Происхождение первого прозвища более или менее ясно. Второе нужно пояснить. Францисканец этот давно занимался наукой, прославлял опыт, водился с чернокнижниками, а значит, и с нечистой силой, читал не только христианских авторов и докатился до того, что стал отрицать самого Аристотеля, Троицу, непорочное зачатие и то, что Христос искупил смертью Своей первородный грех. Святая служба давно следила за ним, но до поры ему удавалось избежать её когтей.

Схватили его во время поездки в Рим по доносу товарища. Главным пунктом обвинения было то, что еретик Альбин Кристофич, брат Альбин, разделял взгляды Аристарха Афинского[94] и горячо их отстаивал. Но поскольку толковал он об этом в стране, откуда невозможно привести свидетелей, а в Риме внимал этой гнусной ереси только один человек, доносчик, и поскольку святая Церковь в те мрачные времена считала, что доносу одного человека верить нельзя, Кристофича подвергли пытке и постепенно опускали с дыбы на острый вертел. Он висел на руках сорок часов и не признался ни в чём, а значит, доносчик был не прав. Кристофича сняли и неделю только поили молоком. Когда он первый раз почувствовал позыв, ему показалось, что снова входит в его тело острый кол. Он потерял сознание.

Врач-магометанин вылечил его. После Кристофича отпустили. Теперь первый же донос мог снова повесить его на дыбу. Но до Рима было далеко, и этот человек ничего не боялся.

Третьим собеседником был юноша, почти мальчик, одетый, пожалуй, излишне франтовато, хоть он и сидел в своём доме.

Его примечали прежде прочих даже в самой большой толпе. Румяное лицо с алым улыбчивым ртом и большими тёмно-синими глазами было красиво той редкой красотой, от лицезрения которой сразу приходят в голову мысли о бренности земного, о том, что тебя ждёт ад, а этого стройного, как тростинка, юношу живьём возьмут на небо.

И однако, если послушать радетелей веры, именно это дитя уже сейчас не ожидало небо. И однако именно ему спустя несколько лет угрожали пеклом и вечными муками многочисленные проповедники Италии, чуть ли не все попы Беларуси, Польши и Жмойской земли и, понятно, вся святая служба.

Юношу звали Каспар Бекеш. И если кто и сотворил в то время славу Гродненской земли, то это он и Кристофич, еретики, осуждённые членами Святого трибунала, — имена же этих членов Ты, Господи, веси, а не даже самые учёные люди.

Бекеш держал на коленях позднюю копию одной из трагедий Софокла, читал её сам себе и по очереди загибал пальцы. Затем что-то записывал в свиток, лежавший на низеньком столике.

Копия, испорченная множественными переписками, местами не обнаруживала никакого склада, и вот он правил, обновлял её, считая слоги и размышляя над некоторыми словами, которые несведущие писцы давно превратили в абракадабру.

Лицо его со слегка резкими скулами (видимо, от предка-венгерца) было серьёзным, тонкая рука временами отбрасывала со лба солнечно-золотистые волосы.

Люди молчали, но что-то угнетало их, мешало работать.

Быть может, нечеловеческий шум и крики с улицы.

— Закрыл бы ты окно, Клеоник, — сказал брат Альбин. — Эти животные вытрясут из Каспара весь ритм, а из меня — остатки мысли.

— Я сегодня ночью тоже ввязался в это дело, — сообщил резчик. — И жалею об этом.

— Зачем жалеть? Покричали, попугали. Но неужели ты веришь в него?

— Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: «Жалко, люди...».

— Правильно, — оторвался от рукописи Бекеш. — Бог есть?

— Есть, — ответил Кристофич, а Клеоник молча склонил голову.

— Бог — Он есть, — объявил Бекеш. — Но кто сказал, что Его можно потрогать, схватить, связать, потащить в тюрьму?

— Христа же схватили, — возразил резчик.

— А я не думаю, что Христос был Богом, — улыбнулся Каспар. — По-моему, это был великий пророк, величайший из всех библейских. Потому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-то из земли справедливости, лежащей за тёплым морем, про которую мы, бедные, ничего не знаем.

— Н-ну, — недоверчиво протянул Кристофич. — Почему же не назвался?

