Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

ModernLib.Net / Исторические приключения / Короткевич Владимир Семенович / Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Чтение (стр. 1)
Автор: Короткевич Владимир Семенович
Жанр: Исторические приключения

 

 


Владимир КОРОТКЕВИЧ

ХРИСТОС ПРИЗЕМЛИЛСЯ В ГРОДНО

Евангелие от Иуды

СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ

...И в начале царствования того Жигмонта Первого был некий... который из лёгкости какой умыслов или речей, с отчаяния, имя и внешность Христа Господа себе приписал и присвоил.

Хроника Белой Руси каноника жмойского Матвея Стрыковского.

Будучи на склоне дней, готовясь испить общую чашу человеческую — её же никто не минует, — зная, что за краем не встретимся снова, ибо веры мы разной, а возможно, и за краем лежит «может быть» или вообще «ничто», решили мы, один грамотный, а другой памятливый, рассказать вам, люди, о Юрасе Братчике, которого церковь назвала «лже-Христом».

Ложь и обман! Многих они так: били камнями, а потом канонизировали. Этого — навряд ли. Оболгали и забыли грамотные, оболгали богатые, оболгали книжники продажные имя его. И записали о нём только Матвей Стрыковский, да Квангин Алесь, летописец, да Варлаам Оршанский, да Зборовская писцовая книга, да Андроник, Логофил по прозвищу, из Буйничей Могилёвских.

Но первые два, книги свои спасая, ради страха иудейского, о Гродно будто и не помнят; ограбление чудотворной из Вильно в Частогов относят; злодейством все его делают, шуткой шалберской[1] всё показывают, историей плутовской. А остальные если и пишут о бунте и великой гродненской резне, то заведомо мало, пару строк, от одной красной буквы до другой: «Христос названый город взял и людей побил, но потом...». И, ещё слова два сказав, поминают потом, как корова у ратмана[2] на льду ногу сломала и что сено в этом году очень дорогое было. Потребно разве свиньям непотребным сено?!

Когда собираются причислять кого-либо к лику святых, вспоминают, сотворил ли он при жизни хотя бы два чуда. И «адвокат дьявола»[3] эти чудеса испытывает сомнением, пробует доказать, что были это не чудеса, а какие-то чары и гусли, блуд лотровский[4], и доказательств потребует, что дивы эти были.

У него, у Юрася Братчика, чудес было больше. И главное чудо: мёртвые встали, когда пришёл он.

И потому облудам этим, чернокнижникам, пришлось бы решать и отвергать вопрос о Втором пришествии Сына Божьего на землю, а это тяжелей, чем сколько-то дураков в святые записать.

Молчат они. Молчат и книгочеи. Кто знает — тот сказать не может или не хочет. Кто может сказать — тот не знает.

А мы можем. Мы знаем. Мы ходили с ним. И старые мы уже. Нечего нам, как коту вокруг горячего сала, ходить. И сало нам ни к чему, и хворостина не страшна. Да и раньше мы писали. Но только та рукопись исчезла, украли её.

И мы бы с «адвокатом дьявола» согласны были. Не было чудес. И были чудеса.

И не был он бог, а был человек. Но для нас, человеков, даже для тех, что знали его, был он — Бог.

И задумали мы оставить правду. Может, она дойдёт, когда начнут канонизировать не в святые, а в Люди. Так пусть будет правда.

Аминь!

Глава 1

ПАДЕНИЕ ОГНЕННОГО ЗМЕЯ

Разодралось пополам небо, и в огне явился Он. И был Он с виду человек, и весь в огне, и такой непохожий на нас, что мы в ужасе бежали.

Легенда Коричневых островов.

Будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба.

Евангелие от Луки, 21:11.

...Год тот был страшный год. И дурному было ясно, что обещает он сатанинские великие беды. По всей земле белорусской творилось такое, чего ни раньше, ни потом не видали даже видавшие виды люди.

