- Кто же тогда правит миром? - удивился король, услышав столь странное мнение.
      - Мир - побрякушка в руках обезьяны, которая играет безделушкой, падая в бездны, - услышал в ответ король.
      - Вы опять говорите загадками, но, кажется, я вас понял, ваш "неответ" означает, что, узнав тайну мира, мы отшатнемся от ужаса и отвращения.
      - Возможно, что только поэтому мы ее никогда не узнаем, - согласился художник и снова откланялся:
      - Разрешите мне вернуться в гостиницу, ваше величество.
      - Мы вернемся в Толедо вместе, - дал знак король.
      Пажи подбежали к карете, спуская откидную ступень и раскрывая дверцы. Фердинанд и Изабелла шагнули в ароматный полумрак надушенных подушек, художник расположился напротив их величеств, кавалькада устремилась к испанской столице, в полном молчании они проехали по шахматному льду ада к дороге, идущей вдоль Тахо, как вдруг художник обнаружил потерю замшевой перчатки и попросил изволения выйти, чтобы найти перчатку. Их величества разрешили. Выйдя из кареты, мастер обнаружил решительную перемену погоды, еще минуту назад небо громоздило башенные чертоги облаков на золотой кайме жаркого сонного вечера, а сейчас стоял мрак ненастной ночи, еще минуту назад туфля ступала подошвой по мрамору, а сейчас увязла в болотной жиже. Сделав несколько шагов вдоль глубокой колеи от колес кареты на мшистой почве, Босх обнаружил потерянную перчатку на земле у бородатого пня, на краешке топкой лужи, и, наклонившись, внезапно узнал в очертаниях пня грозный контур Толедо, который вздыбился холмом над пенным Тахо, увенчанный зубчатой короной Алькасара. Удивленный сходством, мастер наклонился еще ниже над зеленым паром гнилушки, озарявшей окрестности пня, и увидел с высоты ад размером с жабу, которая всплыла посреди лужи и на коже которой его острый взгляд распознал в игре пятен кавалькаду их величеств.
      Только тут он понял, кто был его спутником в странном путешествии в ад.
      Поколебавшись, мастер огляделся по сторонам незнакомой местности и, рассудив, что без провожатого не отыщет дороги в Толедо, вернулся на огонь факела, который держал паж у одинокой кареты, которая, потеряв весь свой царственный облик, как змея старую шкуру, превратилась в род дорожного дормеза, каким обычно пользовались купцы для переезда по тогдашним дорогам средневековья. Еще в тот момент, когда он безнадежно искал глазами в темноте огонек, Босх понял, что искать королевскую карету во мраке испанского леса бессмысленно, что найти ее можно только в собственной памяти. И как только рок был разгадан - сразу увидел за кустами язык коптящего пламени. Слуга, подняв факел, указывал ему путь. Что ж, поднявшись в карету, художник молча сел напротив того, кто только что был Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской. Князь тьмы вертел в руках брелок в виде деревянного башмака с шипами в подошве для усиления мук, в котором Босх узнал свое сердце.
      Карета тронулась на визгливых колесах.
      Некоторое время Люцифер молчал, глядя в окно на летучий пейзаж.
      - Никогда не стоит возвращаться в ад за потерянной перчаткой, - сказал наконец дух тьмы с явной досадой, - иначе можно узнать такое, о чем пожалеешь. Толедо оказывается пнем, королева лягушкой, а сам ты - черт знает какой дрянью, кабаньей головой на вертеле повара. И все же тебе повезло, ты смог вернуться из ада живым. Третьим после Орфея и Иисуса.
      Люцифер замолчал.
      Лошади всхрапнули, за стеклом кареты лил дождь.
      Босх молчал, прикрыв глаза.
      - Но я вижу, что тебя заботит другое,- произнес князь тьмы, - что ж, прими мой подарок.
      Я отвечу на главный вопрос, который ты задаешь самому себе: в чем смысл человека? Зачем он был создан Всемогущим Творцом?
      Так вот, человек создан с единственной целью - сотворить Зло, которое не с руки сотворить Благому, потому что зло единственное, что ему не под силу в силу божьей природы. Быть источником злотворения в мире - вот и все. И ты один из сильных мира сего, который освистал Творца.
      Тсс... больше ни слова.
      Тьма приложила палец к губам.
