Здесь же лаконичные ответы дежурных радистов: «Связи с Киром не проходило», «На вызовы Кир не отвечает», «Корреспондент № 12 молчит».

Очевидно, товарища Григория волновала последняя радиограмма Кира, в которой он сообщал о своем намерении выйти в город и лично узнать о судьбе пропавшего Самсона. Но Киру сейчас нельзя уходить в город! Параллельные источники сообщают, что положение осложнилось, над подпольем отвисает угроза. Об этом надо бы предупредить Кира, но одесское подполье не подает признаков жизни. Кир не отвечает на вызовы Центра.

«Что делать?» — спрашивает кто-то, написав эти два слова размашистым, нетерпеливым почерком.

Григорий не отвечает. Вероятно, пока только ждать.

Прошло одиннадцать тревожных дней.

Наконец, 18 февраля 1942 года связь с одесским подпольем восстановилась. Радист Центра тотчас передал Киру распоряжение Центра:

«Киру немедленно! Григорий передает, что вам запрещено связываться с источником. Ваше донесение получил. На некоторое время прекратите связь со своими людьми, работающими в городе. Ваше сообщение о шестнадцатитысячном войске, сосредоточенном вокруг катакомб, подтверждается другими источниками. Нам кажется, что вам следует переменить шахту. Подумайте и, если находите возможным, сделайте это.

Ваши данные о присылке людей из Берлина и Бухареста в Одессу для усиления борьбы с нашим подпольем также подтверждают другие источники. Агенты гестапо и сигуранцы обнаружили до четырехсот выходов из катакомб. Учтите, что за входами, помимо открытого, ведется и тайное наблюдение. Примите все меры к сохранению себя и всего подполья, реже выходите в эфир».

Радиограмма из Центра пришла слишком поздно.

В тот же день, вероятно в тот же сеанс, радист Центра принял из Одессы радиограмму. В отличие от прежних сообщений, здесь не было ссылки «Кир сообщает».

«18.2.42 г. Восьмого февраля Кир вместе со связным ушел в город. Последний срок возвращения был назначен на 10 февраля. В этот день Кир и его связной не возвратились. Чтобы выяснить причины задержки, послали в город второго связного — Тамару Шестакову. Дали указание — при любой обстановке, в городе возвратиться в тот же день. Связная не вернулась. Ее нет до сих пор.

У выхода из шахт наш пост заметил группу полицейских численностью до тридцати человек. Они разбирали завал у главного входа в катакомбы. Наличие полиции, исчезновение Кира и его связистов дает основание предполагать, что все они арестованы. Принимаем меры для выяснения обстановки в городе».

Здесь же приписка радиста узла связи: «Киру передано». Оба эти привычные слова зачеркнуты и вместо них написаны другие.

«Корреспонденту № 12 передано: примите меры к выяснению судьбы Кира и его связных. Григорий».

Это распоряжение передали в Одессу в тот же сеанс — восемнадцатого февраля. Значит, товарищ Григорий неотлучно стоял рядом с радистом, надеясь выйти на прямую связь с Киром.

Тем временем подпольщики-катакомбисты изыскивали связи, о которых говорил Молодцов перед уходом из катакомб. В начале марта Анатолий Белозеров по заданию совета отряда выбрался на поверхность, чтобы встретиться с Олегом Николаевичем из оптического магазина Калиновского. Выход этот обсуждали особенно тщательно. Анатолий сам предложил пойти сначала в Фомину Балку к родным, побыть там какое-то время, достать одежду, осмотреться и уж после этого идти в город. Он полагал, и в этом с Белозеровым все соглашались, что решающее значение будет иметь одежда. В одежде, пролежавшей несколько месяцев в шахтах, можно было идти только на верный провал — она пропахла сыростью, плесенью, и любой агент сигуранцы безошибочно определит в нем подпольщика из катакомб.