С самого начала года каждый вечер закаты были красные как кровь, а ветра на следующий день не было. И высокие облака по ночам светились серебром, и столбы огненные зимой гуляли в небе, словно в самоедских проклятых землях, а не у нас. Кто ходил с товарами в Любку[5], Бремен или Ригу, а оттуда морем на Стекольню[6], Христианию, ангельские земли и на юг от них, как это в обычае было, говорили: всадник на матери моря[7] скачет как шальной и пикой своей показывает вашим и нашим, туда и сюда, на запад, на юг и на восток, только не на Звёздный Кол[8], как надлежит.

Поразбивалось в тот год кораблей — Боже ты мой! Как никогда раньше.

И от страха, а может, и по воле Бога, который всё это послал, люди в тот год болели. Даже не пившие вставали утром с головой как бочонок, с руками словно бескостными. И потели по ночам, и в грудях у них теснило и ревело, а у некоторых волосы вылезали. И на диво мало в тот год родилось детей, может, потому, что был голод и мор, а может, по воле Божьей, чтоб не страдали безвинные.

Не только людям, но и зверям, гадам и тварям подводным приходилось в тот год тяжко. Как раз тогда вымерли в Сенненских озёрах змеи, про которых писал ещё преподобный Амброзий Куцеянский; которых он когда-то проклял и загнал в озёра, чтоб не пугали людей. Вольнодумцы и еретики говорили, что всё это басни, ибо никто этих змеев, кроме гуляк ночных, не видел. Что ж, и гулякам нужно верить. Какой же это трезвый, богобоязненный человек полезет ночью на лесное озеро с дурной славой?!

И ещё говорили вольнодумцы, что если бы змеи были, они б народ хватали, лапали. И это ересь! Во-первых, преподобный Амброзии тех змеев проклял, а во-вторых, забыли они, что никогда в те времена не отдавало Лепельское озеро трупов.

А в тот год и вольнодумцы ахнули. Правду говорил преподобный. За одну ночь на отмелях тех ящеров, тех змеев нашли сорок, да половина того качалась на волнах, как плавучие острова. Да следующим утром нашли чуть меньше половины того, что вымерло в первую ночь.

А ещё через ночь всплыл самый большой. Один.

Смаллянский лекарь из тамошнего замка милостивой нашей королевы Боны, прослышав, поскакал на то озеро, чтоб того дикого и страхолюдного зверя увидеть. Мало ему было, архиневерному схизмату, что госпожа еле спасла его от костра, ибо он трупы выкапывал и требу шил их так, что и Пётр-апостол их потом не узнал бы. И возможно, из-за того люди эти в рай не попали. Мало, видимо, если всё же поехал и, несмотря на страшенный смрад, зверей-змеев этих оглядел и описал, теша никчёмное и бесполезное своё любопытство.

Ведь это только потому и нужно было, чтоб знали все, каких змеев проклял преподобный Амброзии. И если кто хочет знать каких, то я, на минутку в лекарские записи заглянув, змея того опишу, чтоб видели величие нашей мудрой Церкви, пусть вечно будет с нею Пан Бог.

Видом тот змей был как зверь фока[9], такой же лоснистый, в складках, только без клыков. И серый, как срока. Но длиннее, чем тот, весьма. Потому что длины в нём было семь с половиной логойских саженей, а если поинтересуется немец, то восемь и одна пятая фадена, а если, может, ангелец, то сорок девять футов и ещё двадцать два дюйма.

Туловище имели эти змеи широкое и немного сплюснутое, и имели они плавники — не такие, как у рыбы, а такие точно, как у фоки, толстомясые, широкие, но не очень длинные. Шею имели, к туловищу, так тонкую и слишком длинную. А на шее сидела голова, одновременно похожая и на голову змеи, и на голову лани.

И видит Бог, смеялась та голова. Может, просто зубы скалила, а может, потешалась над нашими бедами. И зубы были величиной с конские, но острые, и много их было на такую голову, даже слишком.

