Глава 18

ЛАЗАРЬ И СЕСТРЫ ЕГО

И ходили они по земле белорусской, и, не слишком выказывая себя, смотрели, что творится на ней. И Христос искал, и не мог найти, и всё больше верил, что единственная в мире женщина предательски бросила его. И дошло до того, что стал он говорить, что не любит её, а хочет отыскать и отомстить. А Иуда не верил этому, ибо каждый час видел глаза Христовы.

Магдалина то шла, а то и ехала на муле. Не забывала из каждого местечка голубей выпускать. А апостолы от нудьги понемногу ссорились. Каток, например, доказывал Шалфейчику, что Фаддей — апостол выше Иакова, а тот на это резонно заметил, что стоит только взглянуть, — и сразу ясно, кто выше. Он, Иаков, дьяконом был, а те почти сплошь рослые. А Фаддей — скоморох бескостный, сморчок. После чего весьма пожалел Фаддей, что у него ходулей нет, ведь иначе этому верзиле и в морду не плюнешь.

И затосковали они.

Но близко уже было то время, когда вновь пришлось им доказать способность свою творить чудеса.

Пришли они в горячий вечер в деревню Збланы, что возле Немана, и увидели, как лежит посреди улицы и перекатывается в пыли с боку на бок богато одетый человек. А над ним квохчут две бабы, одна постарше, другая помоложе. И зовут они его: «Лазарь! Лазарь!» — а тот только: «Жел-лаю пом-мирать. Отвяжитесь!».

— Лазарь! Это же я, Марта! А Божечки мой! А то ли он набрался, как жаба грязи, то ли помирает? Марылька, поддержи ты его, горюшко наше горькое, последнее.

— И помру, — сказал Лазарь и хлопнулся в пыль.

И бросилась тогда Марта к пришлым людям, и заголосила:

— СпасителюдидобрыепотомучтопомербратнашЛазарьизгородавернувшись — и осталисьмывдвоёмссестроюсиротьшесчастныеинезащититнасникто!

А Христос зажал ладонями уши. И увидел младшую, чудной прелести деревенскую женщину. И улыбнулся.

— Лазарь, брат наш, умирает, — сказала она. — А ты кто?

— Я? Я Христос. — И он склонился, и приподнял голову лежащего. — Лазарь... Восстань, Лазарь.

Лазарь, услышав это, открыл глаза. Плыло над ним чёрное солнце, а сбоку, над горизонтом, весело скакал тёмно-багряный серпик луны.

— Солнце обратится во тьму и луна в кровь, — шепнул он.

— Лазарь, это я, Христос.

— Христос? Пане Боже, в руки Твои отдаю дух мой.

А потом возникли перед ним два Христа... Потом ещё два... Сорок... А за ними — неисчислимое количество апостолов.

— Легионы Господни, — сказал он, и упала его голова.

Тогда Мария, сестра Лазаря, начала горестно плакать и стонать, а Марта, ломая руки, заголосила:

— АсказаливцерквинексмертиболезньэтанокславеБожьейпустьпрославитсячерезнеё-СынБожии-ий... ВотвидишьПанеБожебылбытытутнепомербыбратмо-ой...

— Не умер, но спит. Где здесь ближайший колодец?

— Там, Пан мой! — И Марыля показала им в овраг, заросший кустами.

— Хорошо, — сказал Братчик. — А ну, Иаков, Филипп, Богдан, берите его за белы руки, несите за мной.

А колодец тот был удивительным. Песчаный, взятый в сруб, весь под крутым склоном. Падала в него вода тоненьким, прозрачным, как стекло, ручеёчком из трубочки болиголова, вставленной просто в жерло.

И посадили они Лазаря в колодец по шею, так, чтобы ручеёк падал ему на голову, а сами отошли и стали ожидать Божьего чуда.

— Ты откуда узнал, что пьяный? — спросил Филипп из Вифсаиды. — Я... эва... ни за что б не догадался.

Юрась потянул носом:

— Да это и отсюда слышно. Сливянка... Мёд... Ржаная водка.

— Пригорелая. — Иаков собирал стебли лопуха и ел их. — Уж я-то знаю.

Тумаш чистил саблю.

— Ну и дурило. Это не от неё дымком тянет. — Он облизнулся. — Это зельвянская ржанка. Они нарочно делают, чтоб с дымком.

