— Уверена, другие актрисы тоже получили любовные послания и указания искать связи.

— Только я...

— Хочешь, поинтересуюсь в соответствии со списком театральной труппы?

— Эмма, пожалуйста, перестань издеваться. У Зямы наверняка есть связи в военкомате или еще где-нибудь. Он ведь главный инженер такого большого завода.

— Ты думаешь, папа согласится собственными руками толкнуть тебя в объятия этого подлеца?

— Почему ты так ненавидишь Олега?

— Потому что вижу его насквозь.

— Ты просто завидуешь мне...

— Да! Безумно.

— Завидуешь, что я испытываю такое огромное чувство. И оно взаимно. А ты об этом даже понятия не имеешь.

Эту лавину невозможно было остановить. Она неслась в образе стихийного бедствия, и люди перед ней превращались в муравьев.

Вечером мы опять сидели втроем в папином кабинете, и Ди умоляла Зяму помочь Олегу. В конце концов папа сдался, пообещав Ди поискать такую возможность. Через два дня папа сообщил мне, что помочь ничем не может, но у него есть идея, совершенно невероятная, сумасшедшая, следовательно, беспроигрышная, которой он ни с кем ни за что не поделится, но этого и не нужно — его идея все равно обязательно придет в голову Ди. Он сказал это очень грустно, как пророк, который видит и знает наперед, но только раздражает своими пророчествами.

Папа оказался прав. Через три дня после того, как он сказал, что ничем не может помочь, возбужденная Ди опять протянула мне конверт:

— Я нашла способ! Читай.

В конверте лежало письмо, написанное Ди от имени бывшей жены Олега командиру его части.

«Здравствуйте, уважаемый Геннадий Егорович! Пишет Вам бывшая жена Олега Сапожникова, Таня. Дело в том, что я недавно вышла вторично замуж за офицера Советской Армии и должна в ближайшее время проследовать к месту его службы — в Монголию. С собой я увожу на три года нашего с Олегом сына. Это значит, что Олег три года не увидит своего ребенка, которого обожает.

Дорогой Геннадий Егорович, Вы не представляете, какой Олег прекрасный, заботливый, любящий отец! Нет! Конечно, представляете. Ведь у Вас тоже есть два замечательных мальчика. Олег писал мне. Кстати, Вашему младшему сыну тоже четыре годика, и его тоже зовут Василек, как нашего. И Вы знаете, как важно ребенку в таком возрасте общение с отцом. Мой новый муж хорошо относится к Васеньке, но мальчик очень скучает по родному отцу, все время спрашивает о нем и плачет, когда я говорю, что нам, очевидно, придется уехать, не повидавшись. Недавно Васенька опять рыдал, я не могла его уговорить лечь спать и пообещала, что папа обязательно приедет повидаться с ним.

Дорогой Геннадий Егорович, ведь вы знаете, как нехорошо обманывать ребенка. Такие обманы не забываются, но у меня не было выхода, и я очень верю, что благодаря Вам наш Василек встретится с Олегом хотя бы на денек!

Умоляю, помогите моему бывшему мужу получить отпуск, пусть краткий. Он приедет в родной город, попрощается с сыном, а потом будет спокойно продолжать службу в армии. Помогите мне, и я с чистой совестью уеду в Монголию, к моему второму мужу, С чувством глубокого уважения и надежды Татьяна Иванова (бывшая Сапожникова)».

Через две недели Олег объявился в институте, тут же возобновил репетиции «Зазеркалья» и был обласкан всеми актрисами труппы.

— На сколько дней его отпустили?

— Геннадий Егорович был очень растроган. Письмо поразило его до глубины души, и он выхлопотал для Олега отпуск аж на двадцать два дня. Чтобы Василек смог запомнить папу и не забывал потом три года. Это невиданно в армии!

— Ди, может, тебе книги писать?

— Потом когда-нибудь, в старости.

— Да, конечно, теперь надо вовсю реализовывать талант актрисы. Ди, он просто использовал тебя.

