ГЛАВА 7

Да, это был Жак, все такой же, каким запомнился он Петру, когда они встретились впервые: белокурый, зеленоглазый, с кожей, желтоватой от противомалярийных таблеток. Только теперь он был в мешковатой пятнистой форме командос с тяжелым кольтом на бедре, с малиновым беретом на левой руке.

— Питер, — повторил Жак.

Не обращая внимания на хмурящегося Штангера, он схватил руку Петра.

— Ну вот и хорошо! — заговорил он. — Вот и отлично! Теперь все будет как надо…

— Слушай, Френчи! — прервал его Штангер. — У нас с господином советником деловой разговор.

Жак обернулся к немцу:

— Питер Николаев — мой друг, Штангер.

Голос его был тверд и жесток — такого голоса у него Петр еще никогда не слыхал.

Штангер хмыкнул и, внезапно повернувшись на каблуках, пошел к своему столу. Жак не спускал с него глаз, готовый предупредить любое неожиданное движение немца.

Но Штангер уже овладел собой.

— Я уважаю мужскую дружбу, — сказал он, усаживаясь за стол. — Мистер Николаев — твердый орешек, и мне это нравится. Настолько нравится, что я не отпущу его к маршалу. Твой друг будет с нами всю кампанию, до самого конца.

— Кстати, — усмехнулся Жак. — Мой радист принял радиограмму: маршал в ярости из-за этого фокуса с похищением. Он требует, чтобы ты немедленно к нему явился. И вместе с…

Он указал взглядом на Петра.

— Пошел он… ко всем чертям! — вдруг взорвался Штангер. — Эти кафиры воображают, что если они платят мне свои вонючие гроши, они могут помыкать мной, Рольфом Штангером! Не поеду!

— Поедешь, Рольф, — твердо сказал Жак. — Или ты хочешь, чтобы война началась с разгрома солдатами Эбахона Кодо-2? Эбахон не майор Нначи, он не посмотрит на фальшивые красные кресты, которые мы намалевали на стенах этого барака.

— Я разгоню всю его черномазую сволочь, — уже тише возразил Штангер.

— Наши солдаты тоже черные. А белые, кроме нас с тобою да Кувье, нюхали порох только на полигонах.

— Ребята нас поддержат. Толстый Гуссенс, Кор, Ренар, Кэннон, все…

Жак покачал головой:

— Они приехали сюда зарабатывать деньги, а не защищать твои амбиции. Ты портишь мне бизнес, Рольф…

Вспышка гнева обессилила Штангера, он обмяк, лицо его потускнело. В конце концов, этот человек был всего-навсего амбициозным неудачником во всей своей жизни…

— Ладно, я поеду… — выдохнул он.

— Ты поедешь один, без Питера, — спокойно продолжал Жак. — Так мне будет спокойнее. Скажешь, что господин советник сам договорился с тобою о встрече… — Он кинул быстрый взгляд на Петра. — Что у вас с ним… деловые отношения еще с Луиса: мистер Николаев даже встречал тебя в аэропорту, когда вы только что прилетели в Гвианию.

— Ну? — буркнул Штангер.

— И еще. Скажешь, что господин советник сам вернется в Обоко, как только найдет это нужным…

Жак обернулся к Петру, с интересом наблюдавшему всю эту сцену, и положил ему руку на плечо:

— Ты ведь не захочешь покидать нас так быстро, Питер? И Петр понял: настаивать на возвращении не следует.

— Вот только… как с Анджеем? — сказал он.

— О'кэй! — обрадовался Жак. — С разрешения господина полковника я сейчас же пошлю своих парней, кто поизворотливей. И они посмотрят, что можно сделать…

Он кинул взгляд на Штангера, явно довольного ходом событий.

Жак натянул берет, поправил брезентовый ремень с тяжелой кобурой и продолжал:

— Не беспокойся, Рольф. Пока ты будешь в Обоко, господин советник побудет со мною…

…Выйдя из штаба, они подошли к пятнистому «джипу» Жака, забрызганному красной грязью, помятому и исцарапанному сучьями. Два черных солдата в видавшей виды залатанной форме сидели развалившись на заднем сиденье возле пулемета. Завидя Жака, они подтянулись, но остались сидеть.

Жак ловко вскочил на место водителя и взялся за баранку.

— Залезай, Питер!

