Глаза 20

ДЕНЕЖНЫЙ ЛАРЧИК ИУДЫ

Они бежали ночью, ибо знали: за свершённое в Любче мало им не будет. Они не ведали того, что по их следам мчит Корнила, но, побаиваясь любчинского кастеляна, путали следы, пробирались окольными дорогами.

Одну ночь, заметая следы, они шли прочь от Новогрудка на север, ночевали в пуще, а потом двинулись кружным путём, направляясь на Вселюб. К полудню следующего дня приблизились к селу Ходосы.

Магдалина шагала с Христом, словно опасаясь, что вот теперь он может взять и исчезнуть. А он, опустив голову, думал о своём, не замечая ничего вокруг... Всё же это были слухи. Снова слухи. Только слухи. А прошли недели, и лето утвердило своё господство. И неизвестно, то ли вправду Анею спрятали, то ли она сама его бросила.

И тревога разрывала его сердце. И ничего он не замечал. А замечать было что. Деревня будто вымерла. На пригуменье у первой хаты дикого вида человек требушил корову со вздутым животом, выбирал какие-то куски, и мухи вились над ним тучей.

На избах нигде не было стрех.

Они шли через чёрное от горя село. Христос смотрел в землю. Апостолы болтали о чём-то своём. А позади всех тащился жерди подобный, хоть и небольшой ростом, неуклюжий Иуда с денежным ларцом через плечо.

Мрачные глаза на худом и тёмном лице ворочались туда и сюда.

Иудей никак не мог решить, в аду он или на земле, покуда не понял:

— Голод!

Голод. Чёрная грязь на дороге. Чёрные хаты. Чёрные сады.

И у каждой хаты сидели дети, похожие на стариков. Безнадежно провожали глазами прохожих апостолов.

Не просили. Только смотрели.

И вспомнил он всех брошенных и голодных, и оскорбился в сердце своём.

И, проходя мимо каждой очередной хаты, делал он незаметный жест рукой. Сколько детей — столько и жестов.

Дети непонимающе глядели в кулачки на маленькие жёлтые солнца. И всё ниже и ниже в бессилии своём опускал голову Раввуни.

...Только за околицей догнал он Христа.

— Ты что это такой лёгкий? — спросил тот.

Иуда глянул на небо и прерывисто вздохнул:

— Нашему Слонимскому раввину — а он, надо вам сказать, был ну просто царский дурень — каждый вечер клали на пузо горячее мокрое полотно. Так он имел обычай говорить, когда его укоряли: «Мясо мирной жертвы благодарности надлежит съесть в день приношения её; не нужно оставлять от него до утра». В этом смысле он знал Тору и Талмуд даже лучше меня.

Случайно он тряхнул ларчиком, и в нём зазвенела одинокая монета.

И тут Христос, вспомнив, что идут они всё же навстречу невесте, сказал:

— Нужно, Иуда, полотна купить. Ты посмотри на всех. Это же шайка разбойников, а не апостолы. Девки глядят на них, и хихикают, и, глаза платком прикрыв, смотрят из-под платков.

Тогда Раввуни покраснел, ибо его поймали на преступлении, на растрате общих денег, и пробормотал:

— Купить. На что купить? У тебя есть лишние деньги? Главное, чтобы была голова и чтоб в этой голове была идея полотна, где его достать... как сказал... А кто сказал? Ну, пускай Хива.

Он высказал взгляды некоторых философов о том, что только человеческие представления — реальность, но не возгордился, ибо не знал, какое это откровение.

Глава 21

ХРИСТОС И КАМЕННАЯ БАБА, ИЛИ «ПРОРОКИ, ПРОРЕКАЙТЕ...».

Шляхетский хутор чуть на отшибе от деревни Вересковой был богатым. Сеновалы, конюшни, дровяники, бесконечные гумна, ветряная мельница. Большой дубовый дом под толстой многолетней стрехой. По склону к самой реке тянулись, снежно белея на зелёной траве, полосы полотна.

Пётр, покуривая трубку, внимательно смотрел на них.

— Большой дом, а богатый какой, — сказал Тумаш.