— Ты дура, Эвээма. Он меня любит, безумно любит.

И она улетела на репетицию, а я побрела домой. Ди опять бесшабашно вышагивала по натянутому канату, и ее серебристая юбка останавливала мое дыхание.

Я долго бродила по еще теплому осеннему городу. Заканчивалось бабье лето, захватывающее в плен, короткий, но властный, вызывающими красками полыхающих кустов рябины, тополиных и кленовых листьев, терпкими запахами остывающих костров, отцветающих трав.

Я думала о любви, которую мне никогда не понять и не испытать, об Олеге и Диане. Я точно знала, что теперь он увидит совершенство, как само Божество, а может быть, именно в эти минуты уже любуется им.

На этот раз Ди обязательно должна была сорваться с головокружительного каната. Очень скоро. В ближайшие дни... И я опять желала ее падения и ненавидела себя.

В тот вечер Ди стала женщиной.

Несколько дней спустя она поделилась со мной случившимся, но в ее рассказе не было ничего прекрасного, романтического или хотя бы отдаленно похожего на мои представления о соединении двух любящих душ.

Олег просто увлек ее за сцену в перерыве между репетициями. Там, за ширмой, все и произошло. Иногда заглядывали девушки, звали его или что-то сообщали по поводу своих ролей. Все были не совсем трезвые. Ди рассказывала сбивчиво, сумбурно. Он опешил, поняв, что Диана делает это впервые, но было уже поздно, и Олег разозлился из-за необходимости бежать на третий этаж в туалет и отмывать следы. Я поняла, что Олегу даже не понадобилось увидеть совершенство, как само Божество. Они не очень раздевались, как выразилась Ди.

После этого Диана Ивановна перестала интересовать «влюбленного солдата». Благодаря письменному шедевру Ди Олег пробыл в отпуске даже не три недели, а целых два месяца. У него нашлась или завелась какая-то знакомая в военном госпитале, куда его положили именно в тот день, когда режиссер «Зазеркалья» должен был возвращаться в часть.

Своего сына, который жил в деревне у Таниной мамы, в сорока километрах от города, он так и не навестил.

Папа с мамой знали о том, что произошло, но мы не говорили об этом. Ди перестала у нас появляться. После уроков шла в общагу или допоздна сидела в библиотеке. Иногда я видела, как она направлялась к дому Елены Степановны, иногда замечала, как грустно профессорша смотрит на беззащитные оттопыренные уши Ди, которые она забывала прикрыть золотистыми кудряшками.

Я была уверена, что теперь, после всего случившегося, Ди станет другим человеком — собранным, ответственным, серьезным. Не как моя мама, конечно, но хотя бы на четверть.

— Не станет, — твердо сказал папа.

Это было уже в конце января, после зимней сессии. Он первый заговорил вдруг о Диане. Я сообщила папе, что она хорошо сдала экзамены, перестала портить институтский инвентарь и говорить странные вещи.

— Временно, — убежденно произнес папа.

— Почему? Человек ведь учится на своих ошибках.

— Да. Если понимает, что сделал ошибки.

— Как?

— Очень просто. В твоем понимании Ди совершила ошибку, а в ее понимании — никакой ошибки не было.

Папа оказался прав. Кто-то из них постоянно оказывался прав. Или папа, или мама. Только правота их была настолько противоположной, что я не понимала, каким образом они уже двадцать лет живут вместе. Не просто живут. Не могут друг без друга.

Да. Папа оказался прав. В начале третьего курса меня снова встретила прежняя Ди. Ее голову вновь переполняли сумасбродные идеи, она снова говорила отрывистыми фразами и невпопад, разрисовывала столы и стулья, носила несуразную одежду и часами просиживала возле Зямы, наблюдая, как он вытачивает статуэтки.