— А я говорю: пригорелая, — уперся Иаков.

— С дворянином он ещё о водке будет препираться. Хам!

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но в это время мертвец в колодце залязгал зубами.

— Б-б-боже, в-в-воз-зри на меня. В по-по-порубе сижу... Те-темнотабеспросве-тная, скре-скре-скрежет зубовный.

И начали смотреть в ту сторону Марта и Марыля, которых позвал Варфоломей, и появилась надежда в глазах у них.

— Лазарь! Пошёл прочь! — возгласил Братчик.

— В-в-в, — ответил Лазарь и, густо-синий, появился из зарослей.

— Пане Боже... — Марта упала в ноги Юрасю.

— Н-н-ну, Б-боже, н-навеки я теперь р-раб Твой. На крест натянуть позови — приду.

И повёл их Лазарь в хату, и вышибли они донышки из бочек, и зажарили откормленных тельцов, и начали пир силён. И села Марыля у ног Христовых, и слушала его. А Марта не села, ибо такую прорву напоить и накормить — это вам не байки слушать.

И всё меньше верил Иисус в то, что девушка из лунного сада выкрадена кем-то, а всё больше верил, что обманула она его.

А было между тем не так. Было то, что новую монахиню никто никакими средствами не мог заставить жить так, как жили все в Машковском монастыре. К мессе не ходила, в хоре петь отказывалась, высоким гостям прислуживать не хотела. Тихая и скромная раньше, она вела себя так, словно в неё вселился бес. И наконец игуменья не выдержала, сама пришла к ней в келью и завела последний разговор. Не послушает — пусть пеняет на себя. Сказала, что если овладевают тобой дьявольские мысли, так надо поститься, а не то — бичеваться, а не слушать старшее поколение — это уже совсем никуда не годится.

Анея не глядела на неё.

— Так что, прислать кнут?

— Пошлите его гродненским отцам Церкви. Он из них немного жира выпустит. А я ни молиться, ни бичеваться не буду. И вы не делаете — и я не буду.

— У нас дьявольских мыслей нет.

— У кого же они тогда есть? Говорю: кнут оставьте себе.

— Что ж это, пани такая?

— Нельзя поднять руку на плоть Божью. У меня может быть сын.

— Отку-у-да?

— Не знаете, откуда бывают дети? Странно, мне казалось, что именно вы должны это знать лучше всех... Его сын.

Лицо игуменьи пошло пятнами.

— Не могу... Не могу. — Она вдруг расхохоталась. — Так ты думала, он Бог? Жулик он, пройдоха, школяр, из коллегиума вылетевший. Апостолы его — воры да конокрады. Его под плетьми заставили Богом быть. Христо-ос! Да он с воскового Христа в храме за грош портки снимет.

Анея посмотрела ей в глаза и поняла: правда.

И вдруг зазвучала музыка ночного сада, шорох деревьев, звуки поцелуев. И услышала она снова его слова о том, что он школяр, что «ради него самого», что «если бы я был иным». И вспомнила она лунный дым, и небо, и звуки далёких колоколов, и ангельское пение, говорящее о том, что страха нет, и другую песню, в которой гонец с любовью и тоской говорил: «Люблю».

Он не хотел её обманывать. Он говорил обо всём, и только она была глухой, была глупой и ждала призрака. А призрак был живым. И он шептал ей чудесные слова, никогда до того не слышанные на земле, взятые с неба... И значит, было всё равно, кто он.

— А призрак был живым, — тихо сказала она, и глаза её с ненавистью взглянули на игуменью.

Та не догадалась ещё, что проиграла:

— Понимаешь? Пройдоха!

— А мне всё равно, — улыбнулась Анея. — Возможно, я и хотела пасть! И именно с ним.

Лицо её было несломно-независимым. Игуменья ещё нашла силы съязвить:

— Пасть? Так шла бы сразу в наш монастырь.

— А мне ваши разбойники с большой дороги без надобности. У меня — мой. Мне всё равно, кто он. — Она упёрла руки в бока. — По сравнению с вашими книжниками он выше Бога. И его вы не отнимете у меня, доброго, сильного, нежного. И меня нельзя от него отнять. И я не подниму руки на Его плоть!.. А монастырь ваш не во имя Марфы и Марии, а во имя великой блудницы и самого Сатаны, у которого другое имя — Лотр!

