На первом этаже, рядом с лоби - просторным гостиным залом, разместился портье с неизменными своими атрибутами - полками для ключей, пронумерованными, как рулетка, громоздкими книгами для записи приезжающих, коллекций телефонов на полированной, похожей на ресторанную, стойке. Рядом суетились услужливые бои в жестких картузиках с позументом; бои мгновенно угадывали и выполняли любое желание клиентов. Был здесь еще один завсегдатай - человек неопределенной наружности и возраста. По утрам, когда Зорге спускался вниз и подходил к стойке, чтобы оставить ключи, этот человек либо мирно беседовал с портье, либо сосредоточенно перелистывал книгу приезжих. Он вежливо кланялся Зорге и потом, нисколько не таясь, неотступно следовал за ним, куда бы тот ни поехал. Он часами ждал Рихарда у ворот германского посольства, в дверях ресторана или ночного клуба, куда заходил Зорге, потом сопровождал его до гостиницы и исчезал только глубокой ночью, чтобы рано утром снова быть на посту.
      Это был "йну", в переводе "собака", полицейский осведомитель, приставленный к иностранцу или подозрительному японцу. Всегда молчаливый и вежливый, он тенью ходил следом, ни во что не вмешивался, ни о чем не спрашивал. Он только запоминал, что делает, где бывает его подопечный. Непостижимо, как этот человек, отстав где-то в городской сутолоке, через полчаса снова брел следом за Рихардом, который только что вышел из такси в другом конце многомиллионного города-муравейника.
      Иногда этого плохо одетого человека сменял другой - молодой и развязный, иногда за журналистом следовала женщина с ребенком за спиной. Появлялись какие-то другие люди, с безразличным видом крутившиеся рядом. У себя в номере Зорге обнаруживал следы торопливого обыска: кто-то рылся в его чемодане, забыв положить вещи на те же места. Под телефонным диском Рихард обнаружил крохотный микрофон для подслушивания разговора...
      Это была система тотального сыска, надзора за всеми подозрительными людьми. А подозрительными считались все, кто приезжал в Японию.
      Однажды зимой, когда стояла холодная, промозглая погода и ветер швырял на землю мокрый снег пополам с дождем, Рихард пожалел своего безответного спутника. Веселая компания журналистов направлялась к Кетелю в "Рейнгольд" - немецкий кабачок на Гинзе. Зорге уже познакомился со многими корреспондентами, с работниками посольства, с членами германской колонии, которая в те годы насчитывала больше двух тысяч людей. Новичка-журналиста охотно посвящали в токийскую жизнь, водили вечерами в чайные домики и японские кабачки. Но нередко предпочтение отдавалось немецким заведениям, где можно было поесть сосиски с капустой, запивая баварским пивом, чокаться глиняными кружками под крики "Хох!" и непринужденно болтать о чем только вздумается.
      Уже смеркалось, когда они свернули в маленькую улочку, густо увешанную круглыми цветными фонариками, множеством светящихся вывесок, вспыхивающих иероглифов. Казалось, что стены улицы фосфоресцируют в густой пелене падающего снега. Зорге приотстал от компании и пошел рядом с осведомителем.
      - Как тебя зовут? - спросил он.
      - Хирано.
      - Послушай, Хирано, тебе ведь очень холодно. - Зорге обвел взглядом его стоптанные башмаки, жиденькое пальтецо и непокрытую голову. - Давай сделаем так: от Кетеля я не уйду раньше десяти часов. Я обещаю тебе это. Ступай пока погрейся, выпей саке или займись своими делами... Держи! - Рихард сунул в руку осведомителя несколько мелких монет.
      Хирано нерешительно потоптался перед выпуклой дверью, сделанной в форме большой винной бочки, перешел улицу и нырнул в кабачок, перед которым, как лампада, висело смешное чучело рыбы с черным цилиндром на голове. На притолоке был прикреплен еще пучок травы, сплетенный в тугую косу, и спелый оранжевый мандарин, чтобы отгонять злых духов, таков новогодний обычай. Хирано прикоснулся к талисману - пусть он оградит его от неприятностей. Полицейский осведомитель не был уверен, что его не обманет этот европеец с раскосыми бровями... Но так не хочется торчать под холодным дождем...