      Тут колеса кареты загромыхали по булыжной площади, лошади остановились, слуга открыл дверь, Босх молча вышел наружу и оказался в ночной час прямо напротив своего дома в Хертогенбосе, что на улице Красного Креста прямо напротив собора Св. Иоанна, где по нему отслужили заупокойную мессу позавчера 9 августа 1516 года в капелле Хертогенбосского братства Богоматери у чудотворного образа Девы Марии Zoete Lieve Vrouw.
      Карлик нахохленной орущей совой тьмы сидел у него на плече в виде хохочущей пастью зла обезьяны, пустившей корни в плоть человека. Корень мучительным вервием шел по левой стороне тела вниз, где вылезал, - клешней растопыренного корневища, - из сапога, ботфорты которого были оторочены мехом куницы, пожиравшей с хрустом гнездо куропатки.
      Каждый следующий шаг требовал от Босха все больших и больших адских усилий.
      Эпилог с отравленным апельсином
      Но пора, давно настала пора ставить точку и прощаться с героями рукописи, с молодым лейтенантом Анатолием К., с Иеронимом Босхом, с уральским дисбатом, с капитаном госбезопасности Самсоньевым, наконец...
      Начну по старшинству, с капитана.
      Финальной точкой в нашем общении (и короной глупости) стала история с отравленным апельсином.
      О, апельсин из Марокко, до сих пор помню твои надутые щеки.
      Ядовитую находку принесла ко мне в кабинет жена майора Таганцева и с порога потребовала привлечь к ответственности злодейку-продавщицу военмагазинчика Маркину, которая де хотела отравить ее, чтобы любовничать с мужем майором. Травить вздумала! Я ничего не мог разобрать. Попытался тут же отмахнуться от бабьего вздора. Прочь сплетни. Но не тут-то было, заявительница зловеще выложила из сумки колобок из свернутых газет, трусливо развернула одежки - о-ля-ля... на моем столе лежал апельсин, в оранжевый бок которого впилась стеклянная ампула размером с указательный палец, полная таинственной красной жидкости. Вот он качнулся слева направо и замер.
      Растерянно осмотрев вещдок, я ничего не понял.
      Кому понадобилось вонзать в апельсин ампулу яда с такой демонстративной наглостью?
      Отравитель никогда не станет демонстрировать яд.
      Да и яд ли эта красная жижа?
      Я осторожно принюхался, - странная капсула не издавала никаких признаков запаха.
      Она, сука, хотела меня отравить! Катила бочку баба на продавщицу.
      Вздор, сказал я, оставьте выводы следствию.
      Между тем слух об отравленном апельсине молнией пронесся по штабу, и в мой кабинет набилась куча людей, оторопело глазевших на вражескую диверсию.
      Чувство юмора (мое) к тому времени порядком иссякло, тем летом я жил ожиданием приказа об увольнении из армии, два года черного смеха предостаточно, чтобы хохот обуглился.
      Черт с вами, дурачье!
      Пишу протокол осмотра проклятого апельсина:
      Направляю на экспертизу предмет, по виду напоминающий апельсин из Марокко, в кожуре которого торчит обломок стеклянной ампулы с неизвестной жидкостью красного цвета без запаха. Длина ампулы около пяти сантиметров, диаметр два... и так далее.
      Старшина-секретчик трусовато вложил апельсин с ампулой в фанерную коробку, обложил марокканца ватой и стружкой, чтоб тот не болтался. Заколотил посылку гвоздиками, обвязал бечевой, наляпал на боках сургучные шлепки, давнул печатями по шоколаду и повез груз в секретный отдел для выяснения.
      Вся партия апельсинов, поступивших в магазин, была мигом в два счета тут же и арестована.
      Я взял объяснения о странной покупке у заведующей-продавщицы военного магазинчика Маркиной, которая божилась, что в глаза не видела никаких аномалий, что товар был самый стандартный, гладкий, ровного цвета, отпускался строго по два килограмма в руки как дефицит, с утра было продано 56 килограммов, в том числе и этой сучке. Да если б та заметила подвох в магазине, она б, зараза, не стала платить! А дома пихнула в апельсин стекла, чтобы подвести меня под монастырь. Не выйдет, это не 37-й.
      Пришлось протоколировать и этот бред сивой кобылы.