Похоже, люди действительно ко всему привыкают, Я давно заметила, что к Ди в институте никто не относится серьезно. Кроме меня, конечно, и Елены Степановны. Я даже подумала: а почему, собственно, нельзя быть такой, как Ди? Жить в своем мире, делать то, что тебе хочется, и не обращать ни на кого внимания. В сущности, всем все по барабану. Может, и мой образ Ди с канатом под куполом цирка — всего лишь гиперболизация, а в действительности жизнь простая и серая.

Но я ошибалась. Это произошло в конце июня. Я, как всегда, старательно готовилась к летней сессии. Жила по строгому режиму, в котором для Ди практически не было места. Экзамены прошли успешно. Оставался один год учебы. Мне светил красный диплом.

В этот день утром мы сдавали последний экзамен летней сессии. В аудиторию зашел ректор, попросил нашу группу не расходиться.

К трем часам все двадцать пять студенток были в сборе. Ди, как всегда, сидела рядом со мной и рисовала гиперболоид инженера Гарина. Во всяком случае, так она выразилась.

Ректор вошел в аудиторию в сопровождении толстой тетки, одетой в милицейскую форму. Тетка оказалась следователем из уголовного отдела.

Ректор открыл комсомольское собрание и передал слово милиционерше. Дальше все было как в тумане: на меня неожиданно свалилась с высоты девочка, шедшая по канату, поэтому я до сих пор не вполне отчетливо помню все происходившее, особенно собственную речь, которая последовала после выступления следователя.

Тетка в форме сообщила, что Диана Ивановна Мистоцкая обвиняется в краже двухсот рублей, которая была совершена 4 мая нынешнего года в женской раздевалке института во время урока физкультуры.

Помню, в ужасе посмотрела на Ди, но она молчала, продолжая индифферентно рисовать свой гиперболоид.

Ректор сказал, что мы — студентки и комсомолки должны осудить свою одногруппницу, комсомолку и будущего учителя, за противоправные действия.

Тут на меня будто свалилась снежная лавина. Я с трудом выбралась из-под нее. Встала со своего места. Вышла к доске и начала орать. Никогда до этого я ни на кого не орала. Я была отличницей, претенденткой на красный диплом, гордостью факультета, одной из самых тактичных, воспитанных и дисциплинированных студенток в институте, теперь же я обливалась слезами и орала, что Диана — честнейший человек, что она никогда на свете не позволит себе взять чужой копейки, что следователь клевещет и лжет, обвиняя честного человека, может быть, самого честного, с которым я встречалась в своей жизни, что ректор потерял в моих глазах всякое уважение, разыгрывая по просьбе милиции или еще кого-то подобный спектакль, предоставляя нам роль покорных овечек, готовых на все, лишь бы угодить власти.

Помню лица, расплывшиеся от моих слез, которые мешали мне видеть. Лица моих одногруппниц, следователя, ректора. Растерянные, оторопевшие. Только не помню лица Ди. Может быть, я просто не видела ее в эти минуты — ведь она сидела в конце аудитории. Рыдания душили меня, я выбежала из помещения и помчалась домой.

Я была уверена, что скоро, очень скоро к нам придет Ди и мы вместе с мамой и папой найдем способ защитить ее от этой жуткой клеветы, от толстой тетки в милицейской форме, от комсомольских порицаний...

Но Ди не пришла. Утром начинались каникулы. Я поспешила в общагу. Комендантша сообщила, что Диана уехала в шесть утра с чемоданом на вокзал. Я поняла: Ди сбежала. Поднялась на второй этаж — поговорить с девочками, жившими с ней в одной комнате. Они только встали, готовили завтрак на общей кухне.

Света и Лена охотно рассказали, как их допрашивала следователь. Она интересовалась, были ли у Ди деньги.

— Мы ответили, что денег у Ди едва хватало на еду, а четвертого мая вечером она подарила нам кофточки, о которых мы мечтали несколько месяцев, но не могли купить, так как они очень дорого стоили. Еще Ди принесла большой набор масляных красок и полотно, а потом приготовила очень вкусный ужин: курицу в ананасах. Мы не знали, откуда Ди взяла деньги, чтобы все это купить.

