18

Марино разворачивает письмо и начинает читать: Bonjour топ cher ami[12], Пит...

Он поднимает глаза, с негодованием замечая:

— Только подумай, он называет меня Питом. Это меня бесит.

— Тебе больше нравится мой дорогой друг? — сухо спрашивает Бентон.

— Не люблю, когда такие засранцы называют меня по имени. Такой уж я.

— Читай дальше, — нетерпеливо произносит Бентон. — Надеюсь, там больше нет французского, и тебе не придется так коверкать слова. Когда это написано?

— Меньше недели назад. Я постарался приехать как можно скорее. Чтобы увидеть тебя... Вот черт, буду называть тебя Бентон.

— Нет, не будешь. Читай дальше.

Марино зажигает очередную сигарету, глубоко затягивается и продолжает:

Решил сообщить тебе, что начал отращивать волосы. Почему? Да просто мне уже назначили день исполнения приговора. Седьмого мая, ровно в девять вечера. Ни минутой позже. Я надеюсь, ты будешь моим особым гостем. А пока, mon ami, у нас есть кое-какое дельце. Я делаю вам предложение, от которого трудно отказаться (как говорят в кино). Вам их никогда не поймать без меня. Вы будете пытаться выудить тысячу маленьких рыбок без сети. Эта сеть — Я. У меня есть два условия. Они очень просты.

Я расскажу все только мадам Скарпетте. Она просила у меня разрешения прийти, чтобы я начал говорить.

Больше никто не должен присутствовать.

Но у меня есть еще одно условие, о котором она не знает. Она должна быть доктором, который сделает мне укол. Мадам Скарпетта должна меня убить. Я полностью вам доверюсь, если она согласится, она не нарушит свое обещание. Вот видите, как хорошо я знаю ее.

A bientot,

Жан-Батист Шандонне

— А ее письмо? — неожиданно спрашивает Бентон, не осмеливаясь произнести имя Скарпетты.

— Почти то же самое, — Марино не хочет читать ему письмо.

— Оно же у тебя в руке, прочти.

Марино тушит сигарету, отводя взгляд от Бентона:

— Я перескажу тебе вкратце.

— Не надо меня щадить, Пит, — мягко говорит Бентон.

— Пожалуйста. Если хочешь его услышать, я прочту. Но не думаю, что это так важно и может тебе надо...

— Прочти, — голос Бентона звучит устало, он глубже усаживается в кресло.

Марино откашливается и разворачивает второй листок бумаги:

Mon cher amour[13], Кей...

Марино поднимает глаза, но Бентон лишь слегка побледнел.

Я очень расстроен, потому что Вы все не приходите меня навестить. Я не понимаю, почему? Уверен, Вы чувствуете то же, что и я. Я Ваш ночной похититель, Ваш любовник, я пришел тогда, чтобы украсть Вас, но Вы отказались. Вы не хотели со мной разговаривать, ранили меня. Как Вы, должно быть, сожалеете об этом сейчас, мадам Скарпетта, как хотите снова меня увидеть...

Вы всегда со мной, здесь, в моей камере, против Вашей воли, в моей власти. Вы должны это знать. Вы должны это чувствовать. Дайте подумать, сколько раз в день я разрываю Вашу прекрасную одежду, дорогую одежду мадам Скарпетты, доктора, адвоката, начальника. Я рву на Вас одежду и вонзаюсь зубами в вашу роскошную грудь, вы вздрагиваете и умираете от восторга...

— В этом есть какой-то смысл? — голос Бентона раздается, словно выстрел. — Мне неинтересно слушать эту порнографическую чушь. Чего он хочет?

Марино внимательно на него смотрит, затем переворачивает письмо. По вискам у него течет пот. Он читает то, что написано на другой стороне листа:

Я должен Вас увидеть! Вы не можете мне отказать, если только не хотите, чтобы умирали невинные люди. Конечно, не все люди невинны. Я скажу Вам все, что Вас интересует. Но я должен увидеть Вас лично, потому что я буду говорить правду. А потом Вы убьете меня.