— Подожди!

Петр положил руку ему на плечо:

— Почему ты все время именуешь меня… советником? Неужели и ты веришь этой ерунде, распространяемой по приказу Эбахона?

— А почему бы нет? — пожал плечами Жак. — Это ведь политика! А в политике возможно все.

— Эбахон шантажирует меня. Он хочет сыграть на моем присутствии здесь, чтобы шантажировать своих хозяев. А если я буду мешать ему в этой интриге… он… уберет тебя. — Петр опустил голову, понимая, что Жак не поверит тому, что он сейчас скажет. И все же сказал: — Сначала он расправится с моими коллегами. По очереди.

— Не посмеет, — рассмеялся Жак. — И вообще… Все это чушь! Со мной ты в безопасности. Садись в машину!

Петр вздохнул и последовал его приглашению, чувствуя на себе настороженные взгляды сидящих сзади десантников.

— Телохранители?

Жак тронул машину.

— Санди и Манди. Отличные ребята. Я им внушаю не доверять никому, и в первую очередь белым.

— Невысокого же ты мнения о своих собратьях по оружию!

— Мы не собратья. Они — «псы войны», наемники, а я — инструктор.

— Разница?

Жак притормозил у ворот лепрозория, дожидаясь, пока их откроет все тот же солдат, которого Петр видел еще утром.

— Штангер и его парни прибыли сражаться, а я обучал солдат, солдат третьей дивизии, входившей еще в гвианийскую армию.

— Значит, ты здесь уже давно?

— С полгода…

Они выехали на проселок и свернули налево, поднимаясь в холмы, покрытые редким колючим кустарником. Оба молчали, думая о своем.

Жак молчал, внимательно глядя вперед, под колеса, стараясь, чтобы они не соскользнули в глубокую, заполненную красной водой колею. Руки его крепко держали баранку.

— Тут неподалеку маленькая миссия, всего две монахини — сестра Урсула и сестра Цецилия. Я жил у них, еще когда Кодо-2 не заняла лепрозорий. Будет время — расскажу обо всем этом подробнее.

Они ехали еще с полчаса, потом свернули в густой лес, на широкую тропу, покрытую толстым слоем прелых коричневых листьев. Здесь было сыро и душно, ветви, образовавшие где-то вверху плотную зеленую крышу, не пропускали солнечные лучи.

Вокруг стояла глухая тишина, нарушаемая лишь шумом двигателя «джипа» да треском сучьев под его колесами. Дорога через лес заняла минут двадцать, но наконец они выехали на просторную поляну. Там стоял маленький белый домик с черным деревянным крестом на крыше и невысокой башенкой, на верхней площадке которой зеленел медный колокол.

Вокруг дома был разбит апельсиновый сад: крупные золотые плоды, как новогодние шары, ярко светились в темной листве невысоких деревьев. Тут же был и огород: зеленые грядки выглядели заботливо ухоженными.

У двери, ведущей в дом, стоял забрызганный грязью «лендровер», капот его был поднят, и в двигателе копался человек в синем выгоревшем комбинезоне. Услышав подъезжающий «джип», он поднял перепачканное маслом лицо… и Петр узнал его: это был Роберт Рекорд!

— Хэлло, Жорж! — крикнул Роберт и помахал рукой. Жак бросил быстрый взгляд на Петра:

— Жорж… это я. Жорж Шевалье — мое настоящее имя. Помнишь, я тебе говорил… А это — Боб, Роберт Рекорд, шофер миссии. Отличный парень!

— Я знаю. — Петр привстал на сиденье. — Хэлло, Боб!

— Питер?

Роберт поспешно принялся вытирать замасленные руки чистой тряпкой.

— Кого вы привезли, мистер Шевалье? — раздался приятный женский голос, и Петр увидел вышедшую на крыльцо монахиню, совсем еще молоденькую, полненькую, румяную. Она безуспешно пыталась придать своему лицу выражение строгости.

— Сестра Цецилия, — шепнул Петру Жак и поклонился монахине. — Это мой друг, сестра.

Петр тоже склонил голову, а когда поднял взгляд, на крыльце появилась еще одна монахиня — в черном одеянии и большом белом головном уборе… Элинор!

— Сестра Урсула, — продолжал вполголоса Жак. — Ведьма! И ханжа к тому же… — Лицо его неожиданно стало постным. — Этот человек… — начал было он.