Глаза огромные, как блюдца, мутно-синие в зелень, остекленелые. И страшно было смотреть в эти глаза, и мурашки по спине, будто Евиного змея увидел, и неудобно как-то, и будто в чём-то виноват.

Лекарю, понятно, страшно было глядеть. А я, Андроник Логофил, что случайно был тогда в Смаллянах, к озеру тому ни ногой. Лекарю можно, а у меня такого заступника, как у него, нету. Да и не занимал меня проклятый зверь. Я в вере твёрд и любопытства излишнего не проявляю. Не похвально оно для христианина, любопытство.

Только потом поняли мы, над чем смеялся дохлый зверь. Тогда, когда так называемый Христос в Гродно вошёл, и людей побил, и ксёндзов[10] с магнатами побил. А явился он за грехи католических[11] сыроедцев и особенно за грехи кардинала Лотра[12].

Громадина лежала на берегу и смердела, что дьявол его знает с каких допотопных часов пришла и вот, по неизвестной причине сдохла. Может, потому, что появился человек... Но это мудрствования начались уже. А христианин мудрствовать не должен, чтоб не пострадала вера. И без того упала она в последние наши времена.

И было в глазах остекленевших, во всём издыхании твари этой и в смраде некое пророчество. Но какое — слабым мозгам человеческим до сих пор не удалось понять.

...И ещё было в тот год страшное и непонятное. Только уже не на земле, а на небе. Возникали где-то далеко озёра и океаны, и замки плыли в облаках, и неведомые возле них деревья, и стада на пастбищах.

Плыли в небе корабли под кровавыми парусами.

И вставали в небе города, так крупно, что жителей можно было узнать в лицо, и один узнал в этом дьявольском городе приятеля, а за это его отвели в городскую темницу. Потому что, раз у тебя уже приятели в таких городах живут, ясно, что ты за птица.

А то было ещё тогда в Мстиславле. Вышел только день назад из города шляхетский полк на границу. И вот увидели этот полк жители. Идёт по небу. А через несколько дней вырезали и выбили этот полк до последнего человека. Шли Москву бить, а вместо этого Москва их побила. Шли по небу, куда через несколько дней и отправились. Это, значит, Бог знак подал.

А из Менска в то самое время увидели в небе два легиона, которые, сцепившись, дрались так, что ясно было: мало кто останется в живых. Можно было разглядеть дым, сабли, коней, что ржали без звука, и каноны[13]. О горе великое! О ярость человеческая!

А потом выяснилось: видели сечу наших с татарами, теми, каких ещё князь Василий Третий на нас навёл. А бились за Мозырем. А туда от Менска почти сто шестьдесят две менские версты[14], как птице лететь.

И от ужаса, голода, битв и знаков небесных понятно было: наступают последние времена, погибель лютая человечеству и вымирание. Те времена, когда, может, не только на развод людей не останется, но и одного, чтобы плакать над трупами. Те, когда остаётся только и надеяться, что на высший разум.

Думаю, сказки это. Никто ничего не знает. И не Он это, наверное, приходил. Но то, что на небе делалось и что сделалось в ту ночь, это правда, это многие видели. И потому поверили легко. А может, и не потому, а просто растерялись.

...Весной той, ночью — а видели это жители Мира, и Несвижа, и Слуцка, и Слонима, всех тех городов и весей — с шипением и свистом промчал по небу огненный змей с длинным ярким хвостом.

Ближе всех видели его мужики деревни Ванячье, что под Миром. Пролетело сверху, и вниз, и наискось и громыхнулось за окоёмом. Содрогнулась земля, полыхнуло что-то огнём, а потом долетел глухой удар.

Утром самые смелые пошли в ту сторону. Увидели огромную яму — шесть, если не больше, домов влезет — с боками оплавленными, что-то блестящее на дне и разметённую вокруг, тёплую, как печка, землю.

