Охота на ясновидца

Анатолий Королев

ОХОТА НА ЯСНОВИДЦА

В книге сохранены авторские пунктуация и орфография

Среди змей иногда рождаются особи с двумя головами и одним туловищем. И вот что удивительно — двухголовая змея не чувствует себя одним существом. Головы, со злобой и яростью, вырывают друг у друга пищу.

Из Брема

Глава 1

Внезапно надо мной нависает смертельная опасность. — Роковая незнакомка. — Кто я такой? — Ужасаюший ребенок. — Приходится бороться за каждый час собственной жизни.

Я умер в вагоне международного поезда.

И эти слова надо понимать буквально… но, спросит сразу дотошный читатель, кто же тогда пишет сейчас эти записки? Разве такое под силу покойнику? Или я все-таки остался жив?.. Нет, нет я действительно умер, лежа на полумягком сидении спального купе и уперев ноги в стенку вагона… но!

Но не будем забегать вперед.

Всему свое время.

Я начну свою жуткую исповедь как можно более спокойно, по порядку набегающих событий, и мой читатель постепенно убедится в том, что все сказанное ниже — и выше — это, конечно же, правда.

О некоторых вещах можно было бы и промолчать, ведь, ничего не утаивая, я рискую разом потерять доверие к собственным словам? Поверьте, порой мне самому трудно свыкнуться с мыслью, что все это случилось на самом деле.

Но как бы то ни было, что случилось — случилось.

Итак, я умер в вагоне международного поезда… я словно бы очнулся от глубокого, глубокого сна. Причем разбудили меня не странные звуки — это был стук вагонных колес; не хлопанье двери: кто-то быстро заглянул из коридора в купе и тотчас закрыл дверь, — а чувство острой опасности. Словом, я проснулся от страха. Ничего не понимаю! Мой ум в тот момент был чист, как белый лист писчей бумаги. Я не знал кто я такой, почему и как оказался в закрытой со всех сторон комнате. И комната явно куда-то неслась с устрашающей скоростью. Душа сразу была охвачена паникой. Сначала показалось, что комната стремительно падает вниз, в бездну, но через две-три минуты стало понятно, что нет — комната движется вперед, и силой инерции меня чуть-чуть прижимает к боковой стене. Я лежал головой к двери, на узком полумягком диванчике, обитом плотной вишневой кожей, упираясь ногами в противоположную стенку.

Легко писать об этом сейчас, пользуясь всеми словами словаря. Но представьте тогдашнее состояние, когда все, что видишь вокруг себя не имеет точных названий, когда ты сам думаешь о себе в третьем лице, как о каком-то оно. Я не знал, что я одет, что на мне темный твидовый костюм, что пестрая полоска ткани на животе — это галстук, а те блестящие узкие шоколадные штуковины внизу, на конце двух отростков, это начищенные до блеска полуботинки, надетые на ступни. Я вдруг понял — боже, я умер. Умер! И резко сел. О, ужас! Прямо напротив из стены появился незнакомец. Он буквально выскочил навстречу, вперив в лицо сверкающий страхом взгляд. Это было купейное зеркало. Но я не знал, что увидел собственное отражение. Неизвестный молча пожирал меня злобными глазами затравленного зверя. Это убийца, подумал я. Ужас был тем сильнее, что я, не понимая происходящего, видел просто живую голову, висящую прямо напротив, в воздухе. И эта голова покрывалась бисером жаркого пота. Глаза лезли из орбит, а язык — лихорадочной змейкой — облизывал губы… Неизвестный издевательски повторял все волнения моей физиономии!

Наконец, по световым бликам я понял, что между мной и убийцей находится стекло. А неясный прилив памяти подсказал, что я вижу перед собой нечто вроде плоского призрака, и что тот не опасен.

Пугливой рукою дотрагиваюсь до изображения головы. Стекло! Навстречу мне протягивается зеркальная рука. Я шевелю кончиками пальцев — стекло повторяет движения. Кажется, это я сам, а это… это… я не мог вспомнить слово зеркало. Но уже смог взять себя в руки и огляделся. Каждый предмет, на который падал взгляд, пугал своей полной непонятностью. Помните чувства лилипутов из книги о приключениях Гулливера? То место, где крошечные человечки описывают вещи, найденные в кармане Человека-Горы: гигантский кусок грубого холста, который вполне мог бы служить ковром для главной залы дворца; громадный серебрянный сундук, набитый чихающей пылью; исполинский инструмент, к спинке которого прикреплены намертво двенадцать длиннющих жердей, похожих на решетку перед дворцом короля, и наконец тяжеленный шар на цепи, одна сторона которого была сделана из прозрачного вещества, а внутри шара был явственно слышен непрерывный шум вроде шума колеса водяной мельницы. Лилипуты решили, что это неизвестное животное.

А ведь речь шла всего навсего о носовом платке, табакерке, расческе и карманных часах Гулливера на серебряной цепочке.

Мое положение было намного хуже, потому что я очнулся в мире, где не было не только меня самого, но и почти всех слов, которые делают этот мир узнаваемым. Комната — вместо купе. Нечто — вместо себя. Стекло — вместо зеркала…

А ведь в тот час в купе находились самые обычные вещи: на полуовальном приоконном столике в металлическом держателе позвякивала бутылка минеральной воды, ближе к краю стоял в подстаканнике стакан холодного чая, в котором мерцала чайная ложка, в пластмассовой пепельнице догорала забытая тонкая дамская сигарета, тут же на краю стояла дамская черная сумочка на желтой застежке; на противоположном сидении —небрежно брошен дождевой зонтик. Что еще? Задернутое шторками ночное окно. Ковер на полу. Свет лампы под потолком.

Что же виделось тогда моему мертвому взору, лишенному опоры на слова? Кошмар! Заурядная бутылка воды из темно-коричневого стекла казалась мне узкой остроконечной пирамидой, по сторонам которой бежали не блики ночных огней, а огненные знаки. Я был захвачен и напуган их бегом. Й пытался прочесть адскую абракадабру угроз. Глаз решительно упрощал очертания. Если бутылочный контур был сведен к простоте треугольника, то стакан чая виделся взору магическим цилиндром гладкого льда, внутрь которого вползла золотая змея, а не чайная ложка, и я не без страха видел поверхность змеиной кожи из геометрической чешуи. Догорающая дамская сигарета в пепельнице была столь непосильна взгляду, что ее огонек в гнезде табачного пепла казался входом в ад, и пылающий круг был настолько велик, что занимал всю поверхность купейного столика и жаром жаровни дышал в лицо.

Пепельница была настолько глубока, что я не мог разглядеть ее дна. А дождевой зонтик казался страшнейшим орудием пыток.

Единственное, что я сразу узнал, оказалось дамской сумочкой. Руки вцепились в нее мертвой хваткой, как утопающий — за соломинку спасения. Слава богу! Обычная элегантная дамская сумочка с прямоугольным основанием, из черной крокодиловой кожи, с желтой застежкой, с дугой укороченной ручки. Я вспомнил слово сумочка и сразу отщелкнул застежку. Пахнуло духами от батистовой ткани. Платок! Портмоне! Кожаный портсигар. Зажигалка. Старая книжица в картонной обложке. Цвет вроде бы красный. Ага! Я могу читать! Это сказки Перро! Духи в желтом парчевом мешочке… А это что? Сначала глазами, затем рукой я ощупал тяжелый изящный предмет, состоящий как бы из двух частей — золотого основания и черного верха. Револьвер! Это был дорогой дамский револьвер из золота с перламутровой ручкой с глазками холодных камней. Откуда у меня оружие?

Я не понимал, что роюсь в чужих вещах. И все же, скорее повинуясь чувству опасности, чем толчку стыда, быстро закрыл сумочку и встал на ноги. Глаза явно начинали справляться с предметами: сигарета заметно уменьшилась в размерах, пепельница стала плоской, пирамида обернулась бутылкой с горлышком и наклейкой. В стакане сверкнула чайная ложка. Зонтик потерял дух копья.

Я захотел смочить пересохшее горло.

Только с третьей попытки удалось взять рукой стакан и, разобравшись, где на моем лице находится входное отверстие, — слово рот я позабыл, выпить холодную горьковатую жидкость. А вот поставить стакан на место не получилось, он выпал из подстаканника на пол, но не разбился, а тихо покатился по ковру к двери купе.

Глоток чая явно пошел на пользу — теперь не только глаза, но и голова стала потихоньку справляться с кошмарным положением. Может быть я сплю? Где я наконец? Присев к окну, я некоторое время думал над тем как раздвигаются шторки, пока методом проб и ошибок не раздвинул ткань в обе стороны. Луна! Значит сейчас ночь. Я прижался лицом к прозрачному стеклу. Моя комната с бешеной скоростью неслась вдоль отвесных стен ночи, мелькали силуэты деревьев — лес! А в небе успокоительно круглился лунный шар Селены! Ее имя — Селена.

Меня поразила устремленность общего движения. Все вокруг было схвачено притяжением к какой-то одной единственной цели. А раз так, подумал я, значит можно спастись.

Задернув шторки, — я повторил это дважды, — я набрался духа посмотреть в зеркало.

Нет, этого человека я вижу впервые в жизни. Из глубины на меня затравленными глазами смотрел неприятного вида субъект, с чуть курносым носом. У него были светлые жидкие глаза с мелким крапом голубизны вокруг черных зрачков. Нельзя было понять — умен он или глуп. Красив или уродлив. Слава богу, что я не обнаружил на лице каких-нибудь пошлых усиков. На вид незнакомцу было лет двадцать пять.

Спокойно, уговаривал я себя, вспомни! Это же поезд. Поезд. Земля — круглая. Волга впадает в Каспийское море. Москва — столица нашей Родины.

Но я решительно ничего не мог сказать о себе. Кто я? Как меня зовут? Кто мои родители? Откуда я вообще взялся и что здесь делаю? В поезде, ночью? Куда еду? Зачем? С какой целью?

Но самое главное — я вспомнил, что люди делятся на мужчин и женщин, но не понимал мужчина я или женщина.

Щелкнула дверь. Оглянувшись на звук, я обомлел — на меня шло какое-то страшное существо с красными глазами дьявола! Человек показался настолько высоким, что я вскинул голову вверх. Но по мере того, как незнакомка закрыла, за собой дверь в купе, и, подняв упавший стакан, сделала шаг вперед — ее рост и облик приняли вполне человеческий вид.

Я умнел на глазах.

А когда она, легко обогнув меня, поставила стакан на место, уселась напротив и взяла догорающую сигарету, я окончательно убедился в злых шалостях своего зрения: никаких красных глаз! Моя спутница оказалась молодой женщиной самой замечательной красоты.

Но не забывайте, в тот момент я не понимал что вижу женщину, для меня это был как бы абстрактный пассажир.

— Я думала вы уже спите, — лицо пассажира кажется хмурым, а в голосе явно сквозит досада.

Схватив сумочку, она заглянула внутрь, и ругая себя за неосторожность, убрала со столика.

Судя по тому, что сигарета не успела догореть, она отсутствовала едва ли больше минуты.

Мне же эта минута показалась чуть ли не часом.

Я молчал. Стоял в прежней позе у зеркала. И не без ошеломления разглядывал незнакомку. Право, она была исключительно хороша собой и опасна. Сердце сжалось от неясного страха… Скулы богомола, фруктовые зеленые — голубые? — глаза египетской кошки, фарфоровый рот мейсенской розы, златокудрые волосы под венецианской сеткой, нить молочного жемчуга на открытой шее мадонны. Вскоре я понял, что влюбился с первого взгляда.

Если бы тогда знать кто передо мной! Насколько короче и проще сложилась бы вся эта история. Но я не знал.

Я продолжал глупо пялить глаза.

Но и она не догадывалась кто я такой, и что ближайшей целью моей будет только одно — найти ее и убить, прикончить без всякой жалости и сомнений.

— Да что с вами? — незнакомка передернула плечами от такой бесцеремонности, — скоро третий час как мы один на один. И вы только сейчас удосужились заметить меня, молчун.

— Простите. У меня что-то с головой, — я опускаюсь на сидение; этот низкий — собственный! — голос мне незнаком.

— Я захватила таблетки. Хотите?

Я кивнул. Может— быть при отправлении поезда я представился или хотя бы назвал свое имя соседке?.. Поискав глазами часы, обнаруживаю циферблат на запястье левой руки: ого! уже час ночи!

Порывшись — в моей!? — сумочке, пассажир достает таблетки. Вот. Глотайте сразу две штуки. Можно не запивать.

Ее наряд был очень прост: мужская рубашка, заправленная в джинсы, такой же джинсовый жилет, кроссовки. Вокруг пояса широкий ремень на зубастой пряжке. Ровным счетом ничего от того шика, которым была пропитана загадочная сумка.

Наверное, это мужчина, подумал я.

— Ммда… а вы сильно переменились. Вы были так насмешливы к моим предостережениям… Теперь раскаивайтесь?

— Простите, я ничего не помню.

— Не извиняйтесь так часто, — она закурила вторую сигарету. — А дым вам действительно не мешает?

— Не знаю, — я чувствовал в глазах усиление цвета: жемчуг на шее пассажира полыхал голубым льдом так, что резало глаз. А ногти на руках кровоточили багрянцем красного лака.

— Мне кажется, что за вами следят.

— Кто?

— Целая куча народу. Один гадкий толстяк с железными зубами. Потом такой ушастый тип с кадыком на шее. Затем еще двое — бритый наголо брюнет в очках и малый с татуировкой на пальцах. Ну и та семейная парочка с карликом.

Я онемел.

— Толстяк вооружен. Я специально качнулась к нему, слозно от толчка поезда… Пистолет в жобуре под мышкой. А парочка с карлой таращилась на вас все полчаса в вагоне-ресторане. Я чувствовала их рожи всей кожей. Сделала вид, что догоняю официантку, дать чаевых. И карла не успел перевернуть фотокарточку. Он прятал ее в меню. Но я разглядела. Там крупно снято ваше лицо… Неужели вы все, все забыли?!

В голосе неизвестной мелькнула отчаянная нотка. И вообще, присмотревшись, я заметил, что на ее уверенной красоте лежит тень тревоги. Кажется, она недавно всплакнула в коридоре — в уголках глаз следы свежих слез, на губах оттиск нервных покусываний.

— Я ничего не помню. Провалы в памяти… Но у меня нет врагов. Что это значит? Этот поезд? Куда он идет? И кто я?

Она не успела ответить.

В купе настойчиво постучали. Мы быстро переглянулись: ночь! Она успела приложить палец к губам и я правильно понял этот знак: молчи! Но ответа не стали ждать, дверь резко распахнулась и в купе вошел проводник.

Ничего не объясняя, он встал напротив меня: брр, его манеры были отвратительны, как и весь вид — мятая форма, фуражка, насаженная на лоб дегенерата, глаза — вареные яйца, затылок мясника, руки рыжей обезьяны. Мне показалось, что он пьян.

— В чем дело? — спросил я с неуверенным вызовом.

— Это я хотел спросить: в чем дело? Я пришел по звонку. Шнурок дергали? — стоя напротив, визитер тем не менее обращался исключительно к моей спутнице, словно я — пустое место.

— Какой к черту звонок? — она пожала плечами. — Нет никаких шнурков.

Я забыл что такое звонок.

— Это не проводник! — она схватила сумочку. — Я впервые его вижу!

— Я проводник, — осклабился тот, — на тот свет! Тут он плюхнулся задом на сидение и достал из рукава нож с пружинным лезвием. Щелк — из рукояти выскочило стальное жало: «А ты догадлива, сука. Ну здравствуй, Красная Шапочка».

Играя ножом, наш мясник облизывал губы, после чего рот убийцы заблестел, как обмылок земляничного мыла.

— Вы ошиблись, — незнакомка поставила сумочку на колени, — я вас не знаю.

При этом пальцы впились в застежку. Я понял: она готовится выхватить пистолет.

— Зато я тебя знаю очень хорошо, Золушка. Как облупленную знаю. Губки как розы. Щечки, как лилии. Сумочка из крокодиловой кожи с дамским пистолетом внутри. 22 калибр. Ручка из золота инкрустирована перламутром и украшена брюликами. Цена — 98 тысяч долларов. Отличная штучка. Только с одним недостатком — прежде чем успеешь достать — получишь нож прямо в глаз.

Незнакомка смертельно побледнела. Садист продолжал играть лезвием:

— Махровая родинка на левой груди, в центре. При поцелуе ее путаешь с соском. Любимая лошадь — и гнедой иноходец Волчок. Острые ушки. Круглое копыто.

Ровен на скаку. Некрупная голова. Золотые волосы под венецианской сеткой — парик. На самом деле острижена наголо. Ведущий знак — Солнце. Тайный символ — распятие. Любимые цветы: обычный вьюнок-граммофончик, чертополох и белые розы. Неудачный день — суббота. Сегодня — суббота. Счастливая цифра — Г3. Охранный знак — черный пес с тремя головами. Тайное имя — Немезида. Искренна, щедра, суеверна, сентиментальна и неумолима. Маленькая ступня. Шрам от ножа на левой лопатке. След от пули —на икре правой ноги. Пятна от ожога кислотой — вокруг пупка. Спасается бегством. От Марса к Плутону…

Она умоляюще взглянула в мою сторону: сделайте что-нибудь!

А я? Я, признаюсь, был захвачен этими тайнами. Хотелось слушать еще и еще.

А как завораживал взгляд блеск острого ножа.

— Все сходится, замарашка? — убийца вставил в рот сигарету и достал свободной рукой зажигалку. — Две попытки самоубийства в детстве. Умение видеть в темноте, как кошка. Любимое вино — молоко. Любимый мужчина — тот, кто брошен. Чувственна и нежна. Кольцо Венеры на левой ладони. Душа луны, дух — инквизитора. Если ты забываешь зонтик — обязательно пойдет дождь. Тебе всегда не везет.

Все дальнейшее произошло стремительно, если не молниеносно. Но кошмар до сих пор стоит у меня перед глазами в тяжких подробностях. Ночной гость поднес к сигарете зажигалку — самую обычную зажигалочку одноразового пользования — давнул пальцем рычажок, выбивая искру из кремня на струйку газа и… и заурядный баллончик разорвался с оглушительным грохотом и необычайной силой. Широкий голубой язык пламени облизнул лицо незнакомца.

Казалось бы, взрыв такой силы должен разнести все купе в щепки, но этого не случилось.

Казалось, мы тоже должны были пострадать, ведь находились в двух шагах от негодяя, но и этого не случилось. Мне только слегка опалило брови.

Зато наш мучитель подвергся невероятному и необъяснимому с точки здравого смысла возмездию: это был полный кошмар. Пламя не просто жадно лизнуло лицо. Нет! Рывком взрыва вся кожа была содрана с лица и задрана вверх. Так, словно незримая рука злобы схватила кожу у линии подбородка и адским рывком кары задрала на лоб, до самой кромки волос, кровавой маской, заброшенной на голову, как кусок оторванной и скомканной ткани!

Я прикипел к месту.

Содранная кожа на миг обнажила весь мясной узор лицевых мышц: багровые волокна вокруг зубов, сплетение сиреневых жил правой и левой щеки, мозговидные слезные железы, мускулочки, поднимающие веки и прочую жуткую изнанку: жилки, рычажки, дергалки, мясные пружинки, клапаны.

Зверскую картину довершали курносый носовой хрящ — клюв смерти — и белые глазные яблоки, которые отчаянно выкатились наполовину из черепных ям и, подрагивая как желе, осмысленным взором ужаса таращились на собственную гибель.

Левая рука монстра была разворочена взрывом до запястья.

Безумный язык, вылезая из глотки, облизал мясо словно губы.

А ведь только что эта живодерня была лицом человека. И вот — один пар над теплым мясом.

Еще одна доля секунды — и над всей поверхностью адовой раны веером брызнула кровь.

Падая вперед, несчастный угодил открытым ртом прямо на острие ножа, который сжимал в кулаке правой руки и, довершая зверство, лезвие глубоко ушло в глотку — по самую рукоять — в жерло гортани, рассекая пополам язык и перерезая голосовые связки, после чего кровь уже хлынула широким потоком.

Несколько сгустков задело меня. Я был почти в обмороке от безобразного облика той мясной куклы, на какую напялено лицо человека.

Только прекрасная незнакомка сохраняла полное присутствие духа. Отпрянув от тела, которое рухнуло на пол, она с леденящей силой и сверхестественной решимостью выхватила со дна сумочки оружие и убийственным жестом власти уперла револьверный ствол прямо в мой лоб, больно ввинчивая отверстие ствола в кожу: «Кто ты, гад?! Считаю до трех. Ты с ним заодно?»

Мой ответ был настолько дик и глуп, что она разом поняла, что имеет дело с умалишенным придурком.

В паническом страхе я выпалил то, что нещадно муча-ло: «Скажите, кто я? Мужчина или женщина?»

— Умоляю, ответьте правду.

Умирающий свернулся кольцом. Уже агонизируя, он пытался уцелевшей рукой вытащить нож из горла, а левой культяпкой держать глаза в глазных ямах.

Напрасно!

Нож только надсадно скрипел в мышцах. Глазные яблоки болтались на пружинах зрительной жилы.

— Ты… ты женщина, идиот! Надень, — и она сорвала с головы волосы. Да, это был парик. Спрятав револьвер, незнакомка властно водрузила парик на мою голову и затянула потуже венецианской сеткой, при этом она следила краем глаза за тем, чтобы кровища, растекаясь по ковру, не испачкала ее кроссовки.

Последний жест угрозы — жемчужное ожерелье на мою шею; и, широко перешагнув через тело, она осторожно открыла дверь купе.

Только тут она оглянулась.

Глаза вдруг наполнились слезами: вот так всегда, прошептала беглянка, всегда в самый последний момент… сматывайся, дурилка, пока они тебя не ухлопали. И— никогда, никогда не ищи меня.

Бросила в мои руки какой-то предмет.

И исчезла.

А я? Я окончательно впал в идиотизм. Вместо того, чтобы бежать сломя голову, уносить ноги пока не поздно! Я, не обращая внимания на конвульсии человека на полу, наступив на его сырую от крови форменную фуражку, я принялся внимательно изучать вещичку, которую мне удалось поймать на лету. Повертев пальцами, я наконец догадался, что держу тюбик губной помады. Глупо гордясь своей смекалкой, снял колпачок, вывернул наружу лаковый пурпурный язычок и уставился в купейное зеркало.

Мимо помчался встречный состав — купе заполнилось звуками лязга и грохота и мельканием света за занавеской.

Пялясь в зеркало, я снова пережил страх пробуждения от смерти. Боже! Я опять не узнавал себя. Глазел и убеждался в том какие разительные перемены коснулись моей физиономии. Я не понимал, что златокудрые волосы до плеч — : парик. Осторожно подергав кудри, убедился, что не чувствую боли. Затем неумело и грубо размал по губам пунцовый жир. Бррр… Ярко раскрашенное лицо стало таким отвратительным, что я отшатнулся.

И вывод — я, наверное, женщина.

Но и на этом приступ идиотизма не кончился. Склонившись над телом, я перевернул изувеченного убийцу на спину и попытался его починить, словно кошмарные раны можно стереть, как пыль с зеркала, идиот! Преодолевая отвращение, я поймал повисшие на зрительной жилке глазные шары и уложил на место, то есть, просто утопил в кровавых лузах черепа. А затем попытался натянуть на мясной остов задранную на лоб кожу. И надо же — получилось! Веки легли на глаза, губы на мышцы рта, ноздри и нос — на хрящевую подпорку, щеки — на скулы. Появилось выражение страха… Последним усилием я вытащил нож из горла и наклонил ухо к губам.

И вдруг услышал ясный, отчетливый, яростный голос, который зло приказал из глубины мертвеца: убей ее! Догони и убей! Быстро!

Я отшатнулся. Это был голос кого угодно, только не убитого.

— Ну, живо! Возьми нож! — на губах лопнул алый пузырь.

Только тут я очнулся. И окончательно пришел в себя.

Боже! Как пораженный громом я поднялся с колен, с ужасом увидел труп, свои руки измазанные кровью, схватил полотенце. Одно, второе. Затем вылил на ладони содержимое бутылки с минеральной водой. Окончательно оттер следы простыней.

Накрыл ею же тело.

Чего ты тянешь, дурилка! Сказано же — смывайся, пока тебя не ухлопали.

Отбросив нож носком ботинка, кидаюсь к вешалке, на которой висит шляпа и плащ. Срывая петлю, еле-еле справляюсь с рукавами, нахлобучиваю шляпу поверх локонов, замечаю маленькую сумочку с кожаной петелькой на уголке — сумочка висит все на том же медном крючке — рука машинально тянется к находке.

Выбегая в коридор, я не забыл выключить в купе свет.

Куда дальше?

Коридор спального вагона идет в обе стороны.

На ручных часах стрелки показывают два часа ночи.

Я поворачиваю налево, словно мое тело — в тайне от головы — знает больше меня самого и тащит — тащит! — к неведомой цели.

Поезд мчался сквозь ночной лес и окна с правой стороны были сплощь залиты чернотой.

С отчаянно бьющимся сердцем, на ходу натягивая петлю сумочки на запястье левой руки — машинально я все делал правильно — застегивая габардиновый с клетчатой подкладкой плащ на пуговицы — судя по плащу за окном стоит весна… или осень — я, как можно тише, шел по ковровой дорожке мимо череды купейных дверей спального вагона. За каждой мерещилась западня. Но пока все шло нормально. Я удачно выбрал свой путь — от купе проводника в сторону дальнего выхода. В вагоне стояла тишина общего глубокого сна. Стук колес убаюкивал даже мое заячье сердце.

Я уже почти добрался до конца проклятого вагона, как неожиданно из последнего купе навстречу выбежала остриженная наголо девочка примерно девяти лет от роду, босиком, в длинной ночной рубашке до пят. Она заливалась горькими слезами и бежала, закрыв лицо ладошками. Не успев сделать в мою сторону и трех шагов, она наступила на край сорочки и упала ничком на мягкую дорожку.

Я машинально подхватил ревунью на руки и поставил на пол, ожидая, что сейчас из открытого купе выбежит вдогонку мать девочки, но никто не выбежал. Сердце ёкнуло от предчувствия новой опасности. И все же я, как дурак, остановился напротив распахнутой двери. В купе стоял полный мрак. Вагонное окно было задраено опущенной сверху шторкой из плотного брезента. Эй, мамаша… позвал я шопотом темноту. Но никто не отвечал. Беги, остолоп!

Девочка перестала хныкать и быстро убрала ладошки с лица. Что за черт! На меня в упор глядела одна из самых гадких и злых детских рожиц, которые я когда-либо видел в жизни! И она вовсе не плакала! Она смеялась. То, что я принял за хныканье, было на самом деле подавленными смешками. А за ладошками маленькая бестия прятала от моих глаз зажатую между зубов металлическую трубочку, вроде тех, из которых дети обстреливают друг друга пульками на скучных уроках. Беги! Я не успел даже отпрянуть. Напружинив щечки, чертовка плюнула мне в лицо чем-то теплым, противным и мягким.

Это был шарик жеваной бумаги, которым бестия угодила мне прямо в лоб, ровнехонько в переносицу между глаз. Но эффект был адски усилен: я почувствовал удар такой силы, словно от молотка. В глазах потемнело и, зашатавшись, упал на колени, закрыв лицо руками от боли. На миг сознание оставило мой разум.

Тем временем исчадье ада ухватило меня маленькими грязными тонкими пальчиками за запястье, как стальными клещами, и легонько, без всяких усилий, оторвала мои руки от лица. Я потерял дар речи — настолько сильны были детские ручки дьявола.

— Почему ты меня бросила? — сказала девочка голосом молодой женщины, от которого по коже побежали мурашки — настолько он был внезапен, страшен и сверлящ.

Ручки трогают мои локоны, нижут на пальцы золотые кудри. Тащат концы прядей в рот. Хрустко жуют волосы острыми зубками.

— Ты ошиблась, девочка… — я пытаюсь подняться с колен. Встаю на корточки.

— Гадкая! Гадкая! Гадкая! — фурия поднимает босую ножку и сокрушительным пинком в грудь, толчком в солнечное сплетение опрокидывает на пол.

Стаза ребенка наполняются горькими слезами.

От зверского удара перехватывает дыхание. А затылок с такой силой брякает об пол, что если бы не ковровая дорожка, не шляпа…

Девочка ловко взбегает на упавшее тело — она почти невесома — и падает острыми коленками на грудь, больно прижимая меня спиной к полу.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот! — исчадье награждает меня пощечинами, от которых голова вообще перестает что-либо соображать.

Эти могучие оплеухи мог бы влепить молотобоец, но уж никак не зареванная стриженная наголо девчонка.

И как назло — ни одного случайного пассажира.

Когда я пришел в себя, слезы уже не блестели в черных глазах, а ярость и обида сменились печалью:

— Какие у тебя чудные волосы.

— Девочка… девочка… — пытался я протолкнуть слова через рот с разбитыми от шлепков деснами. Передние зубы явственно шатались. — Пусти…

— Как они хорошо пахнут. Не то, что мои. Видишь, их снова отстригли.

— Я не знаю тебя. Пусти. — Звать на помощь было рискованно: адская бестия запросто могла свернуть шею.

Но та словно не слышит.

— Смотри. Я так и не выросла. Как сказала. Назло тебе не выросла! Вот. Вот, видишь? — девочка протянула к лицу худенькие ручки в молочных прожилках.

От контраста между глубоким зрелым голосом ведьмы и бескровным ротиком, в котором рождались эти слова — волосы шевелятся на голове.

Фурия принимает меня за ту проклятую незнакомку в купе.