— Я все слышала, месье Шевалье! — строго перебила его Элинор.

Она сделала сестре Цецилии знак удалиться.

— Это же Питер… Питер Николаев! — не выдержал Боб, все еще продолжающий тереть тряпкой свои замасленные руки.

Элинор нетерпеливо обернулась к Жаку, который хотел было дать какие-то инструкции своим телохранителям:

— Пусть не отъезжают слишком далеко и надолго, месье Шевалье. Надеюсь, вы помните, о чем мы с вами договаривались.

— Ведьма! — вполголоса выругался Жак, обращаясь к Петру. — Видишь ли, она меня отсюда выставила… неделю назад. Мол, смущаю Цецилию. А Цецилия сама кого хочешь смутит. Каждая жилочка в ней играет!

Он обернулся к телохранителям:

— Санди! Манди! В лагерь, и чтобы ровно через три часа быть здесь.

…В миссию они попали как раз к ленчу, и монахини усадили их за большой круглый стол в пустой, недавно побеленной комнате, служившей столовой. Жак сразу же сунул было нос в большую суповую миску, красовавшуюся в центре, но под строгим взглядом Элинор поспешил опустить приподнятую им крышку супницы.

— Возблагодарим господа бога нашего… — сказала Элинор и подняла взор к небу, губы ее зашевелились в молитве.

Сестра Цецилия тоже сложила молитвенно руки, но под насмешливо-дерзким взглядом Жака вдруг покраснела: мысли ее были явно не на небе.

Жак по-мальчишески скорчил физиономию.

— Я предупреждаю вас в последний раз, месье Шевалье! — строго сказала, окончив молиться Элинор, и позвонила в маленький серебряный колокольчик, стоявший перед нею на белоснежной скатерти.

Вошла толстая негритянка в белом переднике и чепце, принялась разливать по тарелкам протертый зеленовато-коричневый суп. Жак и сестра Цецилия быстро заработали ложками; Элинор ела так, будто выполняет суровый долг; Петр глотал безвкусное варево из вежливости, через силу; все время молчавший Роберт, съев две-три ложки, со вздохом отодвинул тарелку.

За едой, как понял Петр, здесь разговаривать не полагалось.

После жесткого бифштекса и консервированного компота на десерт монахини опять помолились и разом встали из-за стола.

— Сестра Цецилия и мистер Рекорд собирались съездить в город за продуктами, — объявила гостям Элинор. Цецилия и Боб удивленно посмотрели на нее. — Не будем их задерживать. А вас, джентльмены, я попрошу в мой кабинет.

Роберт пошел к двери, сестра Цецилия уныло поплелась следом за ним, провожаемая строгим взглядом Элинор. Когда дверь за ними закрылась. Жак вскочил.

— Я сейчас, — бросил он на беву. — Хочу попросить Боба об одном дельце в городе…

Элинор нахмурилась, хотела что-то сказать, но сдержалась.

«Э, да не такая уж ты смиренная монахиня», — подумал Петр. И ему вспомнилось, как когда-то в лесу, по дороге в Каруну, эта женщина обратила в бегство бандитов, остановивших их машину. Правда, тогда она была жрицей не смиренного бледнолицего Христа, а буйного африканского бога Ошуна[9].

— Пойдемте же в кабинет, Питер, — с горечью сказала Элинор, проводив взглядом неугомонного француза. — Его мы дождемся не скоро!

В ее словах Петру почудилось нечто совсем не монашеское: это была ревность, самая настоящая ревность И Петр… да, он понял, что сейчас завидует этому ловкачу Жаку, как завидовал когда-то американцу Джерри Смиту, которого непонятно за что полюбила Элинор в Луисе и который покончил самоубийством… в сущности, из-за нее.

Кабинет Элинор оказался маленькой тесной комнаткой с одно-тумбовым письменным столом, на котором лежали аккуратными стопками сложенные книги, с креслом-качалкой и двумя грубыми стульями, сколоченными местными умельцами. На одной стене висел большой деревянный крест красного дерева, у другой стоял мольберт, накрытый куском пестрой материи. Рядом, лицевой стороной к стене громоздилось несколько натянутых на подрамники холстов. У окна на зеленом военном ящике с красным крестом красовался американский приемник «Зенит» с выдвинутой антенной.