Вошли в сенцы, покрутились там и наконец, отыскав двери, постучали в них.

— Конавкой, голубчики, конавкой своей... Макитрой, — отозвался из дома визгливый голос.

Всё же вошли, не воспользовавшись советом. Дом с вычищенными стенами топился по-белому. Висело над кроватью богатое оружие. Саженная, поперёк себя толще и ядрёней, хозяйка с тупым лицом — очень похожая на каменную бабу — месила в квашне тесто.

Тесто было беленьким, оно пищало и ухало под шлепками страшных рук. Как будто страдало и просило о милости.

— Белое, — заметил Тумаш Неверный.

— А рядом в Ходосах люди мрут, — добавил Иуда.

Баба подняла широкое, каменно-неподвижное лицо:

— Пускай мрут. И так этих голодранцев развелось. Скоро на этой земле плюнуть некуда будет, чтобы в свинью какую двуногую не попасть.

Оглядела вошедших:

— Нужно что? Ну?

— Христос тебя, о невеста, со Своими апостолами посетил, — не слишком решительно начал Братчик.

— Идите-идите, — буркнула она. — Бог подаст... Какой ещё Христос?

Ильяш, он же Симон Канонит, шнырял цыганскими глазами по хате: по налавникам[111], бутылкам на столе, кадкам.

— Воистину, баба ты дурная, с неба, — укорил он.

Та вытянула руки. Тесто сцепляло её пальцы с квашнёй, тянулось. И одновременно темнело, наливалось кровью каменное лицо.

Фаддей понял, что дело здесь может добром не кончиться. Поэтому постарался встать так, чтобы шляхтянка не видела его, сделал два неуловимых движения руками, словно бросал что-то, и застыл. За мгновение до этого грудь его была выпуклой, как у женщины. Теперь хитон лежал на ней ровно.

Баба обводила глазами грубые хитоны, плутовские страшноватые морды, но не боялась. Очевидно, по глупости.

— Какая я тебе баба? Я дворянка! Хам ты! Мужик!

Тумаш крякнул, словно увидел себя в кривом зеркале. Зато мытарь Матфей не стерпел. Съехидничал:

— Я с таких дворян, будучи мытарем, последние штаны снимал. Быдло горделивое.

Баба оторвала руку и языками теста ляснула Матфея по морде. Потом почему-то Петра. Потом — вновь и вновь Матфея.

— Ходят тут. Ходят тут ворюги. — Лясь! — Ходят всякие. — Лясь, лясь! — Шляются. — Лясь! — Полотна не положи — стянут.

Необъятной каменной грудью она надвигалась на апостолов, и те поневоле отступали.

— Стой, баба, — рыкнул Иаков. — Тебе говорят, Христос пришёл.

— Пусть бы и сидел в своей церкви! — кричала та. — Нечего ему слоняться, как собаке.

Ильяш уже сунул в карман бутылку со стола и собирался юркнуть в двери, но тут Каток-Фаддей воздел руки. И вид его был таким странным и страшным, что каменная баба замигала глазами.

— Жена! — замогильным голосом взвыл он. — Нарекательница! Хлеб ставишь, а хлеба уже готовы у тебя в печи твоей.

И он лопатой вынул из печи две буханки. Ударил по одной ножом — заструился пар. Баба ойкнула:

— Которого ж там никто не сажал...

— От Бога всё, — погрозил пальцем Фаддей. — От Него!

Баба рухнула на колени:

— Пане Боже! Прости мне, дуре!

— Давай полотно, — взял быка за рога Варфоломей. — Сажай за стол. Давай Ему жертву, будет спасена душа твоя.

У бабы жадно забегали глаза:

— А голубчики! А я же знаю, что не те вы ходосовские голодранцы. Уж вам бы я дала. Не скупая... Но мужа дома нет. Не могу поступить так без его воли, хоть бы хотела.

Иаков с грустью посмотрел на зазря отдаленный хлеб.

— Вы уж лучше, голубки, идите дальше. По дороге в деревнях не останавливайтесь, там же дохнут. А ступайте прямиком на Вселюб. Там, может, у кого и муж дома будет.