      "Папаша Кетель", как называли хозяина кабачка, был из немецких военнопленных, застрявших в Японии после мировой войны. Сначала он еще рвался домой, в фатерланд, а потом женился на хозяйке квартиры, открыл собственный бар; появились дети, и уже не захотелось ехать в Германию. Но папаша Кетель считал себя патриотом - в его кабачке все было немецкое. Начиная с вывески "Рейнгольд" и винной бочки на фасаде и кончая пышными мекленбургскими юбками и фартуками разных цветов, в которые папаша Кетель обрядил официанток-японок. Здесь чаще всего собирались немцы, и Зорге уже не в первый раз был у Кетеля.
      Время текло быстро и весело. Рихард рассказывал смешные истории, вспоминал про Китай, где жил еще год назад. Кто-то сказал, что не так давно из Китая приехал также подполковник Отт, не знает ли его Рихард? Подполковник Отт? Нет, не слыхал. У Чан Кай-ши было много советников... Зорге ответил, не проявив интереса к подполковнику, но сам подумал: уж не тот ли это Отт, о котором он слышал в Мукдене? Разведчик и протеже генерала Секта. Интересно!
      Когда собрались уходить, Зорге взглянул на часы, поднял руку:
      - Господа, подождите расходиться! Не оставляйте меня одного. Я не могу уйти от доброго Кетеля раньше десяти часов. Я обещал это своему шпику. Он ходит за мной, будто я коронный разведчик! Слово надо держать. Папаша Кетель, еще по стаканчику за мой счет.
      Из "Рейнгольда" ушли поздно, забрели еще в "Фледермаус" "Летучую мышь", тоже немецкий ресторанчик, но рангом пониже. Здесь за деревянными столами, выскобленными добела, сидели подвыпившие завсегдатаи, разговаривали с кельнершами, которые едва виднелись в сизом табачном дыму. У девушек, одетых в кимоно, были высокие прически и густо напудренные, накрашенные лица - как фарфоровые куколки.
      Осведомитель Хирано встретил Зорге у дверей "Рейнгольда", облегченно вздохнул и больше уже от него не отходил. И тем не менее именно в этот день Рихард Зорге отправил в Центр одно из первых своих донесений. Он писал:
      "Больше я не боюсь постоянного надзора и разнообразного наблюдения за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и методы, применяемые каждым из них. Думаю, что я их всех уже стал водить за нос..."
      Рихард передавал в этом сообщении о своих первых шагах, о деловых встречах, расстановке людей, тревожился, что не может установить надежную связь с "Висбаденом", то есть с Владивостоком, как шифровался в секретной переписке этот советский город.
      В условиях непрестанной слежки Рихард не торопился приступать к работе, прежде чем не осмотрится, не разберется, что к чему. "Медленно поспешай..." - помнил он напутствие Берзина. Но все же он не сидел без дела. Как ни странно, именно этот тотальный сыск, нашедший такое широкое распространение в Японии, в какой-то мере способствовал конспирации Зорге. Он сделал один немаловажный вывод: кемпейтай японская контрразведка - следит огульно за всеми, разбрасывается, распыляет силы и посылает своих агентов не потому, что кого-то подозревает, а просто потому, что таков порядок. Значит, тотальной слежке, надзору надо противопоставить резко индивидуальную, очень четкую и осторожную работу, что бы не попасть нечаянно в сеть, расставленную не для кого-либо специально, а так, на всякий случай.