Марино останавливается:

— Больше этой дряни тебе слышать не надо.

— Она ничего об этом не знает?

— Ну, — неопределенно отвечает Марино, — не совсем так. Я не показывал его, просто сказал, что получил письмо от Волчонка и что он готов говорить, если она придет к нему и если согласится сделать ему инъекцию.

— Обычно те, кто приводят в исполнение приговор — простые доктора из обыкновенных больниц, — задумчиво комментирует Бентон, никак не реагируя на слова Марино. — Ты пробовал нингидрин для определения отпечатков на листах? — он меняет тему разговора. — Это копии, я не могу по ним увидеть.

Нингидрин помогает увидеть отпечатки пальцев, реагируя на аминокислоту и окрашивая бумагу в темно-фиолетовый цвет.

— Не хотел портить письма, — отвечает Марино.

— А ультрафиолет? Или что-нибудь в этом роде, не повреждающее поверхности?

Марино молчит.

— Ты даже не проверил, действительно ли эти письма от Жан-Батиста Шандонне? Просто предположил? Господи!

Бентон закрывает глаза:

— Господи боже, ты приехал сюда, сюда, подвергая себя и меня такой опасности, и даже не выяснил, от него ли письма. Позволь, угадаю: ты не проверил ни марки, ни заклеенный конверт на ДНК. А почтовые штемпели? Обратный адрес?

— Обратного адреса нет, то есть, не его, почтовых штемпелей, которые могли бы нам сказать, откуда он его послал, тоже нет, — признается Марино. Его рубашка промокла от пота.

Бентон наклоняется вперед:

— Что? Он сам доставил письмо? Обратный адрес не его? О чем ты, черт возьми, говоришь? Как он мог прислать тебе письмо, на котором даже нет почтовых штемпелей?

Марино разворачивает еще один листок бумаги и протягивает ему. Это копия небольшого конверта рассылочной службы Национальной Академии Юстиции.

— Полагаю, мы видели это раньше, — говорит Бентон, разглядывая копию. — Ведь с самого начала были членами Академии. По крайней мере, я. Жаль, что меня больше нет в их списках.

Бентон замечает, что конверт аккуратно надорван чуть ниже почтовых марок:

— Впервые в жизни мне ничего не приходит в голову.

— Вот что я получил, — объясняет Марино, — конверт Академии. Внутри было два запечатанных письма, помеченных «Адвокату» — мне и Доку. Думаю, конверт Академии мог заинтересовать кого-нибудь в тюрьме, поэтому Волчонок перестраховался, сделав пометку «Адвокату». Еще на конверте были наши имена.

Он замолкает, выпуская облако сигаретного дыма. Бентон тоже молчит.

— В общем, единственное предположение... — нарушает тишину Марино. — Я проверил у начальника тюрьмы, пятьдесят шесть офицеров являются членами Академии Юстиции. Так что такие конверты могли валяться где угодно в тюрьме.

Бентон качает головой:

— Твой адрес напечатан, а не написан от руки. Как бы Шандонне это сделал?

— Черт, как ты здесь живешь? У тебя даже кондиционера нет. Да проверяли мы эти чертовы конверты, они самоклеящиеся, так что ему не надо было ничего лизать. Что еще я тебе возьму на пробу ДНК?

Это всего лишь увертка, и Марино это понимает. Кожные фрагменты могли приклеиться к липкой полоске на конверте. Он просто не хочет отвечать на вопрос Бентона.

— Как Шандонне умудрился отослать письмо в таком конверте? — Бентон показывает на копию. — И тебе не кажется странным, что такого рода рассылку вскрывают? С чего бы?

— Не у меня спрашивать надо, — грубо отвечает Марино, — я понятия не имею.

— Однако ты утверждаешь, что письма от Жан-Батиста, — Бентон взвешивает каждое слово. — Пит, без доказательств ты бы не стал этого утверждать.