— А что бы он объяснил тёмному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гуманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но обрати внимание, он нигде сам не называл себя Сыном Божьим, не хотел лгать, хотя и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ибо так они лучше понимали и так им было легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой, почему Ты меня оставил?». Он же сам неотделимая частица Бога. А если догмат о тройственности неверен, если Он — частица Бога, как сын — частица отца, то почему он звал не отца, а чужого человека?

Брат Альбин потянул носом:

— Слушай, Каспар, сын мой, тебе не кажется, что здесь начинает смердеть?

— Чем?

— Близким костром, сын мой.

— Сюда они не достанут. Их власти здесь — маковое зерно.

— А через некоторое время у них будет вся власть. Мы слишком слабы, чтоб дать им по лапам. Доказательство этому — тот шабаш за окном... Страшное дело!

— Что ты думаешь о нём? — спросил Клеоник.

— Прохвост и самозванец, — безразлично ответил Альбин.

— И я это знал. Да только думал, что мы его именем тут почистим малость. А получается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дурни. Теперь нелюдство это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?

Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, время от времени возникал крик, ревели колокола. Прямо перед друзьями была стена замка, и это к ней тянула руки толпа.

— Боже! Благословен будь! Отец Ты наш!

Бекеш пожал плечами:

— Вы их морды видели? Это же что-то неимоверное. В переулке ночью испугаешься. И вот как слепцы... Ничего не видят... А понятно, что пророки с такими не бывают, те, что присылаются иногда на эту несчастную твердь... Чтобы хоть зёрнышко какой-то мысли оставить.

— Ну, я с ними кричать не буду, — проговорил брат Альбин. — Эта вера в сверхъестественное — дурость и невежество неистовое. А человек сей, ясное дело, плут, жулик, вор и обманщик. И придумало его ненасытное быдло... А я в их постулаты и догмы не верю. Не ходи ты рекой, не мочи ты... порток.

Люди под ними плыли и плыли к недалёкой церкви. И повсюду на их пути стояли монахи, потрясая чашами, в которых что-то позвякивало.

Клеоник внезапно заметил, что глаза Бекеша заблестели.

— Бедное ты... Несчастное ты быдло, народ мой, — произнес Каспар. — За какие такие грехи?!

В башенном покое стражи (двери из него выходили на забрала замковых стен) шла между тем великая, воистину «апостольская» пьянка. Большинство недавних бродяг были уже «еле можаху». Относительно трезвыми оставались трое: Раввуни, Братчик да ещё Гринь Болванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:

— А братишечка ты мой! А подумать только, какого славного человека чуть не сожгли! А Боже ты мой наисладчайший!.. Ну дай же ты бузю[95] старому грешному пастырю.

Братчик кривил рот.

— Не смотри ты на это свинство, — сочувственно сказал Каспару Клеоник. — Глянь, девок сколько... Красивые...

— Та? И вправду.

Неподалёку от них, чуть не у самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кораблик» рожками молодого месяца торчал над головой, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.

Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевой глазах любопытство, ожидание и вдохновение: вся так и тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И чуть появится на забрале стражник — вздрагивают длинные ресницы. Видно, что обычно кожа на ней горит, но сейчас словно явления чудотворной иконы ждёт. На щеках прозрачный, лёгкий, идущий из глубины румянец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка[96].

Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.

— Ах, дьявол, — подивился Бекеш. — Кто такая?

— Мечника Полянки дочь. Ничего, зажиточные, состоятельные горожане.

— Да что мне в этом. Имя как?

— Анея. Подруга Фаустины моей.

— Ах какая... — Бекеш словно забыл обо всём. — Ах, Боже мой, красота невыразимая.

— А как бы я моложе был, так и я... — начал Кристофич.

— Так давай, дядька.

— Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока — к парням на посиделки. Я, по моим годам, всё больше вон к таким...

— А что, — молвил Клеоник. — А и ничего...

К воротам продирались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, покрытом сетью из золотых нитей, и за ней, на вороном жеребце, кардинал Лотр.

— Смертоносная красота, — оценил Клеоник. — Я с неё Магдалину резал бы.

— Марина Кривиц, — бросил Бекеш. — Люди говорят: самодайка. А мне кажется, не может быть лживой такая красота. Пусть и дрянь баба, но жизнь-то какая?! И всё равно не верю, что дрянь.

— Ты, батька Альбин, не слишком зыркай, — ухмыльнулся резчик. — Лотр за блудни с нею на воротах повесит. И потом, это ж смертный грех, ты же монах, хотя и плохой.

