Больше всего ему запомнился первый раз. Курбану тогда едва исполнилось тринадцать, и сам он – шаман сокрушенно вздохнул, – сам он, испорченный тремя годами праздной, сытой и бессмысленной жизни прислуги русского священника, увы, был совсем еще глупым и совершенно не подходящим для той великой роли, к которой его готовили. Бабушка и сама не была уверена, что материнские духи позволят мужчине, пусть и одной с ней крови, занять место главного и единственного шамана всего Курбустана. Выяснить это можно было, только показав своего внука предкам.

За два последних летних месяца они прошли пешком через всю Халха-Монголию, затем, отдав русским купцам старинную золотую монету, переправились вместе с ними через Аргун, а на зиму пристроились к бурятам.

Всю зиму бабушка лечила бурятам язвы, вправляла застарелые вывихи и готовила амулеты от самого злого – железного – русского духа. Наивные буряты даже не представляли себе, какой опасности подвергаются, покупая у русских железные топоры и ножи, котлы и чайники, а особенно ружья. И только Курб-Эджен знала, как приготовить действительно надежную защиту, если уж берешь железо в руки.

А по весне они снова тронулись через горы и, питаясь мышами, змеями и попадающими в силки мелкими птицами, за три летних месяца добрались до Байкала. И вот здесь их ждала первая неприятность: путь в священную долину преграждал огромный русский острог, набитый сотнями проходящих этапом каторжан и десятками живущих отдельно, сосланных Орус-ханом опальных князей.

Курбан поежился. Он и теперь помнил, как расстроилась не бывшая на земле предков около двадцати лет Курб-Эджен. Но когда они спустя четыре дня добрались до укрытой в горах священной пещеры праматерей, бабушке стало совсем плохо. Огромная каменная жертвенная чаша была сдвинута со своего основания, а сделанные руками ее праматерей на стенах пещеры закопченные магические знаки словно кто-то скоблил. Все, абсолютно все указывало на то, что в пещере бывали чужие – и неоднократно!

Курб-Эджен тогда надолго ушла к предкам, а когда ее тело снова стало теплым и подвижным, а глаза – живыми, прошептала:

– Он скоро придет сюда. Готовься, внучек.

Они ждали ровно три дня, и когда солнце в третий раз осветило вход в пещеру, на ее пороге показался русский. Он торопливо скинул с плеч походный мешок, достал из кармана сверкнувший на солнце стеклянный кругляш и вставил его себе в глаз.

Великая мать! Как же тогда Курбан перепугался! Но магия Курб-Эджен все-таки оказалась сильнее, и русский их не заметил – даже с кругляшом в глазу. Напротив, он почти тут же вытащил из мешка небольшую книгу, раскрыл ее и, шевеля губами, принялся зарисовывать то, что было изображено на стенах.

Внутри у Курбана похолодело: русский определенно пытался украсть секреты их родовой магии.

– Что он говорит? – прошептала Курб-Эджен, впервые косвенно признав, что ее внук выучился в доме русского священника хоть чему-то полезному.

Курбан прислушался: «…академия… нонсенс… кафедра…» – и только одно вроде бы как знакомое слово: «потрясающе!»

– Длинноносый не по-русски говорит, – покачал он головой.

Бабушка на секунду закатила глаза, а когда вернулась обратно, упрямо тряхнула головой.

– Духи говорят, что он русский. Начинаем. Курбан кивнул и через мгновение висел на спине длинноносого, пытаясь повалить чужака на утоптанный до каменного состояния пол пещеры. И вот тогда тот завопил по-русски:

– Отпусти-и!

Бабушка ударила пришельца палкой в живот, затем – по голове, а когда тот повалился на колени, а потом и на бок, умело связала длинноносого по рукам и ногам и, разжав стиснутые зубы лезвием ножа, влила ему в рот заранее приготовленный отвар.