— Есть какое полотно или лён для освящения? — спросил Пётр.

— Пога-аненькое. — Она подала гибкий рулон.

— Так мы с собою возьмём. — Иаков усмехнулся. — А Христос тебя будет благословлять, чтобы твоя кудель быстро пряла.

— Покажи другое полотно, тканое, если имеешь. — Льстивые глаза Петра как будто зачаровывали. — А мы тебе будем освящать.

— Люди мрут, — тихо сказал Юрасю Раввуни. — А эта... Чтоб её гром сжёг.

Баба с сомнением подала Петру толстенную штуку полотна. Пётр возвёл глаза и что-то зашептал про себя. Никто не заметил, как он неприметно выбил в середину рулона искринки из своей трубки.

— На. Будь благословенна за доброту к нам.

— И к соседям, — с усмешкой добавил Раввуни.

О, если бы он знал, что слова эти нужно говорить не с усмешкой, а с угрозой!

...Баба положила полотно в сундук и снова начала ласково надвигаться на них грудью.

— Прости, Пане Боже. Простите, Божьи гости. Я уж и задержать вас не могу.

Она выдавила их в сенцы, а после на двор.

— Ни на минуточку не могу. За коровками в стадо бежать нужно... Хотя какие уж там коровки. Какихто два десятка раз по семь. Вы уж как когда-нибудь ещё пойдёте, может, то заходите, заходите.

И хотя все — и она сама — понимали, что за коровами идти рано, сделали вид, что так и надо.

— Мужик когда вернётся? — льстиво улыбнулся Пётр.

— Завтра, любенькие, завтра.

— Так передавай ему привет от Христа с апостолами, — улыбнулся Пётр. — Ещё раз будь благословенна за доброту.

Он знал таких людей.

Путники двинулись своей дорогой, а баба побежала своей.

И когда они отошли уже очень далеко, Лявон-Пётр вдруг расхохотался. Все начали расспрашивать, и тогда он рассказал им всё. Христос аж побелел:

— Вернёмся.

Поздно. Теперь, наверное, она с лозиной к стаду идёт, а из сундука изо всех щелей дым валит. Пока дойдём... Покато... А ты что, Иисус? Погони боишься? Мужик завтра вернётся.

— Может, это она затем сказала, чтоб мы вечером не вернулись, — боязливо предположил Андрей.

— Глупости! — ответил Пётр и снова рассмеялся. — Не была бы она такой разумной и не выжила нас сразу из хаты... Ну, начал бы сундук тлеть, приметила бы. А то... «коро-вки», «пусть подыхают»... Вот теперь она, видимо, к стаду подходит... А дым уже из окон.

— Вот что, — проговорил Христос. — Правда, возвращаться поздно. Тогда садись, женщина, на мула и езжай. А мы за тобой. И бегом! Чтобы все эти деревеньки стороной обойти, за собою оставить. Чтоб ночевать во Вселюбе, а то и дальше. Поймают — голову открутят. А в другой раз, Пётр, за такие штуки я все палки обломаю о лысую твою пустую конавку.

Они шли быстро. Почти бежали за мулом. Но всё равно Пётр иногда останавливался и одышливо смеялся:

— Вот скотину гонит... Вот дым увидела...

И ещё через некоторое время:

— Вот подбежала... Дом горит... Бурным, холера на него, пламенем.

И потом:

— Вот пластает!.. Вот ревёт!..

Когда они таким образом уже ночью добежали почти до Вселюба, увидели огоньки и, обессиленные, пошли чуть тише, Раввуни вдруг выругался:

— Ну и дьявол с нею!.. Пусть вся сгорит...

— Ты что? — удивился Юрась.

— А то, — с неугасимой злостью отозвался Иуда. — Пусть горит! — И, помолчав, добавил: — Те у неё так же, видимо, просили о милости. А вся милость — кусок хлеба, чтобы душу в теле удержать, в грязном, паскудном этом мире.

За их спинами было уже очень много вёрст. Они дошли до Вселюба и заночевали в последней, на выезде, глухой корчме.

...А на закате солнца приближались к Вересковой два всадника, один из которых был мужем каменной бабы, а второй — его племянником.