Яму ту, вместе со всем, потом мирский капеллан повелел, не глядя и не копаясь, землёй засыпать — чтоб искушения не было и чтобы не прикасаться к следам змеевым. Ведь всем известно, чьим орудием был змей. Но это потом, на другой день.

И тогда увидели мужики под кустами, в тумане, человека, что лежал, широко раскинувши руки, ничком, как свергнутый, как лежал Сатана, когда Пан Бог свергнул его с небес.

Лежал он недвижимо. Потом крики испуга то ли разбудили его, то ли привели в сознание. И он опёрся на руки, а после медленно встал и взял с земли плащ. И тогда все увидели, что он в одежде школяра, и тут уж крикнули и подошли, а до того боялись.

Спросили его, кто такой, а он сказал, что странствующий школяр и заблудился, и хорошо видел, как падает это с неба... И далеко от него; но так как он и дальше блуждал, то случайно вышел на это самое место и тут увидел, что земля горячая. А поскольку кресало он потерял, а сам очень замёрз, то лёг на горячую землю и проспал, как на лежанке. А когда у него спросили, почему это у него лоб разбитый, он сказал, что вчера, дорогой, подрался с бродячим монахом в корчме.

И тогда у него спросили, как это он не боялся так близко от дьявольского места спать. А он сказал, что никаких дьяволов на свете не боится и с охотою бы на их вид поглядел или даже выспался с ними на одной печке — так как ему это безразлично.

Был он не такой уж и молодой, лет тридцати пяти, но очень сильный и на голову выше всех. Лицо какое-то не такое и, как те люди мне сказали, смешноватое, брови густые и длинные, зубы на удивление белые. У пояса его висел корд[15] в блестящих ножнах. Блестящих, но дешёвых, так как это было не серебро.

И мужики эти пустили его идти своей дорогой, а сами пошли к капеллану. И школяр пошёл.

Флор Мамонтович, шляхтич, потом говорил мне, что он первый обо всём догадался. Ибо, возвращаясь из города домой и встретив этого одного на дороге в его плаще, испугался, приняв его за Христа. Словно вдруг и на минуту смекнул — даже ноги к земле прикипели и небо показалось с литовский кожух. Но тут удивляться не надо. Этот Флор, известно, как всегда, был в подпитии. Все знают, чего он так рано из города ходит.

...А потом видели его уже с двумя другими людьми... А после видели шесть человек... Десять... Потом их было тринадцать, и за ними тянулся крытый кужелью[16] фургон.


СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ

Так считали люди. Но мы ничего такого не замечали, даже если оно и было. Иначе почему бы он был сначала таким, как мы, почему никуда не вмешивался и не лез, почему не помог людям?

Наболтал тут бесстыдно в единственной своей записи о нём, о слухах, какие ходили про начало его, Андроник Логофил. И ничего более не сказал, понадеявшись на других. Про главное не сказал.

А было не так. Было вот как. Слушайте, люди.

Глава 2

ГОЛОД, И НАПАСТЬ, И МОР

В те дни, когда управляли судьи, случился голод на земле.

Книга Руфь, 1:1.

Земля была чёрная.

Вся в сетке трещин, в глубоких расщелинах, сухая, как ладонь земледельца и как пыль. Редко, иногда в половине сажени один от другого, шевелились на ней чахлые ржаные ростки.

Ветер временами вздыхал среди зноя, но приносил только ещё большую жару, как из раскалённой печки. И тогда полем блуждали карликовые смерчи. Они несли пыль, но такую чёрную, что казалось: пепел.

И такой же пепел вился из-под копыт охотничьей кавалькады, что мчала полем, а потом дорогой, к недалёкому селу.

Некоторые люди восседали на чёрных или мышиных злых мулах, и по этому можно было догадаться, что едут особы духовного звания. Но, если бы не пурпурная кардинальская мантия одного, если бы не епископский плащ другого, если бы не серая доминиканская и не лиловая православная рясы двух остальных, любой наблюдатель мог бы взять это под сомнение.