      Первые месяцы Рихард "создавал себе имя" - он много писал во "Франкфуртер цайтунг", в популярные иллюстрированные журналы, устанавливал связи среди дипломатов, в деловых кругах, в кругах политиков, актеров, военных чиновников... И только с одним человеком Рихард не мог сблизиться, хотя отлично знал о его присутствии и даже мельком встречался с ним в Доме прессы на Западной Гинзе, где многие корреспонденты имели свои рабочие кабинеты. Это был французский журналист Бранко Вукелич, приехавший в Токио на полгода раньше Зорге. Он знал, что должен работать под руководством "Рамзая", но не знал, кто это. Оба терпеливо ждали, когда обстановка позволит им встретиться. Сигнал должен был подать Зорге. Но он не спешил, присматриваясь, изучая - нет ли за ним серьезной слежки. Разведчик придавал слишком большое значение встрече со своим помощником Вукеличем, чтобы допустить хоть малую долю риска.
      Интеллигентный, блестяще образованный Бранко Вукелич, серб по национальности, представлял в Токио французское телеграфное агентство Гавас и, кроме того, постоянно сотрудничал в парижском журнале "Жизнь" и белградской газете "Политика". Моложавый, с тонкими чертами лица, прекрасной осанкой и красиво посаженной, немного вскинутой головой, он слыл одним из самых способных токийских корреспондентов. Ему не было и тридцати лет, когда он приехал в Токио по заданию Центра, чтобы подготовить базу для подпольной организации. Сын отставного сербского офицера, Бранко Вукелич учился в Загребском университете, когда в стране вспыхнуло освободительное движение за независимую Хорватию. В то время Бранко Вукелич, двадцатидвухлетний студент, уже входил в марксистскую группу, существовавшую в Загребском университете. Он с головой ушел в революционную работу: участвовал в демонстрациях, писал листовки, распространял нелегальные газеты, выступал на митингах и, естественно, одним из первых угодил в тюрьму, когда в стране начались аресты. Против него не было прямых улик, студента вскоре освободили, но оставаться в Хорватии было рискованно, и при первой возможности Бранко уехал в Париж. Начались годы эмиграции, скитаний, поиски заработка, но при всех жизненных перипетиях Бранко не оставлял Сорбонны, где учился на юридическом факультете. Он сознательно отказался от своего увлечения архитектурой, отдав предпочтение юриспруденции. Бранко еще не избавился тогда от юношеской наивной убежденности, что соблюдение даже буржуазной законности поможет людям сохранить человеческое достоинство, элементарную свободу, право жить по своим убеждениям. Порывистый, экспансивный, подчиняющийся первому движению души, он с годами все отчетливее понимал, что в окружавшем его сложном мире, построенном на гнетущей несправедливости, не все обстоит так, как ему казалось в юношеских мечтах. Все чаще он думал о стране, где существовали иные порядки, где люди жили по другим законам. Отбросив старое, они создавали новое общество. Молодой серб Бранко Вукелич преклонялся перед страной, которая называлась Советским Союзом.
      Бранко начал пробовать свои силы в журналистике, в литературе, его успехам способствовало знание языков. Иногда он выезжал в другие страны, так очутился в Дании. В Париж вернулся уже не один - он полюбил датчанку Эдит, девушку-спортсменку, с которой познакомился в Копенгагене в спортивном обществе, существовавшем при социал-демократической партии. Эдит преподавала в колледже, вела спортивные занятия, отлично играла в теннис, и Бранко Вукелич был покорен после первой же встречи на теннисном корте. Бранко и сам прилично играл в теннис, но его поразила упругая гибкость и красота движений, с которой играла Эдит. Она была мила, датчанка Эдит, и походила на андерсеновскую бронзовую Русалочку, что сидела на камнях в морском порту. Об этом и сказал ей Бранко, когда они бродили по набережной, возвращаясь с теннисного корта. Через неделю они были мужем и женой, и восторженный Бранко чувствовал себя счастливейшим человеком в мире.
      Где-то здесь, в Скандинавии, в те годы работал и Зорге, по Рихард и Бранко не знали тогда друг друга...
      Бранко и Эдит Вукеличи с пятилетним сыном приехали в Токио за полгода до того, как там появился Зорге. Они поселились в особняке на улице Санай-те неподалеку от университета Васеда, в одном из аристократических кварталов города. Их обставленная со вкусом квартира была предметом восхищения всех, кто хотя бы раз побывал здесь на дружеских журналистских встречах.