— Нет, браток, в красоте смертного греха. Да и вообще, что такое плотский грех? — Он махнул рукой: — Нет в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех — на то у человека глаза... Целовать не грех...

Молодые прыснули.

— Чего смеётесь? Правда. Если бы Богу угодно было монашество, Он бы уготовил для этого жребия людей с определённым изъяном. А раз этого нет, то, значит, всё шелуха.

Братчику надоели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от иерея, бросил ватагу и начал спускаться с гульбища, собираясь спрятаться где-нибудь в церковном притворе и подумать. Он внимал крикам толпы за стенами, воодушевлённым крикам, видел через бойницы, как плывёт в храм человеческая река, слышал звон денег на блюдах.

Но даже в притворе, куда он спустился, не было покоя. В притворе кипела дикая драка. Он остановился, поражённый.

У стен стояли сундуки с деньгами. По узким желобам текли и текли ручейки золота, серебра, мужицкой меди, падали в миски и горшки (видимо, деньги ссыпали с блюд там, за стеной, как хлеб в засеки). Никто сейчас не обращал внимания на эти деньги. Между сундуками, топча монеты, извивались запыхавшиеся люди в белых францисканских, бурых доминиканских и прочих рясах. Секли друг друга верёвками, обычно подпоясывавшими монашеские одеяния, били в челюсти, по голове, под дых.

— Мы час только простояли!

— Доминиканцам место уступай, бабий выродок!

— Диссидент, сволота!

— На тебе, на!

Кого-то выбросили в окно, кто-то буквально взмыл над толпой и, два раза перевернувшись в воздухе, улетел через перила куда-то в подземелье... Никогда ещё не приходилось Юрасю видеть такой драки.

Пахло зверем.

Школяр покачал головой.

— И сотворил Пан Бог человека по образу своему, по образу Божьему, — грустно сказал он. — И увидел Бог, что это хорошо.

Он махнул рукой и пошёл на гульбище. Может, хоть на башне укроешься от всего этого?

Лотр случайно спрыгнул с коня рядом с Анеей и только тогда заметил её. Повлажнели глаза. Девушка не заметила его, она не сводила взора с зубцов, чтобы ничего не пропустить. Но упорный чужой взгляд почувствовала... Поворотила голову — и в глазах плеснул испуг, смешанный с почтением.

— Я опять не видел тебя у доминиканцев на исповеди, дочь моя, — мягко сказал Лотр.

— Я исповедуюсь в своей слободе, ваше преосвященство, — опустила она ресницы. — Вы слишком добры, если замечаете такое никчёмное существо, как я.

— У Бога нет никчёмных. И если я напоминаю...

— Вы — великий человек.

— ...когда я напоминаю, чтобы исповедовалась там...

В девичьих глазах вдруг появилась твёрдость. Шевельнулись губы:

— Бог везде.

— И в схизматской молельне?

— Что ж, если Он захочет, то пойдёт и туда. Он — там. Он уже выходил один раз. И вы сами сказали, что у Бога нет никчёмных...

Сопротивление возбуждало и дразнило Лотра. Ноздри его задрожали.

— Смотри, я напоминаю.

«Магдалина» велела слуге держаться того места, где спешился кардинал.

— Легче найдёшь.

В действительности ей нужно было присмотреться к девке, с которой так подозрительно долго разговаривал патрон. Не сходя с мула, она смотрела, оценивала и ощущала, как шевелится где-то под душой ревнивое волнение. Плевать она хотела на объятия этого очередного, но с ним спокойно. Беда её была в том, что каждый раз ей казалось: вот это не... надолго (она страшилась слов «постоянно», «всегда» и почти не вспоминала, что есть слово «навеки»). Каждый, кто давал ей на известное время уверенность и всё прилагающееся (деньги были делом десятым, хотя этот и платил хорошо), вызывал в её душе приязнь и даже нечто похожее на желание быть с ним.

И вот — эта. А может, ещё и ничего? Может, обойдётся?

На лестнице кардинал столкнулся с Болвановичем. Красный, шатается — чёрт знает что. И вдруг, когда Лотр остановил его, из-под пьяных бровей Григория Гродненского неожиданно трезво сверкнули медвежьи глазки.

— Рык слышишь? — спросил Лотр.

