ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Весной 1944 года на фронтах великой войны — от Мурманского побережья до Черного моря — еще продолжалась ожесточенная битва, хотя силы врага были уже надломлены. Нашим солдатам потребовался еще целый год тяжелого ратного труда, чтобы дойти до Берлина и поднять над рейхстагом Знамя Победы.

В ту весну, в начале апреля, советские войска, развивая наступление на самом южном участке фронта, с боями заняли город Одессу и вышли здесь на побережье Черного моря. Вместе с передовыми частями вступил в освобожденный город работник Смерш[1], майор госбезопасности Рощин, направленный из Центра в Одессу со специальным заданием.

Ему поручалось выяснить все, что касалось операции «Форт» — деятельности подпольной разведывательной диверсионной организации, оставленной в городе перед уходом наших войск в сорок первом году. Во главе этой организации, выполнявшей операцию «Форт», стоял тридцатилетний капитан госбезопасности Владимир Александрович Молодцов, направленный в Одессу из Москвы для руководства подпольем в глубоком тылу противника. После нескольких месяцев успешной конспиративной работы радиосвязь с Молодцовым внезапно оборвалась. Поступили сведения, что Владимир Молодцов арестован и расстрелян по приговору военно-полевого суда.

Следователю предстояло выяснить обстоятельства гибели опытного разведчика, установить причины его ареста. В этом деле многое было неясным.

Через несколько недель майор возвратился в Москву, сделал подробный доклад в своем управлении и представил письменный отчет о проведенной работе. Это был последний документ, подшитый к объемистому делу «Операция „Форт“. На последней его странице следователь по особо важным делам сделал лаконичную запись:

«Заключение: расследование по делу „Операция „Форт“ считать законченным и дело сдать в архив“.

С тех пор прошло больше двадцати лет. И вот страницу за страницей я перелистываю материалы дела «Операция „Форт“, взятого из архива. На каждом из томов архивного дела стоит надпись: „Хранить вечно!“

С годами дело утратило свое оперативное значение, многое в нем уже перестало быть «совершенно секретным», но как глубоко волновали былые события! Я перечитывал скупые документы, и передо мной возникали люди высокого долга, раскрывались их судьбы, люди казались мне живыми, я слышал их взволнованные голоса, следил за их героическими делами. И я задумался над символической надписью, призывающей наших потомков вечно хранить память о героях, которые, даже умирая, не должны были называть свои настоящие имена. Они боролись молча, безвестно умирали, выполняя свой долг перед Родиной.

Дочитав последнюю страницу последнего тома «Операции „Форт“, я задумался над благородством подвига ушедших из жизни людей и над безмерной подлостью грязных предателей с их неизбежной презренной судьбой. Мне захотелось рассказать обо всем, что я узнал из архивных документов, рассказать о мужественной работе чекистов в тылу врага в годы Великой Отечественной войны.

Так родилась эта документальная повесть.

ЧЕКИСТЫ УХОДЯТ В ПОДПОЛЬЕ

Страницы архивного дела «Операция „Форт“…

Листок, вырванный из блокнота. Короткая, торопливая запись карандашом. Видно, у радиста не было времени перепечатывать радиограмму. В записке всего несколько строк:

«Кир передал 20.7.41 г. в 19 час. 45 минут:

Прибыли благополучно, если не считать бомбежек по дороге в Одессу. Ехали одиннадцать суток и вчера явились на место. Немедленно приступаю к работе. Начинаю с подбора людей через партийные организации города. Опасаюсь — не хватит времени для личного изучения кадров. Обсуждали расположение продовольственных баз, складов оружия, дислокацию отрядов, явки и прочее. Планы, персональный состав разведчиков, диверсионных групп и руководства отрядов направляю фельдсвязью. Прошу передать жене, что здоров, работа интересная, пусть не тревожится. На связь будем выходить в условленное время на той же волне. Подтвердите получение. Кир».

Ниже записки — служебные пометки, лиловые штампы и примечание, написанное той же рукой:

«Указаний Киру не поступало». А на полях — другим почерком: «Читал. В дело». Неясная подпись, и та же самая дата — 20 июля 1941 года. Видимо, в управлении радиограмму читали той же ночью: ее ждали — первую информацию из Одессы. Знать, потому и торопился радист передать по назначению страничку, вырванную из блокнота.

Я пропускаю несколько страниц, не имеющих прямого отношения к оперативным действиям «Операции „Форт“. Здесь адреса семей подпольщиков, указания начфину перечислить им заработную плату, оформить денежные аттестаты, еще какие-то частные распоряжения. Я пропускаю все это и останавливаюсь на донесении Кира, доставленном фельдсвязью. Судя по штампу, оно прибыло в Москву только в августе. На отдельном лоскутке бумаги подколота многоговорящая справка:

«Доставлено с опозданием. Фельдъегерь попал в авиационную катастрофу, был тяжело ранен. Самолет сбит истребителем противника. Пакет не поврежден, печати в сохранности. Почта в руках посторонних не находилась».

Значит, тайна разведчика сохранена. О сбереженной тайне напоминают и маслянистые, оранжевые пятна, тускло проступающие на листах бумаги — следы сургучных печатей, о судьбе которых здесь заботятся почти так же тщательно, как и о судьбе фельдъегеря, попавшего в авиационную катастрофу, и еще следы крови, засохшей на конверте.

Пока я не знаю еще фамилии разведчика, не знаю, кто скрывается под именем древнего властителя — Кира.

Его донесение написано четким штабным языком. Это развернутый план предстоящей операции в тылу врага. В нем много деталей, много имен и ни одной лишней фразы, ни одного лишнего слова. Вероятно, и в таких документах проявляются характеры их авторов… Я подумал: донесение писал человек собранный, целеустремленный, умеющий сосредоточиться на главном и не теряющий даром времени.

И еще одно наблюдение — автор донесения несомненно осторожный и опытный конспиратор. Даже здесь, в совершенно доверительной и секретной переписке, разведчик не называет своего имени. Донесение он подписывает все тем же псевдонимом «Кир», а некоторые особенно важные абзацы, отдельные фразы, некоторое имена написаны условно.

Кир сообщал, что, выполняя задание Центра, он приступил к организации разведывательных и диверсионных групп, готовится к переходу на нелегальное положение. Всю работу проводит вместе с партийными, советскими учреждениями. Они тоже намерены переходить в подполье в случае, если советские войска будут вынуждены оставить Одессу. Кир восторженно отзывается о рядовых советских людях, которые по первому зову добровольно вступают на опасный рискованный путь разведчиков в тылу врага. Пожалуй, только здесь, в единственном месте пространного донесения, Кир нарушил официальный стиль служебного документа и написал:

«В добровольцах здесь нет недостатка. Каждый готов выполнить патриотический долг. Теперь дело только в строгом отборе пригодных людей. Вот где я ощущаю, что значит для чекиста опираться на массы!»

Читая донесение, я старался полнее представить себе образ автора, определить по каким-то штрихам характер разведчика. Но пока сделать это не вполне удавалось. Живой образ чекиста расплывался, увидеть его мешал профессионально-служебный, суховатый тон донесения.

Кир с беспощадной правдивостью докладывал руководству о положении в приморском городе, которому грозила трагедия оккупации, говорил о расстановке сил для предстоящей борьбы с противником.

В донесении Кира первой упоминалась разведывательно-диверсионная группа Железняка. Она уже сформирована, и ей предстоит действовать на железной дороге.

Здесь же Кир дает характеристику Железняку. Это беспартийный машинист Андрей Иванович Воронин, в прошлом партизан времен гражданской войны. «Человек волевой, смелый и молчаливый», — заканчивает Кир характеристику Железняка.

Кир, вероятно, особенно ценил это качество — молчаливость. Всюду, где он хотел подчеркнуть деловые качества человека, Кир повторял: «Предан и молчалив».

Второй диверсионной группе предстояло действовать в пригороде Одессы. Задача — взрывать мосты, минировать дорогу на участке Николаев — Одесса. Группу возглавляет коммунист Александр Николаевич Громов, он же — Брунин, инженер завода имени Январского восстания.

В следующем разделе Кир сообщал адреса явочных и конспиративных квартир, фамилии их хозяев, указывал расположение тайников — почтовых ящиков. Несколько страниц занимала сложная система паролей, условных сигналов, знаков. Все это на тот случай, если из Центра понадобится прислать доверенных людей, либо восстановить утерянную связь с Киром.

По плану Кира все готовилось «на случай» — на случай потери связи, на случай провала какого-то звена, на случай того, на случай другого. Да и организация всего подполья проводилась на случай оккупации Одессы немецкими или румынскими войсками, и его люди старались предупредить события, чтобы они не захлестнули их, не застали врасплох.

Потом Кир вдруг начинал писать о каких-то совершенно будничных делах: на углу Молдаванки в парикмахерской производственной артели назначен новый заведующий Николай Иванович Милан. «Окна парикмахерской выходят на Разумовскую. Занавески на окнах тюлевые, розового цвета. Шляпа фетровая или соломенная — в зависимости от сезона. Окно — крайнее правое…»

Потом вдруг все становится ясным: Николай Милан — хозяин подпольной квартиры. Он уже поселился здесь вместе с женой! С приходом оккупантов откроет парикмахерскую. В правом окне занавеска будет полуоткрыта в том случае, если не грозит никакой опасности — связной может заходить и произнести условный пароль. В случае опасности на подоконнике будет лежать шляпа, ее хорошо видно сквозь задернутые тюлевые занавески.

Вторую квартиру подготовили ближе к центру под видом мастерской по ремонту примусов, керосинок, электрических утюгов и прочей хозяйственной утвари. Это на бывшей Нежинской улице, теперь она называется Франца Меринга, Кир подчеркивал — спрашивать лучше Нежинскую. В случае прихода румын советские названия улиц несомненно изменят. Поиски улицы Меринга вызовут излишние подозрения.

Люди для мастерской подобраны. Слесарем работает комсомолец Алексей Гордиенко — рабочий фабрики ювелирных изделий. «Хозяином мастерской» назначен Антон Брониславович Федорович, он же командир одного из партизанских отрядов в городе. Выступать будет под именем Петра Ивановича Бойко.

Кир сообщил пароль, с которым следовало являться в слесарную мастерскую, — разговор о покупке примуса.

Еще одна явка готовится под видом овощной палатки, но люди, сюда еще не подобраны. В районе базара намерены открыть харчевню — резервную явку. Потом еще сапожная мастерская, химическая чистка…

Особое внимание Кир уделял пивоваренному заводу на Пролетарском бульваре. Он намеревался обосновать здесь свою разведывательную базу. Пока все находится в стадии разработки.

Партизанские отряды, на которые Кир намерен опираться в работе, уже формируются. Намечено создать два таких отряда. Один на побережье в районе Большого Фонтана, второй близ села Нерубайское в старых катакомбах в двенадцати километрах от города. Ядро отряда составят рабочие каменоломни, живущие в окрестных селах.

В следующих донесениях Кир информировал Центр, что в катакомбы уже доставлено оружие и боеприпасы: 50 винтовок, 20 тысяч патронов, два пулемета, четыреста килограммов взрывчатки. Продовольствие заготовлено на полгода из расчета на 75 человек. Доставка военного имущества и продовольствия в катакомбы в целях конспирации происходит через интендантский склад воинской части, который расположили рядом с входом в катакомбы.

Диверсионно-разведывательные группы обеспечены револьверами, патронами, запасом детонаторов и взрывчатки, сигнальными ракетами, ракетницами и другим необходимым имуществом.

Тайный склад оружия для партизанского отряда на Большом Фонтане заложен во дворе рыбаков Булавиных, здесь же в сарае зарыто продовольствие. Заготовка имущества продолжается.

Кир сообщал Центру, что для оперативной работы желательно иметь несколько маузеров с достаточным количеством патронов. На месте такое оружие получить невозможно.

Далее Кир перечисляет фамилии будущих своих помощников, называет людей, согласившихся добровольно остаться в тылу противника на нелегальной работе.

Парторгом отряда обком партии утвердил Константина Зелинского. До последнего времени он работал председателем колхоза.

Связных Кир отобрал лично — Тамару Шестакову, Тамару Межигурскую, Галину Марцишек.

Заместителем командира партизанского отряда утвердили Якова Васина. Его жена Екатерина остается в городе для связи с партизанами. В городе на легальном положении остается также Евгения Гуль, а на Большом Фонтане рыбачка Ксения Булавина.

Радистом для связи с Москвой в отряд направлен Евгений Глушков, его дублер — Иван Неизвестный.

К работе привлечены также старый каменщик Иван Гаркуша — знаток катакомб, моряк торгового флота Иван Иванов, рыбак Григорий Шилин, врач Асхат Янке…

Рядом с фамилиями приводились краткие характеристики: «На работу в разведывательной группе согласилась охотно»; «Человек надежный и преданный»; «Человек волевой, по характеру смел и решителен».

Были здесь и другие, более сдержанные отзывы: «Радист Глушков направлен военкоматом. Подлежит дополнительной проверке через одесское управление». Кир писал, что он принимает меры для личного изучения людей, с которыми ему придется работать. Пока сделать это полностью не удается.

И все же пока по сообщениям Кира можно было составить лишь весьма отдаленное представление о людях, с которыми ему предстояло работать. Донесения разведчика служили только диспозицией предстоящей борьбы, планом расстановки сил, которым суждено было вступить в соприкосновение с другой силой, жестокой и опытной, в незримой борьбе. Но все это еще не определяло диспозиции сил духовных. Кто мог сказать — на что способен каждый из этих людей.

В архивном деле «Операция „Форт“, кроме донесений, лежали анкеты чекистов, направленных для работы в Одессу. В первой анкете, в первой графе ее было написано от руки — „Кир“. Дальше шли настоящие фамилия, имя и отчество — Молодцов Владимир Александрович. Потом ответы на обычные анкетные вопросы.

Капитан госбезопасности, родился в 1911 году в селе Сасово Рязанской области, член ВКП(б) с 1931 года. Ранее работал чернорабочим, подручным слесаря, забойщиком в шахте. В 1934 году закончил рабфак. Последнее место работы — сотрудник центрального аппарата госбезопасности в Москве.

Так вот кто этот таинственный разведчик с именем древнего полководца! Но тайны раскрываются постепенно.

В одном из донесений мое внимание привлекла непонятная фраза. Кир писал: «Самсон работает параллельно и самостоятельно».

Кто же такой Самсон? Ответ я нашел в той же пачке анкет. Под таким псевдонимом значился старший лейтенант госбезопасности Николай Гласов, тоже сотрудник центрального аппарата. Ему поручалось создать в Одессе еще одну подпольную организацию. Значит, в Одессе создавалось по меньшей мере два самостоятельных подполья. И не только два, как впоследствии удалось узнать…

В другом сообщении Кира стояла непонятная фраза, за которой, вероятно, скрывалось нечто очень важное: «Параллельный центр и молчащая сеть разворачиваются по плану». Долго, очень долго эта фраза оставалась для меня загадкой.

Страницу за страницей продолжал я перелистывать дело «Операция „Форт“. Второстепенные документы перемежались со страницами, представляющими значительно больший интерес. Впрочем определение „второстепенные“ тоже условно. Вот накладная на оружие, отправленное в Одессу, — 12 маузеров и столько-то пачек патронов. Распоряжение перечислить Киру иностранную валюту в немецких марках, в долларах, в румынских леях, в болгарских левах, в английских фунтах…

Здесь же радиограмма от Кира — «Валюту и маузеры получил — половину отдал Самсону».

Где-то здесь, среди других документов, я прочитал краткое распоряжение Киру. Сначала я пропустил его, не придав значения. Потом возвращался к нему несколько раз, полагая, что, может быть, именно в этой записке радиста заложен ключ к пониманию дальнейших событий.

В октябре, уже перед самой оккупацией города, радист записал: «Киру передано — на него возлагается общее руководство группой Самсона и параллельным центром».

Чувствовалось, что все эти дни тревожной осени 1941 года были настолько плотно заняты всевозможными делами, что у Молодцова оставалось времени только для самого короткого сна. Судя по сообщениям, и днем и ночью Кир был занят людьми, вместе с которыми ему предстояло работать. Его одолевали заботы, — где, как расположить отряды, группы, он занимался поисками новых, не раскрытых возможностей для предстоящей борьбы. И все это в условиях: строжайшей конспирации. Из центра Кира предупреждают — надо зашифровать себя даже от тех, кого оставляли в городе по другим заданиям. Ему снова и снова напоминают: быть осторожнее, проверять людей, не связываться лично с большим числом подпольщиков, не создавать излишне централизованной организации — это может привести к провалам.

Уже конец сентября, а дел еще очень много. И главное — никто ведь не скажет, сколько времени остается для подготовки — неделя, месяц. Все зависит от положения на фронте. А положение грозное, сводки приносят тревожные вести. Наши войска оставили Чернигов, отдали Полтаву, Днепропетровск. Бои идут под Ленинградом, очень тревожно под Киевом, враг постепенно приближается к Москве. Пошел уже второй месяц, как Одесса, отрезанная, окруженная вражескими войсками, продолжает сопротивляться. Связь с Большой землей поддерживается только морем. Надолго ли хватит сил, чтобы оборонять город? Надо торопиться. Торопиться, но не спешить.

В конце сентября Кир снова возвращается к плану, о котором вскользь упоминал в одном из донесений: надо использовать для своей работы одесский пивоваренный завод. Теперь все стало ясней. Кир информирует Центр: к подпольной работе привлечен начальник планового отдела этого завода — Петр Иванович Продышко. Ему дано задание: войти в доверие к оккупантам, взять в свои руки завод, открыть в городе пивные ларьки, поставить в них наших людей. Ради этого завод и запасы сырья — хмель, ячмень и прочее — придется сохранить. «Спасителем завода» будет объявлен Продышко.

Временами сквозь текст сухих официальных донесений у Кира вдруг прорываются восторженные нотки.

«Создал новую боевую группу, — пишет Кир в одном из сообщений. — Намерен создать еще одну для разведки и связи. Для этого подобрал пять замечательных парней».

Через три дня Кир передал дополнительно: «Молодежная группа сформирована. Во главе поставлен комсомолец Яков Гордиенко. Ему шестнадцать лет, смелый и энергичный. Группа будет работать под руководством Петра Бойко».

Бойко — это Антон Брониславович Федорович, командир первого партизанского отряда — «наружного», как стали его называть в отличие от отряда подземного, расположенного в катакомбах.

Сообщения Кира поступают в Москву регулярно. В деле они перемежаются со служебными запросами и распоряжениями Центра за одной только подписью: «Григорий». В таких случаях радист или, может быть, кто-то другой оставляет на полях стандартные пометки: «Киру передано», «прием подтвержден», «Григорий уведомлен».

Пока переговоры в эфире носят главным образом организационный характер, разведывательной информации еще нет. В Одессу дают указание — принимать распоряжения только за подписью Григория. Снова напоминают Киру об осторожности, советуют привлекать новых людей только через особо доверенных лиц, самому держать связь лишь с ограниченным кругом работников.

Очередным донесением Молодцова информируют, что в Одессу направляется специально вызванный из Уфы палеонтолог, известный знаток расположения одесских катакомб. Прибытие его требуют подтвердить.

Одновременно Молодцов информирует Центр, что в связи в непрестанными бомбардировками города одесское управление НКВД эвакуировалось на побережье и располагается в корпусах санатория имени Дзержинского. В этих условиях зашифроваться от других сотрудников, остающихся в городе, крайне трудно. Предпочитает бывать в санатории возможно реже. Часть своих людей уже направил в одесские катакомбы.

Наступает октябрь. В деле появляется очередная радиограмма:

«Кир передает 13.10. 41 г. в 22 час. 20 минут. Подземный отряд располагается в катакомбах в районе двенадцатой шахты в шести километрах от главного входа. Подземные лабиринты минируются. Установлена телефонная связь с будущими постами охраны и наблюдения. Доставку оружия и продовольствия закончили.

Отряд Бойко располагается на поверхности — в городе и в районе Большого Фонтана.

Самсон действует под прикрытием отряда старшего лейтенанта госбезопасности Кузьмина. Располагается со своими людьми в катакомбах района Дальний. Главный вход дальницких катакомб в шлифовальном цехе зеркальной фабрики».

Под радиограммой поясняющая справка; «Кузьмин — начальник отдела одесского управления. Направлен для прикрытия группы Самсона».

Враг рвется к Одессе. Судьба города вызывает тревогу. Обстановка на фронте складывается неблагоприятно — в глубокой тайне начинается эвакуация Одессы советскими войсками. Сначала отправляют госпитали, армейские тылы, склады. В осажденном городе должна быть особая бдительность. Противник засылает лазутчиков, сигнальщиков, корректировщиков. Задержано несколько вражеских агентов. В этих условиях иные солдаты и офицеры проявляют легкомысленное благодушие. Такое поведение может иметь трагические последствия. Кир озабочен, он радирует:

«Настроение в войсках и среди населения в основном бодрое. Наблюдается ослабление бдительности в несении караульной службы. Ночью можно пройти по городу, не встретив ни, одного патруля. Деятельность войсковой контрразведки ослаблена. Сказывается самоуспокоенность, родившаяся в результате того, что город вот уже два месяца стойко обороняется. Борьба с агентурой врага проходит неорганизованно. Вчера лишь случайно обнаружили вражеского радиста-корректировщика, направлявшего огонь румынской артиллерии».

На радиограмме пометка: «Сообщить военному ведомству по принадлежности». Такое сообщение было сделано. Из управления ушло письмо, копия его сохранилась в архивном деле. Письмо начинается фразой: «Наш источник сообщил из Одессы…» И снова пометка — меры приняты. Но автора распоряжения это не удовлетворяет. Его рукой написано — «Проверить». И вот снова через несколько дней поступает сообщение из Одессы. Кир информирует: охрана в городе усилена, органы контрразведки активизировали свою работу.

Четырнадцатого октября 1941 года в Москве на узле связи приняли из Одессы радиограмму:

«Кир сообщает: эвакуация города нашими войсками сегодня закончена. Уходят последние морские транспорты. Партизанский отряд вместе с моими людьми перешел в катакомбы. Сеть зашифрована, все на месте. Приступаем к действиям. Просим позаботиться о наших семьях».

К радиограмме приложено дополнительное сообщение:

«Прошу немедленно передать лично Григорию. Задание принято и подготовлено. Людьми, техникой обеспечено. Примем все меры к его выполнению. Оба эшелона действуют самостоятельно. Выполнение донесу».

На листке размашистые буквы с восклицательным знаком: «NB!» Доносить немедленно».

Через день еще одно донесение:

«Кир сообщает 16.10. 41 г. 2 час. 35 мин.

Вчера наши войска начали планомерный отход с оборонительных рубежей. Сегодня утром из порта уходит последний транспорт с войсками и сторожевые пограничные катера. Войска эвакуированы из Одессы, вывезены боевая техника и вооружение — 500 орудий, 25 тысяч тонн боеприпасов и другого имущества. Кроме того, за время обороны эвакуировано до 350 тысяч жителей. Вывезено до двухсот тысяч тонн разных грузов, продовольствия, промышленного оборудования и другого ценного имущества. Эвакуацию наших войск противник пока не обнаружил».

На радиограмме пометка: «Доложить правительству, сообщить Совинформбюро».

В тот же день —16 октября 1941 года румынские войска вступили в покинутый город. Они вступили только во второй половине дня, опасаясь попасть в ловушку и не зная, что город уже оставлен его защитниками.

В конце первого тома дела «Операция „Форт“ приложена вырезка из газеты с вечерним сообщением Совинформбюро от 17 октября 1941 года.

«Организованная командованием Красной Армии в течение последних восьми дней эвакуация советских войск из Одессы закончилась в срок и в полном порядке. Войска, выполнив свою задачу в районе Одессы, были переброшены нашим морским флотом на другие участки фронта в образцовом порядке и без каких-либо потерь. Распространяемые немецким радио слухи, что советские войска были вынуждены эвакуироваться из Одессы под напором немецко-румынских войск, лишены всякого основания. На самом деле эвакуация советских войск в районе Одессы была проведена по решению Верховного командования Красной Армии по стратегическим соображениям и без давления со стороны немецко-румынских войск».

В городе оккупантов ждала еще одна неприятность — низменная часть Одессы, примыкающая к Хаджибейскому лиману, была затоплена. Под водой оказались дороги, улицы, преградившие путь войскам. Долгое время здесь нельзя было ни пройти, ни проехать.

КАТАКОМБИСТЫ

Первое донесение из оккупированной Одессы пришло в Москву на третий день после того, как румынские войска заняли город. Кир сообщал:

«Выход на связь затруднен. На время сеанса приходится выходить на поверхность. Имеется опасность потерять людей, технику. Партизанский патруль завязал перестрелку с румынскими передовыми частями в районе главного входа в катакомбы на подступах к селу Нерубайское. Участники перестрелки утверждают, что убито до пятидесяти румынских солдат и офицеров. Сообщение нуждается в проверке. С нашей стороны потерь нет, но перестрелка привлекла к нам внимание. Отмечены жандармские наблюдательные посты в районе Усатово — Нерубайское.

Сегодня наша связная первый раз выходила на связь в город. Частично связь установлена. Оккупанты терроризируют город, на улицах трупы повешенных, идут облавы, аресты евреев.

В районе кладбища села Нерубайское вчера прошел бой неизвестного отряда с румынскими карателями. Есть предположение, что это отряд днепропетровских партизан, пробивавшийся в катакомбы. Весь отряд уничтожен. Оккупанты для нашего устрашения бросили раздетые трупы на поляне перед входом в катакомбы. Всего 42 человека, среди них четыре женщины.

На связь будем выходить в условленное время».

Двадцать шестого октября Кир передавал в центр первые сведения о боевых действиях одесских подпольщиков:

«Оба задания выполнены. Дамба близ Хаджибейского лимана взорвана своевременно. Среди исполнителей потерь нет. Низменная часть города затоплена, что затруднило вступление войск противника. Донесение задержано доставкой.

Здание управления НКВД по улице Энгельса взорвано в ночь на 23 октября. Здесь помещалась румынская комендатура. Взрыв произошел во время совещания старших румынских и германских офицеров. Правое крыло разрушено полностью, развалено с первого до последнего этажа. По нашим данным, уничтожено 147 человек, среди них два генерала. Их фамилии уточняются».

На прочитанном донесении запись: «Поздравить с первым успехом. Объявить благодарность участникам. Григорий».

Здесь же другая пометка — «Выполнено».

Следующее донесение говорит о более ранних событиях в оккупированном городе. Вероятно, Кир получил эти данные от своих людей несколько позже:

«Кир передал 23.10.41 г. в 23 час. 10 мин.

Сразу же после оккупации города начались грабежи и аресты. 19 октября фашисты выгнали из домов всех евреев и всех подозреваемых участников обороны Одессы. Арестованных загнали в бывшие артиллерийские склады, помещение облили нефтью и зажгли. В огне погибло более двадцати тысяч людей, много женщин, детей, стариков.

Рядом с нефтеперерабатывающим заводом лежат неубранные трупы расстрелянных за отказ назвать коммунистов, комсомольцев завода — участников обороны города.

В селе Нерубайском рядом с катакомбами расстреляно сорок заложников.

Группа Брунина минировала шоссейную дорогу Одесса — Николаев. Подорвана одна, машина с живой силой противника. Там же нарушена связь — спилены телеграфные столбы, срезаны провода на протяжении пятисот метров.

Одесса объявлена на осадном положении. Город и окрестные села затемнены. Немецкие и румынские войска большими колоннами движутся по направлению к фронту по шоссейной дороге на Николаев. Машинами перевозят только немцев. Румынские войска движутся пешком. Предположительно, это части четвертой румынской армии».

К радиограмме подколота записка: «Передать Киру быть осторожнее, реже выходить на связь в эфир, быть может, сократить сеансы до одного раза в неделю. Не рисковать напрасно техникой и людьми».

Здесь же пометка радиста: «Передано, прием подтвержден».

А следующий документ, подшитый в деле, — вырезка из сообщения Совинформбюро. На полях жирный восклицательный знак синим карандашом и резолюция: «Передать Киру». В сообщении Советского Информбюро всего несколько строк:

«В течение ночи на 30 октября наши войска продолжали вести бои с противником на Волоколамском, Можайском и Малоярославецком направлениях.

Группа самолетов одного нашего авиационного соединения, действующего на Южном фронте, успешно атаковала крупную мотоколонну противника. Бомбами и пулеметным огнем уничтожено 120 немецких автомашин и до двух батальонов вражеской пехоты».

Это были войска четвертой румынской армии, о которой сообщал Кир.

Молодцов чуть ли не каждый день передает в Москву свои разведсводки. Этого требует дело. В Центр направляется самая разнообразная информация. Кир получает указания, советы, запросы, передает оперативные донесения, сообщает о боевых действиях партизанских отрядов и разведывательно-диверсионных групп. Даже из этих коротких сообщений вырисовывается картина напряженной борьбы советских людей, очутившихся в непроглядном мраке одесских катакомб. Так продолжается в ноябре, декабре, январе…

В канун Октябрьской годовщины партизаны-катакомбисты разрушили телефонную и телеграфную связь от села Нерубайское до Кривой Балки. Это в пригороде Одессы. В тот же день здесь подорвалась немецкая грузовая машина на мине, заложенной прямо посреди улицы.

На железнодорожной линии Одесса — Киев потерпел крушение товарный поезд — он на полком ходу врезался в другой вражеский эшелон, стоявший на запасном пути. Крушение на разъезде осуществила группа Железняка. Стрелочнику и паровозной бригаде, направившим эшелон в тупик, удалось скрыться.

Военно-разведывательная информация в донесениях Кира перемежается с его сообщениями о положении в городе.

«По обе стороны одесского порта румынские саперные части возводят береговые укрепления. Жители прибрежных улиц выселены из домов».

«Массовые аресты в городе продолжаются. Трупы расстрелянных и повешенных не убирают по нескольку дней. Ночами происходит беспорядочная стрельба. Переходить из одного района города в другой разрешается только по пропускам комендатуры».

«Все трудоспособное население мобилизовано на работы».

«Советские денежные знаки запрещены. Румынские деньги берут неохотно. Население Одессы голодает. На базарах происходит только товарообмен».

Затем еще донесение:

«Двенадцатого ноября близ села Нерубайское произошло крушение двух военных товарных составов. Движение на участке Одесса — Киев приостановлено на двое суток».

Кир перечисляет участников этой операции. На задание ходили: парторг отряда Константин Зелинский, связная Тамара Шестакова, Анатолий Белозеров — бывший пограничник, примкнувший к отряду, и командир партизанского взвода — моряк торгового флота Иван Иванов.

Мы еще не знаем этих людей — в деле упоминаются только их фамилии, мы познакомимся с ними позже, но их поступки, их поведение привлекают внимание любого, кто знакомится с архивным делом «Операция „Форт“. В них угадываются герои-патриоты, верные помощники чекиста Владимира Молодцова, составлявшие его актив, его опору в большом и опасном деле.

Проходит несколько дней, и в палку ложится новое сообщение. Разведчик приводит выдержки из первого номера «Одесской газеты», которая стала выходить на русском языке в оккупированном городе. В газете опубликован приказ военного коменданта расстреливать на месте каждого, кто будет уличен в действиях, направленных против оккупационных войск.

Это не пугает подпольщиков. Они сообщают о новой и смелой диверсии — на этот раз взорван пассажирский поезд с прицепленным к нему вагоном боеприпасов. Крушение потерпел поезд-люкс. В классных вагонах ехали старшие и высшие германские и румынские офицеры. Диверсия осуществлена 17 ноября 1941 года. Участвовала та же группа: парторг Зелинский, моряк Иванов, пограничник Белозеров и Тамара Шестакова.

Румынские власти встревожены. За несколько дней три тяжелые диверсии на железной дороге! Оккупанты принимают меры, село Нерубайское объявлено на осадном положении.

Здесь же одно из первых сообщений о группе Самсона:

«Румынская контрразведка принимает меры по ликвидации чекистов в катакомбах района Дальник. Возможно речь идет о Самсоне. Агенты гестапо обнаружили в городе склад оружия, раскрыт вход в катакомбы со стороны фабрики „Коммунист“. Жандармы намерены взорвать все обнаруженные ими входы».

В эти тяжелые дни на радиограмме, принятой из Одессы, появляется распоряжение: «Киру принять меры предосторожности. За Дальником вести наблюдение. Григорий».

После короткого перерыва с подпольщиками снова налаживается устойчивая радиосвязь. Из катакомб в Центр идет подробная информация.

«Кир сообщает: румынские войска, расположенные в Одессе, якобы направляются на фронт. Для охраны города остаются германские авиационные части и жандармерия. Настроение у румынских солдат плохое. Принимаем меры к срыву отправки солдат гарнизона на фронт.

На территории, оккупированной румынскими войсками, во главе колхозов поставлены начальники — румынские надзиратели. Приказали готовиться к весеннему севу. В Нерубайском румынский представитель проводил собрание крестьян. Приказал бригадирам применять палки.

Зенитные батареи стоят на пустырях рядом с еврейским кладбищем».

И снова: «Кир передает: ночью над городом патрулируют самолеты.

Пленные красноармейцы умирают от голода. Населению запрещено передавать им продукты.

На Новом базаре произошла вооруженная драка между румынскими и немецкими солдатами. Есть убитые и раненые. Случаи взаимной вражды учащаются».

Следующее донесение посвящено политической обстановке в оккупированных районах. Кир сообщил, что по приказанию Гитлера на Украине и в Белоруссии создается гражданское управление под руководством нацистских генерал-губернаторов. Для общего руководства оккупированными областями создано восточное министерство во главе с Розенбергом. Кир приводит данные о Розенберге: Альфред Розенберг — балтийский немец, эмигрант-белогвардеец. Учился в Москве, в годы революции бежал из России.

Генерал-губернатором Украины назначен Эрих Кох. Родился в Эльсберфельде в 1896 году. Первоначально Розенберг рекомендовал его на пост рейхскомиссара Москвы.

Масштабы деятельности Кира все расширяются. Теперь он уже не ограничивается одной Одессой. Кир сообщает:

«Украинские националисты начали агитацию за избрание Степана Бандеры президентом Украины. В кругах немецких офицеров, близких к гестапо, утверждают, что Бандера является платным агентом германской разведки».

Потом опять донесение военного характера:

«На товарной станции Одесса разгружается эшелон с дальнобойными орудиями.

Отправка солдат одесского гарнизона на фронт приостановлена. Румынские войска направляются для борьбы с партизанами, укрывшимися в катакомбах».

Подполье, созданное Молодцовым, начинает работать в полную силу. Со всех концов города и области в катакомбы стекается самая различная информация, главным образом военного характера. Судя по донесениям, люди Владимира Молодцова проникают в самые различные круги оккупантов. Сообщения Кира пестрят фразами: «Среди высших офицеров германской армии…», «По данным, поступившим из штаба румынской дивизии…», «В кругах румынского генерал-губернатора Транснистрии…» Значит, людям Молодцова удается проникать в эти круги!..

В начале января 1942 года Кир передал:

«Отмечается большое передвижение войск противника в направлениях Казатин, Киев, Фастов, Знаменка, Тирасполь, Николаев. Зафиксировано передвижение немецких, румынских и венгерских войск».

Несколько раз Кир возвращается в своих передачах к пропавшей без вести группе Самсона. После оккупации города Самсон не проявляет признаков жизни. Радиосвязь с ним не установлена. Москва неоднократно запрашивает Кира о судьбе Самсона. Кир не может сообщить ничего определенного. Только в одной из радиограмм Кир информирует Центр:

«Румынские полицейские получили приказ спать одетыми. По непроверенным данным, отдел контрразведки усиливается работниками из Бухареста. Самсон укрылся в Дальницких шахтах. Его сотрудники, действовавшие на поверхности, будто бы арестованы. Данные проверяю».

В феврале Кир передает из Одессы последние радиограммы.

Первого февраля он писал: «Три тысячи румынских солдат прошли пешим строем на Николаев. Мороз 22 градуса. Много отставших и замерзших. Проходящие немецкие части румынам помощи не оказывали.

Все еврейское население изгнано из квартир, люди живут под открытым небом. Погода суровая. Морозы перемежаются снежными бурями. Многие гибнут.

Городской голова Пынтя заподозрен в сотрудничестве с большевиками. Взят под наблюдение румынской военной разведки».

Пятого февраля Кир сообщил:

«Берег моря в районе Дофиновки обносят проволочными заграждениями. Близ села Сычавка установлено тридцать дальнобойных орудий. Здесь расквартировано двести германских артиллеристов.

Вдоль берега от Лузановки до Люсдорфа насчитывается сто двадцать тяжелых орудий, 320 минометов и станковых пулеметов. Строят блиндажи и земляные валы».

В деле «Операция „Форт“ сохранилась последняя радиограмма за подписью Кира, датированная 7 февраля 1942 года. После этого связь с подпольной Одессой гадолго прервалась.

Оказалось, что изучение одних только материалов «Операции „Форт“ было еще далеко недостаточно, чтобы написать документальную повесть, и я поехал на места минувших событий.

Города, как и люди, долго хранят память о прошлом…

Через много лет после войны я приехал в Одессу и вновь, как в далекие годы, сразу поддался обаянию этого южного приморского города.

Одесса выглядела такой же, как прежде, — оживленной, жизнерадостной, немного лиричной и очень зеленой! Платаны с фисташково-желтой корой, на которой будто застыли, окаменели зеленые солнечные блики, и малахитовые акации с темной листвой и кривыми шипами-шпорами стали еще мощнее, тенистей, раскидистей. Ведь прошло двадцать с лишним лет, деревья тоже стали взрослые.

Я часами бродил по улицам и не находил внешних следов войны. И все же в облике города чувствовалась какая-то грустинка. Я пытался представить себе Одессу такой, какой она была лет двадцать назад, в дни оккупации, — затаившейся и неприютной, с поднявшейся на поверхность человеческой мутью, с чужим говором, чужими порядками, с повешенными на балконах и старых акациях, с ночной стрельбой и трупами публично расстрелянных на Стрельбищном поле.

Я встречался с участниками и свидетелями давних событий, бродил в холодном мраке одесских катакомб, читал трофейные документы, захваченные в гестапо и сигуранце, посещал дома, где находились подпольные квартиры.

Вот здесь, на улице Бебеля, в массивном сером доме была румынская сигуранца, а за углом, на Пушкинской — находилось гестапо. На улице Ярославского, против чайной или трактира какого-то Георгиу Несмеяну, застрелили двух арестованных «при попытке к бегству». Я даже знаю их фамилии.

От всего этого в сердце поднимается, глухая, тоскливая боль. А каково же было людям, пережившим все это?!

Вот улица Энгельса, бывшая Маразлиевская, громадное многоэтажное здание, утопающее в зелени соседнего парка. Широкий красивый подъезд, сияющие на солнце просторные окна… Но я видел фотографию того же здания, взорванного советскими людьми через несколько дней после того, как фашисты пришли в Одессу. Это тот самый дом, под развалинами которого погибло полтораста гитлеровских солдат и офицеров, два генерала, о чем мы уже знаем по донесениям Владимира Молодцова.

Воспоминания о минувшем, поиски участников событий привели меня на Пересыпь, в городской промышленный район, расположенный близ дамбы Хаджибейского лимана. Перед приходом врага патриоты взорвали дамбу, и воды лимана хлынули в низменную часть города навстречу фашистам… И об этом мы тоже знаем от Молодцова.

А дальше — одесские катакомбы, лабиринт подземных галерей, переходов, раскинувшихся на десятки, сотни километров под городом и его окрестностями. И конечно, поиски документов, документов и документов… Старые фотографии, старые газеты, уже пожелтевшие от времени, выходившие в оккупированной Одессе, воспоминания свидетелей, рассказы участников, их записки, дневники, найденные в катакомбах, показания арестованных румынских контрразведчиков и многое, многое другое, что помогло восстановить ход событий в оккупированной Одессе.

МАСТЕРСКАЯ НА НЕЖИНСКОЙ УЛИЦЕ

По неровным каменным ступеням в слесарную мастерскую спустилась женщина с мальчиком. Она вошла неожиданно, и Яков едва успел сунуть за верстак газету, которую только что читал вслух. Брат зло посмотрел на него, мысленно обругал — такая неосторожность когда-нибудь доведет до беды — и обернулся к вошедшим.

Женщина была высокая, молодая, низко повязанная платком, из-под которого смотрели большие глаза, казавшиеся в сумерках совершенно черными. В резиновых высоких ботиках и стареньком пальто она ничем не отличалась от обычных, довольно многочисленных посетительниц слесарной мастерской Петра Бойко. После того как румыны оккупировали город, в посетителях мастерской не было недостатка. Местные жители несли сюда ремонтировать всякую хозяйственную рухлядь, годами лежавшую на полках и чердаках. Новых вещей купить было негде, разве только в комиссионных, где просили за них втридорога.

— Чем могу служить? — предупредительно спросил Алексей. Сейчас, когда хозяина не было в мастерской, Алексей Гордиенко оставался за старшего.

Женщина взяла из рук мальчика старый закопченный расплющенный примус, завернутый в обрывок бумаги, развернула и протянула его Алексею.

— Может быть, можно еще отремонтировать?

Алексей повертел в руках примус, покачал головой.

— Нет… Такой заказ не берем. Может, зайдете куда еще?

— Скажите, а у вас примус нельзя купить?

Алексей метнул быстрый взгляд на женщину. Яков, пиливший какой-то стержень, тоже насторожился: так начинался пароль.

— Да есть один, только с одесской горелкой, — ответил Алексей.

— Покажите.

— Пожалуйста… — Алексей подал женщине примус, стоявший на верстаке.

— А гарантию вы даете?

— На примус даем, на горелку нет.

Молодая женщина облегченно вздохнула.

— Ой, слава богу, наконец-то нашли вас! — воскликнула она, оглядываясь вокруг. Братья Гордиенко и Саша Чиков, который сидел на низенькой скамейке в углу мастерской, тоже расплылись в улыбке. Все правильно — пароль и отзывы. Значит, своя! К ним давно уже не приходили из катакомб, говорили даже, будто румыны замуровали все входы.

Это была Тамара Шестакова, связная Бадаева — Кира.

— А Петра Ивановича я могу видеть? — совершенно другим, свободным голосом спросила она.

— Нет, Петра Ивановича нет.

— А Якова?

— Яков здесь, — выступил вперед Гордиенко-младший.

Тамара удивленно посмотрела на подростка в кубанке, в легком распахнутом пиджачке, под которым виднелась морская тельняшка. По виду он был чуть старше Коли, с которым Тамара пришла из катакомб. Николаю шел четырнадцатый год.

— Где можно поговорить! — спросила Тамара.

— Идемте сюда! — Яков повел связную в каморку позади мастерской. Проходя мимо брата, он метнул на него торжествующий взгляд и, не удержавшись, вдруг выкинул какое-то замысловатое коленце. Знай, мол, наших!

Яков радовался гордой мальчишеской радостью — его спрашивают, к нему приходят. Тамара посмотрела на него и засмеялась.

— Так вот ты какой… — она не сразу нашла подходящее слово, — какой чудной… подпольщик. А меня Тамарой зовут. Тамара Большая. Вот и познакомились…

Потом она вдруг озорно обхватила его мальчишеские плечи и привлекла к себе. Виском, щекой Яков ощутил упругость груди ее и вдруг задохнулся, смутился, вспыхнул. Ему стало неловко, почти совестно. Это продолжалось мгновенье. Тамара отпустила его и пошла следом, продолжая счастливо смеяться, — высокая, стройная с загоревшимися сияющими глазами…

Для нее это была разрядка того нервного напряжения, с которым она шла на незнакомую явку, по незнакомому, захваченному врагом городу. Все обошлось хорошо. Евгения Михайловна Гуль — сначала Тамара зашла к ней переодеться — рассказала, как пройти с улицы Льва Толстого на Нежинскую, рассказала так подробно, что Тамара ни разу не спросила прохожих. А подпольщик Яков, к которому она шла, полагая встретить солидного, опытного конспиратора, оказался забавным мальчишкой. Она готова была расцеловать его!..

Что касается Яши, то он воспринял все по-своему и не мог сразу прийти в себя. Хорошо, что ни брат, ни Сашка ничего не заметили.

— Идемте сюда, — повторил он, лишь бы только что-то сказать.

Тамара коротко бросила мальчику:

— Коля, подожди здесь, — и исчезла за покосившейся фанерной дверью.

Яков провел Тамару в кладовку, заваленную металлической рухлядью. Отсюда черный ход вел куда-то во двор.

— Что нового? — понизив голос, спросила Тамара.

— Нового!.. Румыны злющие ходят, после того как наши под откос эшелон пустили. Опять заложников стали брать. Комендант приказал все выходы из катакомб на учет взять. Кто не донесет о выходах — расстрел. Я этот приказ в первый же день достал, крахмал застыть не успел… Передайте его Бадаеву.

Яков порылся в углу, вытащил из старого кофейника листок, свернутый в трубочку, и отдал Тамаре.

— Я его уж сколько держу, мы думали, всех вас румыны в катакомбах замуровали. А вы…

— Что есть еще? — перебила Тамара.

— Еще у еврейского кладбища зенитки поставили. Шесть штук, среднего калибра… Точно не знаю, нельзя подойти… Потом на Садовой в доме номер один штаб какой-то военный. Все время легковые машины стоят… Потом еще у спирто-водочного завода в начале сквера румыны большой склад горючего сделали. Не меньше тысячи тонн будет, и все возят в железных бочках… Запомнишь или записать?

— Запомню, запомню… Все? — Тамара снова заулыбалась. Подросток, стоявший перед ней, который даже в кубанке был на голову ниже ее, говорил как заправский разведчик и еще чуточку снисходительно, сомневаясь — запомнит ли она все как надо.

— Пока все. Главное, насчет склада. Его знаешь как можно шарахнуть!

— Хорошо, все передам. Теперь слушай, — Тамара совсем понизила голос. — Бадаев приказал связаться с Крымовым, есть задание для вашей группы. Найдешь его через сапожника на Военном спуске, дом три. Запомни пароль…

Тамара заставила Якова дважды повторить пароль. Он даже немного обиделся.

— Тоже мне тригонометрия, нечего тут зубрить, и так запомнил… Ты не задерживайся, скоро комендантский час начинается, — предупредил он связную.

Простились они как старые друзья. Тамара с Колей ушли из мастерской, а Яков, взволнованный встречей, сначала заговорил с друзьями о посторонних делах — надо бы до закрытия утюг починить, надо, наконец, дверь поправить… Но ему не терпелось поделиться своей радостью.

— Все передал, — возбужденно воскликнул он. — Павлу Владимировичу Бадаеву в собственные руки велел отдать… Не забыла б чего… А Тамара, видно, опытная. Гляди как придумала — сперва свой примус принесла, потом про новый спросила…

Яков снова слышал озорной смех Тамары, ощущал мимолетное прикосновение, бросившее его в жар. Сейчас ему просто хотелось думать, что с этого дня его с Тамарой связывает глубокая, только что родившаяся тайна. От сознания этого становилось хорошо и тревожно.

В слесарной мастерской стало совсем темно — темнело рано, особенно в пасмурную погоду.

— Ладно, кончай базар, — сказал Алексей, — на сегодня хватит. Закрывай лавочку…

Саша Чиков запер наружную дверь, закрыл оконце фанерными щитами, включил электричество. Яков достал газету, которую второпях сунул за верстак.

— Ты вот что, — наставительно сказал Алексей брату, — такие вещи сюда не таскай, завалишь и себя и других.

— А ты уж испугался! — задиристо возразил Яков.

— Испугался не испугался, делай как сказано. Я отвечаю за мастерскую. Иначе Петру Ивановичу расскажу.

— Ладно фискалить, уберу, — примирительно ответил Яков. — Вы только послушайте, вот были ребята!..

Несколько дней назад Яков шел по Халтуринской. Румынские солдаты очищали какое-то помещение и вытаскивали прямо на тротуар кипы старых газет, книг, журналов, какие-то папки, завязанные тесемками. Все это сваливали на грузовик и увозили. Яков постоял, поглядел, подтолкнул носком раскрытую папку, из нее выпала газета, отпечатанная на серой грубой оберточной бумаге. Яков поднял ее. «Коммунист», — прочитал он, — орган подпольного одесского губкома Российской Коммунистической партии большевиков. Январь 1920 года».

Сначала Яков даже не сообразил — первое, что пришло в голову: «Когда это наши успели выпустить подпольную газету?» Он торопливо сунул ее в карман и медленно пошел вниз к спуску. Потом дошло — так ведь это газета того подполья, с гражданской еще войны…

В мастерскую ворвался бомбой.

— Ребята, подпольная газета, глядите!.. Орган подпольного обкома партии.

Алексей, Саша Чиков, Алеша Хорошенко, сидевший с ними, обступили Якова, тянулись к газете, а Яков торжествующе глядел на ребят, довольный, что они попались на его розыгрыш.

— Слушай, Гордиенко, — сказал Алеша, когда обман раскрылся, — за такой розыгрыш можно и по мордам схлопотать… Чего врешь!

— Вот и не вру. Все равно газета подпольная — читай, что здесь написано. Про комсомольцев, которых судили. Семнадцать ребят. Они, как мы, в подполье работали.

Вспыхнувший спор оборвался. Заперев мастерскую, ребята ушли в кладовую и принялись читать газету двадцатилетней давности. Читали, пока кто-то не постучал в дверь. Газету спрятали. Пришел Бойко.

— Что, орлы, заперлись? Румын боитесь?

Он был немного под хмельком. Яков не утерпел и рассказал о своей находке. Бойко насупился.

— Вы мне такую литературу сюда не таскайте. По глупости и провалиться можно. Прочитайте и выкиньте.

Но Яков не выкинул газету, уж слишком полюбились ему комсомольцы, которые жили и умерли за пять лет до того, как родился он и его товарищи. Каждый раз в свободные минуты Яков доставал запрятанную газету, перечитывал вновь, пытаясь найти между строк больше, чем написано.

Так было и в тот сумрачный вечер, когда ребята, заперев мастерскую, остались одни. Яков сел на верстак, зябко застегнул пиджак и начал читать сообщение, обведенное траурной рамкой:

«СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ЗАМУЧЕННЫХ ТОВАРИЩЕЙ.

ПРОЦЕСС СЕМНАДЦАТИ.

Мы привыкли ко многому. В истории революционного движения было много чудовищных процессов, но такого кошмарного и нелепого суда еще не было. Все осужденные на смерть или каторгу относились к революционно настроенной или примыкавшей к ней молодежи.

Эти молодые люди, полные революционного энтузиазма, оставили нам свои письма, написанные в застенках после страшных мучений и пыток. Письма сами говорят за себя.

Они умерли как молодые герои. Накануне казни охранявшая их стража принесла им вина. Они выпили за победу революции. Караул, который должен был вести их на расстрел, отказался расстреливать, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется не отомщенной.

Дорогие товарищи! Вы умерли с честью. Мы, оставшиеся в живых, знаем об этом. Дело, за которое вы погибли, не умрет. На смену вам идут многие, многие десятки и сотни неустрашимых революционных борцов.

Белые совершили свое злое дело. Мы встаем для отмщения. Мы покроем ваши могилы красным знаменем победившей социалистической революции!»

Кто-то негромко постучал в дверь со двора: тук-тук… тук… Два коротких удара, потом еще один.

Алексей ответил так же тихо: один короткий, два дробных удара. Прислушались: снова короткие удары.

Чиков пошел отворять дверь. Пришли Любарский и Хорошенко — подпольщики из комсомольской группы. Первым шагнул через порожек Алеша Хорошенко, плотный, белобрысый, широколицый парень с удивительно черными, широкими бровями. Алеша выглядел старше своих товарищей, но и ему не хватало много месяцев до семнадцати лет. Второй — Гриша Любарский — был худощав, из-под кепки выбивались смоляные кудри, а мягкие, девичьи очертания губ и задумчивые карие глаза придавали его лицу выражение застенчивой скромности.

— Давай, заходи, — встретил их Яков. — Чтобы тихо! — он продолжал читать газету, которую все уже давно знали и все же слушали в глубоком и благоговейном молчании.

Яков прочитал письмо осужденных. Оно было коротким и почему-то особенно волновало ребят. Впрочем, у каждого в этой газете были свои любимые строки.

«Девять юных коммунистов, — читал Гордиенко, — осужденных на смертную казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.

Желаем вам успешно продолжать наше общее дело.

Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в конечное торжество идеалов коммунизма.

Да здравствует Красная Армия!»

Дальше шли фамилии осужденных — Дора Любарская, Ида Краснощекина, Яша Ройфман, Лев Спивак, Борис Туровский, Зигмунд Дуниковский, Василий Петренко, Миша, Пельцман, Поля Барг. После фамилий комсомольцев-подпольщиков печатались их посмертные письма.

— Прочитай письмо Зигмунда, — попросил Хорошенко.

— И еще Доры Любарской, — поддержал Чиков. — Она не твоя родственница? — спросил он Гришу Любарского.

— Не знаю, вроде нет, — смутившись, ответил Гриша.

— Ладно, — сказал Яков, — давайте два этих письма прочтем напоследок — и все. Газету, и правда, надо подальше спрятать.

«Письмо первое Зигмунда Дуниковского.

Дорогие товарищи! Я был арестован во вторник, то есть неделю тому назад. При мне ничего не нашли. При аресте били, не веря, что я поляк.

До полудня я был спокоен, думал, что меня скоро отпустят. Потом меня позвали на допрос. Там меня били около часа, били резиной, ногами, крутили руки, поднимали за волосы, бросали на пол… Били по лицу, в зубы, но так, чтобы не оставалось повреждений. Наконец, взбешенный моим молчанием, Иваньковский, первая сволочь в мире, ударил меня револьвером по голове. Я упал, обливаясь кровью. Несколько раз терял сознание. И вот тогда под влиянием нахлынувшей апатии я сознался, что работал в подполье.

Мне грозит смертная казнь, если до того не случится чего-то исключительного. Ночью я два раза пытался выброситься из окна четвертого этажа, но меня хватали и снова били.

На рассвете меня опять повели на допрос, требовали, чтобы я назвал фамилии товарищей, работавших со мной. Снова долго били и ничего не добились.

Фактически я уже распрощался с жизнью, и все же хочется, так хочется жить! Без борьбы я не сдамся, без борьбы не умру. Если все же придется умереть, то встречу смерть с высоко поднятой головой.

Прощайте! Ваш Зигмунд».

«Второе письмо Зигмунда Дуниковского.

Дорогие товарищи! Я уже писал вам, что пал жертвой провокаций. Я сознался под пыткой. Сегодня предстоит суд скорый, но неправый. Меня, возможно, расстреляют. Ухожу из жизни со спокойной совестью, никого не выдав.

Будьте счастливы и доведите дело до конца, чего мне, к сожалению, не удалось.