Собственно, именно благодаря этому отвару русский и протянул так долго. Связанный и обездвиженный, словно муха в наряде из паутины, он с ужасом наблюдал, как из него с заунывным носовым пением выцеживают капля за каплей освященную ритуалом жертвенную кровь. А бабушка все кропила и кропила стены пещеры, очищая оскверненное святилище, – на запад, в сторону 77 злых эдженов; на восток, в сторону 99 добрых; с некоторой неохотой на север – в сторону подвластных Хуге-Дэву, сыну Хунгуз-хана, 33 нейтральных северных…

А затем Курб-Эджен три раза по три попросила прощения у Великой Праматери за то, что не уберегла ее дом да еще пришла сюда с мужчиной-внуком, и сунула кремниевый нож Курбану.

– Сделай Великой Матери приятное…

Сердце в груди екнуло и упало куда-то вниз.

Впервые один из русских – недосягаемых, опасных и мстительных, как неудовлетворенное божество, – целиком был в его власти.

– Давай, внучек, – подбодрила его бабушка, и Курбан подошел и, повернув вора лицом к земле, схватил его за волосы, оттянул голову вверх, до упора, и быстро полоснул кремниевым ножом по горлу.

– Ну вот мы и добрались, – произнес русский, и Курбан вздрогнул и пришел в себя.

Они стояли возле причала. Там, впереди, стоял огромный, чадящий черным дымом пароход, а на него и назад, стуча но дощатому настилу подкованными железом башмаками, сновали грузчики.

Русский ухватил одного за ворот и поинтересовался, где остановились топографы, а затем повел Курбана к самому краю причала, и вот здесь ему стало действительно страшно.

Нет, шаман прекрасно понимал, что все это – самая обычная магия, вряд ли сложнее той, что применяет он сам. Чтобы создать такой пароход, всего-то и надо было, что с молитвой вскрыть земле ее материнское чрево и, терпя ее грозящую обвалами ярость, вытащить нужные камни. Затем следовало поднести дары Матери-огню и в строгом согласии с нарисованными монахами-отшельниками магическими чертежами принести целый ряд искупительных жертв богам неба и воды… но… Курбан даже представить не мог, сколько крови нужно пролить, чтобы все это с позволения духов работало.

– Этот, что ли, твой толмач?

Курбан вздрогнул и снова пришел в себя.

– По-китайски говоришь? – повернулся к нему начальник русской экспедиции – высокий и худой, переодетый в штатское платье воин.

Курбан кивнул.

– За десять рублей в месяц работать будешь?

Курбан сосредоточился. Он явственно ощущал витающие над русской экспедицией облака страха и одновременно решимости, и это ему нравилось, но тот единственный русский, что был ему нужен, так и не мог сделать выбор.

– Ну? – уже раздражаясь, напомнил о себе начальник экспедиции.

Курбан судорожно огляделся по сторонам в поисках поддержки и тут же увидел, как на поручень парохода сел ворон. И вел он себя так уверенно, настолько по-хозяйски, словно считал себе подвластным даже это металлическое чудовище.

– Буду, – сглотнул Курбан и покосился на пришедшего вместе с ним русского офицера. – Здесь лучше, чем все время в доме сидеть.

Семенов так и не понял, какой черт его дернул, но едва этот тунгус согласился идти с отрядом, он вдруг тронул начальника экспедиции за рукав.

– Меня возьмете?

Тот широко улыбнулся, и уже через два часа поручик Семенов, попрощавшись с Зиновием Феофановичем и забрав из комендатуры свои документы, помогал экспедиции грузиться на пароход. И, как ни странно, теперь его нимало не смущало ни то, что экспедиция практически гражданская, ни то, что он так и не дождался вожделенного перевода в число сотрудников Азиатской части Главного штаба.

А потом пароход взревел, тронулся, и Семенов, поддавшись всеобщему настроению, долго и безудержно хохотал, глядя, как вцепившийся в поручень тунгус-переводчик, подвывая от ужаса, истово молится всем своим святым.