      Через пару дней на слухи про апельсин штормом налетела проверка из военторга, нашли две лишние бочки астраханской селедки, не учтенные в накладных ящики с водкой, - и лавочку вообще закрыли на переучет. Словом, обычный русский абсурд, который крепчает в штормовую погоду. Легкая дрожь от того апельсина из Марокко, брошенного камнем в воды судьбы, до сих пор покачивает баржу моей памяти, груженную паровозами черного юмора.
      Через неделю я позвонил в судмедэкспертизу, где узнал, что наш барон Апельсин направлен в Москву на высший суд как факт чрезвычайной важности.
      Да что за апельсин такой?!
      Кануло, наверное, еще недели три, когда ко мне в кабинет пожаловал капитан Самсоньев, глаза его смеялись. Шагая поступью правды, он предвкушал острое блюдо из филейной вырезки истины.
      Ну, бишкильские бабы - дуры, сказал он, но вы, вы-то как обмишурились.
      Я сразу понял, что речь пойдет об апельсине.
      Не тяните душу, товарищ капитан. Что за притча с нашим марокканцем?
      Самсоньев сладко щелкнул зажигалкой, затянулся сигареткой в янтарном мундштуке. Присел на краешек стола.
      Как известно, лейтенант, апельсины везут в СССР из Марокко морским путем через Средиземное море. Везут в контейнерах, которые грузят в каком-нибудь сраном Танжере. Там у штабелей с апельсинами гуляет одуревший на солнце черный олух, который обязан следить за температурой в контейнерах и мерять периодически температуру специальным термометром. То ли он накурился гашиша, то ли дитя природы обращалось с термометром без всякого трепета. Словом, такому дурню обломить носик термометра в апельсинах так же просто, как убить муху цеце.
      Так это был нос от термометра!
      В России с носами вечно выходит морока, тем более если нос из Марокко.
      Гора страха опять родила мышь.
      Капитан вытянул руку с воображаемым апельсином, устремил свой взгляд в марокканскую даль, где дремала под гнетом кайфа свободолюбивая сонная Африка...
      Оставим его в этой античной позе, читатель.
      Мой Вергилий провел путника через ад. Дело сделано.
      Родить мышь - вот лозунг политической полиции славной эпохи брежневского застоя. Сначала раздуть щеки, засучить рукава, напугать рамоликов из Политбюро, завести сотни дел, застращать, навалить кучу (гору) из компромата, а потом выпустить весь пар в свисток, слить воду из радиатора, дать задний ход.
      Пермский процесс зимой 1972 года был из ряда таких вот белых лабораторных мышей КГБ.
      Ей-богу, вспомнить о нем практически нечего, кроме того, что его проводили в здании бывшей губернской гостиницы, где однажды останавливался Чехов (здание позже снесли), а ныне находился клуб чекистов. Снег хрустел под сапогами солдат в оцеплении. Здание охранялось, процесс объявили закрытым, в актовый зал пригласили только партийную номенклатуру да комсомольский актив. Гостей пускали с приглашением, вложенным в партийный билет, нас, свидетелей, - по повесткам. Я демонстративно не снимал военной формы, чтобы мозолить глаза погонами штатской сволочи. Когда я входил в вестибюль, солдаты сдуру отдавали мне честь. Суд длился три дня. Было сделано все, чтобы придать событию как можно меньше значения, выставить группу антисоветчиков как заблудших овец, клюнувших на поживу двух матерых волков - диссидента Олега Воробьева и примкнувшего Рудольфа Веденеева.
      Гора угроз шантажа и слежки с потугами рожала серую мышь.
      Голос Америки передал о начале процесса уже через день после первого заседания - как ни пыжились, утечка информации состоялась. Тогда процессу придали резкое ускорение. Моя тактика была проста, как бином Ньютона: путаться в показаниях, фальшивить и снижать козыри обвинения. Отчасти намерение удалось. Судья стал орать на меня и пересадил со скамьи свидетелей в зал. Что ж, воспользовавшись моей путаницей, Веденеев отвел несколько пунктов обвинения. Он отказался от адвоката и сам умело вел собственную защиту. Если Воробьев получил по полной катушке - 7 лет лишения свободы, то Веденееву дали всего два.
