Наступило равновесие. Уже не шаткое, управляемое, дающее удивительное, доселе невиданное ощущение странной силы над собой, как проявлением жизни. Оно пришло навсегда. Нет возможности пропустить в себя свет, преобладающий над тьмой, или стать тьмой больше чем светом. По одну сторону этого равновесия стремление к свету, по другую – пребывание во тьме.

Пребывание в равновесии даёт возможность воспринимать множество оттенков чувств и состояний ранее не замечаемых.

Оттенок умиления, будто наблюдаешь за первыми шагами ребёнка, оттенок грусти от осознания себя таковым, оттенок восхищения безумством целеустремленности духа в желании стать светом во тьме и полный глубокий покой от понимания собственной природы, созданной, заданной, сконструированной задолго до её осознания.

Я есть слух. Я есть зрение. Я чуткость в восприятии потоков дыхания жизни во всех её проявлениях. Я жду и действую одновременно. Я жизнь. В любой фразе и мудрость, и наивность. Всё сказанное и умно, и глупо. Через записи человека разумного находим ответы на вопросы и увязаем глубже в собственном невежестве. Но я слухом и зрением, ощущая дыхание жизни, приоткрою одно, перекрою другое, зная, что всё одинаково необходимо Тому, кто всё знал всегда.

– Как ты думаешь, он скоро всё вспомнит?

– Да.

– Мы ему будем уже не нужны.

– Да.

– Он будет свободен.

– И да, и нет.

– От нас.

– Да.

– Тебе всё равно?

– Да.

– Мне не всё равно. Я привязался к этому проявлению.

– Поэтому мы и работаем в паре.

– Его мозг уже начал мутировать.

– Скоро будут боли. Не пошёл бы к врачам…

– Не пойдёт.

Мишка подробно помнил свою жизнь с самого момента рождения и даже несколько раньше его. Воспоминания о прибывании в материнской утробе трудно было назвать приятными. Генетика матери, не самая бедная талантами, но слабоватая здоровьем доставляла много хлопот. Как мог, он оттеснял страхи, защищал оптимизмом её поле, благодарно принимая помощь Высших в этом процессе и восхищаясь той трогательной заботой о ней мужа и родителей, которая успешно входила в резонанс с его усилиями.

Он ещё хорошо знал, почему так трепетно заботится о ней, и надеялся, что когда-нибудь и она вспомнит всё и всё поймёт.

В последний момент перед выходом в уплощённую, обременённую белковыми телами, сферу, Дух почувствовал плотность предстоящих задач много отчётливее, чем там, в Обители Высших энергий. Он вспомнил боль этой забытой реальности, осознал глубину смысла предпринимаемого шага и обречённо, покорно пошёл в зажатые, не раскрывшиеся полностью от неумения и равнодушия человеческого мира, родовые пути биологической матери. Полученный от родителей генетический материал физического тела без удовольствия проделал необходимые действия, расслабляясь и ловя ритмы страдающего в схватках материнского организма.

Мишка чётко помнил первый всплеск интереса к природе проявившейся почти с момента рождения головной боли.

Нелепость происходящего тогда отдавала несправедливостью. Глядя в мамины глаза, не умея ещё разговаривать, одновременно обладая знанием о будущем и полным бессилием новорожденного тела, мальчик пытался мобилизовать мозг для трансляции ей идей, что были крайне необходимы, по его мнению, для успешного развития событий. Она содрогнулась от глубины осмысленности взгляда, и страх перед непонятной силой, исходящей от существа в два часа от роду, заставил её отвести глаза. Потом он поймёт: не обязательно концентрироваться на глазах, чтобы качественно передать информацию. Потом он научится виртуозно пользоваться мозгом, но тогда… Ни мозг, ни руки, ни ноги не были подвластны сознанию. Мишка ощутил беспомощность. Неужели надо опять сначала вырасти?! Он скомкано попытался расслабить испуганную женщину. Получалось не очень… Сомнения и удивление, слившись в единый поток, стучали в висках очередями плохо связанных мыслей: «Что за тело мной приобретено? Что за мозг? Казалось, вполне подходящая для подобных экспериментов генетика… Как в ней неудобно! И больно… Как больно… Я один на один со своей болью. И ведь так будет всегда. Помочь-то никто не в силах. Только сам. И я обязательно смогу. Деваться-то некуда… Избавлюсь от мыслей, посмотрю, что получится».