— Отверз Пан Бог уши мои.

— И что?

— Думаю, сильненьким наш злодей делается.

— М-м... да. Вот тебе и кукла. Два этаких чуда. Вот выйди сейчас на стены, крикни против него. Что будет?

— Это ты выйди. Ты что, последний оплот восточного православия в Гродно уничтожить хочешь? Это ты — подожди.

Лотр махнул рукою, пошёл. И уже с самого забрала увидел, как сидит на выступе стены и думает о чёмто Босяцкий.

— Н-ну?

Серые в прозелень, плоские глаза праиезуита показали в ту сторону, откуда летел шум человеческой толпы.

— Т-так... он где?

— Стража доносит: по забралу ходит, с другой стороны башни.

— Сила?

— Д-да... с-сила. Это немного больше того, на что надеялись.

— И что? — Лотр не желал начинать разговор первым.

— Да что... Одно из двух. Либо он мошенник, жадный к деньгам и славе, а власти — по глупости, а может, по лени, — не алчущий. В этом случае он нам — как поветрие. С ним нам и курия — ерунда.

— А что, это, по-моему, неплохо. — Лотр сделал шаг навстречу монаху-капеллану, чтоб верил, чтоб высказывался дальше. — Что бы ты сказал, будь я понтифик, а ты — серый Папа?

— Всё в руке Божьей.

— Ну, а ещё какое «или»?

— Или он совестливый, боязливый дурак, ни денег, ни славы не хочет и не будет нам помогать (а такой нам не нужен).

— И ещё есть одно «или», — с внезапной суровостью сказал нунций. — А что, если он и мошенник, и сребролюбец, да ещё и любитель власти... И что, если он силу свою почувствует и поймёт, что сам всё может?

— Думаю, плохо будет. Зачем мы, зачем Церковь при живом Боге?

— Что ж тогда?

— Убрать, — одними губами сказал монах и добавил чуть громче: — Но я думаю, что не из тех. Человек, бывший раб. Откуда ему знать про власть и желать её?.. Иди, спроси его. Всё в руке Божьей.

— То-то. В чьей руке?

Босяцкий усмехнулся кардиналу в спину. Ишь, встревожился, лупанул, как ты его, скажи, за пятки хватают. Напрасно бежишь. Человек алчет либо золота, либо славы, а жажде власти так называемому Христу ещё негде было научиться.

Лотр нашёл Юрася там, где и ожидал найти. Братчик ходил по забралу, морщился от криков и мял одну руку в другой. И этот обыкновенный, очень человеческий жест успокоил кардинала.

— Ну что? — спросил он. — Тут лучше, чем на кобыле?

— Да ну его, — сморщился Братчик. — Не по мне это. Чувство такое, словно я комар в борще. У всех на глазах, все смотрят... И мысли какие-то дурацкие. Вчера голый нищий. А сегодня «чудеса» эти. Город сыт, город кричит-надрывается. Все меня хвалят. И думаешь, как горожане все: а может, и взаправду здесь без вселения Духа и вдохновения Божьего не обошлось?

Лотр сосредоточенно покосился на него.

«Начинается, — подумал он. — Не успел человек из грязи выбраться, а уже в боги. Всегда, чёрт его возьми, так».

Лицо Юрася говорило, что ему неудобно и плохо. И Лотр повел подкоп, чтобы выяснить, как далеко Христос зашёл в мыслях:

— Ну а сбежал бы отсюда или нет?

— Дудки. Святого, может, и вынесли бы ангелы, а я мошенник, я жулик.

Обычное наивное лицо. Лицо пройдохи, добывающего хлеб хитростью. Лотр придвинулся к нему.

— Слушай, — голос его осёкся. — Слушай, Христос, и забудь, что ты жулик. Ты велик, ты мудр, ты Бог. До того времени, покуда мы возносим тебя. Ты нам нужен таким. Но и ты нас держись. Видишь: город у ног. Большой, богатый, красивый. А за ним вся Белая Русь, всё королевство, вся земля. Если будешь держаться... нас, если скажешь, что без... нас плачет престол святого Петра — озолотим. Всё дадим тебе. Поклонение... царства... богатство.

И осёкся, увидев на этом странном, беспардонном лице брезгливость.