— Мои руки все те же. И я очень легкая. Вот почему она держит меня в чемодане. Там у меня и подушка есть. А знаешь зачем? Чтобы быстрее тебя найти… — она схватила руку и стала один за другим несильно дергать пальцы.

— Хочешь оторву один? А? — слабая улыбка появилась на чахоточном личике, — я теперь сильнее тебя.

Чуть больше усилий — и мой палец вылетит из сустава.

Господи, она же играет!

Только тут я наконец собрался с духом и оценил ситуацию: это ужасающее дитя, эта адская гадкая рожица уложила меня на лопатки силищей дьяволицы. Я был беспомощен и смешон, точь в точь как уже упомянутый Гулливер в стране великанов, когда его похитила маленькая обезьянка величиной со слона и, принимая человека за детеныша, терзала безобразными ласками на крыше стоэтажного домика.

Но здесь беспощадной зверской силой обладало тщедушное на вид создание, чуть ли не заморыш.

— Какие у тебя большие зубы? — удивляется прокуренный голос и грязные пальчики бесцеремонно лезут в рот.

Чувство отвращения подстегивает мои силы — собравшись в комок мышц, вскидываю ноги и, захватив сзади голую головку, пытаюсь рывком сбросить бестию с тела.

Не тут-то было.

На миг растерявшись, исчадье рывком головы прорывается сквозь мой захват — и я тут же вцепился мертвой хваткой в хрупкое горлышко. Я хотел задушить гадину. Сдохни, тварь!

— Вот ты как? Вот?! — вскипает ошпаренный голос.

Наказание было омерзительным. Растащив мои руки — как на распятии — в стороны, она нависла обиженной рожицей и, сверкая слезами обиды, стала цедить струйку слюны сначала в правый, а затем в левый глаз. И закрыла слюной веки.

Но вот что странно. В тот момент, когда я близко-близко разглядел узкое личико грязнули, в конопушках на носу, с маленьким кошачьим ртом и слегка полузакрытыми глазами, я почему-то решил, что она спит! Спит наяву, на ходу, находясь в состоянии глубокого транса. Кажется, такое бывает с лунатиками.

Заплевав веки, бестия сосредоточилась на моей правой руке и, отпустив левую, поднесла к зубкам кисть, намереваясь укусить в мякоть у основания большого пальца.

— Ты забыла как я кусаюсь?

Я продрал липкие глаза: надо ее разбудить…

Тут на мое счастье — и на свою беду — из купе в середине вагона вылез сонный пассажир в халате и, направляясь по нужде в туалет в конце вагона, увидел на полу странную картину. Опешив, он поспешил прервать постыдные ласки. Не знаю, что уж ему померещилось спросонья.

Он-то сразу оценил всю двусмысленность моего облика — мужик в бабском парике!

— Малышка, чтоб тебя! — дубина подхватил девочку под мышки, поднял вверх, пытаясь поставить на ноги.

Я хорошо видел снизу, что произошло дальше… вытянув по-змеиному шею, исчадье ада дотянулась до лица пассажира и, ощерив рот, сладко ухватила зубами щеку, и, яростно клацнув зубами, отхватила порядочный кусок живого мяса, прокусив щеку насквозь.

Страшно вскрикнув, пассажир выронил тварь из рук, и зажимая ладонью дырищу, другой — скорее машинально, чем осознанно — со всей силой ударил ее ребром ладони, целясь в лилейную шейку, в побег сонной артерии, но угодил прямо в зубы, которые фурия, с молниеносной реакцией змеи, подставила навстречу его летящей руке. Ребро ладони вошло в распах рта, в зубастую щель и… новый вопль. Что было дальше не видел, потому что, вскочив на ноги, уже опрометью мчался в противоположную сторону.

Проклятый парик сидел на голове как влитый, хотя шляпа слетела.

Вопль укушенного разбудил пассажиров: голоса, щелк выключателей, звук открываемой двери, чьи-то носы.

Но я успеваю проскочить в следующий вагон и — идиот! — вместо того, чтобы бежать дальше по прямой вглубь пустого коридора, свернул в туалет и захлопнул за собой дверь.

Я всего лишь хотел смыть с лица ее мерзкие слюни. Что ж — расплата не заставила себя ждать.

Сначала я услышал как близко на площадке хлопнула вагонная дверь. Затем мимо пробежали быстрые шажки босых ног… пронесло! Но нет — она возвращается! Вот рука с чудовищной силой дергает ручку двери снаружи. Раз! Второй! Хлипкий замок не выдерживает такого напора, болты лезут из пазов. Три!

— Вот ты где прячешься!

Слово прячешься она произносит как «плячешься», с трудом — ее рот чем-то набит.

Привстав на цыпочки, она-схватила мои плечи и зверски швырнула меня на колени между унитазом и умывальником на кафельный пол.

При этом на лице заметна улыбка.

Бестия все еще играла со мной!

— Помогите… — я не мог кричать от страха, а только лишь выдыхал не вопль, а пар ужаса.

Сунув пальчики в рот, она достала из-за щеки согнутый кольцом мизинец несчастного и откушенным краем — разогнув суставы — принялась кровью огрызка красить мои губы.

Конвульсии омерзения прокатились по телу, от живота к лицу, так гадок был нажим мертвой фаланги пальца.

— Послушайте, — обратился я потрясенно уже не к девочке, а к взрослому голосу дьяволицы, жившей в детской душе, — вы ошиблись, я не та, которую вы искали. Посмотрите внимательней.

Палец дрогнул в ее пальцах. Блуждая, глаза приостановились на моем лице, она словно бы пыталась разглядеть: кто это? сквозь плотную завесу смертельного сна.

— Почему ты не хочешь играть со мной? — плеснул голос тоном выше; в прокуренной густоте стал проступать фальцет подлинной девочки.

— Я забыл все игры, — тащил я ребенка из глубин бестии на поверхность сна.

— А в веревочку?

Ночной поезд завыл протяжно и, лязгая буферами вагонов, стал притормаживать.

— Хорошо, —остается одно: прыгать с поезда на ходу. И прыгать в момент торможения.

— Чур, ты конь, а я всадник!

Слово «конь» показалось мне необычайно прекрасным и я мысленно повторил его несколько раз.

— Хорошо. Я — конь, а ты — всадник, — осторожно встаю с коленей в полный рост.

Бросив кровавый палец на кафельный пол, она бесстыдно задрала ночную рубашку, мелькнуло голое утлое тельце с заметными ребрами, и спустила к ногам веревочку, которая обвязывала поясницу. Перешагнув, бестия ловко накинула петлю на мою шею и легонько натянула поводья. Я помертвел — один адский рывок и она срежет мне голову с плеч словно лезвием бритвы.

— Тппрру! — засмеялась она счастливым смехом, когда конь усадил ее на плечи и резво поскакал по пустому коридору спящего вагона.

Но мне было не до смеха — мало того, что веревка кольцевала горло, ее худые колени крепко стискивали мои щеки, упираясь босыми подошвами в грудь. Когда поводья натягиваются —по спине бежит струйка холодного пота.

Между тем она почти невесома.

Поезд снова завыл, визг колес по рельсам подтверждал — состав тормозит все сильней.

Пора! Подскакав к выходной двери, я толкнул ногой створку и, стиснув что есть силы худые колени, с разбегу бью головкой чудовища по краю дверного проема, лбом о косяк. Мне повезло, удар был настолько внезапным, что тварь сбросило на пол. Ты убил ее!

Метнувшись в тамбур, я распахнул вагонную дверь и повис на подножке.

Господи! Поезд катил по середине моста над широкой рекой сквозь сырую чернильную ночь. Одна за другой мерно мелькали стальные балки мостовых опор, каждая из которых была готова размозжить всмятку башку любого глупца.

Сквозь переплеты шпал внизу мерцала далекая черная вода и опоры моста, стоящие по пояс в реке.

И тут дьяволица пулей вылетела за мной в тамбур. Ее лицо было залито кровью из рассеченного лба, рубашка закапана пунцовыми пятнами. А руки вскинуты вверх и сломаны в локтях словно крылья. Пальцы согнуты когтями. Фурия расцвела, как куст адской розы в шипах. Взор исчадья был просто ужасен.

Я приготовился к смерти, но… но тут в тамбур выскочила нелепая фигура — сонная баба в бигуди, в халате и шлепанцах на босу ногу. «Ты опять за свое, сучка!» Й ухватив тварь за ухо костяшками пальцев, выкручивая мякоть, принялась лупцевать ладонью по попке, как обычную девочку. Только один косой взгляд в мою сторону: чего вылупился? И что же? Исчадье расплакалось! Достав платок баба стирает пролитую кровь с лица и утаскивает чудовище за руку вглубь вагона.

Мои чувства понятны — я был поражен этой бабой в бигудях не меньше, чем самой дьяволицей.

Что было дальше?

Я раздумал прыгать на полном ходу, тем более, что когда мост кончился, поезд снова набрал скорость экспресса. Отдышавшись на подножке, захлопнув дверь, я направился з самый конец состава, пока не уткнулся в последний вагон, в хвостовой тамбур. Стоп! На ватных ногах возвращаюсь к купе проводника и вежливо стучу в дверь. Проводник на месте. Это молодая деваха с кулаками боксера. Ее лицо не выражает никаких эмоций. Она вяло слушает мои путанные объяснения, отрицательно мотая головой: свободных местов нету, обращайтесь к начальнику поезда в седьмом вагоне. Я наугад лезу в сумочку на запястье своей руки. Ага! Это, кажется, доллары. Зеленая бумажка производит впечатление: идемте. Я иду следом. Проводница тихо открывает дверь купе стандартным ключом: ваше место тринадцатое.

Во сколько прибываем?

По расписанию — в восемь утра.

Но я не спрашиваю куда прибываем. На часах — три ночи.

Жесткое дешевое купе на четверых пассажиров. Я, не раздеваясь, только стянув плащ, как можно тише пробираюсь на свободное место на верхней полке — мое тринадцатое уже занято — там постелен голый мастрас без простыни и брошено колючее одеяло. Опускаю голову на подушку; она без наволочки и, включив ночник, бегло изучаю содержимое сумочки: бумажник, рубли рассованы вперемешку с долларами. Сумма весьма приличная. Откуда у меня столько денег? Только долларов около тысячи. А это что? Цветная фотокарточка. На ней голова белоснежной лошади. Чуткие уши. Взгляд огромных глаз. Верчу в руке в поисках какой-нибудь надписи. Пусто. Ни одной закорючки. А это что? Маленький черный блокнот. Открываю. Масса телефонных номеров на каждой страничке и ни одного имени! Единственный ориентир-буква алфавита на зубчике с краю. Позвонить? Но кого звать? И что спрашивать? Простите, вы не узнаете мой голос? Кто я? …ммда… А это что такое? В моих руках плотная прямоугольная пластинка с металлическим покрытием поверх картона. Ее предназначение мне абсолютно непонятно… откладываю в сторону… Только тут я замечаю, что за мной подглядывают чьи-то глаза с полки напротив. В полумраке купе я не могу толком рассмотреть: кто этот человек.

— Я вам мешаю? — говорю я шопотом змеи.

Глаза тут же гаснут.

Внезапно поезд начинает резко тормозить. Я ждал этого —в моем купе найден труп… остановка на ближайшей станции. Не закончив осмотр сумочки, я выключаю ночник. Я стараюсь не вспоминать ночной кошмар. Хорошо помню до сих пор то безразличие к собственной жизни, которое охватило меня в те минуты. Безразличие смертельной усталости. Оно переходит в глубокий сон.

Мне казалось, что сон длился не больше получаса.

— Эй, засоня, — меня толкают в бок.

Я продираю глаза. В купе светло. Утро. За окном ползет городской пристанционный пейзаж: пакгаузы, семафоры, одиночки локомотивы, депо… колеса медленно стукают на стыках и стрелках.

А расталкивает меня мосластый господин с лошадиным лицом. На голове господина уродливая шляпа в. мелкую клетку. Откуда он знает, что я должен выходить?

Свешиваюсь вниз. Черт возьми! В купе еще два пассажира: дамочка с вислыми щеками бульдога и … карлик! У него огромная лысая голова монстра. Если семейная парочка уже одета в плащи и готова на выход, то карла только что встал и сидит, красуясь в ярком халатике из желтого шелка с черными драконами.

Надо же! Она предупреждала о гадкой семейной парочке с карликом, который прятал в меню вагона-ресторана мою фотографию. Й вот они окружили меня тайным кольцом. Волей жребия я угодил в самое распроклятое купе.

Увидев мое нависшее лицо, карла поднимает мерзкую мордочку и пытается изобразить полное равнодушие — чуть ли не зевает. Но я легко узнаю скрытый блеск глаз: это он следил за мной ночью.

Больше ни слова.

Поправляю спутанные локоны. Сейчас, задним числом, понимаю, что меня принимали либо за наглого педика, либо за рейвера.

Выхожу в коридор…

Когда поезд наконец остановился и я, стоя у вагонного окна, пытался отыскать глазами название станции прибытия, прямо к моему окну, по платформе перрона спокойно подошла молодая брюнетка с манерами стервозной секретарши. Супруги и карлик явно медлили с выходом, желая узнать кто будет меня встречать. При этом все трое делали вид, что знакомы друг с другом только как пассажиры.

Я уставился на девушку во все глаза.

На стервочке сверкал берет из черной синтетики и такой же лаковый ломкий плащ. В руке она держала короткий стек, которым и постучала в стекло. Стук был властным и угрожающим. Она явно знала кто я такой, Она явно встречала именно меня, и ее нисколько не смущал мой скандальозный видок с локонами под венецианской сеткой.

Стараясь не выдать свое полное непонимание происходящего, я чуть-чуть приспустил коридорное стекло. Как видите, я уже вполне стал человеком. В просвет хлынули звуки вокзала. Гудки машин с привокзальной площади. Грохот тележек носильщиков. Я молча, бесстрастно смотрел ей прямо в лицо: каким образом можно узнать, что я приеду в последнем вагоне, в четвертом купе, если я сам узнал об этом всего лишь несколько часов назад?

— Привет, Герман! — и она помахала рукой в черной перчатке.

Итак, значит меня зовут Герман.

Но это мужское имя.

Выходит — я не женщина.

Глава 2

Тайна моего рождения. — Начало всех несчастий. — Счатливое спасение. — Кто хочет моей смерти? — Я убегаю — меня преследуют и догоняют.

Мне всегда не везет. Если я забываю зонтик, обязательно пойдет проливной дождь. А если я его не забуду, то обязательно потеряю в конце дня, потому что дождя не будет. Мои бутерброды всегда падают вниз намасленной стороной, а если я надену новые колготки — обязательно напорюсь на гвоздь. Когда я покупаю билет в театр, то сижу по закону подлости на Г3 месте, а впереди, заслоняя сцену, сидит дылда ростом с каланчу. А если я выбираю в кондитерской трубочку с кремом, в ней, как нарочно, — нет крема. Каждый божий день на меня нападают тридцать три несчастья и все какие-нибудь кусачие пустяки, и я стараюсь их не замечать. Потому что я знаю, мелкие неприятности — это моя расплата с судьбой за то, что по большому счету мне всегда чудовищно, необъяснимо, неправдоподобно, просто сказочно везет. Например, я могу наспор купить лотерейный билет с лотка у метро и обязательно крупно выиграю. Однажды я выиграла в баккара колоссальную сумму денег. Мне тогда фартило почти четыре часа подряд. Я чуть сама не спятила.

Но не буду забегать вперед.

Моя история слишком непроста, чтобы расказывать о ней наспех. С самого рождения меня злобно преследует рок. У меня не было никаких шансов спастись. И все же я победила. О, это жуткая история — первый раз меня хотели шлепнуть, когда мне было всего три годика. Вот почему мне хочется все рассказать, чтобы освободиться от прошлого. Сколько раз я просыпалась от чувства — мой палец на притопленном спусковом крючке, револьвер вот-вот пальнет в тайного врага.

Но я опять забегаю вперед.

Так вот, скажу сразу, я еще совсем молода для таких исповедей. Мне, наверное, лет двадцать пять. Я не знаю ни точной даты своего рождения, ни настоящего имени, которое мне тогда дали, ни места где я родилась. Но я не сирота. Одно из первых воспоминаний — это мамины поцелуи. Она достает меня из уютной кроватки и страстно целует в щечки. Я начинаю плакать, а затем улыбаюсь. Ее волосы приятно ласкают лицо, а кожа пахнет чудесной свежестью цветов. Почему-то ее глаза блестят от слез… Помню черную собаку с острыми ушами, она сидит в золотом кресле, как человек, положив лапы на стол, смотрит на меня сердитыми глазами и тихо и зло рычит, я снова плачу, вдруг меня подхватывают чьи-то сильные руки. Это мужчина с белыми волосами до плеч. Как приятно обнимать его загорелую шею. Отец поднимает меня к потолку на сильных руках, страшно, но я смеюсь от счастья, видно как он сильно любит свою крошку… Помню остров куда мы втроем едем на быстроходной лодке через синее море, там песок и пальмы, а на пляже стоят маленькие каменные пушки… Вдруг я остаюсь одна. Хорошо помню бесконечный день в пустом доме, это огромный и прекрасный дом полный красивых вещей, ветер колышет легкие шторы на высоких окнах, я боюсь их шелковых прикосновений, я брожу из комнаты в комнату — значит мне уже три или четыре годика — в мертвой тишине, и на мой громкий плач: — я хочу есть — никто не отзывается. Внезапно входит страшный человек, он весь черного цвета, у него черные руки и черное лицо, хотя сам он весь в белом. Он идет, ступая на цыпочках, и кого-то ищет. В его руке шприц, а я страшно боюсь уколов. Может быть он ищет меня? Я прячусь под столиком накрытым длинной скатертью. Прячусь и смотрю на его ботинки через желтую бахрому кистей. Вот он ступает на леопардовую шкуру, которая лежит рядом со столиком. Черные лаковые ботинки на белых леопардовых пятнах! Это так страшно. Вдруг в комнату вбегает черный пес и… находит меня. Страшная морда заглядывает под скатерть, от ужаса я вырубаюсь и больше ничего не помню… Затем картина жизни резко меняется. Теперь я живу не одна, вокруг много-много детей, они противные и злые, а вместо уютной постельки в спальне я сплю в большой зале, где кроме моей еще много других детских кроваток. Мне все время страшно. Особенно ночью, когда в окна залы смотрит луна и вся спальня разлинована черно-белыми полосами. А еще все время хочется есть. И сколько я ни плачу, родители никогда уже не приходят. Они меня бросили! За что?… Потом другой противный дом полный детей, затем еще один, затем третий. Это воспитательные дома для детей-сирот. Я ни с кем не дружу. Всех ненавижу. Веду себя дерзко. Однажды укусила за руку воспитательницу. Нам не разрешалось ворочаться с боку на бок, когда мы засыпали. А еще требовали, чтобы руки во сне всегда лежали поверх одеяла. Услышав скрип койки дежурная воспиталка вбегала в палату и, отыскав виновную, вытаскивала в одной ночной рубашке в коридор, стоять босиком на холодном полу полчаса с подушкой на вытянутых руках. Как я ненавидела эти подушки — на застеленных кроватках они должны были стоять одинаковым у всех треугольничком, на который повязывался пионерский галстук. Мою постель всегда перетряхивали и заставляли застилать заново по три-четыре раза. А затем еще оставляли без обеда. Так вот эта воспиталка по кличке Гадюка Ивановна вытащила меня в коридор, хотя я не ворочалась, и держала руки поверх одеяла, вытащила и стала тихо бить по голове костяшками пальцев. Я озверела от несправедливости и укусила ее руку до крови. Тогда меня запирают на весь день в пустой темной комнате. Это первое наказание в моей жизни. Но я уже не плачу. Я уже знаю, что моих родителей нигде нет, что никто больше в щечки не расцелует. И вдруг из дыры в полу вылезает мерзкая крыса, я вскакиваю на кровать и кричу. Крыса сама пугается такого вопля и убегает под землю. А за дверью слышится смех дежурной, которая смотрит в комнату через отверстие в железной двери. Ну, гады! Смейтесь! Но я ни за что не заплачу! Я только сильней стискиваю зубы… Последний детский дом был самым противным: унылое уродливое здание на пустыре, решетки на окнах, туалетная вонь на всех трех этажах, запах хлорки, злые, жадные, лживые девочки и мальчики. Здесь я пошла в школу, здесь прошли три самых ужасных года моей жизни. У меня всего одна подружка — немая девочка с голубыми глазами. Она может ходить по ночам с закрытыми глазами. Я пробую ей подражать, но натыкаюсь на предметы. Ее зовут Верочка по прозвищу Веревочка, потому что фамилия ее — Веревкина. Однажды она открывает мне тайну — она умеет говорить, но притворяется немой, чтобы меньше наказывали. И еще она не хочет учиться. Мы дружим еще крепче. Я учу ее считалоч-ке-заговору от беды: экете пекете чукете ме, абуль фа-будь, дуль сане… Я первой ей рассказываю о том, что жила раньше в красивом доме с белыми шторами и плавала на остров, что у меня были игрушки.

А теперь у меня всего две своих вещи — маленькое круглое зеркальце, да пустой флакон из-под духов, который я нашла и который до сих пор чудесно пахнет, как кожа моей мамы. И еще я свистнула книжку из школьной библиотеки — это сказки Перро, я прячу ее под матрасом. Моя любимая сказка о Золушке и принце, о том как она потеряла на бале хрустальную туфельку и чем все это кончилось. Это маленькая дешевая книжечка в красной картонной обложке, где страницы исчерканы карандашом, а рисунки подклеены с обратной стороны страницами из другой книжки.

Я читаю ее и стараюсь не плакать. Фиг вам, паскуды!

И вдруг все снова меняется, как по мановению волшебной палочки. Сима! тебя к директору… Меня тогда звали Симой. А фамилия моя была Крюкова. Я упираюсь, я ни в чем не провинилась, но меня тащат силой, а там — в кабинете директора, — меня внезапно начинает обнимать и целовать незнакомая женщина с золотыми зубами. Она кажется мне жуткой старухой. Кроме того, меня так давно не ласкали, что я чуть не вскрикнула… но от незнакомки пахнет тем самым дивным запахом цветочной свежести, каким веяло от маминой кожи, и не так робко и печально, как из пустого флакона, а сильно и страстно… и я замираю в объятьях старухи, как пойманный зверек.

Директор заявляет, что меня отыскала близкая родственница и я буду исключена из интерната. Я молчу, я уже согласна, я даже позорно держусь за чужую руку, от которой так чудесно пахнет.

С тех пор «Ревийон» — мои любимые духи.

— Никакая ты не Сима! — заявляет тут же тетушка Магда, — ты Элиза! Элиза Розмарин! Я чуть не грохнулась на пол от неожиданности. И она увозит меня из противного двора на красивой черной машине, прочь от гадкого дома, на зависть всем девчонкам, что глазеют на нас из окон мерзкой тюрьмы. Я только лишь забежала на минутку попрощаться с Веревочкой. Узнав, что я уезжаю навсегда, она разрыдалась и принялась меня колотить от отчаяния: зачем ты меня бросаешь? возьми меня с собой! ты гадкая, гадкая! предательница! я тебя никогда не прощу! назло тебе не буду больше расти!

И я ударила ее по щеке… до сих пор совестно!

Вытащила из под матраса свои сокровища и, сломя голову, вниз, к выходу. Я летела, как на крыльях. Я боялась, что тетушка передумает. Кто бросит в меня камень?

А потом был поезд!

Я впервые еду в поезде, впервые ем пирожные с ореховой начинкой, впервые пью чай из стакана с подстаканником. Я Элиза, а не Сима! Элиза такое красивое имя! И тебе не девять, а десять лет, продолжает говорить чудеса моя добрая волшебница… Ешь, еще хочешь? И в купе приносят еще одну порцию сладостей. В глазах у тетушки стоят тихие слезы. И вовсе она не старая и не страшная!

С тех пор я стала сладкоежкой. Сладости для меня — знак свободы, вкус счастья.

А потом мы приехали в большой-большой город. Это была Москва. Моя тетушка Магдалина жила одна в просторной квартире, где было много живых цветов, белых штор, столиков, а еще разных картин с видами морей и кораблями, и островами. Она сказала, что ее покойный муж был адмиралом и достала из кабинетного стола альбом в сафьяновом переплете: Элиза, смотри. Там было несколько фотографий миленькой крошки, которую держала на руках красивая дама с лилейными щечками. Сердце мое стукнуло. Да, это моя мама, а крошка — я сама. Потом я увидела себя на руках спортивного мужчины в рубашке с короткими рукавами. Но где его белые чудные волосы до самых плеч? Почему-то он был обрит наголо. Словом, он мне не понравился. «Се тон пэр». Это твой отец", — сказала моя тетушка по-французски и я прекрасно поняла сказанное. Тут выяснилось, что я умею с детства говорить на двух языках — русском и французском! Оказалось, что я родилась в Марокко и жила в большом доме на берегу моря. Моя мать была очень богата. Так вот откуда в моей памяти тот страшный человек с черным лицом, ведь Марокко находится в Африке. И я тут же узнала его на одной из тех фотографий — он стоял вдали на парадном крыльце и держал в руках поднос с бутылками. А у ног чернолицего сидел огромный чернильный пес с острыми ушами. Дог! И мне опять стало страшно, как в тот роковой день, когда меня, наверное, хотели убить.

Что же я узнала еще?

Я узнала, что мой отец — шпион! Что его завербовала британская разведка, когда он сам шпионил дипломатом в Австралии — ого! — и тогда, когда его разоблачили наши и приговорили к смерти, отец познакомился с мамой, бежал в Европу, стал ее мужем и долго скрывался от мести русской разведки. И мама помогала ему.

— Они живы? — прошептала я, пряча глаза и зная ответ.

Тетушка крепко обняла мои плечики и сказала сквозь слезы: нет, Элиза: они утонули во время шторма на море на прогулочной яхте. А тебя увезли на родину отца, в Россию, потому что родители мамочки были против ее брака с отцом и считали тебя незаконным ребенком, без прав на наследство. Она была очень красива, артистична и несчастна. Ее звали Розали. А фамилию она отдала тебе — Розмарин.

Розали Розмарин, прошептала я, кусая губы, чтобы не зареветь.

А имя отца я тебе пока сказать не могу, как шпион он был заочно приговорен к смертной казни. Тебе ведь тоже отомстили, моя девочка, отдали в дом для сирот под чужой фамилией. Они знали как я любила племянника, твоего отца. Знали, что я могу тебя содержать, но спрятали — все делалось назло, из чувства мести и низкой обиды. Сорвать досаду на сироте?! Тетушка вздохнула и вытерла слезы душистым платочком из белого батиста.

Чтобы тебя отыскать понадобилось несколько лет. Я истратила кучу денег на взятки.

Надо же! Мой отец шпион! В тот момент это известие захватило больше всего. Шпион. Туши свет! Я видела шпионов только в кино и они всегда были моими любимцами, самый умный, самый красивый и смелый человек на экране всегда был шпионом. Мой отец — герой!

Тетушка накормила меня миндальными пирожными и уложила спать в уютной комнатке, в чистой кроватке, на белоснежных простынях, под голубым одеялом в цветастом пододеяльнике. Но сначала искупала меня в ванной, вылив в горячую воду половину шампуня. Я никогда не видела столько пены. Словом, я уже была влюблена в нее по уши. «И она, наверное, полюбит меня», — шептала я самой себе, уткнувшись носом в белейшую подушку. Можно было ворочаться и не держать руки поверх одеяла, а свернуться калачиком. Но я не могла заснуть. Все вокруг казалось чудесным: столик с зеркалом у окна, корешки книг в книжном шкафу, матовый напольный ночник, чей свет был мягок и нежен. Даже картина на стене, где тонул военный корабль под парусами, не казалась страшной, я смотрела на матросиков, которые влезли на обломок мачты и радовались, что они тоже спаслись, как я… Только тот, кто знает что такое жить на виду сотен чужих глаз поймет мой восторг — я была одна в целой комнате!

От прошлого осталось только зеркальце, пустой флакончик из-под духов, да украденная из библиотеки книжка сказок — мой амулет. Все это я положила в ящик своего шкафа.

Утром я нечаянно раскокала статуэтку купидона в гостиной. Но тетушка Магда меня даже не отругала. Сейчас я понимаю, что это был первый сигнал рока. С той маленькой античной фигурки из розового бисквита и началась череда всех моих мелких несчастий, а значит отсюда же надо вести счет полосе чертовских удач.

Убирая осколки, тетушка Магда подарила мне головку амура, чтобы я могла ей играть.

Пусть Бог простит ее душу, она сделала мне много зла.

Первый раз меня попытались убить уже через полгода после того, как я зажила новой жизнью.

А было это так: благодаря положению которая занимала вдова адмирала в тогдашнем, еще советском обществе, я была устроена в одну из престижных столичных школ и стала одной из богатых московских хрюшек, которых выращивали в стране всеобщего равенства отдельно от прочих людей.

Бассейн. Теннис. Усиленное изучение языков. Школа верховой езды для подростков. Я была занята с утра и до позднего вечера.

И мне— наняли няньку, потому что тетушка не могла посвятить моей особе все свое время. Ее звали Фелица-та — не правда ли странное имячко? — и она стала жить в отдельной комнате для прислуги. В ее обязанности входило: убирать мою спальню, стирать белье, отводить в школу и встречать после уроков. Это в десять лет! Я стеснялась такой опеки, но тетушка ничего не хотела слышать: у тебя было слишком тяжелое детство! И точка..