А потом наступил вечер, и поручик пришел в столь возвышенное и романтическое настроение, что даже присел на палубу рядом с притихшим, смирившимся со своей судьбой тунгусом. Он смотрел на могучие воды Амура и думал о том, сколь же обширна и велика Россия и сколь важную миссию исполняет она здесь, на Востоке, осваивая тайгу и недра, строя дороги и города, а главное, приводя к послушанию и культуре все эти дикие и бесконечно отсталые первобытные народы.

А потом наступил следующий день, а за ним и еще один, и еще… и однажды поручик поймал себя на том, что его уже нисколько не смешат бесконечные шутки над затравленным тунгусом, и сам он с нетерпением жаждет лишь одного: увидеть наконец слева по борту золотистые огни Хабаровска.

Генерал-губернатор Приамурского края Николай Иванович Гродеков получил рапорт поручика Семенова – единственного оставшегося в живых члена экспедиции Энгельгардта – только спустя полторы недели после описанных в нем событий. Он прочел его один раз, и второй, и третий… и все равно был вынужден признать, что ни-че-го не понимает!

Он категорически не понимал, какого черта Андрей Карлович потащился через Амур на лодке китайского контрабандиста. Нет, Гродеков знал, что билетов на пароход могло и не быть, а старый пройда Энгельгардт слишком умен, чтобы трясти дающим ему исключительные права приказом Главного штаба перед каждым пограничником и уж тем более кассиром. Но можно же было обратиться к военному коменданту Благовещенска!

Далее… Гродеков несколько раз перечитал ту часть рапорта, в которой описывался посмертный досмотр тела Энгельгардта, и опять-таки пришел к выводу, что произошло что-то абсолютно нелогичное. То, что с места происшествия исчезла офицерская сумка с совершенно секретными, тщательно зашифрованными документами, прямо указывало на участие в налете вражеской военной агентуры. Однако собственная агентура Гродекова докладывала, что ни айгуньский градоначальник Шоу Шань, ни губернатор округа никакого отношения к налету не имеют. Более того, после того как русский посол в Пекине подал жалобу в канцелярию Их Величеств, у всех ответственных за порядок на правобережье Амура китайских чиновников сплошные неприятности.

«Ну, хорошо, – думал Гродеков, – положим, на экспедицию и впрямь напали хунгузы… но зачем им раздевать труп?! И потом… это рассеченное горло… почему они его просто не пристрелили?»

Разумеется, Гродеков отдавал себе отчет в том, что китайцы всегда были достаточно коварны для того, чтобы сымитировать хоть нападение хунгузов, хоть сошествие с небес апостола Павла, – была бы в том нужда. Но в том-то и беда, что никакой такой нужды истреблять экспедицию, да еще столь изощренно, у китайцев на тот момент не было. Напротив, проигравшие три военные кампании подряд китайцы были в последнее время крайне осторожны – как в политике, так и в конкретных действиях. А если еще и понимать, что Китаю сейчас жизненно важны и русские кредиты, и обещанная Россией поддержка в конфликтах с Японией, то мгновенно следовал вывод: Энгельгардта убила разведка одной из недружественных к России стран.

Николай Иванович нахмурился. Ему не хотелось верить, что истинные цели экспедиции Энгельгардта станут известны той же Японии. Однако совсем исключить возможность расшифровки врагом исчезнувших рабочих документов он теперь не имел права.

«Поручика Семенова привезти и допросить со всем тщанием, – поставил он уверенную размашистую резолюцию, – место пропажи документов прочесать повторно!»

Едва Курбан ступил на пароход, как его снова посетил Бухэ-Нойон, и был первый помощник Владыки Преисподней столь ужасен, что Курбан вцепился в поручни, дабы не прыгнуть прямо с борта – лишь бы куда подальше от видения.