Прощайте. Ваш Зигмунд».

Яков дочитал письмо, и в мастерской воцарилось глубокое молчание. Казалось, неизвестный Зигмунд обращается к каждому из них.

— Вот парень, все на себя взял и дикого не выдал, — устремив невидящий взор куда-то мимо товарищей, сказал Хорошенко.

— А я ни за что б не сознался, — возразил Яков. — Все равно смерть. Признался, а его опять били.

— Читай дальше, — сказал Саша Чиков.

Гордиенко поднял газету.

«Письмо Доры Любарской.

Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через восемь дней мне будет двадцать два года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что мало сделано в жизни для революции.

Как вела я себя при аресте, на суде, вам расскажут мои товарищи. Говорят, что держалась молодцом. Целую мою старенькую мамочку-товарища. Чувствую себя сознательной и не жалею о таком конце. Ведь я умираю, как честная коммунистка. Мы все — приговоренные — держим себя хорошо, бодро. Сегодня читаем в последний раз газеты. Уже на Берислав, Перекоп наступают. Скоро, скоро вздохнет вся Украина, и начнется живая, созидательная работа. Жаль, что не могу принять в ней участие.

Ну, прощайте. Будьте счастливы. Дора Любарская».

«Второе письмо Доры Любарской.

Мне осталось несколько часов жизни. Понимаю это так ясно, так четко, но не могу осознать, что скоро перестану чувствовать, слышать и понимать.

Но откуда в сердце живет какая-то надежда? Скверная человеческая натура! Ведь понимаю, что спасения нет и ждать его неоткуда… Чем дальше, чем тяжелее владеть собой, притворяться бодрой, разыгрывать молодца. Я еще не слаба духом, но слаба физически. Знаешь, Шура, милый, что я оставляю тебе на память о себе? Шапку! Носи ее. Это будет тебе память о Дорике. Вы все такие славные, но ты как-то ближе всех, мне кажется, что ты понимаешь меня. Знаешь, что я люблю больше всего на свете? Солнце, цветы и знания. Я на воле много читала, многим интересовалась…

Мне хочется много тебе сказать, я чувствую, что ты меня понимаешь. Хочется все рассказать о себе, о своей жизни, потому что она уже кончается. Тебе это интересно? Да, наверно — ты хорошо относился ко мне.

А время тянется… Отчего такой длинный день? Когда будешь на свободе, кланяйся солнцу, когда купишь первые весенние цветы — вспомни обо мне. Отчего ты, Шурик, мне так близок? Ведь я знаю тебя недолго. Я тебе не кажусь смешной? — Скажи.

Я хочу быть свободной, как ветер, как дым, как весенняя песня поэта.

Жму твою славную, товарищескую руку.

Дора. (Только на сегодня)».

Гриша отвернулся, чтобы ребята не заметили слезы на его глазах. Ему так хотелось, чтобы Дора вырвалась из тюрьмы, чтобы осуществилась ее надежда, дрожавшая в сердце… Но этого не случилось.

Яков думал иначе: Дора, вероятно, была похожей на связную Тамару. Тамара тоже, наверное, любит цветы и солнце. И Тамара вела бы себя так же, в случае… Нет, такого не может быть! Он сам готов пойти за нее на самые что ни на есть смертные муки… А потом их освободит Красная Армия… Яков придет и скажет: выходи, Тамара, мы опять свободны…

Потом, без видимого перехода, Яков сказал ребятам:

— Ух, гады, ну и дадим же мы этим туркам! — турками он почему-то называл оккупантов. — Слышал, сегодня приходила связная. Сказала, что для нас есть дело. Бадаев велел приготовиться… Гриша, ты где был?

— В Аркадии… На берегу пушки ставят.

— Где? Сколько?

Ребята начали разговор профессионалов разведчиков, возвратившихся с очередного задания.

БУДНИ ПОДПОЛЬЯ

Быстрым взглядом Тамара окинула улицу. Как будто бы все в порядке. Конечно, в этом никогда нельзя быть уверенной, но связной показалось, что за ней никто не следит, «хвоста» нет. Все же, выйдя из мастерской, она сразу взяла вправо, неторопливо пошла по Нежинской, хотя идти ей нужно было в противоположную сторону. Казалось, она была поглощена разговором с Колей, который нес примус, завернутый в бумагу. В руках у Тамары была хозяйственная плетеная сумочка — с такими хозяйки выходят из дома. Нет, сейчас никто не мог бы подумать, что эта женщина — связная бадаевских катакомбистов, которые всполошили не только одесскую сигуранцу и местное гестапо. Будто круги по воде, тревога распространилась до Берлина, до Бухареста…

Женщина с мальчиком дошли до угла, свернули в проулок, свернули еще раз — и очутились на параллельной улице. Тамара не так уж хорошо знала город, выручал ее Коля, который с завязанными глазами мог бы вывести куда угодно. В Одессу Тамара приехала в войну, работала медсестрой на корабле, перевозившем раненых из окруженного города. О себе Тамара говорила скупо — только то, что жила долго на Дальнем Востоке, что там у нее есть мать — и все.

— Коля, не прижимай к себе примус, пальто испачкаешь, — говорила Тамара достаточно громко, чтобы слышал оглянувшийся на нее прохожий.

Они вышли на Красноармейскую, зашли в сквер, такой пустой и неприютный в осеннюю пору, посидели немного на сырой от недавнего дождя скамье и только после этого пошли на Подбельского к Васиным, где нужно было взять еще одно донесение.

На этот раз Тамара оставила спутника во дворе, а сама поднялась на второй этаж невысокого каменного домика, перед которым рос одинокий каштан, широко раскинувший свои обнаженные ветви.

Дверь отворила рослая девочка с красивым, немного кукольным личиком. На ней было простенькое розовое платьице, заколотое на груди блестящей брошкой, поверх платья на ее плечи была накинута вязаная, видно, чужая кофта. Девочка проводила Тамару в комнату и подошла к зеркалу на большом, старинном комоде.

Екатерина Васина, темноволосая, уже не молодая южанка с правильными чертами лица, сидела за шитьем, поставив на стол переносную лампу с низким бумажным абажуром. В комнате стоял густой полумрак. Женщина приветливо поднялась навстречу, предложила раздеться, но Тамара отказалась, сославшись на то, что нет времени.

Девочка крутилась у зеркала, примеривая какую-то ленту, так и эдак прикладывая ее к волосам.

— Зина, пошла бы ты в кухню, — сказала Васина, — нам поговорить нужно.

— Сейчас, мама, — продолжая крутиться у зеркала, ответила девочка, но мать решительно выпроводила ее из комнаты.

— Просто ума не приложу, что делать, — пожаловалась она Тамаре, — только и знает что вертится перед зеркалом. В мыслях брошки, ленточки… Откуда что берется. Не заметила, как она выросла… Вот мы другими росли… Ну ладно, — перебила она себя, — как у вас там? Мой здоров? Ничего не прислал? Беспокоюсь я за него — в холоде, в сырости сидеть день и ночь.

Тамара рассказала, что в катакомбах все в порядке. Яков Федорович чувствует себя хорошо, записку не написал, просил передать на словах, чтобы не беспокоились.

Екатерина приподняла отставшую половицу возле стола, засунула руку в подполье, для чего ей пришлось стать на колени, достала свернутую бумажку и отдала Тамаре.

— Это для Бадаева, — сказала она, — вчера принесли… А это моему передай, шерстяные носки здесь. Боюсь, что ноги застудит. Ты уж присмотри за ним, будь добра…

Женщины стояли рядом одинаково высокие, по-разному красивые, и удивительным было то, что будничное, повседневное — заботы о муже, огорчения поведением дочери, шитье, оставленное на столе, — сочеталось с другим, необычайно опасным, ради чего пришла Тамара на конспиративную квартиру, занятую Екатериной Васиной с дочерью Зиной.

Теперь все задания были выполнены, и Тамара заторопилась, чтобы до наступления комендантского часа выбраться из Одессы.

Попетляв по городу, она зашла к Евгении Михайловне Гуль, переоделась в крестьянскую одежду и вместе с Колей, стараясь идти глухими безлюдными улицами, выбралась на окраины города. Они миновали берег Хаджибейского лимана, проселком вышли к Усатову и здесь, предварительно осмотревшись в наступившей темноте, нырнули в балку, мимо которой бежала проселочная дорога.

Спустившись по косогору к Шевчишину выезду, никем не замеченные женщина и мальчик исчезли в катакомбах. Теперь они были в безопасности. Нащупав припрятанный фонарь, Тамара зажгла его и, миновав передовой пост, перекинувшись шуткой с ребятами, пошла дальше на базу. Коля едва передвигал ноги, Тамара тоже устала — на ногах они провели почти сутки. Особенно тяжелыми показались последние полтора часа, когда они подземными, причудливо изломанными коридорами брели последние километры к партизанскому лагерю в глубине катакомб. Пришли — и сразу к Бадаеву. Он встретил их радостно.

По виду Бадаеву нельзя было дать и тридцати лет — подтянутый, бритый, с открытым лицом, высоким слегка выпуклым лбом и живыми, умными глазами, он выглядел очень молодо. Недаром партизаны часто звали его просто Павел. Мало кто знал, что фамилия его Молодцов, что зовут его Владимир Александрович. Молодцов строго придерживался конспиративных правил и требовал называть себя Бадаевым Павлом Владимировичем. Был он без шапки, в ватнике, затянутым офицерским ремнем, в суконных галифе, заправленных в хромовые сапоги, и это придавало ему особый, легкий и спортивный вид.

— Ну, какие гостинцы из города принесли? — спрашивал он, разглядывая Тамару и Николку. — Мы уж заждались вас. Хорошо, что с поста позвонили. Хотел посылать в розыск. Думаю, может, в катакомбах где заблудились.

— В городе скорее заблудишься, — возразила Тамара. — Коля меня выручал все время… Павел Владимирович, отвернитесь на минуточку.

Бадаев стоял лицом к стене, пока Тамара доставала напрятанные донесения, принесенные из города.

— Николка, — сказал он, — иди отдыхать. Скажи на кухне, чтобы покормили — и спать. Скажи, что Тамара придет следом, пусть что-нибудь подогреют.

Тамара передала бумаги, Владимир Александрович посерьезнел, улыбка сошла с его лица, и он, присев к дощатому столу, принялся читать донесения своих разведчиков. Тамара сидела напротив, ощущая во всем теле свинцовую усталость.

— А это что? — спросил Бадаев, разворачивая печатный листок, измазанный застывшим клеем.

— Из мастерской принесла. Приказ военного коменданта.

— Смотри-ка что про нас пишут, — Бадаев сначала молча пробежал текст глазами, потом, подперев рукой подбородок, начал читать вслух:

«ПРИКАЗ № 1

Командующего войсками г. Одессы.

Я, генерал Николай Гинерару, командующий войсками г. Одессы, на основании высочайшего декрета № 1798 от 21 июня 1941 г. и § 486 кодекса военно-полевой юстиции, имея в виду обеспечение интересов румынских и союзных войск и в целях защиты страны, а также соблюдения порядка и государственной безопасности, ПРИКАЗЫВАЮ…»

— Смотри-ка ты, — иронически протянул Бадаев, — воевать пошли к нам с «высочайшим декретом» в кармане. Обрати внимание на дату — в самый канун войны… Так… так… Это нам не важно… Это тоже… А это интересно — на оккупированной территории создали Транснистрию. Название-то какое!

Пропуская менее существенные места, Бадаев читал приказ:

— «Все жители этой территории отвечают своей жизнью и жизнью своих семейств за всякий ущерб, нанесенный вредителями военному имуществу и материалам, принадлежавшим румынским и союзным войскам».

«Будут казнены все жители тех мест, где повреждены или похищены провода телеграфа, телефона и освещения.

Каждый гражданин, проживающий в городе, который знает о каких-либо входах в катакомбы или подземные каменоломни, обязан в течение 24 часов от момента опубликования настоящего приказа сообщить о них в письменной форме в соответствующий полицейский участок. Лица, проживающие в деревне, обязаны сообщить в тот же срок в соответствующие примарии.

Караются смертной казнью жители тех домов, где по истечении указанного срока будут обнаружены входы и выходы катакомб, о которых не было сообщено властям.

Также будут казнены жители, знающие тех, кто пользуется катакомбами, но не сообщает о том в указанный срок.

Несовершеннолетние нарушители сего приказа караются наравне со взрослыми.

Приказ ввести в силу с 3 часов утра 5 ноября 1941 года.

Подписал командующий войсками г. Одессы генерал Н. Гинерару.

Военный прокурор лейтенант-полковник Солтан Кирилл».

Так… Военный прокурор лейтенант-полковник Солтан, — повторил Бадаев, — подполковник, значит, по-нашему… «Он пугает, а мне не страшно» — так, кажется, Лев Толстой про Леонида Андреева говорил? Не страшно!.. Это они сами со страху такие приказы пишут… Скажи-ка, Тамара, а от самого Бойко ничего не было?

— Нет, Павел Владимирович, не застала его… А вот Яша Гордиенко, ну просто прелесть! Иду на связь, робею даже, а он вот какой. — Тамара подняла руку на уровень своего плеча. — Шустрый, глаза горят — огонь парень. Донесение на словах передал.

Связная рассказала все, что Гордиенко просил передать Бадаеву. Владимир Александрович сосредоточенно слушал, все так же подперев подбородок ладонью, и механически повторял:

— Так… так… так… Все это очень важно… Пожалуй, еще успеем на вечернюю связь. — Бадаев, взглянув на часы, заторопился, позвал радистов: — Глушков, Неизвестный, на связь! — Бадаев снова посмотрел на часы, на листки донесений, лежавшие перед ним на столе, что-то прикинул. — Выход через двадцать минут… Предупредите дежурного, пусть выделит охрану.

Отдав распоряжение радистам, Бадаев стал срочно готовить радиограмму в Москву. Закончив эту работу, он приказал выходить на поверхность. Распределив между собой громоздкую ношу — рацию, питание, антенны, палатку, — группа, вооруженная автоматами и фонарями, вышла на связь с Москвой. К Бадаеву подошла Тамара Межигурская, Тамара Маленькая, как звали ее в отряде. Она тоже была одета по-походному — в ватных штанах, в телогрейке и солдатской шапке-треухе. На ногах кирзовые сапоги. Ростом она была значительно ниже Тамары Шестаковой, потому и прозвали ее Тамарой Маленькой.

— А мне можно с вами, Павел Владимирович? — спросила она. — Хоть немного подышать там.

Женщины из отряда иногда ходили с группой обеспечения на связь с Москвой. Они выпрашивали у Бадаева разрешение хоть часок провести в ночной степи, поглядеть на звезды, полною грудью вдохнуть свежий воздух. Каждой хотелось хоть ненадолго избавиться от разъедающей сырости катакомб, где детонаторы и запалы приходилось держать за пазухой, чтобы сохранить их от коррозии. О детонаторах партизаны заботились больше, чем о своем здоровье. Когда выдавалась возможность подняться на поверхность, женщины, как рядовые бойцы, лежали на стылой земле, прислушиваясь к степным шорохам, к недалеким голосам румынских патрулей, несли охрану рации до тех пор, пока Бадаев не давал сигнала отбоя. Порой завязывалась перестрелка с жандармами, но зато можно было дышать, дышать живительным воздухом, которого так не хватало в катакомбах.

На этот раз Бадаев отказал Межигурской в ее просьбе.

— Знаешь что, — возразил он, — пусть лучше Галина пойдет. Ей это нужно. Не возражаешь?

Конечно, Межигурская не возражала. Как это она сама не догадалась.

Разговор шел о Галине Марцишек, о партизанке, ушедшей в катакомбы и потерявшей здесь своего Ивана. Это была первая потеря в отряде Бадаева.

В ноябре румынские каратели с помощью регулярных войск предприняли решительную попытку уничтожить партизан в катакомбах. Против одесских подпольщиков они развернули широкие боевые действия. Весь район села Нерубайское на протяжении многих километров оцепили полевые войска интервентов. Для этого военные оккупационные власти бросили против партизан целую дивизию, предназначенную для отправки на фронт. Катакомбисты вызывали огонь на себя, отвлекали большие силы врага, чтобы облегчить положение своих товарищей, сражавшихся на южных участках фронта.

Операция началась с внезапной атаки главного входа в катакомбы, но атака не увенчалась успехом: часть карателей подорвалась на минах, остальные, встреченные огнем партизанской заставы, отошли назад и укрылись в глубокой балке. Партизаны, поднятые по тревоге, бросились к главному входу. На базе остались только женщины и несколько партизан, составлявших резерв отряда. Женщины развернули подземный госпиталь, готовясь оказать первую неотложную помощь раненым. Впрочем, иной помощи, кроме первой и неотложной, в катакомбах и не могло быть.

Бой длился свыше трех суток. Раздраженные неудачей, каратели выкатили орудие, установили его на противоположной стороне оврага и прямой наводкой стали бить по главному входу. Но и это не помогло. Все их попытки ворваться в катакомбы отражались огнем партизан. На третий день к вечеру оккупанты отказались от бесплодных атак. Победа осталась за партизанами.

В этом тяжелом бою и погиб Иван Иванович Иванов — моряк торгового флота, штурман дальнего плавания, ушедший в катакомбы прямо с корабля «Красный профинтерн». С гранатой бросился он вперед, отражая атаку карателей, и упал перед входом, сраженный пулей. За минувший месяц штурман дальнего плавания впервые вышел на солнечный свет, чтобы больше его никогда не увидеть…

Моряк не раз выходил из катакомб, ходил на задания, рвал вражеские поезда на железной дороге, но это бывало ночью, и он еще до рассвета возвращался с товарищами в катакомбы. Последний бой моряк принял при солнечном свете.

Его, уже мертвого, долго несли на носилках в глубину катакомб, и никто не решился позвонить на базу, предупредить Галину Марцишек, что случилось несчастье. Каждый думал — пусть хоть немного позже узнает о гибели мужа.

Штурмана Иванова внесли в пещеру-госпиталь, и Марцишек первой склонилась над ним, еще не зная, кто это. Она готовилась перевязать раны. Откинула с лица плащ-палатку и узнала убитого…

Это была единственная потеря в отряде в результате трехдневного боя.

Галина Марцишек как ни пыталась скрыть свое горе, все же ничего не могла с собой сделать. Она уединялась, куда-то исчезала, вероятно, ходила к дорогой ей могиле, в глубину катакомб, а потом появлялась на людях с заплаканными глазами, и товарищи боялись при ней проронить хотя бы слово, которое могло напомнить ей тяжелую утрату.

Бадаев сказал Тамаре Маленькой:

— Ты скажи Галине, если хочет, пусть собирается. Пойдем за пятую шахту, по дороге нагонит.

Он подал команду выходить на задание. Один за другим партизаны исчезали, словно проваливались во мраке катакомб. Только огневые точки мерцающих фонарей указывали их путь. Но вот группа вышла к штольне, свернула вправо, и гирлянда фонарей, похожая на светящуюся телеграфную ленту Морзе, начала сокращаться. Мелькнул последний фонарь, и в провале штольни, куда ушли партизаны, снова воцарился мрак.

Техника связи с Москвой была совсем не проста. Коротковолновую радиостанцию приходилось развертывать каждый раз на новом месте. Из донесений своих разведчиков Молодцов хорошо знал, как судорожно и зло охотилась румынская сигуранца за его передатчиком. Обе стороны — и Молодцов и румыно-германские контрразведчики — яснее ясного представляли себе, что значило лишить катакомбистов связи с Москвой. Технические отряды румынских и немецких радиопеленгаторов, вместе с агентами гестапо и сигуранцы, несли круглосуточные дежурства, особенно усиливая их ночью. То там, то здесь они засекали таинственную коротковолновую станцию русских, немедленно выезжали на место, но, прибыв в район Нерубайского, Усатова, Куяльника или в открытую степь, контрразведчики никого и ничего не находили. Советская рация исчезала бесследно, чтобы через ночь, через несколько дней снова послать в эфир свои позывные.

Дорого заплатила бы контрразведка за то, чтобы обнаружить ящик, такой безобидный с виду, обтянутый брезентом, и такой неожиданно тяжелый, будто бы налитый свинцом…

Большинство выходов из катакомб находилось теперь под неусыпным наблюдением румынских жандармов и полевых частей, выставленных для борьбы с партизанами. Люди Бадаева все чаще обнаруживали плотные завалы, залитые бетоном либо загороженные минами, готовыми взорваться от малейшего прикосновения.

А неуловимая рация продолжала работать…

Через день, через два, иногда чуточку реже, то там, то здесь звучали позывные радиостанции катакомбистов, и следом в эфир летели группы цифр, непонятные противнику, но грозные и тревожные в своей таинственности. Владимир Молодцов подробно и постоянно информировал Центр обо всем, что происходит в оккупированной Одессе, в глубоком тылу врага. Уже сама по себе работа подпольной станции была событием героическим. Но еще больший героизм, еще большее напряжение воли, сил, находчивости требовались от людей, добывавших нужные сведения либо совершавших боевые дела, о которых сообщалось в Москву.

Незримые помощники чекиста Молодцова опирались в своей опасной работе на многочисленные группы непокоренных советских людей, которые продолжали борьбу с врагом. Невидимая, но действенная борьба эта сливалась с военными усилиями всего советского народа, с борьбой на фронте, простиравшемся на тысячи километров.

Вслед за сообщением о взрыве многоэтажного здания НКВД на улице Энгельса Кир передал в центр донесение о взрыве плотины Хаджибейского лимана, который доставил «серьезные неудобства войскам», как сообщалось в секретном донесении гестапо, адресованном из Одессы а Берлин.

Двумя этими взрывами непокоренная Одесса заявила о своем существовании, объявила войну оккупантам, сказала в полный голос, что борьба продолжается, борьба не на жизнь, а на смерть.

Кир распространил свою деятельность далеко за пределы Одессы. Его люди организуют крушения поездов за сотню километров от города, сообщают о действиях противника в отдаленных от города районах.

«В городе Первомайске, — передает Кир, — установлен склад горючего на три тысячи тонн в бочках. Здесь же стоят две тысячи новых грузовых автомобилей, ожидают обкатки».

Три дня спустя он снова доносит:

«Склад горючего в Первомайске разбит нашими самолетами. Отмечены прямые попадания. Парк грузовых автомашин уничтожен на сорок-пятьдесят процентов».

В деле на сообщении Кира запись рукой Григория:

«Передать благодарность Киру за оперативную информацию. Это его работа!»

А информация продолжает поступать непрестанно. Неведомыми каналами помощники Кира сообщают с берегов Буга, Днестра о военном строительстве, и разведчик Кир немедленно передает эту информацию в Центр. Радиограммы короткие, всего в несколько строк:

«Через Буг установлен второй понтонный мост в пятистах метрах выше ранее указанного объекта. Строится мост через Днестр в селе Маяки».

Затем Кир снова возвращается к тому же сообщению:

«В селе Маяки понтонный мост частично разрушен. Мост через Буг продолжает действовать. Прямых попаданий не отмечено».

Все это будни разведчика и его людей. Но будни грозят стать кровавыми.

Во время ноябрьских трехдневных боев Кир, естественно, не имел возможности связаться с Москвой. Но едва кончилось сражение, снова заговорила подпольная станция. Разведчик информировал о последних событиях.

«Связь с городом нарушена, — писал он, — разведданные получаем от наших людей, оставшихся на поверхности в районе Нерубайского. По их сведениям, на Большом Фонтане, рядом с дачей Ковальского, установлены двенадцать тяжелых орудий. На берегу между Ланжероном и водной станцией установлена батарея в четыре орудия».

Значит, ни блокада подпольщиков, когда вражеские солдаты над катакомбами стояли один к одному, как на смотру, ни атаки карателей не смогли нарушить труда разведчиков.

Но главная опасность была еще впереди. В той же радиограмме Кир сообщал:

«Имеются данные, что оккупанты намерены применить против нас газы. Наши наблюдательные посты докладывают — около шахт фашисты сгружают с машин какие-то баллоны. Принимаем меры к ликвидации газовой угрозы».

Это была не простая угроза. Противник изменял тактику. Румынские, германские саперы сначала пытались замуровывать входы, чтобы герметически закупорить катакомбы и заставить людей задохнуться. Но воздух проникал в подземелья сквозь неприметные щели, через входы, еще не обнаруженные карателями, и эта бесчеловечная затея оккупантам не удалась.

Вот тогда и совершили они одно из самых страшных своих преступлений: в Нерубайское вызвали германскую химическую роту, приказав загазовать катакомбы. Солдаты в защитных комбинезонах, в резиновых масках стали компрессорами нагнетать под землю ядовитые газы.

В катакомбах объявили тревогу. Работали до изнеможения много часов подряд, работали до тех пор, пока не отвели в сторону поток воздуха, насыщенный газом. Сквозняк, направленный в отдаленные безлюдные штольни, очистил, обезвредил воздух. Газовая атака была отбита.

И снова Кир вышел на связь с Москвой. Среди ночи снова заговорил советский радиопередатчик. Снова в действие включилась румынская техническая разведка. Радиотехники опять запеленговали подпольную советскую радиостанцию и тотчас же донесли в сигуранцу. Контрразведчики метнулись по следу пеленга и ничего не нашли. Было ясно только одно — газовая атака не дала результатов. Катакомбисты продолжали работать. Было отчего прийти в бешенство.

В деле «Операция „Форт“ есть запись прямого разговора Григория с разведчиком Киром, происходившим в ту самую ночь:

«У аппарата Григорий. Откуда ведете сеанс?

Кир: Нашли глухой выход, о котором еще не знают румыны.

Григорий: Можете вести передачу?

Кир: Пока здесь тихо.

Григорий: Что у вас нового?

Кир: Гитлеровцы применили газ. По всей вероятности хлор. Мы поставили непроницаемые перегородки, воздушный поток направили в противоположную сторону. Работами руководил старый шахтер Гаркуша. Опасность пока миновала. Противник продолжает замуровывать входы.

Григорий: Мы консультировались здесь с опытными специалистами по камнеразработкам. Газ можно нагнетать только под давлением. Вы правильно поступили, создав сквозняки. Заранее готовьте новые входы для доступа воздуха. В случае нужды переходите в другой район катакомб. Так советуют знатоки ваших катакомб.

Кир: Надеюсь, что менять расположения не придется.

Григорий: Сообщаю только для вас: параллельный источник передает — против партизан, скрытых в одесских катакомбах, действует десятитысячное войско. Блокировано до четырехсот входов и выходов в катакомбы. Рекомендуем на время прекратить связь с подпольем в городе.

Кир: Благодарю за информацию.

Григорий: Что слышно о Самсоне?

Кир: Связи с ним нет.

Григорий: Желаем вам успеха.

Кир: Спасибо. Будем стоять на боевом посту».

Как только оккупанты сняли блокаду, около станции Дачное, совсем рядом с Одессой, потерпел крушение пассажирский поезд-люкс, шедший под усиленной охраной. Погибло более двухсот пятидесяти оккупантов. Среди них были и высшие чины румынской администрации, которых Антонеску послал управлять захваченной территорией. Им так и не суждено было добраться до нового места службы. Были и старшие гитлеровские офицеры, они тоже погибли, не доехав до фронта.

Диверсии на железной дороге гестаповцы, естественно, связывали с деятельностью партизан, укрывшихся в катакомбах.

В таких условиях продолжалась борьба с врагом. В город сквозь невидимые щели снова и снова пробирались связные катакомбистов, снова несли свои донесения, и вот теперь Владимир Молодцов, руководитель советской разведки в оккупированной Одессе, сам выходил на радиосвязь с Москвой, чтобы срочно передать в Центр данные, с таким трудом добытые его людьми.

Правда, радисты Бадаева пытались связаться с Центром прямо из катакомб, но радиоволны не проникали сквозь земную толщу, и Москва не слышала катакомбистов.

Остановились в сотне метров от выхода на поверхность за каменным столбом, подпиравшим низкие своды штрека.

Бадаев приказал подвернуть фитили и выслать на поверхность разведку. Ушли Иван Петренко и Анатолий Белозеров. Молча стояли в почти непроглядной тьме. Пламени на фитилях «летучих мышей» хватало только для того, чтобы осветить горелки да металлический обод, придерживающий стекло. Бадаев запретил даже курить — движением воздуха табачный дым могло вынести на поверхность.

Вскоре вернулся Белозеров. Шепотом доложил, что наверху тихо. Петренко остался там и ведет наблюдение. Можно идти.

Анатолий Белозеров присоединился к отряду уже в катакомбах. Недавний пограничник, он первый бой принял на заставе утром первого дня войны. Потом был плен. С незажившими ранами Анатолий бежал из лагеря, больше месяца пробивался к своим, а фронт все отходил и отходил на восток. Так и дошел до Фоминой Балки, где у него жили родные. И в ту же ночь, узнав про партизан в катакомбах, ушел к ним, не успев толком переговорить ни с матерью, ни с отцом. Времени хватило только на то, чтобы помыться да переодеться в штатское — старое все истлело. Под утро Белозеров был в катакомбах, он пришел туда с партизанской разведкой, заходившей в Фомину Балку.

Молодцов все внимательнее присматривался к бывшему пограничнику, и тот все больше нравился ему. Белозеров как-то очень легко ладил с людьми и в то же время, когда было нужно, умел настоять на своем. В катакомбах не исчезла его военная выправка. Всегда ровный, спокойный, всегда веселый, исполнительный, он будто не замечал тягот подземной жизни. В схватках с врагом показывал себя в меру осторожным, смелым, но совсем не безрассудным человеком. Когда моряк Иванов, сраженный румынской пулей, упал у главного входа, Анатолий, пренебрегая опасностью, ринулся спасать товарища. Он и вынес его из боя, но вынес мертвого.

Белозеров оставался рядовым бойцом, однако Молодцов, намечая некоторые перестановки в отряде, подумывал — не сделать ли его командиром взвода. Надо пристальней присмотреться к Анатолию. Без этого осторожный Бадаев никогда не принимал окончательных решений. Поэтому и сейчас он не случайно послал в разведку именно Белозерова.

— Выходи! — едва слышным шепотом скомандовал Молодцов.

Порядок выхода был установлен заранее. Сначала вышла группа обеспечения — шесть бойцов вместе с Галиной Марцишек. Трое поднялись по косогору наверх, один спустился на дно неглубокой балки, а двое залегли по сторонам. Потом раскинули плащ-палатку и втащили в нее тяжелый ящик радиостанции. Последнее, что сделали — подняли над землей антенну, как флаг на боевом корабле. Радисты сняли шапки, надели наушники, снова натянули шапки-треухи и принялись «колдовать» над передатчиком. В эфир ушли позывные. Ключ морзянки выстукивал бесконечные тире и точки. Если бы это было летом, издали могло бы показаться, что в степи тихо стрекочут цикады.

Кругом было темно, почти как в катакомбах. И очень холодно — к ночи ударил сырой мороз, и земля покрылась ледяной коркой.

Связь с Центром установили сравнительно быстро. Сквозь шумы и разряды из Москвы донеслись условные сигналы — их слышат, просят передавать. Но связь была неустойчивой. Москва то исчезала, то появлялась вновь. Радисты начали нервничать. На холоде деревенели пальцы, и ключ становился непослушным, словно в руках новичка. На передатчике стали работать по очереди — один передавал, другой отогревал пальцы, засунув руки в карманы.

Информацию в Центр передавали по степени ее оперативной важности. Сначала донесение, которое принесла Тамара Большая, — близ спирто-водочного завода обнаружен большой склад горючего.

«На две ближайшие ночи, — передавал Кир, — устанавливаем дежурство наших людей. Для наводки самолетов предлагаем сигнальные ракеты с двух сторон в направлении указанного объекта — красная, зеленая, зеленая».

«Штаб румынской дивизии расположен на улице Люксембург, военная комендатура — на улице Буденного, сигуранца — на Бебеля 12, военно-полевой суд — на Канатной, гестапо — на Пушкинской 27».

Следующая информация проходила с еще большим трудом — в радиограмме упоминалось много фамилий, и радист в Москве часто переспрашивал, просил повторить. Отвечая на запрос Центра, Кир передавал список руководящих должностных лиц в оккупированном приморском городе.

«Гражданские власти в Одессе: городской голова Герман Пынтя, его заместители Владимир Клореску и Владимир Кундерт. Губернатор Транснистрии — профессор Алексяну…

Командует войсками в Одессе генерал Н. Гинерару, начальник штаба Петр Демитреску, военный прокурор подполковник Кирилл Солтан. Следователи и контрразведчики, недавно прибывшие из Бухареста, — майор Курерару, капитан Аргир, локатиненты Харитон, Жоржеску. Звания и фамилии других уточняются».

В эту холодную промозглую декабрьскую ночь Владимир Молодцов передавал в Центр адреса фашистских учреждений, имена контрразведчиков, с которыми через несколько недель ему, закованному в кандалы, пришлось встретиться под именем Павла Бадаева. Свою подпольную кличку Владимир Александрович Молодцов избрал не случайно. Девичья фамилия жены его была Бадаева. Тоня Бадаева… Сколько добрых, светлых воспоминаний было связано с этой фамилией!.. И никакие пытки, никакие мучения не заставили чекиста-разведчика назвать свое настоящее имя.

Сеанс продолжался. Кир лежал на подтаявшей под ним земле, забравшись по пояс в палатку и подоткнув с боков брезент, чтобы свет от крохотной лампочки не просочился наружу. Он тоже замерз, и зубы начали выбивать «морзянку». На той стороне связи радист по нескольку раз просил повторить текст, ссылался на плохую слышимость. Не вытерпев, Кир набросал дополнительную радиограмму и приказал в конце сеанса передать ее Григорию.

«Связываюсь с вами под угрозой оказаться раскрытым румынскими патрулями, работаем на морозе под открытым небом. В результате неопытности радиста Центра четвертый час нахожусь в эфире. Мои радисты буквально замерзают и не в состоянии работать. Прошу установить нормальную связь».

И все же, как не измучилась группа, сеанс продолжался. Теперь передавала Москва, и радисты так же по очереди записывали ряды цифр. Что в них? Бадаев читал их, и его охватывало все большее волненье. Он готов был простить невидимому радисту и его неопытность, и многочасовой прием на морозе, и холодную дрожь во всем теле. Радист передавал об успешных боях под Москвой, о начавшемся большом наступлении советских войск, о наших трофеях и потерях противника.

И еще одну радостную, теплую весть передал неизвестный радист — телеграмму жены:

«Володя! Шурик, Люся, Вова здоровы. Материально обеспечены, получаем по аттестату. Шурик учится отлично, Люся гуляет, Вовик ползает. Я пока не работаю, вожусь с ребятами. Чувствую себя хорошо. Пиши. Твоя Тоня».

В грудь проникла волна нежной радости. Почти механически просмотрел он концевую фразу радиограммы из Центра:

«Прием заканчиваем, других указаний для Кира из Центра не поступало».

А разведчик Кир все еще лежал на земле и повторял мысленно дорогие ему имена: «Шурик, Люся, Вова… Твоя Тоня… Твоя Тоня…»

Закоченевшие и усталые ушли в катакомбы. Только здесь Бадаев сказал товарищам о начавшемся наступлении в Подмосковье. Даже такая весть не позволяла шуметь в катакомбах, когда рядом противник, к тому же от сотрясения воздуха могли рухнуть нависшие над головами тяжелые глыбы. Только неистово хлопали друг друга по спинам и крепко пожимали руки. Лишь отойдя глубоко в катакомбы, дали волю переполнявшим всех чувствам и все же говорили шепотом — катакомбы не терпят громкого голоса. Здесь нужна тишина, чтобы не рушилась кровля.

На базу вернулись утром, которого в катакомбах никогда не было. Только сырой мрак и холод.

В катакомбах закончился обычный будничный день партизан и разведчиков. Начинался следующий, такой же будничный и рядовой день без утра, без вечера — календарные сутки.

БАДАЕВ ВЫХОДИТ В ГОРОД

Сапожник Евграф Никитенко жил в маленьком флигеле, выходившем окнами на тесный двор, мощенный неровными широкими плитами из слоистого камня. Такие плиты испокон веков заменяют на юге и асфальт и бетон для пешеходных дорожек. Задняя стена дома примыкала к обрывистому косогору, заросшему деревьями и невысоким кустарником. Сквозь оголенные кусты виднелась часть соседней улицы, проходившей над уровнем крыш. Летом зеленая листва заслоняла дворик от внешнего мира, но сейчас он был весь на виду, словно прикрыт тюлевой занавеской.

Расставшись с Гришей Любарским, который должен был ждать его неподалеку, Яков прошел во двор и повернул к флигелю. Через дощатый ветхий тамбур, заставленный невесть какой старой утварью, он вошел в жарко натопленную сапожную мастерскую. Евграф сидел под окном на низеньком бочонке, заменявшем ему табурет, и размашисто загонял молотком гвозди в подошву ботинка. Гвозди он держал в губах и каждый раз, перед тем как вогнать гвоздь, макал его в кусок серого стирального мыла. Евграфу было лет пятьдесят, но он отпустил бороду и поэтому выглядел гораздо старше.

— Можно видеть Усачева? — произнес Гордиенко первые слова пароля.

— Зачем он тебе? — сквозь стиснутые губы спросил сапожник. Он продолжал невозмутимо стучать молотком.

— Для Бадаева, — тихо ответил Яков.

Евграф опустил молоток, сплюнул в ладонь оставшиеся гвозди.

— Стало быть, это я тебя поджидал, — сказал он, поднимаясь с бочонка. — Жду-пожду, где ж этот Яков, а ты вот он, как новый гривенник…

— Мне с Крымовым приказано встретиться, — сказал Яков.

— Знаю, все знаю… Ты поболтайся тут где-нибудь, а я схожу недалечко… Аннушка, заложи на крюк дверь за нами, — крикнул он в другую комнату, и они с Яковом вышли во двор. Оставив на улице Якова Гордиенко, Евграф пошел по направлению к порту.

Прошло, вероятно, не меньше получаса, когда снова появилась фигура бородатого сапожника, поднимавшегося вверх по Военному спуску. Он шел один, опираясь на палку, но вскоре на другой стороне безлюдной улицы появился еще человек, по виду портовый рабочий, в кепке и коротком стеганом пиджаке. Он шел с поднятым воротником, нахохлившись и поеживаясь от холода. У дома, где жил Никитенко, человек остановился, закурил и исчез в воротах. Яков осмотрелся — нет ли «хвостов» и тоже вошел внутрь.

Незнакомец ждал его в мастерской. Расстегнув пиджак, он сидел на скамье у входной двери и растирал застывшие руки. Это был человек лет тридцати, скуластый и худощавый, широкобровый, с глубоко запавшими внимательными глазами. Яков уже видел его где-то. Хозяин мастерской ушел на другую половину, и они остались одни.

— Крымов, — назвал себя пришедший. — Задание получил?

— Нет, Бадаев приказал связаться с вами.

— Хорошо… Ресторан Милошкевича знаешь?

— «Черную кошку»? Знаю. Хозяин его буфетчиком на кавказской линии плавал. Как румыны пришли, открыл ресторан.

— Вот, вот… Так в этом ресторане день и ночь болтается Степан Фрибта. Слыхал такого?

— Слыхал.

— Откуда? Ты его знаешь?

Яков замялся, потом сказал:

— Наш человек был. Ходил я к нему на связь, но он велел больше не приходить, пригрозил донести в сигуранцу.

— Тем более… Слушай внимательно: есть подозрение, что его завербовали румыны. Человек он болтливый, если продаст, многие пострадать могут. Понял?

— Ну и что?

— А вот что. Надо еще раз это проверить и, если все подтвердится — ликвидировать. — Крымов рубанул воздух ребром ладони. — Бадаев поручил твоей группе разузнать все о Фрибте. Я сам подключусь тоже.

На прощанье Крымов сказал:

— Имей в виду, в «Черной кошке» вся румынская контрразведка собирается. Будь осторожен.

Любарский совсем замерз, когда Яков вышел, наконец, из ворот и подошел к нему.

— Пошли, успеем еще на Дзержинского…

На улице Дзержинского, там, где она сходится с улицей Фрунзе, был глухой, заброшенный туннель, служивший тайником для сбора донесений. Остановившись будто по малой нужде, Яков внимательно осмотрел кое-где выщербленную, заштукатуренную стенку. Вот условные знаки — ряд нацарапанных крестиков внутри квадратов. Последний крестик не был обведен — значит, в тайнике есть донесение.

Яков зашел в туннель, нащупал качнувшийся под рукой камень, вынул его из проема, достал свернутую бумажку и поставил камень на место. Выйдя из туннеля, он гвоздем начертил вокруг последнего крестика квадрат, означавший, что тайник разряжен, и вместе с Гришей Любарским пошел на Нежинскую. Начинало смеркаться.

Дня через два после встречи с Крымовым Яков и его друг Алеша Хорошенко толкались около ресторана предприимчивого буфетчика Милошкевича. Свой ресторан буфетчик назвал по-французски «Ша нуар», заказал даже такую вывеску, но в обиходе трактир называли просто «Черная кошка», иногда добавляя к этому не вполне цензурные эпитеты.

Яков сменил кубанку на залихвастскую кепку, а вместо бушлата надел жиденькое пальтецо Гриши Любарского. Преобразился и Алеша Хорошенко. Выстреливая по тысяче слов в минуту, оба подростка наперебой предлагали прохожим сигареты самых разных сортов — в пачках и рассыпные, запрашивая вдвое и продавая за полцены. Свой товар они держали на фанерных лотках, подвешенных на лямках, перекинутых через плечо.

Гриша Любарский расхаживал по другой стороне улицы и не спускал глаз с товарищей. План, который разработали парни, казался несложным — выследить Фрибту и посмотреть, с кем он имеет дело. Но все осложнялось тем, что в лицо его знал только Яков, ходивший к нему на явку. Именно поэтому Яков не хотел показываться на глаза Фрибте — он мог бы заподозрить, что за ним следят. Григорий и Алеша не знали Фрибту, и поэтому Яков очень подробно описал друзьям его внешность.

Алеша попробовал проскочить в ресторан, но его сразу приметили и выпроводили обратно.

— Один как будто похож, — шепнул он Якову, — сидит слева с каким-то типом, пьет водку.

Ждать пришлось долго.

— Вот, вот… — снова зашептал Хорошенко. — Он?

Из дверей ресторана вышли двое. Фрибту Яков узнал сразу — долговязый, развязный, с туповатым, покрасневшим от водки лицом. Как было условлено, Хорошенко подскочил к Фрибте:

— А вот сигареты! Ароматные сигареты! Есть румынские, есть германские — какие хотите, такие курите! — Хорошенко протягивал сигареты, совал их чуть не в лицо Фрибте.

— Пшел, пацан, в сторону… Дай пройти людям…

— Простите, господа, проходите пож-жялоста! — в тон Фрибте ответил Алеша, сорвал с головы кепку и, кривляясь, раскланялся с Фрибтой. Это был сигнал Грише Любарскому. Он пошел вперед, замедлив шаги на перекрестке, и, увидев, что и эти двое переходят улицу, снова пошел вперед.

На Дерибасовской Фрибта и его спутник повернули на улицу Пушкина, миновали гостиницу и пошли к сигуранце на Бебеля, дом 12. Они не обратили внимания на чернявого подростка, который встретился им перед входом.

Все было ясно!

По дороге к мастерской, проходя мимо бывшего дома Красной Армии, Яков сказал приятелю:

— Гляди, машин сколько. Надо бы узнать, что здесь у немцев… Не здесь, вон куда гляди. — Яков кивнул на большое новое здание рядом с домом Красной Армии. Его построили незадолго перед войной. — У меня тут истопник знакомый живет. Вот бы шарахнуть!

— Жалко, дом совсем новый, — возразил Алеша.

— Гм, жалко! — хмыкнул Яков. — На Энгельса вон какой домино рванули — бывший НКВД — и то не пожалели. Зато полтораста гитлеровцев как не бывало.

— Сюда сколько толу понадобится, — уже соглашаясь с Яковом, сказал Хорошенко.

— Найдем… — загадочно и неопределенно ответил Яков. — Надо разузнать только, кто поселился здесь.

В слесарной мастерской Любарский рассказал, что, как и предполагали, Фрибта прямым ходом пошел к сигуранце. Чтобы не вызывать подозрения, Гриша шел далеко впереди, прошел по Бебеля, а потом повернул им навстречу. Оба вошли в сигуранцу. Значит, предатель, определили ребята.

Степан Фрибта, или, как он теперь называл себя, Стефан, с ударением на первом слоге, был разболтанный молодой еще парень, лет под тридцать. Он вечно отирался в порту. До войны работал то палубным матросом, то кочегаром. За границу его выпускать перестали после того, как накрыли с контрабандой. Бывал он то «на биче» — болтался без работы, то плавал на малом каботаже, ходил в Феодосию, в Николаев. К подпольной работе его привлекли в расчете, что он будет менее заметен, но оказалось другое — с приходом румын Фрибта продолжал тянуться к легкой жизни и вот теперь стал путаться с сигуранцей.

Вечером, придя домой, Яков узнал от Саши Чикова сногсшибательную новость — пришел из катакомб Бадаев, сейчас разговаривает со Стариком. Стариком ребята прозвали Петра Ивановича Бойко.

— Павел Владимирович? — недоуменно переспросил Яков. — Из катакомб?

— Откуда же еще! С ним Межигурская и еще кто-то незнакомый. Эти ушли, а Бадаев разговаривает со Стариком. Бойко даже и жену на кухню отправил.

Было совсем поздно, когда Бадаев зашел в комнату к ребятам. Жили они здесь втроем — братья Гордиенко и Саша Чиков. В другой комнате поселился Бойко с женой и собакой — желто-коричневым пойнтером Джеком.

— Ну, орлы, у вас как дела? — Бадаев вошел раздетый, какой-то очень домашний, словно и не собирался никуда уходить. Был он в одних шерстяных носках, а на плечи накинул меховой жилет, из-под которого торчала желтая кобура пистолета. Якову показалось невероятным — неужели Бадаев рискнет остаться в городе?

— Ночевать-то пустите? — улыбнувшись, спросил Бадаев, будто отвечая на немой вопрос.

— Пустим. Только… не опасно ли это для вас, Павел Владимирович?

— Ничего, ничего!.. На трезвый риск всегда надо идти. Лучше расскажи-ка, Яша, что нового в городе. Крымова видел?

Бадаев будто бы отшутился от вопроса, тревожившего ребят. Но он наметанным взглядом окинул комнату, задержал глаза на окне, выходившем на улицу, как бы невзначай потрогал раму — легко ли открывается — и все это делал так, между прочим, продолжая говорить с ребятами. Квартира Петра Бойко находилась в цокольном этаже, довольно высоко над землей — так что с улицы нельзя было заглянуть в окно. В то же время в случае опасности нетрудно выпрыгнуть из окна либо черным ходом проскользнуть в проходной двор и оттуда незаметно выйти на соседнюю улицу. Квартира выбрана была умело.

Яков рассказал о разговоре с Крымовым, о сегодняшней встрече с Фрибтой. Бадаев сидел на Яшиной койке, застеленной стареньким шерстяным одеялом. Опершись на колени локтями, он то складывал ладони вместе, то разводил их и смотрел на подростка, стоявшего перед ним. Яков горячо и возмущенно говорил о предателе.

Яша Гордиенко находился в том возрасте, когда человек принимает все очень близко к сердцу, когда в своих чистых помыслах он одинаково сильно и любит и ненавидит. Фрибту он ненавидел всем своим существом, каждой кровинкой, а Павлу Владимировичу был предан тоже до последней своей жилки. Скажи сейчас Бадаев — выполни невыполнимое, — и Яков пойдет на неминуемую смерть.

Вероятно, это началось с того разговора, когда Бадаев вызвал его в санаторий имени Дзержинского. Якову пришлось немного подождать — Бадаев обедал. Он вышел из столовой с большим красным яблоком в руке. Подошел, посмотрел, сел рядом на скамейку и без всяких расспросов начал с главного:

— Мне брат говорил про тебя. Ребят подобрать сможешь? Таких друзей, чтобы не подвели. Крепких! — Бадаев протянул Якову яблоко. — Держи!

Яков смущенно отказался, Бадаев сунул ему в карман.

— Ладно, сам не съешь, сестренке отдай, Нине, или матери.

Бадаев, оказывается, знал всю их семью.

Разговор в санатории Дзержинского он закончил тогда словами:

— Запомни, теперь ты чекист, Яков. Умей держать язык за зубами.

Потом встречались еще на Большом Фонтане, у Булавиных в рыбачьем поселке. Брат Алексей жил там некоторое время вместе с Бойко. Алексей попросил Якова привезти ему чистую смену белья, и тогда оказалось, что Бадаев случайно тоже заехал в поселок. На этот раз говорили долго, ходили на море, спускались мимо желтых осыпей к самой воде. Владимир Александрович расспрашивал о школе, о Яшиных друзьях, о комсомоле, говорили про Павку Корчагина. Разговаривали так задушевно, что Яков и не чувствовал разницы между собой и Бадаевым — словно приятели-одноклассники.

Алексей после признался, что это Бадаев велел вызвать Якова в рыбачий поселок. Но братья Гордиенко не знали другого: прежде чем затевать разговор с Яшей, там, в санатории Дзержинского, Бадаев долго сидел в райкоме комсомола и вместе с секретарем перебирал фамилии ребят, которых можно было бы привлечь к подпольной работе. Остановились на Якове Гордиенко.

Сейчас Владимир Александрович слушал Якова не перебивая.

— Только не горячись, Яша, — сказал он под конец. — Не горячись. В нашем деле горячиться нельзя. Сделаем так…

Бадаев сказал, что, по его мнению, нужно сделать в связи с предательством Фрибты. Пусть обязательно еще раз проверят. После этого Крымов примет решение.

Бадаев еще сказал, что из Москвы пришла благодарность за последнее донесение о складе горючего, который находился рядом со спиртозаводом. Наша авиация недавно начисто разнесла бензосклад.

Яков знал об этом налете. В ту ночь над Одессой зарево стояло в полнеба. С Алешей Хорошенко они ходили к спиртозаводу. От склада ничего не осталась — одни горелые бочки, рваные в лоскуты. Но Яков никак не мог представить, что этот налет был связан с работой его и его друзей. Сейчас он зарделся от переполнившей его радости, а глаза его засияли огнем…

Бадаев добавил — из Москвы передали, — что сообщение о взрыве военного склада в Одессе включено в сводку Советского Информбюро.

—Так-то вот! — улыбаясь, сказал Бадаев. — О нашей с вами работе теперь во всем Советском Союзе знают. — Владимир Александрович помолчал и сказал еще: — Про нашу работу, но не про нас самих. В нашем деле нельзя иначе.

Яков готов был прыгать от радости, плясать, кричать «ура», совершать самые нелепые поступки, но он стеснялся Бадаева и сидел, едва сдерживая переполнившие его восторженные чувства. Только подмигнул Чикову — вот ведь как получается!..

Яков хотел еще спросить Бадаева про Тамару Шестакову, которая приходила тогда на связь в слесарную мастерскую. Это ей рассказал он про бензохранилище. Хотел спросить, но не осмелился.

Вскоре пришли Межигурская и незнакомый партизан из катакомб. О чем-то пошептались в коридоре с Бадаевым и вернулись в комнату. Жена Бойко позвала всех ужинать. Ели горячую картошку с консервами, потом пили чай, и Владимир Александрович читал вслух газеты, которые принесла Тамара Маленькая. Многие смеялись, когда читали объявления. Особенно насмешило объявление какого-то астролога.

«Известный своей сорокапятилетней практикой, — читал нараспев Владимир Александрович, — оккультист, астролог и психофенолог, предсказатель по звездам и планетам турок Сулейман сообщает об опасностях и переменах в жизни каждого по фотокарточкам. Заочно отвечаю на вопросы о будущей жизни, даю полезные советы по науке Деборолля, Лафирте Голля и других профессоров, изучавших науки в Индии. Плата по соглашению. Прием с 9 до 1 часа дня и с 2 до 5 вечера».

— Турок… Какой это турок — жулик и проходимец, — определил Яша.

Бадаев хохотал до слез.

— Для румын это самый нужный человек в городе, — сквозь смех говорил он. — Может, он предупредит их об опасностях и переменах в жизни, даст им полезный совет — убираться с нашей земли?! А вот еще.

Рядом с объявлением о продаже по случаю двух шприцев для набивки колбасы стояло объявление шарлатана-изобретателя.

«Перпетуум-мобиле — вечный двигатель изобретен мной! Ищу лицо с небольшим капиталом. Гарантирую возврат денег, если модель не даст движения и прироста минимальной силы хотя бы в три сотых процента. Изобретатель Заставский».

Владимир Александрович повернулся к Бойко:

— Вот тебе бы такую работенку, Петр Иванович, — сказал он шутя. — Крутить вечный двигатель…

Яше показалось, что Бадаев сказал это неспроста, что Бойко обиделся на эту шутку. Старик нахмурился и ничего не ответил. Бадаев продолжал читать газету. Вот он остановился на извещении оптика Калиновского об открытии оптического магазина на Рулевой улице. Владелец магазина объявил, что продает и принимает на комиссию театральные бинокли, микроскопы и другие оптические приборы.

— Ну, это уже неинтересно, — Бадаев отложил газету.

Было поздно. Тамару уложили спать на тахте в комнате Бойко, а мужчины пошли в комнату рядом. Бадаев позвал Яшу на кухню.

— Слыхал последнее объявление насчет микроскопов, — спросил он. — Завтра сходи по этому адресу. Спросишь: принимают ли перламутровые бинокли без футляра. Хозяин ответит: «Если только новые». После этого спросишь: нет ли чего для Павла. Донесение передашь как обычно…

Стали укладываться спать. Как ни уговаривали Бадаева лечь на кровати, он от такой роскоши отказался и блаженно растянулся на полу, на подстеленных пиджаках и одеялах.

Утром, когда ребята проснулись, Бадаева и его спутников в комнате уже не было. Вместе с ними ушел и Федорович. Бадаев пригласил его в катакомбы.

Яша Гордиенко и его приятели так и не поняли, зачем же приходил в город Бадаев. Уж, конечно, не для того, чтобы читать в «Одесской газете» про гадальщика Сулеймана или об изобретателе перпетуум-мобиле. Но зачем? Это осталось загадкой.

В тот же день Яша Гордиенко отправился выполнять поручение Бадаева.

Он никогда не откладывал дела в долгий ящик — надо так надо. В помощь себе взял Лешу. С Хорошенко у них всегда ладилась работа, друг друга понимали с полуслова. Будто бы одинаково думали. Зачем, куда они идут, Яков не сказал. Только когда вышли на Гулевую улицу, Гордиенко шепнул приятелю:

— Теперь гляди в оба! Иди той стороной и следи за мной. Никуда не уходи, пока не вернусь. Бывай!..