Элинор подвинула кресло-качалку к окну и села так, чтобы видеть происходящее во дворе, где Жак что-то оживленно говорил хмурому Роберту, не сводя глаз с сестры Цецилии.

Вдруг Элинор возмущенно фыркнула, приподнялась в кресле, хотела было что-то крикнуть в раскрытое окно, но только вздохнула.

— Старая я стала, да? — неожиданно спросила она Петра, стараясь не смотреть во двор. — Не спорьте, я знаю. Только бедный Боб еще сносит мое брюзжание…

Это было сказано с такой тоской, что у Петра сжалось сердце. Он порывисто схватил тонкую узкую руку, лежащую на подлокотнике кресла-качалки, и неожиданно для самого себя поцеловал ее. Он ожидал, что Элинор отдернет ее, но она только печально улыбнулась своими большими изумрудными глазами и склонила голову, пряча побледневшее лицо.

— Поздно, — прошептала она, — поздно, Питер.

Перед ним сидела монахиня, усталая женщина с душой, истерзанной чувством вины перед собою, перед ним, перед Робертом, перед Цецилией, перед Жаком, перед Африкой, перед всем миром и всем человечеством.

И Петр понял, что все эти годы он думал о ней, не признаваясь в этом даже себе.

— Воздух! — вдруг раздался во дворе крик Жака. И сейчас же над их головами взорвался рев самолета, пронесшегося на бреющем полете над самой крышей.

— Война, — сказала Элинор.

ГЛАВА 8

— Война?

Петр повторил это слово сначал по-английски, как произнесла его Элинор, затем по-русски.

Война… И вдруг рев самолета, только что промчавшегося над крышей домика, затерянного в буше Западной Африки, перенес его в далекое детство, когда слово «война» было повседневным и обыденным, а сама война наполняла своим дыханием каждую минуту его жизни.

Нет, ему не довелось принять участие в сражениях. Война для него была горящим санитарным поездом, в котором он с матерью уезжал в июньские дни сорок первого из Крыма. Поезд вывозил раненых бойцов и командиров, лечившихся в Крыму после финской войны, но в переполненные вагоны, в купе, где уже было по восемь человек, по требованию этих искалеченных, изувеченных мужчин сажали детишек, женщин, стариков и старух…

И где-то в украинской степи, голой, без единого кустика, на плоской равнине, Петр вдруг впервые услышал стремительный рев над головой… Потом был ад, был грохот, было желтое пламя и опять наводящий ледяной страх рев самолета, вой бомб, несущихся к развороченной, горящей земле…

Он увидел себя прижатым матерью к сырым комьям чернозема возле свежей, только что появившейся ямы и услышал, как вой самолетов стихает и грохот уже не заглушает стоны раненых и треск горящих вагонов.

— Лежи здесь! — хриплым голосом крикнула ему мать и побежала на помощь туда, откуда слышались эти страшные, нечеловеческие стоны.

Война была для Петра и пустым старомодным буфетом, который он, когда мать уходила на работу, каждый день обыскивал в поисках еды, зная, что ничего не найдет. Еды не было, и Петр потом, много лет спустя, удивлялся, почему он все искал что-то в буфете, прекрасно зная, что буфет пуст. Голод был сильнее его разума.

Война была и эвакуацией, и холодным уральским клубом, в зале и на сцене которого ютились женщины и дети, пока отцы их днем и ночью, в любую погоду возводили вывезенный из-под бомбежек завод и прямо под открытым небом пускали станки: фронт не мог ждать ни одной минуты.

И вот теперь война пришла сюда.

Элинор повернула ручку радиоприемника, и в комнату ворвался голос майора Нначи, главы военного правительства Гвиании:

— …иские монополии не впервые в Африке делают ставку на раскольников и сепаратистов, — говорил Нначи. — Не впервые прибегают они к провокациям, чтобы стравливать между собою племена и народности, населяющие и нашу страну.

— Подполковник Эбахон знает, кто направлял в эти дни действия погромщиков. Он знает, кто оплатил убийства его соотечественников. Это прежде всего «Шелл» — «Би Пи», нефтяной спрут, понявший, что народ Гвиании будет защищать свои национальные богатства от разграбления…

— Дорогие сограждане! — Голос Нначи дрожал от волнения. — Подполковник Эбахон не скрывает, что мятеж в Поречье готовился долго и тщательно. Он хочет представить дело так, будто весь народ идонго требует отделения Поречья, будто весь народ идонго готов умереть в борьбе за раскол с оружием в руках. Это гнусная ложь.