— Я же говорил, что не хочу быть святым. Я довольствовался бродяжьей долей... Я сегодня драку видел... Лучше отпустите вы меня. Не хочу я в Рим. И тебе не советую. В Рим я пошёл бы только, чтобы увидеть одного человека.

— Что за человек?

— Он не имеет власти. Но знает больше всех на земле, хотя даёт людям только часть своих знаний. Не понимают. Не поймёшь и ты. Он рано пришёл. Он теперь, наверное, старый. Я обязательно хотел бы увидеть его. Но в Рим, в этот город нечестивцев, я пошёл бы только обычным бродягой-школяром. Если здесь такое, то что же тогда в Риме?

— Хочешь, я узнаю об этом человеке? — залебезил Лотр. — Чем занят этот твой «знаток»?

Он понял, что золотом этого бродягу не приманишь и нужно искать другие пути.

— Откуда? Где? — иронично спросил Христос.

— Я не знаю, но тут есть человек, который знает всё. Так чем занят этот твой «знаток»?

— Рисует, занимается анатомией.

— Так я и знал, что какая-нибудь гадость насчёт требушения мёртвых.

— Да этого не надо... Достаточно, что «знает больше всех».

— Стражник! — крикнул Лотр. — Слушай, стражник. Сходи в новый дом на Старом рынке и спроси там о «человеке, знающем больше всех и живущем в Риме», хотя это «больше всех» сильно пахнет ересью, потому что больше всех знает, как известно, Папа, а он, насколько я понимаю, мертвецов не режет и не способен нарисовать даже дулю.

— Кого спросить?

— Спроси Бекеша.

Стражник ушёл. Друзья стояли словно оглушённые. У Кристофича легла от переносья на лоб резкая морщина. Бекеш не верил своим ушам:

— Зачем этому жулику понадобился великий маэстро?

— Не знаю, — глубоким голосом сказал Пожат. — Но что-то во всём этом есть. Пособнику этой сволочи, бродяге, известно о человеке, который «знает больше всех».

— Что-то есть, — сказал Клеоник. — А может, мы не зря отбивали его? Буду смотреть... Буду очень тщательно присматриваться к нему.

— Почему? — спросил Бекеш.

— Мне любопытно.

— Этого достаточно, — согласился Бекеш. — Однако он знает, что этот человек мог опускаться на дно, но не открыл своего умения людям, ибо они применили бы его во зло. Откуда ему ведомо, что этот человек завещал людям летать, а в его живописном даре было нечто божественное?

— А может, мы были правы, когда говорили про край за морем, где люди уже умеют летать? — спросил Кристофич.

В это мгновение крик за окнами перерос в вопль и трубы архангельские. Казалось, вот-вот расколется сама земля.

На гульбище появился человек в хитоне и стал подниматься на башню.

— Боже! Боже! Боже! Спаси нас!

— Отпусти нам грехи наши!

— От когтей дьявольских, от пекла спаси нас!

— Боже! Боже!

Человек стоял на башне, и солнце горело за его спиной. Слепило глаза людям, тянущим к нему руки.

На губах у Каспара появилась саркастическая ухмылка. Юноша кивком указал на башню.

— Этот? Оттуда? Ну уж нет. Скорее, я сам оттуда. А это кажаново[97] отродье если и спрашивало про маэстро, то, скорей всего, чтоб попробовать... а вдруг сокрытые от людей механизмы сгодятся для плутовства. Обокрасть, а тогда, возможно, и самого святой службе выдать.

Кристофич хмуро буркнул:

— Святая служба уже не страшна великому маэстро... Великий маэстро умер...

Христа не держали ноги. Он сел на каменный приступок прямо перед Лотром и стражником.

— Умер? — растерянно спросил он. — И совсем недавно?

— Умер, — повторил стражник. — Они говорят: «Вынужден был покинуть родину и умер на земле наихристианнейшего, святому подобного ревнителя веры, короля Франциска Французского».

— Умер, — словно подтвердил школяр. — А как же я?

— Что как же ты? — сурово спросил Лотр.

— Ну вот... единственный человек, ради которого мне нужно было идти в Рим. И как тяжко, наверное, было ему умирать... Один. Такой высокий разумом, что со всеми ему было грустно.

Он смотрел сквозь собеседников, сквозь город, сквозь весь мир, и глаза его были такими отсутствующими, такими «дьявольскими», как подумал Лотр, такими нечеловечески одинокими, что двум другим стало страшно.