Яша неторопливой походкой, вразвалку пошел правой стороной улицы, рассеянно поглядывал на вывески, на мгновенье задержал взгляд на вывеске оптического комиссионного магазина, прошел мимо и вернулся назад. Гордиенко осторожно открыл дверь, звякнул колоколец, прилаженный на пружине. За прилавком-витриной на высоком стуле сидел человек с маленькой седенькой бородкой, в пенсне, в белом, как у доктора, халате. Перед ним лежал разобранный микроскоп. На звонок хозяин поднял голову и внимательно поверх пенсне посмотрел на вошедшего. В магазине больше никого не было.

— Скажите, вы принимаете перламутровые бинокли без футляра? — спросил Гордиенко, подходя к витрине. Он сказал это слово в слово, как приказал Бадаев.

— Если только новые…

— Для Павла у вас что-нибудь есть? — тихо спросил Гордиенко.

— Это, батенька, не по моей части, — ответил «доктор», как его мысленно окрестил Яша. — Идем, я тебя провожу… Олег Николаевич, к тебе!..

«Доктор» провел Гордиенко внутрь помещения, оставил его в небольшой комнате, заставленной шкафами, и вернулся назад. Вскоре сюда вошел, вероятно, тот самый Олег Николаевич, которого позвал доктор.

— Здравствуй! Что скажешь? — спросил он.

Перед Яковом стоял человек выше среднего роста, с маленькими, рыжеватой щеточкой, усами. Был он в хорошо сшитом коричневом костюме, в отлично разглаженной сорочке с аккуратно завязанным галстуком. На руке золотой перстень с дорогим камнем. Якову даже стало как-то неловко от собственного растерзанного вида. Он сказал еще раз:

— Для Павла у вас что-нибудь есть?

— Есть… Записок давать не буду. Запомни на словах. Первое: Шура уехала в Николаев… Второе: начали работать в примарии… Третье: в порту разворачивают работу, как было указано… Четвертое: Самсон не откликается… Запомнил? Повтори!..

Яша Гордиенко всего несколько минут провел в комиссионном магазине Калиновского. Прощаясь, Олег Николаевич спросил:

— Бадаева давно видел?

— Вчера вечером.

— Смотри-ка! — удивился Олег Николаевич. — Передай ему привет от Олега. Скажи, пусть не беспокоится. Задание выполняем… А ты брат, поосторожнее ходи… Лучше появляйся под вечер, перед закрытием…

Олег Николаевич крепко и энергично пожал Якову руку.

На улице Яша уважительно подумал о Бадаеве: «Вот он какой, наш Павел Владимирович! Сидит в катакомбах, а заправляет всем городом. Все к нему идет, даже из Николаева… А хитер до чего — вчера прочитал про комиссионный магазин, будто мимо ушей пропустил… А тут оно вон что!..»

На углу его нагнал Хорошенко.

— Ну как?

— Все в порядке, — ответил Яков. — Как в геометрии.

Это была его любимая поговорка.

АГЕНТЫ СИГУРАНЦЫ

В купе было трое — офицеры, ехавшие из Бухареста в Одессу по заданию румынского генерального штаба.

Возглавлял группу полковник Георгиу Ионеску, начальник «Вултурул», в переводе «Орел» — так называлось управление разведки Восточного фронта. Был он высокий и худощавый шатен, с испитым лицом, светлоглазый, остроносый и такой сутулый, что никак уж не походил на профессионала-военного. Такие нездоровые лица бывают у людей, которые долгие годы ведут ночной образ жизни.

Второй пассажир — Ион Курерару, заместитель Ионеску по «Вултурул», был в тех же годах, что и его начальник: лет пятидесяти, может быть немного старше. Высокий, гибкий, с энергичными чертами лица, с энергичными жестами, с черными прищуренными глазами, Курерару будто постоянно к чему-то прислушивался, приглядывался и ни минуты не оставался спокойным. Своей подвижностью он походил на угря, выхваченного из воды. Может быть, отпечаток на его поведение наложила профессия — долгие годы Ион Курерару работал главным инспектором жандармского управления в Бухаресте.

Третьим был капитан Николау Аргир — сорокапятилетний человек с седыми висками и холодными глазами такого же седого цвета. Мелкие заостренные черты его лица придавали ему выражение жестокой хитрости, а холеные, тонкие руки с удлиненными пальцами говорили об аристократическом происхождении. Капитан Аргир слыл одним из опытнейших контрразведчиков королевской Румынии.

Все трое ехали на усиление одесского центра ССИ — службы специальной информации, которая сейчас явно не справлялась с работой. Взрывы в городе — особенно наиболее тяжелый по своим последствиям взрыв на Маразлиевской улице, диверсии на железной дороге вблизи Одессы, работа советской подпольной радиостанции, которую никак не удавалось запеленговать, на первый взгляд мелкие, но раздражающие вылазки из катакомб, наконец, появление многочисленных листовок — все это говорило о существовании широкого подполья красных.

Только один таинственный отряд русских катакомбистов в пригороде Одессы отвлекал, по секретным данным генерального штаба, целую дивизию. И все это без толку. Подполковник Пержу, возглавлявший жандармскую службу и Одессе, определенно не выполнял свои обязанности. Если бы не его связи с генералом Кристеску, начальником жандармского управления, Леона Пержу давно бы сняли с работы. Но он оставался на месте, явно растерянный, терявший голову под ударами, которые наносили ему советские разведчики. Было совершенно ясно, что в Одессе действовали опытные подпольщики, сотрудники НКВД, чекисты, как они себя называли.

Пока удалось установить только это. Но установить — еще не значит пресечь. Сам маршал Антонеску приказал навести порядок в Одессе. И вот два специалиста — Аргир и Курерару — едут на постоянную работу в столицу Транснистрии, как называют теперь оккупированную советскую территорию, отошедшую к румынскому государству по договору с Адольфом Гитлером. Полковник Ионеску лишь сопровождает группу, он вернется к своим делам в Бухарест, как только наладит дела в Одессе.

В его группе находятся еще несколько рядовых контрразведчиков, направленных для работы в сигуранце. Они едут в соседнем, жестком вагоне: Харитон, Жоржеску, Тылван, Димитриади — парни, которые не станут раздумывать над средствами для достижения цели. Кроме того в Одессу должны приехать и немецкие сотрудники из управления имперской безопасности. Положение дел в Одессе вызывает тревогу не только в Бухаресте. Берлин тоже обеспокоен. Поезд, взорванный месяц назад, состоял из пассажирских вагонов, заполненных главным образом германскими офицерами. Свыше двухсот убитых.

Чтобы не привлекать к себе внимания, офицеры почти не выходили из купе, время проводили за картами, за разговорами, в меру пили, спали до одурения — что еще делать в дороге?

В канун прибытия в Одессу офицеры долго просидели за картами, встали поздно и поэтому завтракали только в полдень. После завтрака пили кофе, который приготовил майор Курерару на дорожной спиртовке. Белые палочки сухого спирта еще догорали почти невидимым, чуть голубоватым пламенем, и майор кончиком ножа сгребал их на середину жаровенки под дно кофейника.

Постороннему человеку могло бы показаться странным, что румынские офицеры, оставаясь наедине, предпочитали разговаривать по-русски, а выходя ненадолго в коридор, на людях, переходили на румынский язык. Но в том-то и дело, что они все трое в прошлом были русскими белогвардейскими офицерами, много лет назад получившими пристанище в Бухаресте.

Георгиу Ионеску — Георгий Андреевич Иванов — в прошлом работник деникинской контрразведки. Курерару, он же Иван Степанович Кунин, Васильев, Степанов… Трудно сказать — какая фамилмя была настоящей. Выходец из Бессарабии, он оставил от прошлого только имя, остальное, в том числе и отчество, менял в эмиграции в зависимости от обстоятельств.

Николау Аргир, он же Кочубей, он же Николай Васильевич Галушко, родился в Одессе, провел там долгие годы, потом бежал с деникинскими войсками в Турцию, осел в Кишиневе, пришелся ко двору в сигуранце и до самой войны занимался переброской диверсионных, шпионских групп на территорию Советского Союза. Работал он не один — информацией обменивался с французскими, польскими, немецкими, английскими и невесть еще какими разведчиками. Это был тайный международный разведывательный картель.

Последнее время Аргир руководил так называемым эшелоном агентуры Восточного фронта. За многолетнюю работу его наградили четырьмя высшими румынскими орденами, и он считался ведущим специалистом в области разведки против Советского Союза.

Прошло больше двадцати лет с тех пор, как Аргир покинул свою землю. Огромную страну, бывшую когда-то его родиной, он по-прежнему называл Россией. Она не волновала его, не тревожила, только вызывала неприязнь, почти озлобление к людям, населявшим ее. В них — в советских людях — видел он причину своих жизненных неудач, своей неустроенности, одиночества, даже подлости и пресмыкательства, которые с годами все больше проникали во все его существо. Россию он видел только ночами, когда переправлял через границу шпионов и террористов либо глядел на далекие села в полевой бинокль или в тщательно замаскированную стереотрубу. Для него это была страна чужая и враждебная. Теперь он ехал в ту часть России, которую Антонеску называл Транснистрией.

И все же Аргир — Галушко больше чем с любопытством смотрел в окно на мелькавшие перед ним разбитые полустанки, будто вымершие поселки, украинские хаты, запорошенные снегом. В душе его поднималось нечто такое, что он называл иронически «сантиментами».

Курерару вывел его из задумчивости.

— Сосет, Николай Васильевич? Дым отечества-то, а?

— Да что вы, — отмахнулся Аргир. — Все давным-давно рассеялось.

— Ну, не скажите, — возразил Ионеску. — Россия всегда чем-то тревожит. Не так-то это просто, господа.

— Признаюсь, — засмеялся Курерару, — меня больше тревожит, как бы не взлететь на воздух. Мы въезжаем в вотчину одесских катакомбистов. Вот полюбуйтесь.

За окном лежали присыпанные снегом остовы вагонов, нагроможденные один на другой. Их так и не убрали после крушения, только сбросили с полотна железной дороги.

Курерару уже бывал в Одессе после оккупации города, приезжал с инспекцией по случаю взрыва на Маразлиевской улице. В дни приезда комиссии и произошло крушение. Теперь он напомнил спутникам:

— Одних убитых двести тридцать шесть человек. Вот вам и Бадаев. Дорого бы я дал, чтобы с ним встретиться в своем кабинете.

— Наоборот, — вам заплатят за него хорошую цену, майор. Только поймайте. Гарантирую по сто тысяч каждому.

— Вы не так-то уж щедры, господин полковник, сто тысяч лей в наше время не такие большие деньги. И все же — ловлю на слове. По рукам!.. Вы присоединяетесь?

— Конечно! — воскликнул Аргир. — Леи никогда не бывают лишними.

Бухарестский поезд в Одессу приходил днем. И вообще пассажирские поезда предпочитали пропускать здесь в светлое время. На дебаркадере, приподнятом высоко над землей, прибывших встретил подполковник Пержу — курносый, розовощекий толстяк с ленивыми глазами. С ним было несколько работников сигуранцы.

Полковник Ионеску представил своих спутников — Аргира и Курерару. Из соседнего вагона вышли остальные. Подошли, щелкнули каблуками. Подполковник перечислил их всех по фамилиям:

— Локатинент Харитон… Локатинент Жоржеску… Локатинент Друмеш… Локатинент Тылван…

В прибывшей группе контрразведчиков никого не было ниже локатинента — старшего лейтенанта румынской армии.

— Смотри, какое войско, — воскликнул довольный Пержу. — Теперь дело пойдет… Не так ли, полковник?

Ионеску подавил раздражение, поднимавшееся против седобрового толстяка Пержу, против этого бездельника, который еще что-то о себе мнит. На самом же деле он совершенно ничего собой не представляет. Полная бездарность! Но как он разговаривает с ним, с полковником! Неужели только потому, что ему протежирует генерал Кристеску…

Начальник «Вултурул» считал, что только из-за полной бездарности, Пержу сложилась в Одессе такая обстановка. Но, что поделаешь, — Пержу человек со связями, это надо учитывать.

Ионеску расплылся в заискивающей улыбке:

— Конечно, конечно!.. Мои люди полностью переходят в ваше распоряжение…

Совещание проводили на другой день в городской комендатуре. Руководил совещанием генерал Гинерару — командующий войсками в Одессе, но всем присутствующим было ясно, что фигура эта подставная и первую скрипку здесь играет полковник Шольц, начальник одесского гестапо, он сидел рядом с генералом и время от времени что-то шептал ему. Гинерару слушал, не скрывая подобострастия, и утвердительно кивал головой.

С немецкой стороны на совещании присутствовал еще представитель германского верховного командования при губернаторе Транснистрии — штандартенфюрер СС Карл Мейзингер, совсем недавно приехавший в Одессу. Сидел он за спиной Шольца ближе к окну рядом с никому не известным высоким немцем в штатском. Шольц даже не нашел нужным представить незнакомца участникам совещания. Было известно только, что немец в штатском всего два дня назад прибыл в Одессу во главе небольшой группы, именуемой «Мертвая голова», и выполняет в городе совершенно секретное задание. Держался он независимо, с чувством превосходства и плохо скрываемого пренебрежения к окружающим.

Из румынских контрразведчиков, прибывших накануне из Бухареста, в комендатуре были только двое — Ионеску и Курерару. Даже Аргира не пригласили, учитывая степень секретности проводимого совещания. Были здесь еще начальник Одесского гарнизона генерал Тибери, командир второго армейского корпуса Доскалеску, конечно, подполковник Пержу — шеф одесского отделения сигуранцы и еще несколько доверенных работников. Военную прокуратуру представлял подполковник Кирилл Солтан.

На совещание должен был приехать губернатор Транснистрии профессор Алексяну, но его задержали неотложные дела в примарии.

Все сидели в креслах за длинным столом, покрытым зеленым сукном, и только те, кому не хватало места, кто был рангом пониже, теснились вдоль стен на простых стульях, принесенных из соседних комнат.

О положении в городе и мерах борьбы с советским подпольем докладывал подполковник Пержу. Картина вырисовывалась мрачная.

Не вызывало сомнений, что руководством всей диверсионной и разведывательной работой красных в одесском подполье руководили из единого центра. Наличие такого центра установлено достоверно. Во главе советской подпольной организации стоит некий Бадаев, прибывший из Москвы во главе значительной группы работников НКВД.

Данные о советской разведке, хотя и весьма скудные, поступали от агентов, которых удалось завербовать сигуранце. С их помощью арестовали ряд лиц, но они никаких показаний не дали.

Завербовали еще Фрибту, но несколько дней назад он был найден убитым. Расследование пока результатов не дало, однако несомненно, что в этом замешаны катакомбисты.

Для полковника Ионеску и майора Курерару в докладе Пержу не было ничего нового. Ионеску в душе негодовал — Пержу так подробно расписывает провал за провалом, будто сам он здесь совсем ни при чем. И вообще Ионеску предпочитает более конкретные разговоры, без помпы, с которой происходило это совещание. Лучше говорить вдвоем, втроем, намечать план и осуществлять его. Заинтересовало полковника только сообщение Пержу об арестованных советских подпольщиках. Вот их-то и нужно использовать! И убитый связник Фрибта, или как там его, тоже может послужить нитью, за которую надо ухватиться.

Ионеску наклонился к майору:

— Как вы думаете, господин майор, не отсюда ли вам начать?

Майор Курерару утвердительно кивнул головой. Он думал о том же, но по-своему: «Тоже контрразведчики! Захватить советских агентов и не заставить их говорить… Не работники — кисейные барышни. Надо им показать, как допрашивать».

Но дело было совсем в другом. Каждый день после допроса румынские конвоиры на себе волокли через улицу арестованных. Допрашивали их на улице Бебеля в доме через дорогу — напротив сигуранцы. Допрашивали — и никакого толка. Они валились замертво, но молчали.

В конце заседания Гинерару предоставил слово штандартенфюреру Мейзингеру, который сухо и сдержанно сказал собравшимся о недовольстве и озабоченности, которые царят в Берлине в связи с обстановкой в Транснистрии и в самой Одессе. Верные союзническому долгу, сказал Мейзингер, военные власти рейха решили оказать помощь румынским руководителям Транснистрии и установить здесь должный порядок. С этой целью из Берлина по специальному заданию рейхсфюрера Генриха Гиммлера прибыл господин подполковник Ганс Шиндлер. В войсках СС это соответствовало званию оберштурмбанфюрера.

Таким образом, Мейзингер только сейчас счел необходимым представить собравшимся незнакомца в штатском, который сидел у окна, не проронив ни слова. Шиндлер поднялся, как деревянный, кивнул головой и снова опустился в кресло. Его лицо было бесстрастно закоченевшим, точно он на военном параде стоял по команде «смирно».

Этот человек с маленьким, крепким подбородком и опущенными уголками губ был сотрудником имперского управления безопасности и работал в шестом отделе под руководством Вальтера фон Шелленберга. Шеф отдела снискал себе тайную славу организатора замысловатых провокаций, считался специалистом по Востоку, а Ганс Шиндлер был его ближайшим помощником. Рейхсфюрер Гиммлер не случайно остановил свой выбор на Шиндлере. Обстановка в Одессе требовала самых неотложных и решительных действий.

Заключая совещание, Мейзингер сообщил, что теперь во главе борьбы с большевистским подпольем становится господин Шиндлер и его группа «Мертвая голова», с которой румынские власти обязаны координировать свою работу.

На другой день Ганс Шиндлер пригласил немецких и румынских контрразведчиков на оперативное совещание к себе в гестапо на Пушкинской улице. Оберштурмбанфюрер еще раз повторил, что рейхсфюрер Гиммлер поручил именно ему, Шиндлеру, возглавить операцию по ликвидации большевистского подполья в Одессе.

Шиндлер изрек это, и уголки его рта опустились еще ниже. С румынскими коллегами он предпочитал говорить напрямую, без дипломатии — сигуранца не справилась с задачей, и теперь гестапо должно выправлять положение. Конечно, сигуранца и впредь будет работать самостоятельно, речь идет о консультациях, советах, так сказать, о направляющих идеях…

Оберштурмбанфюрер выслушал майора Курерару, сделал некоторые замечания по его плану и предложил действовать. Два контрразведчика нашли общий язык, внешне они остались довольны друг другом. «Господин Шиндлер — не то что Леон Пержу, это опытный контрразведчик», — думал Ион Курерару. Но в душе он воспринял весь разговор весьма кисло — опять он должен работать на дядю, опять его хотят оставить в тени.

Майор Курерару был человек тщеславный.

Поначалу он распределил дело так: себе взял дальницкие катакомбы, работу с завербованными, а капитану Аргиру поручил расследовать убийство Фрибты.

Капитан долго и бесплодно петлял по следу таинственных террористов, пока ему, наконец, не повезло.

Дворник дома, где жил убитый Фрибта, слышал два глухих выстрела, но не обратил на них внимания — в Одессе теперь стреляют каждую ночь. Дворник стоял у ворот, когда мимо него прошмыгнул какой-то подросток будто бы в кубанке или в папахе. Показалось еще, что парнишка был вроде в тельняшке. Но то, что подросток прошел мимо него в расстегнутом бушлате, дворник утверждал совершенно твердо.

Вместе с парнишкой из ворот вышел взрослый человек в кепке и в пиджаке с поднятым воротником. Они пошли в разные стороны. Дворнику еще показалось, что в конце улицы, куда отправился подросток в кубанке, его кто-то встретил и они вместе свернули за угол.

Аргир сомневался — можно ли на таком расстоянии различить ночью человеческие фигуры, проверял сам, заставлял Друмеша и Жоржеску разгуливать в конце улицы, а сам наблюдал за ними от ворот дома. Фигуры растворялись в темноте, но дворник стоял на своем — видел, как мальчишка встретился с кем-то еще. В ночь убийства было светлее — полная луна просвечивала сквозь облака.

Прошло не меньше недели бесплодных поисков, когда случай помог, наконец, Аргиру напасть на след.

Приехав в Одессу, Аргжр, так же как и майор Курерару, начисто изменил свою внешность. В солдатской шинели советского образца, в фуражке неизвестного происхождения, в грубых башмаках и обмотках — только в таком виде появлялся он теперь на улицах. Аргир походил на пленного, бежавшего или освобожденного из лагерей. В Одессе таких было немало.

Капитан Аргир, локатиненты Жоржеску и Друмеш — все переодетые в штатское — проходили мимо полицейского участка, когда снова встретили дворника того дома, где произошло убийство Фрибты. Аргир всячески старался поддерживать версию, что убийство совершено уголовниками с целью грабежа, поэтому дворник был искренним и активным помощником в розыске бандитов. Завидев Аргира, дворник устремился к нему навстречу, делая какие-то непонятные знаки, и указывал на противоположную сторону улицы.

— Будто вон тот, видите, в кубанке, рыжеватый. Точно не скажу, но похож. Может, он самый и есть…

Дворник указывал на подростка, уходившего по Преображенской улице, тот самый, который заходил ночью в их двор перед убийством Фрибты. Он сказал еще, что подросток только что встретился с высоким человеком, вышедшим из полиции. Они поговорили недолго и разошлись.

— Во-он он идет, — указал дворник на человека в коричневом пальто и шапке. Человек этот через минуту исчез за углом.

— Друмеш, — сказал по-румынски Аргир, — за мальчишкой! Узнать, где живет, кто он. Быстро!

Жоржеску он поручил слежку за высоким человеком в коричневом пальто. Агенты мгновенно исчезли. Капитан Аргир, возвращавшийся в сигуранцу, изменил свой план и завернул в полицейский участок.

Медлительный и туповатый дежурный сидел с переводчиком за деревянным барьером. Перед ним стояла немолодая женщина в темной шали, накинутой на голову, и подробно объясняла, почему у нее нет документов — забыла дома, а тут вот облава…

Аргир отозвал дежурного в сторону, назвал себя, сказал, зачем пришел. Дежурный подтвердил, что действительно в участок только что заходил проситель, по описанию тот самый человек, которым интересуется господин капитан. Человек сказал, что прочитал приказ командующего войсками генерала Гинерару о регистрации всех бывших советских офицеров и поэтому явился в полицейский участок. Дежурный хорошо его запомнил, потому что по этому поводу в участок еще никто не обращался. Но проситель пришел без соответствующего заявления, и дежурный не смог его зарегистрировать. Адрес его? Нет, дежурный не записал. Но он сам обещал зайти. Деться ему некуда, придет и принесет заявление. Тогда все будет по закону. Приходивший как будто бы сказал, что работал в Одессе и теперь не хочет, чтобы ему были какие-то неприятности от румынских властей.

Аргир насторожился, словно пойнтер, почуявший дичь, но полицейский ничего больше не мог сказать. Он туго соображал, почему так разгорячился капитан сигуранцы. Потом, когда Аргир уже уходил, дежурный вспомнил, что переводчик записал фамилию просителя. Он вернул капитана и подозвал переводчика, робкого человечка, похожего на старенького учителя. Да, действительно, он записал — в полицию приходил посетитель, назвавший себя Бойко Петром Ивановичем.

Капитан Аргир пошел в сигуранцу на улицу Бебеля. Вскоре явились его помощники. Друмеш пришел ни с чем — подросток водил, водил его по городу и вдруг исчез, будто провалился сквозь землю. У Жоржеску дело прошло более удачно: человек, за которым он следил, живет на Нежинской улице в доме № 75. Сначала он прошел в слесарную мастерскую, расположенную в том же доме, провел там с полчаса и вышел. Вслед ему кто-то крикнул: «Петр Иванович, мастерскую закрывать будем?» Он сказал: «Ладно, закрывайте» — и ушел во двор. Идти за ним следом Жоржеску не решился — боялся раскрыть себя. На вывеске слесарной мастерской написано «П. И. Бойко». Скорее всего Петр Иванович и есть хозяин мастерской. Жоржеску обрисовал приметы человека, за которым вел слежку. Высокий, узкие полукруглые брови, большой тонкий нос с горбинкой. Глаза светлые, пронзительные. Одет в коричневое ратиновое пальто, на шее — серый шарф, на голове меховая шапка, на ногах — желтые штиблеты, брюки носит навыпуск.

— Отлично! — воскликнул Аргир, потирая маленькие свои руки. Может быть, что-то будет. — Повернулся к Друмешу: — Локатинент, отправляйся на Нежинскую. Приведи этого самого Петра Ивановича. Жоржеску останется здесь, будет допрашивать. Вызови Харитона.

Аргир сегодня мог быть доволен своими помощниками. Обстоятельства складывались так, что одесская сигуранца пополнилась русскими эмигрантами. С ними легче работать, чем с мамалыжниками, как презрительно называл про себя Аргир румынских сослуживцев. Жоржеску и Друмеш, как и Харитон, приехали с группой Ионеску как специалисты по контрразведке. Друмеш когда-то носил другую фамилию — Дремин. Звали его Игорь Павлович. Отец был полковником царской армии, работал начальником контрразведки у белых, потом бежал из России. Увез с собой сына-подростка и пристроил «его в румынскую жандармерию, а оттуда Игорь сам уже продвинулся в сигуранцу, сменив фамилию на созвучную прежней — Друмеш.

Борис Александрович Кириллов, он же Жоржеску, приземистый человек с тяжелой, будто подвешенной челюстью и кривым, перебитым носом — след неудачной встречи на ринге, был давним румынским агентом. Кишиневский боксер-профессионал, тайный осведомитель остался после освобождения Бессарабии на советской территории. Здесь он занимался парашютным спортом в аэроклубе, поддерживал связь с румынским резидентом, а с началом войны перешел из секретных в гласные агенты сигуранцы.

Константин Харитонов почти полностью сохранил свою фамилию. В сигуранце его называли Харитоном, часто Костей, иногда Черным. О прошлом его в сигуранце мало кто знал, человек он был скрытный. Окружающие побаивались его злопамятности, но в чем он был незаменим — это в допросах. Ему ничего не стоило подвергнуть арестованного самым бесчеловечным пыткам. Но делать это он предпочитал руками других — из профессиональных соображений. Он считал, что следователь ничем не должен отвлекать себя от допроса. Был он маленький, почти щуплый. Черные волосы, густо намазанные бриллиантином, гладко зачесанные назад, казались приклеенными к узкому черепу.

Это была тройка, которой предстояло работать в Одессе с Аргиром и Курерару.

В тот же вечер Друмеш доставил Петра Бойко в сигуранцу на улицу Бебеля.

КУРЕРАРУ ВЕРБУЕТ ПРЕДАТЕЛЯ

Антон Брониславович Федорович сам не понимал, как он согласился остаться в подполье. Вероятно, по привычке не перечить начальству. Потом уже было поздно отрабатывать задний ход.

Война застала его в Измаиле, где Федорович работал директором областной конторы украинского культторга. Первое, что ощутил Антон Брониславович в начале войны, — страх. Противный, как резь в желудке. Страх не только от воздушного налета — самолеты сбросили, будто невзначай, несколько бомб и больше не появлялись. Но ведь они могли появиться снова! Раз война, можно ждать чего угодно. Невыносимым было это ожидание. В Измаиле распространились слухи — немцы и румыны расстреливают поголовно весь партийно-советский актив. Немцы вот-вот займут Измаил. Так говорил откуда-то эвакуированный, откуда-то знавший все подробности человек, постоянно сидевший на скамейке в сквере. Человека задержали, отвели в милицию, но слухи от этого не прекратились.

Если расстреливают советский актив, то кто станет разбираться, каким директором он был — директором госбанка или укркультторга. Раз советский директор — к стенке.

Главное, невозможно выбраться из города. Не пойдешь же пешком, в Одессу. Это уж только на крайний случай. В поисках транспорта Антон Брониславович и отправился в горком партии. Говорили, будто партийно-советский актив хотят эвакуировать в организованном порядке. Но оказалось, что в горкоме про эвакуацию не было и речи. Наоборот, актив мобилизовали на оборону.

— Пришел? Правильно! — пробегая по коридору, крикнул ему знакомый из оргинструкторского отдела. — Заходи, что-нибудь подберем.

Предложили ему должность комиссара строительного батальона, который формировался в Измаиле. Из военкомата уж несколько раз звонили — требуют коммунистов на политработу.

Сотрудник оргинструкторского отдела по-своему понял замешательство Федоровича.

— Ты раньше времени нос не вешай, — убеждал он его, — не всем же сразу на фронт идти. Доставишь батальон в Одессу, что-то другое дадим. Там и на фронт пойдешь. В современной войне что тыл, что фронт, разницы, считай, никакой нет… Ну как?

Антон Брониславович согласился и отправился в военкомат. Ему казалось, что это лучшая возможность попасть в Одессу. Собрав пожитки, погрузив чемоданы на полуторку с шанцевым инструментом, прихватив даже стеганое китайское одеяло с шелковым верхом — подарок жене, Федорович начал военную службу.

Правда, колонна строительного батальона не сразу направилась в Одессу. Некоторое время пришлось работать на границе, потом чинили разбитые мосты, дороги, поврежденные налетами авиации, и только в июле попали в Одессу. Здесь Федорович внезапно «заболел», отстал от батальона и затерялся в сутолоке, в неразберихе военного времени.

Противник на всех фронтах наступал, сводки были тревожные, и Антон Брониславович раздумывал, как быть дальше — эвакуироваться ли с женой и пойнтером в глубокий тыл или остаться в городе. В облторготделе ему вдруг предложили совершенно нелепую по военному времени должность — управляющего конторой главпарфюмера. Он согласился: поживем — увидим, что будет дальше. Столь же легко он согласился остаться и в подполье. Надо отсидеться. Пусть одни считают его партизаном, другие хозяином мастерской, а он будет сам по себе. Но так не получилось.

В своей жизни Федорович переменил немало должностей, и все они так или иначе были связаны с торговлей или снабжением. В этом отношении Антон Брониславович был верен себе. То заведовал разливочным цехом на пивоваренном заводе, то был управляющим облвинтреста. Потом были культторги, закрытые распределители, магазины. Года два Антон Брониславович заведовал продовольственным магазином областного управления НКВД. На этом основании писал в анкете: с такого-то по такой-то год — служба в НКВД. Он считал, что эта строчка его и подвела. В отдел кадров треста Антона Брониславовича вызвали как бывшего чекиста и затем рекомендовали на подпольную работу…

Люди, повешенные на балконах одесских улиц, на ветвях платанов, на переплетах портальных кранов в морском порту, произвели гнетущее впечатление на Федоровича. Впрочем, теперь он стал Петром Ивановичем Бойко. Это еще хуже! Ведь каждый встречный, каждый прохожий — на Дерибасовской, Нежинской, Ярославской мог опознать в хозяине слесарной мастерской бывшего управляющего конторой укркультторга, главпарфюмера и толкнуть его в петлю. Нет, это очень жутко — ходить и ждать!

Вот тогда, терзаемый страхом, Антон Брониславович и решил — надо идти в полицию и заявить — да, работал на Советы, заведовал магазином. Своим, если они вернутся, а в этом он далеко не был уверен, можно потом сказать — хотел легализоваться для лучшей конспирации.

С таким настроением Антон Брониславович шел в полицейский участок, нащупывая в кармане газету с приказом румынского генерала. Командующий гарнизоном обещал прощение всем советским офицерам, которые добровольно явятся на регистрацию.

Выполнить задуманное не удалось — потребовали заявление. Ну и что ж — первый шаг все-таки сделан. Заявление он напишет, ничего страшного.

Выйдя из участка, Антон Брониславович встретил на улице младшего Гордиенко. Встреча не из приятных. Этот парень просто раздражает его. Признаться, Федорович его даже побаивается — Яков сломает шею и себе и другим. Просто бешеный! То связался с Фрибтой, и неизвестно теперь, чем это кончится, то задумал минировать дом на Красноармейской. Федорович был уверен, что Гордиенко рассказывает ему далеко не все, что делает он со своими дружками. Лучше от него как-нибудь избавиться.

Яков вышел из-за угла, когда Федорович уже далеко отошел от полицейского участка. Значит, Гордиенко не мог видеть, как он выходил из полиции. Это хорошо, лучше Антон Брониславович сам при случае расскажет обо всем, чтобы снять подозрения.

Столкнувшись с Яшей нос к носу, Бойко — Федорович недовольно сказал:

— Нечего днем болтаться по улицам, шел бы в мастерскую работать. Могут прийти посетители, а тебя нет на месте.

Под «посетителями» Федорович подразумевал связных от Бадаева.

Поздний визит агента сигуранцы встревожил и напугал Федоровича. Хорошо, что дома были только он и жена. Ребята опять бродили где-то по городу.

Друмеш спросил — здесь ли живет Петр Иванович Бойко, и, убедившись, что перед ним именно тот человек, который ему нужен, предложил Бойко пройти с ним. Когда они вышли, он не произнес больше ни единого слова, только указывал: прошу направо, теперь сюда, идите прямо…

Было темно, и редкие синие фонари горели только в центре. На улице Бебеля стало немного светлее, ветер раскачивал синие лампы над мостовой. Комендантский час еще не наступил, но прохожих было совсем мало. Ни Бойко, ни Друмеш не заметили, как один из прохожих остановился, удивленно поглядел им вслед и пошел сзади на таком расстоянии, чтобы только не потерять их из виду.

В сигуранце поднялись на второй этаж, прошли по коридору и очутились в маленькой комнате с двумя дверьми — одна та, через которую Друмеш ввел Бойко, а другая, полуприкрытая, вела в соседнее помещение. Там тоже горел свет, и слышались мужские голоса.

— Посидите, — сказал Друмеш и оставил Антона Брониславовича одного.

Комната была почти пустая, стоял здесь только стол, покрытый листом прозрачного плексигласа, без единой бумажки, даже без чернильницы, кресло, табурет и маленький запертый шкаф в углу, рядом с входной дверью.

Бойко сидел долго, может быть, с полчаса, начиная все больше томиться тревожным ожиданием. Когда стало совсем невмоготу, вошел наконец невысокий чернявый румынский офицер с гладко зачесанными, напомаженными волосами. Сел в кресло, пристально посмотрел на Федоровича, помолчал. Сказал негромко:

— Я локатинент Харитон, следователь бюро жюридик. Вы знаете, что это такое?

Нет, Федорович ничего не слышал об этом бюро. Харитон разъяснил: бюро жюридик — военно-следственная полиция, которая занимается расследованием преступлений и передает дела в военно-полевой суд.

Харитон снова помолчал, снова пристально взглянул на Антона Брониславовича и также негромко спросил:

— Вы знаете, кто убил Фрибту?

Федорович почувствовал, будто пол уходит из-под его ног. Но он нашел в себе силы сказать:

— Я не знаю, кто такой Фрибта.

— С кем вы говорили сегодня на улице, когда вышли из полицейского участка?

— Я ни с кем не говорил, господин Харитон, здесь какая-то ошибка, — упавшим голосом ответил Федорович. В его голове молнией пронеслось — неужели они все знают?

— Советую вам не допускать ошибок. — Харитон сделал ударение на последнем слове. — Господин Жоржеску! — позвал он кого-то из соседней комнаты. Затем без всякого перехода резко и громко закричал: — Встать!.. Кому я говорю, встать!..

Антон Брониславович встал. Из двери вышел приземистый человек с тяжелой челюстью и перебитым носом. Он шел словно боксер на ринге — втянув голову в плечи и согнув руки в локтях.

— Господин Жоржеску, посоветуйте господину Бойко быть разговорчивей…

Жоржеску пошел мимо Федоровича, словно направляясь к шкафу, стоящему в углу, и вдруг левой рукой нанес ему сильный, короткий удар. Антон Брониславович охнул, но не упал. Он отлетел к стене и будто переломился надвое. Удар пришелся в солнечное сплетение. Федорович не мог ни вздохнуть, ни распрямиться. Ему казалось, что он задыхается, умирает. Прошло несколько минут, Жоржеску, так и не издав ни звука, исчез за дверью. Харитон невозмутимо сидел за столом, положив маленькие руки на плексиглас. Лампочка, горевшая под потолком, отражалась на гладко зачесанных, будто полированных волосах. Наконец Федорович смог разогнуться. Дыхание стало возвращаться к нему.

— Садитесь, — сказал ему Харитон. — Так с кем вы говорили сегодня на улице?

— С Яковом Гордиенко, слесарем из моей мастерской…

Из сигуранцы Федорович вышел поздней ночью. На углу Пушкинской, недалеко от гестапо, его остановил патруль. Бойко предъявил разовый пропуск. Проверили и пропустили. Он зашагал по направлению к Нежинской.

Дома все спали. Жена проснулась, тревожно приподнялась.

— Все в порядке, — сказал он ей. — Не болтай только, куда меня вызывали…

В сигуранце ему посоветовали: пусть ведет себя так, будто ничего не случилось. Но не так-то легко было это сделать. Уже следующий день вызвал новые треволнения.

Еще в прошлый четверг Федорович обещал Продышко зайти к нему на Французский бульвар и поговорить о работе. Петр Иванович Продышко, оставшийся на пивоваренном заводе, все больше входил в доверие к оккупантам. После прихода румын он передал им сырье, оставшееся на складах, передал оборудование завода, якобы сохранив его от уничтожения. Нашлись люди, которые подтвердили, что бывший начальник планового отдела самолично обезвредил заряд, предназначенный для взрыва завода. Теперь Продышко работал коммерческим директором — новые власти оценили его заслуги.

Бадаев возлагал большие надежды на своего помощника. Он и просил Федоровича при последней встрече лично побывать на Французском бульваре и решить неотложные вопросы. Федорович тянул, но теперь это могло показаться подозрительным, и он после обеда, прикинув, когда Продышко возвратится домой, пошел к нему.

Продышко встретил его встревоженно:

— У тебя все в порядке? — спросил он, едва Федорович переступил порог.

— Как видишь. А у тебя?

Петр Иванович рассказал: сегодня днем к нему прямо на работу пришел Боровой. Так опрометчиво он никогда не поступал. Сказал, что вызвано это чрезвычайными обстоятельствами — вчера вечером Боровой сам видел, как командира отряда Бойко вели в сигуранцу.

Федорович деланно рассмеялся.

— Хорошая примета, значит, меня не возьмут до второго пришествия. Видно, он что-то перепутал.

Боровой был у Федоровича на связи, через него Антон Брониславович по разработанной схеме должен общаться с рыбаками и подпольщиками с пивоваренного завода. Новость, сообщенная Продышко, настораживала, вызывала новый приступ страха. Значит, вчера Боровой видел его на улице. Плохо, очень плохо!.. Осторожно попытался выяснить, кто еще может знать о его посещении сигуранцы. Нет, никто. Боровой сообщил только Продышко. Он и Боровой условились подождать еще день и после этого уже принимать меры.

— Попереживали мы за тебя, а ты, оказывается, жив-здоров, — заключил Продышко.

Сели пить чай, говорили, как лучше привлечь к делу группу рыбаков с Большого Фонтана. Пора доставать оружие, зарытое во дворе у Булавиных. Люди начинают томиться бездельем.

Федорович соглашался с Продышко. Он даст приказ переходить к действиям. Пусть Боровой зайдет в мастерскую дня через два.

Антон Брониславович спросил еще про планы катакомб, чтобы передать Бадаеву.

Петр Иванович ушел на кухню и вернулся оттуда с тугим свертком бумаг.

— Все, что удалось достать, — сказал он, передавая Федоровичу сверток. — Взяли у румын под носом. Завалялись в отделе недвижимого имущества одесской примарии. Теперь, если захотят, пусть заново составляют. Последний и единственный экземпляр.

Федорович вскоре ушел. Он торопился — надо было действовать. С Французского бульвара пошел прямо на улицу Короленко. Нашел угловой дом, который когда-то принадлежал графине Сковронской, зашел во двор и условным сигналом вызвал Гришу Любарского.

Стояли в подъезде.

— Знаешь, где живет Боровой? — прошептал Федорович.

— Знаю. Тут недалеко. Раза два был у него.

— Оружие есть?

— Здесь нет. В мастерской спрятано…

— Опять в мастерской… Подведете вы с этим прятаньем… Держи…

Бойко что-то протянул ему в темноте. Гриша ощупью нашел руку, не понимая еще, что протягивает ему командир отряда. Кончиками пальцев ощутил рифленую поверхность рукоятки, ощутил теплоту металла — браунинг! На втором этаже кто-то хлопнул дверью. Любарский почувствовал, как дрогнула рука Бойко. Прислушались. В подъезде снова было тихо. Склонившись, Бойко почти беззвучно зашептал в темноте.

— Борового нужно ликвидировать… Сегодня же… Предатель…

У Любарского захолонуло сердце.

— Но я никогда… не стрелял людей…

— А сейчас будешь… Есть приказ уничтожить… Боровой может всех выдать… Выполняй.

В юношеской духовной чистоте, в беспредельной верности долгу Гриша Любарский принял как должое приказ Бойко. Ведь Бойко был командиром отряда, подпольщиком, который боролся с врагами. Значит, так надо. Любарский уже корил себя за проскользнувшее в нем малодушие.

— Есть… Выполню…

— Так-то вот лучше… Завтра доложишь… Смотри, чтоб об этом ни одна душа, слышишь? Ни Гордиенко, никто… Иди!.. Я тоже пойду в ту сторону.

Некоторое время Федорович шел за юношей, постепенно отставая, потом свернул в переулок.

В январе 1942 года при неизвестных обстоятельствах исчез связной Молодцова в Одессе Николай Боровой. Говорили, будто он арестован и сидит в центральной тюрьме, но подтвердить этого никто не мог. В те дни в заброшенной квартире на Преображенской улице агенты сигуранцы обнаружили неопознанный труп человека. Его тайно увезли в морг, и на этом расследование закончилось. Больше того — агенты сигуранцы сделали все, чтобы слухи о преднамеренном убийстве не просочились в город.

Для подпольщиков Николай Боровой остался человеком, пропавшим без вести.

В конце января Бойко — Федорович еще раз приходил в катакомбы по вызову Бадаева. Это было его третье посещение. Сопровождал его Яков Гордиенко, а проводником была Тамара Межигурская.

В катакомбы они проникли через новый, только что обнаруженный ход в глубокой балке, недалеко от Усатова. Теперь каждый вход был, что называется, на вес золота. Румыны яростно замуровывали, забивали все щели в земле, а рядом, как печать на сейфе, ставили двойные посты солдат или жандармов. Днем по всей степи вдоль балок, на улицах Нерубайского, Усатова, Фоминой Балки — всюду маячили такие «печати». Они стояли и ночью, но в потемках не разглядеть. Это было еще опаснее.

Межигурская провела командира наружного отряда прямо в штаб — так называлась сводчатая пещера, в которой жил Молодцов. Снова говорили о работе в городе. Молодцов выспрашивал — почему отряд не разворачивается в полную силу, а Бойко приводил самые различные доводы, оправдывался. Молодцов и сам знал, как трудно сейчас работать подпольщикам. Каждое донесение приходилось добывать ценой огромного напряжения, ценой нечеловеческих усилий, преодолевая смертельную опасность. Вот пришла Тамара Межигурская, как всегда сдержанная, молчаливая, а на ней лица нет от усталости. Так каждый раз.

Да, все это верно, но все же нужно действовать. Иначе зачем было оставлять в подполье людей? Молодцову всегда казалось, что работает он не в полную силу, есть еще какие-то неиспользованные резервы.

— Повремени, товарищ Бадаев, — говорил Бойко, сидевший за столом и нехотя хлебавший из алюминиевой миски латуру — муку на воде, — Бадаев распорядился принести ее из кухни, чтобы не тратить время на ужин в столовой. — Повремени. Вот раскроем склад на Большом Фонтане, тогда и начнем. С пропусками хорошо получается. В полиции своего человека удалось поставить. Работает писарем. Хочешь, тебе тоже добудем — круглосуточное хождение по городу. Мы с такими пропусками, с оружием, знаешь, чего натворим! Аж чертям будет жарко!.. А насчет пропуска подумай, товарищ Бадаев, дело верное…

— Ладно, посмотрим, — Молодцов уклонился от разговора на эту тему. — Не так часто приходится мне бывать в городе… Скажи, Петр Иванович, про дальницкие шахты ничего не слыхал?

— Нет. Ходили слухи, что под землей, рядом с зеркальной фабрикой, какая-то стрельба была. Проверить этого не удалось. Не знаю.

Молодцов получил накануне новый запрос из Центра о судьбе группы Гласова. Дальницкие катакомбы хранила молчание. Вот и Федорович тоже не принес ничего утешительного. Группа Самсона тревожила Молодцова все больше.

— Очень прошу тебя лично, товарищ Бойко, поинтересуйся дальницкой шахтой… Кстати, планы катакомб удалось достать?

Вопрос застал Федоровича врасплох, и он на мгновенье замялся.

— Планы-то?.. Ну да получил, получил… В другой раз пойдут на связь, передам с Тамарой или с Галиной Павловной, с Марцишек… А может быть, сам принесу… Как это я запамятовал! Ты-то не собираешься к нам? Квартиру-то я сменил, Павел Владимирович. Теперь даже надежнее стало.

— А запасный выход?

— Выход хороший — по чердакам хоть на соседнюю улицу выходи.

Еще в прошлую встречу Бойко предупредил Молодцова о том, что румыны замуровали проход в соседний двор и теперь покинуть конспиративную квартиру можно только через единственные ворота. Командир городского отряда предложил переселиться на верхний этаж. Есть такая возможность — на четвертом этаже выселили еврейскую семью, и квартира стоит пустая. Тоже две комнаты. Если обратиться в примарию, могут и разрешить переселение. Выгода в том, что с черного хода лестница ведет на чердак. Дальше можно выйти на крышу либо чердаками на соседнюю улицу.

Подумав, Бадаев согласился. После того как румыны замуровали выход в соседний двор, старая конспиративная квартира могла стать мышеловкой.

— Ладно, — сказал Молодцов, — сам проверь еще раз все выходы. Набросай схему, чтобы люди знали, куда уходить в случае чего.

— Все будет сделано… Придешь, сам поглядишь, заодно и новоселье справим. Уж чем-нибудь получше этого хлёбова угощу… Обещаю. С продуктами, видно, плохо приходится?

— Плохо, — признался Бадаев. — На одной латуре сидим.

Антон Брониславович опустил ложку в недоеденную латуру. Она просто не лезла в горло. Ел только для виду. Воспользовавшись случаем, отодвинул миску на край стола. Поблагодарил.

— Подумать надо, — сказал он, — может, через рыбаков кое-что из продуктов достать можно. Чего-чего, а рыбы достанем…

— Неплохо бы, — согласился Бадаев.

— У меня к вам, товарищ Бадаев, еще одно дело есть. Не знаю, как посмотрите. — Бойко склонился над столом. — Дело серьезное, ваш совет нужен. Нашли мои ребята подход к одному работнику полиции. Есть такой капитан Аргир. По происхождению русский. Работает у румын, готов перейти на нашу сторону. Но человек осторожный, сперва хочет лично поговорить с кем-нибудь из нашего руководства. Хотел сам с ним встретиться, да боюсь — не поверит. Надо бы кого посолиднев. Может, заместитель ваш или сами…

Молодцов очень неопределенно ответил:

— Посмотрим, посмотрим. Об этом надо подумать.

Пока шел этот разговор, Яков Гордиенко сидел в столовой. Он был на седьмом небе. Впрочем, для счастья в шестнадцать лет нужно куда меньше, чем в зрелом возрасте.

Когда Яша с Межигурской вошли в столовую, несколько партизан сидели за ужином. Среди них были и Тамара Большая. Она первая увидела Якова:

— А, подпольщик! — весело воскликнула она. — Иди, иди сюда. Ужинать будешь?

Тамара Шестакова была и похожа и не похожа на ту связную, которая приходила к ним в слесарную мастерскую. С тех пор Яков и не видел ее. В катакомбы он шел с надеждой встретить Тамару. Предчувствие не обмануло его. Тамара сидела за большим круглым столом, высеченным из камня-ракушечника, на такой же каменной скамье, покрытой сверху куском линолеума. На этот раз она была в сером свитере, надетом поверх вишневого шерстяного платья. Зачесанные, собранные в пучок волосы открывали чистый высокий лоб, словно подчеркнутый тонкими бровями. Тамара показалась Яше еще красивее, только будто бы немного осунулась, но от этого карие глаза ее стали еще больше!

Она усадила Якова рядом. Первое смущение прошло, и он, глотая остывшую латуру, приправленную салом, оживленно разговаривал с Тамарой. Говорили о том, как дошли, о погоде, а Якову так хотелось бы рассказать Тамаре о том, что затеяли они с ребятами. Вот уж взбесятся немцы! Тамара спросила:

— А ты не скучаешь по школе?

— Чего скучать-то? Прогоним турок, тогда уж…

Тамара спросила про книжки — удается ли теперь читать? Нет, мало… В тот самый раз, когда она приходила, читали письма одесских комсомольцев. Вот здорово. Газету пришлось спрятать. Бойко приказал, но он достанет почитать, если Тамара захочет. Вот здесь как раз Яков и ввернул про свое.

— Я люблю книжки про героическое читать… Знаешь, как Степан Халтурин царский дворец взорвал? Толково! Нанялся будто столяром-краснодеревцем, а сам, что ни день, взрывчатку в карманах носил. Много натаскал. Жил он там же, в подвале под царской столовой. Взрывчатку эту держал под подушкой, а сам тихоней прикидывался. Потом взорвал и неудачно. Такая досада… После этого в Одессу уехал, у нас здесь на какого-то прокурора покушение готовил. Арестовали его, а он даже своей фамилии не назвал. Так и казнили, ничего не добившись… Нам бы такого в отряд!.. Ну, ничего, мы тоже что-нибудь придумаем. Еще похлеще. Рванем разок, как на Маразлиевской, турки запрыгают!

Яков Гордиенко с неутомимыми и отчаянными своими товарищами в самом деле затеял взрыв дома на Красноармейской, где располагался румынский штаб. Подговорили кочегара и уже начали носить взрывчатку в котельную. Сами ходили туда будто бы разгружать угольный бункер. Здесь же, в бункере, и прятали обернутые в вощеную бумагу пачки тола. С взрывом решили не торопиться — делать так делать. Чтобы наверняка. Вот бы отметить годовщину Красной Армии… Но об этом, конечно, он ничего не сказал.

Тамара, будто угадывая его мысли, сказала:

— Ты, Яша, приходи в гости к нам в день Красной Армии. Весело будет… Сейчас как раз репетировать самодеятельность будем.

Кто-то принес баян, растянул мехи, и в катакомбах разнеслась тихая музыка. Баянист заиграл лезгинку. Тамара все еще сидела рядом, но она вся уже была в танце. Вскинув голову, с блуждающей улыбкой, с глазами, устремленными куда-то вверх, в темноту, трепетно напряженная, она только и ждала, чтобы ее позвали.

— Тамару, Тамару! — послышались голоса.

Кто-то взял ее под руку. Тамара оказалась в центре круга.

Остановилась. Вот она сорвалась с места и поплыла в танце. Быстрее, быстрее… Яков едва успевал следить за ней, поворачивая голову. Темп танца все нарастал. Тамара то исчезала в тени, куда не достигал свет фонарей, поставленных в каменных нишах, то снова вырывалась на свет и кружилась, кружилась в неистовом танце. Вот она на ходу стянула с себя жакет, бросила его Яше, пронесшись мимо, — подержи, мол, — и снова ринулась в танец, в музыку. Изящная, стройная, с тонкой талией.

Яков так был увлечен ее танцем, что не сразу заметил, что танцевала она не одна. Так же лихо плясал в кругу незнакомый ему партизан в гимнастерке с зелеными петлицами. Он все время поправлял рукой непослушные черные кудри.

Зрители с восторгом глядели на фигуры танцующих, на их плывущие руки, били в ладоши и притопывали в такт каблуками.

Наконец, партизан, легко обняв Тамару, провел ее к скамье, и она, усталая, рухнула рядом с Яковом.

— Ух, хорошо! Правда, Толя?! — выдохнула она и засмеялась счастливо-счастливо. Потом, опомнившись, испуганно воскликнула: — Ой, на дежурство-то надо!

Вскочила и убежала. Прошло минут пять, и Тамара снова появилась в подземной столовой. Теперь она была совершенно другая — в ватных штанах, в куртке, перетянутой широким ремнем, в кирзовых сапогах и солдатской шапке. На лице ее не остыл еще задор танца, и она очень походила сейчас на мальчишку. Подошла к Якову и, не говоря ни слова, сунула ему в карман горсть конфет в розово-прозрачных бумажках. Яков даже не успел отказаться.

— Это тебе с ребятами… — сказала Тамара. — Так не забудешь про годовщину?

Она взяла автомат из пирамиды, перекинула его через плечо.

Из катакомб выходили вместе. Якову хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше. Тамара шла впереди, стройная даже в ватнике и шароварах. Тень ее сливалась с другими тенями, падавшими на стены катакомб, на пол, усеянный каменной крошкой, кусками ракушечника, на потолок, нависший, как угроза, над головами. Тени сливались, расплывчатые и неясные, и нельзя было понять, кому они принадлежат. Федорович тоже шел вместе со всеми, его тень тоже падала на стены штрека, сливаясь с другими.

В сигуранце на улице Бебеля Федорович больше не появлялся. В назначенное время он приходил на Дерибасовскую, дом девять, поднимался на третий этаж в конспиративную квартиру майора Курерару. Здесь его встречал капитан Аргир либо Харитон, они давали ему задания, с каждым разом все усложняя их, выспрашивали о людях, уточняли их адреса, приметы, требовали отчета в выполнении заданий.

Подписку работать на сигуранцу Федорович дал примерно через неделю после того, как его впервые вызывали на улицу Бебеля. От той ночи в памяти осталась тупая боль под ложечкой и ощущение, будто его вытащили из петли. Когда он снова начал дышать, его второе дыхание было уже дыханием предателя. Все старое осталось как бы по ту сторону удара, нанесенного ему локатинентом Жоржеску.

Впрочем, события, захватившие Антона Брониславовича, развивались для него последовательно и логично. Сейчас он даже не хотел раздумывать, как это случилось. Потеряв веру, да, собственно говоря, он и не имел ее никогда — нельзя приспособленчество называть верой, Федорович для себя решил: старое вернуться не может, надо подаваться к другой власти. Вон какую силищу двинул Гитлер! Он все перемелет, все перекроит по-своему. Только попади под его жернова. Антон Брониславович закладывал пальцы: июль, август, сентябрь, октябрь… За четыре месяца Гитлер подошел к Москве, к Ленинграду, взял Украину. Антонеску занял Одессу. Старое кончилось, рухнуло. Старым Федорович называл Советскую власть, строй, при котором вырос. Он совсем не хочет попадать под жернова. Действовать надо, как Антонеску, — лепиться к сильному.

Об этом он подумал впервые, прочитав в «Молве» новогоднее поздравление губернатора Алексяну маршалу Антонеску. Подумал с неосознанной завистью — вот как умеют жить люди!