      Бранко Вукелич терпеливо ждал, когда среди его гостей появится человек с подпольной кличкой "Рамзай", который, как предполагал Вукелич, давно уже должен быть в Токио. За эти месяцы ему кое-что удалось сделать, чтобы сколотить ядро будущей подпольной организации, - приехали радисты Бернгардт и Эрна, из Лос-Анджелеса прибыл художник Мияги, удалось наладить связи с иностранными корреспондентами, но руководителя все еще не было - "Рамзай" не давал о себе знать. Вукелич терпеливо ждал.
      Служебные помещения токийских корреспондентов располагались в многоэтажном сером доме с широкими окнами, и этот дом называли пресс-кемпом - лагерем прессы, а чаще шутливо: "пресс-папье", вероятно, потому, что над входом висела литая бронзовая доска, в самом деле походившая чем-то на пресс-папье. Офис Зорге был на третьем этаже, и окно его выходило на Западную Гинзу. Агентство Гавас занимало помещение этажом выше. Однажды Зорге лицом к лицу столкнулся с Вукеличем на лестнице, возле лифта. Рихард нагнулся, будто что-то поднимая.
      - Простите, вы что-то уронили, - сказал он, протягивая Вукеличу какую-то бумажку.
      Это было неожиданно - услышать пароль от человека, с которым Бранко много раз встречался и знал его как нацистского журналиста. Ни один мускул не дрогнул на лице Вукелича.
      - Благодарю вас, - ответил он, - это старый билет в Парижскую оперу. Теперь это только воспоминание...
      Опустился лифт, и оба вошли в него.
      - Нам нужно встретиться, - негромко сказал Зорге.
      - Я давно жду, - улыбнулся Вукелич. - Хотите в субботу? У меня собирается компания журналистов, это удобнее всего.
      - Согласен.
      Зорге вышел, приветливо махнув рукой.
      В субботу в квартире Вукелича собралось человек двадцать, почти одни мужчины, и Бранко пригласил по телефону гейш. Они приехали тотчас, как неотложная помощь, как пожарная команда... Их появление встретили веселым шумом. Гейши вошли чинно, в изящных нарядах, держа в руках самисены, затянутые чехлами. Они сбросили в прихожей дзори и в одних чулках прошли в гостиную. По японскому обычаю, все гости Вукелича сидели в носках, оставив обувь при входе.
      Бранко Вукелич устроил вечер на японский манер. Расположились за низеньким столиком на подушках, подобрав под себя ноги. Гейши принесли с собой атмосферу непринужденной веселости. Они, как хозяйки, уселись среди гостей, принялись угощать их, наливая саке, зажигая спички, как только видели, что кто-то достает сигареты. Они поддерживали разговор, пели, когда их об этом просили, играли на самисенах. С их приходом гостиная сделалась такой нарядной, будто сюда слетелись яркие тропические бабочки.
      После ужина, разминая затекшие ноги, перешли в курительную комнату. Здесь была европейская обстановка, сидели в удобных креслах, курили, пили кофе, лакеи разносили спиртное, им помогали гейши. Бранко Вукелич, переходя от одной группы к другой, очутился рядом с Зорге.
      - Идемте, я покажу свою квартиру, лабораторию, - сказал он, тронув его за локоть. - Вы, кажется, тоже увлекаетесь фотографией... Это мой кабинет, моя спальня. Здесь комната жены. Ее сегодня нет, она уехала в Камакура показать сыну храмы...
      Прошли в дальнюю часть дома. Бранко включил свет и провел Рихарда в небольшую затемненную комнату, облицованную до половины деревянной панелью. На столике стоял увеличитель, рядом ванночки, бачки для проявления пленки; на стенах - шкафчики, полочки. Это была фотолаборатория любителя, сделанная умело, удобно, и, может быть, только излишне громоздкий запор на плотной двери нарушал легкость стиля, в котором была задумана лаборатория.