Мать всплеснула руками, не сдержалась, расплакалась от радости, когда поздним вечером Анатолий отворил знакомую дверь в хату. Отец тоже как-то очень уж торопливо ткнулся бородой в щеку сыну и отвернулся, вытирая рукавом глаза. Но старик быстро взял себя в руки, вышел во двор, запер ворота, спустил кобеля с цепи, закрыл на засов сени, накинул крюк на входную дверь и только после этого наказал матери дать сыну помыться и собрать что-нибудь перекусить.

Огня в хате не зажигали, до рассвета просидели, проговорили в потемках, а потом уложили сына на чердаке. Утрам старик ушел на зады будто бы жечь старую траву, разный мусор, накопившийся за зиму, и заодно сжег от греха одежонку сына, от которой и в самом деле за версту несло прелой сыростью.

Трое суток Анатолий провел под родным кровом. Днями он старался загорать на солнце, лежа в укромном углу двора за погребом. Пытался убрать столь опасную в городе нездоровую бледность. К ночи Анатолий перебирался на чердак, ближе к лазу, что вел на сеновал. Он знал этот выход еще с детских лет. У надежных людей отец раздобыл подходящую одежду, мать подогнала по росту, и утром на четвертые сутки Анатолий тронулся в город.

Гулевую улицу он нашел быстро. Раз-другой прошел вдоль, но вывески оптического магазина Калиновского не обнаружил. Прошел еще раз, проверил номер дома — все правильно, но теперь здесь торговали всякой рухлядью. Изображая робковатого молдавского парня, Белозеров зашел в магазин, спросил, нет ли какой работы. Пожилая широкогрудая гречанка сначала отказала, но потом вернула от дверей — пусть хлопец поможет мужу перенести кое-какие вещи.

Часа полтора Анатолий работал в тесном дворе, перетаскивал из одного сарая в другой какие-то тюки, ящики, корзины, набитые старым тряпьем. Распоряжался работой долговязый старый человек с запавшими щеками, в мягких войлочных туфлях, хотя на улице было еще довольно сыро. Муж гречанки и рассказал Белозерову, что жена по случаю выгодно купила магазин у старого владельца, который срочно переезжал в Кишинев.

В углу сарая Анатолий нашел ящик с битыми линзами, старыми микроскопами, порыжевшими кожаными футлярами, мехами от старинных фотокамер. Это было все, что осталось от владельца оптического магазина. Ящик был тяжелый, и Анатолий с хозяином-греком с трудом переволокли его в угол двора.

Получив заработанные деньги, Белозеров вышел на улицу. Установить связь с Олегом Николаевичем не удалось. Но ясно, что сигуранца не захватила Олега — он вовремя успел ликвидировать свою «торговлю», конечно, если ему грозила опасность. А может быть, он из предосторожности сменил вывеску…

В городе никаких дел больше не было. Выждав, когда крестьяне окрестных сел возвращались домой, Белозеров вместе с ними благополучно миновал румынскую заставу. Вскоре он был в селе Куяльник, задворками прошел во двор к Ивановым, спустился в погреб под домом и через него — в катакомбы.

Еще через несколько часов Белозеров был на своей базе. Собрали совет отряда. Сообщение Белозерова было неутешительным — установить связь с большим одесским подпольем не удалось.

Вскоре отряд постигла еще одна неприятность. Жандармы все же заподозрили семью Ивановых в связи с партизанами. Устроили налет, сделали обыск, нашли хлеб, только что испеченный — десяток караваев, грозная улика! Но самое главное — жандармам удалось обнаружить ход из подвала в катакомбы. Только за одно это всем жителям дома грозила смерть.

Старика Иванова вместе с взрослым сыном Андреем завели в катакомбы, каждого заарканили на длинной веревке и приказали идти к партизанам.