Губернатор Транснистрии Аляксяну телеграфировал Антонеску:

«Маршалу восстановителю родины, защитнику веры предков и освободителю всей Транснистрии шлем сегодня пожелания счастья, успеха и победы в новом году».

Вот ведь как! А все потому, что Антонеску с Гитлером. Служить надо сильному!

Так поступил и Федорович. Удар в солнечное сплетение только ускорил события.

Нового агента на конспиративной квартире принимал Аргир. Он хотел знать — намерен ли Бадаев прийти в город. Нужно любыми путями выманить его из катакомб. Нет, пока не похоже, чтобы Бадаев проявил интерес к предложению Федоровича. Антон Брониславович рассказал о разговоре в катакомбах, он уже не за страх, а за совесть начинал служить подобравшим его хозяевам.

Воспользоваться ночным пропуском Бадаев отказался, вероятно, из осторожности. Насчет встречи с полицейским чином тоже — ни да, ни нет не сказал.

— Настаивать не мог, — сказал Федорович, глядя куда-то в сторону коршуньими своими глазами с черными зрачками, застывшими в бесцветных окружьях радужной оболочки. — Только вызвал бы подозрение. Теперь надо ждать, когда вылезет сам. Больше всего он интересуется дальницкими катакомбами. Требовал узнать про судьбу Гласова.

Аргир тоже считал, что не надо торопиться.

Он распорядился так: как только появится Бадаев, немедленно звонить по телефону. Работники сигуранцы прибудут на место минут через пятнадцать, не позже.

— Квартиру переменил? — спросил Аргир.

— Так точно, — по-военному ответил Бойко. — Как было приказано.

— Бадаев знает?

— Доложил. Велел чердаки проверить, на случай побега. Я ему схему приготовил с копией. Копию вам…

Предатель достал из бокового кармана два чертежа, набросанных карандашом, один протянул Аргиру, второй положил в карман.

Бойко — Федорович еще спросил — может ли он взять обратно планы катакомб, которые передал господину капитану. Бадаев уже спрашивал, дольше задерживать их нельзя.

— Придется отдать, — сказал Аргир. — Кстати, как вы прошли в катакомбы? Ведь все входы блокированы.

— Выходит, не все. Прошли балкой между Усатовом и Куяльником.

— Покажите. — Аргир вынул из стола пакет, который Федорович получил от Продышко, нашел нужный лист и развернул его перед Федоровичем.

Некоторое время Антон Брониславович внимательно изучал план, пытаясь сориентироваться, нашел нужное место и отчеркнул его ногтем. Аргир резко оттолкнул его руку.

— Что вы делаете! Никаких пометок! — Плоскостью ногтя он принялся затирать царапину, оставленную на бумаге. — Вы же должны этот экземпляр отдать Бадаеву. Покажите на копии.

Аргир принес скопированные планы катакомб и красным карандашом поставил жирный крест в том месте, которое указал Федорович.

Когда Федорович ушел, Аргир позвонил Курерару, спросил — можно ли прийти для доклада. Встретились через час. Уточнили план, разработанный Курерару. Конечно, план согласовали с Шиндлером. Арест советского разведчика, в случае его выхода из катакомб, представлялся так.

Федоровича в самом начале надо вывести из дела. Для этого операцию проводить под видом ареста Якова Гордиенко, подозреваемого в убийстве Фрибты. Хозяина мастерской и других задержать как бы для выяснения личности. После ареста, когда выйдут на улицу, Бадаева и его людей можно даже освободить, но когда они отойдут на несколько шагов, вернуть обратно. Это создаст впечатление случайного ареста.

— Федорович нам еще пригодится, — заключил разговор майор Курерару. — После, ареста Бадаева захватим и остальных. Теперь нам придется ждать, а потом — раз и готов! — Курерару махнул рукой, словно хотел поймать невидимую муху. — А Федорович пусть сразу исчезнет, будто сбежал от нас.

Румынские контрразведчики стали терпеливо ждать. Они не подходили даже к тайному выходу из катакомб, через который проникал в шахты Бойко — Федорович, не трогали подпольщиков, приходивших в слесарную мастерскую, только вели осторожное наблюдение за рыбаками на Большом Фонтане, особенно за домом Булавиных. Часть подпольщиков, возглавляемых Бадаевым, была уже в руках сигуранцы, так считал Курерару, но только часть — та, которую знал Федорович. Майор Курерару рассчитывал, что с арестом Бадаева удастся ликвидировать все советское подполье в Одессе.

Ждал и подполковник Ганс Шиндлер, который требовал, чтобы румынские контрразведчики докладывали ему каждый день о положении дела.

АРЕСТ

Здесь снова уместно будет возвратиться к архивному делу «Операция „Форт“, к документам, свидетельским показаниям, протоколам допросов, к другим материалам, лежавшим в папках с надписью „Хранить вечно!“.

Когда следователь, майор госбезопасности Рощин, вместе с войсками вступил в освобожденную Одессу, он прежде всего начал искать людей, боровшихся в катакомбах, людей, хоть что-нибудь знавших о трагических обстоятельствах, причинах ареста Владимира Молодцова. Одним из первых к нему пришел Яков Федорович Васин, заместитель командира партизанского отряда катакомбистов. Приехал он издалека, из-под Курска, приехал, как только услыхал об освобождении Одессы. Васин принес и показал Следователю старую, затертую «Одесскую газету», выходившую в городе при оккупантах. На третьей странице в хронике, под заголовком «Суд» было напечатано сообщение о заседании военно-полевого суда по делу группы Бадаева. Рощин прочел.

«При отступлении советских войск из Одессы, — говорилось в заметке; — частями НКВД была оставлена группа партизан-коммунистов со специальным заданием по проведению террористической подрывной деятельности и шпионской работы. В их распоряжении были склады оружия и взрывчатые вещества!.. Эта группа партизан-коммунистов скрывалась в одесских катакомбах, но была обнаружена и предана военно-полевому суду.

Военно-полевой суд, рассмотрев дело участников группы, обвиняющихся в ведении подрывной террористической работы, шпионаже и укрытии склада оружия и амуниции, приговорил виновных к расстрелу и каторге». Первым в списке значился Бадаев Павел Владимирович.

Васин сказал, что достал газету еще во время оккупации — в Балте, много спустя после того как вышел из катакомб. Но дальнейшего разговора со следователем не получалось. Васин почему-то нервничал, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Высокий, с крупными чертами лица, он сидел, понурив голову, односложно отвечал на вопросы. Потом вдруг начинал говорить быстро, отрывисто, перескакивал с одного на другое и снова умолкал. Майору стоило больших усилий заставить его продолжать.

Свидетель нервно теребил полу своего грубошерстного пиджака, набирал воздух, будто силясь что-то сказать, и, не сказав, подавлял глубокий вздох.

Майор чувствовал, что бывший партизан Яков Васин не договаривает чего-то главного. Это настораживало. Никчемный разговор тянулся долго, и, наконец, следователь решил задать вопрос прямо:

— Скажите, Яков Федорович, вы во всем со мной откровенны? Что-то не получается у нас разговора.

Васин взглянул на майора, снова опустил глаза и глухо сказал:

— Да, товарищ следователь, не все я вам говорю. Язык не поворачивается… А сказать надо. — Васин втянул грудью воздух, будто проглотил застрявший в горле комок. — Дочка у меня к румынам ушла, товарищ следователь. Вот ведь какой позор мне. Зиной звали ее, шестнадцать лет было… А жену мою расстреляли. Приехал и — никого… Дочь с каким-то офицером спуталась и уехала. Лучше бы и ее тоже… Легче б было…

Васин провел рукой по осунувшемуся небритому лицу, поднял голову и взглянул в глаза следователю. Теперь это был другой — прямой и открытый взгляд.

— Высказал я вам, товарищ следователь, все, что на душе лежало, будто камень свалился. Теперь, может, легче станет… Сколько лет на земле живу, такого стыда не испытывал. Дочь она мне была, не так это просто.

О дочери Васин говорил в прошлом времени, как о покойной. Рощин молча слушал признания человека, пережившего тяжелую жизненную трагедию. Теперь он не перебивал его, не спрашивал — пусть выговорится сам.

Яков Федорович снова умолк. Рощин не мешал ему думать. Как бы очнувшись, Васин опять провел рукой по лицу.

— Хочешь не хочешь, надо досказывать, — с надрывом проговорил он. — Жену свою последний раз я в Куяльнике видел. Там рядом тоже есть выход из катакомб. Екатерина моя была связной, вот и пришла с донесением. А я как раз к ней вышел. Так и встретились ненадолго в одной хатке. Разговор был короткий. Тот раз она и сказала мне, что видела на улице Молодцова, вели его в кандалах, наверно, вели в тюрьму. Бородой весь зарос, осунулся. Екатерина подошла к нему, будто незнакомая, дала ему в руки — на кандалы положила — снизку бубликов. Она как раз с базара шла. Володя улыбнулся ей, поблагодарил взглядом, а сказать ничего не смог, солдаты рядом. Потом жена через одну женщину стала им передачу в тюрьму посылать — Молодцову и двум Тамарам. У этой женщины муж тоже в тюрьме сидел.

Катя все за меня тревожилась — как я в катакомбах живу, опасно, мол, а случилось, видите, наоборот. Вскорости арестовали их с дочерью — четвертого июня. Как раз, когда я к Савранским лесам шел. Дочь потом выпустили, свояченица говорила, будто она ко мне в Балту зачем-то приезжала. После этого видели ее с каким-то румынским офицером. Вся в мехах, в шелках, в золотых кольцах. Ходила не таясь, стыд совсем потеряла. А Екатерину в октябре расстреляли, в сорок втором году… Обо всем этом только на днях узнал. За войну где только не скитался я, а когда услыхал, что Одессу освободили, сразу приехал. Думал, семья здесь, а получилось вон что…

Ну, а теперь, может, вы сами о чем меня спросите, товарищ следователь. Спасибо вам, что не перебивали.

Майор Рощин продолжал ломать голову все над теми же вопросами: как могли получиться, что арестовали Молодцова — Бадаева. Он снова просил Васина рассказать о работе отряда, выспрашивал, уточнял, казалось бы, самые второстепенные детали.

Биография у Васина заурядная, непримечательная. Ему за пятьдесят, участвовал в гражданской войне, работал в милиции, потом работал в совхозе. Почему ушел из милиции? Ответил прямо — больше платили, лучше снабжали, вот и ушел.

В войну приехал один знакомый по прежней работе. Расспрашивал, выяснял, под конец предложил остаться в тылу, в Одессе на подпольной работе. Семью, захочет — эвакуируют, захочет — оставят. Заработок сохранят. Знакомый говорил, что такой человек, как он, им нужен — беспартийный и незаметный.

Сразу ответа не дал. Подумал, с Катей поговорил, — сказала, никуда от него не уедет. Так и согласился.

Сначала Васина хотели использовать в городе, на пивном заводе устроить, но Яков Федорович возразил. В городе его многие знают по работе в милиции. Сам провалится и других за собой потянет. Тогда и решили направить Васина в отряд, в катакомбы. Отряд только что создавали.

С Бадаевым познакомился в это время. Павел Владимирович долго к нему присматривался, потом как-то сразу доверился и стал давать самые что ни на есть секретные поручения.

Занимался Яков Васин снабжением отряда, закладывали партизанскую базу в шахтах, возили оружие в катакомбы. Позже Бадаев поручил ему готовить конспиративные квартиры. На Нежинской в такую квартиру поселился Федорович Антон под именем Бойко. Сделали его хозяином слесарной мастерской, а в мастеровые дали двух братьев Алексея и Якова Гордиенко. Третьим в мастерской работал Саша Чиков. Они втроем занимали отдельную комнату в той же квартире, где и Федорович.

В этом доме и арестовали Бадаева вместе с ребятами, с Тамарой Межигурской. Одного Васин не мог взять в толк — как так: оборудовал он квартиру в первом этаже с двумя входами, а взяли их на четвертом этаже, оказались в такой мышеловке, что просто диву даешься… Как могло это случиться, Яков Васин сказать не мог.

Еще одну тайную квартиру оборудовали на улице Подбельского. Поселилась в ней Екатерина Васина с дочерью. Это была запасная явка для подпольщиков.

Конечно, в городе были и другие подпольные квартиры, но Васин ими не занимался.

Особенно подробно следователь выспрашивая Васина о Петре Бойко. О нем Яков Федорович тоже много сказать не мог. Познакомился он с Петром Бойко перед тем, как отряд ушел в катакомбы. Познакомил их Бадаев на Нежинской улице, когда Васин привез на машине оборудование для мастерской. Втроем обсуждали, что где расставить, проверяли черный ход из квартиры, выходивший на соседний двор.

— Настоящая-то фамилия Петра Бойко была Федорович, — сказал Васин.

— Значит, вы знали, что Бойко и Федорович одно и то же лицо? — спросил майор Рощин.

— Совершенно точно! Бадаев этого не скрывал от меня. Приказал только никому не рассказывать.

— А зачем вам нужно было знать такие подробности?

— Так как же иначе? Бадаев и поручил мне готовить Федоровича на новое жительство для подпольной работы.

— Значит, он доверял вам?

— Выходит, что так. Раз в партию рекомендовал — значит, доверял. Разумеется, не во всем. Человек он был осторожный. Где открыли другие квартиры, где были тайники, я не знал. Мне этого и знать не требовалось. Там другие работали. А вот ребят Гордиенко, этих хорошо знал. И с матерью их Матреной Демидовной познакомился. Отличная женщина. Встретился, когда пожитки ребят к Федоровичу на квартиру перевозил.

Вот как все и получилось, товарищ следователь. А сам я так беспартийным и остался. Когда Бадаев исчез, тут уж не до того было…

Когда я приехал в Одессу, чтобы закончить изучение дела «Операция „Форт“, Васина уже не было в живых. Последние годы Яков Федорович одиноко жил в том доме, где раньше находилась конспиративная квартира бадаевцев. По-прежнему среди двора стоял раскидистый каштан, бросая широкую тень на землю. До конца дней своих Яков Федорович не мог забыть, не мог простить гнетущей обиды, которую нанесла ему родная дочь. Рассказывали, что после войны Зина-Канарейка (к тому времени ее звали уже Зинаида Яковлевна) приезжала в Одессу, хотела встретить отца, искала с ним примирения, но Васин отказался от встречи. Так и уехала она ни с чем в Бухарест или в какой-то другой румынский город. Теперь там и живет.

Зина писала отцу письма, но Яков Федорович рвал их, не распечатывая. Последние письма пришли после его смерти. Соседи не стали уничтожать письма, но дочери Васина тоже ничего не ответили — и они не простили ей, хотя не знали, не видели ее в глаза.

Свои заключительные показания Васин давал по делу арестованного предателя Бойко — Федоровича. Недалеко ушел предатель от места своих преступлений, не смог он уйти и от заслуженной кары. Следователь майор Рощин был убежден, что предательство в нашей стране никогда не останется безнаказанным; и оказался прав в этом своем убеждении.

Судя по протоколу допроса, Яков Васин не мог точно сказать, как произошел провал Молодцова. Ему было известно только то, что Бойко несколько раз приходил в катакомбы, долго говорил о чем-то с Бадаевым, но о чем именно, осталось тайной.

Расхаживать Федоровичу по катакомбам Бадаев не разрешал. Встречаться и разговаривать с партизанами запрещал тоже. Не потому, может быть, что не доверял, просто так, из конспирации. При посторонних он приказывал называть себя только Бадаевым Павлом Владимировичем. Для Бойко — Федоровича он тоже был Павлом.

Однажды Васин возвращался из оружейного склада, где женщины очищали патроны от разъедавшей их зелени. В катакомбах стояла такая сырость, что патроны приходилось перетирать чуть ли не каждый день. По дороге Васин встретил Молодцова и Федоровича, который собирался в город. Прощаясь, он протянул Молодцову какую-то бумажку и стал убеждать, что она ему пригодится. Из разговора Васин понял, что об этом они уже говорили раньше.

Бойко сказал:

— Возьми, Павел Владимирович, пригодится. А не используешь, пусть лежит — хлеба не просит. Даром я, что ли, старался. Днем и ночью можно ходить с ним по городу.

— Что ты меня все уговариваешь, — ответил Бадаев. — Дальше катакомб мне ходить не приходится. А здесь, сам знаешь, полицейские пропуска не действительны.

Бадаев отшутился и перевел разговор на другое.

Вскоре к Федоровичу подошел Яша Гордиенко — в кубанке, в легоньком пальтеце, и оба они пошли к выходу. На прощанье Бадаев сказал:

— Так не забудь, Петр Иванович, узнать про Дальний. Узнай подробнее.

Известно было, что в Дальнике скрывается какая-то группа во главе с Гласовым. Знал о ней подробно только один Молодцов, он рассчитывал пройти к дальницкой группе через катакомбы, для этого несколько раз требовал добыть в городе планы катакомб, изучал их, но выяснилось, что дальницкие шахты изолированы от других. Об этом Молодцову совершенно уверенно сказал Иван Гаврилович Гаркуша, самый старый партизан в отряде, лучше всех знавший одесские катакомбы.

— Ищите не ищите, — сказал Гаркуша, — а под землей ход в Дальник не найдете. Шахты там, как у нас говорят, тупиковые, с другими шахтами Дальник не сообщается. Жить люди там могут, но вроде как в ловушке. Выхода из них нет в другие катакомбы. На поверхность, другое дело — знающий человек всегда вылезет. Иные хода по двадцать лет стоят замурованы, еще с революции. Вот если их откопать… Да опять же румыны в городе, разве они дадут копать-то…

Старику возразили: ученый, с которым советовались, тоже знает. Не может быть, чтоб тупиковые.

— А я говорю — ловушка, — упрямо повторял Гаркуша. — Не знаю, что говорил ученый, может быть он больше меня в катакомбах бывал, однако из Дальника выхода нет. Как туда послали людей — мне невдомек.

Разговор происходил в штабной пещере. Владимир Александрович сидел да дощатым столом, по привычке подперев рукой подбородок.

— Ну, а через верх пройти к ним можно? — спросил он Гаркушу.

— Почему нельзя? Только сперва надо фашистов прогнать, чтобы не мешали.

Разговор с Гаркушей расстроил и огорчил Молодцова. Предприняв еще несколько бесплодных попыток проникнуть в Дальник, он отказался от дальнейших поисков в катакомбах, но каждый раз, посылая связных в город, наказывал обязательно разузнать о судьбе группы Гласова — Кузьмина.

Поиски дальницкой группы ни к чему не привели, но зато они дали другие, совершенно неожиданные результаты. В нескольких километрах от лагерной базы партизаны обнаружили большую группу людей, укрывшихся в катакомбах. Это были евреи, бежавшие из города — всего человек тридцать. Об их существовании никто и не подозревал. Среди них было восемь мужчин, остальные дети и женщины.

Молодцов приказал дать им оружие, выделить продовольствие. А из чего выделять, когда продукты и так на исходе? Не совсем, конечно, но все-таки. Из отрядных запасов Васин дал им муки, ящик консервов, мешок пшена. Потом еще два раза приходилось раскошеливаться на продукты. Дело старое, хотел Васин зажать кое-что, но узнал об этом Молодцов, устроил такой разнос, что ни приведи бог… Правда, встреча с этой группой привела к тому, что бадаевский отряд установил связь с семьей Ивановых, живших в селе Куяльнике. Из погреба во дворе Ивановых шел ход в катакомбы. Хозяин усадьбы пользовался им, чтобы переправлять продукты, добытые для еврейской группы, бежавшей от фашистской расправы.

Тайным выходом стали пользоваться и связные Молодцова, тем более что к зиме каждый известный выход из катакомб был на учете у румынских жандармов. Молодцов приказал искать новые ходы сообщения с поверхностью, и тайник во дворе Ивановых оказался как нельзя кстати.

Когда искали ход в Дальник, наткнулись в катакомбах еще на одну группу. Это были члены подпольного комитета из Пригородного райкома партии. Яков Федорович Васин предполагал, что Молодцов раньше знал о существовании этой группы, но встрече очень обрадовался. Вместе с Васиным и Гаркушей он несколько раз ходил к райкомовцам, приказав строго-настрого никому не говорить об этих встречах. Группа Пригородного райкома состояла из одиннадцати человек во главе с секретарем подпольного райкома.

Молодцова вскоре арестовали, и связь отряда с райкомовской группой восстановили уже без него.

Яков Федорович Васин был уверен, что арест Молодцова связан с поисками группы Гласова. Васин знал, что в начале февраля сорок второго года из Москвы снова пришел запрос о судьбе дальницкой группы. Эти показания бывшего заместителя командира партизанского отряда подтверждают и документы, сохранившиеся в деле «Операция „Форт“. Действительно, именно в эти дни Кир получил радиограмму, как обычно, подписанную Григорием. В ней было сказано:

«Связь с группой Саммита отсутствует. Нарушаются планы дальнейшего развертывания работы в глубоком стратегическом тылу противника. Еще раз попытайтесь установить судьбу Самсона и его людей. Проявите максимум осторожности».

Как рассказывает Васин, Молодцов ходил сам не свой, раздумывая, как бы узнать хоть что-нибудь о людях Гласова. В это время до него дошли слухи, будто кто-то видел в городе самого Гласова, что он будто бы вышел из катакомб и легализовался в Одессе.

Седьмого февраля 1942 года Кир передал свою последнюю радиограмму в Москву. На запрос Центра он сообщал некоторые данные о судьбе группы Самсона.

«Случайный источник, — передавал Кир, — сообщил, что Самсона видели в Одессе. Перепроверить эти данные не удалось. Тот же источник, ссылаясь на строгую конспиративность Самсона, отказался связать с ним нашего человека. Он уверяет, что слухи о гибели группы необоснованны. Это вселяет надежду, что Самсон невредим. Я намерен лично встретиться с указанным источником, расшифровать себя и потребовать объяснений или встречи с Самсоном. Жду указаний».

Эти сведения, о которых Молодцов информировал Центр, доставил ему Иван Афанасьевич Кужель — разведчик-доброволец, живший в селе Нерубайском. Сколько было в Одессе таких беззаветных добровольных помощников у Владимира Молодцова, помощников, которые вели опасную и тяжелую работу разведчиков! Только с их помощью, только опираясь на них, чекист Молодцов мог осуществлять то большое, ответственное задание, именуемое «Операция „Форт“, в которой отряд катакомбистов был только частицей широкого одесского подполья.

Шахты старый горняк Кужель знал отлично. И все же просто было непостижимо, как он проникал в катакомбы, обманывая бдительность румынских жандармов. Появлялся он в самое разное время суток. Подсаживался к столу с таким видом, будто и не уходил из катакомб, доставал кисет с табаком, пускал его по кругу «на общую», скручивал козью ножку. Приход его всегда ознаменовывался густыми клубами табачного дыма — за компанию курили все, кто находился в столовой. Поболтав с ребрами, Кужель, посмеиваясь, брал пустой кисет и отправлялся к Бадаеву.

О Гласове Кужель узнал через третьи руки, подробностей сообщить не мог, но слышал, что человек, связанный с группой Гласова, уклоняется от разговора на эту тему, вероятно, не доверяет. Есть какой-то сапожник, который будто бы что-то знает, но связаться с ним Кужель не мог. У шахтера-разведчика нет ни пароля, ни адреса, да и проникнуть в город Кужелю не так-то просто, не то что в катакомбы, где знаком каждый закоулок.

Бадаев с большим доверием относился к Ивану Афанасьевичу Кужелю. Рассказу его он придал большое значение, но, с другой стороны, связная Тамара Межигурская приносила из города иные вести — ходили разговоры, будто сигуранца ликвидировала какой-то отряд партизан в дальницках катакомбах

Вот тогда Молодцов и решил еще раз выйти в город, чтобы самолично проверить все, что касается дальницкой группы. И еще были у него неотложные дела — встретиться с подпольщиками порта, с Олегом, который работал под видом хозяина оптического магазина. Он ушел с Межигурской и не вернулся. Перед уходом Бадаев долго разговаривал о чем-то с Гаркушей, вместе с ним разглядывал планы катакомб, делал какие-то пометки.

В рассказе Васина, как и в других материалах, ход событий обрывался на вьюжном февральском дне сорок второго года, когда Молодцов вместе с Межигурской покинули катакомбы. Васин сам ходил сопровождать командира на поверхность. Был с ним еще Белозеров, ладный хлопец, из пограничников. Удивительно, как быстро освоился он в катакомбах.

Шли долго, и фонари тускло освещали низкие своды. Совсем недавно Белозеров обнаружил еще один выход, которым и решили выводить Молодцова. Выход был под скалой в глубокой балке недалеко от Усатовской церкви. Церковь служила отличным ориентиром, ее всегда разглядишь, даже кромешной ночью. Ход никому не был известен, и через него только один раз выпускали Бойко с Яшей Гордиенко.

Васину припомнился не то чтобы случай, но разговор который произошел у них по пути к выходу из катакомб. Бадаев шутил, посмеивался, настроение у него было хорошее, потом вдруг замолчал, задумался. Молчал долго, потом остановился и подозвал Белозерова:

— Анатолий, совсем забыл… В случае чего передайте в совет отряда, чтобы налаживали связь с Олегом из комиссионного магазина. Он все знает…

Васин еще спросил тогда:

— На какой это случай, Павел Владимирович?

Бадаев усмехнулся и ответил:

— Мало ли что в нашем деле бывает, Яков Федорович! Не знаешь, где упадешь, где встанешь… О том, что сказал, доложите только в совете отряда и больше никому. Поняли?..

Яков Федорович Васин уверен, что Бадаев никогда не страдал забывчивостью. Просто, видимо, кое-кому не доверял он в отряде.

Потом снова пошли, разговаривали уже совсем о другом.

Миновали последний пост. Молодцов попрощался с ребятами, стоявшими в карауле, пообещал им принести из города табаку и, приветливо махнув фонарем, пошел дальше. Прошли еще с полкилометра, обошли провал, запорошенный снегом. Ночь была мутная и не особенно холодная. Белозеров выскользнул в балку и вскоре вернулся — все спокойно. Наскоро пожали друг другу руки, и Молодцов исчез в тесном проеме. За ним ушла и Межигурская. Так Васин навсегда расстался со своим командиром. Это было под утро восьмого февраля 1942года. Уговор был твердый — Бадаев возвратится не позже десятого числа. Пусть его ждут в назначенное время. Он постарается быть в Усатове перед началом комендантского часа. В комендантский час, длившийся с вечера до утра, требовался специальный пропуск.

Десятого вечером на встречу Бадаева пошли Васин с Белозеровым, кто-то еще из бойцов. Как условились, они ждали его рядом с провалом. Фонари прикрутили, поставили их в стороне. Долго стояли не шелохнувшись. Белозерову вдруг почудился какой-то шум со стороны входа — будто скрипит снег под ногами. Думал, свои. Подождали еще, все стихло. Ждали не меньше часа. Тогда Белозеров решил осмотреть балку. Но только он высунул голову из-под скалы, как тотчас нырнул обратно. Около выхода, притаившись, стояли вражеские солдаты с автоматами. Надо быть пограничником, чтобы различить в этих недвижных тенях живых людей! Новый ход в катакомбы был блокирован…

Вернулись только под утро сильно встревоженные, доложили, что Павел Владимирович не вернулся. Дня через два на связь послали Тамару Шестакову. Назад она не вернулась.

Теперь, спустя много лет после героической трагедии, разыгравшейся в одесском подполье, приходят на ум некоторые отвлеченные сравнения по поводу жизни в катакомбах после ареста Молодцова. Старый, опытный пасечник всегда различит нарушенный ритм жизни в улье, если пчелиный рой остался без матки.

После ареста Владимира Молодцова и его связных будто бы ничего в катакомбах не изменилось. В отряде насчитывалось больше сорока человек, люди ходили на дежурство, свободные перетирали на складе патроны, покрытые зеленой коростой, потом собирались вместе в столовой, обсуждали свои дела.

Городские разведчики в назначенное время все так же приходили к шахтным колодцам, либо прятали донесения в условленном месте в расщелинах скал, в глубине балок под камнями или в других тайниках. Все шло по заведенному Молодцовым порядку. Как и при Молодцове, разведчики и в катакомбах и в городе составляли одно целое, один коллектив, говоря шахтерским языком — один пласт.

Когда Тамара Шестакова не пришла в назначенный срок, парторг Зелинский собрал коммунистов — всех, кто был в наличии. Сидели угрюмые в штабной пещере вокруг каменного стола.

— Все собрались? — спросил парторг, вглядываясь в лица собравшихся людей. Но ему не все были видны — многие сидели в глубине ниши, и свет от «летучей мыши», поставленной на край стола, почти не доходил туда.

— Все, кроме дежурных, — ответил кто-то из темноты. — С постов не снимешь…

— Что будем делать, товарищи? — снова спросил Зелинский. — Положение все знаете. Давайте обсудим. С товарищем Бадаевым что-то случилось. Коммунистка Шестакова тоже не вернулась с задания…

Сначала дали слово Анатолию Белозерову. Он рассказал, как ходил провожать Бадаева, как вышли встречать его и нарвались на вражескую засаду. Белозеров недоумевал, почему так получилось — новый, тайный лаз стал известен румынским жандармам.

После Анатолия слово взял Иван Клименко, заместителе командира по строевой части. Пожилой, худощавый шахтер говорил простуженным голосом, говорил скупыми короткими фразами. Он только докладывал, в каком состоянии находится отряд — сколько людей, как обстоят дела с продовольствием, оружием, боеприпасами. Бывший шахтер-бригадир говорил так, будто давал задание своей бригаде и раздумывал вслух, как расставить людей в забое. А закончил Клименко тем, что не нужно терять надежду на возвращение Бадаева. Павел Владимирович может еще воротиться, бывает всякое. На тот случай, если товарища Бадаева захватили, нужно подумать, как его вызволить от фашистов. Дело это не простое, но возможное. Можно по дороге отбить у конвоя или сделать налет на тюрьму. Для этого перво-наперво надо еще раз послать в город своего человека. Пусть выяснит, что случилось.

— А самое что ни на есть последнее скажу я вам вот что, товарищи, — Клименко подался вперед, будто старался разглядеть сидящих вокруг него партизан. — Если бы в гражданскую войну было у нас столько оружия, как сейчас, мы бы никакого горя не знали. Так что носы нам вешать нечего, будем готовить боевые задания, которые разработал наш командир товарищ Бадаев.

Когда Иван Клименко сел на свое место, парторг Зелинский нагнулся к нему, о чем-то пошептался и поднял руку:

— Товарищи! Есть предложение некоторые вопросы обсудить на совете отряда. После мы проинформируем вас. Нет возражений?.. Членов совета прошу остаться…

Члены совета партизанского отряда сидели вокруг каменного стола, ждали, пока партизаны разойдутся с собрания. В отряде при Молодцове существовал железный порядок — заседания совета проводить только закрытые. Был здесь Иван Клименко, самый старый из коммунистов в отряде, парторг Зелинский, Иван Петренко, Анатолий Белозеров, пришел Яков Васин. Состав совета отряда утвердили в обкоме партии, перед тем как подпольщики ушли в катакомбы. Анатолия Белозерова ввели позже по предложению Молодцова.

— Ты веди заседание, — сказал Зелинский, обращаясь к Ивану Клименко и уступая ему председательское место.

Клименко откашлялся — в катакомбах все надрывно кашляли последнее время, — спросил, как теперь будет связь с городом. Из трех связных осталась одна Марцишек. Кто будет руководить подпольем, что говорил об этом Бадаев?

— Когда мы провожали с Васиным товарища Бадаева, — сказал Белозеров, — он предупредил, будто чувствовал: «В случае чего, говорит, свяжитесь с Олегом Николаевичем из оптического магазина»… Я думаю, нам так и надо сделать.

На совете отряда решили, что на связь с Олегом Николаевичем пойдет Белозеров, а связную Марцишек пошлют выяснить причины и обстоятельства ареста Бадаева.

Только значительно позже выяснилось, как развивались события в городе после того, как Межигурская и Бадаев покинули катакомбы.

В первый день Бадаев и Межигурская остановились на конспиративной квартире Екатерины Васиной, находившейся рядом с площадью Красной Армии. Пришли они к вечеру, но где провели день, так и осталось неясным. Тамара Межигурская с утра заходила в тот день к сапожнику Евграфу Никитенко, жившему на Военном спуске, и предупредила, что одному человеку надо незамедлительно встретиться с подпольщиком Крымовым. Встречу надо организовать на Новом базаре в толкучке — так безопаснее. Время встречи — полдень, когда на рынке больше всего народу.

Межигурская еще спрашивала — знает ли Никитенко что-нибудь про того человека, который видел в городе Гласова. Нет, хозяин сапожной мастерской не знает о существовании такого человека, но ему говорил об этом Крымов. Тамара Межигурская еще раз сказала, что встречу с Крымовым надо организовать непременно в назначенное время.

Разговор Тамары Межигурской с Евграфом Никитенко происходил в сапожной мастерской утром восьмого февраля, а в полдень должна была состояться встреча с Крымовым. Никитенко не знал — состоялась ли встреча, про которую говорила Тамара, но свое дело он сделал: немедленно пошел в порт, условными сигналами вызвал Крымова и передал ему содержание разговора с Межигурской. Крымов ответил коротко: «Буду».

После этого сапожник вернулся домой, постоял у ворот, снял шапку, вытер платком лысину, снова натянул шапку на голову и исчез в воротах. Все это Евграф Никитенко проделал после того, как на противоположной стороне улицы заметил Межигурскую, сидевшую на скамейке. Она ждала возвращения сапожника из порта. Снятая шапка служила сигналом, что все в порядке. Тамара поднялась со скамьи и пошла вверх по Военному спуску.

Ближе к вечеру, когда уже начинало смеркаться, на улице Фрунзе видели невысокую женщину в платке, в длинном, ниже колен, пальто и в кирзовых сапогах. Она остановилась против дома № 88 у колодца, закрытого деревянным щитом, трижды постучала ногой, прислушалась и, получив очевидно ответный сигнал, бросила что-то в отверстие, просверленное в деревянном щите. Впоследствии в Межигурской опознали ту самую женщину, которая стояла у закрытого колодца напротив дома № 88.

Вечером к Васиным домой зашел неизвестный усатый старик. Сначала он разговаривал с матерью, а потом остался ждать Бадаева. Бадаев пришел поздно вместе с какой-то Тамарой, поздоровался с усатым стариком, назвав его Иваном Афанасьевичем. По всему было видно, что они хорошо знали друг друга. Мать накормила всех ужином, Бадаев посмотрел на часы и сказал, что теперь пора. Тамара легла спать, а Бадаев с Иваном Афанасьевичем куда-то ушли среди ночи. Тамара тоже просилась, но Бадаев сказал, что нельзя.

Вернулись они под утро, когда было еще темно. Теперь их было четверо. Они сразу же легли спать, но спали недолго. Раньше всех поднялся Бадаев и сказал, что время уходить. Мать уговаривала остаться, как следует отдохнуть, но Бадаев сказал, что сегодня много работы. Наскоро перекусив, они ушли вместе с Тамарой. Двое других жили еще дня три и неожиданно куда-то исчезли. Обо всем этом Зина-Канарейка рассказала на допросе в сигуранце после того, как ее вместе с матерью арестовала полиция.

На Нежинской в квартире Петра Бойко Бадаев появился после полудня вместе с Тамарой Межигурской. Из конспиративной квартиры Бадаев больше никуда в тот день не выходил, но Межигурскоя отлучалась довольно надолго и вернулась только вечером. Бадаев куда-то посылал и Якова Гордиенко. Он привел с собой прилично одетого человека, выше среднего роста. Этот человек с полчаса разговаривал с Бадаевым на кухне и ушел перед самым приходом Межигурской.

С появлением Бадаева на конспиративной квартире Антон Брониславович засуетился, наказал жене готовить ужин, а сам побежал в магазин что-то купить. По пути зашел в телефонную будку…

Ужинать сели поздно, за столом долго не засиживались и часов в десять уже легли спать. В тот вечер Бойко пригласил к себе и Продышко, но тот не пришел. Продышко избежал ареста, но не надолго.

Еще днем Молодцов осмотрел квартиру, проверил схему, которую Бойко переправил ему в катакомбы. Ничто не вызывало сомнений. На кухне он вышел на черную лестницу, поднялся на чердак, отворил легкую, державшуюся на одной петле дверцу. Все соответствовало схеме, которую Бойко переправил ему в катакомбы. Ничто не вызывало сомнений — вон там, за почерневшей балкой, есть спуск и переход в соседний чердак. Можно через слуховое окно вылезть на крышу. Разведчик был удовлетворен осмотром новой конспиративной квартиры. Молодцов не мог и подозревать о предательстве, он не знал, что весь этот вечер квартал Нежинской улицы был оцеплен агентами гестапо и сигуранцы. Они стояли в подъездах, в воротах домов, прогуливались под деревьями вдоль тротуаров. Капитан Аргир тоже был здесь и нетерпеливо ждал сигнала, когда можно начинать операцию. Сигнал — наступившая тишина в квартире. На лестнице дежурил Друмеш, на чердаке — Жоржеску с несколькими людьми. В начале одиннадцатого Друмеш вышел и доложил — в квартире угомонились. Аргир засек время — через полчаса можно начинать.

Бойко не спал, чутко прислушиваясь к тишине. Несколько раз ему казалось, что он слышит крадущиеся шаги на лестнице.

Но стук в дверь раздался неожиданно и для него. Он поднялся и босиком вышел в прихожую.

— Кто здесь?

— Откройте.

Бадаев мгновенно проснулся от сдержанных голосов на лестнице и в прихожей, от топота ног входивших люден. Кто-то спросил:

— Яков Гордиенко здесь живет?

— Да, здесь.

— А вы кто такой?

— Хозяин квартиры.

— Есть здесь посторонние?

— Нет, только двое знакомых. Задержались, пропусков нет, остались заночевать.

Федорович говорил нарочито громко, чтобы разбудить, предупредить спящих. Во всяком случае, так понял Бадаев. Он осторожно поднялся с пола.

Мысль работала отчетливо и напряженно. Разведчик еще не мог собрать воедино разрозненные впечатления, сделать вывод, проанализировать, что произошло. В мозгу стремительно возникали вопросы, на которые Бадаев не мог сразу дать ответа. Что это может быть? Кто ворвался в квартиру? Зачем? Как вести себя через мгновенье, через секунду?..

Первое, что пришло в голову, воспользоваться запасным выходом, выбраться на чердак и уйти. Но выход отрезан — в прихожей толпятся ночные пришельцы, а в кухню ход только через прихожую. Броситься в окно с четвертого этажа? Но это на крайний случай. Уйти невредимым через окно невозможно, разбиться насмерть тоже нельзя — мала высота. Бадаев впервые подумал: если бы все это случилось в старой конспиративной квартире на первом этаже — мгновенье, и он на улице…

Все эти мысли промелькнули стремительно, вероятно, в какие-то доли секунды. Единственно, что успел сделать Бадаев — натянуть валенки и переложить из кармана в голенище запасной браунинг, с которым он никогда не расставался. В это время открылась дверь, вспыхнул свет.

— Кто здесь Гордиенко Яков? — спросил чернявый маленький человек в форме румынского офицера. Это был Харитон.

Яков поднялся с койки, сонный, щуря глаза и не понимая, что происходит. Был он в тельняшке, в трусах, зябко поежился и вдруг сразу очнулся, заметив погоны на плечах вошедших людей. Он шагнул к распахнутой двери, еще надеясь прорваться к вешалке, к своему бушлату, но в прихожей было полно людей — военных и штатских. Вернулся обратно.

— Оденься, — приказал ему Харитон. Что-то по-румынски сказал Друмешу. Тот обшарил кровать, поднял матрац, подушку. Харитон обернулся к Бадаеву.

— Вы кто будете?

Бадаев не успел ответить.

— Это мой гость, господин офицер, — торопливо сказал Федорович, стоявший в одном нижнем белье у двери. — О нем я сейчас говорил вам. А в той комнате еще одна женщина, сестра жены.

— А это? — Харитон указал на Гордиенко-старшего и Сашу Чикова.

Они тоже проснулись и сидели на койках.

— Это из моей мастерской, господин офицер. Мои рабочие.

— Хорошо… В соседней комнате кто?

— Там женщины.

— Пусть оденутся… Ваши документы, — Харитон снова повернулся к Бадаеву.

Владимир Александрович неторопливо (сейчас он все делал не торопясь, чтобы выиграть время) вынул из бокового кармана паспорт и протянул румынскому офицеру. Паспорт был выписан на Сергея Ивановича Носова, уроженца Воронежской области. Под этой фамилией Молодцов намеревался легализоваться в городе, как рекомендовали из Центра. Паспорт был в порядке, и Бадаев уверенно протянул его румынскому офицеру. Тот, бегло взглянув, вернул обратно.

В комнату вошел Жоржеску, тоже в румынской военной форме. В руках он держал бушлат Якова Гордиенко.

— Чей пиджак? — спросил Жоржеску, глядя на полураздетых ребят.

— Мой, — Яков рванулся к бушлату, но Жоржеску отстранил его и показал Харитону маленький браунинг, такой же, какой был в валенке Молодцова. Это оружие Владимир Александрович получил перед самой оккупацией города и раздал подпольщикам.

— Найден в кармане этого пиджака, — сказал Жоржеску.

— Я должен тебя арестовать, — сказал Харитон. — А вы, господа, тоже оденьтесь и пройдите в полицию, чтобы подписать протокол. Это не надолго, прошу извинить.

Харитон будто бы просто так, для порядка, ощупал карманы задержанных — оружия не было.

«Не слишком ли много людей для ареста одного мальчишки?» — подумал Молодцов, разглядывая толпившихся агентов полиции. Он насчитал двенадцать человек. Неторопливо одевался в прихожей, мучительно думая, что предпринять. Действовать активно нельзя, — может быть, все это случайные совпадения. К тому же что здесь делать с одним пистолетом? Другое дело — граната. Если бы он был один! Если бы рядом не было женщин, подростков… Если бы знать наверняка, что это ловушка… А может быть, действительно случайный налет? Надо держаться, не выдавать себя до конца опрометчивым поступком. Слишком много поставлено на карту.

Якова заковали ручными кандалами и повели вперед. Федорович шел последним, захлопнул дверь, проверил — заперта ли. Спросил:

— Надеюсь, не надолго, господин офицер?

— Нет, нет, вернетесь через полчаса. — Харитон вместе с Жоржеску замыкал шествие.

Но вот что странно: Бадаев отметил для себя — лучи электрических фонариков скрещивались на его фигуре чаще, чем на фигуре Якова Гордиенко. Кого арестовали — его или Гордиенко, кого не хотят выпускать из поля зрения?

И еще одно. Когда спустились по лестнице и вышли в тесный дворик, какие-то люди свертывали широкий брезент, расстеленный около стены под окнами квартиры Бойко. «Эге, — чуть не свистнул от изумления Бадаев. — Ждали, что кто-то выпрыгнет из окна! Да, здесь дело не в Гордиенко…»

И вдруг Бадаева осенила мысль — нелепая, чудовищная: а если это предательство? Если вся эта ловушка подготовлена для него, Молодцова? Догадка показалась такой невероятной, что разведчик попытался ее отбросить. И все же мысль эта теперь уже не оставляла его.

Прошли через дворик, вышли на улицу. У соседнего дома стояла машина. Здесь арестованных встретил капитан Аргир. Харитон доложил ему по-румынски, о чем-то заспорили, затем сказал, обращаясь ко всем задержанным:

— Господа, капитан приказал освободить вас. Всех, кроме Якова Гордиенко, которого я должен доставить в полицию. Можете быть свободными. Извините за недоразумение.

Бадаев успел шепнуть Тамаре Межигурской:

— Обратно не заходи… Сразу поворачивай за угол.

Но до угла дойти не удалось. Едва они сделали несколько шагов, как снова раздался голос Харитона:

— Господа, прошу вернуться обратно. Придется все же пройти в полицию. Это не надолго, господа.

Каким-то подсознательным чувством Молодцов совершенно отчетливо понял, что жандармы затеяли с ним сложную и запутанную игру. Уж слишком слащаво-вежливый тон у этого маленького, чернявого человечка! Кажется, он разгадал их ход — хотят создать видимость, что арест его и Межигурской — простая случайность. Противнику нужно вывести кого-то из игры, но кого? Предателя, который организовал западню…

Логика размышлений пришла позже, сейчас было только осознанное решение действия. До угла оставалось несколько шагов. Бадаев продолжал идти, будто не слышал голоса Харитона. Еще шаг, и он за углом. Вот здесь и не выдержали нервы румынского контрразведчика:

— Держите его, держите Бадаева! — неистово закричал Аргир, бросаясь следом за ним. Кто-то выскочил из-за угла и преградил дорогу. Бадаев выхватил из-за голенища браунинг и раз за разом выстрелил в упор. Человек осел на снег… Бадаев рванулся вперед, но в это время еще кто-то бросился ему под ноги. Разведчик споткнулся, успев еще раз выстрелить. Тяжелый удар вышиб из рук браунинг, несколько человек нахвалились со всех сторон, подмяли его под себя, скрутили руки, защелкнули кандалы.

Теперь уже всех арестованных заковали в наручники. Их втолкнули в машину и повезли.

Двух убитых, а может быть тяжело раненных, лежавших без движения на углу Нежинской улицы, погрузили в другую машину и отправили в госпиталь.

Это произошло в полночь на десятое февраля 1942 года.

В деле «Операция „Форт“ среди показаний свидетелей сохранился рассказ вдовы Продышко, который проливает свет на события этой ночи.

Муж не посвящал Марию Ивановну в свои дела. При румынах он был коммерческим директором пивоваренного завода на Пролетарском бульваре, но она знала, что Петр только вел большую игру с оккупантами. Он делал вид, будто сохранил для них завод, запасы сырья, а на самом деле вел против них опасную, тайную работу. Раз пять к ним на квартиру приходила Тамара Межигурская, приносила какие-то записки, которые муж тотчас сжигал. Довольно часто бывал Яша Гордиенко. Он прибегал на минутку, тоже приносил записки, что-то брал и уходил.

Бывал еще у мужа Петр Иванович Бойко. Этот обычно сидел долго, пил чай, вел разговоры о положении в городе, о частной торговле, которая с каждым днем разрасталась. Это почему-то его особенно интересовало. Бойко советовался — не открыть ли ему свое дело, предположим, торговлю вином и газированными напитками. В летнее время это прямая выгода.

Иногда муж просил Марию Ивановну оставить их одних, она уходила на кухню, и мужчины продолжали свой разговор.

Однажды муж пришел с работы сильно расстроенный. В тот день его дожидался Бойко. Муж сразу заговорил с ним о каких-то планах катакомб, которые попали или могли попасть к румынам. Об этом мужу будто бы рассказал новый директор завода — румынский прихвостень Иваненко. Каким-то образом к нему попали планы катакомб, а уж он обязательно выслужится перед хозяином, не утерпит и передаст их румынам. Это очень опасно для группы Бадаева. На планах указаны все выходы из катакомб.

Условились, что Бойко предупредит об этом Бадаева, а Продышко постарается выкрасть планы катакомб у Иваненко, если тот еще не успел передать их полиции.

Через несколько дней Бойко снова пришел к Продышко. На этот раз он долго не задерживался. Муж передал ему планы катакомб и просил немедленно переправить к партизанам.

Мария Ивановна как сейчас помнит, что девятого февраля Петр Иванович Бойко приглашал мужа вечером зайти к нему на Нежинскую. Продышко пообещал, но не пришел. На другой день к ним прибежала Нина Гордиенко и предупредила, что ночью арестовали Петра Ивановича Бойко, братьев Гордиенко и кого-то еще. Сейчас в квартире Бойко на Нежинской улице румыны устроили засаду. Нина сама чуть не нарвалась. Надо предупредить всех, чтобы не заходили к Бойко. Об этом надо обязательно передать в катакомбы.

Показания были очень важные, и следователь майор Рощин переспросил:

— Вы точно помните, что Петр Бойко приглашал вашего мужа именно девятого февраля сорок второго года?

— Еще бы не помнить! Это было как раз за день до ареста мужа. Арестовали его десятого. На квартиру приехали агенты сигуранцы и спросили, где мой муж. Нина Гордиенко только-только ушла. Ответила — на работе. Тогда они уехали, остался только один полицейский. Мужа арестовали на заводе, и я с ним больше не встречалась. Полицейские вечером приехали снова, все перерыли, найти ничего не нашли, но засаду оставили. Дежурили в квартире целую неделю, но к нам никто не пришел, видно Нина Гордиенко успела предупредить.

ПОСЛЕ АРЕСТА

После того как от Кира поступила в Москву последняя радиограмма, датированная седьмым февраля, связь Центра с одесским подпольем оборвалась. А она, эта связь, именно сейчас была так нужна!

В деле «Операция „Форт“ сохранилось несколько тревожных запросов, написанных рукой Григория.

«Сообщите» есть ли связь с Киром? — запрашивал он дежурных расистов. — Тщательно ведите наблюдение за эфиром. О выходе Кира на связь немедленно доложите для прямых переговоров. Вызывайте меня в аппаратную в любое время».

И снова запрос:

«Что слышно о Кире?»

Здесь же лаконичные ответы дежурных радистов: «Связи с Киром не проходило», «На вызовы Кир не отвечает», «Корреспондент № 12 молчит».

Очевидно, товарища Григория волновала последняя радиограмма Кира, в которой он сообщал о своем намерении выйти в город и лично узнать о судьбе пропавшего Самсона. Но Киру сейчас нельзя уходить в город! Параллельные источники сообщают, что положение осложнилось, над подпольем отвисает угроза. Об этом надо бы предупредить Кира, но одесское подполье не подает признаков жизни. Кир не отвечает на вызовы Центра.

«Что делать?» — спрашивает кто-то, написав эти два слова размашистым, нетерпеливым почерком.

Григорий не отвечает. Вероятно, пока только ждать.

Прошло одиннадцать тревожных дней.

Наконец, 18 февраля 1942 года связь с одесским подпольем восстановилась. Радист Центра тотчас передал Киру распоряжение Центра:

«Киру немедленно! Григорий передает, что вам запрещено связываться с источником. Ваше донесение получил. На некоторое время прекратите связь со своими людьми, работающими в городе. Ваше сообщение о шестнадцатитысячном войске, сосредоточенном вокруг катакомб, подтверждается другими источниками. Нам кажется, что вам следует переменить шахту. Подумайте и, если находите возможным, сделайте это.

Ваши данные о присылке людей из Берлина и Бухареста в Одессу для усиления борьбы с нашим подпольем также подтверждают другие источники. Агенты гестапо и сигуранцы обнаружили до четырехсот выходов из катакомб. Учтите, что за входами, помимо открытого, ведется и тайное наблюдение. Примите все меры к сохранению себя и всего подполья, реже выходите в эфир».

Радиограмма из Центра пришла слишком поздно.

В тот же день, вероятно в тот же сеанс, радист Центра принял из Одессы радиограмму. В отличие от прежних сообщений, здесь не было ссылки «Кир сообщает».

«18.2.42 г. Восьмого февраля Кир вместе со связным ушел в город. Последний срок возвращения был назначен на 10 февраля. В этот день Кир и его связной не возвратились. Чтобы выяснить причины задержки, послали в город второго связного — Тамару Шестакову. Дали указание — при любой обстановке, в городе возвратиться в тот же день. Связная не вернулась. Ее нет до сих пор.

У выхода из шахт наш пост заметил группу полицейских численностью до тридцати человек. Они разбирали завал у главного входа в катакомбы. Наличие полиции, исчезновение Кира и его связистов дает основание предполагать, что все они арестованы. Принимаем меры для выяснения обстановки в городе».

Здесь же приписка радиста узла связи: «Киру передано». Оба эти привычные слова зачеркнуты и вместо них написаны другие.

«Корреспонденту № 12 передано: примите меры к выяснению судьбы Кира и его связных. Григорий».

Это распоряжение передали в Одессу в тот же сеанс — восемнадцатого февраля. Значит, товарищ Григорий неотлучно стоял рядом с радистом, надеясь выйти на прямую связь с Киром.

Тем временем подпольщики-катакомбисты изыскивали связи, о которых говорил Молодцов перед уходом из катакомб. В начале марта Анатолий Белозеров по заданию совета отряда выбрался на поверхность, чтобы встретиться с Олегом Николаевичем из оптического магазина Калиновского. Выход этот обсуждали особенно тщательно. Анатолий сам предложил пойти сначала в Фомину Балку к родным, побыть там какое-то время, достать одежду, осмотреться и уж после этого идти в город. Он полагал, и в этом с Белозеровым все соглашались, что решающее значение будет иметь одежда. В одежде, пролежавшей несколько месяцев в шахтах, можно было идти только на верный провал — она пропахла сыростью, плесенью, и любой агент сигуранцы безошибочно определит в нем подпольщика из катакомб.

Мать всплеснула руками, не сдержалась, расплакалась от радости, когда поздним вечером Анатолий отворил знакомую дверь в хату. Отец тоже как-то очень уж торопливо ткнулся бородой в щеку сыну и отвернулся, вытирая рукавом глаза. Но старик быстро взял себя в руки, вышел во двор, запер ворота, спустил кобеля с цепи, закрыл на засов сени, накинул крюк на входную дверь и только после этого наказал матери дать сыну помыться и собрать что-нибудь перекусить.

Огня в хате не зажигали, до рассвета просидели, проговорили в потемках, а потом уложили сына на чердаке. Утрам старик ушел на зады будто бы жечь старую траву, разный мусор, накопившийся за зиму, и заодно сжег от греха одежонку сына, от которой и в самом деле за версту несло прелой сыростью.

Трое суток Анатолий провел под родным кровом. Днями он старался загорать на солнце, лежа в укромном углу двора за погребом. Пытался убрать столь опасную в городе нездоровую бледность. К ночи Анатолий перебирался на чердак, ближе к лазу, что вел на сеновал. Он знал этот выход еще с детских лет. У надежных людей отец раздобыл подходящую одежду, мать подогнала по росту, и утром на четвертые сутки Анатолий тронулся в город.

Гулевую улицу он нашел быстро. Раз-другой прошел вдоль, но вывески оптического магазина Калиновского не обнаружил. Прошел еще раз, проверил номер дома — все правильно, но теперь здесь торговали всякой рухлядью. Изображая робковатого молдавского парня, Белозеров зашел в магазин, спросил, нет ли какой работы. Пожилая широкогрудая гречанка сначала отказала, но потом вернула от дверей — пусть хлопец поможет мужу перенести кое-какие вещи.

