Джейн осторожно, чтобы не размазать тушь на ресницах, прикоснулась платком к глазам.
      - Мне не нужно, Пит, ни славы, ни денег, только будь со мной рядом. Я так измучена!.. - Такого приступа страха, как сейчас, у Джейн никогда не было.
      - Что с тобой, Джейн? Повторяю, это обыкновенный рейс, я даже лечу в нем не пилотом, а бортмехаником, почти как пассажир.
      Он не сказал, что летчиком его просто не взяли, потому что не было вакансий.
      - Тем более, - сказала Джейн, - ты даже не сможешь применить свое искусство. Нет, нет, то, что ты получишь, это только плата за страх... Знаешь что, - вдруг решительно сказала она, - я полечу с тобой в Сан-Франциско.
      - Но зачем?
      - Не хочу с тобой расставаться... Потом... Потом - у нас скоро будет ребенок... Понял ты меня наконец?!
      Пит даже раскрыл рот от изумления.
      - Так что ж ты мне об этом не говорила!.. В самом деле - полетим. И знаешь что, в Сан-Франциско мы обвенчаемся. Нечего ждать, когда мы разбогатеем!.. Но как же с твоей работой?
      А Джейн же улыбалась. До сих пор она не знала - и это тревожило ее, - как Пит отнесется к тайне, которую она ему сообщила. Значит, он тоже рад...
      - Я позвоню на завод, скажу, что приду в понедельник, завтра уже суббота, мне разрешат.
      Джейн работала копировщицей в техническом бюро на авиационном заводе под Филадельфией. Там и познакомилась с Питом, безработным летчиком-испытателем.
      На самолет в Сан-Франциско уже объявили посадку. До отлета оставалось пятнадцать минут. Пит торопливо расплатился с кельнершей и побежал за билетом, а Джейн пошла звонить по телефону. Встретились они у выхода и с последними пассажирами поднялись в самолет. Через несколько часов они были на побережье Тихого океана.
      Гидросамолет, отправлявшийся первым, рекламным рейсом из Соединенных Штатов в Японию, улетал вечером следующего дня. С утра Пит занимался делами, проверял моторы, систему управления, подачу горючего, заполнял какие-то карты, а после полудня встретился в отеле с Джейн. Она была в белом подвенечном платье, которое успела купить в магазине, и вернулась в отель перед самым приездом Пита. В свидетели взяли летчиков, улетавших в Японию, и прямо из мэрии вернулись к самолету.
      Среди провожающих у самого барьера стояла высокая, стройная девушка в белом подвенечном платье с букетом красных роз. Она стала предметом внимания многочисленных фоторепортеров, нацеливших в нее свои объективы. В толпе кто-то сказал:
      - Это ловко придумали такой трюк с невестой, для фирмы отличная реклама...
      На другой день в газетах появилась фотография Джейн - с поднятой рукой, в которой она держала букет цветов.
      "Миссис Джейн Флеминг, - говорилось в подписи под фотографией, провожает в полет своего мужа, бортмеханика Питера Флеминга, с которым она обвенчалась за час сорок пять минут перед началом первого воздушного рейса Соединенные Штаты - Япония".
      В первый рейс, соединявший Штаты с японскими островами, полетели главным образом журналисты. Среди них был корреспондент влиятельной немецкой газеты "Франкфуртер цайтунг" - Рихард Зорге.
      КАНАДЕЦ ИЗ МОНРЕАЛЯ
      Мистер Файф, канадец из Монреаля, поселился в Лондонской гостинице, выходившей фасадом на зеленый бульвар, буйно заросший деревьями, сквозь которые просвечивала теплая синева моря. В Одессе стояла тропическая жара, канадец изнемогал от зноя, и его безукоризненно чистый воротничок быстро темнел от пота. Трижды в день приходилось менять сорочку. Гостиница была старая, с громоздкой мебелью, тяжелой деревянной кроватью посреди комнаты и плотными, малинового цвета, коврами. От этой душной купеческой обстановки в номере казалось еще жарче. Днем мистер Файф по нескольку раз погружался в прохладную широкую ванну, тщательно причесывал щеткой непросохшие волосы, менял сорочку, а через полчаса снова обливался потом.