...Марта и Марыля утром следующего дня проводили их до распутья. И Марыля спросила, придёт ли Христос ещё... к ней. А он ответил, что, видимо, нет, что слишком далеко лежит его путь. И та пошла домой, удивляясь его непонятной святости. Потому что она не отнеслась бы к нему жестоко. А Марта шла и в душе радовалась её неудаче.

...И вновь дорога. Полные сумы за спиной. В ларце у Иуды звякают деньги, и, значит, можно идти далеко-далеко. А перед Ильяшом бежит свинья. Одна из двухсот Лазаревых. Потому что Лазарь — сальник[108]. Свинья хорошая, пёстрая.

Радостно глядеть на Божий свет. Но не всем.

У Петра болела голова. Шёл и скулил:

— В благодарность за воскрешение поднесли они нам болезни.

— А младшая была ничего, — сказал Андрей.

— Не с твоим... эва... лицом... — оборвал его Филипп. — Она... эва... от Братчика не отходила. Даже старшая... заревновала. И чего смотрел человек?

Магдалина усмехнулась слегка брезгливо. В ближайшем местечке надо выпустить голубя и написать, что Юрась, даже если и не ищет схваченную, никого не хочет, и, значит, это слишком серьёзно. Значит, когда он узнает правду, гневу его не будет границ.

И всё же он был не таким, как все, с кем до сих пор сводила её судьба. Она чувствовала даже невольный интерес к нему. Тень уважения, если вообще способна была уважать.

Глава 19

ИНДУЛЬГЕНЦИИ

После этого пошёл Христос со своими апостолами в сторону Любчи. Ноги их запорошило пылью многих дорог, и не могли они уже идти дальше, и решили остановиться на ночь здесь.

Повсюду вопрошал он о женщине, которую искал, и нигде ни слова не услышал про неё, и в отчаянии всё больше озлоблялся на подлость рода людского. Но злость — плохой советчик. Временами она может толкнуть благородного в болото, в котором сидит его подлый враг.

Он шёл, опустив глаза, ибо не хотел видеть лиц людских. На всех лицах, казалось ему, лежал отсвет близкого ада. Рыла, пики, грязные хари, а не лица. И всё время хотелось ему учинить над кем-нибудь какое-то злостное своеволие.

И, приблизившись к Любчанскому замку, возвёл он глаза, и увидел огромную толпу народа, и понял, зачем она здесь, и понял, что здесь он наконец сумеет на чём-нибудь отвести душу.

Среди толпы стояла большая ятка[109], крытая белым шёлком. За ней в нише стены виднелись два ларца, полные серебра, и столик с большой стопкой пергамента. Пергаменты с печатями висели и на ятке. А под навесом переминался на коротких толстых ножках непомерный в заду и пузе доминиканец, напоминавший по этой причине лютню или мандолину. С ним были два служки.

Даже по одному похабному поведению этого человека, по развязным словам его Юрась догадался, кто перед ним. Но для верности всё же переспросил какого-то мещанина:

— Брат Алесь Гимениус?

— Он, — с молитвенным благоговением ответил тот. — Преподобный брат Алесь Гимениус, великий Очиститель.

И тогда они стали слушать Очистителя. К счастью, они не слишком опоздали. Тот не успел ещё даже покраснеть.

— Вот что здесь написано, — тыкал он толстым пальцем в пергаментный свиток, под которым, как кровавый плевок, висела и качалась печать мудрого и великого Отца. — Написано самим великим львом нашей мысли. «Пусть простит вам принявший смерть на кресте за грехи ваши». Я! — И тут он широко распахнул грязную толстощёкую пасть. — Я, сам Валентий Гимениус, властью Христа, блаженных святых апостолов Петра и Павла освобождаю вас от всех провинностей, грехов, проступков, чрезмерностей, как прошлых, так и будущих, какими бы они ни были великими... Купите индульгенцию, и поступите вы в шеренги воинствующей Церкви, которая все будущие грехи ваши отпустит. И причастны вы будете к святым подвигам воинствующей Церкви нашей, хоть бы и ни хрена не делали! Будете прославлены ею и вместе с ней будете когда-нибудь, похоронив врагов её, господствовать над землёй.

Люди молчали. Кто-то, видимо, верил, кто-то боялся сказать слово против. Но один человек неподалёку от Христа негромко произнес:

— Хорошее будет господство. Господство сов. Над падалью и руинами.