Из-под ряс выглядывали кольчужные воротники, под плащами были золочёные латы с солнцем на груди. (В солнце превращалась голова Медузы Горгоны, которую любили чеканить на своих латах поганцы; превращалась потому, что, как известно, не к лицу христианам носить на груди поганский знак. И вот вместо лица Медузы грозился с лат солнечный диск, а вместо змей волнисто разбегались лучи.).

Против того, что это попы, говорило и иное. Все до единого имели оружие, на боку или в руках. Еловые — полесские, тисовые — западные и страшные белорусские луки из двух скреплённых рогов серого лесного быка, колчаны-тулы, пищали; гигантские, в человеческий рост, двуручные мечи с волнообразным или прямым лезвием, без ножен, так как из них невозможно вытянуть самому лезвие такой длины; мечи средней длины и короткие корды. Азиатские, прямые, как меч, сабли и сабли булатные, змееподобные; персидские, узкие, как аир, и острые, как жало; турецкие ялманы[17] из стали, которая идёт голубыми звёздочками; ятаганы, похожие на серпы и предназначенные, как и серпы, для удара вогнутой стороной; приднепровские белорусские копья полуторной длины и поэтому бросаемые ногой, с подъёма ступни, и белорусские же клыки, короткие мечи с лезвием широким и толстым, как коровий язык, и длиной в двадцать пять дюймов, с месяцеподобным концом рукояти для упора в живот или грудь, когда бросаешься на врага, и двумя упорами для рук, клыки, предназначенные для смертельной рукопашной в тесноте. И на всём этом — пестрота отделки, эмали, золота, рубинов, ажурных накладок. А над всем этим, под шишаками, арабскими зерцалами, кольчужными сетками и булатными шлемами — глаза, которые и минуты не задумаются над тем, применить эту сталь или не применить.

Изумился бы этому только чужеземец. На протяжении нескольких столетий, а особенно в то время, дождём сыпались декреты, в которых запрещалось духовным лицам носить оружие в мирное время, похваляться им, злоупотреблять. И однако никто не обращал внимания на декреты и на угрозы, что были в них. В крайнем случае, можно было спросить даже и самого Папу, где он видел мир.

И поэтому вооружены были все, кроме нескольких женщин.

Да, женщин. Третье, что могло бы заставить усомниться в духовном сане всадников, было то, что с ними — на отдельных конях, а то и просто за спинами — сидели женщины. Раскрашенные, белёные, с подплоёнными волосами под золотыми с алмазами сетками, с обнажёнными почти до сосков грудями, на которых прислужницы мастерски вывели тонюсенькими карандашиками паутинку лазурных жилок. Зубастые, очевидно хищные, очевидно неопределённого поведения — всё равно, знатная это была дама или женщина с бесстыдной улицы.

Некоторые женщины были также вооружены. У остальных сидели на перчатках соколы.

С гиком, выкриками, хохотом мчал конный поезд. Бежали на сворках гладкие волкодавы и борзые.

Всадники ворвались в деревню, как орда. Замелькали по сторонам серые домишки, халупы, сложенные из торфяных кирпичей, и просто землянки.

Человек, сидящий у дороги на куче навоза, протянул потрескавшуюся, как земля, руку. Тот, что ехал впереди, достал из-под пурпурной мантии, из кошелька, подвешенного под мышкой, медную монету и бросил.

— Напрасно вы это, — сказал ему епископ.

— Для вас у меня есть фамилия, пан Комар.

— Напрасно вы это, пан Лотр.

— Почему?

— Разве хватит на всё это быдло? Работать не хотят, руку тянут. И потом... если бы это увидели другие — они бы набросились, как безумные. Могли бы и разорвать. И, во всяком случае, пришлось бы применить оружие. Лучше прибавить ходу и сейчас.