      К вечеру иностранец спускался обедать в маленький внутренний дворик под сенью раскидистых платанов, потом шел на бульвар в кафе "Лето", расположенное рядом с широкой лестницей, ведущей в порт, к морю. Здесь было прохладно, столики под разноцветными тентами стояли вдоль балюстрады над крутым обрывом. Канадец усаживался так, чтобы видеть море, не замиравший и ночью порт. Сюда, сквозь городской шум, доносился лязг и грохот якорных цепей, лебедок, гудки пароходов, нервные свистки лоцманов. Зеленые, рубиновые звезды, вспыхивая и угасая, будто подмигивали канадцу. Он наслаждался наступившей прохладой, тянул холодное пиво и задумчиво созерцал жизнь порта.
      Мистер Файф, промышленник средней руки, возвращался из туристской поездки по Советскому Союзу. Он побывал в Ленинграде, Москве, Киеве и через Одессу отправлялся в Канаду. Билет до Пирея, где мистер Файф намеревался пересесть на океанский лайнер, уже лежал в бумажнике, но пароход уходил через несколько дней, и иностранец томился в вынужденном безделье.
      Наконец пришло время отъезда. Туристу подали черный лакированный "Линкольн", погрузили его чемоданы, и мистер Файф отправился на морской вокзал. Пароход с белыми, как накрахмаленный воротничок, палубными надстройками и красным околышем с серпом и молотом на трубе стоял у пирса.
      В зале ожидания оставалось все меньше людей, пассажиры, получив паспорта, уходили на корабль.
      Канадец ждал, попыхивая сигарой, но его будто забыли. Он несколько раз подходил к окошечку, где сидел молодой пограничник, называл свою фамилию, но сотрудник контрольно-пропускного пункта, извиняясь, просил его подождать еще несколько минут.
      Пароход дал два гудка, зал опустел. Мистер Файф снова подошел к окошку. Его пригласили почему-то пройти внутрь.
      - Где вы получали визу на въезд в Советский Союз? - спросил дежурный, разглядывая паспорт мистера Файфа.
      - В Вене, - ответил канадец, - в советском консульстве.
      - Но в Вене нет советского консула с такой фамилией, - возразил дежурный.
      - Я этого не знаю, в моем паспорте стоит виза.
      - Ваш паспорт не в порядке, мы не можем вас выпустить.
      Мистер Файф в раздумье потер рукой шею. М-да!..
      Оказывается, прямая между двумя точками служит кратчайшим расстоянием только в учебнике геометрии... Положение неожиданно осложнилось. Мистер Файф попросил, чтобы ему разрешили пойти к начальнику контрольно-пропускного пункта. Когда он остался наедине с капитаном-пограничником, за окном прозвучала тройная сирена уходящего парохода.
      Канадец еще раз выразил свое возмущение. Капитан развел руками:
      - Я ничего не могу сделать, господин Файф, граница закрыта, пароход выходит на рейд. - И снова та же фраза: - Ваш паспорт не в порядке.
      Тогда мистер Файф перешел на русский язык и сказал:
      - Видите ли, товарищ капитан, моя фамилия другая, не та, что указана в паспорте. Я Клаузен, Макс Клаузен, еду по специальному заданию. Прошу вас связаться с комкором Урицким...
      Капитан никак не выразил удивления. На границе бывает всякое.
      - В таком случае, товарищ Клаузен, возвращайтесь в гостиницу, сказал он. - У меня нет никаких указаний относительно вас. Ждите. Известим вас, как только получим указания из Москвы...
      И снова "мистер Файф" изнывал в гостиничной духоте. Потом выяснилось: дело было совсем не в фамилии мифического советского консула в Австрии, Клаузен никогда не бывал в Вене. Пограничники обнаружили иной дефект в паспорте канадского туриста. На последней странице наклейка, на которой стояла сургучная печать, была сдвинута на какие-то доли миллиметра. Это и вызвало подозрение. Очевидно, техник, изготовлявший паспорт, не совсем точно поставил наклейку на место.