Это была весьма выразительная рослая брюнетка с маленькой змеиной головкой и глазами, как стеклянные бусы. Я была слишком умна для своих лет. Невзгоды рано закалили мое маленькое сердце, и я сразу прониклась к Фелицате тайным недоверием. Она заискивала передо мной, лицемерила с теткой, корчила из себя тихоню, кривила фальшивые улыбочки, но глаза оставались холодными и пристальными, как у змеи. Дрянь почти не моргала. Служанка напомнила мне одну из наших воспиталок из детского дома. Такие же траурные глаза, морковные ногти, костлявые пальцы. Мы звали ее Гадюка Эсесовна. Эта садистка мстила строптивым девочкам самым паскудным и зверским образом. Она приходила в общую спальню под утро, в самый разгар сна и выливала на кроватку непослушайки чашку собственной мочи, а утром, во время подъема — при всех — разоблачала несчастную писюху, зассанку. Недержание мочи было позором и виновную гнали с мокрой простыней через весь строй в прачечную, мимо палаты мальчиков, а потом еще заключали в изолятор при кабинете врача на лечение от унизительной слабости.

Так вот, я сразу насторожилась, но виду не подала, что подозреваю Фелицату в тайном умысле, нет, наоборот прикидывалась глупышкой. Конечно, мне в голову не приходило, что меня хотели прикончить. Я просто почуяла опасность. Слова тетушки Магды о том, что мне низко мстили за измену отца запали в детскую душу; я караулила нечто вроде новых попыток мести, но никак не попытку покушения на свою жизнь.

Что меня насторожило? Во-первых, у нее были слишком ухоженные руки для домработницы. Я видела руки детдомовских прачек, похожие на корни деревьев. У нашей служанки ручки были белы, ноготки длинны, и вообще у нее не было привычки вести домашнее хозяйство. Готовила она отвратительно, как в столовой, и я только удивлялась в душе — как тетушка терпит такую стряпню? Во-вторых, она явно врала, что родом из Москвы. Фелицата плохо ориентировалась и путала станции метро. Даже дорогу в Александровский сад у Кремля, куда мы ходили гулять, толком не знала, хотя сад был близко от нашего дома. Зачем эта двойная ложь? Я чувствовала что Фелицата ненавидит меня и потому с таким нажимом корчит из себя фею.

Тогда я решила погадать по своей книжке сказок Перро, которую все еще хранила в заветном месте. Я и раньше иногда это делала в детдоме. Обычное детское смешное гадание — открываешь наугад страницу, вслепую тычешь пальцем и читаешь затем ответ на свой вопрос. Так я и сделала, а когда ткнула пальцем, угодила в сказку о страшной Синей бороде, который убивал своих жен, и прочитала строчку, в какую уткнулся палец левой руки — тыкать надо всегда указательным пальцем левой руки — что там? прочитала и вздрогнула:

«…ключ от маленькой комнаты запачкан кровью…»

Фелицата жила именно в маленькой комнате, а дверь всегда крепко запирала на ключ.

Тут какая-то тайна, подумала я со страхом и решила действовать… Воспользовавшись однажды ее уходом в магазин за покупками, я проникла в комнату служанки. Я знала, где тетка держит запасные ключи от квартиры и открыла дверь похожим ключом. Вошла с бьющимся сердцем. Вот так номер! — в комнатке бедной служанки пахло дорогими духами. Я осторожно осмотрела ее постель. Ничего подозрительного. Заглянула под матрас. Пусто. Открыла чемодан, стоявший под кроватью, — ничего страшного. Открыла комод — чистое белье, безделушки, косметика… пока не наткнулась в узком стенном шкафу для постельного белья на дамскую сумочку. Обычная элегантная сумочка черного цвета с желтой застежкой на короткой ручке. Но она была спрятана на самое дно, под стопкой выстиранных простыней. Нет, это не обычная сумочка. Она из крокодиловой кожи. Слишком хороша для домработницы! Я заглянула внутрь и похолодела — на прямоугольном дне зловеще блестел дамский револьвер с ручкой из чистого золота! Короткоствольный револьвер с перламутровой розой, откуда пялились на меня глазки мелких розовых.бриллиантов! В доме тетушки я научилась понимать толк в таких вещах! И еще разило духами моего детства.

Я тут же захлопнула сумочку. Сердце отчаянно стучало. Мне стоило больших усилий, чтобы вновь заглянуть внутрь и изучить содержимое. Я взяла в руки револьвер, испуганно любуясь его красотой и весом. Хозяину такого оружия есть, что защищать! Кроме оружия я нашла белые резиновые перчатки — ага! чтобы не оставлять отпечатки пальцев, — затем пахучий флакончик моих любимых духов, упрятанных в мешочек из парчи, потом достала фотокарточку. Ну и ну! Это была моя фотография — я в седле на занятиях школы верховой езды. Подо мной смирная кобыла в яблоках по кличке Трапеция… Но убей Бог, я не фотографировалась в тот день. Это сделали тайком от меня. Но самое жуткое — мое лицо было обведено наглой жирной чертой красного фломастера. А прямо в щеку вонзалась указательная стрелка того же цвета. Тут же рядом была размашисто написана одна единственная буква "С". И стоял острый восклицательный знак. Чтобы это значило? Я пригляделась к букве и поняла, что ошиблась. Это вовсе не русская "с", а французское "G" ге… заглавное…

Казалась наглая ~ багровая буква сочится свежей кровью!

Стукнула дверь в прихожей. Смывайся! Я быстро поставила сумочку на место, молнией вылетела из комнаты служанки, закрыла дверь на два поворота: как было; вытащила ключ из замочной скважины, бегом к себе — и притворилась спящей. Это была Фелицата. Вот, бесшумно открыв дверь, она долго и мрачно наблюдает за мной, я вижу сквозь ресницы, как страшно блестят злобой ее чернильные глаза. Облизнув губы алым язычком, она уходит к себе в логово… Стерва обладает тайным чутьем "и видимо тоже, что-то чувствует. Наверное, учуяла узкими ноздрями змеи тонкий аромат «Ревийона».

Словом, туши свет!

Я была так ошеломлена находкой оружия, что, наверное, неделю ничего не могла соображать. Я понимала только одно — целью и мишенью этой тайны была я сама. И что надо мной нависла смертельная угроза. Нажим фломастера и знак восклицания на моем лице не оставляли сомнения. Неужели меня хотят убить?! Что делать? Рассказать все тетушке Магде? Но при всех моих горячих чувствах к спасительнице, я привыкла не доверять взрослым. Взрослые — самые отвратительные, мерзкие и лживые существа на свете. Я надеялась только на себя.

Но вспомните, мне было всего десять лет.

Но я уже хлебнула горя и умела постоять за себя: надо было опорочить Фелицату в глазах любимой тетушки и выгнать убийцу из дома.

Сначала я сперла у тетки ее. обожаемый браслет с рубинами и подложила няньке в корзину с грязным бельем. Я знала, что завтра мы собираемся в театр, и Магда хватится любимого украшения. Так и вышло. Браслет не был найден. Тетушка накричала на Фелицату и та побелела. А в театре, в ложе, во время антракта, я по секрету сообщила тетке, что видела как служанка рылась в ящичке туалетного столика в тетушкиной спальне. Та прикусила губу. Но все кончилось пшиком… Когда мы вернулись из театра, Фелицата торжественно объявила, что браслет нашелся — он закатился под кровать. Нашла змея! В ее морозных ночных глазах я читала подозрение против себя, но продолжала умело разыгрывать из себя дурочку: тетушка подари мне такой же браслетик, ну тетушка…

После неудачи с браслетом, я решилась на крайность, вспомнив мерзкую жизнь в интернате и ночные нравы детдомовцев, я вдруг ошарашила Магду:

— Тетушка Магдалина, Фелицата ко мне пристает.

— О чем ты, радость моя? — тетка изумленно вскинула брови.

— Да она гладит меня везде, когда я моюсь в ванной. Целует. Украла мои трусики. А вчера, когда я уже засыпала, вошла в спальню и начала лизать мои губы, уши, сосочки… щупала руками внизу…

— Почему ты не закричала?!

— Я испугалась. Она так громко дышала, скрипела зубами, закатила глаза… — словом, я описала нашу старшую пионервожатую по кличке Липуха Засоска, которая однажды упорно преследовала меня чуть ли не месяц, пока ее не перевели в другой интернат для сирот.

— Бедняжка! — тетка обняла таким образом, чтобы я не видела ее лица, так вспыхнула ее кожа пунцовыми пятнами. — Какой стыд!

— И руки у нее были холодные, как у лягушки кожа, и вином изо рта пахло, — давила я на психику тетушки. — У вас вино в баре стоит, она пьет тайком, а потом воды подливает.

— Хорошо. Я поговорю с ней, — тетка закурила. А это признак глубокого раздражения.

— Но тетя Магда! Она же ни в чем не сознается. Скажет, что я вру, что я — бессовестная лгунья…

Я уже ликовала в душе. И напрасно! Вечером обе женщины о чем-то долго шептались в гостиной; меня никто не позвал. Фелицата осталась в доме, только ее ночные агатовые глаза стали следить за мной еще пристальней: так ли она глуповата как кажется?

Из-за страха, что меня скоро пристрелят, я стала плохо спать, учеба не лезла в голову. Подружки мои были сплошь маменькины дочки, они ничего не знали о жизни, о том, что люди — порядочное говнецо, и я ничего никому не могла рассказать. Да и о чем мне, бывшей детдомовке, говорить с эклерами?

Не зная, что делать, я все ж таки продолжала тайком исследовать проклятую сумочку: мало ли что! Все оставалось на своих местах: золотой пистолет, резиновые перчатки, флакон в парчевом мешочке — может быть это яд? Моя фотокарточка. Я пыталась понять, есть ли пули в оружии. Но не знала где надо смотреть, где открывать… и вдруг! однажды нахожу на дне новенький ключ. Я сразу узнала его — это был ключ от входной двери. Точнее — его дубликат. Но ведь у Фелицаты уже имелся свой собственный ключ, значит этот ключ-двойник предназначен кому-то другому? Кому? Ну конечно убийце!

Я перевела дыхание —следовательно, как только ключ исчезнет из сумочки, мне надо быть начеку. Ключ от входной двери в нашу квартиру окажется в чужих руках… Что будет дальше? А дальше вот что — меня специально оставят одну в квартире, например тогда, когда тетушки не будет дома, а Фелицата возьмет и уйдет за покупками. И тогда оно войдет в дверь, открыв ее запасным ключем.

Я бросилась к своей книжке-заступнице, достала сказки Перро, зажмурилась и отчаянно ткнула пальцем левой руки в какую-то строчку. Открываю глаза и с испугом читаю:

«Дерни за веревочку, дверца и откроется»…

Это из сказки о Красной Шапочке! Там дверь у бабушки не запиралась на замок, и волк легко проник в домик и сожрал старуху.

Моя верная книжка подсказывала, что я на правильном пути — опасность войдет через дверь. И дверь будет не заперта.

Я даже загордилась собой, дура.

Если бы я представляла какой ужас мне предстоит пережить на самом деле, я бы не справилась: страх парализует волю. Но видимо, мой ангел-хранитель был влюблен в эту печальную девочку с пепельной головкой и надутыми от вечной обиды на небо губками.

Мы жили на четвертом этаже. Я вышла на тесный балкончик и принялась размышлять с детским упрямством: итак, убийца войдет в прихожую и разом отрежет все пути для моего бегства. Если привязать к перилам прочную веревку для белья, то я могу спуститься по веревке во двор… высоты я не боялась. А спорт сделал меня сильной… Ага, в чулане в прихожей как раз есть такая вот подходящая веревка, и толстая, и длинная, и прочная. Она легко выдержит вес десятилетней девочки. Но тут я сообразила, что убийца выбежит за мной на балкон и запросто перережет ножом узел веревки и я упаду на асфальт. А нож у него будет обязательно. Упаду и разобьюсь насмерть. Только мокрое место останется.

Словом, везде — фиг!

Самое простое решение — выбежать на балкон и звать на помощь. Но я была стеснительной девочкой — орать мне казалось постыдным, нет, уж лучше пусть будет то, что будет, чем орать благим матом, решила я с максимализмом юной души.

Что же делать в минуту смертельной угрозы?

Я еще раз внимательно оглядела балкон и заметила узкий кирпичный карниз, идущий вдоль стены дома. Все-таки хорошо, что я не боюсь высоты! Можно будет сначала встать на балконные перильца, оттуда шагнуть на карниз, и, цепляясь за трещины, дойти до водосточной трубы, ухватиться за нее покрепче и стоять молча и упрямо, пока не придет помощь… Да! нужно будет успеть снять обувь, пробираться по карнизу в носочках, чтобы не сорваться.

И я опять загордилась про себя собственной смелостью и рассудительностью, дуреха.

Но все случилось иначе — убить меня пришел человек, который не мог следовать логике.

В тот день… до сих пор мурашки по коже… так вот, в тот день, когда Фелицата привела меня из школы, тетушки Магды дома не оказалось. Где тетя? Она в гостях, спокойно ответила мерзавка. Я насторожилась, она была бледнее обычного, в уголках глаз тлели ночные огоньки, а слегка покусанные губы выдавали скрытое волнение. Сейчас она скажет, что уйдет за покупками, подумала я.

— Элайза, — она обращалась ко мне на английский манер, — я схожу в магазины, а ты никуда не уходи, занимайся языком. Вечером тетя сама проверит уроки.

Я промолчала. В тот раз служанка собиралась слишком долго и тщательно: накрасила губы, промакнула вороные волосы надушенной салфеткой. Как я сейчас понимаю, она готовилась к тому, чтобы когда все кончится, произвести хорошее впечатление при даче показаний… Змеиные глазки кололи ледком, а прежде всегда мертвенные, бескровные щечки вдруг окрасились приливом румянца. Кто бы мог подумать, что жить ей оставалось чуть больше часа.

Она явно медлила, цепенела у зеркала, словно чего-то ждала — внезапно грянул телефонный звонок, один, второй… и телефон смолк. Но Фелицата и не собиралась снимать трубку — два звонка походили на условный сигнал. Быстро завернув тюбик помады, она отпрянула от зеркала, и уже уходя, почти на бегу, неожиданно потрепала горячей ладонью по моей стриженой головке. Какой непривычный жест ласки! Все-таки стерве было не по себе — она-то, сволочь, прекрасно знала, что мне сейчас предстоит.

Как только хлопнула дверь в прихожей, я сразу метнулась в ванную, достала припрятанный ключ и открыла дверь в комнату Фелицаты. Так и есть! В проклятой сумочке не было запасного ключа от квартиры. А вот револьвер на месте. Это чуть успокоило… как будто меня должны были прикончить только из этого оружия, дура! Фотокарточка тоже исчезла — ага! кто-то должен будет узнать меня в лицо.

— Беги, беги! Полный атас, идиотка! — кричу я сейчас самой себе.

Я вела себя как полная дура еще и потому, что детский дом был тогдашним моим представлением обо всем мире —из него нельзя убежать. Взрослые — повсюду, а раз так, значит спасения нет нигде.

Как ни была я чутка, он сумел отворить дверь бесшумно и вошел в квартиру на цыпочках.

— Привет, девочка! — сказал он весело. И показал грязные ботинки, которые держал в левой руке — мол, вот почему так тихо. Я сразу поняла, что это псих. Обритая наголо голова. Страшно оттопыренные уши в коростах. Белый больничный халат, видный из-под короткого плаща. Голые руки-удавы в свежих порезах и мазках зеленки. Рваные носки, из дыр которых лезли черные ногти. И почему-то еще куча мух, которые влетели с ним в комнату! Несколько мух ползали по черепу, и он их не чувствовал. И наконец глаза — одновременно безумные и умные. Глаза психопата. Он почти не моргал. Веки словно приклеены. Близость маленькой жертвы возбудила психа до состояния истеричной веселости. Но я уже знала одного такого безумца Колю Бешеного — санитара из изолятора в нашем интернате — и потому разом проникла в тайну безумия — он до неистовой истомы, до испарины ненавидел женщин.

— А я не девочка! Я мальчик! — выпалила я в ответ.

— Но! но! но! — Он сел напротив меня за обеденный стол, где застал меня, ворвавшись в гостиную, — и поболтал в воздухе немытым пальцем в пятнах зеленки, — Здесь живет маленькая мерзкая писюха! — лицо психопата исказила кошмарная гримаса.

— Вы ошиблись. Я мальчик, — сказала я с оттенком мальчишеского презрения к девчонкам.

Он был явно сбит с толку моим упрямством и глядел с детской недоверчивостью. На счастье, я была тогда коротко подстрижена и действительно походила на мальчика.

— А где та мерзкая гадина, вонючка, писюха?! — крикнул он в бешенстве и выхватил из кармана плаща медицинский скальпель, примотанный проволокой к деревянной ручке.

— Такая черная? Высокая? — спросила я, скрывая ужас, и в панике чувств описывая служанку Фелицату.

— Да, черная грязная волосатая писюха, — кивнул маньяк.

— Она в ванной спряталась, — и я приложила палец к губам, — тссс!

— А! Тссссссссс… — просипел он и осклабил страшный рот, где от зубов остались лишь острые обломки, и заговорщически подмигнул безумным глазом, — сыграем в ножички?

— Давай! — согласилась я с интересом, как положено настоящему мальчишке.

— А ну, клади руки на стол! — От сумасшедшего исходила такая зверская сила и страсть помешательства, что я положила ладошки на стол и растопырила пальцы веером.

Он склонил голову, изучая руки, и насвистывая с исключительной правильностью пассаж из оперы Мейер-бера «Роберт дьявол», поднял нож. Этот свист напугал меня не меньше, чем скальпель. Я тогда таскалась с теткой по операм и сразу узнала мелодию.

Кха! И безумец нанес лезвием серию молниеносных ударов между моими пальчиками так, что нож ни разу меня не поранил. Он был в диком восторге от своей ловкости и громко расхохотался.

Любимый тетушкин стол из карельской березы был безнадежно испорчен адскими царапинами.

— Теперь ты! — Психопат протянул мне самодельный нож и растопырил на столешнице свои страшные руки. Я взяла оружие двумя ручками, замахнулась — если первый удар пришелся между пальцами, то при втором — лезвие скальпеля вонзилось точно в мясо между указательным и средним, там где кожа натягивается перепонкой. Я обмерла. Кровь брызнула на стол, но псих только рассмеялся безумным хохотом: ведь я проиграла состязание в ловкости! С полоумной радостью он вытащил засевшее лезвие из стола и из руки, и стал лизать языком рану, лизать словно собака, лакающая воду из лужи. Только тут я почуяла от безумца запах больницы. Едкий мерзкий запах отчаяния.

Внезапно зазвонил телефон — веселость психопата мгновенно испарилась. С перекошенным от злобы лицом, он метнулся к аппарату на телефонном столике, сорвал трубку и стал яростно кукарекать, лаять, мычать, выть, изображать звуки задницы и быстро-быстро плеваться в телефонную трубку. Я тихонечко встала из-за стола. Но не тут-то было!

Сокрушительным ударом разбив трубку об стену, и отшвырнув лохмотья пластмассы, сумасшедший преградил мне дорогу. Нож оставался лежать на столе. Опустившись на колени, умалишенный вдруг принялся по-собачьи обнюхивать меня, жутко раздувая ноздри. Я тогда была невысока и, опустившись на колени, псих близко-близко заглянул в мое лицо мутными глазами в красных прожилках. Безумные дырки жадно всасывали частички моего детского запаха. И с каждым вздохом психопат все больше и больше возбуждался: «Писюха! маленькая мерзкая вонючка, шлюшка… писюхой пахне-е-ет!» Его колотило, как от озноба, зубы клацали. На губах появилась пенка. Глаза почернели от бешенства. Изо всех сил я ударила его по щеке и честных слезах выкрикнула: «Я мальчик! Мальчик!»

Почему я не взяла тот револьвер из сумочки?! Я же знаю — нужно только прицелиться и нажать курок!

— Я мальчик! — И снова хлобысть его по щеке! Помешанный моргнул от удара, первый раз моргнул!

И вскочил на ноги. Он был явно испуган моей оплеухой. Смущен и даже растерян таким мальчишеским натиском.

— Пойдем пописаем, — предложила я с вызовом, продолжая разыгрывать возмущение подростка, которого обзывают девчонкой.

— Пойдем, — маньяк разом стих и присмирел.

В длинном мешковатом свитере, который наползал на колготки, моя фигура выглядела довольно бесполо. Вот если бы я была в юбочке… я бы, конечно, погибла.

Я уверенно пошла к туалету, а проходя мимо ванной сделала знак — она там… Псих осклабился и приложил оттопыренное ухо в болячках к двери: «А, писю-ха-а-а…»

— Тихо! — Я приложила палец к губам, — услышит. Он тут же перешел на шепот:

— Гадкая черная большая грязная писюха…

В его помешательстве было много от наивности малого дитяти.

В туалете я смело сказала: «Чур, ты первый!» Он подчинился игре, и я — мельком — увидела все безобразие самца. Моего отвращения хватило впоследствии чуть ли не на семь лет девственности.

Делая свое нехитрое дело, ненормальный был явно скован моим присутствием. Страшные от корост уши покраснели, дыхание стало прерывистым, он даже встал ко мне полуоборотом и потому спокойно отнесся к тому, что я просто — бац! — вышла в коридор и даже прикрыла за собой туалетную дверь.

Выйдя на цыпочках в прихожую, я уже собиралась было распахнуть входную дверь и пулей выскочить на лестничную площадку, но ангел-хранитель снова спас Красную Шапочку — психопаты невероятно чутки, его не обмануть, услышав, что жертва пытается спастись, он впадет в столь страшную ярость, остановить которую может только пролитая кровь жертвы. «Нет, нет», — я быстро вернулась из прихожей в гостиную, нож лежал на том же месте, — «Не смей трогать его вещь!» — шепнула я себе, вышла на балкон и, понимая, что уже не успею снять кроссовки, встала сначала на табурет, затем — на узкие перильца, а оттуда шагнула на заветный спасительный карниз. Лишь бы дойти до водосточной трубы, обнять ее крепко накрепко двумя руками и ждать помощи.

Я не успела и сделать шага, как психопат ракетой вылетел на балкон. Увидев меня на карнизе, он снова был сбит с толку. С одной стороны, ничего не стоило схватить жертву протянутой рукой, с другой стороны, он не понимал, что я делаю на стене — сознание идиота оказалось поставленным в тупик.

Я сделала второй осторожный шажок по карнизу. Из под ног посыпались камешки и кирпичное крошево и… боже! они падали вниз. Не надо туда смотреть! Сумасшедший снова щерился полоумной улыбкой разбитого рта, он принял происходящее за новую игру. Уверенно взобравшись на балконное перильце и расставив руки, он принялся с дьявольской ловкостью лунатика легко шагать взад и вперед по узкой металлической полоске, едва ли шириной в три сантиметра, демонстрируя, что тоже запросто способен вытворять такие вот штуки-дрюки. На —углах перилец он спокойно поворачивался на пятках, не обращая внимания, что внизу четыре этажа высоты большого сталинского дома, то есть, обычных этажей — больше чем пять. Сила его безумия была поразительной.

Я ободряла чокнутого вымученной улыбкой и оттчаян-но цеплялась за стенку — шажок, еще один шажок, еще… а вот и спасительная водосточная труба! Я обняла ее с такой страстью, на какую способно только несчастное сердце.

Теперь я была на безопасном расстоянии, и психопат мгновенно учуял это, — он не сможет дотянуться до меня руками. А! Его реакция молниеносна — прямо с перилец он делает уверенный шаг на карниз, где его нога в рваном носке никак не помещается! Псих с силой давит на кирпич, часть карниза откалывается и, потеряв равновесие, безумец срывается вниз. Странно, но я вскрикиваю от ужаса, и что же! Тот успевает одной ручищей ухватиться за балконное ограждение — падая, ухватиться! — без всяких усилий подтянуться вверх и выбраться на балкон. «А, писюха!» — вскричал он голосом обманутого чудовища и, схватив лыжную палку, — лыжи стояли на балконе — попытался дотянуться до жертвы. Если б это были взрослые лыжные палки — сбить меня с карниза ничего бы не стоило, но в руках безумца была детская лыжная палка: бамбуковая тросточка с пластмассовым блюдечком. И все же алюминиевый кончик свистел в воздухе буквально в нескольких сантиметрах от моей спины. Я изо всех сил вжималась в стенку, обнимая трубу. Внезапно труба дрогнула. Глянув вверх я в панике увидела что от моей тяжести часть трубы начинает рывками выдираться из железных звеньев, как позвонок из позвоночника.

«Аррр…..рррр…уууу…», — клокотал от бешенства пенный рот безумца. По лицу волной пошли судороги. Убедившись, что я вне досягаемости, он прекратил попытки и умчался с балкона в гостиную — за ножом! Как ни было страшно, но я разжала объятья вокруг хлипкой трубы и снова пошла по карнизу прочь от балкона, все ближе и ближе к раскрытому окну соседней квартиры. И вовремя! Психопат вернулся с длинным куском сломанной гардинной палки, к концу которой он на ходу прикручивал проволокой свой жуткий скальпель, отмотав его от ненужной ручки. Таким копьем меня можно было проткнуть насквозь.

Камешки опять полетели из под ног вниз: ой мамочка! кроссовка сорвалась с кирпича и я чудом удержала равновесие.

Убийца вскинул оружие на плечо и прицельным ударом — паскуда! — направил лезвие в мою голову — мимо! Скальпель чиркнул по кирпичной кладке, на волосы посыпалось красное крошево.

Новый замах безумца.

Какое жуткое зрелище. Но как назло — никто внизу не поднял вверх головы, а ведь двор был полон людей, я слышала голоса, ни одна душа не выглянула из окна в доме напротив. Психопат убивал девочку в самый разгар дня. Только старая стена приходила мне на помощь, каждый раз подсовывая под руки, в кончики пальцев, еще одну глубокую трещину, за которую можно уцепиться, еще один кирпич, на который можно поставить ногу.

Новый удар копья снова пришелся над головой — он был так страшен, что скальпель загнуло вверх, и псих был вынужден снова прикручивать проволокой лезвие. Пена уже бородой слизи моталась на его подбородке. Никогда еще я не видела столько пены.

Три последних шажка вдоль карниза и моим глазам открылась незнакомая комната — кабинет, полный книг — ухватившись руками за противоположный край подоконника, я — обдирая коленки — чудом вскарабкалась и тяжело спрыгнула на пол. Сзади остался тоскливый рыдающий вопль безумца: жертва скрылась из глаз. Оглядываюсь по сторонам — никого. Подбегаю к двери из кабинета и отчаянно стучу. Это я, Красная Шапочка! В ответ тишина. Открываю высокую дверь… Просторная гостиная, пол которой украшен леопардовой шкурой, рядом — круглый столик, накрытый скатертью в длинных желтых кистях по краю… тут мне становится страшно, словно я уже где-то видела и эту самую шкуру с длинными лапами в мелких леопардовых пятнах и такой же вот столик, под которым вполне можно спрятаться. От столь внезапного совпадения двух вещей с памятью детства душа моя ежится ужасом. С отчаянным сердцем устремляюсь в прихожую, толкаю плечом закрытую дверь: «Ррррр…» — на меня злобно смотрел исполинских размеров черный пес с острыми ушами в ошейнике из красной кожи в металлических шипах! Пес вскочил с коврика у входной двери и глаза его мгновенно налились светом злобы. От неожиданности я спотыкаюсь о порог и падаю на четвереньки. Пес кидается навстречу, распахивая мокрую алую пасть полную кошмарных клыков.

«Буззо!» — вскрикнула я в панике. Буззо… Так звали нашего пса в Марокко моего детства. Видимо страх вскрыл запечатанный сосуд памяти. Не знаю, что остановило нападение адской собаки. Я знала всех собак нашего двора, но никогда не видела это чудовище, ростом с теленка. Только недавно я случайно узнала, что опуститься на четвереньки — один из способов усмирения сторожевых псов.

Налетев, черный дог неожиданно опустил лапы на мои плечи и, прикрыв пасть, содрогаясь до жилочек, полный кипения ярости, рыча, принялся жадно обнюхивать мое лицо. Его ноздри свистели. Я слышала как бешено стучит его сердце. Какой ужасный день для Красной шапочки! Эти клыки в сырой пасти в один миг перекусят лилейную шейку сиротки!

И вдруг я поняла — страшилище не укусит. Но каких сил стоило ему не разорвать меня на клочки. Мы и представить не можем мук зверя вести себя по-человечески. Пес даже заскулил от боли, и, отскочив, лег на коврик, закрыв глаза и уткнув морду в лапы. Его колотил озноб: спасайся девочка, говорил весь его вид, беги, пока, пока, пока, я могу стискивать пасть… Я справилась с замком и выскочила на лестницу, захлопнув дверь. Дог разом разразился бешеным лаем.

Спасена! Это был соседний подъезд нашего дома…

Раз уж в моей исповеди появилась собака я не могу не сказать, что меня в детдоме часто преследовал один сон… будто я лежу под кроватью и вижу в щелку спальню невероятной красоты, в цветах и позолоченных бра, где на полу, на ковре — г почему-то? — лежит голая черноволосая женщина, а ее обнюхивает огромный черный пес с красными глазами. Мне страшно, что пес учует мой запах, и вытащит зубами из под кровати, но я хочу подглядывать, хочу разглядеть лицо женщины, но она закрывает его двумя руками и изгибается дугой в порыве страсти… бррр.