Он не знал, чем недоволен Человек-Бык, а выяснить это при помощи опиума и смирны прямо здесь, в окружении хохочущих над ним русских матросов, Курбан не решался. И только когда наступил вечер и Семенов подсел рядом, налитые кровью глаза Бухэ-Нойона смягчились, а покрытое гнедой шерстью мощное тело понемногу растаяло в воздухе.

С этой минуты первый помощник владыки преисподней ревниво и неотступно следил за тем, чтобы шаман всегда находился около русского поручика. Он почти не донимал его днем, но едва наступала ночь и Семенов уходил спать в свою каюту, Бухэ-Нойон немедленно спускался к свернувшемуся на палубе клубочком Курбану да так и стоял над ним, словно напоминая, что с того самого момента, как шаман заглянул в Зеркало Правды, он уже не принадлежит ни этому миру, ни даже самому себе.

А потом они прибыли в Хабаровск; русские свели по гулкому дощатому трапу лошадей, спустили на причал экспедиционный груз, в два часа добрались до железной дороги, и тут у Курбана помутилось в глазах. Древний, казалось, давно уже канувший в преисподнюю Змей стоял прямо перед ним – одетый в броню из железа и готовый к новой битве за власть над всей землей.

– Что, никогда поезда не видел? – весело хохотнул Семенов.

Курбан пришел в себя и замотал головой.

– Никогда… железного дракона – никогда.

– Что ж, привыкай, – покровительственно похлопал его по плечу поручик, – скоро мы с тобой еще и грузиться на этого дракона начнем.

К новой жизни бывший капитан полиции Кан Ся привыкал с трудом. Сразу же, как только увели и до ужаса медленно казнили – прямо под окнами камеры – державшего всю камеру в подчинении старика, молодые волчата попытались установить свои правила, и две недели подряд Кан Ся, чтобы остаться в живых, спал урывками, да и то вполглаза.

А однажды утром хунгузов – одного за другим – вывели, а еще через четверть часа вцепившийся в решетку Кан Ся увидел, как их – так же, одного за другим – ставят на колени в песок.

– Уй, головы не жалко! – хохотнул один, самый первый и с готовностью подставил заросший, черный от загара затылок. – Давай, руби скорей!

Палач поднял меч… и промахнулся. Нет, если быть совсем точным, он все-таки попал – в позвонок но как-то вскользь; даже крови не показалось. Мальчишка захрипел и конвульсивно задергался – так, словно пытался вырваться из пут.

Кан Ся взмок. Только теперь он понял, как прав был старик: палач слово держал и казнил каждого строго в меру оплаты, а молодой – Кан Ся запомнил это прекрасно – денег не нашел.

Палач поднял меч снова и снова ударил. Шея хрустнула, как-то надломилась, обвисшая голова сомнамбулически задергалась, а изо рта молодого хунгуза пошла обильная кровавая пена. Стоящие рядом на коленях хунгузы заволновались, а Кан Ся в ужасе схватился за голову. Это казалось невероятным, но мальчишка еще был жив! И только тогда палач нанес третий, решающий удар.

Кан Ся застонал, отошел от окна и рухнул на дощатые полати. Десятки раз он, как лицо официальное, наблюдал за ходом казней и десятки раз умудрялся не видеть главного! А потом Кан Ся слушал, как головы с деревянным стуком собирают в мешок, и медленно, трудно осознавал, что, кажется, впервые за две недели ареста остался совершенно один.

Полное, абсолютное одиночество и было самым жутким. Камера стала меняться в размерах, а время то ускорялось, то почти останавливалось. Порой Кан Ся даже казалось, что он уже умер, а порой – что определенно сошел с ума. К нему запросто приходил умерший два года назад отец, и они долго разговаривали, а когда где-то наверху хлопала дверь и призрак исчезал, Кан Ся понимал, что не помнит из разговора с покойником ни слова.