      Так или иначе Максу Клаузену пришлось возвращаться обратно в Москву. Прошло уже три недели, как Рихард Зорге уехал в Японию, а радист все еще ждал, когда подготовят документы для другого маршрута.
      Прошло еще около месяца, и на этот раз уже другой иностранный турист, уже другой национальности, под другим именем выехал из Ленинграда в Хельсинки. Оттуда направился в Стокгольм и через несколько дней самолетом прибыл в Амстердам. Впервые за много лет Клаузен пролетел над родными местами - над островом Нордстронт на Фризском архипелаге.
      Прямо с аэродрома он зашел в бельгийское консульство за транзитной визой и, получив ее, выехал в Париж. Там он порвал свой паспорт, достал из чемодана другой, поехал в Вену, потом обратно во Францию и, запутав следы, взял билет на морской экспресс "Лафайет", уходивший из Гавра в Соединенные Штаты.
      Но и на этом еще не кончились приключения недавнего тракториста. Уже в океане, рассматривая свой новый паспорт на имя Ганемана, Макс с тревогой обнаружил, что одна из страничек начала выцветать. Вместе с этой страничкой бледнел и Клаузен, в предвидении встречи с эмигрантскими властями в нью-йоркском порту.
      Но все обошлось благополучно. Офицер из эмигрантского бюро небрежно взял паспорт, мельком перелистал его, посмотрел на транзитную визу.
      - Сколько имеете денег? - спросил он.
      - Восемьсот долларов.
      - Сколько времени намерены пребыть в Штатах?
      - Дня три.
      - С такими деньгами можно бы погулять и подольше.
      - Не могу, кончается отпуск. К сожалению, в субботу должен быть в Монреале.
      - О'кей! Желаю успеха!... - Офицер поставил штамп и отдал Клаузену паспорт.
      "Пронесло!" - подумал Макс и спустился по трапу. Он распорядился, чтобы его багаж доставили в ближайший отель, где он рассчитывал получить помер. Здесь уже не требовалось документов, и Клаузен назвал портье вымышленную фамилию: - Никсон. - Портье выдал ключи.
      - Прошу вас, мистер Никсон!..
      И в этот момент Макс услышал за спиной знакомый голос:
      - Гер Ганеман?.. Как тесен мир! Вы тоже поселились в этом отеле!?
      Перед Клаузеном стоял улыбающийся сосед по каюте на "Лафайете". Портье не обратил внимания на его возглас, и Клаузен поспешил отвести общительного знакомого в сторону. Нелепая опасность, мелькнувшая как молния, прошла стороной.
      Какое-то время Макс затратил на восстановление старого, но уже настоящего паспорта. Моряк Клаузен явился в германское консульство, сказал, что последние месяцы работал под Нью-Йорком слесарем в мотеле, в подтверждение чего показал справку. До этого плавал на американском грузовом пароходе, ходил в Европу, в Южную Америку. Старый паспорт Макса Клаузена был испещрен самыми разными визами, штампами, печатями, на нем не было живого места. Паспорт давно был просрочен, и немецкий моряк просил консула дать ему новый, потому что он намерен поехать в Китай.
      Через день в кармане Клаузена лежал новый паспорт, выданный ему на пятилетний срок. Клаузен снова сделался самим собой. Китайский консул, к которому он обратился за въездной визой в Шанхай, при нем поставил штамп с лиловыми иероглифами, и радист в тот же вечер выехал в Сан-Франциско. Он пересек весь Американский континент и на японском парохода "Тациту-мару" отплыл в Иокогаму. Кроме паспорта для выезда из Штатов требовалась справка об уплате налога. Макс предъявил и ее документы немецкого предпринимателя, уезжавшего на Дальний Восток, были в, полном порядке.