Отец шел рядом с Андреем на привязи, а жандармы были сзади, вели их, будто на поводках. Отец нес фонарь, он наклонился к Андрею и шепнул совсем тихо:

— Беги, сынок, как споткнусь, так беги. Все равно нам несдобровать…

Руки были связаны, но пока пробирались темными лабиринтами, удалось ослабить узлы. Андрей прошептал:

— Давай вместе, отец…

— Двоим не уйти, не угонюсь я за тобой, поймают… Выходи к двенадцатой шахте, там отряд бадаевский… Беги!

Старик, будто споткнувшись, упал, ударив фонарь о камень. В ту же секунду Андрей рванул веревку и бросился вправо в темноту штрека. Сзади затрещали выстрелы, мелькнули лучи электрических фонарей. Беглец повернул еще раз вправо, ощупью нашел пролом в соседнюю шахту и, пригнувшись, прикрывая руками голову, натыкаясь на пласты ракушечника, продвигался все дальше и дальше. Вскоре шум погони утих. Андрей ненадолго остановился, перевел дух, смотал веревку, которая все еще волочилась за ним, и медленно, ощупью в чернеющем мраке стал пробираться вперед.

Через два дня, голодный и обессиленный, Андрей Иванов вышел к двенадцатой шахте — его задержали на подземной заставе отряда, узнали и доставили на партизанскую базу.

А старика Иванова, как потом стало известно, каратели привели обратно во двор и забили до смерти, пытаясь узнать, кто связан еще с партизанами. Он умер, не назвав ни одного имени.

Жандармы замуровали и этот выход из катакомб, которым партизаны так долго пользовались.

А связи с Москвой все еще не удавалось наладить — иссякли батареи. С неимоверным трудом Иван Неизвестный устроил самоделки. Их хватило ненадолго, но все же четвертого апреля катакомбисты вышли на связь с Москвой.

В ту ночь передали: «Кир арестован на квартире руководителя городского отряда. Обвиняют в принадлежности к партизанам. На допросы водят в кандалах под усиленным конвоем. Судить будет военно-полевой суд через неделю.

У всех выходов из катакомб установлены круглосуточные жандармские посты. Каратели пытались проникнуть в шахты, произошла перестрелка. Натиск отбит. Жандармы снова заложили входы. Шахту переменить нельзя. Имеется вспышка тифа, тревожат обвалы шахт. Питание рации на исходе». Действительно — от сыпняка умер Фима Хованский, которого Молодцов еще в январе привел из города. Всего он привел пятерых еврейских парней, работавших в составе разведывательных групп. При массовых облавах на евреев в Одессе им было трудно оставаться в городе, возрастала опасность провала. Молодцов увел их в катакомбы. Фима заразился еще в городе, заболел и умер через несколько дней после провала Молодцова. К счастью, сыпняк в катакомбах на этом и кончился.

Далее катакомбисты передавали:

«На одесский нефтеперерабатывающий завод из Плоешти ежедневно прибывает два состава горючего — около семидесяти цистерн. По непроверенным данным, эта база снабжает большой участок Южного фронта. Укажите время налета, будем сигнализировать ракетами».

Радиосвязь с катакомбами то налаживается, то затухает. Но теперь ни одна радиограмма не проходит без упоминания Кира. Во второй половине апреля радист Центра записывает тревожную весть:

«Получено сообщение, что Кир и две связные неминуемо будут приговорены к расстрелу.

Полиция разобрала главный ход в шахту и втолкнула парламентера с письмом румынских властей. Предлагают сдаваться в течение 48 часов. В противном случае будем уничтожены. Угрожают взрывом шахт и применением газов. Парламентер задержан в отряде. Ответа не дали. Какие будут указания?

По поводу Кира сообщаем: он проходит на следствии под фамилией Бадаев Павел Владимирович, уроженец города Сасова Рязанской области, русский, 1911 года рождения, по профессии кузнец, место работы — Гужтрансартель. Другими материалами не располагаем».

Из Москвы с узла связи в тот же сеанс в Одессу отправлены подробные указания:

«Советовался с компетентным товарищем, знающим место вашего пребывания. Он утверждает, что нет таких средств, которыми можно было бы выманить или уничтожить людей, находящихся в вашем положении.