      - Здесь мы можем поговорить несколько минут, - сказал Бранко, запирая за собой дверь. - Прежде всего, здравствуйте, наконец! - Он протянул Зорге руку. Рука была плотная, крепкая. Зорге любил у людей такие вот руки, с энергичным пожатием. Этот интеллигентный французский корреспондент вызывал у Рихарда чувство дружеского расположения. Здесь я устроил фотолабораторию, - продолжал Бранко, - здесь же разместил пока рацию. Радисты прибыли, но пробные сеансы не дают надежной связи с "Висбаденом". Недостаточна мощность. Придется дублировать через Шанхай.
      Вукелич отодвинул столик, открыл в панели невидимую дверцу и вытащил рацию - довольно громоздкое сооружение. Зорге присел, бегло взглянул, открыл крышку и сказал:
      - Радиостанцию надо менять. Не рекомендую держать ее здесь, это опасно... Ну, а как с людьми? Джо прибыл?
      Джо - это художник Иотоку Мияги, которого ждали из Лос-Анджелеса.
      - Джо в Токио, но я с ним не связывался, ждали вас, - ответил Вукелич.
      - Тогда свяжитесь, я тоже должен с ним встретиться... И еще: в редакции "Асахи" работает журналист Ходзуми Одзаки. Дайте ему знать, что Александр Джонсон, его китайский знакомый, хотел бы с ним поговорить. На связь пошлите надежного человека, и, конечно, только японца. Сами останетесь в стороне... Ну, нам пора...
      Их отсутствия никто не заметил. В курительной они появились из разных дверей. Зорге держал в руке коньячную рюмку, прикидывался, что много выпил, был разговорчив, смешлив и остроумен.
      Вечер удался на славу.
      Спустя несколько дней в одной из рекламных токийских газет появилось небольшое объявление: коллекционер, любитель японской старины, купит "укийоэ" - традиционные гравюры работы старых японских мастеров. Вскоре Бранко Вукеличу позвонил издатель рекламной газеты: один японский художник прочитал объявление и предлагает прекрасные "укийоэ".
      Через день они встретились в редакции "Джапаниз адвертайзер" журналист Вукелич и японский художник Иотоку Мияги.
      Художник - невысокий японец с узким, нервным лицом - выложил целую серию прекрасных "укийоэ". Они долго обсуждала достоинства каждой гравюры, восхищались изяществом линий, выразительностью рисунка, спорили о качестве бумаги - Мияги предпочитал японскую "хоосе", она нежна, не имеет холодного глянца и напоминает матово-мягким цветом только что выпавший снег. На такой бумаге пишут дневники, завещания и делают оттиски старинных гравюр.
      Вукелич отобрал несколько "укийоэ" и просил художника позвонить ему в агентство - он подумает. Они незаметно обменялись половинками бумажной иены - теперь все становилось на свои места, разорванная иена подтверждала, что художник Мияги - это тот самый "Джо", которого ждали в Токио.
      Вскоре Вукелич представил его доктору Зорге.
      Иотоку Мияги родился и вырос на юге - на острове Окинава, "среди теплых дождей и мандаринов", как любил он сам говорить. Но кроме теплых дождей там царило страшное угнетение, и нелегкая жизнь гнала людей за океан. В семье Мияги ненавидели японскую военщину, спекулянтов. В шестнадцать лет Иотоку уехал в Соединенные Штаты. Жил в Сан-Франциско, Сан-Диего, потом в Лос-Анджелесе, учился в художественных училищах, но, став художником, понял, что одним искусством прожить невозможно. Он собрал все свои сбережения, продал, что только мог, и сделался совладельцем маленького ресторанчика "Сова" в отдаленном квартале Лос-Анджелеса. Здесь собирались активисты рабочие, профсоюзные функционеры, учителя, студенты, сюда приезжали киноактеры Голливуда - публика интеллигентная и в большей части лево настроенная. В Лос-Анджелесе было много немецких эмигрантов. Они давно переселились из Европы, но десятками лет продолжали держаться на чужбине вместе. Немцы также были завсегдатаями "Совы", и главным образом для них художник создал дискуссионный кружок "Ин дер Даммерунг" - "В сумерках". Именно в сумерках посетители заходили обычно в "Сову". Среди немцев тоже были сильны прогрессивные настроения. Годы были горячие, бурные, все жили здесь событиями, происходившими в революционной России, и вполне естественно, что Мияги стал разделять революционные взгляды. Жил он тогда у японки "тетушки Катабаяси", которая зарабатывала себе на жизнь тем, что содержала пансионат и кормила обедами жильцов. Она тоже придерживалась левых взглядов, и в ее пансионате жило несколько членов кружка "Ин дер Даммерунг".