      А Рихард Зорге нетерпеливо ждал своего радиста в Токио. Каждый вторник в условленное время - от четырех до шести он сидел в ресторанчике "Фледермаус", рассеянно поглядывая на входную дверь, ожидая, что вот-вот появится плотная фигура Макса. Прошло уже три месяца с того времени, как Рихард выехал из Москвы. Он не мог себе представить, что случилось, почему Клаузен задерживается. На запросы в Центр он не получал ответа. Впрочем, на быстрый ответ Зорге и не рассчитывал - радиосвязь нарушилась, передатчик вышел из строя, и радисты - супруги Бернгардт - не могли его восстановить. Неопытных радистов Рихард отправил в Москву, а связь с Центром поддерживали только кружным путем с помощью курьеров.
      Осенью в немецкой колонии устраивали большой вечер-маскарад. Рихард придумал себе костюм уличного продавца сосисок. Одетый, как заправский берлинский торговец боквурстами, он расхаживал по клубу, спускался в сад, и отовсюду доносился его веселый голос заправского саксонца, говорившего на уморительном диалекте.
      Вместо "бротхен", он называл булочки "бротчен", и одно это вызывало улыбки.
      - Сосиски Ашингер!.. Сосиски Ашингер! - выкрикивал он. - Они вечны, как время, и всегда свежи, как газетные новости... Покупайте сосиски, горчица бесплатно... Берите бротчен, бротчен...
      Рихард таскал на лямке большой фанерный ящик с нарисованным поваром-поросенком. От сосисок шел пар, он раздавал их, густо намазав горчицей, и каждому покупателю - "бротчен". Деньги, не глядя, бросал на дно ящика. Вечер был платный, и деньги предназначались какому-то благотворительному обществу.
      Он подошел к князю Ураху, который стоял с белоголовой Хельмой Отт, одетой баварской пастушкой.
      - Послушай, Ики, - смеясь, обратился к нему князь, - почему же сосиски вечны, как время?
      - О, так это же фирма Ашингер! Она существует с прошлого века, пережила империю кайзера, большую войну. Веймарскую республику, вступила в наш тысячелетний рейх... В мире все может измениться, но сосиски Ашингер останутся вечны. Германия не сможет существовать без сосисок.
      И в этот момент Рихард увидел среди гостей... Макса Клаузена. Утром он приплыл в Иокогаму и, узнав о вечере в немецкой колонии, явился сюда. Рихард прошел мимо. Чуть позже он, предлагая Максу сосиски, тихо шепнул ему:
      - Завтра вечером у "Фледермауса"... Представься обергруппенлейтеру Ураху, он стоит в углу с высокой беловолосой дамой в костюме пастушки... - Потом громко и весело снова закричал: Сосиски Ашингер! Сосиски Ашингер!
      Рихард подошел к Ураху, когда Клаузен знакомился с руководителем нацистской организации. Макс представился коммерсантом, который решил надолго поселиться в Японии.
      - Хочу открыть экспортно-импортную фирму по продаже автомобилей, - поделился своими планами Клаузен.
      - Отлично, отлично, - одобрил князь Урах. - Завтра в два заезжайте ко мне в посольство, поговорим... А вот познакомьтесь доктор Зорге, он может быть вам полезен. Не правда ли, Ики?
      Так состоялось официальное знакомство прибывшего коммерсанта с немецким корреспондентом.
      Потом осматривали в фойе выставку берлинских художников, привезенную в Токио. Среди картин был портрет Гитлера, написанный Мияги. Это была ироническая идея Рихарда. Он уговорил художника изобразить фюрера в японской национальной одежде. Гитлер стоял в коричневом кимоно, свисавшем с узких плеч, с вытянутым постным лицом. В сухой, костлявой руке он держал маленький цветочек с белыми лепестками. Это был почти карикатурный портрет, но все останавливались, и восхищались самобытной манерой художника.
      - Вам в самом деле нравится портрет Гитлера? - спросила Рихарда фрау Хельма.
      Рихард ответил уклончиво:
      - Видите ли, мне интересно не сходство, но восприятие японского художника. Он так представляет нашего фюрера. Пусть примитивно, но искренне.
      - Рихарда поддержал первый советник посольства:
      - Да, да, вы правы, доктор, именно искрение.