– Может, помочь ему?…

– Если хочешь, помоги…

– Ты же знаешь, у меня это плохо получается.

– Тогда не лезь.

– Думаю, ты обязан помочь.

– Пусть пока пробует сам.

«Удивительно хорошо жить на Земле! Боль прошла. Интересно, голова совсем не болит, или только затихла на время? Потрясти бы ей, постучать по столу, чтобы проверить стабильность своего состояния. Но голову от стола не оторвать, тело ещё слишком беспомощно. Да и мама, пытающаяся нелепо освоить процесс пеленания, разволнуется зря, выдумает, что я болен психически. Неудобно в неуправляемом теле. Нет другого выхода, как только расти».

– Ты перестарался: ты перекрыл ему всю память.

– Твоя бездеятельность меня вынудила. Ничего, лет тридцать отдохнёт, потом опять должен вспомнить. Я уже присмотрел ситуацию.

Мишкины сознательные взаимоотношения с данным ему именем начались с трехлетнего возраста. Искренне надеясь, что его никто не хочет обидеть, он анализировал ряд звуков, на которые, по мнению окружающих, нужно было радостно отзываться: «Миша, Миша, Миша. Каша, простокваша, девочка Маша, кличка не наша. Кто меня так назвал?! Я не могу так называться. Я звучу по-другому. Ведь меня зовут. Как же меня зовут? Я же знаю. Забыл…»

– Отвлеки его! Он вылетит куда не надо!

– Не сможет.

«Миша, Миша. Нытьё, тоска с пшённой кашей вперемешку. Похоже на то, как идёшь к горшку, но уже писаешь. Жаль потраченных усилий на проделанный зря путь и мокрые штаны одновременно. Михаил Иванович. Что-то здесь есть… Лучше, ближе к истине, но что-то мешает. Михаил… Вот, пожалуй, достаточно, остальное лишнее. Михаил. Хорошо… Есть ещё что-то. Голова болит, мешает думать. На самом интересном месте! Чтобы головная боль прошла, есть уверенность, надо престать думать».

– Миша, ты что делаешь? Зачем ты стучишься головой об пол?

– Проверяю.

– Что ты проверяешь?

– Прочность здорового состояния головы.

– Пол прочнее твоей головы. Она будет болеть после таких проверок.

– Нет. Будет болеть только кожа. Голова болит от другого.

– Голова сотрясается, сотрясается мозг, мозг очень нежный, его надо беречь от ударов, мозг болит сильнее кожи.

– Знаю. Удары об пол – ерунда. Мозг трясётся от другого.

– От чего?

– От того, что в голове.

– Господи, так в голове-то и есть мозг.

«Удивительно, как взрослые могут быть такими бестолковыми! Ещё странно, что они считают бестолковыми детей… Я заметил, что если слово повторять много раз подряд, долго, слушая только его звучание, оно теряет привычный смысл и становится угрожающим по силе. Мама, мама, мама, амамамамам. Оно сильнее меня. Кажется, мир уходит из-под ног. Страшно».

– Миша, что с тобой?

– Ничего.

– Ты что мамкаешь?

– Я звал тебя. А потом мне стало интересно, почему маму называют мамой.

– Понял почему?

– Да. Объяснить не могу. Потом смогу, когда вырасту.