Стараясь не подавать никакой пищи для чужих глаз, я стерла платочком следы красного кирпича с коленок. Оправила одежду. Вытряхнула из волос кирпичную пыль и, уняв дыхание, спустилась во двор, где примкнула к девчонкам, играющим в веревочку. Отсюда был хорошо виден мой подъезд — окна и балкон тетушкиной квартиры выходили на другую сторону — я вижу, что у подъезда стоит машина скорой помощи, белый пикап с красным крестом на борту. Но кабина пуста, шофер видимо вышел. Оставалось самое простое — ждать.

Минут через двадцать появилась Фелицата. Она старалась идти как можно медленней, но никак не могла справиться с собой. Сделала вид, что поправляет туфлю, обошла машину скорой помощи, заглянув незаметно в кабину, затем поставила на скамейку у входа хозяйственную сумку — и вдруг! — заметила меня среди играющих девочек. Она была ошарашена, напугана до смерти. Больше того — раздавлена.

— Элайза! — ее голос сипел, лицо пошло пятнами. Она не знала что сказать.

Наконец взяла себя в руки:

— Ты почему здесь? А уроки?

— Там пришел мастер ремонтировать телефон. Он мне мешает.

— Мастер! Какой еще мастер? — взгляд метнулся к машине с красным крестом, — И ты оставила его одного? В квартире?!

Ничего не соображая кроме того, что я не попалась в ловушку, она кинулась в подъезд.

Конец ее был ужасен.

Увидев «большую черную вонючую писюху» психопат прикончил служанку прямым ударом скальпеля в сердце. Всего на теле несчастной насчитали больше сорока ран от лезвия. Затем псих откромсал ей голову, руки, ноги, вырезал пах и развесил куски мяса сушить от крови на бельевой веревке. Когда милиция ворвалась в квартиру, психопат, насвистывая Моцарта, принимал душ. При этом он был одет… впрочем, это все рассказали мне девочки во дворе, дома было только сказано: бедная Фелицата ушла от нас навсегда. Когда ты вырастешь, я тебе все расскажу.

Кажется, психа даже не судили, а упрятали обратно в клетку для душевнобольных.

После того что с нами стряслось, тетушка немедленно сменила роковую квартиру на другое жилье. Кстати еще более шикарное, где у меня уже было две комнаты. Тетушка никогда не нуждалась в деньгах. Тогда я еще не придавала этому никакого значения.

Я оказалась в другой школе, завела новых подружек. Судьбу несчастной Фелицаты мы обсудили только один единственный раз, в годовщину ее гибели, после того как тетка сводила меня в церковь, заказать поминание. Когда мы вернулись домой, тетушка сказала сквозь слезы, обнимая и целуя меня, что тот психопат убил несколько девочек и растерзал их на части, что в тот день ему каким-то чудом удалось сбежать из охраняемой больницы и, завладев машиной скорой помощи, проехать до

Москвы, где он зашел в поисках жертвы в первый попавшийся дом, наугад поднялся по лестнице и увидел ключ, забытый случайно нашей служанкой в замочной скважине.

Как хорошо, что ты играла на улице…

Я делала вид, что верю всей этой чепухе. Ведь я ничегошеньки не рассказала тетушке ни о психе, ни о том как он пытался меня пришить, ни о том как шла вдоль стены, ни о том, что теперь сумочка Фелицаты в моем распоряжении, там все мои сокровища, там мой золотой револьвер, из которого я научусь скоро стрелять.

Мне тоже есть, что защищать, думала я про себя.

Но кому и зачем была нужна моя смерть?

Прошло целых два года прежде, чем меня снова попытались укокошить. Осенью я чуть не угодила под машину, которая слишком внезапно помчала в мою сторону, в сумерках, и даже въехала правым колесом на тротуар. Мне еле-еле удалось отскочить. Заметила только черную шляпу на голове водителя и красные перчатки на руках, что крутили руль. Но может быть он был просто пьян?

В канун нового года на катке, в разгар маскарада, я нечаянно столкнулась с девочкой одетой в точно такой же костюм Красной Шапочки, что и я: зеленая юбочка, белый передник, алый берет, маленькая корзиночка, полосатые панталоны. Мы обе так загляделись друг на друга, что столкнулись лбами и упали на лед. Растирая здоровенную шишку, я откатила к краю ледовой дорожки, и вдруг услышала отчаянный вскрик — в мою двойняшку вонзилась стрела из арбалета! Стрела глубоко ушла в грудь, но не задела сердце. От удара девочка упала навзничь и брызнула кровью из рта. Стрелял мальчик тринадцати лет в костюме купидона: золотые усики бабочки на голове, слюдяные крылышки, декоративный арбалет… стоп! как раз арбалет-то и оказался настоящим. Он учился в нашей школе. Мы знали друг друга.

Словом ее ранили по ошибке, перепутали из-за нарядов. Слава Богу, она осталась жива… От ужаса я примчалась домой прямо в ботинках с коньками. Загрохотала по паркету в прихожей. Увидев меня целой и невредимой тетушка кинулась меня обнимать, но… но! Ведь я еще ничего не успела ей рассказать о том, что стряслось на катке?

Тут впервые мои неясные подозрения против тетушки Магды оформились в чувство отчетливого недоверия.

Я обратилась за советом к своей магической книжке и опять, наугад раскрыв книжку сказок любимого Перро, ткнула вслепую пальцем в страницу. Открыла глаза и прочла:

«Скажи Эллен, не кажется ли тебе по ночам, будто кто-то свистит?»

Что за чушь?! Я не знаю ни одной сказки где бы была какая-то Эллен? Но присмотревшись внимательней поняла в чем дело — замечательные рисунки в моей книжке были подклеены сзади страничками из другой книги и там шла речь об этой самой Эллен, я никогда не читала что там написано мелким шрифтом книги для взрослых.

Мой палец угодил в изнанку такого вот подклеенного рисунка, где страшный волк лежал в постели бабушки в ее чепце, положив страшные лапы с когтями поверх одеяла…

Теперь я знаю, что эти странички для подклейки были вырваны библиотекарем из книжки Конан-Дойла о Шерлоке Холмсе, из рассказа «Пестрая лента».

Я решила, что такое гадание не считается и закрыла свою фею в старой обложке из розового картона. И напрасно! Через несколько дней судьба несчастной .сестры Эллен Стонер Джулии угрожала мне самым чудовищным образом; речь о третьей попытке убить меня во чтобы то ни стало.

И опять к этому был причастен один мальчик! Он жил этажом выше и дружил с тетушкой, брал читать книжки, приходил попить с ней чайку. Такой добропорядочный близорукий очкарик, мальчик-чистюля, каких я терпеть не могу! Сладкоежка и мой сверстник, охотник до моих миндальных пирожных и эклеров. Я казалась ему гордячкой. На самом же деле я ему втайне нравилась, даже очень, но, чувствуя мое заметное презрение, мальчик — гордячкой — защищался от прилива своих чувств. Ведь я ему была не по зубам, я уже становилась красавицей. Мне шел четырнадцатый год. Я наконец пошла в рост, рассталась с углами на теле, завела свои моральные правила и собственные мысли. Я укрощала свой темперамент спортом — прекрасно плавала, лихо держалась в седле, училась приемам самообороны без оружия, кружила голову одноклассникам, занялась акробатикой, ходила по проволоке. Научилась стрелять, и уже знала, что в барабане моего оружия пять патронов 22-го калибра, что мой револьвер от «BIJAN OF BEVERLY HILS» изготовлен из Г8-каратного золота, украшен брюли-ками и стоит 98.000 $. Для тех, кому есть что защищать! Так вот, через два дня наш чистюля пропал. Родители дважды в тот роковой вечер заходили к нам в поисках сына. Мы ничем не могли помочь. В ту ужасную ночь я долго не могла заснуть, все казалось, что в комнате кто-то есть. Только засну — тут же проснусь. Вдруг что-то вроде тихого свиста донеслось из стенного шкафа в углу. Я вскочила с постели, словно ужаленная. Включила настольную лампу. Прислушалась. Вспомнила строчку из книжки про свист. К свисту прибавилось нечто вроде еле слышного шопота. Я с ужасом приблизилась к шкафу. Это был вместительный платяной шкаф из красного дерева. Можно было бы разбудить тетку, но в шкафу, на полке для головных уборов, в шляпной картонке я прятала свое роковое сокровище — дамскую сумочку Фелицаты с золотым пистолетом. Шопот повторился и заструился тончайшим свистом… собрав в кулак все свои силы, я отчаянно рванула ручку и распахнула дверцу шкафа. Боже! В шкафу, скрючившись, сидел мертвый Женя и держал в руках злосчастную сумочку! И сумка была раскрыта. А это что?! Голова мальчика была обмотана пестрой лентой. Но стоило только лучам лампы осветить нутро шкафа, как лента с шипением и свистом пара из чайника развернулась и быстро потекла по белой коже лица от веска вниз к подбородку. Это была змея! Настоящая змея! Подняв треугольную мордочку она стрельнула в воздух лимонным жальцем и вдруг сорвалась с мертвой головы на пол, прямо к моим ногам. Я в ужасе отскочила. Но что это? Змея явно билась в конвульсиях. Она то страстно свивалась в кольцо, то стремительно раскручивалась пружиной до тех пор, пока не вцепилась в собственный хвост и не издохла. И вот, это всего лишь дохлая гадина двадцати сантиметров длиной в геометрической шкуре.

Только тут шок прошел, и я заорала на весь дом.

Когда тетушка вбежала в комнату, я раздавила голову гада ножкой тяжелого стула.

Странное дело — шел второй час ночи, — а на тетушке вместо ночной рубашки был махровый халат словно она и не ложилась в постель. Но в тот миг мы обнялись, рыдая от ужаса.

До сих пор мне непонятно какую роль в этом кошмаре сыграл тот мальчик? Зачем он спрятался в шкафу? Подглядеть голую девочку? Каким несчастьем нашел шляпную картонку и открыл роковую сумочку?

Ведь змеиный укус предназначался мне! И змеюку в сумочку спрятал тот, кто хорошо знал мою тайну. Я открывала ее чуть ли не каждый день! И чаще всего в полумраке шкафа, таясь от тетки. Лезла наощупь рукой внутрь, чтобы почувствовать в руке тяжесть оружия. Это меня успокаивало. Бррр… я бы наткнулась на гладкую гадину и получила смертельный укус.

Наконец, почему змея так внезапно издохла? Единственное объяснение — вертясь в тесноте дамской сумочки, она нечаянно сдернула пробочку с духов и несколько капель пролились на парчевый мешочек. Но как могут духи прикончить такую тварь?

Словом, нет ответа.

Мы опять сменили квартиру— встречать на лестнице родителей погибшего мальчика было сверх всяких сил. Теперь я старалась держаться подальше от любых подруг и друзей. Если раньше я не доверяла взрослым, теперь — подозревала всех: подростков, детей, тихонь, хулиганов, красоток, чистюль, двоечников и отличников.

Весь мир против меня!

Два года прошли спокойно. Я стала забывать о смертельной охоте. Мне исполнилось пятнадцать лет. Из дикой детдомовской кошки я превратилась в юную красавицу, а главное, окончательно набралась ума и, анализируя все роковые несчастья, поняла что охота на мою жизнь ведется в духе роковой сумочки покойницы Фели-цаты, после того как я ее присвоила. Любимый цвет смерти всегда черный, как сумка: черные глаза служанки, ее вороные волосы, черная, низко надвинутая на лоб шляпа водилы в той сумасшедшей машине, которая помчалась на меня по тротуару в сумрачный вечер… Либо смерть пронизана желтым, как пронизана желтыми жилками золота парча мешочка для флакона духов: пестрая чернильно-желтая кожа змеюки, чайные глаза несчастного Жени… Либо опасность отливает оттенками красного: красные жилы в глазах психопата, его багровые уши в пунцовых коростах, берет Красной шапочки с одной стороны выдал меня на маскараде, с другой — отвел стрелу от цели в другую грудь… что бы это значило? И еще смерть всегда как бы насвистывает: свистел психопат в нашей ванной, свистнула стрела арбалета, шипенье пестрой твари напоминало свист кипящего чайника. И свист этот всегда не вульгарен, а отдает виртуозностью.

Мммда…

А что меня защищает? Ну, конечно, цвета и душа любимой книжки сказок Перро которую я — свистнула? — однажды в детстве и до сих пор не расстаюсь с драгоценной дешевкой: меня охраняет зеленый цвет леса и передника Красной Шапочки, защищает голубизна неба, ко мне льнут полевые цветы и море меня всегда обнимает, а солнце, если оно не желтит, а сияет — тоже мой друг.

Мммда… Кроме того я окончательно дозрела до подозрений против тетушки Магды. Почему я должна верить ее словам так безоговорочно? Чем можно доказать, что она действительно моя тетка? Почему скрывает имя отца? Почему не знакомит меня с его родителями? Если все правда, то мои дедушка с бабушкой еще живы… откуда у нее такая куча денег? А что если она играет против меня? И заодно с моими врагами… Ведь это она взяла в служанки тварь Фелицату! Наконец, в тот самый ужасный день моей жизни, когда я осталась наедине с психопатом, Магды — как нарочно! — не было дома, хотя она оживает только к вечеру, когда начинается светская жизнь. А кто мог впустить в нашу квартиру злосчастного мальчика? Но… но спрятать змеюку в сумочку тетке конечно слабо: она панически боялась любой живности. Выходит за ней кто-то стоит? Тот, кто может смело взять змею голой рукой!

Одновременно я гнала прочь подозрения против тетки. Ведь она меня вытащила из ада. Я живу у нее как у Христа за пазухой. Мне ни в чем не отказывают. На мое воспитание ухлопана куча денег. Зачем учить языкам эту головку, если завтра придется ее оторвать? Наконец, меня давно можно было бы прикончить за эти пять лет… словом, чувство благодарности по отношению к тетушке Магде спорило с доводами рассудка.

И еще. Не знаю стоит ли в этом признаться, но… но я испытывала тогда глупую гордость из-за той кровавой карусели, что вертелась вокруг меня: тварь Фелицата! Маньяк из психушки! Безумный водила! Шпион отец! Двойняшка на ледяном балу! Несчастный мальчик в шкафу! Ядовитая змея в сумке! Револьвер из чистого золота!.. Ого! Наверное, я очень важная персона, раз из-за меня происходит такой вот кошмар. И сколько трупов…

Так, плутая мыслями без ясных выводов, я все же решила сбежать от Магды при первой возможности.

Такой случай выпал только в семнадцать лет. Я закончила школу, получила паспорт, и удрала с труппой московских клоунов, которые создали маленький клоунский театр на колесах! Компания была исключительно мужской, но для некоторых сценок требовалась клоунесса. Я умела смешить, изображать животных, жонглировала теннисными мячами, ходила по проволоке, ездила верхом, не боялась грязной работы, наконец была хороша собой и меня легко взяли в бродячий театрик: автобус с прицепом, где есть кухня, две спальни, санузел, душевая кабинка… Я взяла сценическое имя — Катя Куку, обрила наголо свою львиную гриву… я утонула в пучине времени, затерялась песчинкой в пустыне жизни. Я была уверена, что никто и никогда, ни при каких обстоятельствах больше не сможет найти Лизу Розмарин, которой когда-то я была.

Как я ошибалась!

Сначала мы колесили по Крыму и Кавказу, затем перебрались в Прибалтику. Оттуда — повезло! — уехали в Польшу, затем в Австрию, а через два с половиной года странствий оказались в Праге, где на меня снова упала тень смертельной погони.

Вечером мы давали клоунаду на площади в Старом Граде, у собора святого Вита, где всегда полно туристов, особенно в жаркий летний вечер, — и вдруг! — в толпе зевак вокруг нас увидела женщину страшно похожую на тетушку Магду. Сначала я была так напугана, что не смогла жонглировать. Друзья пришли мне на помощь, а когда я стала обходить зрителей с клоунским цилиндром в руке, то специально протиснулась к той самой даме и убедилась в том, что ошиблась — у незнакомки были и идеальные белые зубы, и другой цвет волос, и на вид явно моложе… словом, не она! и все же — сходство необычайное.

Другой вопрос: можно ли узнать меня через три года в густо загримированной клоунессе с наклееными ресницами, с резиновым носом и в рыжем парике?!

Однако незнакомка явно приглядывалась ко мне и бросила приличное количество крон, чтобы удержать меня подольше напротив себя.

И снова удар по нервам!

Моложавой походкой незнакомка отошла в сторону, где ее поджидал рослый и мрачный африканец в белом бурнусе и круглой шапочке из леопардовой шкуры. Он пожирал меня красными глазами.

Черное с белым. Леопардовый крап смерти… Надо ли говорить, что я почувствовала, увидев такое скопище роковых примет!

Значит, погоня меня снова настигла. Значит, снова бежать?

Я была настолько выбита из седла, что прекратила выступать, наспех разгримировалась в прицепе и оставила своих друзей в полном недоумении.

Надо бы спрятаться, лечь на дно… но бес тревоги гнал меня в толпу, к людям, и ближе к полночи я оказалась в модном клубе недалеко от Вацлавской площади, в подвальчике с баром, где собиралась театральная публика. Последней каплей в заговоре судьбы стала пепельница, которую поставил на мой столик официант — она была сделана в виде собачей морды с острыми ушами и раскрытой пастью! и пепел следовало стряхивать в зубастую глотку.

Собака была исполнена с явным юмором, но мне было не до смеха.

— Почему вы боитесь черных собак? Так в мою жизнь вошел Марс.

Незнакомец был обаятельно наглым и хорош той мужской красотой, которую я ценила — ни капли слащавости, длинных ресниц и еще когда — пальцы веером! Зато броская злобность и что-то зверское в движениях тела. Или шпион, или бандит.

Как видите, больше всего я презираю пресность.

Он говорил по-французски. Но с русским акцентом. Я напряглась.

— He люблю когда со мной знакомятся в кабаках.

— Я не знакомлюсь, я спасаю вас, Элиза, — это было уже сказано по-русски.

— Вы ошиблись! — я вскочила из-за столика.

— Сядьте, — он властно вернул меня на место, — не привлекайте лишнего внимания. Видите вон ту парочку? Да не вертите так головой. Сделайте вид, что ищете официанта. Слева…

Черт возьми! Там, в углу сидела та самая моложавая незнакомка с лицом тетушки, а рядом чернел африканец в леопардовой шапочке, в диких зеркальных очках для пляжа.

— Я подслушал их разговор. Они говорили о вас. Черный вертел вашу фотокарточку в клоунском гриме. Он вроде сомневался. А дама напирала: это она, она, Элайза! Тогда негритос пошутил: за труп по ошибке — не заплатят ни цента… Вам угрожает опасность.

— Но почему? — я была в такой панике, что доверилась первому встречному.

— Не бойтесь, Элиза. Теперь у вас есть я.

Три года я была клоунессой Катей Куку и отвыкла от своего имени настолько, что оно вызывало ужас.

— Кто вы? И почему я должна доверять вам?

— Я, — он рассмеялся смехом сильного человека, — Я — Синяя Борода, убиваю всех своих жен.

Он держал себя так, словно знал о моей фее — книжечке Перро.

— Мне сейчас не до шуток.

— Простите. Предлагаю перейти от обороны к наступлению.

— В каком смысле

— Эта пара живет в том же отеле, что и я — «Европа». Это здесь рядом. Г0 минут. Предлагаю заглянуть к ним в номер и узнать, кто они и чего от вас хотят.

Марс стал злым гением моей жизни.

Он был так убедителен, а я так нуждалась в защите. Словом, ухватилась за него, как утопающий за соломинку, дура.

Мы вышли из клуба. Часы показывали первый час ночи. Я была на роликовых коньках… катиться по паркету, каким выложена вся Вацлавская площадь — одно удовольствие, но в тот час я была в полном смятении: красавец-зверь бежал рядом легкой рысцой и мне нравилась его свобода от условностей. Редкие прохожие косились на нас не без удивления. Все чехи — картоши. А мы были экзотическими фруктами. От моего рыцаря — ого, как я быстро клюнула на его опасный шарм! — пахло потом, железом, лосьоном и порохом. Я чувствовала, что он вооружен. А у мужчины должно быть оружие, и всегда при себе.

Странно. Я была знакома с ним всего полчаса. Не знала даже имени, однако прониклась к нему безграничным доверием, доверием жертвы. И тут же открыла в себе неизвестную черту — доверие меня возбуждало.

— Они живут вместе? — сорвалось с языка.

— Нет. Но их номера рядом.

Перед отелем я сняла ролики и шла босиком. Гладкие плиты приятно холодили подошвы ног. Швейцар у входа в отель был нем, как рыба — мой спутник внушил ему раболепие. Я же втайне рассчитывала на скандальчик: мадемуазель, босиком нельзя! Мне хотелось понаблюдать, как выкрутится мой оруженосец; словом, я влюблялась буквально на глазах. И с радостью понимала это. Даже страх прошел.

Мы поднялись на третий этаж. Отель был из самых шикарных — роскошь палила в глаза из всех углов. Он легко проник в чужой номер — только сверкнуло что-то в руках.

— Вы вор?

— Да нет же. Я — Синяя.борода. У меня ключи от всех дверей мира, — и включил свет.

Я обомлела: на круглом столике у дивана стояла моя заветная драгоценная сумочка! Сумочка покойницы Фе-лицаты из крокодиловой кожи.

Я чуть не вскрикнула.

— В чем дело, Элиза?

— Это моя сумочка! — я открыла позолоченную защелку, — все на месте: мой револьвер, моя книжечка сказок, мешочек из парчи с духами, заветное зеркальцо… только подкладка была вспорота и оттуда торчал уголок неизвестного письма!

— Ого! — блеск револьвера его ослепил, он понимал толк в оружии, — эта собачка умеет кусаться.

— Они сперли ее, гады! — я захлопнула сумочку и прижала к груди. Мои ролики висели на плече.

— Откуда?

— Это секрет.

Я прятала ее в коробке из под обуви, которую среди других коробок и прочего хлама держала в кладовке нашей квартиры на Градчанах, которую снимала наша маленькая труппа. Там у меня была отдельная комната.

— Во всяком случае туда, где она была, не стоит возвращаться, — он склонился над телевизором и включил видеоплеер с кассетой: по экрану промчались световые волны и вдруг появилось мое лицо… я на Старой площади выхожу из кафе… я в гриме выступаю перед публикой, иду по проволоке… одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что слежка велась уже больше месяца и я ничего не заподозрила!., а это что?., я моюсь в душе квартирки на Градчанах! там было тесно как в пенале, локти елозили по стенкам и все же какой-то паразит сумел снять меня во всех смачных подробностях…

Я кинулась к видеоплееру и давнула на «стоп».

— На самом интересном месте, — он издал вздох разочарования.

— Имейте в виду, я девственница!

— Предают только свои. Это сделал кто-то из ваших дружков.

— Глупости! — но я сразу поверила Марсу.

Снова и снова я убеждаюсь в том, что никому нельзя доверять. В этом собачьем мире друзей нет!

Но почему же я поверила Марсу? Очень просто — я влюбилась, потеряла голову и была жестоко наказана.

Между тем, он многозначительно вертел передо мной детскую куклу, только тут я обратила внимание, что в номере разбросаны детские игрушки: еще одна кукла сидела в кресле, на подоконнике стоял кукольный домик. Носком ботинка мой спутник выкатил из под кресла яркий резиновый шарик красного цвета. Берегись!

Тсс, тихо… он осторожно открыл дверь в ванную комнату и поманил меня пальцем. Я не хотела туда идти, не хотела смотреть туда, куда устремился его взор… но уже не могла устоять перед шармом марсовой властности. Боже мой! Я сразу узнала ее: в ванной, полной до краев воды, полуутонув, на спине спала девочка в розовых трусиках. Это была русская девочка Верочка Веревкина, моя подружка по интернату для сирот! Моя любимая подружка-лунатик. Наши койки стояли рядом в огромном холодном дортуаре. Прошло столько лет, но она почти не изменилась! Ей было все те же девять-десять лет! В страхе я принялась себя убеждать в том, что ошиблась — это не она. Такого не может быть. Но это была она. Мы так дружили тогда. Сколько раз прятались вместе под одеялом от холода зимы, злобы луны и ненависти взрослых. Я узнавала эти жидкие светлые волосы, прикушенные губы, веснушки на носу и руках. Она чуть-чуть выросла — на полгода, на год — но я то знала, сколько ей лет на самом деле.

— Я знаю ее! — мой голос выдал мой страх, — Ей должно быть сейчас как и мне — 20 лет. Но она перестала расти!

При звуке моего голоса ее плотно сжатые белесые реснички стали мелко-мелко подрагивать.

— Она просыпается, — я постыдно вцепилась в мужскую руку.

Он успокоил шутливым объятием: да кто она, черт возьми? Почему не тонет в воде?

— Она лунатик. Мы спали рядом в детдоме в России. Десять лет назад.

— Вот оно что! — Марс задумался. — Это она нашла тебя…

Тогда я не поняла, что он имеет в виду.

Верочка, не разжимая глаз, ухватилась ручками за кафельные бортики ванной, веки ее полуоткрылись. Там-как то страшно и вязко светились белки закатанных глаз. Вдруг она погрузила лицо в воду — на миг всего — и… пустила в потолок стремительную тонкую струйку воды из свернутых губ.

Марс изменился в лице.

— Пора сматываться, — он испугался за мои нервы, — они вот вот вернутся. А ее надо убить.

Он вытащил пистолет.

— Ты спятил? Она же ребенок! — я вцепилась в его руку.

— Ребенок! Ты сама говоришь — ей двадцать лет!

— Или я или она!

— Ты! Конечно ты! — он спрятал оружие и вытер воду с лица. Струей воды его окатило с головы до ног. А вот на меня не попало ни капли.

Зато, когда мы поспешили к двери в коридор, я зацепила ногой напольную вазу и та разлетелась вдребезги.

— Бить посуду к счастью, — Марс удержал меня от падения.

Мы спустились на лифте к стойке ночного портье, и Марс вызвал такси.

Только в машине я наконец спросила его кто он такой, в конце концов! Какого черта лезет в мои дела? И как его зовут!

— Тебе понравится мое имя, Элиза, — ответил Марс, — Кто я? Я — наемный убийца. Я согласился шлепнуть тебя за хорошие бабки, но передумал. Ты — моя женщина.

Так в мою жизнь вошел Марс. Первый человек, которому удалось меня обмануть.

Глава 3

Я снова на краю гибели. —Бойня в подземном гараже. — Детские ручки смерти. — Моя первая встреча с ясновидцем Августом Эхо.

Итак, стервочка в черном берете из синтетики и таком же ломком черном плаще властно постучала стеком в вагонное окно прямо с перрона… я чуть приспустил стекло и уставился ей прямо в глаза: каким образом можно было узнать, что я приеду в последнем вагоне, в четвертом купе, если я сам об этом узнал только несколько часов назад? Я молчал — неужели она знает, кто я и как меня зовут?

— Привет Герман! — она помахала черной перчаткой.

Я постарался скрыть полную потерю собственной памяти и держался как можно свободней, даже развязно.

— Привет. Я бы позвонил, — не стоило из-за меня вставать в такую рань. Ты же любишь поваляться в постели.

— Вот как, — удивилась незнакомка, — разве ты знаешь мой новый телефон?

— Я знаю старый, — выворачиваюсь как могу.

— Я же просила забыть его навсегда. Один глупый звонок — будет стоит мне головы, идиот!

Мы что любовники? Но когда я вышел из вагона и коснулся губами холодной щеки, она слегка отстранилась — видимо, такие нежности у нас не в ходу.

— Ты без багажа?

— Как видишь! — болтаю в воздухе легкомысленный ручной сумочкой.

— Дай-ка мне свой поминальник.

Я не понимаю, что она имеет в виду, но стервочка по-своему толкует мое поведение — с силой вытаскивает из сумочки записную книжку и густо-густо замазывает фломастером один телефон на страничке с буквой "И".

— Забудь его навсегда, — она ведет себя полной хозяйкой.

Шагая по перрону, я незаметно контролирую толпу пассажиров: вот гадкий карлик с портфелем, чуть поодаль зловещие супруги из моего купе. Я пытаюсь отыскать ночную красотку…

— За тобой хвост?

Я несколько секунд соображал, что значит «хвост» и, вспомнив, ответил, что никакого хвоста за собой не заметил… Ага! Я вижу в толпе ночную мегеру, ту, что избавила меня от дьявольской девочки. Она катит за собой на ремешке внушительных размеров желтый чемодан на колесиках. Если сказанное бестией правда, то она сейчас спит в этом самом чемодане, свернувшись кольцом змеи. У мегеры вид обыкновенной усталой бабы, у которой нет денег на носильщика.

— У тебя такой вид, словно ты чем-то напуган? И к чему этот дурацкий парик с кудрями? И следы помады на губах… любой педик скажет, что ты клоун.

Я промычал в ответ что-то нечленораздельное: — мммм…

— Куда мы так спешим? — спрашиваю я только затем, чтобы не молчать.

— Это ты мне должен объяснить! Ты! И зачем при этом нужна я?

Пытаюсь понять о чем идет речь.

Одновременно замечаю металлическую табличку на вагоне своего поезда: Москва-Санкт-Петербург-Хельсинки. Тут же-объявляют его отправление… итак, я в Петербурге. Бывал ли я здесь раньше?

Стерва смотрит на меня пытающим взглядом, выражение лица становится настороженным.

— Ты знаешь, — мямлю, — я был тогда так пьян, и не помню толком, что говорил. Наша встреча — полная неожиданность.

Я пытаюсь хотя бы выиграть время, чтобы разобраться в ситуации. Взгляд на небо, — судя по кипению солнца и легкости облачков на дворе поздняя весна: март или апрель.