      Все восхищались портретом, но внутренне пожимали плечами, недоумевали - такая мазня! И все же портрет фюрера с выставки перекочевал в приемную немецкого посольства, где много лет вызывал громкие восторги и тайные мины недоумения.
      В кабинете князя Ураха Рихард еще раз встретился с Клаузеном. Зорге, будто случайно, заглянул к своему приятелю и застал у него "немецкого предпринимателя".
      Вечером они встретились на Гинзе в ресторанчике "Летучая мышь". Сидели за голыми дощатыми столами, пили пиво, разговаривали будто бы так, ни о чем - просто два приятеля коротали время.
      - Ну и как? - спросил Зорге.
      - Как видишь, продал корову и приехал, - усмехнулся Макс.
      - Но куда ты запропастился?!
      - Ты знаешь, что я придумал, Рихард, - в нашей профессии что-то от бога: пути господни и пути разведчика неисповедимы, я два месяца ехал к тебе на службу.
      Они обменивались шутками, смеялись, переходили на деловой разговор. Условились, что Клаузен немедленно займется восстановлением связи.
      Передатчик стоял в фотолаборатории на квартире Бранко Вукелича.
      - Здесь одни запасные части, - бормотал Клаузен, осматривая передатчик. - Надо монтировать все заново.
      И так же как в Китае, чтобы не вызывать подозрений, Макс добывал материалы, сам делал сложнейшие детали, что-то придумывал, заменял и через три недели сообщил Зорге, что передатчик готов. Он свободно помещался в небольшом чемоданчике и при хороших атмосферных условиях мог доставать "Мюнхен", то есть Москву. С Хабаровском и Владивостоком передатчик давал устойчивую связь.
      Первая передача показала, что можно работать. Зорге сам зашифровал радиограмму и передал ее Максу. Клаузен священнодействовал, склонившись над аппаратом, выстукивая ключом самому ему непонятные сочетания цифр. В первой же шифрограмме Рихард передал, что Клаузен на месте, Анна может выезжать. Но прошло еще несколько месяцев, пока Анна другим путем - через Харбин и Шанхай - приехала в Токио и встретилась с Максом.
      Максу самому пришлось поехать в Шанхай. Заодно он переправил туда несколько роликов микропленки. Официально их брак с Анной еще не был оформлен, решили, что это лучше сделать не в Японии, а в Китае, и они подали заявление шанхайскому консулу. Но здесь тоже произошла задержка - выясняли арийское происхождение жениха и невесты. Наконец все препоны были преодолены, и законные супруги Клаузены приплыли в Иокогаму.
      Теперь вся группа "Рамзай" была в сборе. Все, что происходило раньше, можно было считать только прелюдией предстоящих действий. И если вообразить себе громадный незримый театр, то главные герои будущих событий заняли в мизансценах свои места. Начиналось главное действие. Но никто не мог приподнять занавес, чтобы увидеть эту героическую эпопею.
      Макс Клаузен, следуя своему опыту в Шанхае, открыл фирму по продаже автомобилей, однако у него обнаружилось столько конкурентов, что Макс чуть не попал в долговую тюрьму. Фирма его оказалась на грани банкротства. Вот когда пригодилось Рихарду знание банковского дела, финансовых операций!
      В течение нескольких дней он сумел ликвидировать прогоравшее предприятие и создал новое. Конечно, сам он при этом оставался в тени.
      Немецкий предприниматель Макс Клаузен стал владельцем большой светокопировальной мастерской, принимавшей заказы от солидных организаций. Из Германии выписали новейшие копировальные аппараты. Оборудование сопровождали немецкие специалисты, и очень скоро фирма "Клаузен Шокей" - "Клаузен и компания" - завоевала себе прочное положение. Текущий счет в банке на имя удачливого дельца Клаузена все округлялся. Тогда Макс открыл филиал своей фирмы в Мукдене, завел новый счет в шанхайском банке. Банковские перечисления из Китая, Нью-Йорка и Сан-Франциско теперь не могли вызвать подозрения.