Я вспомнила вдруг, что именно в эти дни Ди подарила папе замечательный резец по дереву, который полгода назад появился в продаже, но папа все не решался его купить. Резец был дорогой. Ди объяснила, что родители прислали ей из Магадана посылку с одеждой и резцом, потому что там он стоит копейки.

На этот раз я ничего не рассказала родителям. Хотела сначала сама разобраться, что же произошло на самом деле. Задача была непосильной, но я заставляла себя владеть собой, вспоминая все слова, которые мне говорила мама за двадцать один год моей жизни, и твердила их себе: «Нужно время. Главное — здоровье. Утро вечера мудренее. Нет! Это не подходит. Сейчас утро. Значит, будет другое утро, то, которое мудренее».

И оно действительно наступило через десять дней. Утром я нашла в почтовом ящике письмо из Магадана.

От Ди. Страшное письмо, в котором Ди выносила себе приговор.

Я отнесла письмо ректору. К счастью, он еще не успел уехать в отпуск. Сидел в своем уютном кабинете, пил чай и наслаждался видом из окна. Вид был действительно красивый. Гибкие вербы склонялись над рекой, отражаясь в воде так отчетливо, что становилось непонятно, где реальность, а где отражение. Очень красиво пели птицы. Или просто папа научил меня слышать их пение среди многих посторонних звуков города.

Иван Григорьевич преподавал зарубежную литературу, рассказывал смешные истории на студенческих капустниках. Он прошел всю войну. Теперь сидел в рубашке с короткими рукавами и распахнутым воротом, так что были заметны старые шрамы на обеих руках и груди. Я подала ему конверт.

— Письмо вам, Эмма. Я не могу его читать.

— Прочтите, пожалуйста. Это очень важно. Прочтите вслух.

— Почему вслух?

— Трудно объяснить.

Мне мешало пение птиц или пугала тишина, которую я должна буду переносить, пока ректор читает.

— «Здравствуй, моя любимая Эвээма. Единственный человек, который меня действительно любит. Теперь я это точно знаю. Ты и Зяма». Кто это — Зяма?

— Мой папа.

— «Только Зяма не просто любит, а еще все-все понимает. До донышка. Теперь, после моего ужасного поступка, ты не сможешь со мной дружить. Ты верила, что я такая честная. Я не достойна тебя и твоей дружбы. Твоего уважения. Твоей любви. Я действительно украла 4 мая 200 рублей в женской раздевалке. Там никого не было, все ушли в зал на физкультуру. Открыла сумочку, которая лежала возле меня, увидела деньги. Я должна была проверить: „Тварь ли я дрожащая или право имею“. Помнишь, у Достоевского? Я хотела проверить, способна ли совершить такое. Прости, но ты не поймешь мой поступок. Не знаю, рассказала ли ты о случившемся Зяме, если — да, прочти ему мое письмо, если нет... Прощай. Прости, что так жестоко разочаровала и подвела тебя. Ди».

Ректор снова подошел к распахнутому окну. В глубокой тишине кабинета пение птиц становилось совсем невыносимым.

— Хорошо, что старушку не убила, — произнес он задумчиво и повернулся ко мне.

— Ее посадят в тюрьму?!

— Нет. Я похлопочу. Из института отчислят. Она не может быть учителем.

— — А в тюрьму не посадят?

— Нет, Эмма, не посадят. Оставьте мне письмо, постарайтесь не думать об этом. Теперь каникулы. Отдохните хорошенько. Последний год обучения нелегкий... У меня вот тоже последний...

— Почему?

— На пенсию ухожу. Все когда-нибудь кончается, детка. Идите, не переживайте. Вы хороший человек, Эмма. А в жизни всякое бывает. Ее не посадят в тюрьму. Я вам обещаю...

Больше я не видела Ди до самого отъезда за границу на постоянное место жительства. Она осталась в Магадане.