      Художнику Иотоку Мияги исполнилось ровно тридцать лет, когда он снова вернулся в Японию, на этот раз в Токио. Через несколько лет сюда приехала и "тетушка Катабаяси".
      ...В один из январских дней 1934 года, когда на улицах царило новогоднее праздничное веселье, когда еще не были завершены традиционные визиты и встречи друзей, в редакцию "Асахи Симбун" зашел художник Мияги и спросил, где он может увидеть господина Ходзуми Одзаки, обозревателя по Китаю. Услужливый клерк повел художника наверх в громадный зал, занимавший целый этаж, больше похожий на гараж, чем на редакцию, загроможденный десятками столов, шкафов, стульев. Сюда доносился грохот наборных машин, в котором растворялся гул голосов множества сотрудников, делавших очередной номер газеты.
      Клерк провел Мияги сквозь лабиринт тесных проходов и остановился перед столом широколицего японца в европейском костюме. Тот отложил в сторону гранки, которые читал, и поднялся навстречу. Клерк ушел, и Мияги после традиционного поклона сказал:
      - Одзаки-сан, меня просили узнать - не пожелаете ли вы встретиться с вашим американским знакомым мистером Джонсоном...
      Одзаки настороженно вскинул глаза на художника, перевел взгляд на сотрудников, которые сосредоточенно занимались каждый своим делом.
      - Знаете что, идемте куда-нибудь пообедаем, - вместо ответа сказал он. - Я очень голоден...
      Они вышли на улицу и спустились в подвальчик рядом с отелем "Империал". Когда официант принял заказ, Одзаки спросил:
      - Так что вы хотите мне сказать о мистере Джонсоне? Он в Японии?
      Мияги объяснил, что Джонсон в Токио и хотел бы восстановить добрые отношения с Одзаки-сан.
      - Давайте сделаем так, - предложил Одзаки, - передайте мистеру Джонсону, что в ближайшее воскресенье я собираюсь поехать в Нара, это недалеко - всего несколько часов поездом. Было бы хорошо встретиться там, ну, предположим, часов в десять у изваяния Большого Будды перед бронзовым лотосом. Если его это устроит, пусть приезжает, я буду там при всех обстоятельствах...
      Когда Вукелич - со слов художника - рассказал Зорге о состоявшемся разговоре, Рихард воскликнул:
      - Узнаю! Честное слово, узнаю Ходзуми! Если он станет нам помогать, гарантирую, что мы с вами сделали уже половину дела. Осторожность, точность и эрудиция! Уверяю вас, я не знаю другого человека с такими глубокими знаниями дальневосточных проблем, особенно Китая... Еду! Тем более что по дороге я смогу ненадолго остановиться в Нагоя, там у меня тоже может быть интересная встреча.
      В субботу ночным поездом Зорге выехал в Нара - древнюю японскую столицу, в город парков и храмов, о которых Рихард так много слышал и читал.
      В Нара поезд пришел ночью, но Рихард успел выспаться в гостинице и ранним утром был уже на ногах. Стояла ясная, теплая, совсем не зимняя погода, и он вышел на улицу без пальто. Дорога к храму Большого Будды тянулась вдоль парка, и торговцы сувенирами уже раскидывали здесь свои палатки. Туристы, как паломники, тянулись в одном направлении; людей сопровождали сотни ручных оленей, живущих при храме. Священные животные бесцеремонно втискивались между прохожими, подталкивали их безрогими лбами, требуя внимания, пищи. Продавцы оленьего корма торговали коричневыми вафлями, и олени брали пищу из рук, теплыми шершавыми губами подбирали сухие крошки с протянутых ладоней.