      Недавно мы встретились в Центре Сахарова, куда Рудольф привез великолепную выставку своей скульптуры. В центре зала стоял макет памятника советскому ГУЛАГу - "Гильотина", сваренная из кошмара стальных двуручных пил великого русского лесоповала. Мы обнялись. Не виделись двадцать пять лет. Он совершенно облысел, а я отвис брюхом. Бог мой, сверкали слезы в глазах, Амальрик оказался прав, - СССР не дожил до 2000 года, а вот мы уцелели. Надо же! Великая Октябрьская революция родила мышь капитализма. И не знаешь, плакать тут или смеяться. Пятиметровую "Гильотину" торжественно установили в скверике у здания пересыльной пермской тюрьмы в день открытия регионального съезда Народно-Трудового Союза в первый год свободы, 1992-й. Толпа стариков ликовала, а через неделю монумент исчез. Ночью чекисты подогнали кран и демонтировали шедевр. Демократическая республика не приняла роды ГУЛАГа. А вот в бывшем лагере политзаключенных "Пермь-36" сегодня восстановили бараки, медсанчасть, штрафной изолятор, вышки охраны... теперь это памятник тоталитаризму.
      Макушкой той мышиной горы стал московский процесс 1973 года над нашими столичными лидерами Якиром и Красиным, которые признались во всех смертных грехах в прямом эфире Первой программы голубого экрана ТВ с покаянием и признанием в любви партии и правительству.
      Бог мой, все мы поколение потерянных апельсинов, как верно заметила Гертруда Стайн, апельсинов, которым не хватило порции яда, чтобы основательно прочистить желудок эпохи.
      (Сегодня в том химерическом апельсине, в кожу которого вонзилась ампула, я вижу предтечу трансгенного искусства, отсек арт-химер американца Эдуарда Касца, где трепещет крыльями уже упомянутая выше лягушка (выращенная из клеток свиньи) с крылышкуйными крылышками и мотается из угла в угол вольера на Биеннале в Венеции забавный кролик-альбинос, в геном которого была искусно встроена хромосома морской водоросли, чтобы ушастик удивил публику необычайным бутылочным цветом кроличей шерсти и тем, что способен флуоресцировать в темноте зеленым светом болотной гнилушки.
      И наш средневековый живописец еще послужит каталогом для мутаций.)
      Но мимо!
      Простим времени его временность.
      Вернемся к началу списка; попрощаемся с Босхом.
      Так вот, о реальном Босхе известно достоверно только то, что он умер. Умер и был отпет в капелле Братства Богоматери собора Святого Иоанна 9 августа 1516 года, о чем сохранилась запись в приходской книге. Неизвестна ни дата его рождения, ни национальность. Предположительно его род - Ван Акены - выходцы из немецкого Аахена. Ныне Э-ла-Шапель. Настоящее имя художника Иероним ван Акен, но почему-то мастер подписывал свои работы сокращенным именем родного городка - Der Bosch - Босх. Чего никто прежде не делал. Не дошло ни одного достоверного изображения мастера. Портрет Иеронима Босха карандашом и сангиной (Муниципальная библиотека, Аррас), скорее всего, подделка. К этой скупости фактов можно добавить, пожалуй, еще только лишь запись священника от 1480 года о сочетании "Хиеронимуса-живописца" со знатной аристократкой некой Алейт Гойартс ван дер Мервене. Известно еще, что жили они в особняке на улице Красного Креста. Этот, несомненно, неравный брак выводит живописца из семьи тех, кто раскрашивал позолотой статуи Христа, в замкнутый круг родовой аристократии Хертогенбоса. Но о детях Босха ничего не известно.
      В те годы оживленный брабантский городок - окраина прибрежной Голландии, которая пятилась на юг от кошмара наводнений.
      Что еще?