Часа полтора Анатолий работал в тесном дворе, перетаскивал из одного сарая в другой какие-то тюки, ящики, корзины, набитые старым тряпьем. Распоряжался работой долговязый старый человек с запавшими щеками, в мягких войлочных туфлях, хотя на улице было еще довольно сыро. Муж гречанки и рассказал Белозерову, что жена по случаю выгодно купила магазин у старого владельца, который срочно переезжал в Кишинев.

В углу сарая Анатолий нашел ящик с битыми линзами, старыми микроскопами, порыжевшими кожаными футлярами, мехами от старинных фотокамер. Это было все, что осталось от владельца оптического магазина. Ящик был тяжелый, и Анатолий с хозяином-греком с трудом переволокли его в угол двора.

Получив заработанные деньги, Белозеров вышел на улицу. Установить связь с Олегом Николаевичем не удалось. Но ясно, что сигуранца не захватила Олега — он вовремя успел ликвидировать свою «торговлю», конечно, если ему грозила опасность. А может быть, он из предосторожности сменил вывеску…

В городе никаких дел больше не было. Выждав, когда крестьяне окрестных сел возвращались домой, Белозеров вместе с ними благополучно миновал румынскую заставу. Вскоре он был в селе Куяльник, задворками прошел во двор к Ивановым, спустился в погреб под домом и через него — в катакомбы.

Еще через несколько часов Белозеров был на своей базе. Собрали совет отряда. Сообщение Белозерова было неутешительным — установить связь с большим одесским подпольем не удалось.

Вскоре отряд постигла еще одна неприятность. Жандармы все же заподозрили семью Ивановых в связи с партизанами. Устроили налет, сделали обыск, нашли хлеб, только что испеченный — десяток караваев, грозная улика! Но самое главное — жандармам удалось обнаружить ход из подвала в катакомбы. Только за одно это всем жителям дома грозила смерть.

Старика Иванова вместе с взрослым сыном Андреем завели в катакомбы, каждого заарканили на длинной веревке и приказали идти к партизанам.

Отец шел рядом с Андреем на привязи, а жандармы были сзади, вели их, будто на поводках. Отец нес фонарь, он наклонился к Андрею и шепнул совсем тихо:

— Беги, сынок, как споткнусь, так беги. Все равно нам несдобровать…

Руки были связаны, но пока пробирались темными лабиринтами, удалось ослабить узлы. Андрей прошептал:

— Давай вместе, отец…

— Двоим не уйти, не угонюсь я за тобой, поймают… Выходи к двенадцатой шахте, там отряд бадаевский… Беги!

Старик, будто споткнувшись, упал, ударив фонарь о камень. В ту же секунду Андрей рванул веревку и бросился вправо в темноту штрека. Сзади затрещали выстрелы, мелькнули лучи электрических фонарей. Беглец повернул еще раз вправо, ощупью нашел пролом в соседнюю шахту и, пригнувшись, прикрывая руками голову, натыкаясь на пласты ракушечника, продвигался все дальше и дальше. Вскоре шум погони утих. Андрей ненадолго остановился, перевел дух, смотал веревку, которая все еще волочилась за ним, и медленно, ощупью в чернеющем мраке стал пробираться вперед.

Через два дня, голодный и обессиленный, Андрей Иванов вышел к двенадцатой шахте — его задержали на подземной заставе отряда, узнали и доставили на партизанскую базу.

А старика Иванова, как потом стало известно, каратели привели обратно во двор и забили до смерти, пытаясь узнать, кто связан еще с партизанами. Он умер, не назвав ни одного имени.

Жандармы замуровали и этот выход из катакомб, которым партизаны так долго пользовались.

А связи с Москвой все еще не удавалось наладить — иссякли батареи. С неимоверным трудом Иван Неизвестный устроил самоделки. Их хватило ненадолго, но все же четвертого апреля катакомбисты вышли на связь с Москвой.

В ту ночь передали: «Кир арестован на квартире руководителя городского отряда. Обвиняют в принадлежности к партизанам. На допросы водят в кандалах под усиленным конвоем. Судить будет военно-полевой суд через неделю.

У всех выходов из катакомб установлены круглосуточные жандармские посты. Каратели пытались проникнуть в шахты, произошла перестрелка. Натиск отбит. Жандармы снова заложили входы. Шахту переменить нельзя. Имеется вспышка тифа, тревожат обвалы шахт. Питание рации на исходе». Действительно — от сыпняка умер Фима Хованский, которого Молодцов еще в январе привел из города. Всего он привел пятерых еврейских парней, работавших в составе разведывательных групп. При массовых облавах на евреев в Одессе им было трудно оставаться в городе, возрастала опасность провала. Молодцов увел их в катакомбы. Фима заразился еще в городе, заболел и умер через несколько дней после провала Молодцова. К счастью, сыпняк в катакомбах на этом и кончился.

Далее катакомбисты передавали:

«На одесский нефтеперерабатывающий завод из Плоешти ежедневно прибывает два состава горючего — около семидесяти цистерн. По непроверенным данным, эта база снабжает большой участок Южного фронта. Укажите время налета, будем сигнализировать ракетами».

Радиосвязь с катакомбами то налаживается, то затухает. Но теперь ни одна радиограмма не проходит без упоминания Кира. Во второй половине апреля радист Центра записывает тревожную весть:

«Получено сообщение, что Кир и две связные неминуемо будут приговорены к расстрелу.

Полиция разобрала главный ход в шахту и втолкнула парламентера с письмом румынских властей. Предлагают сдаваться в течение 48 часов. В противном случае будем уничтожены. Угрожают взрывом шахт и применением газов. Парламентер задержан в отряде. Ответа не дали. Какие будут указания?

По поводу Кира сообщаем: он проходит на следствии под фамилией Бадаев Павел Владимирович, уроженец города Сасова Рязанской области, русский, 1911 года рождения, по профессии кузнец, место работы — Гужтрансартель. Другими материалами не располагаем».

Из Москвы с узла связи в тот же сеанс в Одессу отправлены подробные указания:

«Советовался с компетентным товарищем, знающим место вашего пребывания. Он утверждает, что нет таких средств, которыми можно было бы выманить или уничтожить людей, находящихся в вашем положении.

В случае необходимости вы можете уходить в любом направлении. Передаю ориентиры:

Колея от тачек в штольне ведет к выходу из катакомб.

Следы от ударов острия кирки на потолке указывают направление в глубину катакомб.

Сообщите, какие возможности имеются у вас для ведения работы в городе. Что известно о положении Кира? Мужайтесь. Григорий».

Здесь снова наступает перерыв в связи. Видимо, подпольщикам невозможно прорваться сквозь блокаду жандармов и хотя бы ненадолго развернуть радиостанцию. Но подпольщики могут слушать Москву, они принимают некоторые сообщения. 11 мая, выйдя на связь после многодневного перерыва, они передают в Центр:

«Ваши первомайские поздравления и сообщение о победах Красной Армии приняли по обычной сети. Сами выйти в эфир не могли. Тяжелые условия, в которых мы пребываем, не сломили в нас веру в победу Красной Армии».

24 мая катакомбисты успели передать очень короткое сообщение, оборванное на полуслове.

«Катакомбы блокированы воинскими частями румын. Намерены…»

Радист центрального узла связи записал: «Связь нарушена и больше не восстановилась. На позывные корреспондент не ответил».

После этого связь с одесским подпольем оборвалась надолго. Она возобновилась только в августе 1942 года. Два с половиной месяца от подпольщиков не было никаких известий.

Среди материалов дела «Операция „Форт“ есть одна маленькая справка, единственный документ, относящийся к лету 1942 года. Это докладная одного из сотрудников отдела, которому поручалось выяснить ряд деталей, связанных с „Операцией «Форт“. Сотрудник писал:

«По имеющимся документальным данным, полученным из параллельных источников, установлено, что в конце мая румынские и немецкие власти приступили к окуриванию аэросолом катакомб в Одессе. На окраине города произошло несколько сильных подземных взрывов, вследствие которых имелись потери среди румынских солдат. Есть убитые и раненые. Размеры потерь не установлены».

Вот и все, что было известно о неразгаданной судьбе подпольщиков в одесских катакомбах. К этому времени относятся лишь несколько запросов и рекомендаций, сохранившихся в деле.

«Передавать указания через открытую сеть на длинных волнах».

«Систематически выходить на связь».

«Внимательно следить за эфиром, искать катакомбы на соседних волнах».

«Нет ли вестей из Одессы?»

Вестей не было.

Но люди продолжали там жить, там — в катакомбах, оторванные от Большой земли. Они жили, не имея возможности подать о себе весть.

Старшим радистом в отряде катакомбистов был Евгений Глушков, узколицый парень с тонкими, постоянно сжатыми губами и длинными светлыми волосами, которые по-девичьи зачесывал назад. Он неплохо знал радиодело, но человек был разбросанный и разболтанный. Все свободное время он проводил в обществе Асхат Францевны Янке — отрядного врача катакомбистов, которую Глушков знал еще до войны и привел в катакомбй, когда формировался отряд. В катакомбах врачиху звали просто Ася. Это была еще молодая, но уже начинающая полнеть женщина с такими белесыми ресницами и бровями, что казалось, будто на ее бледном и веснушчатом лице вообще нет никакого намека на растительность. От этого ее прозрачно-голубые глаза выглядели куда темнее, чем были на самом деле. В отряде держалась она не то чтобы замкнуто, но своей холодной официальностью отталкивала от себя людей. Исключение составлял радист Глушков, глядевший на Асхат Францевну влюбленными глазами.

В помощники Глушкову поставили Ивана Неизвестного, резко отличавшегося от старшего радиста и своей внешностью и характером. Иван когда-то зимовал в Арктике, это, может быть, наложило свой отпечаток на его поведение. Был он нетороплив, настойчив в работе, немногословен и отличался упорством. С Глушковым поддерживал только служебные деловые отношения. И старший радист со своей стороны тоже недолюбливал Ивана Неизвестного за его своенравный, упорный характер и острый язык. Под дисциплиной Глушков подразумевал слепое подчинение, заискивающую услужливость, а этот темноволосый парень с крупными чертами лица и ясно-серыми глазами одним своим видом вызывал у старшего радиста подсознательное раздражение. На собеседника он глядел внимательно, словно хотел прочитать его сокровенные мысли. К тому же Неизвестный дружил с пограничником Белозеровым, и это тоже не нравилось Евгению Глушкову.

Когда в назначенный срок Бадаев и Межигурская не вернулись на партизанскую базу, когда срочно надо было сообщить об этом в Москву, оказалось, что в рации иссякло питание. Запасные батареи тоже сели — в сырости катакомб они безнадежно портились, покрывались белым соляным налетом. Иван предложил Глушкову перебрать старые батареи, но тот только безнадежно махнул рукой — все равно ничего не выйдет.

Однако помощник радиста добился своего, Он был уверен, что батареи можно восстановить. Ненадолго, но можно. При свете коптилки Иван часами возился с ними, перебирал, чистил, что-то доделывал. Питание удалось наладить. Правда, вскоре батареи снова сели, не пришлось даже закончить сеанс, но в Москву все же сообщили, что произошло в катакомбах.

А в тот день, когда рация окончательно вышла из строя, Неизвестный снова заговорил все о том же.

— Знаешь что, — сказал он Глушкову, — передатчик можно восстановить, если достать запасные части и несколько сухих батарей. Давай попробуем.

— А где их возьмешь? — мрачно спросил Глушков.

— Может быть, в городе.

— В городе… Ха! — взорвался вдруг старший радист. — У жандармов, что ли! Пойди сунься, если такой смелый.

Разговор так ничем и не кончился. Связь с внешним миром оборвалась начисто.

Иван Неизвестный ходил мрачный и молчаливый. Он все думал, думал и ничего не мог решить. Только раз во время дежурства, когда они с Белозеровым остались вдвоем на дальнем посту, Иван не выдержал и сказал:

— Послушай, Анатолий, давно я собирался тебя спросить — как ты думаешь, что будет с нашим отрядом?

— Это к чему ты? — не понял Белозеров.

— А вот к чему. Если все так пойдет дальше, доведет нас Глушков до ручки. Как пить дать! Это я как пограничник пограничнику говорю…

Белозеров сидел рядом с товарищем, но не видел его лица. Откуда-то со стороны входа сюда доносилось легкое, как дыхание, дуновение ветерка. Но это неприметное движение воздуха позволяло легче и глубже дышать. Воздух был суше, доносил с собой весенний запах земли, прелой травы, полынной горечи и солнечного тепла. Анатолий молча слушал взволнованный голос приятеля. Он и сам последнее время задумывался над тем, что говорил радист, но для Белозерова в его словах многое было новым.

— Пойми, что получается, — продолжал Неизвестный. — Мы с тобой пограничники, значит, те же чекисты. А что должен делать чекист, если узнает, что кто-то приносит вред делу?

— Знаешь, Иван, — прервал его Белозеров, — что-то я тебя, и вправду, не понимаю. Загадки ты мне не загадывай. Либо говори начистоту, либо держи при себе свою тайну.

— Ладно, — перешел на шепот Иван Неизвестный, — ты знаешь, что Центр предложил нам перейти в катакомбах в другое место. А Глушков скрыл это и теперь тянет всех в Савранские леса уходить, бросать катакомбы. А как мы уйдем — работать нас не в лес, а в Одессу послали. Кто без нас будет связь держать? Я сказал ему — за лампами в город надо сходить, может достанем. Так, знаешь, как он мне ответил?..

— Подожди, подожди! — воскликнул Белозеров. — Так, значит, нет такой директивы — в Савранские леса уходить?

— А я тебе про что говорю?!..

— Да-а… — протянул Белозеров. — Об этом надо поговорить с парторгом.

В тот же день Неизвестный вместе с Белозеровым пошел к Константину Зелинскому. Тот внимательно выслушал пограничников, полез в карман за кисетом, вспомнил, что там давно уж нет табаку, и сунул его обратно.

— Так, хлопцы, так… Тут треба разжуваты… Вот что, с Глушковым сам поговорю. Спасибо вам, ребята! Далеко не отлучайтесь, может понадобитесь…

Глушков был подвыпивши, небрежно выслушал, что говорил ему Зелинский, и спросил иронически:

— А как вы думаете, товарищ парторг, кто мне, извините, будет давать указания — Центр из Москвы или вы в катакомбах? Кто за связь отвечает? Я!..

— Не прикидывайся, — помрачнел Зелинский. — Нет у тебя никакой директивы, чтобы нам в Савранские леса уходить. Предложено только базу сменить в катакомбах.

— Интересно, кто же это тебе все разболтал? — озадаченно спросил Глушков.

— Об этом потом будем говорить. Сейчас давай дело решать. В Савранских лесах отряду нечего делать.

— А здесь что делать?

— Здесь? Продолжать работу. Объединимся с райкомовской группой, восстановим связь, будем обеспечивать действия спецгруппы. Наш отряд тебе только прикрытие. Сходим к секретарю райкома, посоветуемся, он за нашей работой следит.

— И не подумаю! — заупрямился Глушков. От него сильно разило спиртом. — Не пойду. У нас с ним должности разные. Понимаешь? На связь меня поставили, не его.

— Но он — секретарь подпольного райкома партии.

— Ну и пусть не вмешивается в мои дела…

Парторг Зелинский говорил спокойно, хотя внутри у него все кипело. Его волнение выдавали только тугие желваки, заходившие вдруг на широких скулах.

— В таком случае, — сказал он, — мы освободим тебя от связи. Найдем кем заменить.

— Ну раз так, я сам уйду.

— Уйдешь сам, будешь дезертирам. Подумай…

На том разговор и кончился.

Вечером перед отбоем парторг собрал коммунистов. Все высказались, что в Савранские леса не уходить. Послать туда только группу за продовольствием, заодно отправить ослабевших людей, вывести женщин, остальным соединиться с подпольщиками райкомовской группы.

Связь с городом катакомбисты поддерживали через так называемых наружных разведчиков, среди которых был Иван Афанасьевич Кужель, о котором мы уже знаем. Он частенько, хотя и не регулярно, приходил в катакомбы, но вот старый шахтер внезапно исчез. Если бы не Гаркуша, многолетний друг Ивана Афанасьевича, сразу, может, и не вспомнили бы про добровольца-разведчика.

— Не случилось ли что с нашим Кужелем? — сказал как-то в столовой Иван Гаркуша. — Давненько его у нас не было.

Начали считать. Оказалось, что Кужель последний раз был в канун того дня, когда Бадаев ушел в город и не вернулся. О своем последнем разговоре с Иваном Афанасьевичем Гаркуша говорить не стал. Кужель советовался, расспрашивал — как лучше из города пройти в дальницкие катакомбы. Оба старика отлично знали одесские подземелья и решили, что проще всего раскопать заложенный ход на улице Фрунзе ближе к Дзержинской. Верхним ярусом пройти на командный пункт, а оттуда уж рукой подать в любую сторону дальницких катакомб.

Гаркуша полагал, что друг его неспроста завел разговор про эти катакомбы, но по своей хитроватой, присущей издавна сдержанности сделал вид, что все это ему ни к чему. Но для себя Гаркуша сделал определенный вывод — советы Кужеля связаны с тревогой Бадаева за группу дальницких партизан. Не случайно же Бадаев тоже расспрашивал его про дальницкие катакомбы.

Когда говорили про Кужеля, в столовую зашел Глушков.

— Куда ему деться, — вмешался он в разговор. — Отсидится, пока румыны кругом, и придет. Что, по кужелевскому табаку стосковались?..

Но доброволец-разведчик не отсиживался, в это время его уже не было в живых.

Ивана Афанасьевича арестовали пятнадцатого февраля — через несколько дней после ареста Бадаева. Кужель полагал, что он слишком много знает, и пуще всего боялся проговориться на допросе. В здравом рассудке он надеялся на себя, а вот если в бреду…

Соответственно этому и вел он себя после ареста. Арестованных держали в колхозном амбаре, в котором обычно хранили зерно. Здесь же рядом допрашивали, били, требовали признаться. В первый же день Кужель бросился на следователя, пытаясь задушить его руками, закованными в кандалы. Но шахтера не застрелили, как рассчитывал Кужель. Его только избили до потери сознания и снова бросили в колхозный амбар.

Ночью он подполз к соседу Мошкову, тоже арестованному карателями, предложил бежать. Мошков вздохнул — не выйдет, амбар крепкий, крышу не проломать. К тому же охрана…

Тогда Кужель сказал:

— Боюсь не выдержу, Игнат. Нельзя мне этого… Лучше уж самому… Не выдавай в случае чего… Нашим скажи — Кужель никого и ничего не выдал.

Иван Афанасьевич отполз в угол. Вскоре в тишине негромко треснуло разбитое стекло, потом раздался тихий, сдавленный стон.

Старый шахтер осколком стекла вскрыл себе вены. Он умер, чтобы сохранить последнюю тайну чекиста Владимира Молодцова.

Запасы продовольствия в катакомбах постепенно иссякали. Жители Нерубайского, Куяльника, Усатова, Фоминой Балки пытались снабжать партизан, но делать это было все трудней и опасней. Каратели со всех сторон обложили каменоломни.

Когда блокада несколько ослабла, группа партизан ушла в Савранские леса, находившиеся километрах в двухстах от Одессы. Возглавил группу Яков Васин — заместитель командира по хозяйственной части. Вместе с группой вышла из катакомб и Галина Марцишек. С заданием найти в городе квартиру, раздобыть документы, по которым можно бы было легализоваться в Одессе.

Что касается Глушкова, то он твердо решил для себя — надо уходить в город. Будь что будет. Еще несколько раньше, недели за две до выхода партизанской группы в Савранские леса, Глушков отослал в город свою сожительницу Асхат Янке, но от нее не было никаких вестей.

Галина Марцишек вернулась к колодцу на другой день. Как условились, она бросила в шахту немного продуктов и записку: жилье и документы получить трудно. Галина ждала распоряжений, что делать дальше. Ждала до утра, ответа не было. Спуститься в катакомбы нельзя — уже рассвело, а кругом жандармы, к тайному ходу днем не пробиться. Оставалось одно, идти обратно в город. Марцишек так и сделала. На старые явки заходить сразу не решилась, две ночи провела в Дюковском саду, а когда наступила третья, пришла на Гаванскую улицу к знакомой гречанке, пришла и сказала:

— Послушай, Мария, я скрываюсь от сигуранцы. Если меня здесь застанут, тебе несдобровать — тебя уничтожат, не пощадят и твоих ребят. Предупреждаю тебя, но мне нужно прожить в городе хотя бы два дня. Можешь ты мне помочь, Мария?

Мария задумалась, посмотрела на спящих детей, в глазах мелькнула тревога, повернулась к Марцишек, тряхнула коротко остриженными волосами.

— Боюсь, Галина… Не за себя, за них. Но ты все равно оставайся. Если уйдешь, будет еще тяжелей.

И Галина Марцишек осталась. Она несколько раз пробиралась к колодцу, бросала туда продукты, которые выменивала на свои вещи, но ответа из катакомб не получала. Наконец пробралась в катакомбы — там было пусто.

Она терялась в догадках — что произошло в отряде катакомбистов?

Вскоре во время облавы ее задержали. Назвалась вымышленным именем. Выпустили через месяц, потом снова арестовали и доставили в сигуранцу.

ПО СЛЕДУ ПРЕДАТЕЛЯ

Майору Рощину все еще не удавалось восстановить общую картину событий, происходивших в оккупированной Одессе.

Сведения, которыми он располагал, были слишком разрозненны, будто клочья разорванной, брошенной на ветер записки. Эти клочья перетасовал и разметал ветер, написанные на них строки размыли дожди, их затоптали в снег, в слякоть по дорогам и тропам. Теперь эти клочья нужно найти, собрать воедино, чтобы прочитать текст…

Временами Рощин был близок к отчаянию, но такое настроение владело им недолго. Достаточна было мелькнуть хоть крохотной догадке, появиться какому-то новому факту — и он с прежним упорством продолжал свои поиски. Пока для него становилось ясным, что провал Молодцова начался с предательства Бойко — Федоровича. Предательства ли? Может быть, ошибки, неопытности? В этом следовало разобраться. Но это была только одна сторона дела. Следователь должен был уточнить механику предательства, если оно существовало, раскрыть поведение людей — кто был героем, кто отщепенцем.

Чтобы не разбрасываться, он решил для себя проследить одну линию — линию поведения Бойко — Федоровича, и он шел по его следам, которые привели Рощина на Большой Фонтан, в рыбачий поселок, стоявший на высоком берегу моря.

Бойко — Федорович жил здесь несколько дней перед оккупацией в домике Ксении Булавиной, одинокой рыбачки, растившей двоих детей. Теперь Булавиной уже не было в живых, ее расстреляли оккупанты.

Вот низенький белый домик с верандой, выходившей в сад, виноградные лозы вдоль каменного забора, абрикосовое дерево, посаженное еще руками хозяйки. Во дворе осевшие бугры неубранной земли на месте партизанского тайника. Водили, вспоминали, показывали дети Булавиной — дочь и сын.

Петр Иванович Бойко появился у Булавиных осенью. Поселился здесь будто из-за того, что в городе сильно бомбят. Приезжал иногда Бадаев, но оставался недолго и ни с кем не встречался. Часто заходил рыбак Шилин — дядя Гриша, как его звали ребята, приходили еще братья Музыченко — Иван и Андрей, тоже рыбаки.

Однажды вечером в домике собралось человек шесть, может быть, восемь. Бойко был тоже. Сначала сидели в той комнате и негромко о чем-то говорили. Мать все время выходила в сад к калитке, прислушивалась. Когда стемнело, пришли братья Музыненко, оба с винтовками, сказали матери, что все готово, и куда-то скрылись. Остальные мужчины, что собрались в домике, вышли во двор и стали копать. Выкопали две глубокие ямы. Одну рядом с отхожим местом, другую в сарае. Дядя Гриша сказал ребятам, чтобы шли спать, не болтались на улице. Но, конечно, ребята не спали. Весь рыбачий поселок в ту ночь был оцеплен вооруженными людьми, они следили, чтобы не ходили посторонние.

Под утро, когда начало светать, пришли две грузовые машины. На одной лежали какие-то ящики, в другой — продукты. Все зарыли в землю и разошлись. Петр Иванович Бойко ушел к себе в комнатку. Мать легла спать, но спали недолго. Приехал Бадаев, и мать вместе с Бойко показывала ему, где что закопано.

Вскоре Бойко съехал от Булавиных, но раза два еще появлялся у них. Под койкой его оставался чемодан, в котором, как оказалось, были гранаты, запальный шнур и детонаторы. Об этом узнали уже после, когда город заняли румынские войска. Мать сильно перепугалась — ведь чемодан столько времени лежал на самом виду. Мать сразу побежала к Шилову. Вечером в тот же день зашел один из братьев Музыченко и унес куда-то чемодан.

В оккупацию, до ареста Ксении Булавиной, в домик мало кто заходил, разве только соседи. В половине зимы сорок второго года вдруг нагрянули жандармы. Они арестовали мать, сделали обыск, но найти ничего не нашли. Дня через два-три жандармы приехали снова и привезли с собой Булавину, Бойко, Шилина, кого-то еще. Солдаты сразу принялись рыть аккурат в том месте, где были тайники. Мать не дыша стояла рядом с Шилиным. Возле них был часовой и не разрешал разговаривать. Когда из ямы вытащили тяжелые ящики, мать заплакала. Ящики разбили, в них было оружие.

Потом всех поставили около ямы и стали фотографировать. Не фотографировался только Бойко. Рыбак Шилин сказал ему:

— Становись и ты, на память снимемся…

Бойко отвернулся и ничего не ответил. Жандармы погрузили оружие и продукты в машины и увезли. Руководил ими высокий, худощавый и остроносый пожилой человек в румынской фуражке и в нашей солдатской шинели. Он все время держался возле Бойко и несколько раз спрашивал его о чем-то.

Когда Ксения Булавина прощалась с детьми, она каждому прошептала дважды:

— Бойко погубил нас. Бойко погубил…

Ксению Булавину и других рыбаков-партизан с Большого Фонтана расстреляли по приговору румынского военно-полевого суда.

Но пока все это еще не было прямой уликой против Бойко — Федоровича. Обнаружить его пока не удавалось. Он исчез с горизонта, будто провалился сквозь землю, хотя вдова одного расстрелянного подпольщика уверяла, что совсем недавно, уже после освобождения Одессы, она будто бы своими глазами видела Петра Бойко в районе Большого Фонтана. Правда, видела издали, но почти уверена, что это Бойко. Он шел через мост, перекинутый над оврагом. Женщина хорошо запомнила, как он одет — серый плащ, темно-синие брюки, серая кепка. Петра Бойко сразу можно узнать по его острому, как клюв, большому носу. Вдова партизана хотела подойти, но Бойко прибавил шаг и завернул в какой-то проулок.

Майор Рощин записал приметы Бойко — Федоровича, дал поручение искать его в Одессе — если он остался здесь, далеко ему не уйти. На всякий случай следователь принял меры по розыску предателя за пределами города.

Майор предпринял еще один поиск, по поводу которого в душе сам посмеивался над собой. Дворник дома, в котором находилась конспиративная квартира на Нежинской улице, заявил, будто жилец из пятой квартиры — Петр Иванович Бойко заходил к нему в дворницкую и просил кормить собаку, пока ее не заберут. Это было за несколько дней до вступления советских войск в город. Через неделю, может быть дней через десять, к дворнику приходила женщина, назвалась сестрой Бойко и увела собаку. Как звали собаку, дворник не помнил — какая-то мудреная, нерусская кличка — не то Джек, не то Чарли или что-то похожее. Какой породы собака, дворник тоже сказать не мог. Пришлось искать справочник по собаководству, и дворник по картинке определил, что собака Бойко, скорее всего, пойнтер, песочной масти с темно-коричневыми пятнами…

Вот эту собаку и предстояло найти в большом приморском городе, а через собаку — сестру Бойко. Так бы, может, удалось напасть и на след предателя.

Поиски женщины с пойнтером майор поручил одному из своих сотрудников. Проклиная свою судьбу, сотрудник целыми днями разгуливал по улицам и дворам, искал пойнтера песочного цвета с темными пятнами.

Наконец поиск увенчался успехом. Пойнтера удалось найти, он действительно принадлежал сестре Федоровича, но сестра ничего не знала о брате. Может быть, не хотела говорить. Дальнейший поиск зашел в тупик. Федорович исчез за несколько дней до освобождения города. Можно было предположить, что предатель эвакуировался вместе с работниками сигуранцы. Но все оказалось иначе — Бойко — Федорович лежал в больнице, в хирургическом отделении с забинтованной головой. Обнаружили его несколько позже. Среди материалов дела «Операция „Форт“ есть несколько документов, в которых упоминается Бойко — Федорович. В одних только упоминается, в других он изобличается как предатель.

Вот разрозненные, покоробившиеся от сырости и снова высохшие листки из дневника Галины Марцишек. Следователю посчастливилось найти их на партизанской базе в катакомбах между Усатовом и Нерубайском. Судя по акту, приложенному к дневникам, проводником майора Рощина в катакомбах был Яков Васин, который в продолжении нескольких часов сопровождал следователя по катакомбам.

На поверхности — в степи было знойно и душно от раскаленного воздуха, и, может быть, поэтому в катакомбах казалось особенно сыро и холодно. Шли с зажженными фонарями, тускло озарявшими невысокие своды, неровные, закопченные временем стены. Несли с собой еще подвязанные к палкам свечи и зеленые длинные электрофонари. Все это осветительное имущество захватили про запас, на случай непредвиденных событий.

На базе ничего не нашли. Гестаповцы и агенты сигуранцы вывезли все, что оставалось в Катакомбах после того, как партизаны покинули свое убежище. Только в одной из пещер валялся опрокинутый сейф с распахнутой тяжелой дверью, но вокруг — ни единой бумажки.

Майор Рощин шел в катакомбы с тайной надеждой обнаружить клеенчатую тетрадь с записями и дневниками Молодцова, спрятанную где-то в тайнике Иваном Клименко. Его расстреляли оккупанты, так и не добившись — куда он дел записи своего командира.

Уже на обратном пути, проходя мимо склепа, где был похоронен моряк Иванов, следователь осветил фонарем последнее пристанище штурмана дальнего плавания. Луч света скользнул по неглубокой пещере и замер возле могильной плиты. Под слоем каменной желтоватой крошки мелькнуло что-то белое, и майор извлек несколько страничек, торопливо исписанных карандашом. Всего шесть страничек, и, как ни искали, больше ничего не нашли.

Эти странички следователь приобщил к делу. Они пронумерованы, но трудно понять, где начало, середина, конец… Некоторые строки так и не удается прочитать. На одной из страниц цитата:

«Иногда день — это тоже целая жизнь». М. Калинин.

Дальше запись:

«Все мы прожили такой длинный день, он тянулся бесконечно, как катакомбы…»

На обороте первой странички продолжение другой записи:

«…очень голодная. Дежурила на первом посту, пришла, переоделась и села за стол. На кухне без умолку тараторят Вера и Ася. Моют посуду. Меня раздражает их болтовня. Судачат, как в коммунальной квартире. После смерти Ивана я стала такой раздражительной. Пройдет ли все это?

Хлебала безвкусную, к тому же холодную латуру. Теперь это у нас единственная пища. Не могли подогреть. Ведь знают, что в это время приходит смена с дежурства.

Я о чем-то задумалась, когда услышала за спиной незнакомый голос. Даже вздрогнула. Оглянулась и увидела перед собой незнакомого человека. Высокий, смуглый, с быстрыми глазами.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Вы кто? — спросила я.

— Петр Бойко, командир партизанского отряда в городе. Наверное, уже слышали обо мне. Теперь смотрите, какой я есть…

Мне не понравилось его бахвальство. Может быть, просто у меня плохое настроение.

— Слыхала, — ответила я и продолжала глотать латуру. «Так вот он какой, Бойко», — думала я.

— Разрешите присесть?

— Места много, садитесь. — Отодвинулась, уступила место.

Бойко сел и уставился на меня, глядел, будто раздевал глазами. Не вытерпела и сказала ему:

— Что вы так смотрите, будто цыган на лошадь. — Бойко и вправду походил чем-то на цыгана. Он засмеялся, обнажив белые зубы.

— Не ожидал в подземелье такую нарядную партизанку встретить. Одеты, как в мирное время.

— Сменилась с поста, вот и переоделась, — объяснила я и разозлилась на себя: зачем взялась объяснять. Перевела разговор на другое.

— А вы зачем к нам? Веру пришли наведать?

Вера какая-то родственница Бойко, работает у нас поварихой.

— Нет, — ответил Бойко, — я к Бадаеву. Он чем-то занят, вот и пошел бродить по катакомбам, увидел огонек и зашел.

— Значит, Бадаев вернулся? — спросила я.

— Да, мы пришли втроем, — он, я и Межигурская. Чуть не лопались перед самими катакомбами. На румынский патруль наткнулись.

Бойко почему-то засмеялся.

— Бредем мы виноградниками. Вот-вот будем у входа. Ночь темная, сыро. Только выходим на дорогу, откуда ни возьмись — патруль. Бадаев с Межигурской прямо в грязь плюхнулись, притаились, а я вперед иду на патруль. Предъявил документы, старший их проверил, отдал и даже козырнул мне — проходи, мол. А Бадаев с Тамарой хватили страху.

— А вы не испугались?

— Кто?.. Я? А чего мне бояться! У меня такие документы…

— А если им не поверят, вашим документам. — Мне почему-то хотелось его разозлить.

— Мне не поверят? Поверят, да еще как!

Мне было неприятно бахвальство Петра Бойко. В общем он мне не понравился. Вскоре в столовую пришел Бадаев, увидел Бойко и позвал его с собой.

— Ты чего по катакомбам один бродишь, — сказал он, — у нас так не полагается. Пошли…

Взяв со стола фонарь, Бойко пошел следом за…»

Запись этого дня обрывалась на полуслове. Следующие странички, покоробленные, засохшие, как пергамент, относятся к более позднему времени.

«Мы с мужем оказались в отряде нерубайских партизан. Бадаев в самый последний момент избрал своей базой тоже этот отряд. Сначала он не хотел этого делать, рассчитывая обосноваться на пивоваренном заводе.

В городе осталась разведывательно-диверсионная группа во главе с каким-то Петей. Петр Иванович Бойко. Этот Петя был однажды у нас. Он мне не понравился. Уж очень какие-то юркие, убегающие глаза…

…мне хотелось кипучей, боевой жизни, а пришлось сделаться летописцем маленького отряда. Сегодня пошли четвертые сутки, как из городской разведки не вернулись Бадаев, Межигурская и Тамара Шестакова. В городе, говорят, идут какие-то маневры».

Продолжения дневника не было — затерянные страницы так и не удалось найти, но имя Галины Марцишек — третьей связной Бадаева упоминалось еще в одном документе. Его обнаружили позже на улице Бебеля среди бумаг одесской сигуранцы.

Все новые документы, связанные с расследованием дела «Операция „Форт“, ложились на рабочий стол майора госбезопасности Рощина. Видно, с большим напряжением работал следователь, разбираясь в сложном и запутанном деле. Порой ему приходилось заниматься очень страшным…

Стрельбищное поле, расположенное в черте города, было местом казни осужденных по приговору румынского военно-полевого суда. Каратели открыто расправлялись со своими жертвами. Расстрелы проходили и днем на глазах у прохожих, и вечером, когда было еще достаточно светло. Ночами старались не расстреливать — в темноте осужденные могли убежать. Труды оставались лежать на поле по нескольку дней, убирать их не разрешали.

Иногда родственникам удавалось, похитить тела своих близких и унести в соседние окопы, в траншеи, вырытые еще в сорок первом году при обороне Одессы. Там и хоронили их тайно, если у женщин хватало сил вырыть могилу. Но чаще убитых просто оставляли в траншеях, едва засыпав землей.

В апрельские дни сорок четвертого года, когда советские войска освободили Одессу, к Стрельбищному полю потянулись вереницы печальных людей, в надежде разыскать среди казненных своих близких.

Пришел сюда и майор госбезопасности Рощин. Мертвые молчат, но они свидетельствуют о преступлениях, и майор пришел к этим мертвым свидетелям.

Он полагал, что здесь, на Стрельбищном поле, скорее всего встретит людей, которые подскажут ему, с чего начать. Так оно и получилось.

Среди расстрелянных удалось опознать двадцать семь трупов.

Тамару Межигурскую узнала сестра по резиновым ботикам, которые сама отнесла ей в тюрьму — сколько еще пришлось просить надзирателя, чтобы приняли передачу. И еще по синему пальто, что Тамара носила несколько лет. Только женская память могла удержать такие детали, как фасон воротника, форма пуговиц, пришитых к пальто.

Среди убитых дети узнавали родителей, сестры — братьев, жены — мужей. Опознали рыбачку Ксению Булавину, парторга отряда Константина Зелинского, Ивана Клименко, брата командира партизанского отряда, супругов Евгению и Андрея Гуль, старика Гаркушу, братьев-рыбаков Музыченко.

Майор Рощин знал на память фамилии партизан, разведчиков, связных, и вот сейчас он услышал, что эти имена относятся к мертвым, расстрелянным, только что опознанным людям.

Мать Якова Гордиенко еще раньше нашла своего сына. Она тайком схоронила его на другой день после расстрела. Второй сын тоже был расстрелян, но она не нашла его. Теперь Матрена Гордиенко тоже пришла на Стрельбищное поле, стала первым свидетелем в расследовании сложного и запутанного дела «Операция „Форт“.

Расстрелянных похоронили в братской могиле на месте их казни. После похорон Матрена Демидовна пришла к следователю. Была она в кацавейке, в стоптанных башмаках, повязанная темным платком. В руках ее — плохонькая авоська, сшитая из кожаных лоскутков. Женщина выглядела такой неприметной, будничной, оглушенной еще не изжитым горем.

Она присела на кончике стула, и майор стал осторожно выспрашивать ее обо всем, что произошло в городе два с половиной года назад.

Сыновья мало говорили ей про свои дела. Конечно, мать матерью, а язык надо держать за зубами. Да Матрена Демидовна и сама ни о чем не спрашивала. Не говорят — значит, нельзя. Потом уж, когда сыновей взяли, Яков передавал кое-что на волю, рассказывал на свиданиях. А разве много скажешь, если рядом полицай румынский стоит, а может, и еще кто подслушивает.

Сыновей растила одна — муж давно умер. Когда пришли румыны, старшему — Алексею — двадцати не было, а Яков того моложе — шел семнадцатый год. Есть еще дочка помоложе — Нина, но ту бог миловал, уцелела, а ведь тоже братьям-то помогала — куда-то ходила, какие-то записки носила, что-то передавала.

Алексей на ювелирной фабрике работал, Яков учился в школе, а как с Бадаевым они познакомились, открыли слесарную мастерскую для отвода глаз. Хозяином у них Бойко Петр Иванович был. По настоящему-то фамилия его — Федорович. Он всех и продал. Как его звали, теперь не припомнить.

— Антон Брониславович? — напомнил следователь имя и отчество командира городского партизанского отряда. — Но откуда известно, что Федорович предатель?

— Откуда известно? А вот откуда…

Женщина неторопливо достала из кармана какие-то бумаги, завернутые в платок, раскрыла паспорт, вынула из него бумажный лоскуток-записку, размером не больше ладони, и протянула майору.

— Тут все написано, Яков мой из тюрьмы писал. Вот в этой сумке и передал, под подкладкой. — Матрена Демидовна подняла сумку и показала разорванный шов, в который едва можно было протиснуть два пальца. Глаза у женщины были сухие, суровые. Она еще добавила: — Двенадцать писем из тюрьмы прислал, а это наперед других велел передать.

Майор Рощин развернул записку, сложенную вчетверо, и с трудом прочитал неясные строки, написанные неуверенным, почти детским почерком.

«Запомните его фамилию — запишите, а когда придут Советы, то отнесите куда надо. Это провокатор — Бойко Петр Иванович, или он же Федорович Антон Брониславович… Он продал своих товарищей, продал нас и еще раз продал, когда мы думали бежать из сигуранцы…

Не унывайте! Наша будет победа. Целую крепко. Яков».

…Беседа продолжалась.

— Как румыны пришли, поселились сыновья мои сперва в одной квартире, потом в другую переехали, на Нежинской. Тут у них и мастерская была рядом. А жили на четвертом этаже. В одной комнате Бойко с женой, в другой Яков мой с Алексеем, Хорошенко Леша, Чиков Саша, а еще одного запамятовала.

Это все уже потом узналось, а сперва и разговора никакого не было. Ушли и ушли, как в воду канули. Яков, верно, перед уходом сказал: «Мы, мама, в другом месте жить будем. Встретишь если невзначай на улице, не признавай — будто мы незнакомые». Так и ушли. Нина — дочка самая меньшая — с ними еще несколько раз встречалась, были у них там какие-то дела.

На этой самой квартире и арестовали их. Как все спать полегли, Бойко в сигуранцу пошел. Вот ведь какой гад был!.. Вскорости его выпустили, а потом он на них, на румын, стал работать.

— А где же теперь этот Бойко? — спросил следователь.

— А кто его знает. С немцами вроде ушел аль с румынами. Говорят, перед приходом наших его на базаре видели, продукты покупал, а потом с каким-то человеком в немецкой форме на легковой машине уехал.

Матрена Демидовна снова вернулась к самому своему больному и незажившему. Снова заговорила о сыновьях.

Алексея видела последний раз на улице. Было это через месяц, может быть, полтора после ареста. Вели его на допрос в сигуранцу. Мать стояла на тротуаре, Алексей тоже ее заметил, помахал рукой, что-то хотел сказать ей жестами, беззвучно шевеля губами, да Матрена Демидовна не поняла. До сих пор думает, не может придумать — что хотел ей сказать Алексей. Больше с тех пор его и не видела.

А Якова расстреляли семнадцатого июля на Стрельбищном поле среди белого дня. Когда на расстрел вели, шел он с поднятой головой и песню пел.

Матрена Демидовна рассказала, как пришла она той же ночью на Стрельбищное поле с дочерью Ниной, да что помощи от нее — дрожит, всхлипывает. Нашли они Якова, оттащили к траншеям, а у него руки-то связаны. Стала развязывать, не развяжешь, тугим узлом затянуты. Руки-то хоть после смерти должны быть вольные… Нагнулась мать, впилась в узел зубами и развязала. А руки, чует лицом, холодные, как земля…

Матрена Демидовна поднялась со стула и поклонилась, вышла из комнаты. Майор Рощин проводил ее до двери. Нет, она не казалась ему теперь обыденной, будничной — эта русская женщина, которая выполняла завет своего младшего сына.

«КОММЕРСАНТ» ОЛЕГ НИКОЛАЕВИЧ

В те самые дни, когда начались скитания Галины Марцишек, когда связная-разведчица осталась одна в оккупированном врагами городе и не решалась пойти на тайные квартиры подпольщиков, чтобы не провалить их и не провалиться самой, в это время в одесских катакомбах решалась судьба бадаевского отряда.

Блокада одесских катакомб тяжело отразилась на жизни катакомбистов. На исходе были продукты, иссякали боеприпасы, люди слабели, болели цингой, и надо было решать, что делать. Как мы уже знаем, подпольщики решили послать своих людей в Савранские леса, расположенные в двухстах километрах от Одессы. Там действовал большой партизанский отряд, который, надеялись, может оказать помощь катакомбистам. На связь с партизанами уходили Яков Васин, старый шахтер Гаркуша и еще Иван Гаврилович Медерер, бывший председатель сельского Совета в районе Савранских лесов. Постепенно стали эвакуировать женщин, тайно расселяли их в городе у надежных людей. Ушла из катакомб и Асхат Францевна Янке, а через несколько дней неизвестно куда исчез старший радист Евгений Глушков.

Парторг Зелинский решил ускорить свою встречу с секретарем подпольного Пригородного райкома партии. Он располагался в нескольких километрах от бадаевской группы, но идти туда надо было запутанным подземным лабиринтом и это увеличивало расстояние вдвое.

Поэтому перед тем как уйти в Савранские леса, Гаркуша все же вызвался проводить группу катакомбистов к подпольщикам Пригородного райкома партии.

Очевидно, если ориентироваться по часам, в степи над катакомбами занималось предрассветное утро, когда Зелинский в сопровождении Клименко, Белозерова и Гаркуши, а с ним его спутники Васин и Медерер, тронулись в нелегкий путь через подземелья. Гаркуша уверенно вел людей, в катакомбах он, казалось, с закрытыми глазами мог найти дорогу в любой, самый отдаленный район. Знал хорошо катакомбы и парторг отряда Зелинский, еще мальчишкой бродивший здесь в подземельях, и все же партизаны несколько раз останавливались в пути, советовались, разглядывали маркшейдерские знаки, написанные на стенах, и шли дальше. Шли с одним зажженным фонарем, остальные, пригашенные, держали в запасе.

Через несколько часов изнурительного пути, где-то на подходе к райкомовской базе, распрощались с Гаркушей и его товарищами, уходившими в Савранские леса. Дальше пошли одни. За поворотом их кто-то окликнул, приказал остановиться. Это был пост охраны.

В большой пещере с высокими сводами, куда не доходил свет мерцающих фонарей, царил беспорядок. Подпольщики складывали оружие, паковали вещи, закапывали все, что не могли захватить с собой.

— Что за люди? — не сразу узнав пришедших, спросил Азаров. Стоя на одном колене, он затягивал рюкзак, который не хотел поддаваться.

— Бадаевцы, товарищ секретарь… Записываться на прием или так можно? — шутливо ответил Зелинский и выступил вперед.

— Гляди-ка, легки на помине! — оживился Азаров. Он поднялся с земли и пошел навстречу. — Видали, что у нас здесь творится! Я только что собирался к вам нарочных посылать. Иначе бы вы нас не нашли… Пойдемте поговорим… Товарищ Горбель, — Азаров обратился к проходившему подпольщику, — если не трудно, позови нашего гостя, да и сам зайди, оторвись на время.

Через минуту Горбель вернулся в сопровождении незнакомого человека, который был в ватнике, в солдатской зимней шапке и в стоптанных кирзовых сапогах. Был он выше среднего роста, с коротко постриженными усами, которые щеточкой прикрывали только середину верхней губы. По виду ему можно было дать лет тридцать пять, не больше. Он снял кожаную перчатку и поздоровался.

— Олег, — назвал он себя. — Здравствуйте, товарищи!

— Олег Николаевич? — удивленно спросил Белозеров.

— Он самый…

— А я вас так и не мог найти в городе.

— Не удивительно… Теперь я банковский служащий, а был коммерсантом. Так вошел в роль, что даже в катакомбах хожу в перчатках… Чтобы не огрубели руки. — Олег Николаевич засмеялся, но тут же перешел на серьезный тон.

Он сказал, что после ареста Молодцова возникла опасность, как бы гестапо и сигуранца не раскрыли другие звенья одесского подполья. Поэтому нужно немедленно сменить дислокацию, спутать карты противника, изменить метод работы. Бадаевской группе надо сегодня же покинуть базу и объединиться с подпольщиками Пригородного райкома партии.

— Как вы ни устали, товарищи, — закончил Олег Николаевич, — но нужно тотчас же возвращаться назад, поднимать людей и переходить на новое место.

Разговор снова перешел на практические дела. Олег Николаевич рассказал, где должны встретиться обе группы, и попросил торопиться. Говорил он четким, «штабным» языком, и Анатолий Белозеров определил — Олег Никелаевич определенно человек военный.

Через несколько часов парторг и его товарищи возвратились на базу. По боевой тревоге отряд быстро поднялся и ушел в неизвестном направлении. Глушкова в отряде не оказалось. Именно в тот день он ушел в город. Куда и зачем, об этом никто не знал.

А группа Васина недели две пробиралась к селу Бандурово, где назначили явку группам, уходящим из катакомб. Местом встречи была хата Павла Млынека, партизана из катакомб, который тоже шел в группе.

Маршрут наметили твердый — идти на Гниляково, на Карпово, Любашовку, Бандурово… За Гниляковом разошлись по два-три человека: идти всей группой было рискованно. Каждый получил явки, но собраться всем не удалось.

Павел Млынек поступил писарем в бандуровскую примарию — помогла фиктивная справка. Млынек оставался связным отряда, но к нему долгое время никто не являлся.

Яков Васин ушел в Балту, где жила свояченица — сестра Екатерины. Здесь удалось легализоваться — помогло то, что по всей Транснистрии начали обменивать советские паспорта на румынские. Васин получил паспорт, конечно, за взятку — румынские чиновники были на это падкие.

Проходила неделя за неделей в ожидании людей из катакомб. Так прождали до сентября, никто не приходил. В Балте начались аресты, и Васин ушел к Млынеку в Бандурово, получил через него документы и подался за Буг, где жил знакомый агроном. Проработал сколько-то в лесничестве, замел следы и подался на Брянщину к партизанам.

Что касается Гаркуши, старого насмешливого шахтера, он тоже ушел из катакомб с группой Васина вместе с Иваном Францевичем Медерером. Шли они в родные места Медерера, тоже ближе к Савранским лесам, но в Маяках наткнулись на жандармскую заставу. Даже и сами не поняли, как это получилось — прямо на дороге вышли из кустов жандармы и арестовали их.

— Ну, кум, попали мы с тобой, как курёнки, даром, что старые. — Гаркуша успел это шепнуть своему спутнику, когда их вели в Маяки. — Теперь мне поддакивай, прикинемся дурнями, может, вылезем…

В жандармском отделении арестованных допрашивал начальник поста плутонер Орхей, толстый, неповоротливый, усатый жандарм, удивительно напомнивший Гаркуше полицейского урядника, что служил у них до революции. Такие же глаза навыкате, седые волосы бобриком. Тот, конечно, теперь постарше был бы и фамилия другая.

Начальник жандармского поста сам себя назвал:

— Я плутонер Орхей, начальник поста. Что вы на дороге, собаки, делали?.. Ну? — Румынский начальник говорил без переводчика. В Бессарабии многие говорили по-русски, а плутонер Орхей, судя по выговору, был из тех мест.

— Мы, ваше благородие, в село шли, покушать хотели, — Гаркуша старался говорить как можно деликатней, подбирая слова, приходившие ему на память из обихода далекого прошлого. — А господа полицейские арестовали нас.

Орхей сидел за столом в просторной хате и подозрительно разглядывал доставленных к нему арестованных. Не могло быть сомнения, что они вышли из катакомб, — оборванные, худые, заросшие бородами. Из Овидиополя не раз предупреждали — внимательно выслеживать катакомбистов.

— Катакомбисты? — спросил Орхей.

— Не понимаю, ваше благородие… Неграмотные…

— Вы из катакомб пришли?

— Так, так, — закивал головой Иван Гаврилович. Медерер тоже поддакнул. — Из катакомбы. Жили мы там, ваше благородие, теперь сбежали. — Гаркуша прикинул — запираться не стоит. Откуда они могли еще прийти в таком виде.

— Почему так? Не понравилось под землей? — Орхей усмехнулся.

— Точно вы сказали, ваше благородие, — оживился Гаркуша, — не нравится нам. Народу много, а кушать нашему брату — во! — Иван Гаврилович сложил фигу. — Извините, конечно, за выражение.

— Говоришь, людей много? — заинтересовался Орхей. — Сколько же?

— У-у!.. — Старик закатил глаза. — Тыщи, многие тыщи, ваше благородие… Солдаты, конечно. Ну и офицеры… Один генерал даже есть… Да! Сам не видал, врать не буду, но есть — большой генерал… Разрешите закурить, ваше благородие?

Начальник жандармского поста подвинул сигареты на край стола, бросил небрежно спички. Разговор обещал быть интересным. Разрешил арестованным сесть.

— Там, ваше благородие, все есть, — продолжал вдохновенно врать Иван Гаврилович. — Чего только душе угодно, но не всем. Пшеницы — склады, мельница своя, пекарня, картошки вдоволь, мясо, правда, не свежее, из холодильника, ну, там вино, спирт… Нам это, конечно, не давали, а сами они ели, что получше. А нам, мобилизованным, латуру одну — мука на воде, и все.

— Кто же это — они?

— Начальство!.. Там, ваше благородие, под землей три дивизии стоит… Да!.. Офицеров сотни. Пить, есть всем надо… Генерал каждый день с Москвой разговаривает. Берет трубку и разговаривает. Запросто! Спрашивает — когда дадут приказ Одессу штурмовать. В катакомбах для этого все готово. Оружие всякое — пулеметы, автоматы, одних мин сколько… Надо же такое войско под землей разместить! Потому и мобилизовали меня, что я знаю катакомбы, как свою хату. Тридцать лет на камне работал… Считайте, ваше благородие, больше полгода во мраке просидел. Я теперь все знаю, что там делается.

Иван Гаврилович Гаркуша рассказывал самые фантастические, небылицы о катакомбах. Есть там все — вода, баня, хорошие спальни, даже улицы для прогулок и строевых занятий. А еще есть большая пещера для разных собраний. Для большей убедительности Гаркуша назвал даже ее размеры — метров сорок на двадцать. Кровля подперта несколькими столбами — по-шахтерски их называют целиками. В пещеру собирают солдат на митинги, читают им разные инструкции. Гаркуша сам два раза был в этой пещере — громадная.

В катакомбах есть еще большая радиостанция, но туда никого не пускают. Слушать через нее можно весь мир. Конечно, есть в шахтах электричество, телефоны… Свое НКВД и то есть.

Плутонер Орхей внимательно слушал разговорчивого старика из катакомб. Ведь это же находка! Сам дает такие показания. Надо немедленно сообщить начальству в Овидиополь.

Когда арестованные сидели за столом и ели обед, принесенный из жандармской кухни, Иван Гаврилович хитро подмигнул Медереру:

— Ну, как?.. Зубы-то целы! А по-другому и последних бы не досчитались. Погоди, я их еще повожу за нос…

Подвижное, морщинистое лицо старика расплылось в довольной улыбке. Он выскреб из котелка остатки еды, вытер рот и подошел к двери кутузки, где их держали после допроса.

— Служивый, закурить не найдется?

В дверь просунулась голова солдата. Гаркуша жестом повторил просьбу. Солдат отрицательно покачал головой, что-то сказал и затворил дверь.

— Нет так нет, — отказ не огорчил Гаркушу. — Хорошо хоть не ударил. Так-то жить можно. Помяни мое слово, с нами еще не так будут цацкаться… Ну и натравил я им!

Оказалось, что показания Гаркуши попали в самую точку.

На другое утро арестованных отправили на подводе в Овидиопольский жандармский легион с казенным пакетом, в котором лежал протокол допроса Ивана Гаркуши и препроводительное письмо вместе с актом о задержании арестованных:

«Мы, жандарм плутонер Орхей, начальник жандармского поста Маяки Овидиопольского жандармского легиона во время несения патрульной службы в с. Маяки обнаружили Гаркушу и Медерера, оба Иваны, которые по причине голода вышли из катакомб и бродяжничали по селам…

Гаркуша подробно знает расположение катакомб возле Одессы.

