— Становись и ты, на память снимемся…

Бойко отвернулся и ничего не ответил. Жандармы погрузили оружие и продукты в машины и увезли. Руководил ими высокий, худощавый и остроносый пожилой человек в румынской фуражке и в нашей солдатской шинели. Он все время держался возле Бойко и несколько раз спрашивал его о чем-то.

Когда Ксения Булавина прощалась с детьми, она каждому прошептала дважды:

— Бойко погубил нас. Бойко погубил…

Ксению Булавину и других рыбаков-партизан с Большого Фонтана расстреляли по приговору румынского военно-полевого суда.

Но пока все это еще не было прямой уликой против Бойко — Федоровича. Обнаружить его пока не удавалось. Он исчез с горизонта, будто провалился сквозь землю, хотя вдова одного расстрелянного подпольщика уверяла, что совсем недавно, уже после освобождения Одессы, она будто бы своими глазами видела Петра Бойко в районе Большого Фонтана. Правда, видела издали, но почти уверена, что это Бойко. Он шел через мост, перекинутый над оврагом. Женщина хорошо запомнила, как он одет — серый плащ, темно-синие брюки, серая кепка. Петра Бойко сразу можно узнать по его острому, как клюв, большому носу. Вдова партизана хотела подойти, но Бойко прибавил шаг и завернул в какой-то проулок.

Майор Рощин записал приметы Бойко — Федоровича, дал поручение искать его в Одессе — если он остался здесь, далеко ему не уйти. На всякий случай следователь принял меры по розыску предателя за пределами города.

Майор предпринял еще один поиск, по поводу которого в душе сам посмеивался над собой. Дворник дома, в котором находилась конспиративная квартира на Нежинской улице, заявил, будто жилец из пятой квартиры — Петр Иванович Бойко заходил к нему в дворницкую и просил кормить собаку, пока ее не заберут. Это было за несколько дней до вступления советских войск в город. Через неделю, может быть дней через десять, к дворнику приходила женщина, назвалась сестрой Бойко и увела собаку. Как звали собаку, дворник не помнил — какая-то мудреная, нерусская кличка — не то Джек, не то Чарли или что-то похожее. Какой породы собака, дворник тоже сказать не мог. Пришлось искать справочник по собаководству, и дворник по картинке определил, что собака Бойко, скорее всего, пойнтер, песочной масти с темно-коричневыми пятнами…

Вот эту собаку и предстояло найти в большом приморском городе, а через собаку — сестру Бойко. Так бы, может, удалось напасть и на след предателя.

Поиски женщины с пойнтером майор поручил одному из своих сотрудников. Проклиная свою судьбу, сотрудник целыми днями разгуливал по улицам и дворам, искал пойнтера песочного цвета с темными пятнами.

Наконец поиск увенчался успехом. Пойнтера удалось найти, он действительно принадлежал сестре Федоровича, но сестра ничего не знала о брате. Может быть, не хотела говорить. Дальнейший поиск зашел в тупик. Федорович исчез за несколько дней до освобождения города. Можно было предположить, что предатель эвакуировался вместе с работниками сигуранцы. Но все оказалось иначе — Бойко — Федорович лежал в больнице, в хирургическом отделении с забинтованной головой. Обнаружили его несколько позже. Среди материалов дела «Операция „Форт“ есть несколько документов, в которых упоминается Бойко — Федорович. В одних только упоминается, в других он изобличается как предатель.

Вот разрозненные, покоробившиеся от сырости и снова высохшие листки из дневника Галины Марцишек. Следователю посчастливилось найти их на партизанской базе в катакомбах между Усатовом и Нерубайском. Судя по акту, приложенному к дневникам, проводником майора Рощина в катакомбах был Яков Васин, который в продолжении нескольких часов сопровождал следователя по катакомбам.

На поверхности — в степи было знойно и душно от раскаленного воздуха, и, может быть, поэтому в катакомбах казалось особенно сыро и холодно. Шли с зажженными фонарями, тускло озарявшими невысокие своды, неровные, закопченные временем стены. Несли с собой еще подвязанные к палкам свечи и зеленые длинные электрофонари. Все это осветительное имущество захватили про запас, на случай непредвиденных событий.

На базе ничего не нашли. Гестаповцы и агенты сигуранцы вывезли все, что оставалось в Катакомбах после того, как партизаны покинули свое убежище. Только в одной из пещер валялся опрокинутый сейф с распахнутой тяжелой дверью, но вокруг — ни единой бумажки.