      Толпа людей, сопровождаемых оленями, становилась все гуще. Зорге протиснулся к кассе, купил билет и прошел во внутренний двор старого буддийского храма. Рихард замер перед раскрывшейся панорамой тысячелетней пагоды, устремленной ввысь, такой воздушной и массивной одновременно. В нем проснулся интерес ученого-ориенталиста. Он готов был бесконечно долго созерцать это великолепное творение древних, но, взглянув на часы, заторопился. Одзаки уже ждет его где-то здесь.
      По упругому мелкому гравию Зорге прошел к подножью храма, поднялся по широким ступеням и вошел внутрь. И снова его охватил трепет ученого, открывшего для себя что-то новое, неожиданное и прекрасное. Поразило его не столько величественное изображение Будды, сколько его рука, живая, трепетная, человеческая рука, чуть приподнятая, предостерегающая. Неизвестный скульптор вылепил и отлил ее в бронзе так искусно, что видна была каждая линия на раскрытой ладони, каждая складка на сгибах припухших, очень длинных - в рост человека - пальцев...
      Здесь все было невиданно громадно, и людям казалось, что они смотрят на окружающие их предметы сквозь волшебную лупу. Такими, во много крат увеличенными, были здесь и цветы, листья изящного лотоса, тоже из бронзы и тоже будто живые, поднявшиеся из воды. Зорге даже не расслышал сначала, что кто-то его окликнул.
      - Мистер Джонсон? - повторили еще раз.
      Рихард оглянулся. Перед ним, протягивая руку, стоял улыбающийся Одзаки.
      - Я доктор Зорге... Может быть, вы ошиблись? - Рихард выжидающе посмотрел на Ходзуми Одзаки.
      В глазах японца на секунду мелькнуло недоумение.
      - Да, да, доктор Зорге, доктор Зорге, - повторил он. - Для меня вы всегда будете тем, кто вы есть...
      Зорге раздумывал - как встретит его Одзаки. Это была проверка, может быть, вызов, предупреждение, и Одзаки, не колеблясь, все принял. Он не опустил руки. Рихард горячо ответил на рукопожатие, говорившее ему больше, чем любые слова.
      - Я очень, очень рад, - сказал Одзаки. - Смотрите, какие великолепные лотосы!..
      Они заговорили о буддийском искусстве и, казалось, совсем забыли о том, что привело их к статуе Будды, к бронзовым листьям лотоса. Продолжая беседу, они вышли из храма, свернули влево, аллеей каменных светильников вышли в парк, и только здесь Одзаки спросил:
      - Вы хотели со мной поговорить, доктор Зорге?
      - Да, мне нужна ваша помощь, - ответил Рихард. Он решил говорить откровенно и прямо. - Я знал ваши убеждения, разделял их и надеюсь, что они не изменились. Вы остались все тем же убежденным противником войны, каким я вас знал?
      - Конечно!.. Больше того, я поверил в существование меморандума Танака. Помните наш спор в Шанхае?
      Ходзуми высказал тогда сомнение в достоверности меморандума. Уж слишком циничны и откровенны были высказывания генерала! Сомнение вызывала и таинственная, как в детективном романе, история похищения документа.
      - Мне запомнилась фраза из меморандума, - сказал Зорге. "Продвижение нашей страны в ближайшем будущем в район Северной Маньчжурии приведет к неминуемому конфликту с красной Россией". Помните? Я думаю, что эта опасность сейчас возросла еще больше. На международную арену вышла фашистская Германия. Она ищет союза с милитаристской Японией. Такой союз не принесет ничего хорошего. Я посвятил свою жизнь борьбе с войной, я сам испытал ее и не хочу, чтобы она вспыхнула снова. Прежде всего надо предотвратить войну между Японией и Советским Союзом. Помогите мне в этом, Одзаки-сан! Если война разгорится, она станет трагедией и для России и для Японии! Я говорю с вами открыто и жду от вас такого же ответа - да или нет? Я не буду огорчен, вернее, - поправился Рихард, - не стану вас убеждать, если вы ответите мне отказом.