Кавалькада помчала галопом. Из-за кучи навоза показалась голова четырёхлетней девочки.

— Что он тебе дал?

— Две буханки хлеба, дочка. Чистого хлеба.

— А хлеб вкусный?

— Вкусный.

Девочка зачарованно глядела вслед охоте:

— Краси-и-вые.

— Понятно, красивые. Это же не мы, мужики. Покровителю перед Паном Богом нужно быть красивым. Иначе его Пан Бог и во дворец к Себе не пустит.

Кавалькада снова вырвалась в поля, оставив за собой хаты, похожие на кучи навоза, и готический изящный костёлик, подобный друзе горного хрусталя. Кони пошли медленным шагом.

— То же, что и двадцать лет назад, когда я покинул эту землю, — тихо сказал Лотр. — Только тогда здесь было куда богаче. Богатая ведь земля.

Комар, нахмурив тяжёлые брови, глядел Лотру в лицо: испытывает, что ли? Но это лицо, улыбчивое, белое и румяное, благородное, казалось бы, на самый поверхностный взгляд, было просто доброжелательным и красивым.

— Дело веры требует жертв, — уклончиво заметил епископ.

— Известно.

— И особенно, если учесть, как тяжело болен этот край схизмой.

— Бросьте. Вон та схизма, митрополит Болванович, скачет за нами. Неплохой человек.

— У этого неплохого человека отобрали за последнее время две церкви. Вот так. И не потому, что он плохой, а потому, что это — чужое влияние на земли, ещё не ставшие нашими.

— Вы разбираетесь, пан Комар... Кстати, спасибо вам за вашу бывшую пасомую. — Он откинул голову назад, будто показывая затылком на женщину, сидящую за его спиной. Усмехнулся: — Таким образом, вы для меня, по сути, то же, что для мирян тесть.

— Ну, если можно представить себе тестя, который... — грубое, резкое лицо Комара искривилось в лёгкой усмешке.

Женщина глядела на него с ожиданием и укором.

— А ведь красивая? — спросил Комар.

— Красивая. Ни в Италии, нигде я не видел таких.

Женщина была вправду красива. Безмерные чёрные глаза, длинные, как стрелы, ресницы, маленький вишнёвый ротик, снежной белизны и нежности кожа лица и детских рук. Гибкая, как змея, с высокими небольшими грудями, она, хоть и было ей неудобно, сидела грациозно, гибко, мягко придерживаясь ручкой за плечо Лотра.

— Так вот и старайся, — приказал ей Комар. — Служи своему новому пану, как и надлежит служить такому высокому гостю.

— Если можно считать гостем человека, приехавшего на год и более, — вставил Лотр.

— Мы гостеприимство не днями измеряем.

— Знаю. Сам здешний.

— Ну вот. И потому, девка, служи без нареканий и глупостей. Слышишь, Марина?

Румянец появился на лице женщины. А потом надежда, с которой она глядела на епископа, угасла. Ушла теплота, глаза сухо поблескивали.

— Вот только грустная что-то, — мягко промолвил Лотр.

— Погрустит и бросит. Она привязчивая, пан. Преданная. И на любовь охочая.

Говорили они так, словно её вовсе и не было с ними.

— А если будет кислым лицом настроение вам портить — накажите, — сказал Комар.

— Не премину воспользоваться советом, — улыбнулся кардинал. — Вот только вернёмся домой.

Женщина даже не вздохнула. Только опустила голову и отвернула её прочь от епископа. С той стороны не ехал никто, а если бы ехал, то заметил бы в женских глазах отчаяние оскорблённой гордости и отринутой привязанности, бессильный гнев и сухую ненависть.

— Кстати, — проговорил Лотр. — Позовите мне этого... доминиканца... Как же его?

— Флориан Босяцкий. Монах-капеллан костёла псов Пана Бога.

— Вот-вот...

— Собираетесь вернуться с ним?