Майор Рощин шел в катакомбы с тайной надеждой обнаружить клеенчатую тетрадь с записями и дневниками Молодцова, спрятанную где-то в тайнике Иваном Клименко. Его расстреляли оккупанты, так и не добившись — куда он дел записи своего командира.

Уже на обратном пути, проходя мимо склепа, где был похоронен моряк Иванов, следователь осветил фонарем последнее пристанище штурмана дальнего плавания. Луч света скользнул по неглубокой пещере и замер возле могильной плиты. Под слоем каменной желтоватой крошки мелькнуло что-то белое, и майор извлек несколько страничек, торопливо исписанных карандашом. Всего шесть страничек, и, как ни искали, больше ничего не нашли.

Эти странички следователь приобщил к делу. Они пронумерованы, но трудно понять, где начало, середина, конец… Некоторые строки так и не удается прочитать. На одной из страниц цитата:

«Иногда день — это тоже целая жизнь». М. Калинин.

Дальше запись:

«Все мы прожили такой длинный день, он тянулся бесконечно, как катакомбы…»

На обороте первой странички продолжение другой записи:

«…очень голодная. Дежурила на первом посту, пришла, переоделась и села за стол. На кухне без умолку тараторят Вера и Ася. Моют посуду. Меня раздражает их болтовня. Судачат, как в коммунальной квартире. После смерти Ивана я стала такой раздражительной. Пройдет ли все это?

Хлебала безвкусную, к тому же холодную латуру. Теперь это у нас единственная пища. Не могли подогреть. Ведь знают, что в это время приходит смена с дежурства.

Я о чем-то задумалась, когда услышала за спиной незнакомый голос. Даже вздрогнула. Оглянулась и увидела перед собой незнакомого человека. Высокий, смуглый, с быстрыми глазами.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Вы кто? — спросила я.

— Петр Бойко, командир партизанского отряда в городе. Наверное, уже слышали обо мне. Теперь смотрите, какой я есть…

Мне не понравилось его бахвальство. Может быть, просто у меня плохое настроение.

— Слыхала, — ответила я и продолжала глотать латуру. «Так вот он какой, Бойко», — думала я.

— Разрешите присесть?

— Места много, садитесь. — Отодвинулась, уступила место.

Бойко сел и уставился на меня, глядел, будто раздевал глазами. Не вытерпела и сказала ему:

— Что вы так смотрите, будто цыган на лошадь. — Бойко и вправду походил чем-то на цыгана. Он засмеялся, обнажив белые зубы.

— Не ожидал в подземелье такую нарядную партизанку встретить. Одеты, как в мирное время.

— Сменилась с поста, вот и переоделась, — объяснила я и разозлилась на себя: зачем взялась объяснять. Перевела разговор на другое.

— А вы зачем к нам? Веру пришли наведать?

Вера какая-то родственница Бойко, работает у нас поварихой.

— Нет, — ответил Бойко, — я к Бадаеву. Он чем-то занят, вот и пошел бродить по катакомбам, увидел огонек и зашел.

— Значит, Бадаев вернулся? — спросила я.

— Да, мы пришли втроем, — он, я и Межигурская. Чуть не лопались перед самими катакомбами. На румынский патруль наткнулись.

Бойко почему-то засмеялся.

— Бредем мы виноградниками. Вот-вот будем у входа. Ночь темная, сыро. Только выходим на дорогу, откуда ни возьмись — патруль. Бадаев с Межигурской прямо в грязь плюхнулись, притаились, а я вперед иду на патруль. Предъявил документы, старший их проверил, отдал и даже козырнул мне — проходи, мол. А Бадаев с Тамарой хватили страху.

— А вы не испугались?

— Кто?.. Я? А чего мне бояться! У меня такие документы…

— А если им не поверят, вашим документам. — Мне почему-то хотелось его разозлить.

— Мне не поверят? Поверят, да еще как!

Мне было неприятно бахвальство Петра Бойко. В общем он мне не понравился. Вскоре в столовую пришел Бадаев, увидел Бойко и позвал его с собой.

— Ты чего по катакомбам один бродишь, — сказал он, — у нас так не полагается. Пошли…

Взяв со стола фонарь, Бойко пошел следом за…»

Запись этого дня обрывалась на полуслове. Следующие странички, покоробленные, засохшие, как пергамент, относятся к более позднему времени.