      Приплюсуем к этой нищете несколько штрихов исторического фона. За 66 лет (примерно) жизни мастера случилось вот что: под натиском турок пал Константинополь, Николай Кузанец написал гениальный трактат "О согласии веры", ногайцы набегом спалили Москву, в Англии началась война Алой и Белой Розы, турки покоряют Трапезундскую империю, Мелори издает роман "Смерть Артура", а "Божественная комедия" Данте выходит первым печатным изданием, Мантенья заканчивает роспись Камеры делья Спози в Мантуе, Москва присоединяет Великую Пермь, а Иван III женится на греческой царевне Софье Палеолог (разумеется, вся московская хроника проходит за чертой света, в черноте небытия, мимо общей истории)... Турки завоевали Крым, Боттичелли пишет "Рождение Венеры", а Леонардо создает "Мадонну в гроте". В Испании учреждается Новая инквизиция, Колумб открывает Америку, а мавры терпят поражение в войнах с испанскими королями Фердинандом и Изабеллой, Гранадский эмират повержен, пьяная конница королей входит в Гранаду. Савонарола захватил власть во Флоренции и с помощью подростков устанавливает власть святости. Наступает XVI век. Москва отныне - Третий Рим, заявляет монах Филофей, а четвертому Риму не бывать. Джорджоне пишет "Юдифь с головой Олоферна", Эразм заканчивает трактат "Кинжал христианского воина". Леонардо пишет "Мону Лизу". В Москве карают, по решению церковного собора, еретиков из "жидовствующих". Микеланджело заканчивает роспись Сикстинской капеллы в папском дворце Ватикана. Альбертини заканчивает картину "Брак Св. Екатерины", а в Лондоне возводится великолепный Хемптон-корт. Взятие Смоленска московским войском Василия III. Трактат Помпонацци "О бессмертии души", гениальный Грюневальд, Нитхарт Готхард Матиас, создает Изенгеймский алтарь, Микеланджело заканчивает скульптуру Моисея для гробницы Папы Юлия II и, хлопнув рукой по колену статуи, в восторге кричит гневному мрамору: Говори! Дионисий создает визуальный храм икон света, где вера не повод для сомнений, а - праздник. И вот наконец первое сведение о Босхе - 9 августа 1516 года состоялось торжественное отпевание тела усопшего брата в капелле Братства Богоматери в соборе Св. Иоанна в Хертогенбосе.
      С этим Братством в жизни Босха связана главная тайна - создание самого непонятного алтарного триптиха в мировой истории, получившего позднее название "Сад земных наслаждений" (музей Прадо, Мадрид). Считается, что она написана по заказу Братства. На центральной части колоссального алтаря 220х389 см! - между левой створкой почти традиционного "Рая" и правой створкой канонического "Ада" Босх рисует изумительную по красоте поэтичную оргию, где в эротический узор касаний сплелись тела сотен обнаженных мужчин и женщин, и исполнено это с таким ликованием, что еще в тогдашней Испании вспыхнул спор вокруг покойника Босха: а не ересь ли его живопись? Для террора той монашеской инквизиции, где голая плоть категорически осуждалась, грех любострастия, любовно изображенный на алтаре, был диким нонсенсом. Филипе де Гевара в 1636 году сетовал, что многие видят в живописце только воздух для полета химер, а не мыслителя. Дискуссию закончил фанатик веры святоша Филипп II, который повесил столешницу Босха "Семь смертных грехов" прямо в собственной спальне.
      Великий исследователь творчества Босха Френгер решил, что Босх принадлежал вовсе не к Братству Богоматери, не к союзу клириков и мирян, а был авторитетным членом Братства Свободного Духа, адамитов, еретической секты, и промискуитет был частью обрядовых таинств адептов секты, которая считала, что публичное соитие позволяет верующим достичь состояния невинности, в котором Адам пребывал до грехопадения. Алтарь "Сад земных наслаждений" был написан Босхом для совершения таинства адамитов.
      Был ли Босх адамитом? Не помню. Но он фанатично сомневался в каждой букве книги Бытия и Святых Евангелий. Его живопись - это тайнопись его мистических озарений, где все подвергнуто самой иезуитской шифровке. Босх считал, что Бог совсем не то, что мы все думаем, что Бог всего лишь лицо еще более высшей силы. Конечно, ее и можно было б назвать истинным Богом, но Босх считал такое исправление логической ошибкой, унижением тайны, подчеркивая расстояние между Богом и высшим Секретом, всего лишь взор которого уже и есть Бог. То же самое он говорил о Сатане: это вовсе не то, что мы, глупцы, понимаем! Но о том, как же нужно понимать "дьявола", ничего никогда не сказал. Во всяком случае, Христа он считал всего лишь пророком, но уж никак не самим Господом. Бессилие Христа - тема всей его живописи, начиная хотя бы с картины "Брак в Кане" (Музей Бойманс-ван Бейнингем, Роттердам). Вялый одутловатый Христос сидит, смежив веки, между новобрачных, не замечая - не дано! - что на свадебном пиру хозяйничает всякая нечисть, что даже кабанья голова на блюде изрыгает хулу, а капители безобразно корчат рожицы. И нечистой силе наплевать на явление божественного Агнца.