— Может быть ты и имя мое забыл? — она заметно оскорблена.

Если ей известно содержимое моей сумочки и назначение странного блокнота из одних телефонов, то мы знаем друг друга достаточно близко.

Стоп! А что если ей известно про меня все, в том числе и то, что я о себе ничего не знаю? — тогда ее разговор это опасный розыгрыш и я… я снова угодил в ловушку.

Такая стерва вполне может убить. А ее ложь — манок для простофили. Хуже нет — попасться на удочку!

— Можешь зать меня Ирма.

Такого рода вопрос и ответ предпологает полное владение ситуацией. Пожалуй, пора смываться.

— Итак, Ирма, что же я тебе тогда наболтал?

Она не успела ответить — раздался непонятный сигнал, после чего она вытаскивает из кармана плаща радиотелефон и ввинчивается хищным ухом в трубку.

— А, дьявол! — она схватила меня за руку и потащила за собой, — не зря ты наложил в штаны. Быстрей! Быстрей! Пропустите!

— Что случилось? — мы полубегом прорываемся сквозь поток пасажиров, наискосок по перрону, к дверям зала ожиданий, затем — уже бегом — вверх по лестнице мимо касс к служебной двери, от которой у Ирмы имелся ключ… Я был так напуган, что упустил инициативу из рук и поддался ее страху. Берегись, Герман!-

— Что происходит, Ирма?

— Герман! Ты ослеп? В тебя стреляют; Два выстрела. Пригни голову!

Я не поверил. Я не слышал никахих выстрелов. Мы как раз перебегали пустой зальчик для игральных автоматов, как вдруг стеклянная дверь выхода разлетелась вдребезги, словно получила молотком. Осколки хлынули на пол. Ирма схватилась рукой за щеку — там проступила кровяная полоска. Осколок стекла? Царапина от пули?

— Бегом!

…По груде стекла, вниз по бетонной лестнице к новой служебной запертой двери — и снова у Ирмы запасной ключ! — в спасительный полумрак подвала, где, наконец, перешли на лихорадочный шаг и, пройдя среди ящиков, железных бочек и прочего хлама, вышли в подземный гараж. Там стояло несколько легковых машин. Среди них серый «Опель». Только тут она остановилась и выпустила мою руку из железных тисков.

Рррр… донеслось глухое рычание из машины. На заднем сидении встал во весь рост устрашающий дог чернильного цвета с белыми пятнами на кошмарной морде и вытаращил на меня злые глаза.

Успокаивая пса, Ирма похлопала ладонью по крыше: черная тварь притихла. Мы оба тяжело дышали после дикой пробежки. Ирма промакнула царапину вдоль щеки платком и, скомкав, отшвырнула в сторону. Затем снова вытащила телефон и стала настукивать номер.

— С кем ты говоришь?

— Помолчи, Герман. Речь идет о твоей шкуре… Алло, это я!

Больше она не сказала ни слова, мрачно слушая чьи-то приказания и нервно облизывая пересохшие губы морковным кончиком языка. Ну змея да и только! Слрятала телефон в карман и, открывая багажник приказала:

— Ложись!

Там был уже постелен матрас из поролона и сверху брошен клетчатый плед.

— Не буду!

— Хочешь в покойники? Я не могу везти тебя открыто в машине. Ложись, Герман, ложись. Я покормлю тебя грудью. Ну!

И добавила со зловещей усмешкой:

— Скоро все кончится.

Мне бы довериться интуиции… но нет же! Я полез в багажник. Пахло бензином, резиной. Сквозь поролон напирало жесткое днище. Она прикрыла меня пледом, оставив открытой голову, и вдруг наклонившись прошептала с нежною злобой:

— Спи спокойно, дорогой товарищ. — В ее голосе сквозила издевка. Я вздрогнул и тут же увидел близкое жерло револьвера с навинченным глушителем. Стерва хладнокровно целилась мне прямо в висок.

Грянул выстрел.

Рот Ирмы треснул, вскрикнув, она брызнула в лицо кровавой росой, упала навзничь на бетонный пол, судорожно вскинув револьвер перед собой и стреляя в потолок. Затем перевернулась на живот и, слепо стреляя в стороны, извиваясь ящерицей, стала со стоном уползать под брюхо машины. Пес сначала истошно залаял, а затем протяжно заскулил.

Стерва была ранена в тот самый миг, когда целила в голову.

Но кто ее ранил?

Я сначала был оглушен пальбой — каждый звук выстрела в подземном гараже метался в поисках выхода, — а затем заворожен мертвой тишиной. Только два звуки нарушали безмолвие: тошнотворный кап воды, да скулеж кошмарного пса.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем я решился выбраться из багажника, что и сделал, соблюдая величайшую осторожность. Я захлопнул его с особенным чувством, словно выбрался из собственной могилы. Затем наклонился и заглянул под машину, где подыхала несчастная тварь. Ирма умирала на глазах. Наступив ногой на торчавшую кисть рки с револьвером, я попытался вытащить оружие, но ее пальцы были схвачены судорогой. Тогда я вытащил за руки все тело наружу. За плащем тащился мокрый шлейф крови. Глаза ее были полны слез.

— Кто ты? — сказала она, — кто ты, черт возьми, Герман? Откуда ты взялся, гад? Видишь, я умираю… Почему я, а не ты? Ведь я еще так молода. И я люблю. И меня любят… Сволочь, смотри, что ты наделал.

И вдруг в смертельной тоске:

— Я не хочу умирать! Не хочу!

Из ноздрей вытекли две алых улитки и поползли по щекам в разные стороны.

— Я отвезу тебя к врачам, но сначала ответь мне, Ирма, кто я в конце-концов? Почему ты хотела меня убить?

— Не знаю, — ее голос слабел, — застрелись, Герман… ей богу, так будет лучше. Не бегай, как заяц. Будь мужчиной… Убей себя сам…

— Кто я, сука?! — присев на корточки я орал ей в лицо, в закрытые черные глаза, — отвечай и я спасу тебя!

— Пошел на хер, пидар… — она засыпала сном смерти, — будь ты проклят, проклят, гад…

— С кем ты говоришь? — я вытащил из плаща радиотелефон, — отвечай и я отвезу тебя в больницу, Ирма.

— Я не Ирма, — это были ее последние слова. Пес, скуля, уперся мощными лапами в боковое стекло, пожирая меня страшными глазами.

Надо было уносить ноги — каждая лишняя минута здесь, у мертвого тела, могла стоить мне жизни. Но ведь кто-то же стрелял в гадину? Кто?

— Эй! — обратился я в тишину подвала, озаренного слабыми лампами электросвета.

Молчание.

Может быть, отстреливаясь, она уложила стрелка наповал?

Я сделал несколько шагов в сторону.

Первый труп я обнаружил за опорным столбом. Вот так номер! Это был мой мосластый сосед по купе. Раскинув ноги и вытаращив глаза, покойник, казалось, пытался унять поток крови, который уже не хлестал из дырки в середине горла, а вяло струился на одежду. Клетчатая шляпа упрямо сидела на голове. Судя по выражению лица, он не понял, что с ним случилось. Но вот какая странность, в мертвых руках не было никакого оружия. Я наклонился над телом — попасть точно в горло, стреляя наугад! с пола! будучи раненной… ммда, мне повезло. Ирма оказалась киллером экстра-класса. Я чудом остался жив. Тут я замечаю женские ноги в грубых туфлях на низком каблуке. В двух шагах, за стеллажом с банками красок, на полу валялось тело его супруги, долговязой дамы с вислыми щеками. Пулевое отверстие алело точно на переносице между глаз. Падая на спину она размозжила затылок и видимо смерть наступила мгновенно. Какой выстрел! Я уже собирался вернуться к машине как увидел еще одно тело.

Этого человека я прежде не видел.

Он сидел прислонившись спиной к пикапу скорой помощи, бессильно уронив на грудь голову и подтянув ноги. Руки его плетьми лежали на полу — но! — и в правой и левой мертвец стискивал по вороненому пистолету. Он был одет как типичный санитар: грязный белый халат с закатанными рукавами, передник из грубой клеенки, на голове операционная шапочка… такие молодцы обычно орудуют в моргах.

Я присел перед трупом на корточки, собираясь забрать оружие, как внезапно «мертвец» поднял голову и, легко приставив оба ствола к моим вискам слева и справа, открыл глаза и рассмеялся тихим восторженным смехом:

— Попалась, мандавоха…

Душа моя ушла в пятки, а волосы встали дыбом, я раньше только читал об этом и не верил впрямую, ко они именно встали дыбом, волосок к волоску, трепеща, как от ветра.

— Хорошо я их всех уложил? — продолжал давиться от смеха санитар, — Только мерзавка взяла тебя на мушку, а я — рраз! пальнул ей в задницу. Прямо в анус. Пуля вошла в прямую кишку, затем нырнула в кишечник, пробуравила все эти сопли, протаранила селезенку и, зацепив ребро; застряла в легких!

Нажим стали на оба виска был так страшен, что я уже начал терять сознание.

— Но какая живучая, а? Вот падла, кровь дошла горлом,, а она еще стала отстреливаться. Я сгоряча решил ее укокошить вторым зарядом, но передумал: э, нет! Пусть помучается черная крыса, уползет под машину, почует как душа в дырки уходит. А эти бараны, что тебя пасли в поезде понять ничего не могут. Кто стрелял? Уставились друг на друга, козлы позорные. А это я стрелял. Ау! И просверлил каждому по дырке в бублике. Ха, ха, ха…

Вдруг смех его оборвался, стволы опустились, перестав давить на виски, он прислушался:

— Тесс…

Прошло несколько томительных секунд: Это крыса почуяла свежее мясо. Вылезла из дыры в бетоне, в левом углу, встала на задние лапы, оперлась на хвост и сосет воздух крысиными дырками, но шагнуть боится, слышит наш разговор.

— Так, — он встал на ноги и поднял револьвером мои золоченые кудри с плеча, — ты кто будешь, фальшивое создание?

Я понял, что убивать меня незнакомец не собирается, и честно ответил, что не знаю кто я такой и почему стал мишенью.

— Стой смирно. Руки держи на голове. Ноги шире. Шире! — санитар полез рукой в открытое стекло кабины и вытащил телефон на витом шнуре: — Маэстро, докладываю. Объект взят. Но это не девушка. Молодой человек, лет двадцати пяти, может моложе. На голове женский парик… Да, золотого оттенка. Затянут в сеточку. Малый плохо соображает… Его вели с поезда. Пожилая семейная пара. У вагона встретила неизвестная женщина… Да, вы не ошиблись: черный плащ, черный берет, брюнетка. И тут началась полоса странностей. По объекту было сделано два выстрела снайпером. Ему повезло, он остался жив… Вас поздравляют с удачей!

Я выдавил жалкую улыбку.

— Все шло нормально до посадки в машину… Неизвестная вышла на связь. Вы все слышали? Жаль… Она получила команду на ликвидацию объекта. И мне пришлось применить оружие. Тут выяснилось, что она подстрахована той семейной парой. Увы, они тоже ликвидированы. Девочка? Нет. Никакой девочки здесь нет!… Да, я понимаю… Есть… Так точно…

Он задумчиво положил трубку на место и сказал:

— Вольно! Опусти руки. Дыши глубже. Приказано тебя беречь, как зеницу ока. Парик оставить на месте. А вот пса уничтожить. Заметил? Я ни слова не сказал о собаке, а маэстро его учуял!

— Скажите? — я наконец перевел дыхание, — что со мной происходит?

— Я на вопросы не отвечаю. Я их задаю! — неизвестный в халате… теперь мне ясно, что это камуфляж… направился было к машине, затем спросил:

— А девочки ты здесь не видел, дружище? Маленькой пигалицы с жидкими волосиками в коротенькой юбочке и с бантом в черный горошек по белому фону?

Ответить я не успел. Внезапно лампы под потолком вспыхнули на полную мощность.

— А! Суки, — заорал он, и прыгнув ко мне гигантским прыжком, приставил пистолет к голове, — Один шаг и я стреляю в заложника!

В ответ голос, усиленный мегафоном, спокойно сказал:

— Ты уже покойник, парень! Брось оружие. И не смей стрелять. Она нам нужна живой.

— Сядь на пол! — приказал он, — и не рыпайся. Дыши глубже!

Я подчинился, а мой страж запрыгнул с земли прямо на металлический шкаф и, распластавшись наверху, сделал выстрелы сразу из обеих стволов на звук мегафона. Высота того шкафчика была чуть ли не два метра! Но дьявольский прыжок был сделан без всякого разбега, с места.

Я не собирался попадать под пули, не просто сел, а почти лег на пол. Но странное дело! Со мной вновь стали происходить непонятные вещи, лежа на полу я между тем как бы с высоты видел все, что происходит. Больше того, я вдруг понял или увидел, что я и мой внезапный телохранитель попали в серьезный переплет. Нас окружила банда из шести человек. Я явственно видел их лица, одежды, и даже неясно чувствовал их мысли и воспринимал ощущения. Это было так необычно, что я впал в род транса, раскачиваясь из стороны в сторону как пьяный, и разговаривая сам с собой то шепотом, то про себя.

Их было шесть: безобразный рыхлый толстяк с мегафоном в руках, подернутых рыжим волосом, и пятеро торпед в бронежилетах, среди которых была одна женщина.

После того как прогремели два выстрела из пушек моего ангела-телохранителя, мегафон смолк и с высоты металлической лестницы, по которой мы двадцать минут назад сбежали в подвал с Ирмой, шлепнулся на нижние ступени первый покойник — толстяк с мегафоном — головой вниз. При этом мертвое тело сделало кульбит, мешкотно перевернулось через башку, и рухнуло, раскинув крестом руки, из которых выкатился на бетон матюгаль-ник. Пуля проделала в груди жертвы дырищу размером с детский кулачок. В ответ по телохранителю был открыт ураганный огонь из четырех стволов с двух сторон гаража. Но мой дьявол, в те считанные секунды, что туша валилась на пол, с ловкостью безумца, спрыгнул на пол и распахнув дверцы шкафа спрятался внутри. Пули остервенело ударили по металлу. И по бетону вокруг меня запрыгали огненные блохи искр, которые выбивали плевки металла. Любой рикошет — и я труп.

Это был узкий стальной шкаф для прозодежды рабочих. На уровне головы — по стальным створкам — шли круглые отверстия для вентиляции воздуха. Прыгая в шкаф, страж западни сорвал с крючков комбинезоны и, выбрасывая прозодежду, успел снова красноречиво погрозить мне револьвером: лежи, чудило!

Я почувствовал своим обостренным сознанием, что выстрел в главаря вызвал легкое замешательство в рядах нападавших: ведь толстопузый был защищен лучше прочих, он. стоял в коридоре всего лишь приоткрыв дверь в подземный гараж, причем дверь была металлической, кроме того на толстяке был легкий бронежилет… Словом, вожак был практически неуязвим. И, все ж таки, погиб первым! Смертельная пуля прошла снизу вверх в тот пятимиллиметровый зазор, на который роковые петли отодвинули дверь от косяка. Каким-то непостижимым, сверхестественным образом я хорошо видел эту щель в том самом месте, где пролетела случайная пуля, прямо перед глазами. Больше того! Мне кажется, я успел разглядеть и вовсе невероятные вещи — то, как пуля нырнула в грудь толстяка и пробила навылет сердце. Вот первая струйка венозной крови выбрасывается из раны подобно тому, как взлетает над водой фонтанчик от брошенной гальки. Мне кажется, что она брызжет мне прямо в лицо, настолько подробно я вижу все пассы той смерти. Наконец таким же сверхчутьем я понимаю, как летящий свинец смог пробить бронежилет — бедняге втройне не повезло, именно там, где пуля со смещенным центром тяжести пересеклась с пластиной защитной брони, в металле скрывался технический брак и пуля прошла как по маслу внутрь тела. Завороженный невиданным зрелищем, я успел проследить метания пули по человеческим внутренностям, — нечто вроде зигзагов красного червя полуметровой длины, который кривлялся и корчился неоновой трубкой гибели, пока не вылетел из бедра, продолжая чертить в воздухе адские каракули.

И я вспомнил, что у моего толстяка с самого утра ныло сердце и он глотал нитроглецирин. И сейчас уже, за чертой жизни, он чувствует испарину на лбу и уколы под левой лопаткой, от которых немеет и вязнет в воздухе левая же рука… Непостижимо!

Вторым выстрелом дьявольской пушки мой сумасшедший ангел-хранитель ранил в кисть женщину-стрелка в самом дальнем углу гаража, за полками с запчастями. И надо же! Мое восприятие видело прошлое, то, что только что было, и зафиксировало все нюансы выстрела. Она как раз надевала прибор ночного видения — по плану атаки предполагалось напрочь вырубить свет в подвале, после чего она будет действовать в темноте на поражение врага. Ее руки на секунду поднялись вверх, чтобы затянуть потуже ремешок на затылке и — как нарочно — свинцовое рыльце пущенной пули со свистом прошило ладонь. правой руки, затем пуля ударилась о трубу и, содрав краску нажимом адского ногтя, отрикошетила обратно к женскому телу, пока не упала на цементный пол… в белую пыль, заворачиваясь в багровый кокон.

И я все это не только видел, но и успел разглядеть!

Определенно, я снова сходил с ума.

Вскрикнув от боли, женщина упала на колени, разглядывая кровавые борозды на руках. Я почувствовал ее злость и досаду, и мысли о том, что она левша, и дырка в правой не помешает стрельбе. Киллерша была в ярости и готовилась продолжать схватку, а вот ее дружки поддались панике. И первым, у кого не выдержали нервы, оказался бритоголовый дегенерат с глазами свиньи. Он выскочил из укрытия между железными бочками и открыл глупый слепой огонь из пистолета Макарова по шкафчику для прозодежды, где прятался соперник. Ту же самую выходку позволил себе и его напарник — железно-ротый малый с пивным животом и руками штангиста, который держал оружие двумя жирными лапами.

Стальной шкафчик ответил на выстрелы насмешливым свистом. Безумный стрелок подсвистывал пулям.

Прячась от плевков слепого свинца, я залез под железный стеллаж. Я отчетливо понимал, что бандиты принимают меня за проклятую незнакомку из поезда, что команда дана: взять живой, что дурацкий парик сыграл свою наглую роль — во мне видят бабу, переодетую в мужскую одежду, а не дурака, напялившего женский парик. Я хотел содрать с головы мерзкие мертвые волосы, но… но тогда меня точно пришьют! При этом, пряча голову, как страус, в песок, я отчетливо ясно, свободно и легко видел из своего темного закутка все, что происходит в подвальном гараже!

Уткнувшись лицом в ладони, я не верил тому что видел — мой безумец-телохранитель — прячась внутри — сумел развернуть шкафчик глазками вентиляционных отверстий в сторону двух убийц, что вели глупый огонь — и подняв над головой стволы двух пистолетов ТТ, просунул их железные морды в крайние отверстия по бокам передней стенки — я видел как жгуче сверкают белки его глаз там, в темноте! — затем привстал на цыпочках, поднимая лицо, чтобы увидеть через круглые дырки напавших бандитов. И сразу давнул на притопленные спусковые крючки. Гильзы с лязгом посыпались к ногам. И опять его выстрелы были чертовски удачны — первый же выстрел поразил бритоголового дегенерата с глазами свиньи. Кровавый фонтанчик взорвался на переносице. Затем пьяный от крови червяк траектории описал в черепе, в сизом желе головного мозга, кривую. Чиркая по стенке черепа, пуля искала точки для выхода и нашла ее. Протаранив изнутри глазное яблоко, алым чертиком выскочила из левой глазницы, как пружина из лопнувшего дивана! Мозг дегенерата вскипел, а глаз распустился траурной розой.

Отброшенный страшным ударом, бритоголовый рухнул спиной на припаркованный автомобиль. Выбил локтями боковое стекло. И вопя благим матом скатился на пол. Его явная гибель ошеломила второго бандита. Железноротый буквально опешил. Убитый дуриком напарник по кличке Хряк — слышал я его мысли — был из числа фирменных бойцов, бился в десятках сражений, действовал всегда дерзко и точно, вышел живым и нев-ридимым из кучи разборок. Считался заговоренным от пули. Лишь иногда по пьянке шутил, что не сдохнет, пока цела его родинка промеж глаз. И вот тебе на! Дурная пуля прошла точно промеж глаз, где сидела — паучком — мясистая родинка.

Вытянув шею, рискуя собственной шкурой, железноротый малый с пивным животом, потрясенно смотрел на агонию Хряка и видел, что жидкий выхлоп души бьёт из роковой точки.

Вжжик!

Мимо! Железноротый валится на пол и закатывается под стеллаж.

Он лежит в двух шагах от меня и, тяжело дыша, смотрит в лицо. От туши пахнет пивом, рыбой, потом и лаком для волос. Взгляд мрачных глаз почти безучастен. С каким бы чувством он застрелил чучело в локон-ках до плеч. Из-за волосатой падали гибнут отборные бойцы! Бандит даже на миг прикрывает глаза, чтобы унять порыв ярости и не пустить снаряд в пасть волосатика. Он старается занять душу делом и вбивает в рукоять новую обойму. После пальбы тишина в гараже оглушительно бьет по нервам. Слышен только глухой лай собаки в запертой машине, да звук капель из крана, целующих бетон. Зарядив пистолет, бандит злобно тянет руку к лицу — поковырять горячим стволом в накрашенных губках. Я отшатывась. Он скалит мертвые зубы и пытается расцарапать щеку. Близость невооруженной жертвы возбуждает. Бандит раздувает ноздри. Я почти выползаю из под стеллажа наружу.

Бббам!

Из состояния гипнотического притяжения нас вывел оглушительный удар: это мой телохранитель пинком распахнув створки шкафа, тут же опрокинул его вместе с собой на пол — раскрытыми створками вниз — и с грохотом потащил на себе, прикрываясь от пуль железным щитом, как черепаха — панцирем.

Это была оплошность, которой немедленно воспользовался мой сосед. Выбравшись из укрытия, он кинулся к живому шкафчику и со всего размаха запрыгнул сверху, стараясь прижать своей тяжестью к полу. Но из прыжка ничего не вышло — стальная черепаха продолжала ползти дальше — мой страж, упираясь руками и коленями в бетонные плиты, погрузив оба ТТ в карманы, волочил на себе бандита к стене. Тот не понял, что это ловушка, а спустив ноги, обхватил шкаф по краям, чтобы рывком оторвать панцирь от спины адовой черепахи.

Я снова уполз от смерти в свое убежище. Странное чувство — видеть вокруг себя кипение гибели и знать, что ни один волос — пока! — не упадет с твоей головы. Из-за чего такой бой? Из-за меня? Или из-за нее? Что в конце концов происходит?

Почувствовав усилия бандита оторвать шкафчик от пола, мой защитник, — ну и силища! — мгновенно поставил шкаф на попа, и прижав железноротого к стенке, стал вдавливать пивной живот в кирпичную кладку стальным щитом. Так пресс давит виноградную кисть. Бандит заорал от боли. Сделал несколько бессмысленных выстрелов в воздух — его правая рука была свободна. Но поздно! Глаза полезли из орбит.

Только тут бедняге пришла подмога.

В гараже уцелело только двое — раненая киллерша, которая заматывала бинтом пробитую руку и мосластый бандюга с голым черепом и скошенной по-акульи челюстью. Он единственный не принимал до этого никакого участия в перестрелке, а пройдя прямо к «Опелю» Ирмы, сначала обыскал багажник, затем — мертвую Ирму, даже оттащил ее от машины поближе к свету люминесцентной лампы, уложив на край ремонтной ямы, но ничего не нашел; он как и. я попытался выломать пистолет из ее руки, но оставил затею — такой нечеловеческой силы была полна кисть покойной. Вернулся к «Опелю». Погрозил пистолетом Макарова черному псу, который захлебывался от лая в закрытой машине. Подобрал брошенный на полу радиотелефон. Вслушался в его бессмысленный шум… Ни выстрелы, ни вопли умирающих не выводили его из себя, и только после осмотра мосластый череп бегом вернулся к точке побоища и на ходу прострелил ногу, торчащую из шкафчика для прозодежды, которым мой телохранитель дожимал пивной живот.

Пуля мосластого пробила икру.

Первая рана! Телохранитель мгновенно опрокинул свой панцирь на пол, но уже не так, как прежде — лицевой стороной вниз, а наоборот — дырками вентиляции вверх..

Железноротый бандит сполз по алой стене, выблевывая лохмотья трахеи. Агонизируя он все щелкал и щелкал мертвым пистолетом, который уже расстрелял все пули из обоймы.

Щелк! Щелк!

Такое положение шкафчика — отверстиями вверх — было оплошностью, и мосластый незамедлил ею воспользоваться. Запрыгнув на стальной пенал, бандюга тут . же толкнул металлическую задвижку и запер телохранителя. После чего присел и, ловко просунув ствол в отверстие вентиляции, сделал наугад три выстрела, расчитывая исключительно на рикошет. Мой лоб покрылся испариной — вот кто станет моим хозяином — мосластый гологоловый бандюга с акульей скошенной челюстью. Но что за чертовщина! Троица пуль, влетевших в железный пенал с человеком, обращалась с его плотью исключительно бережно. Три огненных зигзага оплели его торс, руки и голову как змеи мертвое дерево. Ударяясь о сталь, надламывая прямые смертоносные линии, вертясь ужами, посвистывая от наслаждения, как живые, пули ни разу не задели безумца. До тех пор, пока дьявольский серпантин перестал вить свою смертоносную ленту и свинцовые черви не упали — с шорохом мертвой пчелы — на стальную изнанку.

Я чуть не спятил наблюдая за тем, как пули штрихуют тесное гулкое убежище человека. Моя способность видеть то, что увидеть невооруженным глазом нельзя, довела мой мозг до состояния полной прострации. Я пальцем не мог шевельнуть!

Издавая обманные вопли ужаса и смерти, чтобы провести врага, телохранитель вытащил из ножен на правой ноге узкий стилет и направил его между створок, в миллиметровый просвет, целя точно в промежность бандюги. Страшное лезвие проклюнулось из стального ящика и бесшумным напором, пропороло врага прямо в седалище, уйдя на две трети длины в теплое мясо. Лезвие рассекло мошонку и, проколов кишки, вонзилось в живот, выглядывая красным языком из пупка.

После чего лезвие вернулось в ножны.

Сталь только скользко пискнула в миллиметровом зазоре створок, оставляя на поверхности шкафа малиновый сгусток.

Мосластый был еще жив и не издал ни слова. Зажав рукой глубочайшую рану, человек с ужасом смотрел на шкафчик для прозодежды, крашенный голубенькой краской. Здесь, в этом облупленном шкафу с ржавыми углами, с самого его рождения таилась и поджидала, и наконец дождалась своего часа его заветная, единственная, неповторимая смерть!

И новый клевок красного лезвия. На этот раз стилет пробил руку, которой бандюга зажал постыдную рану, и снова ушел глубоко в тело, победно и презрительно повторяя уже пройденный путь, выглядывая красным клювом из раны в ямине пупка и превращая тем самым тело в смертные ножны.

Только тут человек издал вопль и упал животом на вентиляционные отверстия шкафчика, где его падение давно караулили две пистолетные дырки в стволах ТТ. Мой телохранитель мгновенно сделал по выстрелу из двух стволов.

И все повторилось с точностью до наоборот!

Если пули внутри шкафа для прозодежды не брали моего стрелка, словно он был заговорен, то с телом бандита свинец обошелся самым жестоким образом.

Лежа под стеллажом, стуча зубами от страха, уткнувшись лицом в ладони, я тем не менее — чудом! — видел, что творят две пули со смещенным центром тяжести в человеческом чреве! Я видел как два жадных красных червя принялись метаться внутри тела бедняги. Шинкуя, утопая в крови, ныряя, ликуя от вида агонии, смертоносные черви пожирали мясо до тех пор, пока не выглянули из ноздрей двумя тяжелыми, вязкими от пищи.пиявками и еле-еле доползли до финишной линии рта.

— Герман! — позвал меня телохранитель, — открой шкаф! Живо!

На ватных коленях я выполз из своего укрытия, тряся золотыми кудряшками. Постыдное зрелище! И с трудом отодвинул задвижку.

Мой защитник был весел, и, осматривая пустяковую рану, задрав штанину бросил:

— Меня убьет только мертвый!

Мне сразу не понравилась такая речь, ведь бой еще не окончен.

В этот момент в гараже погас свет.

И я сразу понял в чем дело — киллерша закончила перевязку, затянула на затылке потуже ремешок от прибора ночного видения, достала из сумки автомат Калашникова с пулями калибра 5,45 и, нашарив на стене рукоять электрорубильника, погасила свет. Она решила или умереть или победить. Смерть четверых торпед была неслыханной — всех перестрелял какой-то паяц в грязном белом халате санитара из морга.

Свет погас, но я непостижимым образом прекрасно все видел, как кошка. Чего нельзя было сказать о моем защитнике. Присев у стены и контролируя локтем опору, он бесшумно стал передвигаться на корточках в дальний угол гаража. Стараясь перебегать от одной опоры к другой. Видимо он тоже понимал, что враг видит в темноте.

Кстати, мой телохранитель был единственным, в чьи чувства и мысли я не проникал даже на йоту. Чего нельзя было сказать о разозленной киллерше. Я отлично понимал каждый ее шаг. В эту минуту она все еще оставалась на месте, у стены, у электрощитка, давая глазам возможность привыкнуть к мертво-зеленому мерцанию, с каким прибор озирал пространство. Несмотря на пожар злобы в сердце, — я чувствовал, — она колебалась между жаждой мести и желанием бежать: вверх по лестнице, до конца коридора, затем в кассовый зал, оттуда на перрон, смешаться с толпой, выйти к автостоянке и бегом к «БМВ» цвета сырого асфальта… «Ты же осталась одна, Марс поймет!»