В случае необходимости вы можете уходить в любом направлении. Передаю ориентиры:

Колея от тачек в штольне ведет к выходу из катакомб.

Следы от ударов острия кирки на потолке указывают направление в глубину катакомб.

Сообщите, какие возможности имеются у вас для ведения работы в городе. Что известно о положении Кира? Мужайтесь. Григорий».

Здесь снова наступает перерыв в связи. Видимо, подпольщикам невозможно прорваться сквозь блокаду жандармов и хотя бы ненадолго развернуть радиостанцию. Но подпольщики могут слушать Москву, они принимают некоторые сообщения. 11 мая, выйдя на связь после многодневного перерыва, они передают в Центр:

«Ваши первомайские поздравления и сообщение о победах Красной Армии приняли по обычной сети. Сами выйти в эфир не могли. Тяжелые условия, в которых мы пребываем, не сломили в нас веру в победу Красной Армии».

24 мая катакомбисты успели передать очень короткое сообщение, оборванное на полуслове.

«Катакомбы блокированы воинскими частями румын. Намерены…»

Радист центрального узла связи записал: «Связь нарушена и больше не восстановилась. На позывные корреспондент не ответил».

После этого связь с одесским подпольем оборвалась надолго. Она возобновилась только в августе 1942 года. Два с половиной месяца от подпольщиков не было никаких известий.

Среди материалов дела «Операция „Форт“ есть одна маленькая справка, единственный документ, относящийся к лету 1942 года. Это докладная одного из сотрудников отдела, которому поручалось выяснить ряд деталей, связанных с „Операцией «Форт“. Сотрудник писал:

«По имеющимся документальным данным, полученным из параллельных источников, установлено, что в конце мая румынские и немецкие власти приступили к окуриванию аэросолом катакомб в Одессе. На окраине города произошло несколько сильных подземных взрывов, вследствие которых имелись потери среди румынских солдат. Есть убитые и раненые. Размеры потерь не установлены».

Вот и все, что было известно о неразгаданной судьбе подпольщиков в одесских катакомбах. К этому времени относятся лишь несколько запросов и рекомендаций, сохранившихся в деле.

«Передавать указания через открытую сеть на длинных волнах».

«Систематически выходить на связь».

«Внимательно следить за эфиром, искать катакомбы на соседних волнах».

«Нет ли вестей из Одессы?»

Вестей не было.

Но люди продолжали там жить, там — в катакомбах, оторванные от Большой земли. Они жили, не имея возможности подать о себе весть.

Старшим радистом в отряде катакомбистов был Евгений Глушков, узколицый парень с тонкими, постоянно сжатыми губами и длинными светлыми волосами, которые по-девичьи зачесывал назад. Он неплохо знал радиодело, но человек был разбросанный и разболтанный. Все свободное время он проводил в обществе Асхат Францевны Янке — отрядного врача катакомбистов, которую Глушков знал еще до войны и привел в катакомбй, когда формировался отряд. В катакомбах врачиху звали просто Ася. Это была еще молодая, но уже начинающая полнеть женщина с такими белесыми ресницами и бровями, что казалось, будто на ее бледном и веснушчатом лице вообще нет никакого намека на растительность. От этого ее прозрачно-голубые глаза выглядели куда темнее, чем были на самом деле. В отряде держалась она не то чтобы замкнуто, но своей холодной официальностью отталкивала от себя людей. Исключение составлял радист Глушков, глядевший на Асхат Францевну влюбленными глазами.