И тогда Братчик понял, что, вполне возможно, люд не примет ничьей стороны. Злость всё ещё кипела в нём. И на это быдло, и на этого мазурика, не платившего, как они, Христос с апостолами, страхом за каждый обман. И он понял, что задохнётся от этой злости, если не высмеет стадо или не разложит монаха и не всыплет ему по толстой заднице.

— Купите индульгенцию, носите её всегда в калите с собой и всегда будете правы перед еретиками и разным хамлом, не купившим её. Ибо здесь написано: «Я причащаю вас к святым тайнам, к чистоте невинности, равной чистоте крещёного новорожденного; и пусть будет ад закрыт для вас, и будете иметь рай на земле, а врата будущей роскоши также откроются для вас после смерти. Аминь!».

Он крякнул и сменил тон, перешёл, так сказать, к «откровенному» разговору:

— А вы, идиоты, думаете, что нужно быть светлым и всегда безукоризненным, чтобы проповедовать святую идею? Глупости. Мы — люди, и Царство Божие также делается руками людей. Наш великий Отец понял это. Пользуйтесь!

Некоторые зазвенели деньгами. Но ещё прежде них к монаху подошёл человек в чёрном с золотом плаще (золотые ножны приподнимали край плаща), в богатой одежде и сапогах чёрного с золотом сафьяна. Широкое грубое лицо с недобрыми глазами было насторожённым, словно он всегда ожидал удара изза угла.

— Воевода новогрудский, — сказал кто-то. — Мартел Хребтович.

За воеводой шёл юноша, почти ребёнок, очень похожий на него, но с чистым и наивным ещё лицом и прозрачными от интереса к миру глазами.

— Сын, — пояснил тот же самый голос. — Ратма по имени. Или Радша. Ратмир.

— Молоденький ещё, — заметил кто-то.

— Чего? За девками волочиться начал. Да недолго ему волочиться. Мартел, даром что сам богатый, как сатана, просватал его за Ганорию из Валевичей.

— Чего-о? Да это же чёрт знает что! Общая... — И человек отпустил непечатное слово. — Она же его, если не убьёт, за одну ночь такому научит, что... Боже мой, мальчика как жалко! Или надорвётся с такою, или...

— Или, скорее, будет похож на сто оленей. Да Мартелу что? Счёл возможным продать сына. У него, брат, весьма поверхностное представление о чести. А у той — богатейшие земли в приданое. И вот... жених богатой самодайки... Золота, видите ли, мало.

Магдалина прислушивалась к разговору чутко, как коза в ночном лесу. Мальчик стоял возле отца и доброжелательно глядел на него, на индульгенции, на монаха и толпу. Встретился с Магдалиной глазами, и вдруг губы дрогнули, рот приоткрылся. Та смиренно опустила ресницы.

— Дай мне вот что, — мрачно говорил воевода. — Вон тот отпуск на невинность и чистоту до конца моей... ну, на сто лет... На жену, святую дурёху, ничего не давай — ну, может, мелочь. Молока там в пост выпила по слабости...

— Будет сделано, — суетился Алесь. — Чего ещё?

— Полный отпуск на этого. Ему-то столько, ангелочку, не прожить... бабы заездят... Но давай и ему на сто лет... Это надёжно?

— Как удар ножом в спину.

— Ну... на всякий случай давай нам ещё вечное освобождение от чистилища, а жене на сорок восемь тысяч лет. Ей всё равно гореть больше года, а это ей даже полезно за то, что иногда со мной пререкалась. Накажу немного, поднесу ей последний свой приказ.

— Ещё чего? — Монах был воодушевлён.

— Давай ещё «личную» мне.

— Понимаю вас-с. Чтобы десяти лицам, по вашему выбору, девяносто девять раз в год могли грехи отпустить.

— Во-о! Это — как раз.

— Завернуть? — спросил Алесь. — В новую молитву за убиенных?

— Давай, заворачивай, — просипел воевода. — За те же деньги.

И бросил на ятку тяжёлую калиту.

Мальчик ждал, куда он пойдёт. К счастью, Мартел двинулся в ту сторону, где стояли апостолы. Тяжело шёл, прижимая к груди свёрток. Остановился неподалёку от них, запихивая его в сумку, висящую через плечо. Юрась звериным своим слухом уловил бормотание:

— Ну, погоди теперь, кастелян... Клешнями всё мясо спущу... Возьмите меня теперь голыми руками.