С другой стороны она убеждала себя: «Ты его сделаешь, сделаешь!»

Первый осторожный шаг в темноте.

Второй.

В поле зрения —фосфорические контуры подземелья: опорные столбы, контуры машин, стеллажи, где она прячется, сука позорная! Ага! Вот он — ну и дурила, стоит совершенно открыто, даже оружие держит рылом в пол! Огонь! Все пули в голову!

Я вижу, что киллерша попалась на удочку — она открыла огонь из автомата в тело мосластого бандюги, которого хитрец подвесил на пожарном рукаве у стены. Мертвое тело мотается от адских ударов, пляшет, как паяц на веревочках. Баба не может ничего понять и, выплевав весь рожок дотла, до последней пули, выдала свое местонахождение. И смерть тут же взрывается смехом, светом, ревом и хохотом. Оседлав мотоцикл, поставленный у стены, — допотопный массивный «Иж» — мой страж врубает на полную мощность свет одноглазого фонаря, и вертит фарой пока не находит лучом света мишень — киллерша вставляет новый рожок! — и дает полный газ, и пускает чудовище рывками вперед. Он что спятил?! До нее по прямой не меньше ста метров! Эй, идиот, тебя превратят в решето!

Казалось бы отчаяный глупец обречен, обе руки заняты рукоятками мотоцикла, свет фары выдает направление стрельбы, грудь и голова абсолютно открыты для шквального автоматного поражения. Но смерть настигает не его, а автоматчицу. И я знаю почему. С самого детства ее преследовал один и тот же жуткий сон: летний безоблачный день, страшный уже тем, что вокруг не видно ни одной тени. Словно предметы забыли, что тень надо отбрасывать. И ей снится, что она — девочка — едет одна на велосипеде по самой середине пустого шоссе. Ей самой лет десять, но велосипед под ней удивительно маленький, совершенно детский, детсадовский и на трех колесах, и ей ужасно неловко сидеть на крошечном сидении в форме сердечка и, выламывая ноги, крутить пе-дальки, задевая коленками свое же лицо. Внезапно впереди, на пустом шоссе, появляется зловещий черный мотоцикл с черным мотоциклистом и светит он лучом черного света. Девочка начинает звать на помощь. А мотоцикл все ближе и ближе. А черный луч света ужасен. Все, что попадает в его тень, тут же навсегда исчезает из глаз. Вот он озаряет дерево и оно превращается в чернильную яму. Вот луч слизывает разделительную полосу на дороге. Спящая с ужасом смотрит на свои руки — от них остались лишь два инвалидских обрубка — ни ладошек, ни пальцев! И ног тоже нет. И велосипеда. Она — безобразным обрубком — висит в воздухе невысоко над горячим, летним асфальтом, и только ветерок шевелит ее легкие льняные волосы. И она истошно кричит. Кричит и просыпается, но не в постели, а в темноте мрачного подземного гаража, где голова ее окольцована металлическим обручем, а в слабых руках тяжеленный предмет из железа, причем одна из рук страшно болит и ноет: там в кисти зияет кровавая дырка. Шатаясь от непосильной ноши, все еще спящая девочка, бросает на пол автомат, и пытается заслониться руками от налетающей огненной фары черного мотоцикла…

Внезапно боль в руке исчезает — дальше тишина.

Я вижу, как спрыгнув с мотоцикла безумным прыжком Тарзана, мой страж направил пустую машину в автоматчицу, и тяжелое ревущее чудище, сбив киллершу с ног, вбивает тело в стену с такой силой, что мозг из расколотой головы прилипает к стене и висит так две-три секунды пока не начинает сползать по кирпичной кладке как голая сизая черепаха, с которой дьявол сорвал панцирь.

Воспоминание о сне убило ее, автоматчица не смогла ни вставить рожок, ни поднять ствол, ни нажать на курок.

Посвистывая сквозь зубы, виртуозно вышивая в темноте мелодию из оперы Мейербера «Гугеноты», телохранитель вставляет в рот сигарету, чиркает зажигалкой… я невольно ожидаю черт знает чего, как в поезде, рывок злобы и кожа сдернута с черепа, как тряпичная маска… кстати, откуда я знаю классическую музыку?

Одна затяжка, вторая, мой ангел-хранитель доволен собой, насмешничая он поплевывает на руки, но я знаю — он обречен, он черезчур уверен в удаче, он наслаждается чернотой бойни, где остывает кровь в жилах восьми тел. Вместо того, чтобы молиться судьбе, он ласкает оружие. Я смутно проникаю в рисунок рока и чувствую, что нельзя насвистывать над кровью! Нельзя неосторожно плеваться такими фразами как: «Меня убьет только мертвый!» Мертвецов вокруг слишком много, они не погребены, воздух еще бродит в кровавых пещерах черепов и колышит занавески задернутых век. Берегись, пересмешник!

Я хочу окликнуть его в темноте. Предостеречь.

Но страх сковывает губы.

Я замечаю, что тело мертвой Ирмы балансирует на краю ремонтной щели в бетонном полу. Ее задело колесом мотоцикла и сейчас покойница колышется на кромке, как чашечка весов. В мертвой руке Ирмы по-прежнему стиснут судорогой костенеющих сухожилий вороной пистолет — скорозарядный «Магнум» 38 калибра — он жаждет удивительных совпадений.

Внезапно тело убитой теряет равновесие и падает — падает! — в щель, ногами вперед, обрывая проводку и попадая ногой в разрыв электрического кабеля, замыкая его на себя. Тело стоит в щели прямо, прижав к груди оружие. По мертвой плоти проходит электрический разряд один, второй, третий. Уцар тока буквально вскидывает голову женщины, заставляет дрожжать губы и веки. Дергает пальцы, которые заледенели вокруг рукоятки оружия. Мертвый палец давит спусковой крючок, крючок чуткий, как жало осы. «Магнум» стреляет. Раз. Мимо… Второй разряд тока. Еще один выстрел. Вид мертвой женщины в черном плаще и такого же цвета берете в чернильной темноте гаража страшен, как — вид античной Горгоны с волосами из живых змей. Губы ее шепчут проклятия. Закрытые веки дергаются, обнажая молочный блеск в просвете холодных век. Еще одна судорога проходит по пальцам.

Пальба застает насмешника у электрощитка, не понимая откуда идет огонь, он врубает свет и получает пулю в висок. Кровь и мозг веером вылетают из кошмарной дыры. И черви смерти разом вылезают из тела наружу, продолжением вен и артерий. Несколько секунд тело держится на ногах словно муляж человека в анатомическом классе. Прекрасно видны все побеги кровеносной системы, все излучины крововращения. В глазах раскрываются бутоны двух багровых роз смерти, на лепестках подрагивают светлые спелые слезы росы.

Телохранитель убит наповал.

Я остаюсь один.

Что делать дальше?

Бежать! Но куда? Я еще не могу сделать и шагу: лицо, грудь, руки покрыты мелкой испариной страха. Проходит наверное не меньше десяти минут, прежде чем я усилием воли заставляю двигаться собственные ноги.

Проклятый пес следит за мной из закрытой машины. Он уже изнемог от лая. Впервые я чувствую к нему род симпатии — он тоже живой, как и я сам.

Вернувшись к пикапу с намалеванным красным крестом, я хватаю с приборной панели телефонную трубку. Мое решение продиктовано только одним — человек из этой машины отдал жизнь, защищая меня.

— Алло!

В ответ тишина. Алло! Там должны увидеть, что кто-то снял трубку. .

И вдруг близкий бесполый противный голос ответил:

— Да.

— Я Герман… ваш человек убит…

— Это вы недавно приехали в Питер?

— Я.

— И кто вас встретил?

— Незнакомка в черном плаще и берете. Ирма! Она тоже убита.

— А ваши соседи по купе?

— Они тоже тут. Пожилая пара. Обоим лет за шестьдесят пять.

— Да, вы действительно Герман, — соглашается бесполый голос, без всяких эмоций, с полным бесстрастием.

— Вам нужно спасаться, — продолжает он, — Немедленно уходите. По лестнице в кассовый зал. Оттуда — в зал ожиданий. Затем — на автостоянку. Там будет стоять светлый «Москвич». На номере две первых цифры — девятки. Он не заперт. Ключ в бардачке. .

— Но я не умею водить машину!

— Прекрасно умеете. Там же радиотелефон. Следуйте моим указаниям. Не отклоняйтесь ни на шаг! Ни на один шаг! Иначе вы тоже труп. Я ваш друг, Герман! Ваш друг. Бегом, марш!

Я попытался еще что-то сказать.

— Бегом! В гараж вот-вот придут ваши враги. И я подчинился. Что я еще мог сделать? Стараясь не оглядывать бойню, я вяло взбежал по лестнице, вышел в коридор, оттуда налево к служебной двери, тут запинка — туалетная дверь с буквой "М", забежав, я изучаю свое лицо. Смываю холодной водой крап крови с лица. Дверь открывается. Входит незнакомый мужчина в железнодорожной форме. Я тут же кидаюсь к двери, как безбилетник. Слышу в след ругань. Выхожу в кассовый зал. Здесь немноголюдно. Оттуда — в зал ожидания. Тоже пустовато. И вот парадная дверь вокзала. Где стоянка? До нее пришлось идти и идти. Измотанно и безвольно я нахожу светлокожий «Москвич». Дверца не заперта. Ключ зажигания в бардачке. Неужели я умею водить? Действительно умею! Осторожно трогаю с места. Кручу руль левой, а правой достаю радиотелефон. Он уже пищит зуммером вызова. Поколдовав над панелью — выхожу на связь.

— Алло.

— Это ваш друг. Я вижу вы прекрасно справились. Сворачивайте на Литовский проспект. Налево!

Голос друга все такой же бесполый, холодный, бесстрастный. Словно с тобой говорит робот.

— Следуйте моим указаниям. Не вздумайте выходить из машины. Иначе я не ручаюсь за вашу жизнь.

Я прилично справился с машиной, легко выехал на Лиговку, притормозил где положено, подрезал при обгоне соседа. И чем больше длилась моя власть над автомобилем, тем больше я думал о своем спасении. Страшный подвал оставался в прошлом. А голосу я не верил! Разумеется, первым делом я должен бросить опасный автомобиль и раствориться в толпе. Да, я не знаю, кто я и откуда взялся в этом мире. Но я, кажется, узнавал этот город. Возможно, моя память полностью восстановится. Ведь я понимаю значение светофоров. Припоминаю, что Питер бывшая столица России, что он раскинулся на островах… Словом, еще одно усилие и я в дамках!

Настойчивый зуммер.

Неохотно прикладываю трубку к уху.

— Не делайте глупостей, Герман! Нет ничего проще, чем бросить автомобиль и затеряться в толпе. Но я не смогу помочь вам. Вас убьют. Обязательно убьют.

Проклятье! Мой друг запросто читает мои мысли.

— Но кому нужна моя жизнь?

— Ваша смерть хотите вы сказать… Всему свое время. Терпение, мой друг, терпение, и я помогу вам найти себя. Вы уверены, что Петербург вам знаком. Ошибаетесь, Герман. Вы здесь никогда раньше не были.

Я с проклятьем швыряю трубку на сидение. Я не хочу, чтобы кто-нибудь — друг ли, враг — читал мои мысли! Пропади все пропадом!

Заметив свободное местечко на кромке дороги, я припарковал проклятую машину и вышел на тротуар. Ура!

Я свободен. Я даже демонстративно оставил ключ на виду — пусть угоняют железную мыльницу или сопрут телефон. Просто хлопаю дверцей.

Прямо напротив оказалась дверь в крохотное бистро. Я вошел туда в состоянии истеричного чувства свободы. Плюхнулся на круглое сидение за стойкой бара и подозвал бармена. Порцию сосисок и пива! Вам холодное или теплое? Теплое!

С наслаждением выпиваю бокал свежего пивка. Настроение прекрасное, забудь все что было, как дурной сон! Но жизнь не дает мне расслабиться. Пока я пил пиво, к моей бумажной тарелке с парой сосисок прошла по стойке мерзкая болонка, выпущенная с рук хозяйки, и сожрала сосиску с невероятной скоростью. Ухватила, урча вторую! Эй, мадам! Держите собаку!

В припадке злости я дал болонке такую затрещину, что она слетает с полированной стойки. Крючконосая дама едва успевает подхватить свое сокровище в воздухе.

— Подонок! — взвизгнула дама, — Педик несчастный!

— Ваша собака сожрала мою сосиску!

— Что за чушь! Мапси вегетарьянец!

— Протрите глаза, мамаша. Кусок хожи еще в зубах. Видите, она же жует!

— Отстань, проститутка! — разъярилась дама и плеснула в меня кофе из чашечки. Хорошо, что кофе уже остыл.

— Мадам, — мрачно вмешался бармен с ледяной вежливостью, — у нас свобода! Оставьте в покое чужие задницы!

И ласково протянул ко мне лапу, вытирая салфеткой разлитый кофе. Его нежность меня немного смутила, и тут я заметил его губы, обведенные карандашом и перламутровый тон на веках.

Собака залилась истошным лаем.

— Мапси, Мапсинька, — лебезила перед обжорой хозяйка.

— Кушай! — бармен поставил новую порцию сосисок — здесь тебя не тронут.

— Спелись голубчики! — взвизгнула дама и, бросив деньги, помчалась к выходу, прижимая к груди болонку.

Больше всех хохотал надо мной… отвратительный карлик, который ночью подглядывал за мной в проклятом купе! Он сидел в углу забегаловки и накручивал на вилку сопливые спагетти.

Мой страх был настолько внезапен, неуправляем и беспощаден, что я, сломя голову, кинулся к выходу.

— Заходи вечером! — крикнул бармен мне в спину. Болонка мочилась на колесо «Москвича», я хотел дать ей хорошего пинка, но тварь увернулась. У машины уже крутился подозрительный малый, которого я спугнул своим бегством.

Радиотелефон беспрерывно пищал.

Рванув с места машину, я выехал на Невский проспект и помчался в сторону Невы. Шалишь! Я помню Питер!

Только проехав несколько кварталов я взял поющую трубку.

— Вы слишком психуете, Герман! — бесполый голос окрасился тоном насмешки. — И не вздумайте выбросить парик! Он еще нам пригодится… А карлик в углу вам померещился. У вас галлюцинации. Но я ваш друг. Сворачивайте с Невского направо — и по Садовой улице выезжайте на Кировский мост.

Но я не собирался сдаваться, запихнув телефон в бардачок, я первым делом выкинул в окно злосчастный парик с венецианской сеткой.

О, как я потом пожалел об этом. Найти его не удалось. Голос «друга» все рассчитал точно…

Не веря фальшивой заботе, я решил ехать куда глядят глаза, ну хотя бы вон за той белой «Волгой» с шашечками такси. И я не собирался никуда сворачивать с Невского! Смутный план города неясно проступал в моей памяти. Ага! Вот и шпиль Адмиралтейства. Невский проспект вывел машину к Дворцовой площади. Такси, набирая разбег, устремилось к Неве. Я за ним. А вот и Дворцовый мост! Радиотелефон беспрерывно пищал. Заткнись, дружище! Мелькнул размах полноводной реки. Шпиль Петропавловки. Да, это действительно Питер. Питер! Впереди — Васильевский остров. Такси притормозило, высаживая клиента. Ну и черт с ним! Я уже выбрал новый манок — сливочный пикапчик для перевозки продуктов. Я следовал логике случайных чисел. Разум должен спать. Пикапчик шел по набережной Малой Невки к Тучкову мосту. Мимо морской пристани.

Тут я вынужден прервать описание маршрута, потому что этого требуют интересы секретности.

Скажу только, что когда пикапчик свернул, наконец, в железные воротца овощной базы, я поехал дальше. Здесь уже не было прежней сутолоки машин и энергетики центра. И, казалось, — меньше опасности. Чувство гнетущего страха уступило место чувству мрачной растерянности. Сейчас — полдень. А потом будет вечер. И наступит ночь. И я, как собака, буду спать на скамейке парка? Что дальше, Герман? Кто ты на самом деле? Чем схвачен? Кто и зачем переставляет тебя, как пешку в кошмарной игре, правил которой я не знаю? Замедляя движение машины, я проехал еще несколько метров и остановился у громоздкого дома высотой в пять этажей, если не считать бельэтаж.

Абсолютно случайное место. Совершенно случайный, запущенный дом в стиле модерн начала века: витые балкончики из металлических лилий с домашним скарбом, большие немытые окна наемных квартир… заехал левым колесом на тротуар, выключил мотор. —

В тишине писк радиотелефона из бардачка звучал настойчивей и тревожней.

Я колебался: брать или не слушать голос друга?

И все же достал телефонную трубку.

Это был поворотный момент всей истории. Если бы я сбежал в неизвестность, пожалуй, кошмар никогда б не догнал меня.

— Алло.

— Невероятно, Герман! Вы нашли его! Нашли!

— Кого нашел?

— Дом своего врага. Старый, пятиэтажный дом с балкончиками в виде лилий…

— Оставьте эти фокусы! Вы вероятно хороший медиум и читаете то, что я вижу. При сноровке, это возможно.

— Я не вижу вас, Герман. И не смотрю на мир вашими глазами. У меня есть свои глаза. И они видят дальше и глубже, чем вы. Вы собираетесь жить дальше? Если да, то смотрите и делайте выводы. Примерно минут через пять-шесть из подъезда этого дома выйдут два человека. Это бандиты, товарищи которых убиты в гараже. Их задача — прежде всего найти ваш труп. Один из них будет одет в строгий костюм-тройку, но без галстука. Да, на нем будет шляпа в клеточку! Он только что взял ее с вешалки. Второй — в спортивном трико и в бейсболке с надписью «Мальборо». Отвратительная рожа с бычьими глазами. В правой руке он несет черный сверток, это мешок для мусора, в который упакуют ваше тело. Их машина стоит впереди вас. Да, она самая — наглый сверкающий джип. Внимание! Они выходят. Спрячьте телефон и сидите спокойно, без страха. Никто кроме меня не знает вас в лицо.

Я замер.

И точно! из парадной двери вышло два человека, описание которых точь-в-точь соответствовало тому, что я увидел. Два мерзейших типа с повадками зверей. Тот, что в бейсболке, нес мешок из черного полиэтилена.

Почему-то это беглое предсказание произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Сделав лицо сонным и равнодушным, я задремал с отчаянным сердцем. Бандиты заметили мою рожу, но вид машины был слишком жалок для подозрений. Взобравшись в джип, они властно тронули с места, как положено хозяевам жизни. Только бейсболист, удосужился плюнуть в ветровое стекло моего «Москвича» шлепком жеваной жвачки. И показал мне толстый палец: ффак ю!

Телефонная трубка вспотела в моей руке.

— Алло. Они уехали.

— Не будем терять время! Враг еще спит, но вот-вот проснется, и мы пропали! Откройте багажник и чемодан! Быстрей же, раззява.

Сбитый с толку, я вышел из машины, распахнул багажник — он был просто прихлопнут — увидел знакомый чемоданище из желтой кожи, но вместо того, чтобы отпрянуть и уносить ноги, глупо, как во сне, почти машинально отстегнул защелки.

Крышка взлетела, словно ее кто-то толкнул изнутри.

И там я увидел свою дьяволицу! В коротеньком платьице! С бантом по белому фону — черный горошек! Тварь держала у уха сотовый телефон! Так вот с кем я разговаривал все это время.

Девочка открыла глаза и схватила меня за руку.

Я оцепенел — ведь любое сопротивление бесполезно…

— Папа! — сказала она голосом той молодой женщины, что жила в ее теле, — возьми меня на руки!

Сказала холодно и властно. Это был ее настоящий голос. Я с ужасом подчинился.

— А теперь поставь на землю. И без фокусов. Я пальцем проткну твой череп и вытряхну мозги на асфальт.

Кажется, ее голые веки не способны моргать, они просто примерзли к глазным яблокам.

— Входим в дом, — и адской силы сжатие руки, мои пальцы жалобно пискнули.

Мы вошли в просторный подъезд в арках и с лепниной на потолке. Лифт оказался на втором этаже, но бестия нашла его уверенно и спокойно, словно знала дом на зубок. У сетчатой двери — ни души.

— Нажми кнопку последнего этажа. — Тут ее волосики встали дыбом и голова превратилась в шар одуванчика. Прошла минута, прежде чем волосы улеглись! Бестия была невозмутима. И на миг не выпускала моей руки.

— Звони в квартиру номер 76. Ответишь, что мы к Дарье Степановне, купили лекарства в аптеке.

Я трепещу перед тварью, как дикарь при виде корабля.

Я позвонил в квартиру номер 76. Судя по обилию табличек с фамилиями, мы шли в огромную коммуналку. Нажал один раз.

— Нажми еще три раза, — приказал дьявол, — и не бзди!

Я поспешно давнул кнопку еще три раза — вышло четыре звонка.

Открыла встрепанная бабуля с селедкой в руке, в другой — она держала кухонный нож в селедочной чешуе.

Я молчал. Рот опечатало страхом.

— Здрассьте! — бойко отбарабанила фурия, — Мы к Дарье Степановне. Лекарства купили.

Теперь у нее пионерский фальцет! Мой дьявол умеет менять высоту и тембр голоса одним усилием воли.

— Ну и внучка, — умилилась баба, указывая рыбой в глубину коридора, — Она ведь уже второй день не встает. Помирает. Идите.

Банальность происходящего казалась мне чуть ли не священной.

Мы прошли в даль бесконечного коридора, сначала мимо кухни откуда тянуло чадом горелого масла, затем мимо дверей в комнаты. Только один раз чья-то пьяная ряха выглянула на нас из туалета, и дверь тут же захлопнулась. Донеслись звуки рвоты. Никуда не заходя, адская девочка протащила меня в самый конец коридора, где путь загородила дверь, обитая драной клеенкой.

— Толкай! Это выход на черную лестницу. Да сильней! Замок сломан.

И точно, от напора плеча дверь застонала, замок вывернуло из пазов, и мы вышли на темную лестницу. Пахло кошками. Дьяволица уверенно шла к цели — спускаясь по гадким ступеням вниз, в преисподнюю. Я еле поспевал за прыжками маленьких ног. Ниже, еще ниже. Вот нас обнимает полумрак подвала, дух запустения и сырости.

Дверь!

Массивная дверь из серой стали сверкала в стене. Холодная бесстрастная преграда, на которой не было ни ручки, ни замочкой скважины, ни глазка. Серьезная дверь, сам вид которой говорил: «Мне есть, что закрывать, что защищать и не пускать». Только банальная надпись краской: «Щитовая. Вход запрещен.»

— Ну! Открывай! — фурия показывает пальчиком на еле заметную щель.

— Как?

— Доставай ключ, — девичье личико закипает от взрослого гнева.

— Какой ключ?

— В твоей сумочке, балда! В левом кармане плаща! Я уж забыл о ней. Достаю. Демонстративно выворачиваю все содержимое: нет здесь никакого ключа!

— Идиот, — ругнулся дьявол низким мужским баском, добавив нецензурное слово, — Вот же он!

И она подняла плоскую картонку, смысл которой остался мне непонятен ни при первом, ни втором осмотре.

— Это электронный ключ! Вот тут прорезь.

Я вставил карточку в щель. И тут же грубый окрик:

— Не той стороной!

Когда дверь гулко звякнула и приоткрылась, дьяволица бегом припустила вперед, не выпуская моей руки из тисков адской ладошки. Ну и ну! Передо мной светлая даль тоннеля, озаренного светом криптоновых ламп. Тоннель имеет плавный спуск. Под потолком идут переплеты серебристых труб. Дело пахнет керосином! Это кишка ведет либо в атомный центр, либо в ракетный бункер, либо в штаб ПВО… словом, расстрел на месте.

— Быстрее! — командует дьяволица. — Он вот-вот проснется!

Кто проснется?

Новая дверь. На этот раз из стекла. Двойное бронированное стекло. Но открылась легко. Тварь тащит меня в маленькую дверцу сбоку. Мы в гардеробе.

— Одевай это! — :сатана тычет детским пальчиком в голубой комбинезон.

Подчиняюсь обреченно. Я не хочу больше жить. Пусть будет то, что будет.

— Повязку!

Оказывается к комбинезону положена марлевая повязка, которая закрывает половину лица ниже носа.

— И мне!

Украшаю гадкую рожицу квадратом из марли.

— Вперед, козел! И не.бзди! Здоровайся и улыбайся! Грубые слова, вылетающие из бескровного ротика,

заставляют мое сердце сжиматься.

А вот и первый встреченный человек. Он тоже в комбинезоне. Спешит по своим делам. Кивнув, не доходит до нас десяти шагов и сворачивает в боковой коридор. Тоннель начинает раздваиваться. Поворот. Еще один поворот. Слева появляется стекло. Там видна голова молодой девушки. Она в погонах поверх военной рубашки цвета хаки. Кажется одна звездочка — это младший лейтенант. Моя тварь резко сбавляет напор и вышагивает походкой испуганной девочки.

Это контрольный пост.

— Я хочу пить! — кривляется дьявол, надув губки и пуская слезы.

Я киваю девушке за стеклом.

— Капризничает? — спрашивает она спокойно. Вид ребенка ее никак не изумляет.

— Пить хочет.

— Потерпи, — она пытается успокоить ребенка. Мужики ни на что не годятся.

Идем дальше. И вдруг крик сзади. Моя душа содрогается.

— Средний лифт не работает!

— Спасибо.

А вот и холл для лифта. Судя по всему, мы у основания какого-то здания. Средний лифт действительно не работает. Работает крайний слева. Бестия сама соизволила нажать кнопку вызова. Лифт уже стоял. Когда мы остались в кабинке один на один, лицо дьявола исказилось от злобы:

— Больше ни слова. Пикнешь — я оторву тебе башку и выкину в окно.

Я не сомневаюсь, что она это сделает.

Внезапно волосы ее вновь встают дыбом. Хватка руки чуть-чуть слабеет. Глаза закатываются вверх. Печальным хрустальным голоском девочки она говорит:

— Я узнала тебя. Ты вовсе не Сима. Ты черт в юбке. Ирма Эсесовна… — ее начинает подташнивать. Тиски совсем ослабели.

И вот я медленно вытаскиваю свою руку из ладошки!

Бестия сползает на пол, раскинув ноги в туфельках.

Что дальше? Лифт продолжает движение! Бросаюсь к панели и нажимаю на стоп. Мне не хватило буквально пары секунд — припадок проходит — вскочив с пола бестия вскидывает руку и упирает указательный палец в лоб! Я чувствую нажим не пальца, а пстолета, так холоден и страшен его напор.

— Не бзди. Обалдуй! — в ней вновь просыпается голос женщины, — мы у цели. Но он слышит нас и вот-вот проснется.

Лифт остановился, и двери открылись.

— Выполняй каждое слово, или я выпью твои мозги! Сатана вытаскивает меня в коридор с такой силой, что чуть не отрывает руку. Но я начинаю кажется понимать, с какой целью бестии нужен я — дьявол подвержен приступам слабости и тогда превращается в слабую десятилетнюю девчонку, которую можно просто отшлепать по заднице. Я нужен, чтобы открыть тяжелые двери, чтобы дотянуться до кнопки лифта, чтобы взять когда нужно на руки…

Тук, тук, тук стучит мое бедное сердце, как поезд на поворотах сдуьбы.

— Сюда!

И она повисла на ручке полупрозрачной двери. Вид фурии страшен: наэлектризованные волосы колышутся змейками, треснувший от усилий рот обнажает дрянные зубы, на лбу выступает бисерный пот.

Кррак! Замок выломан и мы входим в… ванную комнату. В просторную ванную комнату с высоким потолком, белыми стенами из кафельных плиток. Влажный воздух полон тепла. Одна стена из сплошного матового стекла. За ним чувствуется свет солнца. В центре комнаты, посреди пола стояла черная ванна, полная голубой морской воды, а в воде! — плавал на спине прекрасный спящий курчавый мальчик. Глаза его была закрыты. Но как только бестия захлопнула дверь, веки его дрогнули, в просвете появились зрачки в радужной оправе, губы слегка расжались. Вынув из воды золотые руки, по которым струилась вода, спящий мальчик слабо схватился за край ванны, пытаясь выбраться наружу. С белоснежного потолка прямо к его лицу свисал на сияющем тросике микрофон, и сейчас он явно пытался что-то сказать, даже выкрикнуть, но сон был слишком глубок, а транс — всеобъемлющ.

Выпустив мою руку бестия подбежала к ванной.

По лицу спящего мальчика пробежала гримаса, глаза на миг широко приоткрылись.

Я был ошеломлен его красотой и беззащитностью голого тела.

Казалось, передо мной сам античный бог красоты Аполлон в отрочестве.

— Утопи его! — дьяволица сделала характерный жест — и прижала грязный пальчик к губам, показывая глазами на микрофон.

— Нет! — Мой отказ привел дьявола в неописуемую ярость. Я никогда не видел, чтобы ребенок, даже одержимый сатаной, мог так злиться. Чистые глаза налились кровью. А зубы с такой яростью лязгнули, что откусили кончик языка и алый шматок мяса выплюнуло на идеальный пол.

— Я не убиваю детей.

И я демонстративно уселся на скамью из черного мрамора, на краю которой белело снежное полотенце.

Нашарив пальцами ошметок языка, гадина запихнула огрызок в рот и харкнула горячим мясом в мое лицо. От плевка я потерял сознание и свалился со скамьи спиной на холодный кафель. Но я все хорошо видел и слышал. Мой ум раздвоился, как жало змеи.