— Видишь? — сказал старший, вытряхивая на ладонь из калиты три золотых. — А ты говорил, чтоб я рост с тех Ходосов не брал. Захотели, так сразу и долг деревенский заплатили... А ты: «Пожале-е-ть, отложить бы немно-о-го». Вот тебе и пожалел бы. Сам видел: пьют да едят. Прикидывались всё, понятно... Нет, правильно учит начальство: не платит мужик подати — разложи его на пригуменье да лупцуй, пока не заплатит. Не бойся — найдёт.

— Да я, дядька, и сам теперь вижу, — уныло отвечал прыщавый племянник.

— То-то. — И шляхтич засунул калиту за пазуху богатой свитки.

— Батюшки, это что же?! — ахнул племянник.

С поворота они увидели яркое огромное пламя, рвущееся в потёмки.

Каменная баба сидела у пылающего дома и выла.

— Это ж как, жена?!

— Хри-Хри-Христос! — сморкалась и рыдала она.

— Знаю, что всё от Бога. — Нагайка в руках мужа вздрагивала.

— З-ло-о в доме Христа с апостолами чествовала, за то Он на наш дом отмщение посла-а-л...

— Какого Христа, бревно ты?!

— Полотна святи-и-ли. Кла-а-ала в сундук. — Морда у каменной бабы была красной, и не плыло разве что из ушей. — От того полотна сундук, а от сундука дом, занявшись, сгоре-е-л... Прокляли-и... Словно жар с огнём то проклятие-е! У-ы-ы-ы!

Муж начинал что-то понимать.

— Говорили, за доброту к ним, к ходо-досо-ов-цам! А тут пораньше за коровами пошла да и увидела дом сожжённый.

— Так чего же ты, холера тебе в живот, за коровами пораньше пошла?

— Хри-Христа хотела выжи-и-ть.

— Дура! Колода! — в гневе бросил он. — Ради Бога... Жулики какие-то, злодеи, а не Христос был. — И в гневе, понимая, что дом сгорел и никуда теперь не денешься, огрел жену нагайкой. — Чтоб ты издохла, в Бога... душу... святителя... — Обернулся к племяннику: — Беги, зови соседей. Чёрта догоним, так хоть напьёмся, хоть пику, рыло это свиное ночь видеть не буду.

Племянник бросился на соседний двор. Потом издали донеслось:

— Соседи! Со-се-е-ди!

Через некоторое время вереница всадников, числом сорок, во главе с разгневанным мужем, помчалась в ночь.

В корчме было дымновато и темно. Столы — вековщина — уставлены едой и питьём. Лавы у стен. Стены на одном уровне вытерты спинами до блеска.

Шайка прибрела поздно. Все боковушки, все конюшни и сараи были уже заняты. Пришлось ночевать в общей комнате, головой на краешке стола. На последний Иудин золотой зажарили трёх баранов, попросили лука, чеснока и репы, чёрного хлеба, двух цыплят для Магдалины, немного вина и три бутыля водки и мёда. Остальное корчмарь им сразу же не отдал.

— И что паны будут есть где-то у какого-то там новогрудского Шабса? Это же, видит Бог, и не иудей. Это же чёрт знает что такое! Белоногая падла и носится со своим... как... Ну, я не буду ругаться. Но у него же не куры, а тихие по старости покойники! И разве у него водка? Боже мой! Ваш Люцифер мыл ноги — и то там вода крепче была. А завтра паны будут иметь почти то же, что и сегодня, и за те же самые гроши. А я вам ещё сена на пол...

Посмеялись да согласились. Куда спешить?

И вот сидели и ели. Иаков один приканчивал половину барана. Остальные, уже насытясь, смотрели на людей.

Пылал большой очаг. Крутились в нём на вертелах, шипели, роняя в огонь капли жира, куры. Корчмарь стоял за загородкой в окружении кружек, мерок, бочек; наливал, мерил, бросал на глиняные миски. Придерживая платочком, отрезал от висящей тушки. Любо-дорого было смотреть — кажется, вдесятером не управились бы за одного.

Людей набиралось уже не так и много. Поздно было.