— Зачем? Не можем же мы лишить нашего общества и приятной беседы отца Болвановича и этого... с ним... пана Цыкмуна Жабу. Он войт[18] города?

— Войт.

— И, кажется, не отличается талантом собеседника?

— Он и умом не отличается.

— Ну вот. Пока будем говорить, подбросьте им своего... Кстати, девка надёжная?

— Можете свободно говорить обо всём. Сам убедился. Впрочем, ей известно, что бывает за болтовню. А о важном можно и по латыни.

— С Богом, пан Комар.

Епископ поскакал к остальным всадникам, далеко отставшим от них. Лотр повернул голову к женщине.

— Как тебя?..

— Марина Кривиц.

В женских глазах уже не было отчаяния и гнева. Одно обречённое, почти спокойное смирение. Лотр и повернулся только потому, что она, словно поняв, что ничего не сможет сделать, крепче обняла его плечо.

— Ты не бойся, девушка. Тебе со мной будет хорошо.

— Мне со всеми было хорошо.

— И с ним?

— И с ним. С последним.

— Ну-ну... Не с первым и не с последним.

— Мне надоело это, ваше преосвященство.

— Ты будешь называть меня преосвященством и дома? — перевёл разговор на другое нунций. — Брось... Что, тебе надоели богатство, известность, сила? Лучше было б за вонючим кожемякой замужем? Ты довольно легкомысленная девка, ты хочешь жить, как следует. Так?

— Так, — усмехнулась она.

Он закинул руку назад и погладил её бедро.

— А теперь улыбайся. Вон скачет капеллан.

Доминиканец осадил возле них ощеренного коня. Худой, поджарый, с пронзительным умным взором серых глаз, он был даже симпатичен и этим взором, и змеистой, еле уловимой усмешкой. Хитрая, старая лиса. С почтительностью поглядел на женщину, поняв, что всё решено, поклонился Лотру.

— Вам удобно с ней, ваше преосвященство?

— Своё я привык ощущать телом, а не видеть на другом коне. Мне приятно, и этого достаточно.

— Ваша правда, — признал доминиканец.

В молчании ехали они дорогой. Монах только единожды бросил на кардинала пытливый взгляд, а потом ехал молча, внешне рассеянный, понимая, что собеседник заговорит первым, если захочет.

— Слава Иисусу, — внезапно очень тихо произнес Лотр.

— Я не понимаю вас, — с доброжелательной спокойной улыбкой ответил капеллан.

— Мечтаете поскорей скинуть рясу?

— И здесь смысл сказанного вами тёмен для ушей моих.

— Вы учились в Саламанке? — перешёл на латынь кардинал.

— Доктор honoris causa[19], — также по латыни ответил капеллан.

— Привет от друга.

— Какого?

— Игнатия Лойолы.

— Кого?

— Хватит, вот знак.

И он протянул монаху ладонь, а на ней медальон со змеёй, обвившей подножие креста. Змея приняла угрожающую позу, обороняя крест.

— Внутри также всё, что нужно.

— Я не понимаю только одного, — молвил монах.

— Откуда я знаю?

— Да. Откуда вы знаете, если идея братства Иисуса только зародилась в голове...

— Если идея эта — две тысячи человек, способных на всё.

— Вы и это знаете?

— Знаю.

— Такой немногочисленный круг, — изрек капеллан.

— Этот круг скоро будет самым могущественным орденом на земле. Самым могущественным, ибо самым невидимым.

— Не надо об этом. Папа ещё ничего не знает и не утвердил.

— Он скоро утвердит. Мы позаботились об этом. Кажется, он согласен...

— Боже, какой неожиданный успех.