Я окончила институт с красным дипломом. Через месяц после окончания меня взяли на работу в обком партии. Мамин план удался на славу.

Прошло еще два года. Началась перестройка, открыли границы, и мама убедила нас с папой, что моя жизнь гораздо лучше сложится в Америке. Она, как всегда, оказалась права.

Не знаю, каким образом Ди узнала точную дату и час нашего отъезда, только вдруг неожиданно возникла перед нами возле здания аэропорта.

...Моя жизнь за границей действительно сложилась удачно. Я окончила курсы программистов, благополучно вышла замуж за сына состоятельных эмигрантов из России. Он работает в текстильной промышленности. У нас растут два прекрасных мальчика.

...Через пятнадцать лет жизни в Америке папа умер. Он очень мучился перед смертью. Тяжелый рак... страшные боли, но он никогда никому не жаловался. Тихо угасал. Мама не отходила от него ни на минуту. Зяма весь высох, только глаза по-прежнему были пронзительными, глубокими и фразы, как всегда, отрывистые... непонятные...

Однажды, когда я совершенно потеряла силы выносить его страдания, папа сказал:

— — Если человек имеет все и живет очень хорошо, значит, он не нужен Всевышнему. Не он. Его душа. Страданиями Господь исправляет человеческую душу, очищает, чтобы принять ее на небесах. Это очень больно. Но так Он заботится о нас.

За несколько дней до смерти папа вдруг спросил меня:

— Ты вспоминаешь иногда Ди?

— Нет. Почти не вспоминаю.

— Давно, лет десять назад, она прислала мне письмо.

— Письмо?! Как Ди узнала наш адрес?

— Мы договорились в аэропорту, что ровно через десять лет я пошлю ей письмо в Магадан, на главпочтамт. До востребования. Она прислала мне ответ.

— Где он?

— Сжег. Не хотел тебя расстраивать. Ты тогда только родила Сашеньку.

— Что там было написано?

— Очень грустные вещи. «Зяма, вся моя жизнь идет наперекосяк. Любила одного, вышла замуж за другого, родила от третьего. Я потеряла смысл существования».

— Наверное, она должна была умереть молодой, как твои друзья.

— Все не так просто, Эмма. Женщины очень выносливы. С рождением ребенка в них просыпается чувство ответственности.

— Что ты ей ответил?

— Ничего. Только она сама может себе ответить, То есть помочь. Если, конечно, сможет.

...Уже пять лет, как нет папы, но каждый год 1 сентября, в День Знаний и день маминого рождения, посыльный приносит ей букет красных георгинов.

В Америке папа все больше стал уходить в свои мысли, в свой мир... И очень переживал, что нечаянно не заметит наступления этого важного дня, поэтому, как только они с мамой купили квартиру, как только у них появился постоянный адрес, папа пошел в соседний цветочный магазин и договорился с хозяином, что каждый год 1 сентября маме будут приносить большой букет красных георгинов. Он заплатил за несколько лет вперед, а хозяин оказался человеком честным и пунктуальным.

В первый год после смерти папы мама хотела отменить этот многолетний заказ, а потом стала ждать 1 сентября, словно в этот день вместе с букетом к ней приходит папа...

Однажды утром я пришла к маме в день ее рождения. Она стояла у окна, крепко обняв букет. Будто купалась в нем. Ее губы касались красных лепестков, а глаза были устремлены к высоким, едва заметным звездам.

— Мама...

— Эмма... — повернулась она ко мне. В ее глазах было столько боли... Мне показалось, я чувствую мамину боль, как запах цветов или сожженных листьев, как что-то материальное. — Эмма... в последнее время я часто думаю, что совершила преступление перед тобой... перед твоей душой.

— Преступление?

— Что была не права, а Зяма... Зяма был прав.

— В чем?