С настоящим актом препровождаются личности арестованных для дальнейшего расследования».

Из Овидиопольского жандармского легиона Гаркушу и Медерера незамедлительно отправили в Одессу в центр № 3 ССИ, которым управлял подполковник Пержу.

ТРОФЕЙНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

Среди материалов дела «Операция „Форт“ в отдельной папке хранятся трофейные документы, захваченные в разное время в конце войны при наступлении советских войск. Написанные рукой врага, они также рассказывают о минувших событиях многолетней давности.

Вот копия с использованной и случайно уцелевшей копирки, найденной среди ненужных бумаг, брошенных второпях где-то за шкафом одесского отделения сигуранцы. Работникам Смерш пришлось немало потрудиться, прежде чем прочитать служебное донесение полковника Пержу из румынской разведки. Здесь же приложен и оригинал копирки — прозрачно-лиловые строки находят одна на другую и порой сливаются в сплошные белесые полосы.

Донесение было адресовано начальнику главного управления полиции в Бухаресте генералу Кристеску:

«Господин генерал! Имею честь направить лично вам в отдельных наиболее существенных выдержках собственноручные показания арестованной нами Галины Марцишек, находившейся в группе НКВД, оставленной в городе для разведывательно-диверсионной работы против румынских войск его величества короля Михая I».

«…по требованию следователя сигуранцы сообщаю о себе следующее: Я, Галина Павловна Марцишек, в двенадцать лет начала работать на отборке угля на каменноугольной шахте. В 1917 г. отец увез семью в Таврическую губернию. Он имел высшее образование, но работал простым рабочим, потому что скрывался от царской полиции. Умер он в 1918 году.

…Остаться в подполье для борьбы с румыно-немецкими властями мне предложили в начале войны. В подполье осталась добровольно, без принуждения. Изъявила согласие умереть за Родину, которая по-прежнему мне дорога и сейчас.

Передо мной стояла задача быть связной и разведчицей в городе, но планы изменились, и мы перешли в катакомбы. Впервые я вышла на связь в городе через два-три дня после прихода румынских войск… Задача была — найти Петра Бойко, или Бойченко, точно фамилии не помню, и получить от него какие-то сведения. Связаться с ним не удалось — перепутала адрес. Вторичная попытка связи тоже не удалась. После этого по неизвестным мне причинам меня заменили ныне расстрелянной связной Тамарой Межигурской.

Вторично попала в город только весной 1942 г. Ходила туда по хозяйственным надобностям. Наш радист заболел и нуждался в свежих продуктах. Я пошла к его двоюродной сестре Анне Копейкиной, но та отказалась меня принять. Тогда я продала свои вещи и купила продуктов, в отряде сказала, что принесла от сестры. Так я поступала несколько раз — тайно выносила свои вещи и продавала на Новом базаре. Мне хотелось сделать приятное, доставить больному радость тем, что родные помнят о нем, заботятся.

У Анны Копейкиной была еще раз, но она меня прогнала, не разрешила переодеться и отдохнуть. Даже пригрозила…

…и сейчас говорю, что шла в подполье по идейному убеждению, без принуждения, с полным сознанием важности принятых на себя обязательств, шла, верная присяге служить Родине, готовая заранее отдать жизнь борьбе, не считаясь с лишениями или смертью.

Просить у вас пощады, молить о жизни не буду. Готова умереть за Родину, даже если сейчас моя смерть не принесет ей никакой пользы».

Второе письмо, найденное где-то в Бухаресте, также написано подполковником Пержу и адресовано все тому же генералу Кристеску:

«Достопочтенный и уважаемый генерал Кристеску!

После прибытия в Одессу, согласно вашему благосклонному распоряжению, следственной группы под руководством господина майора Иона Курерару, дела с устранением красных преступников, благодарение Всевышнему, пошли успешнее. В подтверждение при сем направляю Вам копию оперативного донесения в управление Вултурул, которое Вам будет интересно прочесть.

Передайте наилучшие пожелания Вашей супруге и скажите, что брат ее в поте лица трудится в столице Транснистрии во славу нашего маршала. Шлю ей нежнейшие братские поцелуи.

С уважением, всегда преданный Вам подполковник Пержу».

К письму подколото оперативное донесение, адресованное неизвестному Салванеску.

«Господин Салванеску! В дополнение к ранее посланному оперативному донесению о ликвидации подпольных советских банд в городе сообщаю:

Наиболее многочисленными подпольными организациями здесь являются группы, оставленные НКВД. В качестве руководителей этих групп и организаций из Москвы были посланы испытанные, опытные энкавэдисты из центрального аппарата НКВД. Пока нам удалось установить несколько таких групп.

1. В начале декабря минувшего 1941 года нами обнаружена подрывная партизанская организация под руководством Кузьмина — бывшего руководящего сотрудника Одесского НКВД. Преступники укрылись в так называемых Дальницких катакомбах. При этой преступной группе находится особоуполномоченный центрального аппарата НКВД, присланный из Москвы, под фамилией Гласов. Точно его фамилия не установлена. Численный состав группы также не установлен.

15 декабря 1941 года мне удалось установить связь с упомянутым Кузьминым. Под нашим контролем ему написано письмо, которое было переправлено в катакомбы. Наша игра с Кузьминым не раскрыта. Ведется активная переписка. От Кузьмина к настоящему времени получено семнадцать писем.

Связь с Кузьминым сейчас находится в такой стадии, что ее нельзя дальше продолжать без риска. Наступило время принять решительные меры по уничтожению Кузьмина вместе со всей его группой, что можно сделать путем газирования катакомб, либо склонив Кузьмина сложить оружие и покинуть катакомбы.

У нас имеется два варианта решений.

Первый вариант. Внезапно напасть на катакомбистов, частью уничтожить, а остальных захватить и вывести на поверхность. Это можно сделать на основании того, что Кузьмин в своем последнем письме требует, чтобы вся его группа, находящаяся на поверхности, укрылась с оружием у него в катакомбах.

Второй вариант. Направить очередное письмо Кузьмину, раскрыв ему действительное положение, что вся, его группа арестована нами, что мы его просто шантажировали и теперь предлагаем ему сдаться, что будем относиться к нему великодушно, как к пленному.

Оба эти варианта мы изучаем, а пока продолжаем переписку с Кузьминым. Его основная группа располагается в катакомбах района Дальник.

2. Начиная с 20 января 1942 года на основании агентурной разработки нами обнаружена подрывная организация, руководимая неким Бадаевым (Носовым). Она располагается в катакомбах в районе села Нерубайское. Как установлено, Бадаев послан из аппарата НКВД в Москве, в его распоряжение находятся лица, посланные одесским обкомом партии.

В катакомбах еще имеются и другие мелкие группы, которые скрываются в каменных карьерах. Партизан и советских диверсантов поддерживают жители сел Нерубайское, Усатово, Фомина Балка, Кривая Балка и другие. В указанном районе насчитывается до 400 партизан.

Командный пост группы Бадаева располагается при партизанском отряде. Приемно-передаточная радиостанция связывает катакомбистов с Москвой. Захватить станцию не удается, так как каждый раз она работает на новом месте. В распоряжении Бадаева значительные склады оружия — автоматы, пулеметы, около 120 тысяч винтовочных патронов, около 1000 гранат и примерно полтонны взрывчатки. В катакомбах значительные запасы продовольствия.

Нам удалось захватить самого Бадаева и двух женщин, его связных, но отряд продолжает действовать.

Отряд разбит на пять групп. Среди партизан группы Петра Бойко имеется три немца, из них один — агроном селекционного института.

Агентура Бадаева умело завербована из тех самых элементов, на которые опираются наши власти в восстановлении нормальной экономической и культурной жизни. Так, Петр Малютин — инженер, который работал с нами на железных дорогах в Транснистрии. Петр Продышко — заместитель директора пивоваренного завода. Завод был оставлен русскими со всем оборудованием и сырьем. Такое прикрытие создало доверие к Продышко, который якобы сохранил нам завод.

Василий Баянчук — бывший офицер белой армии или выдает себя за него. Он стал работать в примарии Одессы, в управлении недвижимого имущества, помогал нашим коммерсантам приобретать собственность, входил к ним в доверие, после чего черпал от них важную информацию.

Петро Божницкий, бывший священник, стал при нашей власти инспектором всех священников и диаконов города Одессы. Поддерживал связь с катакомбистами через прихожан церкви.

Елена Гурова — молодая женщина приятной внешности так смогла увлечь командира пехотного батальона Николае Николеску, что сей офицер, охваченный сентиментальным чувством, посылал за ней машину из Николаева, где он находился со своей частью.

Другая женщина — Тамара Шубик, жена катакомбиста, заводила знакомства с полицейскими. Мы перехватили письмо ее мужа, который просил изучить возможности убийства префекта полиции города.

Николай Милан — начальник десятки. Он сообщал сведения о военном положении в городе, вербовал в организацию новых членов и давал им задания. После падения Одессы Милан был помещен в лагерь подозрительных лиц, но затем освобожден. Являлся активным партизаном, непосредственно от Бадаева получил указание открыть в городе на Тираспольской улице парикмахерскую, которая использовалась для конспиративной квартиры. Вместе с Бадаевым Николай Милан носил возчику Бунякову взрывчатку, передал ему два ящика гранат. В случае наступления большевистских войск он должен был действовать в тылу румынских частей. Также по заданию Бадаева Милан готовился выехать с разведывательными целями в Киев.

Другой партизан, Иван Буняков, работал связным организации. Будучи профессиональным возчиком (балагула), Иван Буняков получил от организации лошадь, повозку и перевозил на Большой Фонтан оружие, боеприпасы и продукты для подпольной организации Бадаева. В сарае около своего дома он зарыл два ящика гранат. Кроме того, Буняков получил задание информировать Бадаева в случае возникновения опасности для организации. Никто не подозревал, что Буняков является активным партизаном.

Ксения Булавина укрывала руководителя подпольной организации и его агентуру, а также братьев Гордиенко: Якова и Алексея. Во дворе ее дома Григорий Шилин зарыл 25 винтовок, 5 ящиков патронов, 4 ящика взрывчатки и другое оружие.

Арестованный Николай Шевченко являлся активным членом подпольной организации. Он добровольно создал свою десятку партизан. Группе Шевченко Бадаев лично дал задание совершать террористические акты. Во время следствия Шевченко покончил с собой, приняв сильный яд. Он мог бы внести ясность в настоящее дело… Николай Шевченко собирал сведения о командном составе в румынских частях, о составе и расположении зенитных частей, сообщил о месте нахождения склада горючего около спирто-водочного завода.

Располагая широкой, умело созданной агентурной сетью, Бадаев мог передавать в Москву точную информацию, касающуюся самых различных сторон жизни этого большого портового города — дислокации войск в городе, расположения береговых и зенитных батарей, оборонительных сооружений. Он информировал Москву также об экономическом положении, о настроениях населения, а также по требованию своего центра передавал списки фамилий руководителей военных и гражданских властей в городе. Ущерб, нанесенный нам организацией Бадаева, не поддается учету.

Из всех советских подпольных организаций, установленных до настоящего времени, организация Бадаева является единственной, которая так активно приступила к широкому осуществлению своей программы. Это вполне объяснимо, если принять во внимание личность самого Бадаева — фанатичного коммуниста, волевого и не считающегося ни с чем человека.

Организацию Бадаева, к нашему глубокому огорчению, раскрыть до конца пока не удалось. Организация Бадаева связана с другими подпольными группами с помощью системы подземных ходов, протянувшихся в одесских катакомбах на многие десятки километров. Поэтому не трудно себе представить, какая огромная и еще не ликвидированная подпольная организация советских разведчиков и партизан осталась после Бадаева в катакомбах. Оснащенная всем современным оружием и техникой, эта организация представляет большую опасность и постоянную угрозу властям и лояльному нам населению.

Наше расследование по делу катакомбистов Бадаева продолжается. На основе всего изложенного я делаю основной вывод:

Партизаны-катакомбисты составляют невидимую коммунистическую армию. Вообще все население города — сознательно или несознательно — помогает катакомбистам.

В борьбе против них мы должны употреблять средства уничтожения на месте не только для тех, против кого имеются доказательства, но и для всех других, в отношении кого есть хотя бы только одни предположения и подозрения.

Вся полученная переписка с Кузьминым доведена до сведения начальника гарнизона и военного командования города, чтобы они могли принять меры с точки зрения гарантии безопасности армии, города и прилегающих областей. Начальник группы Вултурул майор Курерару».

В следующем донесении Курерару писал в Бухарест:

«Начальник гарнизона города Одессы генерал Тибери Петреску и командир 2-го армейского корпуса господин Доскалеску пришли к выводу, что необходимо уничтожить в катакомбах Кузьмина и его людей. Для осуществления этого плана запрошена одна газрота. Она уже принимала участие в газировании катакомб близ села Нерубайское и накопила необходимый опыт.

Учитывая, что в ликвидации Кузьмина заинтересована и германская армия, мы обратились через СС за содействием в германскую комендатуру и запросили технические средства для газирования катакомб.

До поступления средств уничтожения продолжать связь с Кузьминым нецелесообразно. Начальник группы Вултурул майор Курерару».

Еще один документ касался выполнения этого приказа. На подступах к Одессе шла газовая война. На этот раз докладывал фактический исполнитель приказа некий капитан Нестиану.

«Окуривание русских катакомб аэросолом, — докладывал Нестиану, — началось в трех пунктах. А именно:

Через вход в катакомбы, находящийся в расположении зеркальной фабрики.

Через подземный вход рядом с фабрикой.

Через пещеру на Картамышевской улице.

О наличии партизан в катакомбах говорили следующие признаки:

Во время окуривания аэросолом в одном из входов в катакомбы произошел взрыв мины с помощью электрического взрывателя. При этом был ранен представитель сигуранцы Федор Тылван.

Третьего мая было отмечено два сильных подземных взрыва. На другой день было отмечено еще три таких взрыва и предпринималась попытка открыть изнутри крышку канализационной трубы. Днем четвертого мая такая же попытка открыть люк канализационной системы предпринималась в другом месте.

Нам удалось установить, что через указанные три входных пункта газ обошел всю, систему катакомб, занятых группой Кузьмина. Окуривание будет продолжаться, после чего все входы в катакомбы, по примеру окуривания Нерубайских копей, будут герметически закупорены на десять дней».

К тому времени, когда мне представилась возможность ознакомиться с трофейными документами, в моем распоряжении было еще одно свидетельство, раскрывавшее истинные события в Дальницких катакомбах Одессы.

В те дни, когда майор госбезопасности Рощин занимался расследованием дела «Операция „Форт“, к нему пришел еще один свидетель. К следователю он заходил накануне, назвал себя Валентином Тарасовым и сказал, что надо поговорить с начальством по неотложному делу. На вопросы дежурного отвечать не стал и сказал только, что сам он был в дальницких шахтах и располагает важными документами. Дежурный знал, что катакомбами занимается майор Рощин, и предложил посетителю зайти к следователю на другой день.

И вот он снова пришел в назначенное время. Разговор с Тарасовым был короткий, но сразу заинтересовал, насторожил майора Рощина.

До войны Тарасов работал в органах безопасности, и его оставили для подпольной работы в Одессе. Входил он в группу Кузьмина, которая обосновалась в дальницких катакомбах. Из катакомб Тарасов вышел за день до прихода наших войск, скрывался в каком-то сарае, а все документы, записи оставил в шахтах, в известном только ему месте.

В распоряжении майора еще не было документов, о которых говорил Тарасов, но его рассказу можно было верить, он подтверждался всем его внешним видом. Такое бледное, землистого оттенка лицо, бескровные губы, дряблая кожа могли быть только у человека, прожившего под землей многие месяцы без света и воздуха. Тарасов был в грязном, засаленном ватнике, пропитанном белой известковой пылью, и походил на рабочего цементного завода. На голове — такая же затертая бесформенная шапка, на ногах — кирзовые сапоги, разбитые, стертые, замотанные кусками проволоки, придерживающими подошву. От его одежды исходил сырой, затхлый, ни с чем не сравнимый, ни на что не похожий запах.

Валентин Тарасов сказал, что ему трудно говорить, он никак не может прийти в себя после того, что пережил в шахтах. В темноте, в катакомбах он провел два с половиной года, теперь так сильно болит голова, что иной раз кажется, будто она раскалывается на части. Сегодня тоже едва поднялся, сейчас немного отошло. Товарищу майору лучше сначала почитать документы. Надо за ними съездить. Документов целая пачка, один дневник записан в трех школьных тетрадках.

«Нет, такого свидетеля рискованно отпускать», — подумал майор Рощин. Он расспросил, где живет Тарасов, записал его адрес и предложил ему остаться до утра хотя бы в комендантском взводе. Он сможет помыться, переодеться, поужинать, а завтра утром они вместе поедут в катакомбы.

Майор вызвал помощника, приказал устроить Тарасова.

Но на другой день побывать в дальницких шахтах не удалось, Валентин Тарасов внезапно тяжело заболел, и врачи определили у него двустороннее воспаление легких. Болезнь осложнялась жестокими головными болями, от которых он едва не терял сознание. Тарасова положили в армейский госпиталь. У него определили глубокое нервное потрясение. Тарасов долгое время не мог выполнить своего обещания. Только после затянувшейся болезни, связанной с тяжелым психическим расстройством, нашел он, наконец, силы пройти в дальницкие катакомбы и показать тайник, в котором были спрятаны его записки.

Дневник, написанный убористым и неровным почерком, состоял из трех школьных тетрадей. На каждой из них, как в следственном деле, указывалось, когда начата тетрадь, сколько в ней страниц и когда закончена запись. Вероятно, автор дневника больше привык иметь дело с материалами расследований, чем с простым описанием событий.

Некоторые страницы были залиты стеарином, на других остались керосиновые пятна — дневник писался при искусственном свете. Кое-где чернила расплылись от сырости, и эти строки можно было прочитать только с большим трудом.

В конце последней тетради лежал заверенный акт, который попался мне на глаза лишь после того, как дневник был прочитан.

ДНЕВНИК, НАЙДЕННЫЙ В КАТАКОМБАХ

Дневник Валентина Тарасова. Тетрадь первая.

Начата: 25 февраля 1943 года. Закончена: 2 марта 1943 года.

Имеет 37 пронумерованных, не сшитых страниц.

25 февраля 1943. Воскресенье, 2 часа ночи.

Прошло полтора года и девять дней, как Одесса оккупирована врагами. Полтора года мы не видели света, и теперь я остался в катакомбах один. Грубо нарушая конспирацию, я должен написать все как было. Я должен буду назвать и фамилии. Почему я иду на это? Нашу одесскую группу в румынской разведке все равно знают. К тому же, кроме меня, вероятно, никого уже не осталось в живых. Я один, и я обязан описать, как все было, чтобы наши ребята из управления не ломали голову, что с нами случилось в дальницких шахтах, какая судьба постигла отряд.

За эти полтора года во многом мое мнение о людях переменилось, события в моих глазах представляются теперь по-другому. Но я буду описывать все так, как представлял себе в то время. Надеюсь на свою память. С этого начинаю писать дневник Последнего в катакомбах.

В начале войны все мы переехали за город, где разместилось одесское управление НКВД. Мы, рядовые сотрудники, патрулировали город, искали ракетчиков, сигнальщиков, которые наводили самолеты противника.

В августе я познакомился с Гласовым. Приехал он из Москвы с группой в шесть человек. Старший лейтенант, знает румынский, французский. Бывал за границей, опытный, бывалый разведчик. Это сказал старший лейтенант Кузьмин, мой начальник. Забыл написать, что в начале войны начальник сделал меня своим «адъютантом». Я оценил это как большое доверие.

Гласов спросил меня — кто я, что умею делать. Я ответил, что по профессии электрик. Старший лейтенант еще спросил меня — хочу ли я остаться в подполье для работы в случае, если Одессу придется отдать врагу. Ответил, что я прежде всего коммунист.

Вскоре было совещание, которое проводил мой прямой начальник. Решили заготовить продовольствие на полгода, оборудовать все, как полагается. Гласов больше молчал и слушал. Его группа должна работать под прикрытием нашего отряда, потом уйдет в глубокий тыл — в разведку дальнего действия.

Выбирали, осматривали катакомбы. Приезжал знающий специалист. Остановились на Дальницких катакомбах. Вход с зеркальной фабрики. На фабрике располагались саперы, которых мы выселили. В сентябре переселились на фабрику, слились с московской группой.

Теперь от патрулирования города нас освободили. Только охраняли фабрику и создавали запасы.

Мы все превратились в каменщиков и чернорабочих. Часть катакомб отгородили стеной. В катакомбы ведут несколько входов — на зеркальной фабрике прямо из цеха, с Каргамышевской улицы, а также из колодца на улице Фрунзе против дома № 88. Наши катакомбы располагаются на глубине 20—25 метров от поверхности.

В деревянном люке колодца на улице Фрунзе мы просверлили дыру для связи с верхней группой.

14 октября начальник отпустил меня домой, велел попрощаться с семьей, а на другой день он сказал, что последние войска уходят из Одессы и нам пора тоже. До самого вечера маскировали следы своего пребывания. Вместе с саперами какой-то части готовили фабрику к взрыву. Саперы и не думали, что мы здесь остаемся, а мы заранее спустили штормтрап в секретный лаз, чтобы уйти в катакомбы. К вечеру все было готово. Саперы ушли. В девятнадцать часов, когда немного стемнело, Кузьмин, Кольцов, я и Язвицкий зажгли бикфордов шнур, в разных концах фабрики разбросали бутылки с горючей жидкостью. Раздались взрывы, и сразу — море огня. Мне еще не приходилось никогда видеть такого пожара. Может быть, это потому, что я был среди огня, смотрел на все из центра пожара. Мне показалась ужасной эта масса огня, дыма, эта страшная жара. Я не знал, что огонь такой быстрый, что он так стремительно перекидывается с места на место.

И вот с невыразимой тоской глядели мы сквозь пламя на глубокое, зловещее, одновременно лилово-темное и оранжево-светлое небо. В ту ночь мы ушли под землю, спустились вниз.

С нашим связным на поверхности договорились, что он явится на связь через день-другой после того, как Одесса будет занята врагами. Явка у колодца на улице Фрунзе. Должен стукнуть два раза ногой в деревянный люк. Ответ — три удара. Но пришел он на явку в ноябре, а потом написал, что будет присылать за себя кого-то другого. До этого мы и сами кое-что предприняли.

27 октября провели первую разведку. Пошли впятером во главе с Кузьминым. Было часов десять вечера. Дошли до зеркальной фабрики, спустились в нижний ярус. Мы с начальником остались наверху. Где-то послышался выстрел. Кузьмин приказал возвращаться обратно. Сказал — нечего рисковать зря.

Через неделю ходили на Картамышевскую улицу, вернее, под Картамышевскую. Подошли к колодцу. Наверх подниматься не стали — услышали чей-то говор. Нашли разбросанные вещи — это жители укрывались здесь от бомбежки.

Что делать? Связи с поверхностью у нас не было. Кузьмин решил взять «языка» и выяснить через него положение в городе. В ночь на 12 ноября пошли на задание. На стене увидели надпись по-румынски, переписали ее. Потом Гласов прочитал: «Мы вас закрыли, чтобы не выходили. Капитан саперного батальона Митреску».

Мы разобрали какую-то стену и прошли на КП. Здесь раньше находился штаб обороны города, хорошо оборудованный, с крепкими стальными дверями.

Группа продолжала выполнять план. По пути обнаружили, что один колодец, выходивший на поверхность, засыпан полностью, другой наполовину. Жандармы начали нас блокировать. Подойдя к лестнице, которая вела на зеркальную фабрику, мы услышали голоса. Кузьмин приказал залечь. Появились жандармы. Подпустили их и ударили из автоматов.

Румынские, а может, немецкие солдаты сначала отошли, потом вернулись снова, открыли ураганный огонь. Мы ответили и отступили. Автоматная очередь скосила Осипчука. Он из москвичей. Вынесли его. Через КП удалось прорваться в свои катакомбы.

В январе мы все же пробились к канализационной трубе. Проломили бетон, лаз был готов. Кузьмин приказал готовиться к экспедиции. Пошли мы впятером под улицей Фрунзе в сторону музыкальной фабрики. Труба оказалась довольно широкой, можно было идти чуть пригнувшись. Прошли метров двести и встали — трубу перегораживала стена. Оставлено только внизу отверстие для стока воды, да и то заслонено старой батареей парового отопления. Вернулись, пошли к улице Иванова. Там такая же картина. Значит, здесь мы тоже блокированы. Ходу нет. В другие ответвления канализации не пошли.

Оккупанты продолжали блокировать наши катакомбы.

Недели через три — в начале февраля — произошло еще одно событие, о котором нужно рассказать подробнее. Мне до сих пор не понятно, почему оно не закончилось так, как намечали. Тогда, может быть, и не произошло бы того, что случилось потом.

У колодца на улице Фрунзе Кузьмин продолжал держать пост наблюдения, боялся, как бы жандармы не прорвались к нам через этот вход. Точно помню, это было вечером восьмого февраля. Я дежурил у колодца в полной темноте. Только сквозь деревянный щит пробивался мутный свет. Даже не свет, просто над головой маячило светловатое пятнышко. Потом и оно исчезло, значит, наверху стемнело, день кончился.

Мне еще оставалось дежурить часа три. Наверху я услышал шаги, кто-то подошел к колодцу и остановился. Потом на деревянном щите кто-то дважды топнул ногой… Еще раз…

Это был сигнал вызова на связь. Но ведь говорили, что наверху никого не осталось! Кто это мог быть? Пока я раздумывал, сигнал повторился. Тогда я тоже ответил — тремя ударами в колотушку, как было условленно раньше. В тот же момент к моим ногам что-то упало, а наверху снова послышался скрип удалявшихся шагов. Человек торопливо уходил от колодца.

Я посветил фонариком и подобрал сверток — в носовом платке были завернуты железка — для тяжести — и записка. Я прочитал ее:

«Немедленно передать Гласову или Кузьмину!

Сегодня ночью от часа до трех опущусь в катакомбы в районе бывшего командного пункта. Необходима встреча с Самсоном. Обеспечьте явку его людей. Через час после того как получите это распоряжение, подтвердите согласие нашему связному. Встреча с ним на том же месте. Кир».

Из этой записки я ничего не понял. Кто такие Кир и Самсон? Сразу позвонил на базу, вызвал Батю. Полевой телефон у нас стоял метрах в двадцати от поста, чтобы на поверхности не услышали голоса при разговоре. Кузьмин приказал прочитать записку, видно, тоже не все понял и, помолчав, велел ничего не предпринимать до его прихода.

Начальник пришел минут через двадцать вместе с Гласовым. Прочитали записку. Я светил им фонариком, свет падал и на их лица. Гласов повеселел, а Кузьмин насупился, еще больше.

«Кира знаешь лично?» — спросил он Гласова.

«Знаю».

«Кто такой?»

«Придет — сам скажет, если решил расконспирироваться».

«Таитесь… Черт с вами!» — сказал Батя. В темноте он повернулся ко мне: «Ладно. Передай голосом, что принято. Будем ждать в назначенное время».

На задание ушли почти всем отрядом. По дороге обезвредили мины, разобрали завал, проломали ход в стене, которую построили после стычки с румынами в районе командного пункта. Двоих Батя послал вперед разведать катакомбы, еще двое остались сзади, чтобы в случае чего прикрывать наш отход.

Стояли мы долго, прислушивались к самому малому шороху. Было так тихо, что резало уши. Только иногда с шорохом осыпался ракушечник или с потолка падали «коржики» — отслоившиеся каменные пластинки. Стояли недалеко от стальной герметической двери, которую румынские полицаи так и оставили раскрытой после того, как наткнулись на нас. Наконец послышались приглушенные голоса, это наш передовой пост встретил пришедших. Вскоре они появились сами — шли и подсвечивали фонариками дорогу.

Их было двое. Батя направил свой фонарь прямо на них. Один был высокий в пальто и валенках, на голове вроде кубанки, другой ростом пониже — усатый старик в длинном пиджаке, в сапогах и треухе. Этот шел с палочкой.

«Уберите свет», — сказал высокий.

Свет погас, но Батя успел разглядеть его и воскликнул:

«Бадаев! Ты это?..»

«Я самый… Идем поговорим. Времени у нас в обрез. Самсон здесь?»

«Здесь», — ответил Гласов.

Они втроем отошли в нишу, говорили тихо, но многие слова доходили до нас.

Бадаев спросил:

«Что здесь случилось?»

«Потеряли связь. Провалилась верхняя группа».

«А Самсон почему не ушел на задание?»

«По тем же причинам. Румыны закрыли все выходы».

«Воспользуйтесь нашим. Тебе, Николай, придется сразу идти. Центр ждет…»

«Готов хоть сейчас», — ответил Гласов.

Голоса стихли, и я ничего не мог больше расслышать. Старик, который пришел с Бадаевым, предложил нам закурить, протянул кисет, полный махорки. Он сказал нам:

«Вот что, молодцы, пока начальство совещается, послушайте, как из вашего тупика вылезти можно».

Старик рассказал, что на углу Дзержинском и улицы Фрунзе есть заброшенный туннель, через который раньше был ход в катакомбы. Его замуровали лет двадцать назад. Теперь его раскрыли, и, если румыны не заметят, через него можно выходить в город. Старик сказал, что пришлось попотеть, пока прокопали ход. Работали вчетвером до полночи, из-за того и опоздали. Теперь нужно торопиться, чтобы до света управиться.

«Товарищ Бадаев, пора нам, как бы не припоздать», — сказал он громко.

«Да, да, — ответил Бадаев. — Сейчас идем, Иван Афанасьевич. Еще минуту…»

Разговор они заканчивали при нас.

«Решай, кого взять, и идем, — сказал Бадаев Гласову. Остальных заберем через несколько дней».

«Пойдет Кольцов, в катакомбах за меня останется Ржаной», — подумав, ответил Гласов.

«Ну, кто кого здесь заменит, я сам решу», — возразил Батя.

«Нет, так не пойдет…» — Бадаев отвел Кузьмина в сторону и что-то стал ему говорить. Потом они вернулись.

«Я должен был расконспирировать себя — этого достаточно?» — спросил Бадаев.

«Да, но мне нужны подтверждения. Ты приходишь, берешь людей…»

«Хорошо, в следующий раз получишь распоряжение Центра… А теперь нам действительно пора идти. К сожалению, больше двух людей забрать не могу, рискованно. В следующий раз буду сам, либо придет Иван Афанасьевич. Пусть кто-то пойдет с нами, запомнит выход».

Сопровождать Бадаева Батя нарядил меня и Ржаного из москвичей. Шли долго по главной штольне, поднялись на второй ярус и остановились. Иван Афанасьевич сказал нам:

«Запомните маркшейдерский знак, — он назвал его, но теперь я уже забыл какой. — От знака ровно сорок два шага в глубину шахты. Вот здесь».

Бадаев, видно, начинал торопиться. Он попрощался с нами и первым хотел лезть в тесную нору, рядом с которой лежала груда свежего ракушечника. Но Иван Афанасьевич опередил Бадаева.

«Нет уж, давайте я первый пойду. Мне это сподручнее…»

Последним уходил Гласов. Он сказал Ржаному:

«Если не дождусь тебя здесь, встреча, как условленно, в…»

Вот так и ушли двое из нашего отряда. Еще трое москвичей должны были уйти вскоре, но положение изменилось. Ни Бадаев, ни Иван Афанасьевич больше в катакомбы не спускались. Что случилось наверху, я не знаю. Мы хотели подняться через новый лаз и выйти в город. Но сделать нам это не удалось. Выход оказался вновь замурованным. Над нами кто-то разговаривал по-румынски. Скорее всего, жандармы обнаружили ход и поставили свою охрану. Мы снова оказались отрезанными от всего мира».

К записям Валентина Тарасова был приложен акт, который я не сразу заметил. Прочитал его, перескакивая с одной строки на другую:

«Мы, ниже подписавшиеся… настоящий акт в том… сего числа… в сопровождении… Валентина Тарасова… Изъяли из дальницких катакомб сверток с документами… На обратном пути Валентин Тарасов наступил на мину и подорвался. Доставленный в госпиталь, он умер от потери крови».

В ТЮРЬМЕ

Может быть, в самом деле осталось все позади — допросы, мученья?.. Может, действительно не станут больше пытать, если допросы окончены?.. Харитон сказал — дело передают в военно-полевой суд.

Через несколько дней всю группу, проходившую но делу Бадаева, действительно перевели из сигуранцы в центральную одесскую тюрьму. Их гнали, закованных в кандалы, по улицам города. Конвоиры шагали неторопливо, и, Молодцову представилось вдруг, что он очутился в далеком прошлом, в царской России. Там жандармы водили политических заключенных — лениво и бестолково. Когда-то, читая Степняка-Кравчинского, Владимир Александрович думал о том, что русские жандармы были туповаты и, прямо говоря, бестолковы. Это способствовало успеху побегов. Теперь румынские солдаты напоминали царских жандармов. Вот если бы… Молодцов не раз возвращался к этой мысли — бежать, бежать.

Он шагал в первой шеренге и будто бы нес перед собой закованные в кандалах руки. Из задумчивости его вывела женщина, шагнувшая к нему с тротуара. Она набросила на кандалы связку баранок и поспешно взбежала на тротуар. Все произошло так быстро, что Владимир Александрович едва успел поднять голову. Да ведь это Васина! Екатерина Федоровна Васина! Как это безрассудно, рискованно! И в то же время как самоотверженно, благородно.

Женщина улыбнулась ему. Она продолжала идти по тротуару вровень с колонной. Рядом с ней шла дочь Зина, нарядная и красивая. Молодцов не видел ее полгода, девушка сильно выросла.

Молодцов продолжал шагать, устремив глаза куда-то в конец улицы. Но боковым зрением он следил за Екатериной Васиной и ее дочерью, которые прошли вперед. Солдат подозрительно глянул на широкоплечего, обросшего арестанта, но ничего не сказал и баранки не тронул. Колонна арестованных повернула за угол, и женщины исчезли из поля зрения.

На улице было по-весеннему тепло. Деревья уже покрывались нежно-зеленой листвой, но солнце свободно просвечивало сквозь ветви акаций. Деревья еще не давали тени. Людям, шагавшим в колонне, было жарко. Они были одеты так, как захватили их зимой агенты сигуранцы: в тяжелых сапогах, меховых шапках, теплых пальто и ватниках.

Шагал здесь и Яков Гордиенко со своими дружками, тоже закованный в кандалы. Шел Яков в неизменной своей кубанке, в бушлате, и на груди его виднелась все та же морская тельняшка. Подросток держался ближе к Тамарам: он, как прежде, благоговел перед высокой и стройной молодой женщиной, теперь бледной и похудевшей, но все равно такой же красивой.

Арестованных подвели к тюрьме, ворота распахнулись, и низкие своды поглотили колонну.

Владимир Молодцов не знал, кто уцелел, кто был арестован из его организации, до тех пор, пока не увидел своих людей во дворе следственной тюрьмы на улице Бебеля. Их собрали для фотосъемки. Бадаева поставили в центре. Да, это были его люди, хотя, к счастью, далеко не вое. Значит, остальные борются. Бадаев повеселел.

Молодцов отрицал все, даже свое имя. Он был Павлом Владимировичем Бадаевым и не отступился от этого Его избивали, пытали, он стоял на своем. Следователь допытывался, где план вооруженного восстания на случай высадки советского десанта в районе Одессы. Оккупантам всюду мерещились десанты. Бадаев иронически сказал:

— Но все советские корабли бежали из Черного моря через Босфор… Так утверждают румынские газеты. О каком же морском десанте идет речь?

— Не забывайте, где вы находитесь! — ответил Харитонов. — Я не намерен шутить…

— Я тоже, — сказал Бадаев.

Вскоре ему предъявили показания Федоровича. Бадаев уже знал, что предательство началось с этого человека с пронзительными глазами и острым, как колун, кадыком. Через Межигурскую, Шестакову он постарался передать на волю своим: берегитесь предателя! Дошло ли! Яша Гордиенко тоже писал, называл предателя. Тайком отдал матери.

День ото дня все тревожнее становилось на душе Молодцова, все сильнее напрягались нервы, хотя внешне чекист оставался будто бы совершенно спокойным. Особенно на допросах. Борьба с оккупантами, что началась в подполье, продолжалась и после ареста — здесь в тюрьме, в комнате следователя, на очных ставках. Здесь, как на воле, успех зависел от выдержки, стойкости, умения разгадать хитрость врага, не дать себя обмануть. В который раз арестованный чекист задавал себе один и тот же вопрос — как же все это могло случиться? Кто виноват в том, что произошло? Перебирал в памяти минувшие события, пытался проанализировать их, пытался установить для самого себя — где же была промашка, когда, кем допущена? Он думал об этом бессонными ночами и не находил ответа.

Тюремные ночи тянутся долго, особенно в одиночках, может быть из-за мертвой, какой-то пустой тишины. Только редко-редко щелкнет за железной дверью глазок, открываемый стражником, чтобы проверить, не собрался ли узник бежать или покончить с собой. Потом опять все затихает, и ждешь, мучительно долго ждешь, когда же наконец снова щелкнет глазок… А мысли текут, текут и нет им конца до рассвета.

Прав ли он, что ушел в город, подвергнув себя риску, — он, руководитель подполья? Это был первый и неотвязный вопрос, который волновал Молодцова. И он сам отвечал себе: да, прав! Он должен был, обязан был так поступить. Этого требовала обстановка, не мог же он оставаться безучастным к судьбе Самсона, не мог оставлять без ответа тревожные запросы Центра. Как же иначе?

А может быть, ошибка заключалась в том, что он, Молодцов, не дождался разрешения Центра и сам принял решение, ушел в город, кишащий агентами гестапо и сигуранцы? Это может быть… Но как иначе должен был поступить чекист в сложившейся обстановке? Время не ждет! Решать надо сразу и самому, иначе… иначе опять мог затеряться неясно мелькнувший след Гласова. И Молодцов не раскаивается, что вышел из катакомб в город. Самсон нашелся, и его вывели из западни. Значит, риск был оправдан. Чекист-подпольщик сознательно пошел на то, чтобы расшифровать себя перед человеком, знавшим Самсона. Больше того, ему, Молодцову, удалось связать Гласова с нужными людьми. Он сделал это через «хозяина» комиссионного оптического магазина, и теперь группа Самсона, вероятно, уже действует на оперативном просторе… Попутного вам ветра, ребята!

Молодцов лежал на жестких нарах, укрывшись ватным пальто, в котором его арестовали. В камере было сыро и холодно, ломило тело и трудно было найти такое положение, которое не причиняло бы боли. Это после первого допроса. Правда, Молодцова с тех пор больше не били, но тогда, в первый раз… Он стиснул от ярости зубы.

Началось с того, что следователь осмелился его ударить — хлыстом по лицу. Владимир вскочил, ухватил табурет и метнул его в голову сухощавого человечка с черными, напомаженными, будто бы лакированными волосами. Жаль, промахнулся! Что было дальше, он почти не помнит. Следователь Харитон как ошпаренный выскочил из комнаты, позвал кого-то на помощь. Ввалились солдаты и бросились к Молодцову. Он отбивался как мог, его повалили, топтали ногами, избили, потом уволокли в камеру. Сквозь затуманенное сознание Молодцов слышал голос Харитонова. Он кричал кому-то по-русски: «В лицо не бейте! Не повредите лицо!»

В другой раз Молодцова допрашивал все тот же следователь бюро жюридик Харитон, но бить больше не пытался.

Тупая боль все еще оставалась в теле, хотя с того допроса прошла неделя. Владимир неудачно пошевелился и глухо застонал от острой боли в спине. Потом на лице мелькнула улыбка — Молодцов радовался и завидовал ребятам Самсона, которые выбрались, наконец, из дальницких катакомб и теперь уже где-нибудь далеко-далеко.

А встреча с Олегом Калиновским, с «хозяином» магазина оптики! Это была первая и последняя с ним встреча в подполье. Как важно, что она состоялась! Только ради нее следовало бы рискнуть и пойти в город.

Даже в мыслях Владимир Молодцов не хотел называть настоящего имени этого подпольщика. Теперь все зависит от того, как удастся через Олега сохранить преемственность в подполье, передать связи в разные звенья организации. Как же чертовски не повезло ему, Молодцову, если арестовали его в тот самый момент, когда все начинало так хорошо складываться. Наконец-то ему удалось связаться со штабом партизанского движения Украины. Теперь в его руках сосредоточивались все нити подполья!

Ему все еще не было ясно — кого взяли, кроме него, Межигурской и Шестаковой, кроме Гордиенко с ребятами. Молодцов жестоко терзался своим неведением. Это тяжелее всех пыток! Кто еще арестован, как ведут они себя на допросах? Молодцов был уверен в себе — он будет молчать, и никакие силы не заставят его разжать стиснутые зубы. Следователь не узнал даже его настоящего имени — Павел Бадаев, и все. На допросах чекист не проронил ни слова, но как другие? Смогут ли они молчать, выдержат ли пытки, раскроют ли они ловушки и провокации, которые расставляет им Харитон? Межигурскую с допроса принесли на руках, пытали Шестакову, жестоко избили Яшу Гордиенко. Эти не сказали, но другие? Хватит ли у них сил выстоять?

Мысли узника переносились с одного на другое. То думал он о товарищах, оказавшихся вместе с ним в фашистском застенке, то о жене, которая сейчас, конечно, ничего не знает… Это, может быть, лучше, что Тоня не знает… Конечно, лучше!

Вспоминал Молодцов и друзей по Москве, товарищей по работе, мысленно отвечал Харитону, готовился к тяжелому с ним поединку. Вот когда нужен совет Лукича — чекиста, учителя и наставника, с которым Владимир провел не один год после того, как окончил специальную школу. Годами Лукич был не на много старше Владимира Молодцова, может быть, лет на десять, не больше. Но за плечами у него был чекистский опыт еще со времен гражданской войны. Лукич работал с Дзержинским, охранял Ленина, и на его счету немало раскрытых, очень сложных и запутанных дел. Лукич любил рассказывать о своей работе, но рассказывал так, что каждое дело, проведенное чекистом, становилось для слушателей наглядным пособием.

Несколько операций от начала и до конца Лукич проводил с помощью Молодцова. Какая это была замечательная школа! Как искусно Лукич схватывал, подмечал совсем незначительные детали, обобщал их, сопоставлял факты и делал выводы. Чего стоит одно лишь дело, которое потом стали называть «посольским». Вражеский резидент вел себя нагло и смело, уверенный в полной своей безнаказанности. Он пользовался дипломатической неприкосновенностью и занимал солидный пост в одном из иностранных посольств. Шпион-дипломат так и не понял, как блокировали его советские контрразведчики, как окружили невидимой и непроницаемой стеной, а потом захватили на месте преступления. Дипломат в течение двух суток вынужден был покинуть Советский Союз.

Закончив «посольское» дело, Лукич сказал Молодцову: «Ну, Володя, поздравляю тебя! Теперь можешь вести работу самостоятельно. Значит, я не ошибся в тебе. Молодец! И фамилия у тебя такая…» Лукич усмехнулся и дружески хлопнул ею по плечу.

Потом был германский резидент, которого не трогали до самой войны, а затем взяли его с людьми, с техникой, что называется, со всеми потрохами…

Терзания Молодцова, его опасения за арестованных сигуранцей оказались напрасными. Кроме этой двуногой подлости Бойко — Федоровича, все держали себя достойно. И все же коммунист-разведчик решил кое-что предпринять, чтобы укрепить, поднять дух подпольщиков.

В самый первый день после ареста Владимира Молодцова его держали в сигуранце на улице Бебеля, там и допрашивали, а к вечеру, избитого, закованного в кандалы, бросили в одиночку. Здесь продержали целую неделю, вызывали по нескольку раз в день на допросы. Допрашивали в сигуранце, в гестапо, потом, наконец, отправили в общую камеру.

День ото дня Молодцов становился все более мрачным и замкнутым. Это было тяжелее всяких пыток — аресты продолжались, сигуранца, гестапо выхватывали все новых людей. Привезли подпольщиков из соседнего — Ильичевского района, взяли других. Успокаивало одно — румынской контрразведке не удалось раскрыть параллельного центра, закрытой сети, о которой знал только он. Знал и молчал.

Конечно, Молодцову пришлось идти на величайший риск — расконспирировать себя перед человеком, знавшим Самсона, но зато вышедший из катакомб Гласов сейчас, вероятно, уже на оперативном просторе.

Бойко — Федоровича тоже посадили в общую камеру. Его привели вместе с женой на несколько часов и увели обратно. Сказали — в одиночку. Федорович сидел угрюмый, делал вид, что ни с кем не знаком. Спустя много лет Федорович признал на допросе, что, в сигуранце его сделали тогда камерным агентом-провокатором. Вести о новых арестах угнетали людей. Вот тогда, преодолев замкнутость, Молодцов сделался разговорчивым, начал шутить, но чаще всего заводил разговоры о солдатском долге, о неминуемой нашей победе, о боях под Москвой. На душе становилось светлее. Крепче держались они на допросах. Все, кто слушал эти беседы на тюремных нарах, кто сумел пережить то лихое время, навсегда сохранили в памяти слова Бадаева: «Главное, ребята, не потерять веру в наше большое дело. Кто сохранит ее — выдержит».

И люди выдержали — значит, сохранили ту великую духовную силу, которая владела поколениями революционеров-подпольщиков, знавших, во имя чего они борются.

Из центральной тюрьмы всю группу почему-то снова отправили в сигуранцу. Здесь новая весть ударила Молодцова: арестовали Екатерину Васину с дочерью. Об этом сообщила Тамара Межигурская. Ей удалось переправить Екатерине записку. Зину, возможно, освободят как несовершеннолетнюю, тем более что против нее никаких улик нет. Но с Васиной дело хуже.

И снова возникла надежда, мечта о побеге. Что, если через Канарейку связаться с отрядом, пусть организуют вооруженный налет на сигуранцу. Это вполне возможно. Следует сделать так… В голове рождались самые дерзкие планы…

Быть может, в эти же самые дни по другую сторону фронта, в Москве, в оперативном центре рождались такие же дерзкие планы. Как только восстановилась радиосвязь с одесским подпольем, Григорий тотчас запросил катакомбистов:

«Сообщите, надежен ли курьер, который принес сведения о Кире. Уточните, под какой фамилией он арестован и находился под следствием. Следите за его судьбой. Есть ли возможность выручить Кира при конвоировании или при других обстоятельствах вашими силами и средствами. Известно ли, как произошел провал. Кто виновник, кто руководитель группы, где произошел арест. Кто такие девятнадцать арестованных!

Кто будет судить группу? Кто следователи? Постарайтесь найти подходы к ним».

Через несколько дней Григорий снова запрашивает одесские катакомбы:

«Что слышно о Кире? Продумайте возможность вооруженного налета на тюрьму, в которой сидят арестованные».

Нет, в Центре не бросали на произвол судьбы своих людей, попавших в беду. Из Москвы всячески следили за судьбой Кира. Здесь строили планы, как помочь ему. Но связь с одесским подпольем снова и надолго прервалась.

Планы, планы, планы… Они рождались в Москве, в катакомбах, в самой тюрьме. Ребята-комсомольцы, друзья Якова Гордиенко, тоже строили свои планы, что-то придумывали, потом отвергали и начинали все сызнова. В тюрьме парни жили одним гнездом и сообща намеревались бежать.

Гриша Любарский долго ходил пришибленный, и товарищи с трудом вывели его из этого состояния. Ведь получилось, что Гриша будто бы стал соучастником Федоровича. Да, да! Гриша сам так и сказал, терзаясь тем, что случилось. Он убил Борового по приказу предателя. Разве сам он не предатель после этого?

Полный отчаяния, подросток лежал на голых нарах, уткнувшись лицом в свернутый ватный пиджак. Его как могли успокаивали, убеждали. Любарский поднимал голову, и в глазах его было столько тоски и страданья, что друзья опасались, как бы он чего не сделал над собой. Однажды Гриша сказал:

— Помните, ребята, мы читали письма… Комсомольцев, которых казнили белые. Разве они могли бы так?

— Так ведь это обман. Тебя Старик на обман взял, на провокацию. — Гордиенко вскипел при одном упоминании о Федоровиче. Он ненавидел его с лютой яростью…

Гриша стоял на своем:

— Помните, как писала Дора: «Я умираю как честная коммунистка…» А я?.. Ой, гад, что он со мной сделал!.. — Любарский снова зарылся с головой в пиджак, и острые плечи его начали вздрагивать.

Когда Гриша несколько успокоился, он признался товарищам:

— Знаете, ребята, я ведь неправду сказал вам, когда мы письма читали, помните, в мастерской… Дора Любарская мне тетка, сестра отца…

— Чего же ты не сказал? — спросил Хорошенко.

— Не знаю… Подумали бы — хвалится… Ведь нам до них, как до неба… Помните, как она просила поклониться солнцу, цветам. Потому что у нее на душе светло было… А. у меня…

— Опять за свое! — сердито проворчал Яков. Но сердитость его была искусственной.

Гриша Любарский мучился своими мыслями до тех пор, пока не встретился случайно с Федоровичем. Это произошло в коридоре, когда Любарского вели на допрос. «Старик», как его звали ребята, шел навстречу в сопровождении румынского солдата. Все произошло в мгновение ока. Гриша рванулся к ненавистному человеку, пытаясь дотянуться ногтями до его лица. Федорович откинул голову, и ногти с яростью скользнули по горлу, по твердому, выступающему вперед кадыку. В исступлении Гриша рвал на предателе одежду, царапал, кусал ему руки.

— Подлюга!!! Сволочь!.. Вот тебе за всех нас, подлюга!.. — бессвязно кричал он.

Любарского с трудом оторвали и поволокли к следователю. А предатель платком вытирал кровь, выступившую на исцарапанных руках, шее и растерянно повторял:

— Вот звереныш… Вот звереныш… Смотри ты, какой дьяволенок?

После этого Гриша сделался гораздо спокойнее. Поступок его одобрила вся камера.

Их судили в мае 1942 года.

На каждого подсудимого прокурор Солтан Кирилл выписал мандат для направления в суд. Старший по караулу получил целую пачку таких мандатов.

«Во имя закона и Его величества Короля Михая I мы, лейтенант-полковник юстиции прокурор военно-полевого суда г. Одессы Солтан Кирилл на основании ордера, данного комендантом Одессы, согласно которому Бадаев Павел Владимирович, проживающий в катакомбах села Нерубайское под Одессой, направляется в военно-полевой суд по обвинению в „действиях, направленных на оказание помощи неприятелю“, предусмотренных и наказуемых ст. ст. 188, 194.

Поименованный должен находиться под арестом до оглашения приговора».

Так, по заведенной форме прокурор выписал мандаты на каждого подсудимого. На предписании о конвоировании Бадаева в суд прокурор сделал дополнительное распоряжение: «Арестованных доставить под надежной усиленной охраной, так как они весьма опасны». Кирилл Солтан подчеркнул свое распоряжение красным карандашом.

Начальник патруля, поплевав на пальцы, пересчитал, как деньги, мандаты, сам проверил ручные кандалы и повел арестованных на Канатную, где заседал военно-полевой суд. Перед тем как ввести арестованных в зал суда, кандалы сняли. В суде арестованные должны были быть «свободными», таков порядок в королевской Румынии. В протоколе военно-полевого суда, дошедшего до нас после войны, так и записано:

«Председатель приказал ввести обвиняемых свободных, без кандалов, но под стражей».

Он поочередно выкликал фамилии подсудимых, делал пометки в списке, и уже собирался предоставить слово военному прокурору, когда Бадаев поднялся со своего места:

— Господин председатель, — начал он, не дожидаясь, когда ему разрешат говорить, — вы не назвали фамилии одного подсудимого, который должен проходить по нашему делу. Я говорю о Бойко — Федоровиче, моем помощнике и командире городского партизанского отряда. Я передаю ходатайство моих товарищей: Бойко — Федорович должен быть на скамье подсудимых. Соблаговолите учесть нашу просьбу.

Бадаев говорил сдержанно, тихо, но каждое его слово четко звучало в тишине пустого зала. Даже секретарь перестал шелестеть бумагами. Прокурор свирепо смотрел на Бадаева, он никак не ожидал такого поворота. Солтан вскочил со стула, но председатель остановил его жестом, наклонился к судьям, и они начали шепотом совещаться. Бадаев стоял, заложив руки за спину, чернобородый, широкоплечий, не надломленный, не согнутый. Судья объявил — заседание отменяется.

Через три дня их привели снова, и снова повторилась та же процедура. Только после того, как перечислили подсудимых, в том числе и Федоровича, секретарь военно-полевого суда зачитал справку тюремной администрации: Бойко — Федорович бежал из сигуранцы, скрылся в катакомбах, а по сему не может быть доставлен в зал судебного заседания. Препятствие к слушанию дела было устранено.

Прокурор прочитал обвинительное заключение и после этого, тоже по установленному ритуалу, «председатель запросил мнение судей, начиная с самого младшего по чину».

Суд длился не больше получаса — ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать обвинение и опросить судей, «начиная с младшего по чину». Мнение было единое — виновны. Председатель сказал, что приговор сообщат завтра в тюрьме, и закрыл заседание.

Приговор объявили на тюремном дворе, куда согнали заключенных из всех камер. Осужденные стояли отдельной группой впереди других заключенных.

— Смертная казнь… Смертная казнь… Смертная казнь… — читал судья, перечисляя фамилии. Он стоял на табурете и возвышался над головами толпившихся узников.

— Мы другого и не ждали! — громко воскликнула Шестакова. К ней бросился надзиратель. Ее загородил Яша Гордиенко, кто-то еще.

Председатель суда опустил руку, державшую приговор, и официальным тоном сказал:

— Все осужденные имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии — Михая Первого. Прошу заявить о вашем желании.

И снова вперед выступил Молодцов.

— Мы на своей земле! — гневно бросил он. — На своей земле мы у врагов пощады не просим.

— Мы на своей земле! — будто эхом ответили другие.

Судья раздраженно закусил губу, поспешно сошел с табурета и покинул тюремный двор.

О последних днях осужденных подпольщиков представилась возможность узнать лишь из писем, переправленных из тюрьмы родным. Их было довольно много, этих писем, в которых повседневные будничные просьбы перемежались с заветами тем, кто оставался в живых, кто мог продолжать борьбу. Здесь были призывы запомнить имена предателей и просьбы позаботиться о родных, наказы детям и проклятия врагам.

Следователь Рощин выписал и оставил в деле только то, что считал нужным для выяснения недостающих звеньев в цепи героических и трагедийных событий. Оригиналы писем, торопливо и неразборчиво написанные на лоскутках бумаги, на обрывках газет, даже на спичечных коробках, хранились в отдельном пакете, подшитом к делу.