Мишка снова упирался в беспомощность детского тела. Интеллект окончательно не был запущен, словарный запас минимален. Переломить мамино, по сути равнодушие к детским проблемам, закрытое привычками заботиться о насущном, у него не хватало энергии. Уверенность, что надо просто подождать нужного момента, придавала некоторый оптимизм.

– Он уже забыл, кто он.

– Это нормально.

– Его задача не решится в таких обстоятельствах.

– Ему было видней. Он стар и мудр. Он знал, куда шёл. Он решителен и авантюрен. Нам видно не всё.

– Нам и не надо видеть всё.

Глава 1

Само тело звезды ещё не показалось над лесом, но свет его уже заполнил собой всё окружающее пространство. Предвкушение радостной игры в жизнь на Земле удивительным, непостижимым образом складывалось в чёткие мысли, в красивые слова, доставляющие самому маленькому автору истинное наслаждение.

Мишка отдавался процессу ознакомления с новыми правилами, не унимая счастливого возбуждения: «Солнце! Новый день, как новая жизнь! Ты самое живое из всего! Стоящие при полном безветрии ели с каплями росы на каждой иголке, словно украшенные бусинами из чудесного камня, прекрасны. Однако, они мертвы на фоне восходящего солнца. Яркая молодая трава, на острых кончиках удерживающая бриллиантовые шарики, драгоценным пушистым ковром устлавшая землю, вызывает восторг. Она кажется более живой и стремительной, чем ели. Дело в движении. Жизнь проявляется различными скоростями многообразных движущихся форм. Энергии солнца бесконечно легки в своём стремлении проникнуть, влиться в материи более плотные. Вихри света подталкивают к переменам более инертные тела. Солнце само есть движение, и оно несёт движение всему, чего касается».

Одобрительно и удивлённо взирали на мальчика Высшие. Озадаченно и огорчённо наблюдали родные за поведением ребёнка, совершенно не интересующегося компанией ровесников.

Безжалостно разрушая гармонию движений света и теней в плоскости ковра из трав, сбивая огромными ножищами в чёрных резиновых сапогах тысячи бесценных своей кратковременной жизнью искрящихся дистиллированных капель, в пространство многомерного света ввалилась масса низкочастотных энергий, собранных в пучок на стареющем теле Игоря Петровича, главного бухгалтера какого-то крупного предприятия.

– Мать где?

– В доме.

– Позови. Скорее.

Оказалось, Игорь Петрович – любитель вставать пораньше, чтобы Бог подал побольше, с первыми лучами солнца уже работал на строительстве нового дома для своей старой любовницы. Видимо, не имея достаточного уважения к процессу работы с таким живым организмом, как циркулярная пила, случайно десять минут назад человек лишился двух пальцев на левой руке.

Заткнув грязной тряпкой для протирки опасного агрегата брешь в кровеносной системе, он десять минут бежал на противоположный своему крайнему участку конец посёлка, минуя семь десятков проснувшихся уже домов. Игорь Петрович принёс именно сюда свои отрубленные пальцы. Главбух, забывший уже, что сам факт жизни важнее её качества, получил встряску для пересмотра системы ценностей, но сам этого ещё не понимал. Игорь Петрович был в шоке и неосознанно притянулся в то пространство, где его присутствие с покалеченной конечностью восстановило баланс между светом и тьмой.

Мишкина мама, увидев пальцы отдельно от руки, и тряпку липкую от крови, изменила окрас кожного покрова и эмоциональное состояние, максимально приблизившись цветовой гаммой физического тела и способностями ощущать жизнь к трупу.

Всё же через три часа пальцы были пришиты на место врачом из близлежащего города благодаря железной воле Мишкиной бабушки, самоотверженно упаковавшей потерянные детали организма приятеля мужа в пакет с замороженными на зиму ягодами.

Это событие внесло некоторое разнообразие в систему взаимоотношений дачников и местного буржуя. Кто-то искренне посочувствовал, пожелал выздоровления. Зависть на время уступила место смятению чувств. Кому-то в голову достучались светлые мысли о том, что некая символичность скрывается за временной нетрудоспособностью подобного характера. Кто-то вспомнил о Боге.