      Они вышли к оврагу с насыпным мостом, перешли на другую сторону. Зеленые гиганты криптомерии уходили высоко в небо, и воздух под ними тоже казался зеленым. Одзаки шел, глубоко задумавшись. Зорге не мешал ему. Потом Одзаки сказал:
      - Вы знаете, о чем я думал? Вот мы встретились с вами и говорили об искусстве, о храмах, о нашей поэзии... Я предпочел бы всегда говорить только на эти темы. Но мы заговорили о войне, которая если возникнет, то уничтожит искусство, древние храмы, и не будут нужны стихи, потому что в ожесточенные души не проникает поэзия. А я люблю все это, не могу без этого жить - и, значит, прежде всего должен бороться против войны. Я считаю себя патриотом моей Японии и поэтому говорю вам - согласен! Да, я готов помогать вам.
      Они еще долго гуляли в парке, говорили о разном, но главное было сказано. Эти два человека навсегда связывали свои судьбы.
      Зорге уехал из Нара ближайшим поездом, а Ходзуми Одзаки отправился осматривать другие храмы. Они условились о новой встрече в Токио. На первое время связь будут поддерживать через Мияги.
      Спустя два часа, еще засветло, Рихард приехал в Нагоя, остановился в гостинице, которую назвал ему подполковник Отт, и тут же принялся разыскивать своего знакомого по телефону. Отт предупредил его, что обычно живет в японском полку, в казарме, но, когда приезжает жена, переселяется в гостиницу. Жить постоянно в гостинице накладно, он не располагает такими средствами. Вероятно, супруги жили довольно скромно.
      С Эйгеном Оттом Зорге случайно познакомился в посольстве несколько недель назад. Эйген Отт подъехал в машине, когда Зорге выходил из посольства. Рядом с ним сидела его жена - фрау Хельма Отт, высокая элегантно одетая женщина с тонкими, ярко накрашенными губами. Моложавое лицо ее контрастировало с пышными седыми волосами. Это лицо было удивительно знакомо Рихарду, но он никак не мог вспомнить, где мог его видеть. Потом осенило - так ведь это та самая Хельма, с которой он встречался в Германии. Она даже бывала у него дома, во Франкфурте, одно время дружила с Христиной...
      - Вот так встреча! - воскликнула Хельма, выходя из машины. Она протянула руку в тонкой перчатке, сквозь которую просвечивала очень белая кожа. - Какими судьбами, Ики?.. Познакомьтесь, это мой муж.
      Отт церемонно представился. На нем была форма германского штабного артиллерийского офицера, витые погоны и Железный крест на груди.
      Подполковник Отт сказал, что в Японии они уже несколько месяцев, он приехал сюда военным наблюдателем, живет в Нагоя при японском артиллерийском полку. Скука страшная! Жена с детьми в Токио, сам он бывает здесь наездами, но скоро надеется осесть тут более прочно надоело жить одному.
      Так они познакомились. И тогда же условились встретиться в Нагоя, как только для этого представится возможность.
      Теперь такой случай представился.
      Зорге позвонил в номер к Отту, но никто не ответил, и он позвонил портье. Тот сказал, что ключа на месте нет, - вероятно, господин подполковник где-то в гостинице, может быть в ресторане. Рихард сошел вниз и увидел в ресторане за табльдотом Эйгена Отта с женой и детьми. Подполковник поднялся, приветствуя Зорге и приглашая к столу. Отты только что начали обедать, и Зорге присоединился к ним. За обедом Рихард шутил с детьми, показывал им смешные фокусы, и малыши были в восторге от "онкеля Рихарда". После этого обеда в Нагоя дети Отта называли доктора Зорге не иначе, как "наш дядя Рихард".