— Куда ты смотришь? — спросил Лотр. — Где ты? Что видишь?

Тот молчал. Только через несколько минут сознание вернулось в эти глаза вместе с ледяным холодом и ледяным одиночеством.

— Никуда, — саркастически ответил он. — Нигде. Ничего.

На лицо его опять легла плутовская злая маска:

— А ничего... Оставаться... Разве я не такой, как все, чтоб ожидать ещё и лучшего? Чтобы надеяться? Такой... И ничего не нужно было... И куда я тянусь в поисках истины?.. И зачем она была нужна?

— Он бесноватый, — шепнул стражник.

— Ты прав, — тихо сказал Лотр.

Школяр услышал:

— Нет, я не бесноватый. Я такой, как все. И так буду жить. Понемногу тянуть время. И умру, как он, не дождавшись. С грузом ненужных знаний, по необходимости наученный лжи. Интригам. Волк среди волков.

— Пане Боже, — склонился Лотр. — Плюньте вы на эти мысли. Народ уже чуть ли не целую стражу горланит и зовёт. Покажитесь ему. Он жаждет Вас видеть.

Лицо школяра внезапно стало отчаянно-злым и будто даже весёлым.

— А чего? Пойдём, ваше преосвященство. Будем ломать комедию.

— Что вы? Какую комедию?

— Ну, обыкновенную. Земную. Почему не ломать?

Стражник отошёл, и тогда Братчик зашептал с весёлой злостью:

— Почему не плутовать? Почему не влюбиться? Почему не пуститься в жульничество, разврат? Почему не сбросить Римского Папу? Все Папы на своём месте, а лучших не видать.

Лотр улыбнулся:

— Вы поумнели.

— Я давно умный. Я — сын родителей из уничтоженного селения. Я — школяр... Бродяга... Комедиант... Пастырь шайки. Другого имени у меня нет... Еретик в пыточной... Христос... Блестящее восхождение. Лучше, чем огородник. Во всяком случае, стоит попробовать. Я же могу всё. Даже преступления совершать.

Кардинал с уважением склонился перед ним:

— Идите пока один, Пане наш... Я вскоре также поднимусь.

Братчик двинулся к башне. Кардинал проводил его глазами и пошёл искать Босяцкого.

Он стоял на башне уже довольно долго. И всё это время народ кричал и тянул руки:

— Бо-же! Бо-же! Бо-же!

«Что „Боже“? Ну, хорошо, я всё мог бы сделать с вами, я, самозванец и плут, бродяга и злодей. А на что я мог бы позвать вас? Резать иноверцев или инакомыслящих?.. Ничего не скажешь, прекрасная роль. Самозванцу повезло. Никому ещё не везло так. По крайней мере, очень интересно. И чтобы удовлетворить этот интерес, нужно тянуть до конца. Что ещё остаётся? И понятно, творить зло. Живой Бог злого общества не может не творить зла».

Он протянул к народу руки. Просто, чтобы поглядеть, что будет. Как раз в это мгновение над площадкой появилась голова Лотра, а затем и весь он.

«Молодчина, — подумал кардинал. — Быстро привыкает».

Народ, увидев руки, протянутые к нему, взвыл. Крик стал неистовым. В нём нельзя было различить даже отдельных выкриков.

Польщённый взрывом воодушевления, Лотр, хоть и брезговал этим быдлом, стал с милой улыбкой благословлять толпу.

— Вот, — шепнул Юрась, словно его могли услышать. — Почему же не выбрать там любую женщину и не заставить подняться сюда? Плакали бы от воодушевления... Почему бы не заставить их прыгать в ров?

Тон его, признаться, был довольно гадким, но Лотра удовлетворял. И вдруг кардинал с удивлением увидел, как изменилось лицо Христа, как дрогнули брови: тот заметил кого-то в людской гуще.

В толпе выделялась фигура женщины на муле. Школяр невольно бросил взгляд туда и вдруг увидел почти у самой головы мула голубой с серебром кораблик на девичьей голове, косу, чёрные с синевою глаза, глядящие на него, Братчика, с неприкрытым, почти молитвенным вдохновением, ожиданием, радостью и надеждой.

«Боже мой, какая святость! — подумал Юрась. — А я...».

— Ты что? — спросил Лотр. — Вправду хочешь кого-то заставить подняться сюда? Так помани пальцем, и всё.