      Получалось, что группа Рамзая к этому времени почти не нуждалась в средствах, поступавших из Центра: радист Макс Клаузен, помимо выполнения своих обязанностей, стал заниматься финансовым обеспечением группы.
      Рождение фирмы "Клаузен Шокей" имело значение еще и потому, что светокопировальная мастерская стала дополнительным источником важнейшей информации. К услугам фирмы обращались конструкторские бюро самых крупных военных заводов - Мицуи и Мицубиси, где строили танки, корабли, самолеты. За технической помощью обращались представители морского флота и даже некоторые отделы японского генерального штаба. При некотором напряжении мысли можно было установить, в каком направлении идет техническое оснащение японской военной промышленности. Иногда среди бесчисленных рулонов с чертежами малозначащих деталей появлялись вдруг технические чертежи, представлявшие немалую ценность.
      Группа "Рамзай" начинала действовать безотказно. Невидимая "наблюдательная вышка", воздвигнутая кропотливыми и длительными усилиями, давала широкий обзор для наблюдений за планами вероятных противников Страны Советов. И вдруг тяжелая болезнь подкосила Рихарда Зорге.
      ...Он лежал на колючей проволоке, на шипах, которые вонзались в тело, и не было сил сползти, упасть с этих проклятых качелей... Страха тоже не было, он иссякал по мере того, как человек терял последние силы. Теперь оставалась только боль, от которой мутилось сознание. Рихард часто впадал в беспамятство, и тогда он куда-то проваливался, его обволакивал вязкий мрак, он уже ничего не чувствовал, не сознавал и лежал, как труп, на проволочном заграждении.
      Затем сознание ненадолго появлялось, а вместе с сознанием опять приходила жестокая боль. Рихард уже не мог поднять сникшую голову и, когда открывал глаза, видел под проволокой собственную ногу с неестественно вывернутой ступней и руку с раскрытой ладонью. На скрюченных, неподвижных пальцах застыла кровь. Сначала она была красной, затем порыжела, стала коричневой. Его тело больше не принадлежало ему, было чужим, как этот кол проволочного заграждения, покосившийся под его тяжестью. Рихард Зорге уже не жил - только чуть теплилось затухающее сознание, мерцали мысли, изорванные, как и его тело.
      Его сухие губы шептали: "Боже мой! Боже мой!.." Но ему только казалось, что он шепчет. Это был стон. Он глухо стонал, так же как сосед, лежавший рядом в воронке. Тот затих на вторые сутки, а Рихард все лежал и лежал на колючей проволоке. И шипы впивались в него, как иглы терновника в венке Страдальца... Христос шел на Голгофу... Почему на Голгофу? Эта высота называется "304", а может быть, Морт-ом, который прикрывает Верден. И солдаты цепью идут на свою Голгофу. Бросаются в атаку и отступают, снова идут, гибнут; только живые возвращаются в свои траншеи. Так из недели в неделю, из месяца в месяц. Проклятый Верден!
      Иногда солдаты купаются в Маасе на самом переднем крае и тогда не стреляют друг в друга - таков уговор без слов. Потом уходят, и все начинается снова. Солдата убивают лишь в униформе...
      Вероятно, тысячи полегли здесь, у высоты "304", где крестьяне сеяли хлеб, а теперь убирают мертвых. А всего под Верденом убит миллион людей... Рихард не видит этой высоты, к которой рвались немецкие цепи, высота где-то справа, а голова Рихарда висит недвижимо, и он может видеть только кованую подошву своего ботинка. Но Рихард знает: высота дымится днем и ночью, как незатухающий вулкан, и начнет извергать пламя, как только германские солдаты пойдут в атаку. Но почему он здесь - Рихард Зорге, двадцатилетний капрал 91-го стрелкового полка? Почему он лежит на проволочном заграждении, на ничейной земле, которую простреливают с обеих сторон, где рвутся шальные германские и французские снаряды? Отец хотел сделать Рихарда коммерсантом, из него сделали солдата. Ему двадцать лет, а он уже третий год на войне.