А потом камера открылась, и в нее один за другим вошли шестеро молодых – не более двадцати лет – хунгузов, и за внешней бравадой Кан Ся легко прочитал в их глазах ужас и растерянность.

– Что, дед, – нервно хохотнул один, с самыми Дерзкими глазами, – давно сидишь?

Кан Ся тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой.

– Здесь не это важно… здесь важно, есть ли у тебя деньги.

Молодой напрягся.

– Не для меня, – хрипло пояснил Кан Ся. – Для палача…

Комендант Благовещенска получил телеграмму от генерал-губернатора Гродекова в тот самый миг, когда пароход с поручиком Семеновым на борту подходил к причалам далекого Хабаровска. Комендант глянул на часы, досадливо цокнул языком и внимательно перечитал текст секретной телеграммы.

«ПОРУЧИКА СЕМЕНОВА ЗАДЕРЖАТЬ И ДОПРОСИТЬ СО ВСЕМ ТЩАНИЕМ ТЧК МЕСТО ПРОИСШЕСТВИЯ ПРОЧЕСАТЬ ПОВТОРНО ТЧК НАШЕДШЕМУ ДОКУМЕНТЫ ЭКСПЕДИЦИИ ЭНГЕЛЬГАРДТА ДОСРОЧНЫЙ ЧИН ЗПТ ОТПУСК И ДЕНЕЖНУЮ ПРЕМИЮ СТО РУБЛЕЙ ТЧК ГРОДЕКОВ»

Комендант задумался. Послать сотню казаков на китайский берег для повторного прочесывания места нападения на отряд было несложно. Градоначальник Айгуня Шоу Шань всегда был человеком благоразумным, а потому наверняка не станет раздувать из этого внеочередной пограничный конфликт.

«Хотя лучше все-таки его предупредить», – подумал комендант и повернулся к телефонисту.

– Соедини-ка меня, братец, с Шоу Шанем. И еще… отправь за моей подписью телеграмму коменданту Хабаровска.

Телефонист обратился в слух.

– Прошу прибывающего пароходом «Архангел Михаил» поручика Семенова арестовать и доставить для допроса в Благовещенск.

Оставив отряд на перроне, Семенов с превеликой охотой отправился вместе с начальником отряда Павлом Авксентьевичем Загорулько к коменданту.

Они уже узнали от железнодорожников, что Уссурийская дорога в эксплуатацию будет сдана в лучшем случае к середине ноября – строители все еще не прошли самый сложный участок в районе Сихотэ-Алиня. Однако строительные грузы к перевалу шли, и если умаслить коменданта, можно было договориться о проезде до конца путей, пересечь перевал на лошадях, а там снова сесть на первый же грузовой состав. Любой другой путь в Никольск-Уссурийский был бы раз в десять длиннее, а главное, дольше.

Однако им не повезло: как сообщил помощник коменданта, сам комендант только что убыл вместе с караулом на прибывший из Благовещенска пароход.

– Лично? – изумился Загорулько. – Господи боже! А что стряслось-то?

Помощник сделал неприступный вид, но не выдержал и перешел на заговорщицкий шепот:

– Дело государственной важности. Очень важного преступника ловят…

Загорулько поджал губы, скупо, но понимающе кивнул, глянул на часы и повернулся к Семенову:

– Ну что, голубчик, мой опыт подсказывает, что это надолго, а поезд уходит через четверть часа. Попробуем пробиться в эшелон сами.

Оказаться добровольно запертым в чреве железного дракона Курбан боялся так, как не боялся никогда и ничего в жизни. Однако едва внутри скрылся Семенов, он стиснул стучащие от ужаса зубы и последовал за поручиком; сел у самого входа в «теплушку», и ни угрозы, ни насмешки казаков заставить его сдвинуться с места уже не могли.

А потом дракон дернулся, с визгом заскользил по зловещему железному пути, и Курбан почти потерял сознание. Древняя, столько раз слышанная им от бабушки легенда вдруг ожила и стала явью.