Старый, уважающий себя лес, закрывшийся от вторжения агрессивных чужаков плотным куполом субстанций, творящих иллюзию никчёмной, мусорной среды, не был доволен доносящимися до него звуками. Работали переносные электростанции, выли пилы, стучали молотки, громко переговаривались люди, звучала странная музыка. Уже совсем рядом с глухими, овеянными тайной, местами человеческая жажда созидания рушила существующую веками систему связи между полями энергий, что выполняют функции, не желающие быть проявленными. Человечество несознательно мстило тайне за её упорное качество.

Десант дачников беспокоил мудрый лес так же, как самих неугомонных людей донимала назойливая мошкара. Не подозревая о многогранности своего влияния, предприимчивые и работящие труженики подталкивали мудрую среду к перестройке, мутации в угоду сохранения некоего таинственного качества, свойства.

Недовольство разбуженного леса всколыхнуло, уплотнило защитный слой страхов на границах теней у входа в глушь, на подступах к болотам и оврагам. Среда приготовилась к обороне от слабаков. Незыблемые заслоны от сильных не нуждались в корректировке.

Среди многокилометровых торфяных болот, где мох и сырость были господами много столетий подряд, участки сухой почвы с травяным настилом и ельники выглядели данью уважения от природы упорному путнику, что пошел на риск преодоления пространства, не смотря на изобилие знаков предупреждения различного характера, презрев препятствия и защитные устройства стихии.

За время своего дремотного существования глушь привыкла к появлению следов разного калибра, оставляемых копытными. Сюда странным образом притягивались обладатели ног именно с костяными наростами. Кабанчики в этих местах не шумели, а лишь нежно похрюкивали, топтались деликатно, гнилушки, заросшие мхами, не крушили. Лоси не задевали рогами за ветви деревьев, стеснялись, оставляя помёт. Неведомо как, отбившиеся от стада редкие коровки брели именно сюда и бродили в непривычной среде, находясь в состоянии провинциального интеллигента, впервые попавшего в Эрмитаж. Бывали здесь колхозные лошадки и кто-то ещё, обладающий размером костяной стопы неприлично большим для земных обитателей.

Мишка, обожая своего деда, решил сделать ему приятное, вернее, сказать полезное:

– Деда, у тебя сера из ушей торчит, а на бровях паутина с мухами. Дед смущённо смахнул огромными ручищами паутину с лица:

– Смотри, подлещиков тебе наловил, ещё живые.

Мальчик без удовольствия наблюдал судороги полудохлой рыбы, недоумевая, зачем дед его обманывает: «Понятно: на рыбалку он ходит, чтобы концентрироваться на процессе, отличном от привычного потока забот. А рациональный подход к жизни не позволяет признаться деду самому себе в потребности живого организма к медитации и созерцанию». Из ведущего в своей отрасли учёного, молодого, красивого человека за три дня на природе, добровольно скитаясь с утра до ночи по лесам, дед дичал. Облик его, обросшего щетиной, облепленного паутиной с полным уловом слепней и мух, с уставшими, шальными в радости слияния с природой глазами, напоминал спившегося от собственной популярности музыканта в приступе творческой лихорадки.

В тот день ещё более обычного посеревший от усталости, с ввалившимися глазами, осунувшийся и скорее озадаченный, чем довольный походом, Виктор Владимирович тяжело плюхнулся на крыльцо.

– Ну, твой дед сегодня дал.

– Чего?

– Маху дал.

Из дома выпорхнула бабушка.

– Господи, я уже волнуюсь! Ты заблудился, что ли?