Тварь пошатывало. Наступил новый приступ слабости. В злобный плевок ушли последние силы. Задрав ногу, она влезла в ванную, в обуви, в дешевом платьице и серых чулках. Вода выплеснулась на пол. Оторвав золотые руки от бортика, девочка принялась топить и душить херувима. Но сил не хватало. Спящий сопротивлялся цепкому нападению. Движения рук становились все ясней и точнее. Ангел просыпался.

Что ты здесь делаешь, Герман?!

Тогда тварь вцепилась зубами в рот купидона. Уходя от боли, мальчик погрузил лицо в воду. И там, в прозрачной глубине, открыл глаза, а затем рот, набирая воды, после чего устремился к поверхности. Отвратительно мокрая, с потными волосами на лбу, гадина караулила всплывающее лицо растопыренными ладонями. И вот они впиваются в горло. Начинают душить. Она даже наступает ногой на живот Аполлона, чтобы прижать тело ко дну. Но поздно! Напружинив щеки, мальчик пускает роковую струйку вверх, и фонтанчик, играя жилками влаги, дотянулся побегом цветка до микрофона и ударил в микрофонную сеточку — по пустому пространству прокатился оглушительный грохот.

То, что я принял за стену, мгновенно откатилось в сторону, и в помещение с испуганным криком вбежали люди — две женщины в белых халатах и охранник в пятнистой униформе с электрошоковой дубинкой у пояса — увидев людей, фурия испустила омерзительный крик и, собрав свои адские силы, ударом указательного пальца пробила насквозь лоб херувима. Раздался оглушительный хруст кости и ванна окрасилась розовым дымом крови.

Выдернув дубинку, телохранитель шлепком оружия парализовал сатанинскую бестию. Девочка плюхнулась в воду, пытаясь вырвать засевший палец из дырки в лобной кости черепа. Даже когда ее тащили из воды, она — уже без сознания — продолжала царапаться и кусаться.

После чего охранник занялся моей персоной — перевернул на спину вялое тело, заломил руки за спину, надел наручники. Пнул в ребро кованой бутсой.

Тут появилось новое действующее лицо. В распахнутую дверь, с чашечкой кофе в руках, вышел седой господин, одетый на концертный манер, чуть ли не в смокинг, с чайной розой в петлице. Он был ухожен, выхолен, элегантен и зол.

Так в мою жизнь вошел великий человек, гений, прозорливец, медиум, генерал, ясновидец Август Эхо.

Меня перевернули на спину и, продрав глаза, я следил |за передвижениями маэстро.

Бросив беглый взгляд в мою сторону, он подошел к скамье из черного мрамора, на котором угасал херувим с адской дыркой во лбу. Женщины подняли безнадежные лица.

Мрачно насвистывая что-то из Россини, кажется, увертюру к «Севильскому цирюльнику», он склонился над павшим ангелом. И пролил кофе на снежную грудь. Нечаянным жестом растерянности.

Внезапно по лицу его прошли нервные судороги — знак гениальности — лицо на миг скомкалось, рот приоткрылся, язык высунулся. Он закрыл глаза, ожидая когда схлынет возбуждение мышц. И через долю секунды лицо успокоилось.

Отпивая глоток кофе, седой господин молча нарисовал в воздухе вопросительный знак.

— Мальчик погиб, — ответил кто-то из женщин.

В отличие от кошмарной гибели бандитов в гараже, смерть ангела казалось прекрасной. Отверстие во лбу зияло идеальной круглотой, на лоб не вытекло ни капли крови, и кожа осталась чистой.

— Кто ты? — господин отошел к девочке, которую просто швырнули на пол. Тварь была без сознания. Мокрая юбочка задралась, открывая взору голые кривоватые ноги, черные трусики… женщина поспешила опустить юбку, чтобы не корежить чувства эстета.

— Кто ты? Маленькое чудовище? — повторил вопрос господин.

В произношении слов чувствовался легкий акцент. Но это был шикарный размашистый голос человека, привыкшего к власти.

После чего он вылил остатки кофе на лицо бестии.

Никто не отвечал ему; — ведь вопросы задавались себе.

Женщина-врач подняла закрытое веко дьявола, за которым обнажился неподвижный зрачок: скоро она придет в себя.

Изучая кофейную гущу на лбу и щеках маленькой твари, незнакомый властелин задумчиво произнес:

— Это оболочка. На деле нашей даме почти двадцать лет. Почему у нас нет детских наручников?

Затем его лакированные туфли двинулись в мою сторону.

Никогда еще я не видел таких проницательных глаз. Казалось, взор проникает на самое дно души.

— Ну здравствуй, Герман, — сказал он мягко и почти ласково.

По мановению пальца — охранник поднял меня с пола и прислонил к стене.

— Ты устал бороться за свою жизнь?

Я не знал как отвечать на такой вопрос.

— Но это только начало, Герман. Теперь тебе придется бороться уже за две жизни. Свою и мою. Посмотри, — он обвел взглядом ужасную картину, — Она перешла от слов к делу. От защиты — к нападению!

Глава 4

Мое короткое счастье. — Ужасы удачи: баккара и трюфели с ядом. — Наше возвращение в Москву. — Тайны убивают любовь. — Бегство всегда внезапно, как снег на голову. — В доме людоеда и людоедки. — Полный улет!

Странно, что без памяти влюбившись в Марса, влюбившись первым зрелым чувством, я при этом чуть-ли не хорошо понимала с кем имею дело. Он был из парвеню, человек из русских выскочек, богач последнего времени. От его манер часто несло уголовщиной. Он явно занимался темными делами. Но делами, а не делишками! И не был он никаким наемным убийцей. Берт выше! Он был крупным воротилой черного бизнеса. И мне это нравилось. Ведь мой отец — если верить словам тетки — был шпионом. Замечательное слово. Я не люблю правильных людей, которые живут по линейке правописания и пишут с ровным нажимом свою судьбу. Жизнь — не школа хороших манер. Мне важно чувствовать, что мой Марс при случае может взять и убить. Например, убить, защищая меня. Или наоборот — влюбиться и не убить.

Он узнал о моем существовании от своих бандитов-дружков, которые получили анонимный заказ на мое убийство. Сумма была так велика, — сколько, я не знаю до сих пор — что он захотел своими глазами увидеть такую дорогую игрушку. В те дни он случайно был в Праге. Что случилось потом, я уже рассказала: он понял — это судьба.

Кстати, давно пора описать его, это был зрелый мужчина тридцати пяти лет. Похожий на голливудца Кевина Кестера. Мощный, высокий, с тонкой девичей талией. Его грудь украшала неприличная сцена, выколотая в юношеские годы. При его чувствительности к боли — я это знала — такое вот украшение, которое выкалывают на коже пучком из трех игл, обмакивая острие в тушь, говорило о его невероятной выносливости… Однажды загорелась сковорода на электроплите, Марс решил побаловать меня каким-то экзотическим блюдом и вдруг вся сковородка вспыхнула ярким высоким пламенем. Дело было зимой, в северной Италии, в Альпах, в местечке Вал Суза, что у самой французской границы, куда мы приехали покататься на лыжах. Мы специально сняли уединенный домик, в стороне от отелей городка Сестриере. Это. был деревянный домик, набитый лыжами, мебелью, книгами, одним словом, он сгорел бы как спичечный коробок. Так вот, Марс схватил голой рукой железную рукоять сковородки и понес ее из кухни к входной двери. Огонь трещал и брызгал в стороны каплями горящего масла. Я шла за ним и топтала огоньки подошвой лыжных ботинок. От руки запахло паленой кожей, так раскалилась проклятая ручка. Марс не издал ни звука, открыл свободной рукой дверь и швырнул сковородку в снег. Он сжег кожу до черноты, и только ночью, уже после визита врача, я услышала как он стонет во сне от боли. Потом он — пусть это признание звучит глуповато — нисколько не боялся мышей, жуков, тараканов и прочей нечисти, от вида которой у меня душа — в пятки. Наше свадебное путешествие мы проводили на Энола, есть такой полудикий островок у берегов Западной Африки. Райское местечко для любителей экзотики и свободы. Там всего один отель, в который — бац! — может запросто заползти змея. Так вот, мой Марс убил одну такую гадину, и выкинул в окно — сам вид мертвого чернильного хлыста в золотых разводах на коже поверг меня в состояние обморока. А Марс только хохотал до слез, посадил меня на шкаф, куда не влезет никакая змея, и целовал мои глупые пальчики на глупых ногах. Он любил все беззащитное, и я лучше других женщин могла подарить ему чувство любовной опеки и защиты. После того кошма-рика в Праге, я рассказала Марсу о том, как с детства меня хотят укокошить, о том, что я стала мишенью для тайной и злой силы, о том, что меня за что-то преследуют, что каждый раз я чудом спасаюсь, я рассказала и про черного, который держал шприц в руках и искал меня в детстве, и про служанку Фелицату, и про психопата со скальпелем, и про мальчика на катке, который пальнул стрелой настоящего арбалета в грудь моей двойняшки на ледовом балу, и про мертвого мальчика в шкафу, и про змею в сумочке, словом про все… Он выслушал очень серьезно, но казалось, поверил не до конца.

Итак, около года мы провели в Европе, где у Марса вертелись разные полутемные дела. Я только раз спросила: ты, что, мафиози? Нет, ответил он, я честный ворюга. Главное, чтоб ты не убивал детей и не торговал человеческими органами! Он изменился в лице: Как такое могло прийти тебе в голову? Мой бизнес — левая нефть, газ, лес и цветные металлы.

Меня этот ответ вполне устроил. Я понимала, что он темнит, но и не хотела знать всей правды. Я прекрасно видела, что передо мной человек, на которого лишь недавно обрушились огромные деньги, а он продолжал жить по инерции инженера-совка — одна белая рубашка на выход, пара галстуков, один вечерний костюм, фрак только на прокат… правда, на машины он не скупился: «Роллс-Ройс» в Лондоне, «Мерседес» в Барселоне, «Джип-Черо-ки» в Лувесьене, столичном пригороде, откуда мы катались на тусовки в ночной Париж… Нашим любимым развлечением того времени была игра с Судьбой. Опасная игра двух безумно влюбленных, а то, что он любил меня — пусть даже как охотник добычу — страстно, я не сомневаюсь и сейчас. «Неужели ты заговорена?» —восклицал он. «Типун тебе на язык! Сглазишь, Марс!»

Хорошо помню как он повез меня в Монте-Карло. Я никогда не переступала порог казино и к затее отнеслась без всякого трепета, гораздо больше мне хотелось искупаться нагишом в теплом ночном море. Мы условились, что он даст мне сто тысяч франков и как только я их проиграю — едем купаться голыми. Шел восьмой час вечера, но в Монте-Карло было уже по-южному темно. Разумеется, было светло, как днем от обилия-электросвета, но город обнимала ночь, высокая как горы. В казино Марс оставил меня на произвол судьбы: сказал, что заедет через час. «Тебе хватит часа, чтобы просадить сто тысяч? Я это сделаю быстрее!»

Мне конечно хотелось выиграть, я знала, что новичкам сопутствует удача, но — не поверите — мне так хотелось искупаться в той теплой черноте, что струилась до самого горизонта за окнами, что я действительно решила побыстрее избавиться от денег. Тем более, если они не мои. Я шла из одного роскошного зала в другой, не зная на чем остановить свой выбор. Рулетка? Нет, в рулетке слишком много власти забирает случай. Я же стараюсь иметь дело с судьбой, а на случай не полагаюсь. И тут я — рраз! — распорола лимонные колготки о .какой-то дурацкий стул. Ага! подумала я, просекая момент, теперь судьба мне кое-что будет должна: всю жизнь рву колготки, ну сколько можно! Я стояла возле длинного овального стола под зеленым сукном, за которым играли в непонятную карточную игру. Это была баккара. Распаренные лица игроков. Дух ажиотажа и отчаяния за маской респектабельности. Вся публика при параде: дамы с буклями, господа с цветами в петлицах. Пытаюсь, стоя, разобраться в правилах. Крупье сидит на высоком стуле и командует игрой. Меняет деньги на жетоны. Орудует длинной лопаткой, которой цепляет карты и жетоны. Часть денег то и дело заталкивает в узкую щель на столе. Зачем непонятно. Слева от него в столе круглая чашка, куда он сбрасывает использованные карты. Понятно, он следит за движением денег и принимает ставки. Господа, делайте игру! Игра сделана? Ничего больше? Напротив него, на таком же стуле, восседает банкомет. Он раздает карты игрокам из колоды, которую перетасовал крупье. Каждому по одной карте, — до двух карт. Можно попросить у него .еще одну карту, если у тебя на руках мало очков. Ага! Самое лучше набрать девять очков, тут наибольший выигрыш. А вот если угодил в десять очков — баккара — то проиграл. Туз считается за одно очко. Фигурные карты сбрасываются. Считают только мелочь пузатую: двойки, тройки… Вообщем не так уж хитро закручено. Я замечаю, что крупье — желчный брюнет с лицом охотничей собаки — поглядывает в мою сторону. Еще бы! Я как идиотка держу открыто в руках деньги, которые мне сунул Марс. Не догадалась спрятать в сумочку. Целая куча деньжищ — Г00 тысяч французских франков, а это 20 тысяч долларов. И мой пойнтер учуял поживу. Я, по дурости, принимаю его за главного игрока. Тут один из проигравших встает из-за стола. Крупье сразу предлагает занять мне свободное место. Я колеблюсь — собаки не самое приятное воспоминание моей жизни и все же… все же, Лизок, тебя до сих пор ни разу не искусали. Кроме того, мое место за столом обозначено цифрой 7. А семь — опасная цифра. Она похожа на косу, с которой смерть приходит за душой покойника. Сесть задницей на семерку? Тут я замечаю, что крупье промокает потные щечки пестрым платочком, а все пестрое, пегое, с крапинкой — цвета моей судьбы. А, была не была! Сажусь в кресло. Только тут, по неумелости моего поведения, крупье догадывается, что я новичок — играю в первый раз и слегка меняется в лице. Он тоже знает примету — новичкам везет. Другие игроки тоже замечают желторотого птенца. «Ах, попалась птичка, стой! Не уйдешь из сети». Голоса становятся чуть тише. Меня едят глазами под французский соус тайных острот. Делаю первую ставку на Г0 тысяч франков. Сдаю с помощью крупье. Гляжу в карты. Уйя! У меня — 9. Выигрыш. Снова сдаю карты, уже сама, но крайне неуклюже. Смотрю: 7 и 2. В сумме — 9! Опять выигрыш. За столом воцаряется возбужденная тишина. Голос крупье начинает подрагивать. Карты истерично падают в круглую чашку. Дамы, месье делайте игру! Только тут я понимаю, что крупье сам не играет. А играют все остальные, особенно властно себя ведет насмешливый мусью с зачаточной лысиной и когтистыми руками. Он держит пальцы веером и цедит воздух. Мое появление сильно разозлило котяру. А я продолжаю срывать банк.

8, 9, 9, 8, 9, 7, 9, 9, 9, 8!

Двенадцать выигранных подряд сдач!

Мне некуда положить руки — все поле моего сектора заставлено столбиками жетонов!

Гора деньжищ — четыре миллиона пятьдесят пять тысяч франков!

Старуха с пьяными от зависти глазами, в диадеме на седых волосах, которая сидит напротив меня выкрикивает: «Прекратите!» Я сама хочу этого, но не знаю как это делается! Что нужно сказать?

За столом баккара остается последний противник — когтистый мусью. Всех остальных выбросила за борт моя фортуна. Он прекрасно видит насколько я глупа и невинна. Думаю, это прожженный игрок и богач. Он спокойно проигрывает одну за другой огромные ставки. Он уверен, что так долго никому и никогда везти просто не может. Он не знает, что я сука фарта!

Беру карту.

У меня снова 9! Получай, гондон!

Затем следует блистательный ряд. По толпе зевак проходит суеверный трепет:

9, 8, 8, 9, 9, 9, 9, 9, 8, 9, 7!

В глаза сверкнуло семеркой! Чую нутром, что удача начинает мелеть. Это сигнал. Взмах роковой косы за углом. Не заиграйся, Лиза! На зеленом сукне уже пять миллионов триста семьдесят тысяч французсюк франков чистого выигрыша. Полный улет! Я кожей чувствую — больше семи лимонов выигрывать нельзя. Все продуешь!

— Перестаньте! — кричит мне в лицо старуха в брю-ликах.

Я сама рада бы заткнуть фонтан фарта, но — как черт возьми! — это сделать?

«Хватит, мадам!» — шепчет сосед слева. «Остановитесь», — сигналит бархатными глазами молодой человек из-за спины крупье. Мой пойнтер взмок. Платочек все чаще пестрит над щеками. Глаза налились стеклом. Тасуя колоду он роняет на стол карты. Из толпы сзади меня то и дело дергают за бретельку вечернего платья самые горячие головы: «Можно сыграть с вами, мадам?» В ответ я пожимаю плечами — я просто не знаю, разрешается ли такое правилами казино: «Пардон, месье».

Только мой соперник сохраняет иронический тон. Он уже справился с паникой проигрыша. Когтистые руки постукивают по карточной рубашке похоронный марш: дурехе вот-вот крышка! Невозможно так долго выигрывать! Само небо покарает насмешницу…

Я же в отчаянии — как остановить дьявольскую игру. Беру картах. Уйя! У меня всего 4! Первая четверка в игре. Интуиция подсказывает: стоп, Лизок, больше не бери. Но с четверкой в руках еще никто не выигрывал? Ну и что, нашептывает судьба, они не выиграли, а ты выиграешь. Мучаюсь, что делать. Задираю глаза к потолку, к позо-лоченой люстре, глаз лакомится массивными гроздьями света. Одна лампочка подмигнула: не бери! Лизок, у тебя крыша поехала! Заметив запинку, крупье просит показать карты. И я показываю. «Возьмите еще», — советует он голосом опыта. Но я не должна слушаться голоса опыта, мой Бог сейчас именно — неопытность. Вы так считаете? Нужно взять, говорит крупье. И я взяла. Шестерка. 4 + 6 равняется Г0. Это баккара! Проигрыш. Первый раз продулась. Сумма банка огромна. От денег, которые забирает лопатка крупье рябит в глазах.

Так судьба щелкает меня по носу за измену неопытности.

Крупье: «Делайте игру!» Котяра ласкает когти: идиотка начинает проигрывать.

Раскрываю карты. Снова 4! Шалишь, обалдуй. На этот раз ничего не прикуплю. И что же? Мой мусью закрывает глаза. Три карты. Роковая баккара. Ура! Выигрыш! Кайф! Получай, гондон! Я вернула с лихвой свой проигрыш. И снова пошли косяком залпы удачи. С ума съехать:

9,9,8,8,7,7…

Взмахи косы все ближе. Как остановиться?! Господи! Больше семи лимонов срывать нельзя! Голова полетит с плеч… Кто-то сзади горячо целует мою шею. Я вскрикнула, словно меня укусили. Это Марс. Его лицо горит огнем. Потом я узнала, что он — обманщик — все это время следил за мной и не выходил из казино ни на секунду.

— Марс, боже! Как перестать играть?

Казалось все казино собралось за моей спиной и все слышат мой испуганный голос.

— Скажи: «Пас».

— «Пас!» — повторяю я, как сомнамбула.

Крупье на последнем издыхании потрясенно кивает: «Пас».

Мой соперник грызет когти.

Аплодисменты. Смех. Молодой человек с бархатными глазами, который так болел за меня восхищенно шепчет: «Ты настоящая ганьотка!» Я улыбаюсь ему, идиотка, не понимая, что это оскорбление. Ганьотка на жаргоне казино и есть та самая латунная щель в столешнице баккара, куда крупье опускает деньги — процент с игры. Ты щель, набитая франками! Вот, что прошептал низкий завистник.

В изнеможении встаю из-за стола. Меня шатает. Если бы не Марс, наверное, упала на ковер. Я выиграла подряд 29 раз и только единожды продула. Мой выигрыш в тот вечер составил шесть миллионов 999 тысяч 987 франков. От роковых семи миллионов меня отделяло всего Г3 французских франков. Сами считайте, сколько это будет в долларах. Из расчета, что один доллар — это приблизительно 5,5 франков… Забегая вперед скажу — мне хватило ума открыть свой первый в жизни счет и положить все эти лимоны в корзинку немецкого «Дой-че-банка». В свое время и в нужном месте они станут якорем спасения.

Только спустившись к машине, я сообразила, что не дала на чай крупье — плохая примета и Марс вернулся, чтобы исправить оплошность. Он застал крупье в слезах.

Казино выделяет охрану — доставить выигрыш в банк.

— А теперь купаться!

В машине пораженный, взволнованный моей баснословной удачей, Марс устраивает форменный допрос:

— Как тебе это удалось?

— Не знаю.

— Ты никогда раньше не играла?

— Никогда. Кстати, что это было?

— Что «что»? — Марс ведет машину зло и напористо, хорошо, что вечером дорога вдоль моря пуста.

— Как называлась эта игра? Девятка? Фараон?

— Баккара! Баккара! Десятка! — он кажется раздавлен моей удачей.

— Элиза, девочка моя, вспомни детали. Пойми, мне это очень важно!

— Ну он походил на пойнтера.

— Кто?

— Который раздавал карты.

— Крупье. Ну и что?

— Псы на меня только рычат, но еще никогда не кусали.

— Ммда… и ты поэтому стала играть?

— Не только. Я еще порвала колготки. У стола баккара.

— Господи, Элиза…

— Пойми, Марс, мне всегда не везет. Если я забуду дома зонтик, обязательно пойдет дождь. Вся эта чепуха ложится на весы судьбы. Растет, как куча песка, и тогда судьбе становится стыдно и бац! что-нибудь да обломится. Чтобы уравновесить весы. По справедливости. На сто мелких пакостей — одна удача, но зато крутая.

— Судьба слепа, Элиза! У нее нет совести. Это тупая, бессовестная, безглазая, безмозглая скотина! Чушь собачья!

— Но я выиграла благодаря такой чуши!

Он замолк. Колоссальный выигрыш говорил сам за себя. Марс был просто в отчаянии. Я могла обойтись без него…

— Что еще?

— Только не смейся. Платочек у крупье был такой пестренький. А все пестрое для меня как сигнал: тут что-то не так. Или тебе повезет, или — уноси ноги. Сегодня подфартило. Да что с тобой, Марс?! Неужели чужая удача может пригодиться другой удаче? Брось ломать голову!

— Нет. Это важно. Очень важно, Элиза…

Он не договорил… чтобы убить тебя наверняка.

— Ах да! Я знала, что надо бояться семерки. Очень опасная цифра, — и я объяснила, что она похожа на косу в руках смерти, что семерка любит, когда ее боятся и уважают.

Марс расхохотался.

Я понимала, что опираюсь на детский лепет, но я выиграла. Я положилась на собственную неопытность до точки. Ведь удача не хозяин твоей судьбы, а всего лишь ее слуга, но такой слуга, который все доводит до конца. Не знаю, как это объяснить понятнее. Ну, например так: ты хочешь стакан вина, чтобы приподнять паршивое настроение и говоришь слуге: «Принеси мне стакан вина!» И он приносит… стакан яду, чтоб ты больше не мучался. Этот слуга служит твоей правде, а не командам.

Примерно так.

— Да, вот еще что, когда я села играть, я дала слово Богу, что больше никогда, никогда не сяду играть. Слышишь? Никогда!

Это я сказала немножко назло, так он меня достал в тот вечер.

Сразу скажу тем, на кого мой выигрыш произвел впечатление: Бог в игре никакой не помощник — он никаких карт не создавал и никогда их р глаза не видел. И молить о выигрыше — пустое дело.

Тут Марс разом приуныл: он-то уже надеялся на новые деньги.

И знал — переупрямить меня невозможно.

Под колесами машины заскрипела пляжная галька. Мы тихо подкатили к черной стене ночного моря в лунных прожилках. Марсу удалось найти спуск к частному пляжу. Он всегда найдет уязвимое место в буржуазной стене… Ночь неподвижна. Волна так низка, что валик прибоя завивается алмазной стружкой. Я плавала, наверное, часа два. Обожаю море. Плаваю как рыба. Марс включил свет автомобильных фар, чтобы я не сбилась с курса. Сам он пловец неважный. Но ценит мою плавучесть и наслаждается видом любимой женщины в воде. Я обвязала шею люминесцентным шнуром, какие продают в Монако на каждом углу, чтобы Марс видел в темноте мой яркий желтый кружок. До сих пор хорошо помню ту тихую ночь. Средиземное море обнимало обнаженное тело с той же истовой нежностью, с какой я в детстве обнимала свою любимую книжку во сне. Ведь она заменяла мне куклу. Далекий берег сверкал грудами белого жемчуга — огнями Монако и Монте-Карло. Я вспоминала свое несчастное житье в детских домах и чувствовала, как блестят мои глаза от слез. В центре звездного купола горела луна. Слеза заставляла ее расплываться по краям. Сколько бедных девочек стоит в эту ночь в коридорах босыми и держат на вытянутых руках подушки. На линии горизонта плыл ночной пассажирский лайнер. Он был похож на корону утонувшего принца. Я наслаждалась меланхолией, ведь истинное счастье — это блаженство печали. Рядом дружелюбно фыркнул дельфин — он был огорчен, что я уплываю к берегу, и проплыл так близко, что я успела тронуть рукой его мокрые атласные плавники. Светает. Я плыву на свет фар. Они горят, как бесстыжие глаза Марса в минуты любви. Услышав мой голос, он поплыл мне навстречу, обнял в воде и вдруг страстно и проникновенно сказал: дальше лучше не будет, я хочу умереть сейчас, здесь, вместе с тобой — в этом было столько чувства, что я была готова камнем пойти на дно. Бог знает почему мы тогда не утонули, а изумленно вышли на берег, радуясь жизни… Это был один из самых счастливых дней нашей любви.

Теперь надо вернуться назад, в тот злостчастный день, когда в Праге я встретила Марса, проникла с ним в отель «Европа» и увидела на столике у дивана свою украденную сумочку, а в ванной — свою подружку по интернату Веру Веревочку. Что с ней случилось я так и не поняла. Почему она перестала расти? Как оказалась в Праге существо, у которого в мире не было ни одной родной души. В дорогом первоклассном отеле. Кто покупал ей игрушки? Что она видела, плавая в ванной. Мы несколько раз обсуждали эту ситуацию с Марсом. Он точно знал только одно — дама возглавляла ту самую группу киллеров, — один из которых был африканец в шапочке из леопарда, — которая получила заказ на мое убийство. О, мой враг не жалеет денег! Но Марс спутал все карты и увез меня из-под прицела. О роли Веревочки он ничего определенного сказать не мог, до тех пор, пока не получил консультацию у психологов. Так вот, хотя мнения разделились, точка зрения была такова: замедленный рост и общее отставание в развитии — печальная норма в жизни детей из детских домов, они обычно уступают своим сверстникам из благополучных семей на два — четыре года. Я утверждала, что ей столько же лет сколько и мне, мы были одногодками. То есть отставание в развитии достигло целых десяти лет! Психологи считали, что это аномалия, хотя при особенно патологических случаях такое все же возможно. А вот мнения о роли Верочки в качестве пособника киллеров неожиданно сошлись узким лучом: лунатизм одно из ярких проявлений людей, способных к телепатии и ясновидению. Марс принес мне несколько научных статей — я почти ничего не поняла там, — в которых писалось, что в США, Англии и России идут интенсивные поиски спецслужб с использованием редких способностей человека в целях разведки. Телепат, наделенный способностями к дальновидению, может в одиночку разрушить всю оборонную систему противника: ведь для него нет секретов. Моя подружка по интернату могла стать именно таким вот оружием. Почти три года наши кровати стояли рядом, мы пережили вместе сотни детских обид, она очень любила меня… то есть при желании она вполне могла меня видеть на расстоянии. О том, что это так, говорит и нахождение девочки в ванной. Вода идеальный изолятор и проводник дальновидения. Многие телепаты и ясновидцы говорят о воде, как об увеличительной линзе для своих опытов. Если все это правда, то моя жизнь в ее руках!

Марс при этом всегда досадовал, что я не позволила ему застрелить исчадье. А я злилась и возражала: она никогда не сделает мне зла. Ее или обманывают или принуждают искать меня!

О силе ее любви ко мне говорил и сам ее маленький рост, и вид десятилетней девочки. Она же крикнула мне в слезах, когда тетка увозила меня из интерната: «Предательница! я назло тебе больше не вырасту!» И разрыдалась.

Как вспомню, что влупила ей пощечину, так готова умереть от стыда… Впрочем я ничего об этом Марсу не говорила. У человека должны быть свои тайны, тайна — кровь нашей души.

Но надо же! Сколько сил брошено против меня? Отыскать Верочку! Чтобы найти меня наверняка! Сколько хлопот я доставила собственной смерти своим бегством!

Но кто так жаждет моей смерти?

Отчасти, свет на тайну проливает вот это письмо, которое нашли мои враги, вспоров подкладку в сумочке

Фелицаты. Оно написано на французском. Я прочитала его в машине, когда Марс увозил меня подальше от отеля.

Тонкая рисовая бумага. Торопливый размашистый почерк.

Вверху поставлена дата: 22 сентября 1976 года, Рядом указано место написания — Эль-Аранш. Это городок на берегу Атлантического океана в Марокко. Я отыскала его на карте.

"Дорогая крестная!