Вот письма Якова Гордиенко, сохраненные его матерью Матреной Демидовной. Ей так нелегко было расставаться с последними весточками от сына.

— Надо, так надо, — негромко, почти шепотом, говорила она следователю. — Яков сам наказывал — отдать куда надо. Что тут поделаешь.

Мать расстрелянного подростка осторожно, точно просфору в церкви, раскрыла завернутые в платок письма и протянула их майору Рощину. Не сразу — по одному.

Неграмотная женщина на память знала каждую записку, помнила, о чем просил в них Яков.

— Вот это — самая первенькая. Он ее вон на каком листочке выписал. Карандаш-то, видать, неточеный был… А это та самая, которую в первораз приносила. Запомните, говорит, и запишите фамилию, который предал… — тут я уголышек невзначай оторвала. А здесь Яков зачем-то отраву просил передать в тюрьму. Уж как он остерегал нас этот яд голыми руками не брать… Ну, а вот в этом письме…

Так Матрена Демидовна объясняла каждую записку, которую протягивала майору Рощину. Передав последнюю, она вытерла уголком платка повлажневшие глаза и сказала, будто убеждая себя:

— Берите уж, у вас они целей будут. А мне что, неграмотной, сама все равно прочитать не умею.

Этих писем в деле сохранилось восемь. Почти все они были тайно переправлены из тюрьмы.

Письмо первое.

«Здравствуйте, дорогие! Не горюйте и не плачьте. Если буду жить — хорошо, если нет — что поделаешь. Этого требует Родина. Все равно наша возьмет! Целую крепко, крепко! Яков».

Письмо второе.

«Третьего июня в шесть часов вечера расстреляли группу Мельникова, Стрельникова — всего шестнадцать мужчин и пять женщин. Застрелили одну больную женщину. Ведь это варвары! Стрельников просил передать его письмо на волю. Я обещал ему.

Была ли у вас девушка по имени Лида?

Я передаю тельняшку, оставьте на память. Я в ней был на суде. Храните газету, где будет мне приговор. Газета вам еще пригодится. Целую, Яков».

К письму Якова приложена записка Стрельникова:

«Одесская тюрьма, 2-й корпус, 4-й этаж. 82-я камера.

Группу предал Бойко — Федорович. Это изменник родины, которого должна покарать рука советского закона.

Мы все умираем, как герои. Ни пытки, ни побои не могли нас сломить. Я верю в нашу победу, в наше будущее. Прощайте, дорогие друзья. Крепко целую, Георгий Стрельников».

Письмо третье.

«Здравствуйте, дорогие! Пришлите газету. Какое положение в городе? Что вообще слышно? Мне остается жить восемь или десять дней до утверждения приговора.

Я отлично знаю, что меня не помилуют. Им известно, кто я такой. Но я думаю, что Старику тоже придет конец. Его должны убить, как собаку. Еще ни один провокатор не оставался жить, не умирал своей смертью. Так будет и с этим. Мне и моим друзьям было бы легче умирать, если бы мы знали, что эту собаку прибили.

Не унывайте! Все равно наша возьмет. Еще рассчитаются со всеми гадами. Я думаю еще побороться с «турками». Если только удастся. А если нет, умру, как патриот, как сын своего народа за благо России».

Письмо четвертое.

«Здравствуйте, дорогие! Пришлите бумаги, карандаши и самобрейку. В тюрьме первый раз брился.

Бросьте, мама, всякое гаданье на картах! Уж если хотите гадать, ступайте на Коблевскую улицу к Сулейману. Спросите, что мне «предстоит», буду ли я на воле. Все это чепуха. Я без карт нагадаю, что врагам скоро будет крышка.

Прошу вас, пишите разборчивей. Напишите подробнее — в чьих руках Харьков, что вы знаете о Николаеве.

Почему нет ответа от Васиных?

Верю, что буду жить на воле, только не через помилование. Есть у нас одна думка…»

Письмо пятое.

«Нина, сестричка! Пишу это только тебе и еще Лиде. Достаньте финку — такой нож, длиной 20—30 сантиметров, положите в тесто и запеките. Этот хлеб на свиданье во вторник дайте мне в руки или положите на самое дно сумки. Сделайте обязательно».

Письмо шестое.

«Не унывайте. Жалею, что не успел обеспечить вас материально. Алеша Хорошенко поклялся мне, что если будет на воле, вас не оставит в беде. Можете быть уверены, он будет на свободе. У него есть время, ему дали пожизненное заключение, выберет момент и улизнет из тюрьмы. Наше дело все равно победит.

Достаньте мне документы, они зарыты в сарае. Там лежат фотографии моих друзей, мой комсомольский билет и еще газета с гражданской войны. Как бы нам получить ее сюда в тюрьму. В газете есть письма комсомольцев, приговоренных белыми к смерти. Вот были герои!

В сигуранце у меня не вырвали ни одной тайны — я комсомолец. В тайнике есть мои письма. Есть там и коробочка, можете ее вскрыть. Мы клялись в вечной дружбе и солидарности друг другу, но все очутились в разных местах. Я приговорен к расстрелу, Вова, Миша, Абраша эвакуировались. Эх, славные были ребята! Эти тоже не уступят тем, кто сражался в гражданскую войну. Может быть, кого-нибудь встретите.

У меня к вам просьба. Там, где вы доставали деньги, на полке в левом углу лежит яд. Имеет запах ореховой косточки. Бумагу проело. Будьте осторожны. Достаточно крошки с булавочную головку, и человек будет мертв.

Когда найдете, возьмите бумажкой и всыпьте в пробирку, которую переправьте мне. Мойте хорошо руки после того, как все сделаете. Это очень нужно».

Письмо седьмое.

«Нашему этажу запрещено смотреть в окна. Что слышно на фронте? Пусть Оля напишет о положении в городе.

Если расстреляют, то, требуйте вещи. Пальто, одеяло, подушку и прочее барахло не оставляйте этим гадам.

Алешу увезли на расстрел вчера в девять вечера».

Письмо восьмое.

«Дорогие родные! Пишу вам последнюю записку. Исполнился ровно месяц со дня объявления приговора. Мой срок истекает, и я, может быть, не доживу до следующей передачи. Помилования я не жду.

Я вам писал, как и что надо сделать. На следствии я вел себя спокойно. Мне сразу дали очную ставку со Стариком. Он меня продал с ног до головы. Я отнекивался, меня повели бить. Три раза водили на протяжении четырех с половиной часов. За это время три раза терял память, один раз притворился, что потерял сознание. Били меня резиной, опутанной проволокой, палкой полутораметровой длины. Потом по рукам железной тростью.

Еще остались следы на ногах и повыше. После этого избиения я стал плохо слышать, видно повредили уши.

Я сознался только в том, что знал Старика, что был связным отряда, пристрелил провокатора. Конечно, в сигуранце знали, что я был командиром молодежной группы.

Тех, кого знал Старик — Алешу и Шурика, — арестовали, другие из моей группы гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали у меня их фамилий. Кроме того, я был как бы помощником Старика, а фактически выполнял всю работу. Водил ребят на большие дела. Собирал сведения, готовились взорвать дом, где были немцы, рядом с домом Красной Армии — новый дом. Но мне помешал Старик. Эта собака меня боялась. Он дрожал передо мной и заискивал. Знал, что у меня не дрогнет рука убрать предателя.

Жаль, что не успели мы развернуться. Наша группа еще многое могла бы сделать. Я не хотел подавать на помилование, но товарищ Бадаев мне приказал написать. Пришлось покориться. Мы рассчитывали на побег, но здесь два дня назад уголовники собирались бежать, их раскрыли. Они только испортили все.

Сейчас бежать нет возможности, на руках кандалы, а времени мало. Вероятно, последний день.

Правильно писали ребята — последний день перед смертью тянется очень долго. Передайте привет цветам и солнцу.

Я не боюсь смерти, умру, как подобает патриоту. Прощайте, дорогие! Не падайте духом, крепитесь. Прошу только, не забудьте про нас и отомстите провокаторам.

Победа будет за нами!

Крепко, крепко целую всех! Яша».

Знать, до последнего часа сохранились в памяти юноши предсмертные слова комсомольцев, которые так же вот уходили из жизни в те далекие годы, когда ни Якова, ни его друзей еще не было на свете. Их не было, но в поколениях революции жило неистребимое величие духа. Стойкость, героизм, преданность передавались эстафетой от одного поколения к другому.

Была еще жгучая, испепеляющая ненависть к подлости, к предательству, ко всему нечистому, что мешало борьбе с врагом.

Несколько недель ждали осужденные приговора. Утверждение пришло из Бухареста в разгар лета. Ни помилования, ни отмены. Всем смертная казнь. Бадаев надеялся спасти подростков, приказал им писать о помиловании на имя королевы. Стиснув зубы, писали. Но только Шестаковой Тамаре продлили жизнь на несколько месяцев — она ждала ребенка. Яков был ошеломлен этой вестью. В нежной и светлой невысказанной любви своей он вдруг понял, что это чувство его ничего, ровным счетом ничего не значило для Тамары. Она горячо, страстно кого-то любила, и Яша этого не знал. Может быть, того пограничника, с которым она танцевала лезгинку в катакомбах. Яков даже не рассмотрел тогда его лица.

Ну что ж, пусть она любит. А он все равно… Мальчик все понял… и затаил нежные чувства, светлые, чистые. Так бывает только в первой любви.

На казнь увозили не сразу. Взяли Алешу Хорошенко, закадычного друга Якова, который клялся заботиться о семье Гордиенко. Оказалось, что у него было меньше времени, чем у Яши. Его расстреляли первым, хотя Хорошенко приговорили к пожизненной каторге.

Такие порядки существовали в королевской Румынии.

В день казни Якова Гордиенко и еще двоих осужденных вызвали из камеры. Простились с товарищами. Ни Бадаева, ни Межигурской в тюрьме уже не было. Их расстреляли тайно за день до этого и похоронили тайно где-то по дороге в Люсдорф. Враги боялись даже мертвого Владимира Молодцова.

Тамара Шестакова увидела Якова в коридоре. Обняла его, поцеловала и отвернулась, чтобы подросток не заметил ее повлажневших глаз. Только сказала ему:

— Держись, Яша, держись!..

Это был первый и единственный поцелуй женщины, который ощутил Яков в своей жизни.

На Стрельбищное поле их вели пешком, так цинично, просто. Конвоиры шли лениво и безразлично — будто вели людей в баню, все для них было привычно и буднично. Когда вышли на Стрельбищное поле, Яков запел:

К нему присоединились два голоса:

Старший по конвою приказал замолчать, но они продолжали петь. Конвоир не настаивал — подошли к месту казни.

Их расстреляли со связанными руками. Тут не действовали правила суда королевской Румынии, где полагается снимать с подсудимых кандалы…

Последней уходила из жизни Тамара Шестакова. 20 сентября в центральной одесской тюрьме она родила девочку, которую назвала своим именем. Пусть хоть маленькая Тамара живет на белом свете. Осужденной разрешили кормить ребенка три с половиной месяца. Когда истекло три месяца и пятнадцать дней, в камеру пришел надзиратель и объявил:

— Срок кормления твоего ребенка окончился.

Это значило, что приговор будет приведен в исполнение.

Тамару расстреляли на другой день — 4 января 1943 года. Покидая камеру, она поцеловала дочку — маленькую, теплую, беспомощную и передала ее Галине Сергеевой, соседке по тюремным нарам. Сергееву тоже приговорили к расстрелу и казнили две недели спустя, но тогда она еще имела время позаботиться о дочери подруги, первой уходившей на казнь.

Как умирала Тамара Шестакова, узнала Галина Марцишек.

«Помнится, осенью 1943 года, — рассказала Марцишек, — погнали нас в баню, всю женскую камеру. Пришли, долго ждали очереди, сидели на земле. Достала я зеркальце от нечего делать. Со мной присела наша девушка, говорившая по-румынски. Рядом стояли два конвоира и говорили о чем-то своем. Собственно, говорил только один, другой больше слушал. Моя соседка внимательно слушала разговор солдат, потом обернулась ко мне и сказала взволнованно:

— Знаешь, о чем они говорят? Про нашу Тамару.

Девушка перевела разговор двух румынских солдат.

Первый кивнул на нее:

— Удивляюсь я русским женщинам. Знают, что все равно их убьют, а прихорашиваются, даже в зеркало смотрят.

Другой ответил:

— Никогда не забуду, как пришлось мне расстреливать одну русскую. Этой зимой было. Пришли мы в тюрьму за ними, вывели в коридор. Она с ребенком стоит. Высокая, глаза большие, будто горят. Поцеловала ребенка и отдала его какой-то женщине, тоже из арестованных. Сняла пальто, тоже дала ей, сказала, на молоко дочери. Фельдфебель наш из Кишинева был, знал русский язык, рассказывал после, что она говорила.

Ну вот, отдала девочку и говорит: «Теперь ведите». Гордая такая, на нас не глядит.

Вышли, на улице холодно, снег, сугробы. Идет она в одном платке, на плечи накинутом. Рядом с ней мальчишка, тоже на расстрел. Видно, боится, всхлипывает. Она обняла его, что-то сказала и вместе запели. Нас не замечает, идет.

Пришли на еврейское кладбище, могилу, еще раньше им вырыли. Поставили их рядом, локатинент протянул ей флягу со спиртом, рукой оттолкнула. Глаза хотел завязать, не дала. «Хочу умереть, говорит, с ясной головой, с открытыми глазами».

Локатинент дал команду, выстрелили, не попали. Мальчишка сразу упал, а эта стоит. Глаза большие, руками за концы платка держится. «Что, говорит, страшно? Стреляйте!» Стоит и мне в глаза смотрит.

Офицер тоже кричит: «Стреляйте!» — одного солдата по лицу ударил.

Выстрелили еще раз, руки еще больше дрожат. Упала она и опять поднялась. Оперлась рукой на снег и запела, ефрейтор говорил — про свою широкую страну запела. Офицер выхватил пистолет, выстрелил ей в голову и столкнул в могилу ногой… До сих пор глаза ее вижу, так и жгут они будто огнем…»

Так умерла чекистка-разведчица Тамара Шестакова, о которой никто ничего не знал. Знали только, что приехала она с Дальнего Востока, не хотела оставаться вдали от войны. Плавала медицинской сестрой на транспортах, эвакуировала раненых из Одессы, потом осталась в подполье.

Она умерла с песней о родине, и сама как песня осталась она в памяти знавших ее людей.

«ШУТКИ» ИВАНА ГАРКУШИ

В сигуранце торжествовали. В гестапо тоже. Каждый приписывал себе львиную долю успеха — разведчика Бадаева удалось захватить. Майор Курерару старался убедить себя и других, что деятельность советской разведки в Одессе в основном обезврежена.

Ему особенно хотелось уязвить этим Шиндлера, Ганса Шиндлера — оберштурмбанфюрера из гестапо. Он возомнил о себе бог знает что! Вообразил себя этаким мозговым центром. Шагу не дает шагнуть самостоятельно. Не говорит, а изрекает какие-то прописные истины. Кичливая выскочка!.. «Я прибыл из Берлина… Меня послал рейхсфюрер Гиммлер… Я обязан дать вам отправную идею…» Подумаешь!

Майор Курерару мысленно передразнивал гестаповского подполковника. Он очень ревниво относился к его приезду в Одессу и в душе завидовал ему. Прибыть из Берлина с особым заданием — это не то, что приехать из Бухареста… Зато теперь у Шиндлера поубавится спеси! Бадаевскую организацию все-таки ликвидировала сигуранца. Курерару мог бы обойтись и без немецких советников. Он был уверен в этом. Его больше всего злило, что теперь и подполковник Шиндлер и штандартенфюрер Мейзингер будут рапортовать в Берлин о несуществующих заслугах, станут бахвалиться — под их руководством-де ликвидировано большевистское подполье…

Румынский контрразведчик торжествовал, и все же что-то подсознательно тревожило начальника бюро жюридик. Он не мог разобраться в причинах этой безотчетной тревоги.

Возможно, это ощущение было связано с непонятным провалом той комбинации, которую он задумал, которую долго вынашивал, не посвящая в нее даже немцев, а потом готовил вместе с Аргиром. Операция неожиданно сорвалась в тот момент, когда дело вот-вот должно было закончиться полным успехом.

Действительно! Вскоре после ареста Бадаева сигуранце удалось нащупать еще одну подпольную организацию, но только нащупать. Что она собой представляет, кто в нее входит, установить не удалось. Стало известно, что организация называлась подпольным обкомом комсомола. Предположительно ядро организации составляло до тридцати комсомольцев-подпольщиков. Бойко — Федорович высказал предположение, что с комсомольским подпольем мог быть связан Яков Гордиенко. Но Гордиенко ничего об этом не говорил, хотя Жоржеску дважды его допрашивал, да так, что мальчишка перестал слышать на одно ухо. Тогда Курерару и придумал одну комбинацию. Он рассуждал так: если в Одессе существует подпольный обком комсомола, значит, им должен кто-то руководить, например подпольный Центральный Комитет комсомола Украины. Что, если представить подпольщикам такого «члена ЦК»? Пусть он приедет из Киева. Его случайно арестуют, посадят в тюрьму. Нет, лучше определить его в тюремную больницу. Об этом нужно осторожно пустить слушок в городе. Пускай подпольщики освободят «представителя ЦК», он войдет в руководство подпольем.

Так, собственно, все и было сделано. Курерару выбрал способного агента из белоэмигрантов, который шифровался под № 13—66, дал ему кличку Батышев и поместил в клинику Часовникова под усиленным надзором вооруженной охраны. Вскоре Батышев сам «проболтался», что он представитель ЦК ЛКСМУ, прибывший в Одессу для связи… Подпольщики на это клюнули. С необычной дерзостью они совершили налет на клинику, освободили Батышева и также внезапно исчезли. Побег был осуществлен великолепно. Курерару отметил это — в обкоме комсомола действуют опытные подпольщики. А через неделю Батышева нашли убитым на конспиративной квартире. Непонятно, как могли его расшифровать. Может быть, выследили, когда агент ходил на связь к Аргиру? Едва ли! Здесь кроется что-то другое.

Курерару обуревали всевозможные комбинации, легенды, которые он разрабатывал и составлял для своих агентов. Сейчас он листал материалы допроса радиста Глушкова, которого гестапо удалось завербовать на свою сторону. Материалы переслал ему Шиндлер. Курерару прочитал показания Глушкова. Он написал их сам, подписал каждую страницу. Руководитель следственного бюро считал себя психологом, его интересовали причины, побудившие радиста переметнуться на немецкую сторону.

«Я, Евгений Глушков, сын Никиты и Акулины, православного вероисповедания…» — прочитал Курерару и перевернул страницу.

Тут Глушков описывал историю отряда. Это тоже не представляет интереса. Федорович рассказал куда подробнее… А вот он перечисляет всех, кто жил в катакомбах, даже детей: Медерер Коля тринадцати лет, Барыга Анна двенадцати лет, Варыга Петя шести лет… Это уж от излишнего усердия, хочет выслужиться.

Как о своей заслуге сообщает, что его исключали из партии, ходил в кандидатах, потом восстановили.

«Раза три в катакомбы приходил Петр, командир одесской группы, — доносит Глушков. — Приходил еще какой-то Яша Маленький с братом…»

«Когда ходили за продуктами, была перестрелка. Убили одного румынского солдата. Стрелял Илюхин…»

«Выкладывает все, что знает, но знает мало. Осведомителем быть, конечно, может, но не больше, — сделал для себя вывод начальник следственного бюро жюридик. — Почему за него так держится Шиндлер?»

А вот то, что искал Курерару:

«Сопротивление решил прекратить, — писал Глушков, — по той причине, что потерял надежду на приход Красной Армии в Одессу. Бадаев был у нас главным командиром над всеми группами. Он рвался в бой против военных союзников, то есть против румын и немцев, а именно хотел убивать военных на улицах и совершать акты террора. Бадаев настаивал на своем, рассчитывая, что Красная Армия вернется в Одессу».

Курерару всегда интересовался психологическими мотивами в поведении завербованных агентов. От этих мотивов зависело, на какую работу можно поставить агента. У каждого человека есть своя червоточина, этакая замочная скважина, к которой можно всегда подобрать ключи. Одни тянутся к женщинам, другие — к водке, к беззаботной жизни, другие из чувства страха приходят на службу. Иных каких-то благородных мотивов Курерару не признавал. Он был немало удивлен, столкнувшись с советскими разведчиками. Этих нельзя взять ни страхом пыток, ни обещаниями. Конечно, были и исключения, которыми пользовался Курерару. Тот же Бойко оказался очень быстро в его руках. Достаточно было прикрикнуть, а потом пообещать кое-что. Теперь выслуживается. Что же касается Глушкова, Шиндлер отказался передать его в сигуранцу, прислал только показания радиста. Едва уговорил в гестапо отпустить Глушкова, чтобы он показал катакомбы. Любопытно — зачем Шиндлеру нужен Глушков?..

Курерару вызвал к себе Аргира. Обычно они вместе совещались по поводу разных дел, готовили планы задуманных операций.

— Что делает Харитон? — спросил Курерару.

— Опять поехал в шахты. Ищет документы.

— А Клименко Иван? Ведь это он спрятал портфель Бадаева. Куда?

— Не говорит. Вчера допрашивал его сам — три раза отливали водой. Молчит!

— Ток применяли?

— Сам крутил индуктор… Молчит. Выдавил только одну фразу: «Спрашивайте Глушкова. Этот каин все скажет». А Глушков не знает — спрашивали в гестапо.

— Письменные показания отобрали?

— У Ивана? Да. Фанатик!.. Пишет, что в катакомбах он был самый старый член партии — с гражданской войны. От других показаний отказался.

— Хорошо! Ну, а что мы будем делать с Бойко?

— Как говорили — устроим ему «побег» и пустим по следу Канарейки. Это единственная возможность найти Якова Васина.

— Она согласна поехать к отцу в Балту?

— Еще бы! — воскликнул Аргир и залился своим мелним хихикающим смешком. — Хочет найти отца. Из Балты Бойко поедет в Бандурово и установит связь с бывшими партизанами. Нам останется только доставлять их пачками на Канатную в военно-полевой суд…

— Ну, а что вы скажете по поводу работы господина Шиндлера?

Обергруппенфюрер не выходил из головы Курерару. Но Аргир относился к нему иначе, ценил его опыт и удивительную хватку гестаповца. Тем более что Шиндлер уже предложил Аргиру сотрудничать с немцами. Почему бы нет? Одной разведкой больше, одной меньше… Лишь бы платили деньги.

— Не думаю, — усмехнулся он, — чтобы Шиндлер приехал отдыхать на Черное море. Это не в его правилах. По моим данным, он имеет другие намерения. Это старый, опытный разведчик абвера. Я слышал о нем еще до войны. Он бывал на Балканах. Теперь связан с германским разведотделом, который шифруется литером «АО-3».

— Вы, кажется, слишком высокого мнения о господине Шиндлере? — скрывая иронию, спросил майор Курерару.

Но Аргир понял этот подтекст — кажется, майор не особо расположен к немцу. Он стал осторожнее говорить о Шиндлере. Курерару тоже подумал: «Что-то Аргир слишком уж восторженно рассуждает о Шиндлере… Подозрительно. Может продать».

Оба работника сигуранцы продолжали разговор, не высказывая своего отношения к оберштурмбанфюреру Шиндлеру.

— Что же вам известно о планах господина Шиндлера?

— Немцы затевают большую игру с русской разведкой. В их руках оказался шифр и радист Глушков из группы Бадаева.

«Так вот зачем Шиндлеру нужен радист! Может быть, и нам удастся присоединиться к игре», — подумал Курерару.

Курерару никак не хотел отставать от Шиндлера, но главное, ради чего он вызвал своего помощника, Курерару приберег к концу разговора. Аргир уже поднялся с кресла, когда начальник следственного бюро повернул ключ сейфа, открыл тяжелую дверцу и достал папку, хранившуюся вместе с особо секретными бумагами. «Здесь-то я утру нос выскочке Шиндлеру!» — тайно торжествовал Курерару.

— Познакомьтесь с этими документами и скажите свое мнение, — сказал он.

Это было дело Ивана Гаркуши за № 14484 с препроводительным письмом военного прокурора Кирилла Солтана подполковнику Пержу. Прокурор предлагал незамедлительно принять меры по существу полученной информации.

Подполковник Пержу лично принял кое-какие меры для расследования показаний катакомбиста Гаркуши. В деле имелась совершенно секретная записка, написанная им от руки командиру саперного батальона. Текст не доверялся даже машинистке.

«Строго конфиденциально, — предупреждалось в записке. — Написано в одном экземпляре. После прочтения возвратить отправителю.

Командиру 85 саперного батальона.

Из дела № 14484 следует, что в одесских катакомбах находится советская воинская часть, которая, будучи застигнута событиями, укрылась в катакомбах, где, возможно, находится и в настоящее время.

Лично я установил, что советская морская дивизия со своим штабом в полном войсковом составе находилась 16—17 октября 1941 года в районе Аркадии, а 18 октября сразу исчезла из нашего поля зрения, причем не было отмечено приближения советских транспортных кораблей, на которые могла бы погрузиться эта дивизия.

Следовательно, вполне вероятно, что показания Гаркуши Ивана, наилучшего знатока катакомб, находящегося теперь в заключении в центральной тюрьме, соответствуют действительности. Вероятно, в одесских катакомбах находятся советские войска, обосновавшиеся там, как это явствует из показаний арестованного Гаркуши.

Для проверки расположения советских войск в катакомбах вам надлежит явиться в центральную тюрьму, забрать арестованного старика Гаркушу и использовать его для обнаружения упомянутых в его показаниях военных частей русских.

Гаркуша будет оставлен в вашем батальоне под вашу личную ответственность, и вы употребите все средства, чтобы обнаружить советскую воинскую часть или любую террористическую организацию в катакомбах.

Обо всем обнаруженном будете сообщать нам, а когда минет в нем надобность, арестованного Гаркушу сдадите в тюрьму. Но если в результате его показаний вам удастся найти упомянутые войска или террористов, он должен быть освобожден от преследования и выпущен на свободу».

Когда Аргир дочитал до конца, Курерару сказал:

— Вот этим-то делом вам и придется заняться, господин Аргир. В генеральный штаб обо всем сообщено. Вы представляете себе, что может произойти, если советский морской десант, высаженный под Одессой, поддержат войска, вышедшие из катакомб…

Расследование «дела Гаркуши» продолжалось долго. Советских войск в катакомбах не обнаружили, но партизанские группы появлялись. В саперном батальоне что-то напутали и Гаркушу освободили. Потом долго искали, а он тихо жил в своем Нерубайском, полагая, что все неприятности для него уже кончились. Старого шахтера снова арестовали, судили вместе с последней группой бадаевцев и приговорили к пожизненной каторге, но вскоре расстреляли на Стрельбищном поле. Так не раз бывало в судах королевской Румынии. Прокурор и агенты сигуранцы не могли простить старому Гаркуше «шутку», которую сыграл он с румынской разведкой.

ИГРА РАЗВЕДОК

Как только Асхат Францевна Янке, недавний врач партизанского отряда, выбралась из катакомб и вернулась в уютненькую, чистенькую, будто вылизанную квартирку своих родителей, как только брезгливо сбросила пропахшую смрадной гнилью одежду и, вымывшись, облачилась в пышный розовый пеньюар, она облегченно вздохнула и воскликнула:

— Боже мой, теперь это все в прошлом!

Но прошлого еще не было. Были катакомбы, в катакомбах люди, с которыми она прожила долгие месяцы, а среди них человек, которого Асхат задалась спасти любой ценой.

Из катакомб Асхат ушла одна, пообещав найти в городе конспиративную квартиру для Глушкова. Дней через десять ушел и Глушков. Он даже не убрал рацию, оставил ее на кухне, сказав, что скоро вернется. Остановился Глушков у знакомых, провел здесь день, переоделся, оставил вещи и под вечер куда-то исчез. Больше он тут не появлялся. Через несколько дней за вещами пришла пожилая женщина, возможно мать, но и она не знала, куда делся Глушков.

А супруга Глушкова в это время развила бурную деятельность. Асхат Францевна Янке чуть ли не из катакомб отправилась к своему дальнему родственнику Больке. Оказалось, что Больке при новой власти стал работать в «Фольксдойче-миттельштелле» — в организации немцев, живущих за пределами Германии. Даже сделался там каким-то начальником. Асхат не стала таиться, рассказала все — про катакомбы, про мужа. Просила совета, помощи.

Больке тщательно расспросил, где живет сейчас Асхат, как ее можно найти в городе, и пообещал завтра же поговорить с нужным человеком. Он расспрашивал обо всем Асхат так подробно, будто опасался, что она передумает и больше не придет. Но Янке пришла. В следующую встречу Больке сказал, что виделся с начальником «Фольксдойче-миттельштелле» господином оберштурмфюрером Гансом Гербихом, который пообещал свое содействие. Теперь все будет зависеть от них самих — от Асхат и ее мужа. Пусть он сначала придет сюда, познакомится, а потом Больке сведет его с господином оберштурмфюрером.

Таким образом, как только Евгений Глушков вышел из катакомб, о его появлении в городе стало известно в гестапо. Едва Асхат встретила мужа, она сказала:

— Милый, я, кажется, все сделала… Мы можем уехать в Германию, но для этого тебе нужно вести себя очень умно. Дядя сказал: если ты добровольно явишься в гестапо, тебе сохранят жизнь и нам разрешат уехать в Мекленбург. Там живет моя тетка, ты сможешь принять немецкое подданство.

Асхат оказалась куда энергичнее, чем была в катакомбах. Она тотчас отправилась к Больке и договорилась, что они придут вдвоем на следующий день. Мужу надо помыться и привести себя в порядок. Не может же он явиться к Гербиху в таком виде.

Наутро Янке с мужем были на квартире Больке. На улице перед домом стоял «оппель-капитан» с германским военным номером. Больке, едва поздоровавшись с новым родственником, стал торопить супругов. Надо спешить на дачу к Гербиху. Он ждет. Оберштурмфюрер жил в районе Большого Фонтана.

Было воскресенье, и Ганс Гербих отдыхал дома. Он жил совсем рядом с рыбачьим поселком на берегу моря, близко от дома Булавиных, куда Глушков возил оружие для партизанской базы. Вот мост через овраг, вот дорога, уходящая влево, а вон там, за каменным забором, домик Ксении Булавиной… Глушков отвернулся, предателя покоробило от этих воспоминаний.

«Оппель-капитан» проскользнул по шоссе дальше и остановился. Хотя день был жаркий, Ганс Гербих, преуспевающий эсэсовец, встретил приехавших в полной форме — в начищенных сапогах, в бриджах и суконном френче с повязкой — свастикой на рукаве. Работал он в группе подполковника Шиндлера, которая именовалась «тотенкопфгруппен» — мертвая голова. В ответ на приветствие Больке эсэсовец по-фашистски выкинул вперед руку и рявкнул: «Хайль Гитлер!»

Разговор происходил в кабинете, куда горничная принесла кофе в маленьких баварских чашках. Гербих подтвердил — господин Глушков может рассчитывать на благосклонность и снисходительность германских властей в ответ на его откровенность и некоторые услуги. Гербих поинтересовался — верно ли, что радист располагает шифром для связи с Москвой.

Потом пошли купаться на море, и радист долго не раздевался, стесняясь своего бледного тела, которое казалось особенно дряблым и белым в сравнении с упитанным, бронзовым торсом оберштурмфюрера Гербиха. Предательство состоялось. Радист Глушков еще не мог осознать перемен, которые произошли с ним меньше чем за двое суток. Еще вчера утром он был в катакомбах, а сегодня пьет кофе на даче оберштурмфюрера…

В понедельник Глушков уже сидел перед Гансом Шиндлером в гестапо на Пушкинской улице. Оберштурмбанфюрер разговаривал с ним будто бы доверительно, однако не оставлял своего надменного и пренебрежительного тона. Он просто ни во что не ставил сидевшего перед ним длинноволосого, пепельно-бледного человека с затаенно-испуганными глазами. Этот испуг Шиндлер приметил сразу и. действовал уже наверняка. Он сказал радисту, в чем будет теперь заключаться его работа, — будто бы брал человека на службу, о которой давным-давно все обговорено. Прежде всего нужно восстановить связь с Москвой, диктовать текст будет он сам — Ганс Шиндлер. Шифр передать немедленно. После того как задание будет выполнено, Глушков сможет уехать с женой в Германию.

— Шифр передадите оберштурмфюреру Гербиху здесь, в соседней комнате. Там же напишите свои показания. Идите! — Шиндлер погрузился в чтение какой-то бумаги. В безразличии к поднявшемуся человеку, он даже не кивнул ему головой.

Но это было наигранное безразличие. Как только радист вышел, Шиндлер позвонил Мейзингеру.

— Игра начинается, — сказал он, — держу пари, через месяц я одурачу русских. Они сами выдадут свою сеть…

Ганс Шиндлер, особый уполномоченный управления имперской безопасности, нюхом опытного контрразведчика понимал, что, арестовав Бадаева, он еще не ликвидировал большевистского подполья в Транснистрии.

…Итак, восьмого августа 1942 года, после длительного перерыва, корреспондент № 12 снова появился в эфире.

В деле «Операция „Форт“ есть магнитофонная пленка и стенографическая запись сеанса.

«Я двенадцать… Я двенадцать… Как меня слышите?.. Перехожу на прием».

«Двенадцать… Двенадцать… Слышу вас слабо… Могу принимать. Перехожу на прием».

«Садятся аккумуляторы… К следующему сеансу надеюсь подзарядить. Принимайте донесение. Я вас хорошо слышу. Хорошо слышу».

В другой сеанс радист передал:

«Блокада шахт ослаблена. Появилась возможность выходить в эфир. Восстанавливаем связь с городом. По последним данным Кир жив, ожидает подтверждения приговора из Бухареста. По поручению партгруппы и всего коллектива прошу сообщить обстановку на фронтах войны.

Радист-дублер Неизвестный… (дальше непонятно)… нужна замена. Сообщите возможности…»

Справка узла связи:

«В продолжение всего сеанса происходило затухание слышимости корреспондента № 12. Конец его передачи не принят. Ему переданы указания: „Сообщите, если можно, обстановку в городе. Как работает отряд? Чем можно помочь Киру? Григорий“.

«Прием не подтвержден по причине отсутствия слышимости».

В тот же день из осторожности проверили «почерк» одесского радиста-корреспондента № 12. Григорий дал по этому поводу устные распоряжения. Эксперт-радиотехник безоговорочно подтвердил: «Совершенно уверен в работе того же радиста». На передатчике работал катакомбист Евгений Глушков.

Еще через день Одесса снова вышла на связь в эфир. Слышимость была яснее. В деле сохранилась запись.

«10.8.42 г. Ваши указания приняты. Даю сводную справку о деятельности отряда. Взорвано четыре эшелона с материалами и один с войсками. При этом уничтожено свыше 400 человек. Кроме того, взорвано шесть цистерн с горючим. Захвачено четырнадцать повозок с боеприпасами. Сопровождающие — два румынских офицера и четыре унтер-офицера уничтожены. В Нерубайском взорван штаб. Во время вылазки за продовольствием убито больше пятидесяти румынских солдат».

Радист сделал свое примечание:

«Дальше телеграмму снова не удалось разобрать. Переданы указания Григория, — повторить часть телеграммы, касавшуюся радиста-дублера».

Четырнадцатого августа из разведывательного управления Черноморского флота поступила справка, сохраненная в деле:

«Разведуправление Черноморского флота сообщает: 11.8.42 г. осуществлен радиоперехват. Работала румынская радиостанция. Министр Балатеску передал неизвестному адресату, что с восьмого августа в Одессе вновь отмечена работа советской радиостанции. Отряду „Мертвая голова“ отдан приказ усилить наблюдение, стремиться запеленговать ее. В случае поимки немедленно доставить в отряд „Мертвая голова“.

Здесь же имеется еще два документа:

«Источник сообщает: „Из Бухареста в Одессу 3.8.42г. выехала группа военных атташе во главе с начальником отделения генерального штаба полковником Ионеску для участия в совещании по борьбе с диверсионными группами и партизанскими отрядами. 9-го августа участники совещания ознакомились с системой одесских катакомб“.

Разведывательное управление сообщило для сведения: «Сотрудник шестого отдела имперской безопасности (иностранный отдел) оберштурмбанфюрер СС Ганс Шиндлер все еще находится в Одессе. Цель его пребывания не установлена».

По всему было видно, что одесское подполье по-прежнему тревожит румынских и германских контрразведчиков. Они направили в Одессу своих опытных работников.

Подполье в Одессе, судя по радиограмме, действительно продолжало существовать.

«23.8.42 г. Корреспондент № 12 передает: „Здоровье бойцов отряда, кроме одного, удовлетворительное. Дисциплина и моральное состояние отличные. Идут занятия по истории партии. Повторяю старую радиограмму. Радист-дублер Иван Неизвестный ранен при неудачной попытке установить связь с Москвой. Нужна замена. Сообщите возможности. Ощущаем недостаток в средствах, желательно иметь марки или золото“.

В ответ Григорий запрашивает мнение Глушкова о технике переброски радиста и радиостанции. Рекомендует отряду наладить самостоятельную связь. Глушкову — заняться непосредственно разведработой. Просит доложить обстановку в городе.

В сентябре Одесса, снова запрашивает о выброске радиста. Предлагается район выброски — между Нерубайском и Усатовом. Здесь глухой район, и парашютисты быстро смогут укрыться в катакомбах.

Наступает октябрь. Вопрос с выброской радиста все еще не решен. Глушков снова запрашивает, проверяет — получена ли его радиограмма с предложением района выброски.

7 октября радист Центра записывает передачу из Одессы:

«Отсутствие продуктов и денег вынудило направить из катакомб в Савранские леса семнадцать человек. Восемь человек во главе с Белозеровым остались в шахте. Местные жители выведены благополучно. Рассредоточились в пригородных селениях. Клименко и четыре бойца с ним захвачены при попытке подорвать железную дорогу Я и еще два чекиста находимся в городе. Бойко тяжело болен туберкулезом, существуем продажей вещей. В связи с массовыми арестами и обысками контакты с подпольем утеряны. Кир и две связистки расстреляны. Шахты снова усиленно блокируются нарядами полиции и войсками».

Через неделю Глушков снова выходит на связь. Он передает:

«Положение группы критическое. Группа в катакомбах в любой момент готова принять радиста. В городе, кроме нас, находятся Яков Васин и Галина Марцишек. Они имеют соответствующие документы, которые не вызывают опасений. Состояние здоровья ухудшается».

Следующая радиограмма:

«Во время облавы 14 октября, — передавал он. — Бойко арестован. Принимаем меры установить с ним связь. Положение крайне тяжелое. Отряд в катакомбах голодает. Нужны средства для выкупа и на содержание партизанского отряда. Прошу указать возможность получения средств у доверенных лиц в Одессе».

Ответ передали при следующем выходе на связь Глушкова. Теперь, судя по донесению, Глушков возглавлял подполье в Одессе.

«21.10.42 г. Радисту Глушкову передано: „О вашем тяжелом положении знаем. Сообщите состав группы в катакомбах. Каковы успехи Васина и Марцишек. Кто возглавляет в Одессе румынскую полицию? Каковы настроения среди солдат в связи с разгромом немецких и румынских оккупантов? Сообщите подробности ареста Бойко. Нельзя ли от вас послать к нам через фронт делегата, которого здесь хорошо знают?“

В следующий сеанс Глушков передал список отряда и сообщил фамилию шефа полиции — Попович. Оказалось, что Бойко задержал румынский патруль на улице. Сейчас находится в центральной тюрьме. Связь с ним установлена. Нужны деньги для его выкупа. Человека для посылки через фронт пока не имеется.

«8.11.42 г. 10 час. 50 мин. Глушков передает: „В связи с напряженной обстановкой в городе вынужден сменить квартиру. Это рискованно для рации. Вследствие разгрома отряда прошу связать меня с другим отрядом“.

На эту радиограмму Глушкову передано распоряжение.

«Вам надлежит укрыть рацию в надежном месте, приобрести документы для проезда к линии фронта, разведать место и перейти фронт для получения инструкций, средств и материалов. Продумайте и обеспечьте вашу обратную высадку самолетом. Григорий».

Глушкову удалось выйти на связь только пятого декабря. Он передал:

«Следствие по делу Бойко продолжается. Ведет его капитан Иоргес Кунику, который живет в гостинице „Пассаж“. Мне перейти фронт не представляется возможным. Предлагаю направить Ивана Борисова. Он член партии, я живу у него в квартире. Человек надежный. Числится коммерсантом. Закупает продукты на периферии и легче может получить пропуск на выезд. Укажите место перехода фронта. Обстановка требует присылки радиста-дублера. Мое положение крайне ненадежно».

Глушкову передали:

«С посылкой делегатом Борисова согласен. Готовьте его отправку. Тщательно проверьте Борисова. Обеспечьте надежными документами для железнодорожного проезда. Направьте его в Брянские леса к партизанам для связи с нашим представителем. По готовности Борисова будут даны указания, как найти нашего человека.

Следователю капитану Кунику напишите внушительное письмо. Предупредите, что он будет уничтожен, если не прекратит преследования советских патриотов».

«13.12.42 г. корреспондент №12 сообщает: Иван Борисов выезжает на поиски родственников в Брянский уезд. Для оформления пропуска прошу срочно сообщить название населенного пункта, куда должен прибыть Борисов. Пропуск будет готов через три-четыре дня».

В очередной сеанс Глушков просит подтвердить получение предыдущей радиограммы. Ждет ответа. Сообщает, что подкупленный чиновник из губернаторства уезжает в отпуск. Все может сорваться.

Но, вероятно, Центру не все еще ясно. На радиограмме распоряжение — уточнить, кто подкупил чиновника, где он работает, какую занимает должность. Только после этого Глушкову дают инструкцию о переходе курьера в расположение партизан.

«19.12.42 г. корреспонденту № 12 передано: «Делегата направить в Брянские леса в район Смолиж. Предупредить его о соблюдении предосторожностей при переходе. Ему надлежит найти командира партизанского отряда и через него встретиться с Саввиным. Сказать, что прибыл от Черноморца. Основной пароль передадим дополнительно.

Саввину передать все имеющиеся сведения, выполнять все его распоряжения. День выезда сообщите».

Двадцать третьего декабря Глушков просит срочно сообщить название железнодорожной станции близ селения Смолиж, куда брать билет.

Глушкову передают маршрут следования делегата Борисова — Почеп, Трубчевск, перейти Десну, направиться в селение Смолиж.

Наконец в Центр приходит донесение — Борисов выезжает 3 января через Киев. Затем приходит уточняющая информация — выехал пятого января.

Одновременно Глушков передает разведывательные данные:

«Сегодня в пять утра из Одессы на Николаев вылетели тридцать двухмоторных самолетов. Сюда прибыли тяжелые орудия и снаряды. От Лузановки до Люсдорфа на побережье возводятся мощные укрепления. В Одессе насчитывается около десяти итальянских эскадрилий. На днях половина из них улетает в Италию.

В порт часто заходят подводные лодки типа «Малютка» под итальянскими и германскими флагами».

Казалось бы, все становится на свои места. Связь с Одессой наладилась, начала поступать важная информация, на связь выехал делегат…

И вдруг, как разорвавшаяся бомба, — сообщение Центра представителю госбезопасности в партизанский штаб, расположенный в Брянских лесах:

«Последнее время нами ведется игра с фашистской разведкой в Одессе. Она подставляет нам своего человека — Борисова от имени радиста нашей разведгруппы Глушкова. Делаем вид, будто верим, что Глушков является теперь руководителем подполья в Одессе. Иван Борисов выехал к вам на базу через Киев пятого января. Имеет маршрут: Почеп, Трубчевск, Смолиж, где должен найти вас. Пароль при встрече — Черноморец. Пароль для пропуска на базу следующий:

Делегат: Моряк очень болен, ему нужно помочь.

Ответ: Доктор Хрипун поможет.

Делегат: Где я могу увидеть доктора?

Ответ: Через двадцать минут он будет здесь.

Вам необходимо предупредить командиров партизанских отрядов беспрепятственно пропустить Борисова на базу, получить от него полный доклад о состоянии работ и общей обстановки в Одессе.

После отчета Борисов поедет обратно. Примите меры, чтобы он не мог получить истинной информации о положении на базе и в партизанских отрядах.

Необходимо создать обстановку, исключающую малейшую возможность подозрений с его стороны.

Выясните, с какими документами он ехал. Лучше снять копия.

Снабдите Борисова оккупационными марками и, если попросит, дайте оружие и взрывчатку.

О прибытии Борисова донести».

Дальше в деле идут документы, целая пачка документов, раскрывающая игру с противником. Вот обзорная справка:

«…Восьмого августа, явно с целью нашей дезинформации, оккупанты открытым текстом передали сообщение о том, что в Одессе возобновила работу советская подпольная радиостанция.

23 августа Глушков указывает, что дисциплина и моральное состояние в отряде отличное. Идут занятия по истории партии. Явная натяжка — в такой обстановке не до занятий. Корреспондент просит сбросить радиста с рацией, а также переправить марким и золото. На просьбу продолжать информацию о военном положении не отвечает.

Текст радиограмм систематически искажается и не всегда может быть прочитан.

Требование связать с другими доверенными лицами, действующими в Одессе, выглядит явна провокационно.

Седьмого октября Глушков сообщил, что связь с подпольем потеряна, Бойко арестован. Из этой телеграммы видно, что Бойко находится в руках противника и постепенно выводится из дела.

5 января от Глушкова к Саввину выехал через Киев Борисов. Делегат до сих пор на место не прибыл. Видимо, противник выводит его из дела».

Сотрудник, готовивший справку по «Операции „Форт“, делает вывод:

«После ареста Бойко радиостанция находится у противника, который использует ее для игры с нашей разведкой. Расчет противника — заполучить от нас средства, раскрыть наше подполье, наши явки в Одессе, получить новые шифры.

Передача руководства беспомощному Глушкову, которому нельзя давать ответственные задания, заставляет сделать вывод, что в этих условиях продолжать игру нецелесообразно. Глушкова следует вызвать через фронт».

Однако в управлении с таким выводом не соглашаются. На оперативной справке наложена резолюция:

«Игру продолжать. Глушкову оставаться на месте. Связь поддерживать. Григорий».

Прошло больше месяца, как Борисов выехал якобы в Брянские леса для встречи с Саввиным. Но там его не обнаружили.

В начале февраля 1943 года Глушкову передали радиограмму:

«Борисов не прибыл. Беспокоимся. Сообщите, с какими документами он выехал».

Глушков ответил немедленно:

«Борисов имеет все документы: румынское удостоверение личности вместо паспорта, разрешение на право закупки продовольствия, разрешение румынских властей на поездку в Смолиж. В надежности и находчивости Борисова не сомневаюсь».

«6.2.43 г. корреспондент № 12 запрашивает: „есть ли связь с Саввиным? Срочно запросите его, что с Борисовым. Для удобства связи прошу сообщить позывные Саввина, чтобы мог связаться с ним непосредственно“.

Глушкову ответили:

«Связать вас с Саввиным не можем. Вы не знаете его шифра. Борисов до сих пор не прибыл».

Был на исходе февраль. Игра продолжалась и вертелась теперь вокруг Борисова.

«В связи с длительным отсутствием Борисова, — радировал Глушков, — с возможным его арестом и расшифровкой, прошу срочно сменить позывные, время передач и длину волн».

На телеграмме распоряжение: «Ответ несколько задержать. Изучить варианты — кто мог передать шифр противнику».

Шифр несомненно знал Владимир Молодцов. Предположительно, могли располагать шифром радисты Евгений Глушков и Иван Неизвестный.

Судьба радиста-дублера Неизвестного не установлена.

Радист Глушков введен в игру разведкой противника в начале августа 1943 года, когда Бойко еще был арестован сигуранцей.

Техническая экспертиза установила, что последние передачи ведет все тот же радист Глушков.

Из этого последовал предварительный вывод: шифр попал в руки противника через радиста Глушкова. Обстоятельства предательства не установлены.

Несомненно было одно — Глушков ведет передачи под диктовку разведки противника. Чьей разведки — румынской или германской — это оставалось неясным.

1 марта Глушков спрашивает — что известно о Борисове, предполагает, что делегат арестован, и еще раз просит сообщить новые позывные.

Глушкову ответили на другой день:

«Борисов на место не прибыл. Судьба его неизвестна. Примите меры для выяснения всех обстоятельств. Новое время для связи, позывные и прочее передадим дополнительно».

Через неделю Глушков донес — Борисов нашелся.

«7.3.43 г. корреспондент № 12 передал: Борисов возвратился в Одессу. Был только в Трубчевске. Дальше пройти не мог — линия фронта идет по Десне. Пропуск в Смолиж полиция аннулировала — город занят партизанами. Борисов был арестован, избит и через Киев возвращен в Одессу. В Киеве находился под арестом восемнадцать суток, после чего передан в Жмеринке румынам. Связь с Центром через делегата невозможна. Прошу самолетом организовать помощь деньгами, оружием, а главное — руководством».

В другой передаче Глушков сообщает новые разведывательные данные:

«За последнее время передвижения войск через Одессу нет. Иногда проходят учебные стрельбы береговых и зенитных батарей, учебные тревоги. Партизаны нарушают связь. Пустили под откос поезд. За отсутствием боеприпасов, детонаторов и ручных гранат группа Белозерова бездействует».

На радиограмме ироническая пометка: «Глупо! Могли бы подкинуть нам что-то более существенное, чем учебные стрельбы. Игру продолжать».

«11.3.43 г. корреспонденту № 12 передано: Григорий обеспокоен арестом Борисова. При встречах с ним необходимо соблюдать максимум осторожности. Не отразится ли арест Борисова на вас. Самолет выслать не можем. Подумайте о присылке нового делегата. Сообщите, как реагирует население на провал наступления под Сталинградом, каково настроение румынских солдат».

Все эти радиограммы вражеская разведка принимала за чистую монету. В тот же сеанс предатель Глушков передал в Москву очередное фиктивное донесение.

«В порт приходят караваны судов с вооружением, сопровождаемые сильным конвоем. В отряде не желают считаться с моим мнением и намерены законсервировать лагерь в катакомбах, взорвать входы и уйти в город. Прошу дать указание».

Вскоре от Глушкова пришло еще одно сообщение:

«Борисов выпущен, работает сапожником. Зарабатывает 8—10 марок в день. Рассчитывать на его помощь нельзя. Недостаток средств срывает нашу работу. Отсутствие ваших указаний и помощи вынуждает меня обратиться лично к наркому».

На сообщении написано: «Предатель наглеет! Не пора ли сказать, что мы о нем думаем…»

Игра разведок подходила к концу. Видимо, и та и другая сторона утратили к ней интерес. Противнику не удалось с помощью радиста-предателя раскрыть наше подполье, не удалось выманить шифры, оружие, средства. Но и чекист Григорий, раскрыв игру румынской, может быть немецкой, разведки, не смог, к сожалению, узнать ничего нового о судьбе оставленных в Одессе людей.

Вскоре в Одессе заговорила другая, уже настоящая подпольная станция, она до конца поддерживала связь с Москвой. На этот раз рацию установили на улице Перекопской победы — прямо в оккупированном городе. Вели передачи две девушки-комсомолки, сброшенные на парашютах.

ДОПРОС БОЙКО — ФЕДОРОВИЧА

Бойко — Федорович, бывший сотрудник Кира по одесскому подполью, вошел в комнату следователя с независимым и развязным видом, широко распахнул дверь и плотно прикрыл ее за собой.

— Ну давай, что у тебя есть ко мне? — ворчливо заговорил он.

Он протянул майору Рощину руку, заговорил, как старый знакомый, хотя Рощин видел его впервые. Недовольно ворчал: незачем было, конечно, вытаскивать его из постели, присылать нарочных. Он и сам собирался зайти в Смерш, вот только отлежался бы немного. Ничего бы не случилось, если бы он пришел к следователю двумя днями позже.

Был Федорович в темно-синем приличном костюме, на голове серая кепка в черную крапинку. Снял ее небрежно и бросил на стул. Его шея была замотана марлевым бинтом, и поэтому казалось, что голова вырастает прямо из плеч.

Не дожидаясь вопросов следователя, сам начал подробно рассказывать хрипловатым густым баском о событиях, в которых принимал участие.

Когда началась война, Федорович приехал в Одессу и застрял здесь. Направили в распоряжение Бадаева уж перед самым уходом в подполье.

— В катакомбы отряд перешел за несколько дней до эвакуации города, — рассказывал Федорович. — Оккупанты вступили шестнадцатого октября, тут мы с ними первый раз и столкнулись. Возле катакомб прямо. С этого и начали воевать. Дали мы им жару! Врать не буду, человек пятьдесят положили, не меньше.

С майором Рощиным Федорович говорил доверительно-панибратским тоном, на «ты», обещал всякую помощь. Кто-кто, а он обстановку здесь знает.

Следуя своему методу, Рощин вначале не прерывал Федоровича — пусть выскажется. Об аресте Бадаева не спрашивал. Его несколько коробил покровительственный тон, усвоенный Бойко в разговоре, но майор внимательно слушал, ничем не выражая своего отношения.

Когда Федоровича направили в распоряжение Бадаева, стали готовиться к переходу в подполье. Сначала готовили базу на пивном заводе. После этого стали готовить переход в катакомбы, закладывали базы. Работы по горло, а тут город кругом обложили, бомбят, что ни каждый день. Работать стало еще труднее.

— Остались мы, как на острове, — рассказывал Федорович, — связь с Большой землей прервалась. С Москвой переговоры только по коротковолновому передатчику.

Назначили меня помощником к Бадаеву, но я попросился на рядовую работу, остался в городе. А что? Я никогда за должностью не гонюсь. Когда Бадаева арестовали, знаю, положение в отряде было тяжелое. Продукты на исходе, люди болеют. Фашисты шахты блокировали, связи нет — что делать? Тут и решили всех людей в Савранские леса выводить, километров за двести.

— Это было согласовано с Центром? — спросил следователь.

— Ну как тебе сказать, — Федорович замялся первый раз за время допроса, — чего не знаю, того не знаю… Да ты сейчас протокол не пиши, — вдруг предложил Федорович, — давай сперва между собой поговорим. Я тебе все это сам напишу.

— Хорошо, — как бы прослушав его предложение, прервал Рощин, — скажите, теперь, почему вы порвали с отрядом?

— А так…

Рощин пристально посмотрел на Федоровича, помолчал и вдруг резко спросил:

— Струсили, значит, решили дезертировать. Так?..

Федорович опешил, растерянно взглянул на следователя.