– Стыдно признаться. Да. Хотел на обратной дороге с озера краешком болото пройти, посмотреть много ли клюквы в этом году будет. Знаю же места! Как черти водили кругами! Снасти, ведро с рыбой, сапоги болотные тащу. Чую, издевается кто-то, шутит, понимаешь. Несколько раз привал делал на одном и том же месте. Пачку сигаретную специально оставлял, как примету, на большой кочке рядом с поваленной сосной. Поверишь и в Бога, и в Чёрта.

Прозрачной тенью проплыла мама, собирая брошенные удочки, рыбу, просоленную потом брезентовую куртку. Мишка заметил, как они похожи сейчас: отец и дочь, зрелый и почти юная: одно выражение глаз, а под ними синеватые круги врождённой усталости от чего-то. Но главное – поле, то поле, что формируется не эмоциями и страстями, а истинными, глубинными желаниями духа, который, попав в тело, осуществляет задуманное, как слепой котёнок, беспомощно натыкаясь на преграды, самим собой выбранные, и в нужных местах установленные, однако до поры до времени позабытые.

Мишке срочно захотелось уйти вглубь сада и остаться там одному со своими мыслями. «Вот. Вот. Что-то здесь есть, в этой замеченной мной похожести. Мне это знакомо. Это зацепка за что-то. За что? Сесть, расслабиться, выпустить щуп, тыкаться, тыкаться в эфир. Я где-то рядом с чем-то важным для меня и для них». Возникло ощущение тяжести в затылке. Потом притянулся поток горячей энергии, ударил резкой болью по голове.

– Миша! Миша! Ты где? Миша. Ты зачем прячешься, Миша? Ты напугал меня. Не уходи далеко, пожалуйста. Ты меня слышишь? Миша, что сидишь, как неживой?

– Не называй меня так. Меня не Миша зовут.

– А как же тебя зовут, малыш?

– Я не малыш. Как зовут – не помню.

– Как же мне тебя называть?

– Можно Михаил. Хотя, это тоже неправильно.

– Я буду звать тебя сыном.

– Ладно.

Мишка уже искренне сожалел о допущенной оплошности: «Какая глупость! Зачем же я так?! Маме хватает своих задач. Я же явился помочь! Я вспомнил! Я здесь, чтобы помочь ей. Но в чём? Как болит голова. Надо перестать думать».

Последствия странного разговора не заставили себя ждать. Взрослые что-то обсудили между собой и стали ещё бдительнее относиться к ребёнку. Их забота с оттенком страха за формирующийся характер мальчика плотным жёлто-красным покрывалом окутала пространство вокруг малыша. Мир стал будто бы менее доступен. Соприкосновение со вселенной перестало быть непосредственным. Первое ограничение, не связанное с собственным физическим телом, как дополнительное условие задачи, заставило маленького человека сделать своевременный вывод о том, что своё сокровенное надо оставлять для внутреннего использования.

Дед, тем временем, зачастил на заколдованные кочки кружившего его болота. Вставая чуть свет, забирая заранее заготовленные колышки и ленточки для ориентирования на местности, корзину для грибов и флягу с водой, он уходил бродить с намерением выявить допущенные собой ошибки во взаимоотношениях с лесными стихиями.

В таких глухих местах не часто можно встреть человека. Виктор Владимирович испытывал некую гордость, думая о том, что не ходят в такую глушь люди из-за собственной трусости, глупости, лености или ещё каких-нибудь недостатков, кои в наборе его человеческих качеств напрочь отсутствуют. Поэтому он здесь один. «Может, кабанов боятся, может, плутать не хотят, а может, просто лес этот для них не интересен, пустой лес-то». Мысль о пустоте заинтересовавшего пространства не пришлась по вкусу светлой голове с физико-техническим складом ума. Самодовольные настроения легко вытеснили чужаков из привычных программ, припасённых сознанием для праздного переосмысления.