Иоанн, приоткрыв по-юродски рот, рассматривал на полочках, тянущихся по всем стенам, для красоты поставленные оловянные и глиняные расписные миски. Иуда писал что-то на краешке стола.

— Ты... эва... что это? — спросил Филипп.

— А Евангелие про нас. Надо же кому-то.

— Хорошо тебе, грамотный.

Всем было хорошо. В голове приятный туман. Шум.

Сидит со шлюхой монах-доминиканец. Смеются чему-то. А вон в углу пьёт компания шляхтичей. Один уже лежит головой в миске... Самый пожилой из них, с иссеченным лицом и уродливыми седыми усами, бурчит:

— Нет, не то уже, что было. Чёрт его знает, куда катится мир! А бывало... Ой, бывало!.. Бывало, еда была лёгкая. Поел — через час снова есть хочется... А женщины какие были! Двадцать женщин подряд целовал бы! А теперь? И на одну не глядел бы... Все вы тут щенки. Бывало, вино, так это вино — все бы, как вот он, лежали бы... И вечная слава у людей тяну-у-лась, тяну-у-лась. А сегодня только объявили вечную славу — бац, помер; бац, завтра никто ни хрена его не помнит.

Постепенно, однако, корчма опустела, и они остались одни. Даже корчмарь пошёл к себе. Кое-кто уже дремал, уронив голову на стол, или на полу, на сене. Не спали только Христос и Пётр. Было душно, и Юрась отворил окно. И вот тогда, отворив, ещё загодя услышал он в предрассветной тишине приглушённый расстоянием топот многочисленных копыт.

— Кажется, догнали, — сказал он. — Ну вот видишь, Пётр.

Появились огни факелов.

— Хлопцы, погоня!!! — крикнул Христос.

Все заметались по корчме. Только один Иуда, кажется, никуда не торопился. Некоторые выскочили за дверь. Андрей начал лихорадочно втискиваться в подпечье.

...Ильяш, выскочив, побежал огородом, капустными грядками, путаясь в тыквенной ботве, ловившей, казалось, его за ноги.

...Христос воздел руки:

— Пётр, Пётр, приближается уже ко мне чаша моя. Из-за тебя вынужден я её испить, — и вдруг выставил окно, сообразив: — Разве что в окно от муки бежать?

Пётр бросился за Братчиком, уже протискивавшимся в окно:

— И я, Господи, по силе моей не оставлю Тебя. Где Ты будешь, и я за Тобой пойду. Куда Ты, Боже, туда и я.

Они выскочили в окно и побежали огородами. И тут за их спинами раздался звон стекла и крики — всадники ворвались в корчму.

За стойкой гостеприимно стоял Раввуни:

— Может, ясновельможные паны выпили бы? Таких каплунов, такого мёда!

— Где жулики, корчмарь? — взревел муж.

— Какие жулики? Э-э... Ну... тут, понимаете, я, а в боковушке — жена, а в подпечке, понимаете, куры.

— К-куры?

— Я ж не говорю, что львы.

Андрей в подпечке начал кудахтать, раздувая толстую морду. Грёб солому и квохтал, будто яйцо снёс. Очень натурально.

— На двор, — рявкнул муж. — Там они. Н-ну, мы им!

Магдалина поднялась от печки и вышла за ними в сенцы.

— Слушай, — сказала она мужу. — Ты знаешь, что на этих людях?

— Сдохнуть, что бы ещё не знать?.. Убью падлов!

— На этих людях дело и дыба самого кардинала. Их вот-вот должны взять. Уяснил?

Шляхтич оторопел.

— Л-ладно, — наконец вымолвил он. — Убивать не буду. Но уж дам-дам! За мной, хлопцы!

...Апостолы убегали, как могли. А за ними отовсюду, догоняя, валили конные и пешие с палочными кропилами.

Ильяш-Симон, к счастью, успел спрятаться в воде у бобрового дома и сидел там, пуская бульбы.

Всадники гнались за Тумашом. Он крутился с саблей, отгоняя всех, хекал, а после с кошачьей ловкостью почти взбежал на берёзу. Берёзу начали трясти.