В помощники Глушкову поставили Ивана Неизвестного, резко отличавшегося от старшего радиста и своей внешностью и характером. Иван когда-то зимовал в Арктике, это, может быть, наложило свой отпечаток на его поведение. Был он нетороплив, настойчив в работе, немногословен и отличался упорством. С Глушковым поддерживал только служебные деловые отношения. И старший радист со своей стороны тоже недолюбливал Ивана Неизвестного за его своенравный, упорный характер и острый язык. Под дисциплиной Глушков подразумевал слепое подчинение, заискивающую услужливость, а этот темноволосый парень с крупными чертами лица и ясно-серыми глазами одним своим видом вызывал у старшего радиста подсознательное раздражение. На собеседника он глядел внимательно, словно хотел прочитать его сокровенные мысли. К тому же Неизвестный дружил с пограничником Белозеровым, и это тоже не нравилось Евгению Глушкову.

Когда в назначенный срок Бадаев и Межигурская не вернулись на партизанскую базу, когда срочно надо было сообщить об этом в Москву, оказалось, что в рации иссякло питание. Запасные батареи тоже сели — в сырости катакомб они безнадежно портились, покрывались белым соляным налетом. Иван предложил Глушкову перебрать старые батареи, но тот только безнадежно махнул рукой — все равно ничего не выйдет.

Однако помощник радиста добился своего, Он был уверен, что батареи можно восстановить. Ненадолго, но можно. При свете коптилки Иван часами возился с ними, перебирал, чистил, что-то доделывал. Питание удалось наладить. Правда, вскоре батареи снова сели, не пришлось даже закончить сеанс, но в Москву все же сообщили, что произошло в катакомбах.

А в тот день, когда рация окончательно вышла из строя, Неизвестный снова заговорил все о том же.

— Знаешь что, — сказал он Глушкову, — передатчик можно восстановить, если достать запасные части и несколько сухих батарей. Давай попробуем.

— А где их возьмешь? — мрачно спросил Глушков.

— Может быть, в городе.

— В городе… Ха! — взорвался вдруг старший радист. — У жандармов, что ли! Пойди сунься, если такой смелый.

Разговор так ничем и не кончился. Связь с внешним миром оборвалась начисто.

Иван Неизвестный ходил мрачный и молчаливый. Он все думал, думал и ничего не мог решить. Только раз во время дежурства, когда они с Белозеровым остались вдвоем на дальнем посту, Иван не выдержал и сказал:

— Послушай, Анатолий, давно я собирался тебя спросить — как ты думаешь, что будет с нашим отрядом?

— Это к чему ты? — не понял Белозеров.

— А вот к чему. Если все так пойдет дальше, доведет нас Глушков до ручки. Как пить дать! Это я как пограничник пограничнику говорю…

Белозеров сидел рядом с товарищем, но не видел его лица. Откуда-то со стороны входа сюда доносилось легкое, как дыхание, дуновение ветерка. Но это неприметное движение воздуха позволяло легче и глубже дышать. Воздух был суше, доносил с собой весенний запах земли, прелой травы, полынной горечи и солнечного тепла. Анатолий молча слушал взволнованный голос приятеля. Он и сам последнее время задумывался над тем, что говорил радист, но для Белозерова в его словах многое было новым.

— Пойми, что получается, — продолжал Неизвестный. — Мы с тобой пограничники, значит, те же чекисты. А что должен делать чекист, если узнает, что кто-то приносит вред делу?

— Знаешь, Иван, — прервал его Белозеров, — что-то я тебя, и вправду, не понимаю. Загадки ты мне не загадывай. Либо говори начистоту, либо держи при себе свою тайну.

— Ладно, — перешел на шепот Иван Неизвестный, — ты знаешь, что Центр предложил нам перейти в катакомбах в другое место. А Глушков скрыл это и теперь тянет всех в Савранские леса уходить, бросать катакомбы. А как мы уйдем — работать нас не в лес, а в Одессу послали. Кто без нас будет связь держать? Я сказал ему — за лампами в город надо сходить, может достанем. Так, знаешь, как он мне ответил?..

— Подожди, подожди! — воскликнул Белозеров. — Так, значит, нет такой директивы — в Савранские леса уходить?

— А я тебе про что говорю?!..

— Да-а… — протянул Белозеров. — Об этом надо поговорить с парторгом.