— Замолчи, — сквозь зубы сказал школяр. — Кто это там? Вон там?

Взгляд Лотра упал на «Магдалину» верхом на муле. И кардинал возрадовался. Не потому, что женщина успела надоесть ему, вовсе нет, а потому, что он нащупал наконец у этого человека слабое место, нить, за какую его можно вести куда хочешь.

«Что ж, придётся отдать, — думал он. — Жаль, а придётся. Ради такого человека, ради главного козыря в большой игре. За меньшие козыри в куда меньших делах отдавали не только женщин, но и друзей. А тут и сам Бог велит... Гляди, любенький, гляди. Лопай, лопай, равняй рыло с мягким местом».

Вслух он произнес нарочито обычным голосом:

— Та? Да что... Магдалина... Лилия долин. Не трудится и не прядёт. Но и Соломон во всей славе своей не одевался, как она. Хочешь? Возьми её.

И чуть испугался, увидев оскал Христовых зубов:

— Э-э, кардинал. Не бреши. По целой собаке у тебя изо рта прыгает. На такую чистоту брешешь.

Народ, увидев, что Бог говорит, неистово закричал.

— Слышишь? — проговорил Лотр, показывая на него. — Вот триумф Церкви. Жизнь мы тебе дали. Женщину ту дадим. Служи.

Крик начал затихать: люди хотели послушать, о чём это говорят на башне. А вдруг для них.

И внезапно в этой относительной тишине загремели выкрики, которых раньше нельзя было расслышать:

— Эй, Лотр! Ты что это рядом с Христом встал, хамуйло?

— Место знай, зачуха!

— Опустись ступенек на пять! Мышей вспомни! Хлеб!

— А то мы тебя подвесим, кот шкодливый!

— М-мяу!!! В-ваа-у! Ва-а-а!

Начинались кошачьи песни, дикие, многоголосые, пронзительные. Лотр побледнел и спустился ниже. Совсем немного.

— Красивая, — вздохнул Юрась.

Он так упорно смотрел на явление, тянущее к нему руки, что не заметил, как больно ударил по гордости Лотра народ.

Униженный и слегка напуганный, сразу отрезвевший, Лотр понял: всё было ошибкой, этот человек почувствовал силу. Он согласен сейчас даже на плохие поступки, ибо что-то сломалось в его душе. И он, даже если и будет работать, то ради собственного успеха, а не ради них.

Поняв, какое чудовище породил и выпустил на свет, Лотр похолодел. И тут его ждал ещё один удар. Машинально он глянул в ту сторону, куда смотрел Христос, и увидел, что под гульбищем стоит одна Анея.

«Магдалины» и слуги с конём не было.

И тогда, понимая, что куда уж ему строить высокие планы, что всё сорвалось, что теперь лишь бы сохранить то место, какое у него есть, остаться на нём и ещё помешать этому плуту угнездиться в сердце девушки, которую он, Лотр, последние дни так безумно и безмерно желал, нунций начал неистово думать.

Он, Лотр, хотел эту девку. До сей минуты он сам не понимал, как сильно её хочет. И значит, она должна принадлежать ему. Ему, и никому другому, покуда он этого хочет. Завтра же он попробует добиться своего. Завтра же окружит жулика сотней глаз. Завтра же потолкует с доминиканцем, попробует удалить опасного человека из города. Пусть ходит, пусть плутует, как и раньше, лишь бы в городе был покой, лишь бы этот школяр шлялся подальше от Мечниковой дочки, упорство которой так разжигает его, Лотра, лишь бы, как и ранее, он, кардинал, стоял на кафизме[98] выше всех. Сдержав потаённый гнев, он промолвил с зевотой:

— Пора тебе. Боже, возноситься. Денег дадим. Девку красивую дадим. Ту — лилию.

И осёкся — так внезапно рыкнул на него Христос:

— Сам возьму. Ишь, осчастливили. Сам найду свою Деву Марию... И — пошёл ты со своим вознесением!..

Бекеш в покое закрыл окно. Шум словно отрезало.

— Жулики. Сыны симонии[99]. Исчадия ада. Смотрел — и вспоминалось: «Видишь эти большие дома? Всё это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне...». Торговцы правдой... Только бы скорей разнесли тут всё вдрызг... Торговцы Богом... Сука! Великая блудница.

И он сжал кулаки.