— Почему неожиданный, — улыбнулся Лотр. — Жданный и заслуженный. Триста лет существуют францисканцы-бродяги. Нищенство снискало им людскую любовь, жизнь среди людей — знание их и влияние на них. Но они приметны, хотя бы облачением. И триста лет существует твой, доминиканский, орден. Он грызёт врагов Бога, как пёс. Начав с вальденсов и катаров, вы уничтожаете ереси, вы руководите инквизицией, но вы также на глазах. Естественно было бы создать братство, которое жило бы в миру, как францисканцы, и знало бы людей, как они, но одновременно рвало бы еретиков, как псы Господни. Искореняло бы их — не грубым топором, разумеется, — оставим его вашему... гм... теперешнему ордену, а более тонким оружием. — Он покачал медальоном: — Хотя бы вот таким. И этот орден должен быть невидимым и всепроникающим, как смерть, знать всё и вся, даже то, о чём враг страшится подумать. Тайный, могучий, не выдающий себя одеянием, с магнатом — магнат, с хлопом — хлоп, с вольнодумцем — вольнодумец, с православным — православный, но всегда — яд самого Господа Бога во вражьем теле. Невидимое войско в каждой стране, которое ведёт войны, готовит войну, убивая сильных и воспитуя малых детей, всем, что сотворил дьявол и что мы обязаны сделать оружием в защиту Господа. Стоит ли пренебрегать чем-то? А грехи наши замолят. Если бы вы не существовали, вас нужно было бы выдумать. И счастье, что вы нашлись, а Лойола, такой ещё молодой, понял, что он нужен и открылся нам.

— Вы льёте бальзам на мою душу, как...

— Я догадываюсь, о каком ещё своём знакомом вы хотите сказать. Бог дал великому Томасу[20] долгую жизнь, семьдесят восемь лет, очевидно, для того, чтоб тот вволю натешился перед вечными муками ада, куда он, несомненно, попал.

— Он?

— Он. Потому что рубил сплеча. Десять тысяч сожжённых, изгнанные из Испании мавры и иудеи. Ремесленники, торговцы, упорные земледельцы и ткачи, выделывающие шелка, — где они? И главное, где их богатство? Они в Африке, теперь заклятые наши враги. Рано или поздно они устроят какую-нибудь каверзу... А одних лишь денег, которые он выбрасывал на дрова для этой иллюминации и костюмы для этой комедии, хватило бы, чтобы сделать из этих людей, или хотя бы из их детей, точно таких же, как и он. Я не против костров, но к ним не нужно привыкать, как к ежедневному обеду, сидению на горшке или еженощной шлюхе в твоей постели — это не для твоих ушей, дитя, — ими нужно убеждать. Мавры, евреи и еретики тоже люди...

— Что вы говорите?! — не зная, испытывает его собеседник или говорит искренне, обиделся монах.

— ...и из них сделать мерзавцев, и последнюю сволочь, и богов, и воинов веры, и убийц, и палачей ничуть не труднее, чем из всех остальных двуногих. Христос был иудеем и — до поры — еретиком, и Павел, и... Лютер, а теперь на них молится большее или меньшее количество людей. Еретики только до тех пор еретики, покуда они слабы. И каждому такому нельзя позволить сделаться сильным. Вы понимаете меня?

— Кажется, понимаю. Это мысли Игнатия. Только... гм... опасно отточенные.

— А я и не говорю, что придумал бы такое сам. Я знаю, на что способна моя голова, и в этом моя сила. Так что?

— Поскольку бывшая «ересь» Христа, а теперь его «вера» есть наша вера, нам не нужны другие ереси, которые также могут сделаться верой и тем ослабить нашу веру и нас. Всё относительно, и сегодняшние цари завтра дерьмо, а сегодняшнее дерьмо завтра царь.

— Т-так, — улыбнулся Лотр.

— И потому воюй за своё, а особенно против самой страшной ереси, человеческого самомнения и желания думать, воюй против самой страшной ереси, которую в Италии зовут гуманизмом, потому что это источник вечного беспокойства, потому что это единственная ересь, которая не станет верой и догмой, но если станет — нам всем и навеки придёт конец.

— Ого, — поразился Лотр.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31