«Мы с мужем оказались в отряде нерубайских партизан. Бадаев в самый последний момент избрал своей базой тоже этот отряд. Сначала он не хотел этого делать, рассчитывая обосноваться на пивоваренном заводе.

В городе осталась разведывательно-диверсионная группа во главе с каким-то Петей. Петр Иванович Бойко. Этот Петя был однажды у нас. Он мне не понравился. Уж очень какие-то юркие, убегающие глаза…

…мне хотелось кипучей, боевой жизни, а пришлось сделаться летописцем маленького отряда. Сегодня пошли четвертые сутки, как из городской разведки не вернулись Бадаев, Межигурская и Тамара Шестакова. В городе, говорят, идут какие-то маневры».

Продолжения дневника не было — затерянные страницы так и не удалось найти, но имя Галины Марцишек — третьей связной Бадаева упоминалось еще в одном документе. Его обнаружили позже на улице Бебеля среди бумаг одесской сигуранцы.

Все новые документы, связанные с расследованием дела «Операция „Форт“, ложились на рабочий стол майора госбезопасности Рощина. Видно, с большим напряжением работал следователь, разбираясь в сложном и запутанном деле. Порой ему приходилось заниматься очень страшным…

Стрельбищное поле, расположенное в черте города, было местом казни осужденных по приговору румынского военно-полевого суда. Каратели открыто расправлялись со своими жертвами. Расстрелы проходили и днем на глазах у прохожих, и вечером, когда было еще достаточно светло. Ночами старались не расстреливать — в темноте осужденные могли убежать. Труды оставались лежать на поле по нескольку дней, убирать их не разрешали.

Иногда родственникам удавалось, похитить тела своих близких и унести в соседние окопы, в траншеи, вырытые еще в сорок первом году при обороне Одессы. Там и хоронили их тайно, если у женщин хватало сил вырыть могилу. Но чаще убитых просто оставляли в траншеях, едва засыпав землей.

В апрельские дни сорок четвертого года, когда советские войска освободили Одессу, к Стрельбищному полю потянулись вереницы печальных людей, в надежде разыскать среди казненных своих близких.

Пришел сюда и майор госбезопасности Рощин. Мертвые молчат, но они свидетельствуют о преступлениях, и майор пришел к этим мертвым свидетелям.

Он полагал, что здесь, на Стрельбищном поле, скорее всего встретит людей, которые подскажут ему, с чего начать. Так оно и получилось.

Среди расстрелянных удалось опознать двадцать семь трупов.

Тамару Межигурскую узнала сестра по резиновым ботикам, которые сама отнесла ей в тюрьму — сколько еще пришлось просить надзирателя, чтобы приняли передачу. И еще по синему пальто, что Тамара носила несколько лет. Только женская память могла удержать такие детали, как фасон воротника, форма пуговиц, пришитых к пальто.

Среди убитых дети узнавали родителей, сестры — братьев, жены — мужей. Опознали рыбачку Ксению Булавину, парторга отряда Константина Зелинского, Ивана Клименко, брата командира партизанского отряда, супругов Евгению и Андрея Гуль, старика Гаркушу, братьев-рыбаков Музыченко.

Майор Рощин знал на память фамилии партизан, разведчиков, связных, и вот сейчас он услышал, что эти имена относятся к мертвым, расстрелянным, только что опознанным людям.

Мать Якова Гордиенко еще раньше нашла своего сына. Она тайком схоронила его на другой день после расстрела. Второй сын тоже был расстрелян, но она не нашла его. Теперь Матрена Гордиенко тоже пришла на Стрельбищное поле, стала первым свидетелем в расследовании сложного и запутанного дела «Операция „Форт“.

Расстрелянных похоронили в братской могиле на месте их казни. После похорон Матрена Демидовна пришла к следователю. Была она в кацавейке, в стоптанных башмаках, повязанная темным платком. В руках ее — плохонькая авоська, сшитая из кожаных лоскутков. Женщина выглядела такой неприметной, будничной, оглушенной еще не изжитым горем.

Она присела на кончике стула, и майор стал осторожно выспрашивать ее обо всем, что произошло в городе два с половиной года назад.

Сыновья мало говорили ей про свои дела. Конечно, мать матерью, а язык надо держать за зубами. Да Матрена Демидовна и сама ни о чем не спрашивала. Не говорят — значит, нельзя. Потом уж, когда сыновей взяли, Яков передавал кое-что на волю, рассказывал на свиданиях. А разве много скажешь, если рядом полицай румынский стоит, а может, и еще кто подслушивает.