Это случилось еще на заре сотворения мира из хаоса, когда небо Га и вода Ма еще были слиты в брачных объятиях. Родившаяся от этих объятий земля росла так быстро и выросла такой большой, что совсем скоро отделила отца от матери, заполонив собой весь промежуточный мир.

Много раз тоскующий Отец-небо соколом-сунгаром кидался вниз в поисках Матери-воды, но все время находил только Дочь-землю. И однажды он все-таки пролил свое семя в ее набухшее зрелой жизнью лоно.

Земля забеременела, вспучилась каменными горами, и вскоре из отцовского семени выросло могучее Мировое Древо, корнями уходящее в море, а кроной достигающее неба, и от этого тоска супругов друг по другу только усилилась.

Отец-небо превратился в птицу Гар и в поисках супруги начал летать вокруг Мирового Древа, а Мать-вода превратилась в змею Map и в поисках мужа поползла вверх по его стволу. Но когда они встретились, то не узнали друг друга в новом обличье, и Отец-птица начал клевать змею, а Матьзмея – кусать птицу.

Они сражались десять тысяч лет, и кровь Map и семя Гар смешались, и из этой смеси появились их дети – похожие на мать пернатые и крылатые змеи-драконы Мармары и более схожие с отцом зубастые и чешуйчатые птицы Гаруды.

Не знавшие, кто их отец и мать, они сразу же разделились на два племени и тоже начали сражаться. Но поскольку тело чешуйчатых птиц Гарудов было твердым, а тело пернатых змеев Мармаров мягким, птицы все время побеждали.

От капель пролитого семени и крови Гарудов и Мармаров зацвело и Мировое Древо, но у его детей вместо зубов и когтей были только ветки и листья, а потому они в страхе бежали на западный край земли.

Долго длилась эта битва. Даже у детей и внуков Гарудов и Мармаров успели народиться дети, и они тоже продолжали сражаться, и в конце концов люди-змеи потерпели поражение и ушли берегом моря на северо-восток. Им вдогонку были посланы разведчики-алгончины, но потомки пернатых змей сели на спины тысячи посланных Матерью-водой морских драконов и скрылись в океане. Верные слову алгончины бросились за ними вплавь и тоже навсегда исчезли в огромных волнах.

Немногие из внуков и правнуков змеи Map, живущих на восточном берегу океана, и внуки дерева, живущие на западе, на берегу другого океана, подчинились внукам Мудрого Неба Гар-Мазды, и тогда и возникло всемирное государство победившей птицы Гар-Курбустан. А Будда – писарь Курбустан-акая, первого и последнего законного наследника Гар-Мазды, – записал его слова и завещал всем людям жить отныне в мире и согласии.

И вот теперь змей-дракон снова оживал.

«Так вот о чем пытался меня предупредить БухэНойон…» – сокрушенно качал головой Курбан. Его, заглянувшего в Зеркало Правды, теперь уже не могло сбить с толку то, что дракон возродился закованным в железо и пышущим огнем и дымом. Он знал, что дух может принять любую форму, даже такую, и не понимал только одного: как русские, прямые наследники осененного крылами отца-Гара Западного Курбустана, не видят, КОГО они выпустили на волю.

Когда поручик вместе с отрядом добрался до Никольска-Уссурийского, там царил сущий ад. Все лето возившие на тачках грунт и таскавшие на своих спинах шпалы для Уссурийской дороги китайцы и, чуть в меньшем числе, корейцы теперь, с наступлением холодов, тысячами и тысячами возвращались домой.

Нет, какая-то их часть все еще работала вдоль практически оконченного железнодорожного полотна. И те, кто остался, так и жили в сплетенных из камыша и обмазанных глиной фанзах, бросая работу и прячась под крышу при каждом осеннем дожде и панически сбегаясь в кучку у конторки начальства при каждом слухе об очередном нападении потревоженных стройкой и вконец обнаглевших уссурийских тигров.