      А на алтаре "Поклонение волхвов" (Прадо, Мадрид) Босх идет еще дальше, серьезно исправляя евангельский канон. Его пастухи, свидетели чуда, грубы и бесцеремонны. Не проникаясь духом таинства и не понимая происходящего, они свалкой карабкаются поглазеть на крышу жалкого хлева, который готов обрушиться под их весом на голову Марии с младенцем. Только знатоки (волхвы) понимают замысел мира да царь Иудейский Ирод, который, вопреки Преданию, тоже свидетель рождения Христа и с наглой ухмылкой бессилия в окружении нахохленной свиты взирает из глубины хлева на единственного Младенца, который спасся от избиения. Ирод почти гол, на нем лишь бесстыдная рубашка да пурпурный римский плащ. На лодыжке чернеет язва. Язва увенчана прозрачным яйцом, это символ страуса, который сносит яйца в пустыне, забывая высиживать птенца, - так грешник не помнит долг свой перед Богом. Голова Ирода украшена массивной короной, а вторую - для нового царя, - он держит в руке. Тайна присутствия Ирода не раскрывается.
      Каждая картина мастера - эпизод его сатирической мессы, тайнопись какого-то огромного горького знания.
      В этом курсе на тайну Босх был вполне согласен с Леонардо да Винчи, с которым случайно встретился в Венеции, где-то в первый год нового века, куда Леонардо бежал в 1499 году после свержения покровителя, герцога Лодовико Моро. Леонардо считал, что цель художника - сотворение тайн. Босх разделял это мнение, но к Леонардо отнесся с прохладцей. На его взгляд, итальянцу не хватало вкуса к ереси, для хертогенбосца гармоничный миланец был слишком пресен. О возможном влиянии Босха говорят искаженные лица воинов на гениальном картоне Леонардо "Битва при Ангиари".
      Косвенными доказательствами возможного приезда Босха в Венецию можно считать странное обилие его работ в венецианских собраниях. Его "Святая Юлия" украшала парадный зал Дворца дожей минимум уже через полвека после смерти художника, а до этого наверняка находилась в частных руках. Кроме того, побывать на острове Serenissima в те годы было правилом у художников из Брабанта. Наконец, в архивных записях Хертогенбоса, начиная с 1500 по 1504 год, всякие сведения о мастере отсутствуют. Эту лакуну между "до" и "после" окружают постоянные упоминания о полученных мастером заказах.
      Жажда заполнить пустой кувшин памяти хотя бы духом художника закономерно привела к появлению на свет его первой биографии, которую решился написать голландский эпигон Вазари некто Карель ван Мандер. Он включил ее в свод биографий прославленных живописцев Севера "Книга о художниках" (1604).
      После смерти Босха прошло почти сто лет, однако Мандер решился назвать свой бессильный опус не иначе как:
      Жизнеописание Иеронима Босха.
      (Вот оно, печатаю прямо по тетради № 1 "Сады страстей", куда я переписал ее от руки в свердловской публичной библиотеке тридцать лет с лишним назад в 1971 году.)
      "Различны и нередко странны бывают склонности, чтобы писать и самые произведения живописцев. Конечно, каждый более всего преуспевает в том, к чему его влечет природная склонность. Кто был бы в состоянии рассказать обо всех тех бродивших в голове Иеронима Босха удивительных странных и игривых мыслях, которые он передавал с помощью кисти, о тех привидениях и адских чудовищах, которые часто более пугали, чем услаждали смотревшего.
      Иероним родился в Херцогенбосхе, но сведений о времени его рождения и смерти я добыть не мог и знаю только то, что жил он в очень раннюю пору. Но, несмотря на это, в своем способе драпировать фигуры он весьма сильно отступал от старой манеры, отличавшейся чрезмерным обилием изгибов и складок. Способ его письма был смелый, искусный и красивый. Свои произведения он часто писал с одного удара кисти, и все-таки картины его были красивы и краски не изменялись.