Старые, некогда смотрящие строго вверх, сосны, до середины стволов покрывшиеся плесенью, мхами, опятами и поганками, будто от многовековой усталости стали заваливаться, как попало, при первом же подходящем порыве ветра, выворачивая пласты мокрой земли с подгнившими корнями. Вообще, ветрам пробиться сюда так же непросто, как людям. Обычно, ураганные силы лишь гладили по верхушкам плотный игольчатый купол и, не желая гасить свою силу во всепоглощающей тьме, огибали эту кем-то или чем-то охраняемую зону по траектории наиболее энергоэкономичной. Лишь молодые и неопытные ветра, в молодости своей не считающие потери, из любопытства или озорства, губя себя полностью или частично, вырывались из массы направленных воздушных потоков под углом, просчитать который не смог бы ни один гениальный физик, чтобы проникнуть в обитель охраняемой тайны. Ветры играли в свои игры. Внизу, на мягких мхах, царила полная, неестественная тишина. Лес своей неподвижностью давно стал похож на театральные декорации. Здесь было царство вечного сумрака, ибо свет бессилен тягаться с предельной концентрацией земного, инертного. Здешний покой имел предельно допустимую концентрацию в физическом мире и потому качественно плавно перерастал в состояние всеобщего застоя. Что-то действовало затормаживающим образом и на сознание сильного человека.

Возможно, сказывалась обычная усталость. Виктор Владимирович уже десять часов без отдыха обходил таинственные болотные кочки. Возникшее желание присесть, отдохнуть, вопреки привычке выжимать из себя всё до последнего, гнать не стал. Достал «Яву» и закурил, смакуя приятные мысли. Развалившись на удивительно сухой, мшистой горке, довольный собой, играл губами, выпускал клубы дыма разной формы. Тишина. «Одно то, что здесь я один, символично. Я одинок в своей индивидуальности. Я уникален. В некоторых областях конкурентов-то мне нет». Сигаретный дым в отсутствии движения воздуха зависал в том месте, куда его доставил выдох курильщика. Вокруг лежащего на мхе человека скоро образовалось плотное облако похожее на туман, только нежнее, волшебней. Сквозь эту пелену созерцать величие могучих деревьев стало неудобно. Глаза закрылись сами собой, приятная тяжесть с век сползла куда-то в мозг.

Это был точно сон. Среди неподвижного леса неожиданно обнаружилась поляна с разнотравьем и родником. В центре поляны стоял человек и смотрел пристально, зло, глаза в глаза: «Сигарету погаси. Торфяники кругом». И, будто желая напугать, мужчина, похожий обликом на благообразного отшельника, стал корчить рожи, превращаясь в омерзительного вида старуху с лицом красным и шелушащимся от болезненных внутренних процессов.

Однако бабка была настоящая. Одной рукой она разгоняла дым, другой больно толкала заснувшую уникальность.

– Ты, милый, сгореть заживо хочешь? Затаптывай, затаптывай скорей! Тщательно проверяя, не осталось ли где тлеющего мха, пристально глядя под ноги, Виктор Владимирович наткнулся на странный след, хорошо впечатавшийся во влажное углубление между пушистыми холмиками. Это был отпечаток большого копыта. Слишком большого, чтобы не придать этому факту значения, слишком рельефного, чтобы списать увиденное на воспаленное воображение или дефект зрения. В десяти метрах от этой находки скакала бабка, смешно занося ногу, прежде чем наступить на огонь. Что-то нелепое было в её внешности. Виктор Владимирович привычно выстраивал логическую цепочку из мыслей, которые бы объяснили ему собственную подозрительность: «Лицо, конечно, омерзительное, но дело не в нем. Она в длинной юбке! В лесу, куда женщины стараются не ходить без провожатых, в таком дальнем лесу, где людей вообще нет, дама, пусть престарелая, в многослойной юбке позапрошлого века, вязаной кофте, к которой в лесу липнет всякая дрянь, пляшет на болоте, затаптывая огонь! Чертиха! Под юбкой ноги свои козлиные прячет». Этот вывод почему-то легко вписался в структуру атеистического мышления в прошлом убеждённого коммуниста, ныне философствующего искателя собственной истины. «Под юбку бы к ней заглянуть. Убедиться». Учёным всегда нужны доказательства.