Но большинство, понимая, что теперь до следующей весны работы для них здесь не будет, получало расчет и, уступив рабочие места сахалинским каторжникам да железнодорожному строительному батальону, благоразумно возвращалось на родину – через Владивосток.

Топографическому отряду капитана в отставке Загорулько во Владивосток было не надо. Его путь лежал на северо-запад, прямо по направлению уже начатой от Никольска новой дороги – через всю Маньчжурию. Однако столкнувшись на станции с потоками грязных, оборванных китайцев, отряд почти мгновенно рассыпался, и теперь Семенов отчаянно вертел головой, боясь лишь одного – отстать.

– Семенов! – окликнули вдруг его. – Ты, что ли?!

Поручик завертел головой еще отчаяннее, но сообразить, кто его окликнул в этом человеческом муравейнике, никак не мог.

– Возле столба стоит, – заботливо тронул поручика за рукав не отстающий от Семенова ни на шаг тунгус и ткнул пальцем вправо.

Поручик повернул голову и обомлел: сквозь толпу к нему пробирался… Гриша, тот самый друг, чей высокопоставленный дядюшка и устроил его пару лет назад в Главный штаб.

– Господи! Гриша?!

– Я, Ванечка, я! – захохотал Гриша и утроил усилия, пробиваясь через гомонящих китайцев. – Ты почему не в Петербурге?

Семенов сглотнул и тут же решил, что всех деталей своего изгнания из Главного штаба рассказывать не станет. Рванулся навстречу, обнял, похлопал по плечам и отодвинул друга от себя.

– А ты что здесь делаешь?

– А я, братец, на границу с Кореей выезжаю, – хохотнул Гриша и сделал страшные глаза. – Только, сам понимаешь, это ужасная военная тайна.

Семенов улыбнулся.

– Понимаю…

– Ты сегодня вечером в Никольске еще будешь? – завертел головой Гриша.

– Мы только завтра в Маньчжурию выезжаем, – кивнул Семенов.

– Тогда сегодня давай ко мне, на огонек, в строительные бараки за дорогой. Придешь?

Семенов охотно кивнул, дружески пожал протянутую руку и поспешил вслед отряду. Если честно, он отчаянно завидовал Грише, пусть и начавшему обычным взводным в далеком чухонском гарнизоне, зато теперь явно выполнявшему почетное и крайне важное для России задание в Корее.

Корея вообще была особенным местом. Еще работая в 3-м делопроизводстве Азиатской части, Семенов обратил внимание, сколь многие блага может получить и уже получает Россия благодаря правильной работе военных и дипломатов в этой маленькой полувассальной стране.

Главный шаг по внедрению в Корею был сделан не так давно, когда по приказу российского поверенного в делах Вебера 127 русских морячков после короткого боя с элитной самурайской охраной вывели корейского короля из оккупированного японцами дворца и доставили его в русскую дипломатическую миссию.

В считаные дни головы прояпонски настроенных министров, казненных по приказу попавшего под защиту Русской империи Коджона, оказались выставлены на всеобщее обозрение – на кольях. И именно тогда благодарный Коджон выдал России концессию на вырубку приграничных с Китаем лесов. А заодно, не без подсказки Вебера, разрешил России ввести в район лесоповала практически неограниченное количество казачьей «охраны» – генштабисты по этому пункту до сих пор хмельные от счастья ходят.

Но это было только начало. Не прошло и нескольких лет, как русские советники вошли в управление таможенным делом Кореи, и теперь не только экономикой, но и политикой страны мягко, но с огромной пользой руководили русские специалисты. Нет, речи о создании в Корее военно-морской базы русского флота пока не шло – это был вопрос будущего. Как это ни покажется странным, но в первую очередь корейцы помогли нам управиться с неуправляемым Китаем.