— Понимаешь, Эмма, когда ты родилась, нет, не сразу, а где-то годам к пяти я с ужасом поняла, ты — вылитый Зяма. У тебя установился рассеянный взгляд, непонятные фразы, не имеющие отношения к действительности. Ты не любила играть с детьми. Когда мы выходили на прогулку, ты усаживалась на корточки где-нибудь под деревом и подолгу смотрела на обычную траву, камни. И еще, ты все время рисовала на стенах. Именно на стенах! И на окнах. Я не переставала ходить за тобой с тряпкой. Мне было очень страшно за тебя.

— Почему?

— Понимаешь, Зяма — мужчина. У мужчины есть шанс, один на тысячу, но есть шанс, что ему встретится женщина, которая поймет его и полюбит таким, какой он есть, и поможет жить той жизнью, которой необходимо жить на земле. Нормальной, благоустроенной жизнью. У женщины, то есть у такой женщины, как Зяма, нет никакого шанса спастись. Она будет несчастна и погибнет!..

— Почему, мама?

— Потому что женщине нужна семья, но только она сама ее создает и является основой семьи. На женщине все держится. Это очень сложно объяснить... В общем, когда тебе исполнилось пять лет, я дала себе слово сделать все возможное, чтобы уничтожить в тебе Зяму.

— Как?

— Во-первых, я запретила Зяме говорить с тобой обо всем странном, непознаваемом... Ты знаешь, чем была забита его голова... Я отдала тебя в секцию плавания и регулярно водила в бассейн. Ты сначала сопротивлялась, а потом привыкла. Спорт очень закаляет нервную систему, приучает быть организованным, собранным. Потом нашла самого лучшего учителя математики. Занимательной математики. Помнишь?

— Помню. Бронислава Ильича. Я его очень любила.

— Я верила: тебе должны передаться и мои гены тоже! Только они дремлют. Их нужно разбудить. Я терпеливо отучала тебя рисовать на стенах и приучала вести домашнее хозяйство.

— Когда протираешь фужеры, думать о фужерах, а то не заметишь пятнышко.

— Точно — думать о фужерах, а не витать в облаках в это время. Делать все сосредоточенно, быстро и сноровисто. Когда ты подросла, я увлекла тебя модными журналами и нарядами. Это было легче всего. Это всегда живет в женщине.

— Но папа! Неужели он молчал все эти годы?

— Я убедила Зяму в своей правоте, и он не мешал мне. Я убедила его, что нельзя разрывать ребенка на две части, а моя часть во много раз важнее.

— — Как же ты решилась отдать меня на филологический факультет?

— Это был риск. Ты права. Но мне казалось, к восемнадцати годам мои гены достаточно развились в тебе и одержали полную победу. И потом, Стелла сказала, что на ее место в обком возьмут лишь человека с гуманитарным образованием. И все прошло удачно. Тебя приняли на ее должность, и, если бы не перестройка, твоя жизнь прекрасно сложилась бы и в России...

— Так в чем же дело, мама? В чем твое преступление?

— Понимаешь... Мне так тяжело без Зямы... Ни один мужчина даже отдаленно не может сравниться с ним. Теперь, когда его не стало, я поняла: только он вносил в мою жизнь то прекрасное, фантастическое, сумасшедшее, без чего жизнь теряет свои краски... и ради чего стоит жить. И я вдруг поняла, что сама, своими руками лишила тебя этого. Убила в тебе Зяму, превратив в Эвээму.

...Этот перстень!.. Ужасный великолепный перстень... Огромный опал с перламутровыми и ярко-голубыми прожилками, словно светящимися изнутри. Даже не прожилками, а весенними лужицами, в которых отражается сверкающее небо. Странный камень, обрамленный золотом. Старым, красноватым золотом. Я обожала его когда-то и ненавидела одновременно. Этот опаловый перстень приковывал к себе взгляд и захватывал все внимание. Грубый, вульгарный, таинственный, наглый, откровенный...

Точная копия Ди.

А была ли она в самом деле? Или только этот перстень — свидетельство моего единственного в жизни безрассудства. На него я истратила все деньги, заработанные в стройотряде. Купила перстень, но так ни разу его и не надела...