Я рискнул позвонить тебе в Москву из Рабата и ты уже знаешь, в какой переплет я попал. Возможно, наш разговор писали, но у меня не было выхода. Если так, то они узнали, что я жив. А вдруг обошлось? Ведь я уже четыре года хожу в покойниках. Да и кто знает, что я крещен, а ты — моя дорогая любимая крестная лягушка. Словом, возможно это мое последнее письмо — мне предстоит отчаянно бороться за свою жизнь. И если я не выйду на связь до Нового года, то пиши-пропало. И ставь крест на моей бесшабашной жизни. Прости за все неприятности, которые я однажды тебе причинил. Целую все твои зеленые лапки. Проехали!

Надеюсь, что ты лучше воспитаешь мою дочь, чем ее несчастная мать. Или мои надутые индюки. Для них я тоже давно умер. А если узнают, что я был жив все эти годы, то все равно никогда не простят. Бог им судья. Умоляю, не доверяй им ни полслова: тебя сдадут с потрохами и лягушку упрячут в болото, на самое дно. Прописки точно лишат, имей в виду.

Я положил крупную сумму на твое имя в «Дрезденер-банке», филиал которого есть в Зап. Берлине, куда ты можешь заглянуть слетав по путевке в Вост. Берлин. Реквизиты счета и банковскую карточку тебе передаст А. Ты знаешь, кого я имею в виду. А подпись твою я срисовал с рождественской открытки, какую ты прислала в Сидней. Спокойно расписывайся лапкой и не квакай.

А меня беспокоит. Но, пока мы заодно. Я отстегнул за девочку сумасшедшие деньги… увы, в них я верю больше, чем в нашу давнюю дружбу. Прости, я озлобился. Пойми, меня хотят загнать в угол.

Так вот, этой суммы вполне хватит для Герсы до совершеннолетия. А там, я надеюсь, правда откроется, и она вернет себе настоящее имя и состояние Розмарин. Прости милая, добрая, поцелуйная крестная, что я ставлю под удар твою жизнь. Прости! Но у меня нет другого выбора. И береги девочку, жена прикончит ее при первой возможности. О, ты не знаешь эту тварь!

Боже мой, тетушка, перечитал написанное — я пишу так, словно уже покойник. Извини, нервы ни к черту! Два «эль» меня доконают — Лубянка и Ламберт-норд. Сожрут головастика, не дадут ему стать благородной квакушкой.

Но ближе к делу.. Я позаботился о том, что когда Лиза вырастет и достигнет совершеннолетия, ей все станет известно. Я защитил ее права документами, от которых черту станет жарко. Я никому не позволю обижать мою маленькую принцессу. А она станет красавицей и простит своего непутевого папашку. А пока мой дорогой Лизочек сладко спит в машине. Спи, моя сладкая, спи. Стисни покрепче реснички. Мы на пирсе. Я пишу письмо, сидя на подножке и подложив на колено блокнот. Пардон, за почерк. Катер уже на подходе. Кажется все о'кей. Я вижу на борту А. Он машет шляпой. Сейчас я в последний раз поцелую мою крошку, мою спящую красавицу. Сначала — в щечки, затем в ушки, а потом — в пальчики. Надеюсь, она уйдет от погони.

Твой лягушонок."

Вот такое письмо.

Я читала и обливалась слезами.

Но оно больше задало загадок, чем ответило на вопросы. Понятно, что отец отправляет меня в Россию, под надзор крестной. Он спасает меня от опасности. Понятно, что ему помогает друг, некто А. Но откуда исходит опасность? И что с моей мамой? Почему она позволила такому случиться? Отец прямо пишет, что «жена прикончит ее при первой возможности». Как это понимать? Ведь жена моего отца и есть моя мамочка. Как вышло, что мать подняла руку на крошечную дочь? Или речь о другой женщине? Тетушка уверяла, что родители утонули вдвоем во время шторма на прогулояной яхте. Она лгала! Но зачем? Или все-таки мои подозрения против тетушки имеют основания и она в силу неизвестных мне обстоятельств стала на сторону моих врагов? Проклятые деньги! Моя мать была богата, и если она умерла, то наследницей стала я. Или она жива? А может быть у нее были другие дети? От других мужей? Ведь я решительно ничего не знаю о том, кто такая Розмарин.

Наконец кто такая Гepca? Это я сама? Выходит мое настоящее имя вовсе не Лиза? Но ведь отец ясно пишет о том, что «мой дорогой Лизочек сладко спит в машине…» Или у меня два имени? Лиза и Гepca? Ничего не понимаю!

Перечитывая снова и снова дорогое письмо, я вдруг неясно начинаю что-то припоминать… воспоминание дрожит в солнечном мареве… бесконечный песок… жара… машина с парусиновым тентом, сквозь который видно раскаленный круг солнца… верблюды… я лежу на мягком диванчике с низкой спинкой и не понимаю отчего сидение так трясет… отец наклоняется над моим личиком и…

Видение обрывается. Больше ничего не могу вспомнить.

Я не захотела показывать письмо Марсу, а только пересказала основные моменты. Он еще раз повторил, что заказ на мою смерть поступил от анонима, который вышел на русскую мафию в Праге, что сумма была так велика — он никак не хочет мне ее назвать! — что он сам решил посмотреть за кого платят такие деньги, пришел на площадь, где я выступала с клоунами и сразу засек за мной слежку. Выходит, за мной охотились с двух сторон. Это насторожило Марса, он заподозрил ловушку… но вскоре все это потеряло значение, я увлекла его сердце.

А по поводу письма он уверенно заявлял, что ни одна мать не станет искать смерти собственной дочери, которую родила в муках. Что жена моего отца совсем другой человек. И что именно она стоит за ширмой моей судьбы и караулит мою смерть. Все мачехи ненавидят падчериц! Что все дело в бабках — фактом своего рождения я угрожаю ее финансовым интересам. Может у ней самой есть дочь или сын, которым твое совершеннолетие совсем ни к чему? Почему? Потому что в основании всего дела лежит какая-то темная беззаконная акция. А ты можешь вывести их на чистую воду. Недаром отец угрожает документами — там компромат! Других мнений быть не может. Письмо хранилось в сумочке Фелицаты, значит его содержание прекрасно известно твоим врагам.

О имени Гepca Марс предположил, что у меня двойное имя. Такое принято в аристократических кругах.

Но когда я просила его разузнать что-нибудь о семействе Розмарин, он был обескуражен — среди тысяч богатейших имен Европы такого имени нет.

Круг замкнулся.

И последнее, что подчеркивал Марс: «Тебя сдал приятель отца, тот самый, который взял за тебя деньги и махал шляпой с палубы катера. Предают только свои! И тебя прямым ходом доставили на помойку, в дом для сирот».

И еще. Увидев как-то письмо в моих руках, он заметил, что это не оригинал, а хорошая ксерокопия.

Я просила его поехать со мной в Эль-Аранш, поискать ключи от тайны. Я была уверена, что смогу вспомнить тот великолепный белый особняк с колоннами, где высокие окна и где ветер колышет легкие белые шторы, а на мозаичном полу бродят тени от облаков… но судьба распорядилась по своему.

Мы никогда уже не съездим в Эль-Аранш!

Сделав это отступление, вернусь в те счастливые дни медового месяца. Мы растянули его на полгода. Но в отношениях возникла неясная тень. У Марса не шел из головы мой баснословный выигрыш. Сорвать за один вечер больше одного миллиона долларов! С ума съехать! После случая в казино у Марса вошло в шутливую привычку снова и снова примерять мою удачу к своей судьбе, Я любила его и бездумно включилась в игру, еще не понимая, что опасно бесконечно испытывать свой дар. Правда игра шла по пустякам: Элайза, если я здесь оставлю машину, меня обчистят? Ставь спокойно, не обчистят. Элиза, звонить или не звонить? Не звони, ни в коем случае не звони… Я разумеется не знала, о чем речь, но спустя какое-то время Марс торжественно объявлял: ты была права, я бы позвонил в самое пекло! И спектся б! Но я не позвонил, у меня жена — умница. И дарил какую-нибудь мелочь из жемчуга, пустячок из золота. Я не заметила, как быстро привыкла к роскоши. Все-таки человек — немножечко падаль. Или: Элиза, взгляни вон на ту пару, они любовники? Вон те? В третьем ряду партера? Что ты! Они не любовники, они только лишь разыгрывают всех… Марс мрачнел:

— Черт возьми, неужели ты права? Я и не подозревал, что все это сплошная туфта. Это очень меняет дело. А с кем же он тогда спит сукин сын?!

— А вон с тем усатым дядей в зеленом галстуке.

— Ты с ума сошла, Лизз, он никогда не сигналил как педик!

— Тогда больше не спрашивай, отвяжись.

— Прости, я ошарашен… впрочем, теперь многое стало ясно. Ты меня выручила… Проси что хочешь!

Но чем точнее я попадала в цель, тем чаще он темнел лицом — ведь моя непостижимая проницательность, вкупе с сумасшедшим покровительством судьбы, могла легко обернуться против него самого.

Он не знал, что любовь делает меня слепой. И ему ничего не грозит.

Но однажды я категорически запретила ему играть с моей жизнью, раз и навсегда. Ведь я опять оказалась на волосок от гибели.

А случилось вот что.

Был день его Ангела, вечер мы провели с друзьями, а затем смылись вдвоем поболтаться в Сохо. Да, забыла сказать, дело было в Лондоне, в самый канун Рождества, а Сохо — самое замечательное местечко в Европе для развлечений. Вот уж где не соскучишься! Я оделась Арлекином: трико в разноцветных ромбах, на голове треуголка, на носу — красный шарик. Вспомнила, что я же клоунесса и принялась куролесить, с ходу влезая в сценки соховских клоунов, пела с ними песенки, пускала огонь изо рта и даже ходила по проволоке под аплодисменты публики и самого канатоходца. Оттянулась на славу.

Только под утро мы вернулись в квартирку на Коул-хен-корт; лондонец с ходу поймет, какие бабки надо иметь, чтобы жить в этом районе… Обычно мы сразу валимся в постель и спим как ангелочки до полудня, а тут вдруг Марс торжественно распахивает двери в гостиную, где я вижу накрытый на двоих дурной стол — дело рук нашего слуги Гримсби. Туши свет! И хотя я чертовски устала, не стоило обижать Марса в день его именин. Сделала вид, что счастлива. Взяла тарелочку и набрала, со стола себе понемножку всякой всячины, рыбки там, оливок… И тут только заметила, что мой Марс в жутком напряге. «Что с тобой, милый?» — «Ничего. Я люблю тебя больше жизни…» Слишком пышно сказано! Совсем не в его духе. И еще одна престранность, на столе куча всяких бутылок, а моего любимого «Батар-Монтраше» нет… мда, быстро ты скурвилась, акробатка Катя Куку. Беру бутылку и наливаю ему и себе. Марс перевел дух и выпил так, словно вино отравлено! И к столу сам не прикоснулся, пожевал одну маслинку и все. А устриц? А лобстера? А икорки? А анчоусов? А бутербродик по-русски: поверх красной икры намазывается икорка черная?

— Что с тобой Марс? Твои именины, а не мои. Словно ты боишься отравиться!

Он не отвечает, но вижу — его бьет нервная дрожь.

— Ты болен? — испуганно щупаю его лоб рукой: лоб холодный, как у покойника.

Ничего себе рождественский вечер! Жую через силу со своей тарелки, что жую, сама не понимаю, а Марс буквально глазами пожирает все, что я поддеваю вилкой. Или он голоден?

— Да что все это значит, Марс, черт возьми! — взорвалась я и запустила вилкой в угол.

Тогда он встал бледный, с белыми губами и хрипло сказал:

— Элиза, прости меня, девочка. Здесь все, все отрав-, лено, кроме шести блюд. А из всех вин безопасна только одна бутылка. Если б ты дотронулась хоть до одного кусочка с ядом, я бы немедленно остановил. Но, Элиза, или ты ведьма, или тебя охраняет сам сатана! Ты безошибочно выбрала вино. Из пяти бутылок выбрала! Именно «Божоле»! Затем взяла тарелку и положила себе немного черных маслин, хотя обычно выбираешь зеленые. Оливки — все до одной! — набиты цианистым калием до самого пупка! Прошла миме любимых устриц. Затем подцепила ломтик севрюги… на этом блюде, веером, восемь сортов холодной рыбы: семга, кета, лососина, твоя любимая осетрина. Все отравлено насквозь, кроме трех лепестков. Ты выбрала два себе и один — последний — мне.

— Ты что спятил? — я выплюнула в руку недожеван-ную конфету, которой закусила вино.

— Не перебивай! — Марс был страшен в ту минуту. — Единственный раз ты заколебалась, когда надумала подцепить анчоусы. Я уже собирался крикнуть: стоп! Но ты вдруг передумала, в самый последний момент передумала, и сделала три безошибочных хода: ломтик спаржи, кусочек дыни и один шампиньон!

— Ну ты и скотина, Марс!

Он не слышал моих оскорблений.

— Затем ты вдруг решила выбрать конфетку, зажевать вино. Все конфеты в коробке отравлены, все сто трюфелей! Кроме одной. Я сам ее заложил, сам! Третья слева в среднем ряду. И ты выбрала именно ее. Ты с ним в сговоре! Когда продалась? Сука! — и он схватил меня за руку; а я не переношу боли.

— С кем? —я вырвала руку.

— С Гримсби! — Марс был в бешенстве.

Гримсби — наш приходящий слуга,.в чьи обязанности входило: закупка продуктов и сервировка стола к завтраку и иногда к ужину. Обедали мы всегда в ресторанах.

— Ты хотел меня убить? — я расплакалась… Марс влепил мне пощечину. .

Он дернул звонок, вызывая слугу, и мы стали свидетелями страшной сцены — видимо Гримсби уже отходил, но звук звонка вернул дух англичанина в английское тело, слуга есть слуга! — и, печатая полумертвые шаги, полумертвый лакей поднялся по лестнице из холла, и вошел в комнату. Такое чувство долга под силу только истинным британцам, не смейтесь! Его глаза, хотя и были открыты, но уже ничего не видели. Лицо и руки были покрыты отвратительными пятнами черной сливовой синевы, а уши совершенно черны, словно испачканы углем… Он открыл было рот — вызывали, сэр — и тут же упал замертво, проливая из горла сизую жижу на дубовый паркет.

Как сейчас понимаю, и квартирка на Коулхеи-корте и слуга наш были связаны с русской мафией, недаром мне так не нравилась рожа покойника. Видимо он отведал что-то из блюд, перепутал закуски, или укололся иглой — ведь он вместе с Марсом шпиговал ядом накрытый стол чуть ли не час и был исполнителем, словом, возмездие грянуло без задержки.

Со мной, случилась истерика. Только тут Марс опомнился и кинулся успокаивать. Я исцарапала его до крови ногтями — это была наша первая ссора.

Только весной — когда мы наконец собрались возвращаться в Москву, — Марс вернулся к тому кошмарному случаю и осторожно спросил: каким образом мне все же удалось тогда в Лондоне избежать отравы и выбрать на столе именно — и только то, — что было съедобно.

Я сама уже размышляла над этим феноменом и потому, пусть и неохотно, но ответила Марсу:

— Мы вернулись под утро. В Сохо я впервые за последнее время выступала перед публикой — устала.

Я хотела спать и приглашение к столу показалось странным. Но в день Ангела нельзя говорить «нет» имениннику. Стол был накрыт как-то необычно: блюдо холодной рыбы и тут же коробка конфет. Шоколадные трюфели. Среди бутылок — красное вино, к рыбе тоже не идет. А тут целых три бутылки красного, пара шампанского и только одно светлое — «Божоле». Я бы предпочла стопку водки. Ночь выдалась хоть и не морозной, но к утру я уже продрогла. Словом, я сразу захотела чего-то бесцветного. И выбрала из закусок самое на вдд прозрачное и скользкое. Это был кусок белой дыни. А все остальное я подбирала уже в тон. Как украшения к белому бальному платью: два белейших, с батистовым отблеском, лепестка лососины, два себе, один — на твою тарелку. Вилка тоже была, если помнишь, из старинного серебра, начищенная до блеска, так, что сверкала в глаза морозцем. Настоящая английская вилка. И мне не хотелось вонзать такие чистые белоснежные зубья, например, в красную толстую семгу. Только не смейся, я не хотела пачкать вилку.

— Но затем ты взяла черных маслин! Черное пачкается!

— Да, но выбор мой сначала упал на севрюгу. Такой длинный прозрачный на свет язык белизны. И черное я уже подбирала по контрасту. Черные перчатки из атласа сделают бальное платье еще эффектней… Не думаю, что черное пачкается. Нет. В еде самое дорогое всегда черного цвета. Черная икра. Черный авокадо. Вот я и взяла черных маслин. А из фруктов — всего одну черную сливу. Самую черную из всех.

— Ммда… все сливы были отравлены, кроме одной…

— Именно ее я и взяла, те, что были отравлены слегка отливали синевой. А зеленые оливки, устрицы и прочая пестрота к ломтику дыни и пластине севрюги никак не идут. Как бижутерия на балу. Только чистые прозрачные камни — бриллианты.

— Но там была масса всяческой белизны! Салат из креветок, крабы, а анчоусы? помнишь! ты хотела подцепить анчоус?

— У креветок белизна какая-то теплая, а крабы отливают красным. Анчоус я тоже помню. Да, ты прав, я чуть не изменила контрастным тонам. Но эти мертвые рыбки. Или миноги, а устрицы — все это дохлое, приконченное к столу. А мне не хотелось видеть на тарелке ничего убитого. Хотелось чего-то геометрического, нейтрального. Всю ночь я ходила в трико Арлекина и хотелось такого арлекинского ужина: чтобы ромбики, кружочки, шарики, как у меня на носу. Я и выкладывала все клоунской рожицей: маслины — это глаза, слива — нос, полоска севрюги — набеленый гримом белый лоб клоуна. Мне было грустно. Три года я была клоунессой. И вдруг превратилась в твою богатую свинку… мои друзья остались в Праге. Я забыла публику. В общем, я больше играла тогда, чем закусывала. И шампиньонник взяла лишь потому, что он похож на шарик из жвачки, какой клоун выдувает из губ для смеха.

— Это не объяснение. Ты была в абсолютной ловушке! А конфеты? Как из огромной шикарной коробки шоколадных трюфелей, где было сто конфет. Сто, Элиза, сто! И все отравлены, кроме одной единственной конфеты. Как выбрать именно ее? Третью слева. В среднем ряду.

— Наверное, ты всунул ее неаккуратно. Вместе с Гримсби, чтоб он горел в аду! Ты нашпиговал все сто конфет. Так?

— Да. Так

— Затем одну вынул. В незаметном на твой взгляд местечке и взял трюфель из другой коробки. Так? И поставил ее на свободное место. Правильно?

— Да. Но это была точно такая же конфета. Из такой же коробки.

— Но ты нервничал. Ты поставил на карту мою жизнь. И еще не знал — будешь ли кричать в последний момент: Элиза, берегись!

— Перестань…

— А нервничая, ты посадил конфету не до конца, она чуть-чуть торчала из ряда. В белой бумажной розочке. То есть из самой незаметной, она превратилась в единственную, которую зацепил глаз: ага! эта конфетка высунулась, ее будет поудобнее взять. Она сама просится в рот. Хорошая конфетка! Иди ко мне! Меня разбирал нервный смех.

— Ты забыл, что я эту конфетку разделила пополам, Марс? И половинку впихнула тебе в рот. Мы сыграем в ящик только вместе!

Но Марсу было не до смеха. Он хотел научиться тому же, что и я — обходить смертельные ловушки. В его опасной жизни, это было бы шансом уйти от гибели.

— Такое везение ненормально, Элиза! Пойми, меня это пугает. А твои ответы — сплошная поэзия. Я подбирала цвета! Я искала контрасты! Хотела белого цвета… черные перчатки к атласному платью! Но на столе было до чертиков этого белого цвета — та же осетрина, или фаршированное икрой яйцо. Снаружи оно абсолютно белое. И круглое. Клоунское. У тебя было два сменных шарика в ту ночь. Один красный, другой белый… не знаю. Ничего не понимаю — он перевел дыхание:

— Ты бестия удачи, Элиза. Великая сука фарта! — и он поцеловал мои руки.

Он чувствовал, что я не договариваю и правильно чувствовал.

Я говорила чистую правду, но не всю. После того как он поднял на смех мои объяснения выигрыша в баккара, я не хотела снова стать объектом насмешки, раз. Кроме того, решила не посвящать его только в одну тайну — в мои детские гадания по заветной книжке сказок, которую я до сих пор таскала с собой, как амулет. Так вот, когда мы приехали в Лондон, и на квартире Марс представил мне слугу и назвал его имя, я насторожилась. Гримсби? Где-то я уже слышала это имя, и при плохих обстоятельствах. Тем более, что рожа у него была английской рыжей гориллы. Гримсби! А ночью я вспомнила, ну как же, в моей книжке сказок Перро, надорванные иллюстрации подклеены с изнанки страницами из рассказа Конан Дой-ла о Шерлоке Холмсе, о змее, которой отвратный гад доктор Гримсби Ройлот убил сначала старшую сестру, а затем задумал смерть младшей. Я полезла в свою заветную сумочку за книжкой, чтобы погадать насчет этого гадкого Гримсби… Как давно я не брала тебя в руки, подружка. Я расцеловала красную обложку из дрянного картона и, раскрыв страницы, ткнула, зажмурившись, пальцем в текст. Но угодила в рисунок, там где нарисован кот в сапогах в замке людоеда. Кот, сняв шляпу входит в зал, где за огромным столом обедает людоедина. Он сидит в страшном кресле, спинка которого украшена головой грифа с выпученными глазами. Вокруг людоеда слуги… Так вот, мой палец угодил прямо в кошмарное блюдо, на котором среди зелени и пряностей лежало три, нет четыре, маленьких заживо сваренных девочки. Боже! Как это понимать? Я решила, что первый раз не считается, хотя всегда очень строга — поглядеть в будущее можно только один раз — и снова, захлопнув книжку, вслепую открыла страницы, ткнула пальцем, прижала его попрочнее к бумаге, чтобы не сдвинуться с найденной строчки, открыла глаза: вот те на! палец снова уткнулся в тот же самый рисунок, только уже не в жуткое блюдо, а в красивого юношу, стоящего за спинкой кресла. Он лил из кувшина вино в гигантский бокал людоеда. Он нисколько не походил на нашего Гримсби, но он был именно слуга. А я спрашивала о том, насколько опасен для меня слуга по имени Тримсби! Я долго думала над смыслом ответа и разгадала его так: да, слуга очень опасен! Берегись его, Лизок, он прислуживает людоеду, который пожирает маленьких, глупых как ты девочек. Уж не о Марсе ли идет речь? Берегись слуги, продолжала шептать моя заветная книжка, в тот момент, когда он будет накрывать стол и прислуживать за обедом.

Поэтому я была все время настороже именно по поводу пищи!

И когда увидела тот странный стол, сервированный Гримсби, сразу тайно насторожилась: тут скрыта опасность! И подумала о яде, но подумала неуверенно, неясно и скорее нехотя, чем сознательно, стала выискивать среди закусок все белоснежное, прозрачное. Я подсознательно думала, что яд обязательно окрасит пищу чем-нибудь синим, красным или фиолетовым. И черное брала с опаской. Да, я рисковала, но тот кто не рискует, никогда не выигрывает.

И последнее, чтобы закрыть лондонскую страницу. Марс показал мне Ламберт-норд, о котором упоминал в письме мой несчастный отец, загнанный в угол лягушонок.

Так называлась станция лондонского метро, рядом с которым находится здание британской разведки МИ-6 или Сикрет интеллидженс сервис, сокращенно: СИС… я поехала туда одна, мне не хотелось свидетелей. Марс все объяснил, нарисовал план. Я ехала в метро, а когда вышла наверх, увидела сначала заурядное здание самой станции — три оконных арки, в переплетах чистого стекла, два автомата на углу, узенький лондонский тротуарчик привел меня к безобразному билдингу СИС, банальному безликому зданию, по фасаду которого шли сплошной лентой тонированные окна. Оно почти впритык примыкает к кубу метро. Я шла спокойной походкой. Денек выдался пасмурный, туманный, с налетами дождя. Все в тон моим чувствам. Где-то здесь, в бесконечных ячейках хранится досье моего отца. И там возможно есть и та фотография, где мы вдвоем под солнцем Эль Аран-ша! Красивый мужчина в спортивной рубашке с короткими рукавами держит в загорелых руках свою маленькую принцессу… он всего лишь хотел жить. Жить на полную катушку. Ненавидел скуку. Хотел увидеть весь мир… Я уже чувствовала его сквозь собственный характер. Но мир не простил ему чувства свободы и заставил платить по счетам… Пошел дождь, ну конечно! Я забыла зонтик в вагоне метро! Специально зашла в магазинчик, купила, чтобы не вымокнуть и вот… мне всегда не везет в мелочах. Но я насторожилась — как тогда, когда распорола колготки об стол баккара — и удвоила внимание. Что это значит? Дождь ударил сильней. Жидкие гвозди гурьбой запрыгали по тротуару — шляпками вниз, острием вверх — разбиваясь в мокрую пыль и сырой дым. Я припустила бегом к метро и вдруг поймала взгляд немолодого мужчины из вишневого автомобиля, который медленно ехал вдоль тротуара. Видимо он давно наблюдает за мной. Ну абсолютно незнакомая личность — носатый бледный джентльмен с идеальным пробором рыжих волос, с маленькой головой золотого фазана и игрушечным ртом чертика из табакерки. Я вдруг вспомнила как пахнут его гладкие волосы, густо смазанные бриолином, — сладковатый приторный запах ванили. У него мрачные глаза баловня судьбы. Заметив, что я засекла его взгляд, он кивнул шоферу и машина — коллекционный кабриолет штучной работы — мягко ушла вперед.

Я осталась одна расплываться под дождем, который, разумеется, кончился сразу как только я, промокнув до нитки, вбежала в вестибюль станции «Ламберт-норд».

Когда через год я убивала его, мы оба вспомнили эту случайную встречу. Но тогда я уже твердо знала, что ничего случайного в моей жизни не происходит.

Итак, весной мы, наконец, возвращались в Москву. Марс не мог больше затягивать наше бесконечное свадебное путешествие, центр его черной империи находился в Москве. Я же ехала не без страха. Прошло четыре года, как я бежала от тетушки Магды… Мы летели через Турцию, у Марса были дела в Анкаре… Москва еле тлела в грязной ночной мгле. Темно, как в заднице. Боже, как грустна и бедна моя родная земля. Как пылает в ночи турецкая столица! как алмазная диадема на дне золотого сосуда. Грязный аэропорт, пропахший насквозь мочой. Вместо любезности турок — угрюмые хари таможни. У меня португальский паспорт, купленный Марсом, я побаиваюсь, что буду разоблачена, но все обошлось. Въездная виза в порядке, вали! Ночь так утла, что даже звезды словно немытые. Подслеповатый Ленинградский проспект, — ему далеко до шикарной эспланады имени Ата-тюрка. А вот и наш дом, арка, ведущая в тот роковой двор, где меня на стене шестиэтажного дома убивал психопат — я молча прилипла к стеклу автомобиля: боже, зачем я вернулась туда, где была так несчастна! Ближе к центру столица стала повеселей, потянулись отели, новостройки, банки, витрины… а вот и школа, куда меня водила за руку Фелицата. Я старалась скрыть свое волнение от Марса. Авто прокатило через ночной город и ближе к полночи мы оказались в загородном доме моего мужа. Это был нелепый громоздкий особняк, чуть ли не дворец из дурного красного кирпича в четыре этажа, сделанный в духе фантазий наркомана. Нечто вроде мясорубки в стиле а ля рюсс с примесью стекла. Не дом, а ублюдок. Я была огорчена, но не показывала виду, Марс явно гордился таким наворотом кишек. Внутри сумасшедший домина был лучше: прекрасная обстановка без дурной роскоши, мебель покупалась в лучших магазинах, …мне были отданы три комнаты на самом верху. Дом охраняли сплошные бандиты. Куда ты попала, Красная Шапочка? Я заснула в слезах, но утром все позабылось. Я выбежала на необъятный балкон прямо из спальни и ахнула — вокруг открывались дивные русские виды: холмы, перелески, далекие леса, пашни, озера, полные отражений неба и зелени. Вокруг не было ни души, если не считать душой огромный противоракетный радар, чья круглая чаша высилась над холмом. Марс, по сути, жил в заповеднике. Это стоило колоссальных взяток местным чиновникам, но иначе жить на природе под Москвой невозможно: ее окрестности — огромная мусорная свалка, ни одного чистого ручья, ни одной лужайки в цветах, ни одного пятнистого оленя в глубине зеленой чащи. А здесь был рай.

Чем хороша Россия! Здесь все можно купить. Нигде деньги не стоят так дорого. В Лондоне Марс не смог бы купить ни одной привилегии, а тут — пожалуйста… весь заповедник — твое поместье!

Марс познакомил меня с охраной — днем они смотрелись лучше, чем ночью, — с поваром, служанкой и своей сестрой Машей. Я не знала, что у него есть сестра! мужеподобная красотка с пустыми глазами.

А когда мы спустились в подвал, где он собрал коллекцию отличных вин, Марс ткнул на небольшую стальную дверцу в стене:

— Элиза, в моем доме тебе открыты все двери и все комнаты. Это наш дом. Все, кроме одной, вот этой. Если ты меня любишь, если тебе дорога моя и своя жизнь, никогда не спрашивай, что это за дверь, куда она ведет и что там находится. И под страхом смерти не пытайся достать к ней ключ и войти туда, когда я уеду из дома.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.