Уже в 1894 году стало ясно, что железную дорогу из Читы во Владивосток лучше провести через Китайскую Маньчжурию: с одной стороны, там равнина – ни хребтов, ни перевалов, а с другой – так выходило на полтысячи верст короче.

Однако Китай сразу же встал в оппозицию; даже старая и безграмотная курительница опия Цыси понимала, что значит присутствие России в Маньчжурии. Тогда и был осознан тот факт, что у России есть лишь один путь сломить упрямство восточного соседа – выступить в роли его спасителя.

Делом занялись лучшие умы Главного штаба и МИДа России. А вскоре в Корее восстал Тонг-хан, и всегда прислушивавшийся к советам русских дипломатов корейский двор нижайше запросил у могучей Поднебесной империи военной помощи.

Не слушавшая предостережений Ли Хунчжана старая императрица попалась в эту ловушку, как пятилетний ребенок, и ввела в Корею свои войска. Понятно, что Япония вскоре обвинила Пекин в нарушении соглашений и объявила Поднебесной империи войну.

Разумеется, войну Китай проиграл, и, разумеется, настало время, когда пришлось уступать территории и выплачивать контрибуции. Вот тогда на дальневосточной доске и появились несколько новых «шахматных фигур». Россия грамотно объяснила Японии, что она – не сверхдержава, а потому из захваченного Порт-Артура лучше уйти, а затем устами Витте предложила Ли Хунчжану хороший кредит и военную помощь в обмен на разрешение строительства КВЖД.

И Ли Хунчжан сломался, а поручик Семенов и еще несколько тысяч специалистов выехали в Китай – доводить начатую три года назад «операцию» до логического конца.

Этим вечером Курбан впервые оставил Семенова в покое, вышел за пределы разбитого экспедицией лагеря, сел на взгорке и до самого заката солнца смотрел, как на глазах возрождается старое, казалось, давно забытое божество.

Вокруг направленной на северо-запад насыпи бегали с тачками сотни и сотни черных от загара и пыли китайцев, и похожая на гигантскую беременную змею насыпь росла и каждую минуту хоть немного, но сдвигалась вперед. Курбан представил себе, как однажды этот длинный, через всю страну древнего богатыря Манджушри, живот вспухнет, содрогнется в предродовой конвульсии и изрыгнет на белый свет новое, покрытое железом, слизью и кровью божество, и сокрушенно покачал головой.

– Зачем ты допускаешь это, великий Эрликхан? Зачем ты выпустил поверженного твоим отцом Дракона-Мармара из преисподней?

Властитель ада молчал.

– Я понимаю, – вздохнул Курбан, – ты хочешь отомстить орусам и эдженам за предательство, но ведь они – твои братья. Вас всех вскормила одна грудь!

Он знал, что если спросить божество от чистого сердца, оно обязательно ответит, как бы ни было оно далеко. Прислушался и ничего в ответ не услышал; властитель ада Эрлик-хан не считал нужным объясняться со смертным.

– А главное, – задумчиво закончил Курбан, – они все когда-нибудь будут в твоей власти. Разве нет? Так зачем торопить время?

Военный комендант Никольска получил телеграмму из Хабаровска с неделю назад и отнесся к ней крайне серьезно. Он понимал: если некоего поручика разыскивают по всему Приамурью, да еще по личному указанию Гродекова, значит, совершенное Семеновым преступление действительно выходит за всякие рамки. Поэтому, едва к Никольску Уссурийскому подошел эшелон, битком набитый бегущими от зимы китайцами, мелкими партиями едущих на поселение бывших каторжан, офицерами, инженерами и командированными, он сразу же выслал на поимку господина Семенова усиленный офицерский патруль.

Однако патрульным катастрофически не повезло. Их сразу же едва не снесла орда высыпавших из теплушек китайцев, а когда патрульные сумели вырваться за пределы этого бессмысленно гомонящего живого потока, экспедиции капитана Загорулько уже не было – ни людей, ни лошадей, ни груза.