— Нет, — промолвил он наконец, — зря вы так думаете… Зря вы, товарищ следователь, даже обидно. Напрасно, выходит, зря хотел я жизни решиться — бинты еще не снял, а вы говорите такое…

Федорович быстро взял себя в руки, заговорил снова твердым и самоуверенным тоном. Рассказал, что радист Глушков ушел из катакомб в город, а еще раньше в город ушла его жена — Ася — немка. Не то чтобы жена: связались в подземелье и объявили, что женаты. Ушел и ушел. Встречу с ним назначили в Дюковском саду, но Глушков туда не пришел. Встретились с ним много спустя. Глушков оказался предателем, выдал его, Федоровича, сотрудникам гестапо. Арестовали их вместе с инженером Захариди, который делал радиопередатчик, а Глушков знал об этом.

— О Глушкове что знаю? — повторил Федорович вопрос следователя. — Подлец, каких мало! Пробу негде ставить… Доверили человеку, а он продал. Поверишь или нет, он же меня и арестовал, сукин сын… Случайно я только из сигуранцы вырвался.

Дело-то так было. Когда арестовали Бадаева, осталось у меня кое-что, в том числе и валюта, которую Бадаев из Москвы получил. Думаю, пригодится. Эта валюта меня потом и выручила.

Как-то я этому Аргиру и говорю — есть, мол, у меня родственник в Одессе. Человек богатый, мог бы меня взять на поруки под хороший залог. Вижу, Аргир заинтересовался. В другой раз он уже сам об этом заговорил. «Если хотите, — сказал, — можно подумать насчет залога». — «А какой залог?» — спрашиваю. «Двенадцать тысяч германских марок, но прошу держать наш разговор в полном секрете».

Прошло какое-то время, я опять за свое. Так, мол, и так, германских марок у меня нету, а другую валюту достать могу. Есть у меня спрятанные деньги. Глаза у него загорелись. «Ладно, говорит Аргир, но ставлю одно условие — о деньгах ни одна душа не должна знать. Иначе…» Он на меня так посмотрел и в воздухе пальцем крест нарисовал: в случае чего, значит, уничтожит в два счета. «Зачем, говорю, болтать, только чтобы все было по-честному». — «Об этом не сомневайтесь, отвечает. Даю вам честное слово офицера румынской армии».

Так и сговорились. Поехали к тайнику, взяли деньги. А через неделю освободил он меня, взял только расписку, что буду ходить в полицию отмечаться.

Какое-то время жил открыто, потом скрылся. Связи искал, не нашел. Собрался уходить из Одессы, опять посадили. Это уже было недавно. Аргир зашел в камеру и предупредил, что немцы требуют передать меня к ним. А что такое гестапо, известно. Лучше самому наложить на себя руки. Так и решил.

Держали меня в одиночке при сигуранце. Раз утром Харитон пришел: «Собирайся, говорит, с вещами». Я уже знаю, куда. Харитон только вышел, я к притолоке, там у меня лезвие бритвы было спрятано. Выхватил, как полосну — хотел сонную артерию перерезать. Харитон увидел меня в крови, поднял тревогу, бросился отбирать бритву. Я уж, видно, без памяти тогда был. Очнулся в больнице.

Лежу неделю, другую, и все время часовой у моей палаты стоит. Раз мне посчастливилось. Позвали часового обедать, а я тут же из палаты на улицу. Так и скрылся. А через неделю наши пришли. Хотел сразу пойти, но сил не было. Через день-два повязку сниму. В замотанном виде не хотел сюда идти.

Майор Рощин закончил писать показания свидетеля, предложил ему прочитать их и подписать.

— Брось ты формалистикой заниматься! — недовольно воскликнул Федорович. — Кому это надо!.. Ну, изволь, верю на слово. Давай подпишу.

Но все же Федорович до конца прослушал протокольную запись своих показаний.

— Формализм так формализм, — говорил он, подписывая листы протокола. — Не нами заведено, не нам и отменять писанину. Где еще расписаться?

Федорович поднялся, намереваясь уйти.

— Я должен задержать вас до получения санкции прокурора на арест, — холодно сказал Рощин,

— Знаешь законы, майор! — усмехнулся Федорович. Он был спокоен, уверенный, что следователь ничего не знает о его недавнем прошлом.

Следствие продолжалось, и майор Рощин допрашивал все новых и новых свидетелей. Так, в его рабочей комнате появилась еще одна подпольщица — Тереза Карловна Степанченко, немка из колонистов, жена радиотехника, ушедшего в армию. Состояла она в другой подпольной организации, созданной обкомом партии. Арестовали ее одновременно с Федоровичем и товарищем мужа — инженером Захариди.

С Петром Бойко Тереза Карловна была знакома недолго, знала только, что он связан с катакомбистами, через него хотели связаться с Москвой — говорили, будто у него был шифр. Считала человеком надежным, стойким. Когда сидели в тюрьме, Тереза Карловна передала ему записку. Просто хотела подбодрить, поддержать. Всего несколько слов: «Петя, будь предан Родине до конца».

Какой же ужас охватил ее, когда она узнала о предательстве Бойко — Федоровича!

Терезу Карловну допрашивал следователь сигуранцы — все тот же Харитон. Перед ним на столе лежала какая-то папка. Следователя вызвали, и арестованная осталась одна. Тереза Карловна поднялась с табурета, увидела надпись на папке: «Петр Бойко». У женщины в мыслях не было подозревать, она просто хотела заглянуть в папку, может, удастся что-то узнать и предостеречь Петра… Боялась только — как бы не вошел следователь.

Открыв папку, Тереза Карловна прежде всего увидела свою записку, которую несколько дней назад написала Петру Бойко… Ее бросило в жар. Мелькнула мысль — может быть, перехватили. Потом, это было самое ужасное, увидела еще одну записку, нет, не записку — заявление самого Бойко, написанное на одной странице и адресованное генералу Георгиу — военному коменданту Одессы. Тереза Карловна успела пробежать только первые строки — за дверью послышались шаги, и она поспешила сесть на место. Женщина была ошеломлена прочитанным. Бойко униженно писал румынскому генералу: «Я признаю, что работал на советы, но я еще молод, хочу жить, хочу быть полезен вам и вместе с вами строить новую Европу».

Тереза Карловна не утверждала, что помнит эти строки дословно, но она уверена, что содержание их именно такое. А в конце письма теми же чернилами, вероятно рукой Бойко, была нарисована ласточка, несущая в клюве немецкий «Железный крест».

Заявление довольно большое. Что еще там было написано, она не знает, но эта ласточка на письме предателя в конце убила Терезу Карловну. Что может быть страшнее циничного, сентиментального и лебезящего предателя!

Тереза Карловна Степанченко сидела перед майором Рощиным, взволнованная собственным рассказом. Она вновь переживала момент крушения веры в человека, которого считала непререкаемым авторитетом. Ведь ей и товарищам он казался… Да что говорить!.. И вот — ласточка с «Железным крестом» в клюве.

Майор Рощин снова вызвал к себе Федоровича.

Как и в первый раз, тот вошел в комнату широкой развалкой и первый протянул руку следователю.

— Опять пожар? — спросил он хрипловатым баском. — Все контриков ловишь. Удается? Говорю тебе — без меня не обойтись…

Рощин предложил ему сесть и, глядя на него в упор, спросил:

— Вы умеете рисовать?

— То есть как? — непонимающе поднял брови Федорович. — Когда-то рисовал, в детстве…

Майор Рощин протянул ему лист бумаги и карандаш.

— Нарисуйте мне летящую ласточку.

— Да ты что, всерьез? — Федорович держался развязно и панибратски.

— Да, всерьез… И чтобы в клюве она держала гитлеровский «Железный крест»… Вы поняли меня, Федорович?

Лицо предателя стало серым, потом по щекам пошли красные пятна, на лбу выступили бисерные капельки пота. Его мысль напряженно работала: «Значит, кончено. Майор все знает… И это письмо военному коменданту. Проклятая ласточка! Как он добыл документы из сигуранцы? Значит, в прятки играть нечего. Иначе… Нет, Федорович не станет упорствовать».

— Поняли о чем я говорю? — спросил еще раз следователь.

— Да, понял, — выдохнул Федорович,

— Будете давать показания?

— Буду.

Следователь приготовил бумагу, взглянул на часы.

— В чем вы признаете себя виновным? — спросил он.

— Виновным?.. Пиши. Я тебе продиктую. Пиши…

Он заговорил злобно, яростно:

— Я, Федорович (кличка Бойко, Петр Бойко), признаю себя виновным в том, что, будучи оставлен в тылу противника выдал врагу известные мне государственные тайны. Дальнейшее запирательство считаю бессмысленным. Готов давать правдивые показания… Записал? — спросил, переждав, Федорович. — Давай подпишу протокол, чтобы отступать мне было некуда.

Теперь не отмотаешься, Петр Бойко! Все! — с каким-то злорадством сказал он самому себе. — Крышка!.. Пиши дальше, майор, пока я не передумал… Хочешь знать, почему я спутался с гестапо и с сигуранцей?.. Изволь — хотел жить! Не хотел, чтоб меня били. Я сам все скажу, все подпишу… А потом, сам понимаешь — чистосердечное признание, то да се, смягчение вины и все прочее… Так-то вот, майор… Ну, а теперь слушай.

Допрос длился долго. Вероятно, уже близилось утро, но так ли это, Рощин не знал — черные бумажные шторы не пропускали дневного света. Следователь посмотрел на часы.

— На сегодня довольно, — сказал он. — Вызову еще раз.

Когда арестованного увели, Рощин устало потянулся, подошел к окну, откинул плотную бумажную штору. Наступал день. Майор вернулся к столу, достал клеенчатую тетрадь, записал:

«Бойко — Федорович. Долгий допрос. Он уверен, что следствие располагает трофейными документами. Если бы это было так! Какой растленный человек: румынская сигуранца готовила его на оседание в нашем тылу после того, как советские войска освободят Одессу. Должен был отлежаться в больнице. И его попытка к самоубийству — сплошная ложь, инсценировка по приказу все того же Курерару.

Отдельно для памяти: выяснить судьбу парашютиста Панасенко, отправленного на связь с Полковником. Что в гестапо и в сигуранце знали о Полковнике?»

Последнюю фразу майор Рощин подчеркнул дважды. Эта линия следствия имела для него особое значение. Он запер дела в сейф, захлопнул за собой дверь, толкнул ее раз-другой, проверяя, заперта ли она — чекистская привычка!

О ПОЛКОВНИКЕ И ДРУГИХ

Ласточка с «Железным крестом», нарисованная рукой Федоровича на заявлении румынскому коменданту, была той деталью, которая сломила сопротивление предателя. Но преступник до конца еще не сдался, он судорожно искал объяснений своим поступкам.

— Так слушай, майор, — говорил он Рощину во время допроса, — я скажу тебе все, как на духу, пойми только меня, почему я так поступил… Когда арестовали Бадаева, я не был предателем, — Федорович усмехнулся. — Это случилось потом.

Сначала, сменив квартиру, подался к сестре, Анне Копейкиной, потом к знакомой, месяца два пожил у нее, услыхал про Глушкова. Видели его на базаре — торговал часами. Совпало это с другой встречей — сосед инженер Захариди, часто заходивший к Федоровичу, вдруг, осмелев, спросил — не хочет ли он послушать Москву. Потом познакомил со своей женой, а также с учительницей Терезой Карловной. Выяснилось, что они входили в подпольную группу обкома партии, связь в каком-то звене оборвалась, и они стали действовать самостоятельно.

Окольными путями инженер узнал, что Петр Бойко работал с Бадаевым. Какая нужна еще рекомендация, какая проверка: из катакомб, бадаевец — значит, проверен! А что, если сделать передатчик и с помощью Бойко — Федоровича связаться с Москвой?..

Анна Копейкина видела еще раз Глушкова, он спрашивал про Петра, сказал — неплохо бы встретиться. Она ничего не ответила — надо спросить брата.

Встретились они в начале сентября. Глушков согласился работать с передатчиком на Москву, но нужен аппарат. Пошли к Захариди. Передатчик был почти готов. Радист посоветовал изменить схему, обещал в другой раз принести запасные части. Петру Бойко тоже пообещал раздобыть подходящие документы.

В условленный день Глушков приехал с агентами гестапо…

— Меня взяли, — рассказывал Федорович следователю, — привезли в гестапо на Пушкинской и — в одиночку. Несколько дней просидел, потом вызвали на допрос. Поверишь или нет, немец-следователь сразу мне шнапсу. Целая бутылка на столе стояла. Глушков, сукин сын, знал мое слабое место…

Я говорю — нет, не пью! Мне в ответ — пей! Я опять — нет. Тут Шиндлер, германский подполковник — его из Берлина специально прислали, вытащил вальтер, нацелился в меня и говорит: «Пей либо пулю получишь!» А глаза такие — сейчас застрелит.

Стали с ним пить. По-русски он хорошо говорит и все на одно бьет: мы, дескать, оба разведчики, поговорим по душам. Пьем вровень, а он, чуть перестану, опять за вальтером лезет. Много выпили, но, кажется, ничего я тогда не сказал. Назвал только Крымова, который дамбу рвал на лимане. Думаю, с ним они ничего не сделают — пойди найди! С этого и пошло.

На другой день меня опять вызвал Шиндлер. Расскажи, говорит, подробнее про Крымова. Прикинулся я, будто ничего не помню. Какой такой Крымов? Шиндлер встал из-за стола, подошел ко мне с плеткой из бегемотовой кожи да как резанет вдоль щеки. «Теперь вспомнишь?» — а глаза безжалостные, белые. Ничего больше в тот раз не стал спрашивать, велел увести. Повели через подвал — другой дорогой. В какую-то клетушку дверь была открыта, там арестованного водой отливали. Лежит на полу без памяти, весь черный. Вот когда страшно стало. Нет, думаю, лучше самому говорить.

Вскоре из гестапо меня передали в сигуранцу. Там, правда, кое-что я выполнял. Следователем у меня был Харитон, вызывали иногда к Аргиру.

Следователь Харитон приказал мне сообщать обо всем, что говорят в камере, стать провокатором. Пробыл я там больше месяца. Верно, таить не буду, пришлось мне сообщить Харитону про Карачевцева. К нашей группе он отношения не имел. Действовал сам по себе, расклеивал листовки. Сам писал, сам расклеивал. Сдуру рассказал мне об этом. Пришлось сообщить.

Раскрыл еще парашютиста Панасенко. Он тоже в одной со мной камере сидел. Я представился заместителем Бадаева. Он мне и рассказал, что сбросили его под Одессой на связь с Полковником, который заменил Бадаева. Высадка прошла неудачно, началась перестрелка. Убил он двух жандармов, самого Панасенко легко ранили, захватили в плен. Сколько-то пробыл он в тюремной больнице, потом перевели в общую камеру. Мальчишка еще он, от силы лет двадцать. На нарах лежали с ним рядом. Он ночью и шептал мне. Накинет пиджак на голову и шепчет. Вы, говорит, товарищ Бойко, опытнее меня, помогите знакомой одной передать записку — нужна одежда для побега. Полковник поймет из этого, где я. Предупредить его надо, что выброска не удалась.

Записку Полковнику пообещал передать. На другой день Панасенко взяли из камеры. Что было с ним дальше, не знаю.

— Вы его выдали следователю Харитону? — спросил Рощин.

— А что сделаешь? Вижу, парень крепкий, на допросе пытай его — слова не скажет.

— Что же было дальше? — едва сдерживая гнев, спросил Рощин.

— Дальше, как говорят: назвался груздем — полезай в кузов. Заставили меня, понимаешь, вести разработку всех, кого я назвал в списке. К этому времени жил я отдельно на Пролетарском бульваре. Стояла там какая-то румынская часть, и меня туда поместили. Живу, как в одиночке. Комната, правда, хорошая, но на улицу не пускают. Ах, так, думаю, я вам покажу! Приехал ко мне Аргир, я его спрашиваю: когда, мол, обещания свои выподнять станете. Распсиховался для виду, схватил лезвие от безопасной бритвы да себя по рукам, будто вены хочу порезать. Бритву у меня отняли, руки перевязали и увезли в больницу. Потом действительно выпустили. Сделали меня сотрудником сигуранцы.

— А вы подписку давали в сигуранце?

— Давал. И в гестапо тоже. Все подписывал. А что? Раз уже пошел по такой дорожке…

— Значит, вы отвергаете свои показания о мотивах, по которым румыны выпустили вас из тюрьмы? Я говорю о взятке, которую вы якобы дали Аргиру. Так это?

— Отвергаю! Совсем не так было, как говорил… Поехали мы с Аргиром в катакомбы. Тогда и решил я сказать про деньги, они в тайнике были спрятаны. Документы отдал Харитону, а деньги себе взял. Такой уговор был. Вернулись мы из катакомб, осень, холодно. В комнате печка топится. Стал я деньги сушить, разложил их у печки. Тут и сказал Харитону: «Вам документы, мне деньги». Он согласился.

После того как меня освободили, поселился я на частной квартире под кличкой Михаил Вирский. Так и жил я, пока снова меня не арестовали. Это уже недавно было, в начале марта.

Но роль Федоровича была не такой безобидной, какой пытался он изобразить ее на допросе.

Весной, когда в сигуранце через Федоровича узнали, что советский парашютист Серафим Панасенко сброшен в районе Одессы для связи с неизвестным советским полковником, контрразведчики обеспокоились. Ведь Панасенко был сброшен с группой парашютистов, которых задержать не удалось. Другие факты тоже говорили о том, что советское подполье в Одессе продолжает работать и после ареста Бадаева. Больше того, за последние месяцы активность подпольщиков возросла. Нужно во что бы то ни стало проникнуть в это подполье, найти, ликвидировать Полковника. Ион Курерару сам взялся за осуществление своего плана.

Парашютиста Серафима Панасенко перевели из одной общей камеры в другую. Там сидело всего двое заключенных. Вскоре сюда же поместили и Федоровича. Эту четверку несколько раз водили в центральную тюрьму, возвращали на улицу Бебеля, отправляли в военно-полевой суд на Канатную и всякий раз перед тем, как вывести из тюрьмы, каждому накрепко связывали руки.

— Надо бежать, — не раз говорил парашютисту Бойко — Федорович. И они решили при первом же удобном случае выполнить свое намерение.

Перед тем как начинать операцию, Курерару собрал исполнителей — Тылвана, Жоржеску, Друмеша. Они должны были играть роль конвоиров. Курерару сказал:

— Сейчас введут четырех арестованных. Первые два должны убежать, остальные будут застрелены при попытке к бегству. Не спутайте… Наблюдайте из другой комнаты.

Первым в кабинет Курерару ввели Федоровича, за ним парашютиста Панасенко, затем еще двоих. После короткого допроса заключенных отправили обратно в камеру.

Когда стемнело, четверку арестованных со связанными руками повели по одесским улицам. Руки Панасенко и Федоровича были затянуты лишь для виду. Пока вели по Ремесленной, Федорович успел распутать веревки. Конвоиры шли сзади, беспечно болтая, почти не обращая внимания на арестованных. Свернули на Троицкую.

Не доходя до улицы Свердлова, как раз перед чайной Георгиу Несмеяну, Федорович вдруг подтолкнул Панасенко, и они бросились бежать. Конвоиры не сразу заметили побег, открыли стрельбу, когда беглецы исчезли за углом, Жоржеску почти в упор выстрелил в спину растерянно озиравшегося узника со связанными руками. Друмеш убил второго. Тылван бросился преследовать бежавших. Он сделал вслед им несколько выстрелов и зашагал обратно. Из окна чайной высунулись перепуганные лица. Конвоиры потоптались возле убитых и пошли к сигуранце.

Курерару вопросительно взглянул на вошедших.

— Задание выполнили, — сказал за всех Тылван. — Что делать с убитыми?

— Где они?

— Как было приказано — на Троицкой перед чайной.

— Пусть останутся там до утра, — распорядился Курерару. — Надо, чтобы распространился слух о побеге.

И все же, вопреки всему, продуманный во всех деталях план Курерару провалился. Через четыре дня на явочную квартиру в девятый дом на Дерибасовской улице пришел обескураженный Федорович и доложил Аргиру: задание сорвалось. Две ночи они провели на квартире знакомой Федоровича, а вчера Панасенко куда-то исчез и до сих пор не возвратился. Ушли они вместе с Белозеровым, бывшим пограничником из отряда Бадаева, которого Панасенко где-то встретил накануне.

— Значит, проворонили чекистов, — зло сказал Аргир и принялся звонить Курерару.

Начальник следственного отдела пришел в бешенство, когда узнал, что его план провалился. Почему Белозеров оказался умнее Петра Бойко?!. Он кричал в трубку, что этого дурака поставит к стенке, повесит на первом балконе, но постепенно остыл и приказал Аргиру немедленно явиться к нему на улицу Бабеля.

Встретившись наедине с Аргиром, Курерару высказал ему свое предположение, что советские подпольщики скорее всего узнали или во всяком случае заподозрили, что Бойко — Федорович работает на сигуранцу. Теперь из него, как тайного агента, толку не будет. Бойко надо использовать на гласной работе в следственном отделе сигуранцы.

— Не прибьют его катакомбисты? — с сомнением спросил Аргир.

— Ничего с ним не будет, — отмахнулся Курерару. — Дайте ему пистолет и другое имя. На всякий случай…

Предатель Федорович стал теперь Михаилом Вирским.

Обстановка в городе снова начинала тревожить румынского контрразведчика майора Курерару. После некоторого затишья, наступившего вслед за арестом Бадаева, советское подполье вновь ожило. Как ни огорчительно, Курерару должен признаться самому себе — ни сигуранца, ни гестапо не добились ожидаемого успеха в борьбе с советским подпольем. Он на память мог бы перечислить отдельные подпольные организации, которые несомненно имеют между собой связь и руководятся из единого центра.

Сигуранце стало известно о работе Ильичевского подпольного комитета партии, о деятельности Пригородного райкома. Курерару знает даже фамилию руководителя этой организации — секретарь райкома Азаров. Действует подпольный обком партии, обком комсомола, диверсионная группа на железнодорожном узле, большая группа диверсантов в порту. И еще отряды парашютистов, которые ночами приземляются вокруг Одессы, группа Черноморца, группа Дроздова, наконец, группа Полковника, к которому тянутся связи от многих других подпольных организаций.

Курерару многое знает, но знать — еще не значит раскрыть и ликвидировать советское подполье.

Теперь уже нельзя утверждать, что в Одессе действуют только разведчики-профессионалы из НКВД. Создается впечатление, что все жители города, жители всей Транснистрии, всех оккупированных областей России составляют одно громадное, активно действующее подполье. Как с ним бороться?

Курерару вдруг ощутил гигантский размах борьбы, гигантскую силу, которая может смять его, задавить, как лавина.

На свою сторону сигуранце удалось привлечь только отдельных людей — Федоровича, Фрибту, но таких единицы. Ну еще Глушкова… Остальные — вроде Бадаева, Межигурской, Шестаковой — неподкупны. Или эти мальчишки — Гордиенко, Любарский, Хорошенко… Сколько их? Кто они? Как их вытянуть из подполья?

Курерару, почти забывший свое настоящее имя, чужак, очутившийся на бывшей своей родине, оставался упрямым и злым противником Советской власти. Это подогревало его в борьбе.

Был на исходе 1943 год. В ноябре всю Одессу взбудоражило событие — над куполом Успенской церкви в годовщину Октябрьской революции вдруг появился красный, трепещущий на ветру флаг. Снять его сразу не удалось, он провисел почти весь день.

А еще раньше — в день Красной Армии на Большом Фонтане устроили собрание. Даже повесили на улице лозунг: «Да здравствует Красная Армия!» Это было как раз там, где раскрыли партизанскую группу рыбаков. Тех расстреляли — и вот опять…

И опять виновных не смогли найти.

По-прежнему оставалась нераскрытой тайная организация советских разведчиков-диверсантов, руководимая неизвестным Полковником. Его звание в сигуранце сделали кличкой. Даже имя полковника не удалось установить. Но если говорить о «почерке» разведчика Полковник несомненно был опытным, осторожным и одновременно дерзким профессионалом-подпольщиком. Казалось, вот-вот его обнаружат, но Полковник неожиданно исчезал, искусно обходя расставленные ловушки.

Агенты сигуранцы, правда, сумели установить, что к группе Полковника принадлежат такие подпольщики, как Крылов, принимавший участие в организации взрыва дамбы перед вступлением румынских войск в Одессу, Белозеров — катакомбист из отряда Бадаева, Черноморец, сброшенный с группой парашютистов в распоряжение Полковника. Появился еще один дерзкий и неуловимый подпольщик Дроздов. Он действует преимущественно в районе порта и тоже связан с Полковником.

Осенью Белозеров чуть не попался в расставленные сети, но он вел себя дерзко — успел первым выхватить пистолет и положил на землю трех агентов сигуранцы, которые должны были его арестовать. Белозеров обезоружил агентов, а сам исчез. Исчез без выстрела, чтобы не поднимать шума. Все произошло на Ришельевской, переименованной в улицу Гитлера — в самом центре, во дворе многоэтажного дома.

Белозеров на некоторое время исчез с горизонта, но вот появился снова. Курерару уверен, что это Белозеров сорвал его план обнаружить и захватить Полковника с помощью бежавшего парашютиста Панасенко.

Был еще случай, когда ликующий Курерару считал, что теперь-то он наверняка напал на след Полковника. Но все обернулось так конфузно, что лучше не вспоминать. Неприятно, когда тебя сажают в лужу…

На связи у Аргира был мелкий базарный спекулянт по кличке «Рулетка». Кличку эту он получил не случайно — в базарной толкучке он привлекал к себе любителей легкой наживы с помощью самодельной рулетки, сделанной из листа фанеры, разграфленной на клетки химическим карандашом. Ставили деньги — сущую мелочь, а выигрывали пирожные, которыми заодно и торговал спекулянт. Торговля шла бойко, около Рулетки всегда толпились зеваки.

Обычно Рулетка доносил о второстепенных, мало интересных событиях, касавшихся разных базарных дел — кто что купил, где достал. Но однажды он передал, что неизвестный человек, не появлявшийся раньше на базаре, торгует оружием. Аргира особенно насторожила фраза осведомителя — оружие предназначалось для Полковника, но партизанам нужны деньги, и они начали его распродавать.

Рулетке предложили вступить в сделку с торговцем оружием, окружили базар секретными агентами, на ноги поставили всю сигуранцу. Действительно, неизвестный передал в подъезде браунинг с патронами, получил деньги, пообещав принести еще несколько маузеров. При выходе из подъезда его и Рулетку арестовали.

По дороге в сигуранцу задержанного избили, допрашивать его собирался сам Курерару, но к нему вдруг явились два знакомых гестаповца. Они пришли выручать своего агента, которого забрала на базаре румынская полиция. Оказалось — агент румынский торговал с немецким. Ловили друг друга. Все дело кончилось тем, что один вернул деньги, другой отдал пистолет. Гестаповцы тоже искали группу Полковника и тоже безрезультатно.

Но Курерару не хотел признаваться в своем бессилии. Разведка — игра, рассуждал он, сегодня не везет, завтра можно сорвать банк. Курерару сам организует конспиративную квартиру красных! Туда будут приходить связные, агенты, подпольщики, за которыми потом установят слежку. Здесь даже появится Полковник, свой Полковник, через которого он раскроет и возьмет настоящего.

«Конспиративную квартиру» открыли на Ремесленной улице. Хозяином поставили Рулетку. Через своего агента удалось завлечь сюда партизана, который приехал для связи из Ново-Бугского района. Его обещали свести с Полковником, но ждать заставили долго — дня три. Наконец, на квартиру явился Бойко — Федорович, который назвался «Полковником» и руководителем организации «Одесский подпольный гарнизон». «Полковник» потребовал подтверждений, что связной действительно прибыл от партизан с берегов Буга. Посланец не был опытным конспиратором, он доверчиво рассказал, что подполье только создается, назвал имена людей, сказал, где укрыт склад оружия — ведь «Полковник» выступал от имени украинского партизанского штаба.

После этого связному шепнули, что за ним следят, хотят арестовать, посоветовали бежать. На обратном пути из Одессы связного арестовали, а подполье в Ново-Бугском районе было разгромлено. И это все, чего удалось добиться. Полковник оставался недосягаем. «Конспиративная квартира» пустовала. Прошло еще некоторое время, и кто-то ночью швырнул в окно квартиры гранату. Значит, подпольщики раскрыли и эту ловушку.

Но агенты гестапо все же напали на след Черноморца, выследили его, арестовали. Он отстреливался и последнюю пулю приберег для себя. Тяжело, но не смертельно раненного Черноморца без сознания привезли в тюремную больницу. Когда чекист очнулся и увидел, где он находится, он сорвал повязки и расшиб себе голову о спинку железной больничной кровати…

След Полковника был снова потерян.

Красная Армия приближалась к городу. Теперь было уже ясно, что война подходит к неизбежному концу, но борьба продолжалась, жестокая и непрестанная. Из Бухареста прислали тревожную шифровку — предлагали заблаговременно подготовиться к эвакуации, вывезти архивы сигуранцы или в крайнем случае сжечь их. Второпях грузили документы, заметали следы, готовили своих агентов, чтобы оставить их в городе, в советском тылу. Контрразведчики эвакуировали часть своих людей, чтобы на новом месте развернуть работу.

Одновременно подполковник Пержу получил еще один пакет со строжайшей надписью «Тайное дело государственной важности». Руководителю «Вултурул» предписывалось немедленно включиться в совместную румыно-германскую операцию под шифрованным названием «Пламя». Приложенная инструкция разъясняла: «Операция „Пламя“ — полное уничтожение столицы Транснистрии Одессы к приходу русских. Советские войска должны найти здесь только выжженную землю и пустынный берег соленого моря. Предписывалось в первую очередь подготовить к взрыву все промышленные и транспортные сооружения. Особое внимание обращалось на уничтожение одесского порта с причалами, подъездными путями, складами и другим оборудованием. Во вторую очередь инструкция предписывала подготовить к взрыву и уничтожению огнем все жилые дома Одессы. Низменная часть Одессы должна быть затоплена путем взрыва ограждающей дамбы.

«Город не должен больше существовать после ухода наших и германских войск из Одессы», — говорилось в заключение плана «Операция „Пламя“.

Гестапо и сигуранце поручалось обеспечить контроль за операцией и не допустить, чтобы русские помешали ее выполнению. Дополнительно подполковнику Пержу предписывалось немедленно вместе со своими сотрудниками перейти в подчинение начальника одесского гестапо штандартенфюрера СС Шульца, который будет нести личную ответственность за «Операцию „Пламя“.

К исполнению операции приступили в большой тайне, и все же планы врага постепенно становились известны патриотам-подпольщикам. «Операция „Форт“ столкнулась с „Операцией «Пламя“. Началась завершающая глава борьбы катакомбистов с врагом.

Подпольщик Крымов устроил Белозерова портовым грузчиком, и последние месяцы они встречались почти ежедневно. Был на исходе февраль, когда подпольщики впервые заподозрили что-то неладное на территории порта. В конце туманного, промозгло холодного дня сюда пригнали две роты румынских саперов якобы восстанавливать причалы. Они расположились близ элеватора и на другой день приступили к работе.

Как бы случайно Крымов прошел вдоль причала, где копошились саперы. Крымов работал в порту такелажником, и его появление здесь не вызывало подозрений. Только часовой заставил его отойти подальше от неглубокой траншеи, которую солдаты успели выкопать на пристани. Грунт был тяжелый, и работа саперов шла медленно.

— Что-то не нравится мне такое «восстановление причалов», — сказал Крымов Белозерову, остановившись прикурить самокрутку. — Передай об этом Полковнику.

Крымов засунул в карман замерзшие руки, поднял ворот бушлата и вразвалку зашагал к пирсу, где грузилось немецкое судно. За кормой развевался фашистский флаг с черной свастикой. С борта кто-то кричал, перегнувшись через планшир, кого-то ругал. Крановщик в рваном ватнике, в опорках и засаленной треухе огорченно глядел на поднятую в небо стрелу, сокрушенно покачивал головой.

— Что здесь? — спросил Крымов.

— Опять трос заело, блок менять надо…

Крановщик пошел за ремонтной бригадой, а Крымов, проявляя старанье, полез на стрелу, спустился вниз и подтвердил, что без ремонтной бригады не обойтись.

Кран ремонтировали долго, и только на другой день к вечеру возобновилась погрузка немецкого судна.

— Пусть будут довольны, что так обошлось, — пробормотал крановщик, который опять занял свое место. — Сделать бы им как с «Антонеску».

— Не болтай, — остановил его слесарь-ремонтник. Он собирал в сумку инструменты. — Держи язык за зубами…

— А что я сказал? Ничего!.. Никто не слыхал…

Крановщик вспомнил румынский пароход «Ион Антонеску», который осенью ни с того ни с сего затонул с грузом зерна на пути в Констанцу. Шторм был небольшой, но корабль вдруг лег на борт и опрокинулся вверх днищем. Произошел оверкиль. Корабль опрокинулся так стремительно, что команда не успела спустить шлюпки. «Антонеску пошел ко дну», — пошучивали одесские портовики, знавшие тайну гибели парохода.

Румынское судно грузилось у элеватора, и грузчики с помощью плотницкой бригады устроили в его трюме «зонтик» — деревянный навес, преградивший доступ зерна в нижнюю часть трюма. Внешне казалось, что трюмы загружены до самого верха. Нарушилась устойчивость судна, и корабль опрокинулся, как только его начали раскачивать штормовые волны.

Об этой диверсии и вспомнил крановщик, ставший на работу в ночную смену. Работал он неторопливо — из подполья была директива всячески саботировать погрузку судов. Оккупанты стремились вывезти из Одессы все, что только было возможно: станки, металл, продовольствие, домашнюю утварь — все, что могло представлять хотя какую-то ценность.

В полночь крановщик «уронил» на корму тяжелую станину, повредил рулевое управление. Немецкий корабль еще несколько дней не смог выйти в море. Теперь было особенно опасно оставаться в порту — было две аварии на одном месте. Не дожидаясь, пока его арестуют, крановщик скрылся.

Через день Белозеров принес директиву — за саперами установить постоянное наблюдение.

Тайная война разгоралась. Изо дня в день, круглые сутки долбили саперы неподатливую одесскую землю, и постепенно перед подпольщиками раскрывались последние замыслы оккупантов. Вдоль всех причалов, начиная от Нефтяной гавани, тянулась траншея, прерываемая через каждые десять метров глубокой ямой. Потом в порт привезли бронированный кабель, сотни и сотни ящиков тола, авиационные бомбы. Ясно — оккупанты намерены разрушить одесский порт. Инженеры-подпольщики подсчитали: доставленная взрывчатка может причинить такие разрушения, что легче выстроить порт на новом месте, нежели его восстановить.

К руководителям подполья со всех сторон стекались тревожные донесения: оккупанты минируют город. Фашисты-подрывники, факельщики уже начали взрывать заводы, поджигать жилые дома, но это не всегда удавалось. Военные перестали ходить в одиночку, их подстерегали меткие выстрелы. Развязка близилась. Немцы отстранили румын от управления городом. В Одессе ввели осадное положение. Военный комендант города издал приказ, неграмотный, но понятный своими угрозами:

«В последние дни увеличились нападения цивильных особ на лиц, принадлежавших к немецкой и союзным армиям.

Поэтому запрещается всем цивильным гражданам оставлять свои квартиры.

Окна должны быть закрыты, двери тоже, но не на ключ.

Кто в противовес этого появится на улице или покажется в окне или у открытых ворот, будет без предупреждения расстрелян.

Это распоряжение вступает в силу сегодня с 15 часов дня».

Объявление расклеили по городу 9 апреля 1944 года. Расклеивали его солдаты, вооруженные автоматами и помазками.

Наступала последняя ночь оккупации.

На железной дороге возникли пробки — стояли эшелоны с войсками, грузами, ранеными. Дальше они не могли продвигаться, партизаны рвали пути, разрушали мосты, стрелки. Город горел, всюду разносились глухие взрывы, и здания оседали вниз как подкошенные, как солдаты, сраженные пулей. Но последний взрыв оккупанты приберегали под самый конец. Взрыв одесского порта назначили на рассвете, в день оставления города.

Крымов не спал уже третьи сутки. С отрядом подпольщиков он притаился в порту и наблюдал за последними приготовлениями врага.

Подрывная станция находилась у Карантинного мола, и ее охранял усиленный наряд эсэсовцев. От щита управления бронированный кабель расходился ко всем участкам порта. Брекватер, маяк, волноломы, часть Карантинного мола и сама подрывная станция были заминированы тяжелыми фугасами замедленного действия. Тайные донесения разведчиков-добровольцев совпадали с наблюдениями Крымова. Сначала решили внезапной атакой захватить подрывную станцию, но от этого пришлось отказаться — нельзя рисковать, нельзя раньше времени настораживать врагов. Пусть думают, что им сопутствует удача.

Днем девятого апреля Крымов и его люди обратили внимание на то, что немецкие подрывники тянут в море дополнительный кабель. Шел он от пульта управления. Саперы вывели кабель за пределы порта, установили буй, на котором и закрепили концы проводов. Рядом для охраны поставили моторную лодку. Крымов прикинул — сейчас рвать не станут, в порту еще грузятся на корабли отступающие части.

Наступила ночь, еще одна ночь без сна. Забрезжил рассвет, и постепенно порт начал пустеть. Сидели на третьем этаже заминированного здания. Отсюда открывался хороший обзор для наблюдения за портом. Ночью, как условились, сюда должен был прийти Белозеров, но Крымов тщетно прождал его до утра. Он собрал своих людей и сказал:

— Все мы на минах и на фугасах. Не выполним задание — погибнем. А главное — погибнет порт… Впрочем, все это вы и без меня знаете. Давайте действовать… По местам!

Порт опустел. На последний катер, тарахтевший напротив взрывной станции, прошли какие-то эсэсовские чины, солдаты с рисованными черепами на рукавах — из отряда «Мертвая голова». Катер развернулся и стал удаляться от берега.

Теперь пора! Крымов подал команду. За молом среди бетонных глыб появились двое, одетые в шерстяные свитеры. Они погрузились в ледяную воду и поплыли к тому месту, где проходил электрический кабель.

Полковник Шульц лично присутствовал при завершении «Операции „Пламя“. На борту катера находился и Ганс Шиндлер, прибывший из Берлина во главе группы „Мертвая голова“. Оба стояли на ветру и курили. Катер вышел из порта и направился к военному кораблю, который должен был взять всех после взрыва. Катер развернулся около буя, и пиротехники подключили к проводам взрывной аппарат. Шиндлер посмотрел на часы, немного подождал — он был пунктуален и действовал строго по плану. Пусть на корабле проверяют часы по этому взрыву. Пиротехник внимательно, по-собачьи глядел на него снизу вверх и ждал сигнала.

— Взрыв! — Шиндлер рубанул воздух рукой.

— Готово! — пиротехник включил аппарат, но взрыва не произошло.

— Огонь! — неистово крикнул Шиндлер.

Подрывник дрожащими руками рвал машинку.

— Нарушена проводка, — доложил он, чувствуя, как от страха немеет язык.

— Назад к берегу! — приказал Шульц.

В брызгах пены суденышко ринулось к порту, но с волнореза почти в упор стеганули автоматные очереди. Все, кто был на катере, упали на его дно. Рулевой успел развернуть суденышко, и оно так же стремительно понеслось обратно. Когда катер стал недосягаем для пуль, Шиндлрр поднялся. Он был бледен, и его тонкие губы были плотно сжаты.

Шульц кивнул на подрывника — арестовать. Гестаповцы разоружили лейтенанта. Пора было плыть к военному кораблю, но Шиндлер что-то медлил. Он снова посмотрел на часы:

— Через три минуты взорвут дамбу…

Катер покачивался на волне. Стали ждать. Было уже совсем светло, и с моря открывался город в клубах дыма, в пожарищах. Но взрывы прекратились. Только где-то за городом ухали артиллерийские выстрелы. Шел огневой бой.

Прошло три, пять, семь минут. На катере настороженно прислушивались — взрыва не было. Еще подождали. К артиллерийскому гулу прибавился пулеметный треск. Шиндлер поднял бинокль и направил его на город. На бульваре рядом с гостиницей, в которой он жил, виднелись зеленые фигурки солдат. Они устанавливали пулемет рядом с лестницей, спускавшейся к порту. Бинокль был сильный, и солдаты виднелись отчетливо. Шиндлеру показалось, что пулемет направлен на их катер.

— В городе красные, — сказал он, почти не разжимая губ. Потом капитану катера: — Чего же вы ждете?..

Катер снова затарахтел, подвалил к военному судну. С борта корабля матросы бросили веревочный трап.

Шиндлер, начальник группы «Мертвая голова», так и не услышал ожидаемого взрыва на лимане. «Операция „Пламя“ не состоялась.

А на берегу Крымов со своими людьми оставался единственным хозяином порта. По каменным ступеням он сошел к морю, набрал в пригоршню воды, плеснул себе в лицо и умылся. Ему очень хотелось спать, и ледяная вода освежила его.

Расставив часовых, пошел в город. Поднялся на бульвар, вышел к оперному театру. На фронтоне развевалось красное знамя, его подняли солдаты, вступившие в Одессу.

Кончилась оккупация!

Крымов снова подумал о Белозерове.

А пограничник в тот час лежал без сознания в светлой украинской хатке на берегу Хаджибейского лимана, где принял он последний бой с отрядом «Мертвая голова».

Партизаны находились в засаде на Куяльницкой дороге, что ведет от города к Хаджибейскому лиману. Именно здесь и готовили немцы взрыв дамбы, чтобы затопить Пересыпь — нижнюю часть города. Засаду возглавил товарищ Горбель, второй секретарь подпольного райкома партии, а Белозеров должен был с группой катакомбистов остановить первую машину, чтобы создать на дороге пробку.

Колонна машин с людьми и взрывчаткой подошла среди ночи. Бой был скоротечный. Эсэсовцы из отряда «Мертвая голова» не выдержали партизанского натиска. Только несколько винтовочных выстрелов да коротких очередей раздались с передней машины.

— Бей по колесам! — крикнул Белозеров, поднимаясь во весь рост, и тут же упал, сраженный шальной пулей.

Он уже не слышал ни дружных выстрелов своих товарищей, бросившихся в ночную атаку, ни слов сочувствия, когда его бережно несли в соседнюю хату, ни возбужденных и радостных разговоров о том, что оккупантам все-таки не удалось затопить знаменитую Пересыпь. Ничего этого не слышал пограничник Белозеров. Он лежал безмятежно спокойный, с печатью уверенной солдатской мудрости на лице, будто сознавая, что выполнил все, чего ждали от него люди. И хозяйка с заплаканными глазами вытирала мокрым расшитым украинским рушником его пересохшие губы…

С этого апрельского победного утра и затерялся след пограничника на дорогах войны. Никто не знал о его дальнейшей судьбе. И вот, спустя много лет, наслышанный о пограничнике, который привлекал к себе окружавших его людей стойкостью и чистотой, захотелось хоть что-нибудь узнать о Белозерове.

В знойный день я настойчиво бродил по Фоминой Балке в поясках семьи Белозеровых. Долгие расспросы привели меня, наконец, к домику на краю села, скрытому со стороны улицы невысоким, в рост человека, каменным забором и двумя акациями, застывшими в южном июльском зное. Калитка вела в крохотный дворик, отгороженный жердинами от огорода. Женщина средних лет в ситцевой кофте и домотканой клетчатой юбке белила хату. На ее загорелом лице, на босых ногах, на косынке, в волосах брызгами молока выступали засохшие известковые капли. На солнцепеке покраска уже высохла и нестерпимо сияла своей белизной. Женщина опустила кисть и, загородив от света ладонью глаза, молча смотрела на меня, пока я рассказывал, что привело меня в их дом.

— Горпина, слышь, тут Белозеровых спрашивают, — крикнула она кому-то певучим голосом. Потом ко мне: — Верно, верно, жили здесь Белозеровы, только давно. Я еще в девках ходила… Отца их, говорили, фашисты повесили, а мать с дочками уехала вскорости после войны. Мы тогда у них дом и купили.

С огорода вышла Горпина. Она была на сносях и осторожно несла свой грузный живот. Присела на скамейку, то и дело вытираясь косынкой, и все же пот тотчас же выступал на ее лице. Слушала наш разговор, потом сказала:

— Ты бы человека хоть молоком угостила, жара-то какая…

Женщина, что белила хату, смутилась, всплеснула руками и ушла на погребицу. Вынесла граненый стакан и крынку молока, которая сразу запотела на жаре. Женщины угощали ледяным молоком, от которого стыли зубы, и рассказывали то, что знали.

Мать с дочками будто бы уехала в Николаев. Отца повесили за то, что помогал партизанам. А сын у них, верно, был, скрывался в катакомбах, рвал поезда. Как его звали, женщины позабыли… Вечером со степи мужчины приедут, они, может, вспомнят.

Я назвал имя пограничника — Анатолий.

Горпина сказала:

— Может, и Анатолий… Красивый такой, высокий, кудри черные. После войны приезжал сюда, заходил. Военный, из пограничников. Вроде капитан, точно не помню. На груди орденов, медалей — не знаю сколько.

Женщины стали вспоминать по семейным приметам — когда это было: в сорок восьмом или пятидесятом году. Решили — в сорок шестом, — в тот год, как Горпина выходила замуж.

— Вошел он, как вы вот сейчас, остановился среди двора, снял зеленую фуражку и стоит — думает, может вспоминает что. Потом только уж в хату зашел.

Мы его, как родного, приняли, даром что незнакомый совсем. Как же иначе! Заночевал он у нас, а утром уехал. Говорил, что родных ищет. Про отца-то мы ему и сказали — всю войну он про своих ничего не знал… Рассказывал еще, что невеста у него была в Одессе — партизанка из катакомб, Тамарой звали. Тоже думал, может быть, встретить, а оказалось, погибла. Расстреляли ее… Рассказывает, а глаза у самого горячие, как в лихорадке.

Женщина вздохнула, вытерла с лица пот, смахнула и набежавшую на глаза влагу. Ее до сих пор волновала, трогала судьба незнакомого ей пограничника.

— Вот ведь как на свете бывает, — задумчиво сказала она, — искал невесту, нашел могилу… А ведь все для нас, чтобы мы жили спокойно… Хоть бы теперь войны не было.

Женщина умолкла и куда-то смотрела вдаль, будто прислушиваясь к биению уже зародившейся в ней жизни. Я понял ее состояние, не высказанное словами: люди другого, старшего поколения, воевавшие всюду, в том числе и на одесской земле, спасли не только ее, но и ее неродившееся дитя, ее кровинку, которой еще расти да расти… Не было бы только войны, тогда будет счастье.

Значит, не напрасны были тяжелые жертвы…

Женщины рассказали еще, что Анатолий в катакомбах присоединился к другому отряду, стал его командиром и воевал с оккупантами до самого освобождения Одессы. Потом с нашими войсками дошел до самого Берлина. После войны опять стал пограничником и в Фомину Балку приезжал откуда-то с дальней заставы.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

ТОВАРИЩ ГРИГОРИЙ

Когда эта книга была написана, я поехал на улицу Дзержинского к сотруднику Комитета государственной безопасности, чтобы уточнить некоторые обстоятельства, посоветоваться, поговорить еще раз об «Операции „Форт“.

Я вошел в кабинет, который окнами выходил на площадь, где в бронзовой долгополой шинели стоит на постаменте чекист Дзержинский. Из-за стола поднялся пожилой человек с седыми висками и гладко выбритым худощавым лицом. Мы встречались с ним и раньше. В «Операции „Форт“ он выступал под именем Григорий.

Меня интересовало отношение противника к одесскому подполью в годы войны. Товарищ Григорий иронически усмехнулся, молча поднялся из-за стола и взял с полки книжного шкафа книгу Типпельскирха «История второй мировой войны».

— Я прочту вам, — сказал он, перелистывая книгу, — как военные круги фашистской Германии оценивали нашу работу уже спустя много лет после освобождения Одессы. Они до сих пор не могут избавиться от испуга. Вот что пишет немецкий разведчик генерал-лейтенант Курт Типпельскирх.

Товарищ Григорий нашел нужную страницу и прочитал:

— «Девятого апреля последние немецкие части оставили организованно эвакуированную Одессу, основательно разрушив все важные в военном отношении сооружения. Город в течение двух лет оккупации, осуществлявшейся, главным образом, румынами, превратился в цитадель партизанского движения. Оставляя осенью 1941 года Одессу, русские создали в городе надежное, преисполненное величайшего фанатизма партизанское ядро. Партизаны обосновались в катакомбах, разветвленная сеть которых общей длиной около 100 километров не имеет себе равных в Европе. Это была настоящая подземная крепость с расположенными под землей штабами, укрытиями, тыловыми учреждениями всех видов вплоть до собственной пекарни и типографии, в которой печатались листовки. Оружие покупали у немецких солдат. Партизаны совершали ночные нападения на отдельных солдат и плохо охраняемые военные объекты, а также терроризировали часть населения, сотрудничавшую с оккупационными властями. Кроме того, велась активная разведывательная работа. Бунтовщики, годами жившие под землей без света и солнца, в своем славянском фанатизме добровольно обрекали себя на тяжелые физические страдания от туберкулеза и потери зрения.

Когда русские войска десятого апреля вступили в город, сильно пострадавший со времени осады 1941 года, он был разрушен на семьдесят пять процентов. Из десяти тысяч советских партизан, вышедших навстречу своим войскам, свыше половины были оснащены оружием немецкого и румынского производства».

Товарищ Григорий, улыбнувшись, захлопнул книгу.

— По поводу разрушений Типпельскирх здесь сильно преувеличил. Ну как не вспомнить здесь Ивана Гавриловича Гаркушу, который так напугал румынскую сигуранцу своими рассказами. Мы не позволили противнику разрушить город перед уходом, но дело не в этом. Как видите, германские военные авторитеты до сих пор считают, что в катакомбах действительно было не меньше десяти тысяч партизан и разведчиков.

— Ну, а на самом деле?

— На самом деле гораздо меньше. В бадаевском отряде насчитывалось около сорока человек, против них оккупанты бросали временами до шестнадцати тысяч солдат. Получается один к четыремстам…

Меня интересовала судьба подпольщиков, судьба других людей, и я спросил об этом товарища Григория.

Григорий задумался, стиснув рукой подбородок.

— Конечно, — сказал он, — среди нас были и Глушковы и Федоровичи. Федорович, скажу прямо, имел очень отдаленное отношение к органам безопасности: нечестный торгаш, заведующий магазином. Но были Молодцовы, Межигурские, Шестаковы, Зелинские, Гордиенко и многие другие… Помните Константина Зелинского — парторга из Нерубайскпх шахт? Он мог бы спокойно убежать от пьяных жандармов, которые вели его из сигуранцы в тюрьму, но его предупредили: «Сбежишь — всех расстреляем». Зелинский не ушел, боялся погубить товарищей. Позже их всех расстреляли. Но я говорю о другом — о чистоте подвига.

А Черноморец… Настоящая его фамилия Авдеев, Василий Авдеев. Чекист старшего поколения. Как он погиб, вы знаете…

Вас, вероятно, интересует и судьба Гласова, — продолжал Григорий, — в подполье он назывался Самсоном. Час назад он сидел здесь, на вашем месте… Да, не удивляйтесь! Теперь он на пенсии, несколько лет назад у него был тяжелый инфаркт — переработал. У нас ведь часто приходится работать на износ… Благодаря Молодцову Николай Гласов выбрался из дальницких катакомб, его переправили туда, где он должен был быть. Конец войны Гласов провел великолепно. О нем ходили легенды. Но пока можно только сказать, что он жив и не совсем здоров.

Как видите, о нас говорят мало. Если говорят, то чаще о героической смерти, чем о делах.

В разговоре мы снова вернулись к событиям, происходившим в оккупированной Одессе. Я спросил:

— В деле «Операция „Форт“ довольно глухо говорится о румыно-германской акции „Пламя“, попытке уничтожить Одессу. Как удалось сохранить город?

— Если вы помните, — ответил Григорий, — на первых страницах дела «Операция „Форт“ есть короткая радиограмма Киру — Владимиру Молодцову. На него возложили более широкие обязанности, чем намечалось раньше. Он должен был оказать помощь Самсону и руководить закрытой, или молчащей сетью. Вот отсюда все и идет. Пока мы вели игру с румынской и немецкой разведками, пока отвлекали внимание противника переговорами по радио, будто бы принимая за чистую монету фальшивки Шиндлера, наши люди тем временем работали. Это было продолжение „Операции «Форт“.

Товарищ Григорий напомнил мне показания генерала Кристеску — начальника жандармского управления. Он взял со стола папку, нашел нужный лист его показаний и прочитал:

— «Мы так и не могли ликвидировать советского подполья в Транснистрии. Мы не смогли узнать даже фамилии или хотя бы псевдонима Полковника из советской разведки, который противостоял нам в Одессе.

Гестапо и сигуранца оказались бессильны в борьбе с советской разведкой, предупредившей полное уничтожение города. Ее усилиями операция «Пламя» была сорвана. Это надо признать».

Вот видите, — продолжал Григорий, — наш «Форт» выстоял против «Пламени»… В этом заслуга Молодцова, его молчащая сеть под конец сказала решающее слово. Помните Олега Николаевича? Я о нем как раз и говорю.

Что же касается наших противников, многие из них далеко не ушли. Их арестовали за пределами нашей страны. Этому мы обязаны успехам Советской Армии. Курерару, Аргира, Жоржеску, Харитона доставили в Одессу и там судили как военных преступников.

Ганса Шиндлера задержать не удалось, он скрылся где-то в Западной Германии. Так что нам еще хватает работы оберегать страну от всевозможной нечисти…

Гербиха из группы «Мертвая голова» мы взяли в плен. Он все недоумевал и сокрушался, как советская разведка могла их перехитрить.

О предателях вы уже знаете. Глушкова доставили в Одессу издалека, достали, что называется, из-под земли. Судили и расстреляли. То же и с Федоровичем. Предательство у нас никогда не остается безнаказанным. Помните — так думал и Яша Гордиенко. Из него бы вырос прекрасный чекист. Он прав — предатели и провокаторы не умирают своей смертью.

Мне захотелось задать товарищу Григорию еще один вопрос.

— А судьба Полковника, который после Молодцова руководил подпольем? Он уцелел в войне? — спросил я.

— Это меня называли Полковником, — улыбнулся Григорий. — В сигуранце, так же как и в гестапо, обо мне больше ничего не узнали.

— Ну, а теперь, через много лет, в книге можно назвать ваше настоящее имя?

— Нет, называть меня пока не время. Для нашей профессии двадцать лет — не такой уж большой срок…

1

Смерш — «Смерть шпионам» — отдел советской контрразведки во время Великой Отечественной войны.