозиция была следующей: большой массив и часть главной улицы, так же как и один склон, захватили мы. Вся остальная часть деревни находилась в руках врага. Их пехота расположилась внизу в камышах, а тяжелые орудия выше, очевидно за вершиной холма.
      К нашему счастью, в самый первый день силы врага были невелики. Но численность войск противника постоянно увеличивалась, и на головы несчастных итальянцев, прятавшихся в многочисленных щелях и воронках, постоянно сыпались снаряды, убивая людей сотнями. Тех же, кто бродил от дома к дому, пытаясь найти более надежное убежище, весьма ловко подстреливали автоматчики.
      Немцы создавали линию обороны, правда, она находилась у них в зачаточном состоянии. Чего они ждали? Почему мы даже не делали попыток прорваться на свободную территорию? Да и где она?
      Немцы объясняли, что очень скоро подойдут бронетанковые соединения, которые очистят дорогу.
      * * *
      После того как я провел все утро, помогая людям найти укрытия, я решил немного отдохнуть. Я не спал уже три ночи и опасался, что могу не выдержать такой нагрузки. Я медленно ходил по деревне, отыскивая хоть какой-нибудь угол, но тщетно. Немцы заняли все и бдительно охраняли свои владения. Такое положение было следствием и в то же время одной из главных причин нашей вопиющей неорганизованности.
      В конце концов я забрел в дальний конец деревни.
      * * *
      Здесь находилась хижина, выделенная нам под лазарет. В ней было всего две комнаты и небольшой хлев, который каким-то чудом оказался пустым.
      Я вошел в хлев. Со мной было несколько солдат, но запомнил я только одного из них - Нейна, добровольца из Неаполя. Устроившись на соломе напротив входа, я поставил свою русскую полуавтоматическую винтовку у стены так, чтобы ее было легко достать, укрылся одеялом, которое от мороза стало жестким, и приготовился спать. Еще я снял ботинки и носки, причем последние, как обычно, оказались мокрыми.
      В полутьме было видно, что пришедшие вместе со мной солдаты тоже устраиваются на отдых.
      Прошло семь или восемь минут. Никто не спал. Неожиданно дверь распахнулась и в проеме появился солдат с винтовкой, направленной на нас. Судя по одежде, итальянец. Он громко выкрикивал ругательства с ярко выраженным южным акцентом, обзывал нас трусами и предателями и требовал, чтобы мы немедленно сдались.
      Я не знал, что это за тип и откуда он взялся, и никак не мог решить, что предпринять. Неожиданно раздался выстрел, и лежавший рядом со мной солдат громко завопил: "Mamma mia! Mamma mia!"
      Дверь захлопнулась. Судя по раздавшимся за ней звукам, этот псих или предатель - уж не знаю, кем был ворвавшийся к нам солдат - перезаряжал винтовку. Значит, он собирался снова стрелять. Я схватил свою винтовку, перекатился немного в сторону, чтобы укрыться за оказавшимся здесь ящиком, и приготовился дать отпор.
      Почему-то именно в тот момент я остро ощутил, как неприятно, когда голые ноги лежат на замерзшей соломе.