      "Боже мой. Боже мой!.." - с губ срывается стон, но раненого никто не слышит. Уже третьи сутки Зорге висит на колючей проволоке. "Проклятая война! - шепчут его недвижимые губы. - Проклятый Христос, который позволил создать этот ад на земле..."
      В глазах темнеет, он слышит запах гари разорвавшегося снаряда. Нет, это не снаряд - пахнет горелым человеческим мясом.
      ...Рихард вскакивает и не понимает, что происходит. Он в своей комнате на улице Нагасаки. Уже рассвело. На полках вдоль стен книги, древние манускрипты и восточные статуэтки, которые он собирает. Все как обычно. Но откуда этот приторный запах гари? Комнату затянуло дымом. Так вот в чем дело! На тахте спит князь Урах - вчера засиделись почти до рассвета, и он остался ночевать у Зорге. Заснул с непогашенной сигаретой, сухая морская трава затлела, как трут.
      Зорге бросился к спящему, столкнул его на пол, раздвинул сеодзе бумажные рамы - и вышвырнул дымящуюся тахту наружу. Альбрехт Урах сидел на полу и непонимающе мигал глазами, на его красивом лице застыла растерянность. Рихард закричал в ярости:
      - Ду, менш!1 Ты когда-нибудь слышал запах горелого человечьего мяса? Я получил это удовольствие на войне, черт побери! Там нас жгли из огнеметов... С меня довольно. Я не хочу нюхать твой паленый зад! Убирайся!..
      1 Ты, человек!
      Рихард метался по комнате, захваченный страшными воспоминаниями. С каким упорством повторяются кошмары прошлого вот уже двадцать пять лет!
      Там, на колючей проволоке, он стал противником войны, чтобы вскоре сделаться коммунистом. Здесь, на переднем крае невидимого фронта, он тоже борется против войны, защищает социалистическое отечество! Но он член нацистской партии, партии Гитлера, у него есть значок на булавке, которая колет грудь. Теперь он "партайгеноссе" товарищ по партии всей этой сволочи... У него есть партийный билет нациста и номер - два миллиона семьсот пятьдесят одна тысяча... Вот сколько людей уже оболванил Гитлер...
      Древний знак свастики - крест с переломленными лучами, символ огня, начертанный на стенах буддистских храмов, перекочевал на знамена нацистской партии. Теперь этот знак Зорге носил на лацкане своего пиджака. Это обергруппенлейтер князь Урах помог ему вступить в партию Гитлера. Князь Урах явно тянулся к Зорге, искал с ним дружбы. Корреспондент "Фелькишер беобахтер" был заинтересован в самых добрых отношениях с таким опытным, авторитетным журналистом, как доктор Зорге. Рихард тоже не возражал против сближения с нужным ему человеком, родственником бельгийского короля и руководителем нацистской партии в обширной немецкой колонии, расположившейся в японской столице. К тому же князь Урах не относился к категории "бешеных", твердокаменных нацистов-фанатиков. В глубине души он иронически относился к некоторым сторонам крайне экстремистской нацистской политики, считал эту политику слишком лобовой и прямолинейной, но свои настроения таил, держал за семью печатями и раскрывался только в кругу самых близких друзей. Назначение обергруппенлейтером он относил за счет родства с бельгийским королем и работы в газете, принадлежавшей Гитлеру. Впрочем, такие настроения в германском посольстве существовали не у одного только Ураха. Людей аристократического происхождения шокировала неотесанная грубость нацистских выскочек. К таким людям относился, к примеру, военно-морской атташе Петерсдорф, в какой-то степени посол Дирксен, да и полковник Отт тоже. Но каждый из них друг перед другом подчеркнуто старался выказать преданность нацистскому режиму.
      Зорге все еще находился под впечатлением тяжелого сна. К тому же его вывела из равновесия эта горелая морская трава. Идиот Урах!.. Рихард не подбирал слов, когда злился, он ни к кому не подлаживался, всегда оставался самим собой. Это лучший способ маскировки. Сейчас он обрушивал свой гнев на князя фон Ураха.