После он заговорил со служками. Радша стоял и смотрел на Магдалину, всё ещё не поднимающую глаз. Увидел у её ног платочек, склонился, спросил, покраснев:

— Ваш?

— Спасибо, — шёпотом сказала она, не протянув руки.

Делая то, что приказано, она не видела причин, почему бы ей не склеить и какого-нибудь своего дела, особенно когда человек сам летит на огонь. Богатый человек. Кроме того, ей было немного жаль мальчика, которого ожидала горькая чаша. Он был очень привлекателен и летел сам.

— Коней приведи, — приказал служке воевода. И это заставило Ратму поторопиться. Он был наивен и потому искренен, воинственно смел.

— Мы едем. Мой отец — воевода новогрудский. Как жаль, что я уже никогда не смогу увидеть вас. Кто вы?

— Я иду с этими людьми. Вон наш пастырь. Он святой человек.

— Я так и понял, что вы свято веруете, — торопился он. — Ваше лицо исполнено чистоты. Куда вы идёте?

— Не знаю. Ведёт он. Может быть, пойдём отсюда на восток. А может, на юг. А может, пойдём в Мир.

— В Мир?! Путь к нему лежит через Новогрудок. Как я был бы счастлив, если бы вы, проходя через мой город, дали мне знать. Я понимаю, это внезапно... Я не имею... Но поверьте, мне очень хочется ещё раз увидеть вас.

— Вы веруете?

— Верую в Отца...

— Довольно, — скромно оборвала она. — Где вера — там иди спокойно. Я вижу ясно: вам можно доверять. Вы — рыцарь.

— Как хорошо вы это сказали, — покраснел он. — Это правда. И... не сердитесь на меня, вы тоже как святая. Я сразу заметил вас в толпе — вы другая. — Он опустил глаза. — Понимаете, меня хотят женить.

— Теперь я пуще смерти этого не желаю. Знаете, она совсем не такая. В одном её присутствии есть что-то нечистое и угрожающее. Какая вы другая! Боже!

— Радша! — позвал воевода.

— Я молю вас верить мне. Молю известить меня, когда пойдёте через Новогрудок. Вот перстенёк, он откроет вам двери.

«Бедный, — подумала она. — Одну меняет на другую, ибо верит свету на её лице». И она взяла перстенёк, несмело, дрожащими пальцами.

Он всё ещё держал её платочек.

— Возьмите его себе, — прошептала она.

Кони удалялись, а она всё видела над толпой его просветлённое от неимоверного счастья лицо.

...Юрась ничего не заметил. Он смотрел на монаха, который кричал, горланил, ругался, будто торговал солёной рыбой. Братчика раздражал этот наглый балаган. Он много слышал об Алесе. Один из самых удачливых торговцев прощением, он приносил Святому престолу столько денег, сколько не добывала сотня иных обманщиков, а себе в карман клал не меньше. Ему и дали это место в знак личной приязни папы Льва. Дружили в юности. И вместе бесчинства творили.

Этот мазурик, неграмотный, невежественный, как вяленая вобла, вместе с наместником святого Петра в юности передавал женщинам и юношам записки с предложением пасть в облатке святого причастия, наплевав на его святость. Оба они позже находили себе жертвы среди замужних женщин и красивых девушек даже в алтаре Божьего храма... И вот сейчас он обманывает, и кривляется, как обезьяна, и плюётся грязными словами.

Христос знал, что разумнее было бы промолчать, но злость душила его, и он чувствовал: ему не выдержать. А там будь что будет.

— Покупайте! Покупайте! — горланил монах. — Покупайте прощение! Вам простится любой грех, даже изнасилование одиннадцати тысяч святых дев — оптом или в розницу, если хватит на это силы вашей, которая от Бога... Вы, тёмные дурни, можете даже освободить из чистилища всех родных и знакомых. Вот пергамент. За двадцать четыре часа между первым и вторым днями июля вы можете сколько угодно раз заходить в храм, читать там «Pater noster» или «Отче наш» и выходить. Это будет считаться за молебен. Сколько молебнов — столько и душ, спасённых от огня. О сладость! О великая Божья милость!