Подойдя к кандидату в ряды нечистой силы поближе, несколько переигрывая от волнения, торопясь схватить нечто в прямом смысле за хвост, пару раз прыгнув по огню для приличия, исследователь дикой природы во всех её неожиданных проявлениях, схватил край тяжёлой юбки и резко поднял её вверх. Юбка была многослойной. Открылся вид только на ситцевый подъюбник.

– Ты чего, милый, сдурел?

– Затлела юбка, думал, сейчас вспыхните.

– Не вспыхну. Я заговоренная. Повторять эксперимент больше не хотелось.

Огонь был побежден. Женщину следовало поблагодарить.

– Не могу представить, что было бы, если бы вы не подоспели вовремя. Спасибо вам. Я ваш должник. Как вас зовут? Кого вспоминать добрым словом?

– Должник, говоришь. Ты б такими словами-то не бросался. Водички вот дай попить, флягу у тебя вижу. Духота здесь.

Бабушка-пожарная уселась на мох, как мужик широко расставила ноги и задрала юбки, чтобы проветрить взопревшие телеса. Виктору Владимировичу открылся желанный вид. Комья сине-красного от лопнувших сосудов целлюлита нависали над старыми рваными галошами. Вид сплошного шерстяного покрытия и копыт, казалось, был бы приятней. Скрывая собственное смущение за суетливостью, пожарник подал своей спасительнице воду. Она отдышалась и представилась:

– Зовут меня Евдокия. Живём мы тут с мужем неподалёку. Лесник он. Сегодня в городе по делам.

«У такого чудовища муж какую роль, интересно, играет? Функции мужа в интимной сфере такие же, как у всех людей? Хотя, я ещё этого лесника не видел.» Наблюдая, как почти беззубый, гнилой рот сосет, причмокивая, воду, одичавший не столь радикально, интеллигент содрогнулся внутренне от брезгливости: «Всё. Воды, считай, у меня нет. Из фляги, покуда я её не продезинфицирую, пить не стану. Пора к дому».

– Спасибо за воду.

– На здоровье.

Повисло ощущение необходимости продолжить разговор. У обычно словоохотливого эрудита не находилось подходящих звуковых вариантов для следования подсказкам интуиции.

Евдокия, потрясая юбками и кряхтя, распространяя тухлый аромат, поднялась на вполне человеческие, хотя и очень больные ноги.

– Дойдешь сам? Или проводить? Куда идти-то знаешь?

– Да. Хотя.

Солнца на небе не видно за кронами деревьев, да и, кажется, небо в плотных облаках.

– Пойдём, провожу.

Дорога к дому с Евдокией оказалась очень короткой. То ли время быстро прошло, то ли дошли бодро. Больные ноги женщины не мешали ей стремительно передвигаться по болоту. Как крейсер по морским волнам, плавно и величественно, между пушистых холмиков, сметая тяжёлыми юбками паутину с кустов брусники и клюквы, плыла лесная фея, между прочим, рассказывая учёному приметы, по которым сама ориентировалась в этом лесу. Всё вокруг, по мнению женщины, несло информацию людям, давало подсказки и помощь: цвет, высота и плотность мха, окрас коры деревьев, размер чешуй коры сосен, расстояние между болотными кочками, их высота и плотность, характер излучения, энергетические поля, или тонкие тела, самых обычных деревьев.

Последняя тема Виктором Владимировичем воспринималась туго и, бесцеремонно прервав лесную умницу, он задал нетактичный вопрос:

– Сколько же вам лет Евдокия? Вы обладаете прямо-таки энциклопедическими знаниями. Хотелось бы знать, как долго вы их накапливали. Выяснилось, что бабушке сорок два года. Последние двадцать она собирает травы, делает настои, лечит ими людей, не брезгует заговорами, пользуется водой из чудесного родника, что в глубине леса.