Сыновей растила одна — муж давно умер. Когда пришли румыны, старшему — Алексею — двадцати не было, а Яков того моложе — шел семнадцатый год. Есть еще дочка помоложе — Нина, но ту бог миловал, уцелела, а ведь тоже братьям-то помогала — куда-то ходила, какие-то записки носила, что-то передавала.

Алексей на ювелирной фабрике работал, Яков учился в школе, а как с Бадаевым они познакомились, открыли слесарную мастерскую для отвода глаз. Хозяином у них Бойко Петр Иванович был. По настоящему-то фамилия его — Федорович. Он всех и продал. Как его звали, теперь не припомнить.

— Антон Брониславович? — напомнил следователь имя и отчество командира городского партизанского отряда. — Но откуда известно, что Федорович предатель?

— Откуда известно? А вот откуда…

Женщина неторопливо достала из кармана какие-то бумаги, завернутые в платок, раскрыла паспорт, вынула из него бумажный лоскуток-записку, размером не больше ладони, и протянула майору.

— Тут все написано, Яков мой из тюрьмы писал. Вот в этой сумке и передал, под подкладкой. — Матрена Демидовна подняла сумку и показала разорванный шов, в который едва можно было протиснуть два пальца. Глаза у женщины были сухие, суровые. Она еще добавила: — Двенадцать писем из тюрьмы прислал, а это наперед других велел передать.

Майор Рощин развернул записку, сложенную вчетверо, и с трудом прочитал неясные строки, написанные неуверенным, почти детским почерком.

«Запомните его фамилию — запишите, а когда придут Советы, то отнесите куда надо. Это провокатор — Бойко Петр Иванович, или он же Федорович Антон Брониславович… Он продал своих товарищей, продал нас и еще раз продал, когда мы думали бежать из сигуранцы…

Не унывайте! Наша будет победа. Целую крепко. Яков».

…Беседа продолжалась.

— Как румыны пришли, поселились сыновья мои сперва в одной квартире, потом в другую переехали, на Нежинской. Тут у них и мастерская была рядом. А жили на четвертом этаже. В одной комнате Бойко с женой, в другой Яков мой с Алексеем, Хорошенко Леша, Чиков Саша, а еще одного запамятовала.

Это все уже потом узналось, а сперва и разговора никакого не было. Ушли и ушли, как в воду канули. Яков, верно, перед уходом сказал: «Мы, мама, в другом месте жить будем. Встретишь если невзначай на улице, не признавай — будто мы незнакомые». Так и ушли. Нина — дочка самая меньшая — с ними еще несколько раз встречалась, были у них там какие-то дела.

На этой самой квартире и арестовали их. Как все спать полегли, Бойко в сигуранцу пошел. Вот ведь какой гад был!.. Вскорости его выпустили, а потом он на них, на румын, стал работать.

— А где же теперь этот Бойко? — спросил следователь.

— А кто его знает. С немцами вроде ушел аль с румынами. Говорят, перед приходом наших его на базаре видели, продукты покупал, а потом с каким-то человеком в немецкой форме на легковой машине уехал.

Матрена Демидовна снова вернулась к самому своему больному и незажившему. Снова заговорила о сыновьях.

Алексея видела последний раз на улице. Было это через месяц, может быть, полтора после ареста. Вели его на допрос в сигуранцу. Мать стояла на тротуаре, Алексей тоже ее заметил, помахал рукой, что-то хотел сказать ей жестами, беззвучно шевеля губами, да Матрена Демидовна не поняла. До сих пор думает, не может придумать — что хотел ей сказать Алексей. Больше с тех пор его и не видела.

А Якова расстреляли семнадцатого июля на Стрельбищном поле среди белого дня. Когда на расстрел вели, шел он с поднятой головой и песню пел.

Матрена Демидовна рассказала, как пришла она той же ночью на Стрельбищное поле с дочерью Ниной, да что помощи от нее — дрожит, всхлипывает. Нашли они Якова, оттащили к траншеям, а у него руки-то связаны. Стала развязывать, не развяжешь, тугим узлом затянуты. Руки-то хоть после смерти должны быть вольные… Нагнулась мать, впилась в узел зубами и развязала. А руки, чует лицом, холодные, как земля…

Матрена Демидовна поднялась со стула и поклонилась, вышла из комнаты. Майор Рощин проводил ее до двери. Нет, она не казалась ему теперь обыденной, будничной — эта русская женщина, которая выполняла завет своего младшего сына.