В тот же день Неизвестный вместе с Белозеровым пошел к Константину Зелинскому. Тот внимательно выслушал пограничников, полез в карман за кисетом, вспомнил, что там давно уж нет табаку, и сунул его обратно.

— Так, хлопцы, так… Тут треба разжуваты… Вот что, с Глушковым сам поговорю. Спасибо вам, ребята! Далеко не отлучайтесь, может понадобитесь…

Глушков был подвыпивши, небрежно выслушал, что говорил ему Зелинский, и спросил иронически:

— А как вы думаете, товарищ парторг, кто мне, извините, будет давать указания — Центр из Москвы или вы в катакомбах? Кто за связь отвечает? Я!..

— Не прикидывайся, — помрачнел Зелинский. — Нет у тебя никакой директивы, чтобы нам в Савранские леса уходить. Предложено только базу сменить в катакомбах.

— Интересно, кто же это тебе все разболтал? — озадаченно спросил Глушков.

— Об этом потом будем говорить. Сейчас давай дело решать. В Савранских лесах отряду нечего делать.

— А здесь что делать?

— Здесь? Продолжать работу. Объединимся с райкомовской группой, восстановим связь, будем обеспечивать действия спецгруппы. Наш отряд тебе только прикрытие. Сходим к секретарю райкома, посоветуемся, он за нашей работой следит.

— И не подумаю! — заупрямился Глушков. От него сильно разило спиртом. — Не пойду. У нас с ним должности разные. Понимаешь? На связь меня поставили, не его.

— Но он — секретарь подпольного райкома партии.

— Ну и пусть не вмешивается в мои дела…

Парторг Зелинский говорил спокойно, хотя внутри у него все кипело. Его волнение выдавали только тугие желваки, заходившие вдруг на широких скулах.

— В таком случае, — сказал он, — мы освободим тебя от связи. Найдем кем заменить.

— Ну раз так, я сам уйду.

— Уйдешь сам, будешь дезертирам. Подумай…

На том разговор и кончился.

Вечером перед отбоем парторг собрал коммунистов. Все высказались, что в Савранские леса не уходить. Послать туда только группу за продовольствием, заодно отправить ослабевших людей, вывести женщин, остальным соединиться с подпольщиками райкомовской группы.

Связь с городом катакомбисты поддерживали через так называемых наружных разведчиков, среди которых был Иван Афанасьевич Кужель, о котором мы уже знаем. Он частенько, хотя и не регулярно, приходил в катакомбы, но вот старый шахтер внезапно исчез. Если бы не Гаркуша, многолетний друг Ивана Афанасьевича, сразу, может, и не вспомнили бы про добровольца-разведчика.

— Не случилось ли что с нашим Кужелем? — сказал как-то в столовой Иван Гаркуша. — Давненько его у нас не было.

Начали считать. Оказалось, что Кужель последний раз был в канун того дня, когда Бадаев ушел в город и не вернулся. О своем последнем разговоре с Иваном Афанасьевичем Гаркуша говорить не стал. Кужель советовался, расспрашивал — как лучше из города пройти в дальницкие катакомбы. Оба старика отлично знали одесские подземелья и решили, что проще всего раскопать заложенный ход на улице Фрунзе ближе к Дзержинской. Верхним ярусом пройти на командный пункт, а оттуда уж рукой подать в любую сторону дальницких катакомб.

Гаркуша полагал, что друг его неспроста завел разговор про эти катакомбы, но по своей хитроватой, присущей издавна сдержанности сделал вид, что все это ему ни к чему. Но для себя Гаркуша сделал определенный вывод — советы Кужеля связаны с тревогой Бадаева за группу дальницких партизан. Не случайно же Бадаев тоже расспрашивал его про дальницкие катакомбы.

Когда говорили про Кужеля, в столовую зашел Глушков.

— Куда ему деться, — вмешался он в разговор. — Отсидится, пока румыны кругом, и придет. Что, по кужелевскому табаку стосковались?..