      Зорге присел на тахту, по телу разлилась противная слабость. Страшно болела голова. Последние дни Зорге старался побороть грипп, но болезнь, видно, не отпускает. Словно умываясь, он протер ладонями лицо.
      - Что с тобой? - озабоченно спросил Урах. - Ты болен?
      - Э, ничего со мной не случится!
      Рихард прилег и опять будто провалился в горячий мрак.
      Но болезнь оказалась тяжелой, после гриппа снова поднялась температура, началось воспаление легких. Это встревожило его друзей. Приезжал врач из посольства, назначил леченье, однако Рихарду не стало лучше. Появился Мияги, но, увидев, как плохо чувствует себя Рихард, как пересиливает свою болезнь, он хотел уйти. В таком состоянии с больным должны говорить только врачи. Зорге остановил его, просил остаться и рассказать о встречах, наблюдениях, разговорах.
      Информация была необычайно срочная - Мияги снова говорил о германской военной делегации, которая вскоре должна прибыть в Токио.
      - Я должен ехать в посольство, - возбужденно заговорил Зорге, силясь подняться с постели. - Это же очень важно! Надо предупредить Одзаки.
      Иотоку все же убедил Зорге остаться дома. Он пообещал достать ему какое-нибудь новое лекарство у своего доктора. Мияги давно болел туберкулезом, и за ним наблюдал опытный врач.
      Доктор Ясуда был пожилой человек, имевший широкую практику среди высокопоставленных пациентов. Его кабинет посещали государственные чиновники, советники, их жены, представители военных кругов, семьи промышленников, актеры, художники. Среди пациентов Ясуда оказался и Мияги. Он исправно являлся на прием, подружился с общительным доктором, знал его взгляды, и однажды, когда Ясуда, закончив осмотр больного, выписывал ему рецепт, художник сказал:
      - Ясуда-сан, мне говорили друзья, что с вами можно советоваться не только по поводу болезней...
      Ясуда поднял очки и вопросительно посмотрел на Мияги:
      - Что вы хотите сказать?
      - Меня интересует, как вы смотрите на обстановку в Германии, на укрепление фашизма.
      - Германия далеко от нас, - уклончиво ответил Ясуда. - Говорят, что Европа только полуостров Азиатского материка; значит, Германия глухая провинция. Меня интересуют куда более близкие вещи...
      Как-то раз художник Мияги оказался последним на приеме у доктора. Они проговорили до позднего вечера о фашизме в Европе, о том, что в Японии военщина тоже тянется к власти, о маньчжурских событиях, об угрозе войны с Советской Россией. Доктор Ясуда разделял взгляды Мияги. Под конец художник прямо спросил:
      - Ясуда-сан, скажите откровенно, вы могли бы нам помочь добиться того, чтобы Япония и Россия жили в мире?
      - Кому это - вам?
      - Тем, кто против войны и фашизма...
      Вскоре доктор Ясуда стал отличным помощником Мияги, одним из главных его информаторов, - высокопоставленные лица охотно вели доверительные беседы с лечащим их врачом.
      На этот раз доктор Ясуда сам заговорил о том, что его волновало. Он тоже слышал кое-что по поводу переговоров, которые идут или должны идти между японскими и немецкими дипломатами. От своего пациента из министерства иностранных дел Ясуда слышал, что три страны хотят договориться о борьбе с мировым коммунизмом. Больше ничего Ясуда сказать не мог, его пациент тоже знал об этом слишком мало.
      Опять разговоры о том же самом!
      Речь шла о подготовке сговора против Советской России под видом антикоминтерновского пакта. Но это стало известно почти годом позже, а пока просачивались только слухи. Заговор готовили в строжайшей тайне.
      Но у художника Мияги было еще одно дело к Ясуда.
      - Доктор, - сказал он, - заболел один человек, которому никак нельзя болеть. Помогите, у него воспаление легких.
      Как обычно, Ясуда сначала ответил общей фразой:
      - Люди вообще не должны болеть. - Потом спросил: - Где же этот человек, который вам нужен?