Марино вытирает пот со лба:

— В общем, у нас нет никаких доказательств. Но не потому, что мы не пытались их найти. Мы пробовали ультрафиолет и на ДНК тоже проверяли. Но все стерильно, никаких следов.

— А митохондриальная ДНК? На это пробовали?

— Да зачем? Это займет много месяцев, к тому моменту, когда мы получим результаты, его уже в живых не будет. И это все равно ничего бы не дало. Тебе не кажется, что этот засранец просто издевается над нами? Вынуждает нас делать экспертизу, зная, что мы ни черта не найдем. А сам просто заматывает руки туалетной бумагой, прежде чем до чего-нибудь дотронуться.

— Возможно, — соглашается Бентон.

Марино вот-вот взорвется. Он очень раздражен.

— Спокойно, Пит. Я был бы не я, если бы не спросил об этом.

Марино отводит взгляд.

— Вот что я думаю, — продолжает Бентон, — он написал письма, специально стараясь не оставить следов. Я не знаю, как ему удалось использовать конверт Национальной Академии Юстиции, но ты прав, здесь он над нами просто издевается. Честно говоря, я удивлен, что он объявился только сейчас. Мне кажется, письма настоящие, во всяком случае, они в стиле Жан-Батиста. Мы знаем, что он питает слабость к женской груди. Вполне вероятно, у него есть информация, которая может уничтожить группировку Шандонне. Неудивительно, что он выдвигает все эти условия, зная его ненасытное желание быть главным во всем.

— А как насчет утверждения, что Док хочет его увидеть?

— Это ты мне должен объяснить.

— Она ему не писала, я спросил. Да и зачем бы она стала писать этому засранцу? Я рассказал ей о конверте Академии, в котором пришли оба письма, и показал копию.

— Копию чего? — прерывает его Бентон.

— Копию конверта из Национальной Академии Юстиции, — не выдерживает Марино. — Сказал, если она получит такой конверт, чтобы не открывала его и даже не притрагивалась. Ты думаешь, он правда хочет, чтобы Док стала исполнителем приговора?

— Если он собирается умереть...

— Если собирается? — перебивает Марино. — Не думаю, что в ситуации нашего Волчонка это уместное слово.

— Все может случиться, Пит. Вспомни, с кем он связан. Я бы не был на сто процентов уверен. Кстати, Люси получила письмо в таком же конверте?

— Угу.

— Да, образ женщины, готовящей ему смертельный коктейль и наблюдающей за его смертью, должно быть, его возбуждает, — задумчиво произносит Бентон.

— Не просто женщины. Речь идет о Скарпетте!

— Он преследует, пытается давить на человека до конца, вынуждая совершить поступок, который навсегда врежется в память.

Бентон задумывается и добавляет:

— Если ты кого-нибудь убьешь, то не забудешь этого никогда. Мы не должны игнорировать письма, я думаю, они действительно от него, черт с ними, с отпечатками.

— Мне тоже кажется, что письма писал Волчонок и что он говорит совершенно серьезно, поэтому я и приехал сюда, если ты еще не понял. Если нам удастся разговорить Волчонка, мы прищучим всех помощничков его папаши и выведем из игры всю группировку. И тебе больше не о чем будет волноваться.

— Кто это — «мы»?

— Может, хватит уже? — Марино снова поднимается, чтобы взять новую бутылку. В нем опять вскипает раздражение. — Ты еще не понял? — выкрикивает он, роясь в холодильнике. — После седьмого мая, после того как Волчонок отправится на тот свет, тебе больше не нужно будет оставаться этим чертовым Томом, или как там его.

— Кто это «мы»?

Марино громко фыркает, открывая бутылку, на этот раз «Дос Эквис».

— Мы — это я. Мы — это Люси.

— Люси знает, что ты поехал ко мне?

— Нет, я никому не сказал и не собираюсь.

— Хорошо, — Бентон сидит неподвижно.