Но доброволец-разведчик не отсиживался, в это время его уже не было в живых.

Ивана Афанасьевича арестовали пятнадцатого февраля — через несколько дней после ареста Бадаева. Кужель полагал, что он слишком много знает, и пуще всего боялся проговориться на допросе. В здравом рассудке он надеялся на себя, а вот если в бреду…

Соответственно этому и вел он себя после ареста. Арестованных держали в колхозном амбаре, в котором обычно хранили зерно. Здесь же рядом допрашивали, били, требовали признаться. В первый же день Кужель бросился на следователя, пытаясь задушить его руками, закованными в кандалы. Но шахтера не застрелили, как рассчитывал Кужель. Его только избили до потери сознания и снова бросили в колхозный амбар.

Ночью он подполз к соседу Мошкову, тоже арестованному карателями, предложил бежать. Мошков вздохнул — не выйдет, амбар крепкий, крышу не проломать. К тому же охрана…

Тогда Кужель сказал:

— Боюсь не выдержу, Игнат. Нельзя мне этого… Лучше уж самому… Не выдавай в случае чего… Нашим скажи — Кужель никого и ничего не выдал.

Иван Афанасьевич отполз в угол. Вскоре в тишине негромко треснуло разбитое стекло, потом раздался тихий, сдавленный стон.

Старый шахтер осколком стекла вскрыл себе вены. Он умер, чтобы сохранить последнюю тайну чекиста Владимира Молодцова.

Запасы продовольствия в катакомбах постепенно иссякали. Жители Нерубайского, Куяльника, Усатова, Фоминой Балки пытались снабжать партизан, но делать это было все трудней и опасней. Каратели со всех сторон обложили каменоломни.

Когда блокада несколько ослабла, группа партизан ушла в Савранские леса, находившиеся километрах в двухстах от Одессы. Возглавил группу Яков Васин — заместитель командира по хозяйственной части. Вместе с группой вышла из катакомб и Галина Марцишек. С заданием найти в городе квартиру, раздобыть документы, по которым можно бы было легализоваться в Одессе.

Что касается Глушкова, то он твердо решил для себя — надо уходить в город. Будь что будет. Еще несколько раньше, недели за две до выхода партизанской группы в Савранские леса, Глушков отослал в город свою сожительницу Асхат Янке, но от нее не было никаких вестей.

Галина Марцишек вернулась к колодцу на другой день. Как условились, она бросила в шахту немного продуктов и записку: жилье и документы получить трудно. Галина ждала распоряжений, что делать дальше. Ждала до утра, ответа не было. Спуститься в катакомбы нельзя — уже рассвело, а кругом жандармы, к тайному ходу днем не пробиться. Оставалось одно, идти обратно в город. Марцишек так и сделала. На старые явки заходить сразу не решилась, две ночи провела в Дюковском саду, а когда наступила третья, пришла на Гаванскую улицу к знакомой гречанке, пришла и сказала:

— Послушай, Мария, я скрываюсь от сигуранцы. Если меня здесь застанут, тебе несдобровать — тебя уничтожат, не пощадят и твоих ребят. Предупреждаю тебя, но мне нужно прожить в городе хотя бы два дня. Можешь ты мне помочь, Мария?

Мария задумалась, посмотрела на спящих детей, в глазах мелькнула тревога, повернулась к Марцишек, тряхнула коротко остриженными волосами.

— Боюсь, Галина… Не за себя, за них. Но ты все равно оставайся. Если уйдешь, будет еще тяжелей.

И Галина Марцишек осталась. Она несколько раз пробиралась к колодцу, бросала туда продукты, которые выменивала на свои вещи, но ответа из катакомб не получала. Наконец пробралась в катакомбы — там было пусто.

Она терялась в догадках — что произошло в отряде катакомбистов?

Вскоре во время облавы ее задержали. Назвалась вымышленным именем. Выпустили через месяц, потом снова арестовали и доставили в сигуранцу.