— Я дворянин! — кричал он сверху.

Остальные же сполна испили чашу свою. За ними гнались до самой дороги и ещё дальше и, избивая, спрашивали:

— Пророки, прорекайте, в каком лесу эти палки росли?

Они, ничего не отвечая, изо всех сил бежали от опасности.

...Покуда живота своего поправили, повторяли часто те слова: тяжко нам муку панскую и апостольские вериги на теле своём носить. Волим так в своей шкуре ходить, просто жить на свете без вымыслов плутовских, ибо это нам первый раз заплатили, ибо нам вовсе не хочется другой раз пророчествовать. И так жили в покое.

И вновь обманул летописец... И Вельский написал так... А было не так. Не жили мы и дальше в покое. Не сбросили масок своих, на счастье для людей, на горе для нас.

Глава 22

ВЗДОХ ИОСИФА АРИМАФЕЙСКОГО

Сидели они у корчмы, и большинство считало синяки.

— Плач и скрежет зубовный, — сказал женоподобный Иоанн. — Не наследуй злу, но добру.

— Если око твоё искушает тебя... — щупал здоровый фонарь Пётр.

А Фаддей вынул изо рта зуб и молвил грустно:

— Фокусы можно было бы показывать.

Пётр взорвался:

— Что ж это, каждый раз нас так бить будут? Куда ж такая работа?

— Сказано ибо: «Будут бить вас в синагогах», — вставил Матфей.

— При чём тут синагога, козёл?! — возопил Раввуни.

— Нет, — всё ещё не мог успокоиться Пётр, — как так дальше жить?! Ты, Иисус! А ну, давай нам деньги и еду, раз учеников набрал! Хоть роди, хоть из колена выломи, а дай.

— Торговать надо, — высказался Варфоломей. — Вон Церковь индульгенциями торгует, опять же, мощами, и никто церковников не бьёт.

— А зря, — пожалел Христос.

— Ну? Так что? Что?!

— Подождите, — устало отмахнулся Иисус. — Есть мысль.

...Через некоторое время пришли они в Новогрудок и там, не платя вперёд, ибо не имели денег, но надеялись их раздобыть, расположились на постоялом дворе в приходе Святой Троицы. Легли, помолясь об удаче вместо ужина.

Магдалина же, показав кому надо перстенёк, добилась верного слуги и передала с ним Ратме, где ее искать. Она очень надеялась, что юноша явится сразу, и не обманулась в своих надеждах.

Радша пришёл и теперь стоял в её покое, румяный от волнения. Смотрел на жалкую мебель, на скупой свет свечи. Это была сама непритязательность. И однако он видел, что перед ним знатная дама. Магдалина успела достать из котомки парчовое покрывало, распятие слоновой кости и рубиновые чётки.

Его изумляла такая скромность. Он потерял голову. Это была не Ганория из Валевичей.

— Вы... пришли. Вы обещали мне... и не обманули.

— Я не обманываю никогда... И особенно таких людей... Прошу прощения, я даже не могу поднести вам кубок вина. Я три дня постилась, и вот мы запоздали сюда, хотя пост мой закончился с закатом солнца. Лавки на замках, рынок пустой, в корчмах погас огонь. Поневоле мне придётся отдать Богу и эту ночь. Я собираюсь не спать. Хорошо, если вы разделите бдение со мной.

— Боже мой! — воскликнул юнец. — Какая скромность! И вы думаете, я дам вам поститься лишнюю ночь? Богу хватит и того, что Он получил. Я хочу ужинать с вами... Вы будете меня слушаться... Ну!

И он позвал слугу Фрола и приказал принести угощенье и вина, что быстро было исполнено, а после они сидели рядом, и ели, и утешались вином.

— Видите, я вам подчинилась, — сказала она, — хотя это и не говорит в пользу женщины: сидеть ночью в одном покое с мужчиной. Но я верю вам... Вот, отпейте из моего кубка. Это будет причастием в знак вечной нашей дружбы. — И загрустила: — Вскоре мы идём дальше за своим святым.

— И вы бросите меня? — побледнел он.