Деликатность интеллектуала дала трещину ещё глубже:

– А себя-то что ж не вылечите?

– Да липнет всякая дрянь с людей. Не успеваю.

– Ну, спасибо, вывели. Здоровья вам.

Вечера под Владимиром волшебные. Длинные контрастные тени. Полное безветрие. Воздух живой.

Мишке нравилось сидеть расслаблено, прислонившись к теплой стене бревенчатого дома или к шершавому стволу старого дерева, глядя прямо перед собой, не моргая, не думая. Он любил просто наблюдать. С миром вокруг при этом происходили чудесные перемены. Обычно прозрачный и неподвижный в безветрие, нижний слой атмосферы начинал набухать, расширяться. Видимым становилось внутреннее строение того, что принято в традиционной науке настоящего считать смесью молекул различных газов. Взбудораженный рой прозрачных, похожих на насекомые существ, двигавшихся в вязкой, как кисель, среде по чётким орбитам, и имеющим одновременно небольшую степень свободы, очевидно, являлись частью одной живой сущности, которую люди привыкли называть воздухом. Потом контуры видимых в обычном состоянии объектов расплывались, но не надолго. Затем они собирались вновь, становясь менее чёткими, чем всегда, но зато проявлялись фиолетовые столбы различных оттенков, плотные и неподвижные. Красные и жёлтые шары, медленно скользили между столбами. Кажется, они свободнее проявляют себя в движении вниз и вверх, чем вдоль поверхности земли. При дальнейшем упорном созерцании проявлялся следующий пласт жизни, видимый Мишкой в серебристых и золотых тонах. Более подвижный и населённый, чем первый, этот слой был сложен для наблюдения. Видимо, эта форма жизни менее организована, или её организация сильно отличалась от привычной, к которой адаптирован человеческий мозг. Чем дольше мальчик вглядывался, не имея желания рассмотреть, тем больше проявлялось живых «воздушных» пластов. Скоро становилось трудно что-либо различить в мешанине накладывающихся друг на друга и взаимопроникающих объектов. Ещё Мишка знал, что для встречи с некоторыми формами жизни достаточно захотеть их появления. Так, если подумать о гноме, то он обязательно придёт, сядет рядом, глядя озабоченно, внимательно, пытаясь понять, зачем его вызвали.

Светлыми июньскими ночами, бывало, мальчик просыпался и смотрел в окно, которое выходило на величественный в своём разнообразии, спокойствии и загадочности красавец – смешанный лес. Сон, упорно утяжеляя веки, всегда пытался перетянуть малыша на свою сторону. Однажды, когда энергия жизни почти белой ночи взяла верх над усталостью тела, Мишка, заворожено глядя на яркую полосу оранжево-красного неба, лежащего на море оттенков темно-зеленого по ночному леса, медленно встал и словно притянулся силой своего восхищения к стеклу. Стоя у окна, взахлёб любя жизнь во всех красках, мальчик увидел над лесом группу причудливых огней. Они, светло-зелёные, жёлтые, голубоватые, будто бы беззаботно играли друг с другом, то зависая неподвижно, то стремительно разлетаясь в разные стороны подобно искрам праздничного салюта. Живые огни умели сливаться в один и уходить моментально, с фантастической скоростью, в даль.

Игорь Петрович любил преодолевать расстояние от Москвы до дачных участков под Владимиром по ночам. Свободные от машин дороги, безлюдные пейзажи, монотонность езды виделись ему наилучшим отдыхом от работы, жены, любовницы и самого себя. Сегодня торопиться вообще не хотелось. Растягивая удовольствие пребывания в процессе преодоления пространства, наслаждаясь красотой ночи, какая бывает только в июне, и только севернее столицы, главбух испытал стресс, заметив на дороге лишь в десяти метрах перед машиной, словно выросшую из-под земли, худенькую девушку в джинсах и ветровке.