Лучшие сыны идонго против сепаратистов. И клика Эбахона обрушивает на них жесточайший террор. Убит майор Даджума, убит капитан Окафор, майор Нзеку… Я мог бы продолжить этот список преступлений, совершенных сегодня раскольниками.

Как глава военного правительства Гвиании, я отдал приказ частям национальной армии перейти Бамуангу и подавить мятеж в Поречье. Наши части уже вышли к Бамуанге, мост через которую мятежники успели взорвать. Мы хотим избежать напрасного кровопролития, и поэтому авиации дан приказ со вершить лишь разведывательные полеты…

Элинор выключила радиоприемник.

— Это нас не спасет, — раздался с порога насмешливый голос Жака.

Он стоял, скрестив руки на груди, прислонившись плечом к притолоке. Из-за его спины виднелось хмурое лицо Роберта и бледное сестры Цецилии.

— У каждого свой путь к спасению, месье, — холодно отрезала Элинор. — Все мы знали, что нас здесь ожидает.

Жак поднес ладонь к козырьку своего берета:

— Но раз маойр Нначи обещал нам, что пока бомбежек не будет, советую не откладывать поездку в Обоко… Продукты должны подскочить в цене, и надо успеть сделать запасы…

Элинор сухо кивнула. Жак обернулся к Петру:

— Я оставлю тебя здесь на часок-другой… если не возражаешь. Боб обещал меня забросить к моим парням. Это недалеко, минут двадцать езды отсюда. Проверю, не разбежались ли они там при виде первого федерального самолета, и обратно.

— Езжайте, — нетерпеливо оборвала его Элинор. — Никто вашего друга здесь не обидит!

Жак махнул Петру рукой и шагнул за порог, тесня перед собою Роберта и сестру Цецилию.

Мотор «джипа» взревел и вскоре затих где-то в зарослях.

— Вы, наверное, удивились, увидев меня… в этом? — неожиданно сказала Элинор и коснулась руками своего черного одеяния.

— Удивился. Левая художница, жрица бога Ошун — и монахиня!

Элинор нахмурилась, но он сделал вид, что не заметил:

— А ведь Роберт вас так любил! Не нужно быть слишком проницательным, чтобы увидеть это.

Лицо Элинор немного смягчилось.

— Знаю.

— Вы сказали, все мы знали, что нас здесь ожидает. А Роберт? Он знает, что никогда не добьется своего счастья?

— Он упрямый, Рорберт. Он всегда был упрямым!

— И все же вы… вы стали монахиней?

Элинор подняла голову, и Петр увидел в ее глазах боль:

— Вы дьявол, Питер! Вы говорите о том, от чего я решила отказаться навсегда. Зачем вы приехали сюда?

— А вы?

— Я… — Она глубоко вздохнула. — Со мною все проще, чем вы думаете. Я искала место на земном шаре, где бы я могла быть полезна людям. Самым несчастным, самым отчаявшимся.

— И выбрали лепрозорий?

— Да. Католическая организация «Каритас» давала объявления в газетах. Они искали людей в свои миссии в Поречье. Это было сразу же, как только к власти пришел майор Нначи

— Но, насколько я знаю, в Поречье всегда было более чем достаточно католических миссий.

— «Каритас» решила удвоить их число. Губернатор Эбахон приветствовал это. Вы же знаете, он сам католик и воспитывался в католической семье.

— Для его папаши богом была звонкая монета.

— Не кощунствуйте, Питер!

Петр встал и прошелся по комнате, потом остановился перед Элинор:

— Хорошо! «Каритас» искала миссионеров… Вернее, тех, кто согласился бы поехать в новые миссии в Поречье. А Боб? Как он оказался здесь?

— Когда он узнал, что я уезжаю в Поречье, он тоже пошел в «Каритас». Святые отцы предложили ему работу шофера… в миссии, которую должна была открыть я, рядом с лепрозорием.

— Но… почему вы… и именно сюда, в Поречье? Неужели же нигде в Африке или Азии не нашлось для вас другого лепрозория?