Юрась сказал довольно громко:

— Один, говорят, на этом свихнулся. Бегал туда и обратно целый день. Освободил весь городок. И никто там больше не купил ни единой индульгенции. И такая была потеря для папского кармана! Так чтобы этого не было, войска сровняли всё местечко с землёй и всех жителей отправили прямо в рай.

Толпа рассмеялась. Алесь, однако, распинался дальше:

— Ты получишь священные папские полномочия. Разве наше дело не станет твоим?! Дело Христа — папы Льва — кардинала Лотра и меня, грешного. Не сомневайся, ты войдёшь в наше воинство. Ибо главное не то, вор ты, угнетатель, развратник, содомит или скотоложец, главное — преданность делу нашему и святому делу Церкви. Ты можешь украсть серебряную ограду вокруг гробницы Петра или наложить в дарохранительницу его серебряную, весом в тысячу шестьсот фунтов. Ты можешь, если придёт тебе в голову такая фантазия, изнасиловать саму Матерь Божью на золотой надгробной плите апостола Петра, поставленной Львом Четвёртым... И даже больше. Пресвятая Дева понесла только по личному приказу Пана Бога и, матерью став, осталась невинной... Так вот, если бы кто-то вздумал наградить Пана Иисуса земными братьями и сестрами, а Иосифа-телёнка — рогами и если бы он поспешно сделал это — будет отпущен ему и этот грех.

— Слушай, ты, — вдруг отозвался Юрась. — Полегче насчёт земных братьев. У Него были ещё братья и сестры. Четыре брата и сестры.

Гимениус не растерялся:

— Ну, это потом. Она сделала своё дело и дальше могла вести себя как угодно.

— Гадишь ты в то самое корыто, из которого ешь, — заметил Христос. — Впрочем, все вы так.

— Мало того, — попробовал замять разговор Алесь. — Раскошельтесь — и Матерь Божья сама явится к вам, когда соберетесь помирать, чтобы лично отнести душу вашу в рай.

— Женщина несёт душу того, кто ее снасильничал. Думай, что говоришь.

— Слушай, сатана, брось извергать грязь!

— Грязь — дело твоё...

Магдалина, сама не зная почему, попробовала удержать Братчика, но тот не поддался. И она поняла: всё. Час, назначенный Лотром, настал. День пройдёт, два, три. И тогда придётся ей заняться другими делами. Лотр навряд ли вернёт её к себе. Остаётся, видимо, одно: искусить того мальчика из Новогрудка.

— Чёрт его знает, что там написано, — сказал Христос. — Может, брань?

— Прочти! — Из грязной пасти монаха летела слюна.

— Как им читать?

— А кто запрещает?

— Папа Сабиниан, как известно, под угрозой анафемы запретил простым людям учиться грамоте.

— Так не повторить ли это и нам?

— К тому идёт.

Толпа оживилась и зашумела.

— Запрещайте, — краснел Братчик. — Всех запишите в монахи. А кто вас тогда будет кормить? Они ж и без того как животные... Впрочем, дай и мне одну индульгенцию. На один грех. Сколько?

Монах усмехнулся:

— Десять грошей. Видишь, и тебя проняло. Наш Папа — это тебе не предшественник, не паршивец Юлий Второй. Большая разница.

— Известно. Оба больны неаполитанской болезнью. Один от неё умер. Другой благодаря ей получил тиару.

— Богохульствуешь? — Взгляд монаха стал колючим. — А святая служба?

Юрась показал ему кусочек пергамента:

— Для того и купил. Молчи.

Народ засмеялся.

— Буду богохульствовать теперь сколько хочу, пока не остановлюсь... Странно, как это у вас. Паскудник Бонифаций Шестой проклинает мерзавца Формоза Первого. Стефан Седьмой проклинает Бонифация, а труп Формоза предаёт публичному поношению[110], Роман Первый отменяет указы Стефана насчёт Формоза и бесчестит Стефана... Лев бесчестит Юлия. И каждый объявляет, что он непогрешим, а предшественник — отродье Сатаниила, и обличает его неистово и с животной ненавистью. Так кто же мазурики, мы или они?.. Дурни! Рубите сук, на котором сидите. Надо же мне научить хотя бы одну твою дурную голову. Раз обманули... два... десять. Одному открыли лицо... второму... сотому. И ещё думаете, что вам будут верить. Уже и сейчас знают люди, что это за птица — Лев.