— Глупыш, это обет. Но я вернусь. — Она положила руку ему в ладонь. — Как только доведу его до его цели. Возможно, мы встретимся вновь.

— Да. — У него раздувались ноздри. — Иначе мне хоть не жить.

— Какой вы... А ваш брак?

— Я пошлю их в преисподнюю!..

— Что вы? — со страхом прошептала она.

— Простите, я забыл, кто вы... Но я пошлю их... Я ненавижу свою так называемую невесту... Мне тяжело и страшно с ней. Всю жизнь я искал такую, как вы... Как я долго искал!

«Долго, — подумала она. — Сколько тебе там было ещё искать?».

Он был разгневан, но даже руки не протянул к ней.

— Я хочу вас... Я хочу в жёны только вас... Я умру, если этого не будет... Я добьюсь этого... Завтра же.

— Вы опасны, — вздохнула она, будто бы с усилием отводя глаза.

Руками она словно отталкивала его, и он поневоле схватил эти руки.

— Только вас... Пожалейте!

— Пожалейте вы меня... Мне тяжело... Это превыше меня.

У него дрожали плечи, срывался голос. И этим срывающимся голосом, с неслыханной нежностью, он прошептал:

— Что мне ещё сделать, чтобы вы были моею?

— Я полагаю, вам нужно закрыть двери, — подсказала она.

Утром вся шайка толкалась по базару, ища, как бы тут смухлевать ради пропитания. Не было только Симона и Варфоломея, которые по приказу Братчика шарили на городской свалке, выкапывая из отбросов наиболее старые, упаси Бог, не сегодняшние, бутылки и пузырьки, а затем до слёзной чистоты отмывая их в реке.

У всех крепко крутило в животе от голода. В кишках словно сидела стая голодных волков.

Магдалина, правда, передала утром Братчику золотой, но он не сказал друзьям, сберёг монету. Мало ли что случится? На его выдумку могли и не клюнуть.

Базар лежал на площади между чёрным, диким Новогрудским замком и большой корчмой. Плыла толпа, свистели свистульки, вели свой напев слепые нищие, словно душу из козла тянули. Толкались мужики, девки, богатые женщины. Изредка медленно, как каравелла под парусами, плыл сквозь толпу дворянин в плаще.

Магдалина не находила себе места. Даже ночью, доводя любовника до бессознательности и безумства, сама задыхаясь от его объятий, она краешком сознания прикидывала, сумеет ли выполнить приказ, освободиться, возможно, навсегда остаться с этим. Не женой, так любовницей. Ибо этого она не отпустит. Он никогда, благодарный ей, не сумеет забыть её и эти ночные поцелуи.

Тревога нарастала. Успеет ли сотник? Получили ли они зов? А может, голубя подбила стрела или схватил ястреб?

На рынке всё было дорого. Какой-то скряга — по морде видно, что при случае ростовщик, как и муж каменной бабы, — торговал яйцами. Юрась присматривался к нему сначала с усмешкой, потом — с брезгливостью.

— Почём? — спрашивает бедная баба.

— Два гроша сотня. — Голос такой, будто глотка полна заноз.

— А Божечки, это ж за свинью столько...

— А ты вот и купи, и жарь эту свинью... если такая богатая. Да ещё достань её. А яйца — еда панская. Не для твоего холуйского хлебала. Ишь, яйца! Р-рас-пустился народ.

— Два гроша? — спросил Юрась. — Бога побойся, человече. Срам.

— Срам, собачий ты сын, людям только в бане видать.

В Христовых глазах вдруг загорелось нечто хитрое, ехидное и плутовское.

— Ладно. Уговорил. Держи подол — будем считать.

Люди, дивясь крупной покупке, начали собираться вокруг. Бесстыжий торговец задрал подол длинной рубахи. Христос начал класть ему в подол яйца.

— Пять... Десять... Двадцать...

И тут Магдалина с радостно упавшим сердцем увидела.

За толпой сидел на коне похожий на самовар красный Корнила и оглядывал людскую гущу. Шлем держал в руке. Постриженные волосы падали на низкий лоб. Мрачно высматривал, но не находил. Она хотела было подать ему знак, но побоялась.