      Так же, как и другие старые мастера, он имел привычку подробно вырисовывать свои картины на белом грунте доски и, кроме того, покрывать тела легким топом, оставляя в некоторых местах грунт непокрытым.
      Несколько его произведений находятся в Амстердаме. Я видел там в одном месте его картину "Бегство в Египет", на которой были изображены Иосиф, расспрашивающий крестьянина относительно дороги, и Мария, сидевшая на осле. В глубине виднелась причудливая скала, очень удобная для отдыха, так как представляла собою род постоялого двора, где находилось несколько курьезных маленьких фигур людей, заставлявших плясать за деньги большого медведя. Все это имело необыкновенно странный и смешной вид (Мандер не понимает, что речь идет о невозможности бегства как такового, потому что спасительного Египта нигде не будет, что любой путь, даже путь Святого семейства упрется в гнусную гостиницу, в тщету бытия. Напрасно! Все напрасно, восклицает Иероним, и твое бегство, Мария, тоже пустая затея, такая же, как пляс медведя. Мир - шутовство.)
      Кроме того, на Ваале есть его работа "Ад", где представлено, как были освобождены патриархи и как Иуда, думавший, что и он также может выйти оттуда, был пойман в петлю и повешен (Мандер не понимает, что речь идет о том, что Бог слова не сдержит, и Иуда, которому было обещано, снова будет повешен). Удивительно, в каком смешном виде изображены здесь два чудовища и как прекрасно и близко к природе он сумел передать жар, пламя и дым.
      Затем в Амстердаме есть еще его кисти "Несение креста", где, против обыкновения, он выказал более серьезности.
      Картины его есть и в Испании, в Эскуриале, где они пользуются большим почетом. Лапсониус в своих стихах говорит ему следующее:
      "Что означает, Иероним Босх, этот твой вид, выражающий ужас, и эта бледность уст? Уж не видишь ли ты летающих призраков подземного царства? Я думаю, тебе были открыты и бездна алчного Плутона и жилища ада, если ты мог так хорошо написать твоей рукой то, что сокрыто в самых недрах преисподней".
      Существует еще некий художник Людовик Ян ван ден Босх, также родившийся в Херцогенбосхе. Он весьма хорошо писал фрукты и цветы и последние часто изображал опущенными в стакан с водою, причем употребляя на это так много труда и времени, что достигал почти полного сходства с природою. Он изображал на травах и цветах небесную росу и всяких насекомых, бабочек, маленьких мушек и тому подобное, что можно видеть на его прекрасных картинах, находящихся в разных местах у любителей".
      (Конец жизнеописания.)
      И это все?!
      Уложить под погребальной плитой титана и маленькую мушку, копииста, который кормился букетами пионов и роз на продажу?
      Именно из возмущения этим жизнеописанием Кареля ван Мандера я когда-то решился выдумать роман о Босхе, где выдумка станет важнее всякой правды. Но...
      Трудно быть Босхом.
      Ты не напишешь романа.
      Прощай, лейтенант.
      С высоты далекого завтра я (я пишу финальные строки под стук дятла на дачке № 50, на Клязьме. Вот белка спрыгивает с дикой сливы на землю...) вижу, как ты лежишь, счастливо раскинув руки, на полянке в березовой рощице неподалеку от дисбата, час назад старшина-секретчик, запыхавшись, примчал в штаб конверт, прошитый крест накрест суровыми нитками, там был приказ о твоем увольнении из армии. Ура! Недаром, недаром ты обещал штабу ящик водки в день дембеля. Старшина бежал бегом от станции и был весь в поту. Что ж, ящик уже в канцелярии, пьянка только что началась. Свободен! Ура! Ты выбежал от переизбытка чувств из зоны и кинулся в ближайший лесок, и вот улегся спиной на траву-мураву, глядя в облака знойного августа, и всякие маленькие мушки, и разные насекомые оплетают тебя, как древо познания Добра и Зла на левой створке "Сада наслаждений". На заднем плане виден болотистый луг, на котором пасутся бишкильские коровы, и тающие в дымке на горизонте сахарные башни Иерусалима. Ты слышишь сквозь березовый шумок рощи, как колонну зеков автоматчики гонят по пыльной дороге в зону, но тебя это уже не касается. Ах, какое сладкое слово свобода...
      Напрасно, лейтенант, напрасно!