— Волчонок развязывает нам руки, он жертвует пешками, — размышляет Марино, — может, его отказ от Рокко и есть первая жертва. Если Рокко вдруг превратился в беглого, значит, кто-то его сдал.

— Понятно. Если твой сын — его первая пешка, это, конечно, делает честь Шандонне. Пит, ты придешь к Рокко, если он окажется в тюрьме?

Марино яростно бросает бутылку с пивом в раковину, стекло разбивается вдребезги.

— Не говори мне о нем больше, понял? — Он подходит к Бентону вплотную. — Надеюсь, этот говнюк подхватит в тюрьме СПИД и подохнет! За все страдания, что он причинил! Теперь его очередь!

— Кому он причинил страдания? — спокойно спрашивает Бентон, не обращая внимания на гнев Марино. — Тебе?

— Начиная с его матери, и еще длинный список имен, — Марино все еще болезненно переносит воспоминание о бывшей жене, Дорис, матери Рокко.

Когда Марино был молод, он очень ее любил. Считал, что любит ее даже после того, как перестал обращать на нее внимание. Он был потрясен, когда она ушла к другому.

При мысли об этом, Марино кричит:

— Дурак, неужели ты не понимаешь, ты сможешь вернуться домой и жить нормальной жизнью!

Марино плюхается на диван тяжело дыша, его лицо раскраснелось и его цвет напоминает Бентону бордовую «феррари-маранелло», которую он видел в Кембридже. Неожиданно Бентон вспоминает Люси, которая всегда любила быстрые мощные машины.

— Ты сможешь увидеть Дока, Люси и...

— Неправда, — глухо произносит Бентон. — Жан-Батист Шандонне сам захотел оказаться в такой ситуации. Он там, где хочет быть. Подумай сам, Пит. Вернемся к тому моменту, когда его арестовали. Он всех шокировал признанием за собой еще одного убийства, на этот раз в Техасе. Почему? Да потому что он хотел, чтобы его передали в Техас. Это был его выбор, а вовсе не правительства Виргинии.

— Нет, — возражает Марино. — Наш честолюбивый губернатор Виргинии просто не хотел попасть в немилость Вашингтона из-за споров с Францией, поэтому Шандонне отдали Техасу.

Бентон качает головой:

— Нет, неправильно. Жан-Батист сам отдал себя Техасу.

— Да с чего ты взял? Разговаривал с кем-то? Я думал, тебе нельзя ни с кем общаться.

Бентон не отвечает.

— Я не понял, — продолжает Марино, — с чего Волчонок так стремится в Техас?

— Он знал, что там умрет быстро, он хотел умереть быстро. Это было частью его гениального плана. Он не собирался пятнадцать лет гнить в камере смертников. В Техасе его шансы на выигрыш увеличиваются. Под политическим давлением Виргиния могла отсрочить его приговор.

— В Виргинии следили бы за каждым его шагом. Он бы легко отделался, потому что правоохранительные органы и сотрудники тюрьмы зорко следили бы за его безопасностью и поведением. За ним бы очень пристально наблюдали. Только не говори мне, что в Виргинии его почту не проверяли бы, предназначалась бы она адвокату или нет. Виргиния захотела бы поджарить его задницу, — спорит Марино, — после всего, что он сделал.

— Он убил продавца магазина. Он убил полицейского. Он почти убил главного судмедэксперта. Теперь губернатор Виргинии стал сенатором и председателем в Национальном Демократическом Комитете. Он не разозлил Вашингтон, потому что и не собирался спорить с Францией. А губернатор Техаса — республиканец, переизбранный на второй срок, ему плевать, что кто-то будет им недоволен.

— Главный судмедэксперт? Ты даже не можешь произнести ее имя! — ошеломленно восклицает Марино.

19

Несколько лет назад тетя Люси Фаринелли, Кей, рассказала одну занятную историю о немецком солдате, погибшем во время Второй Мировой.

Его тело нашли в Польше, рассказывала она, так как оно находилось в сухих условиях, хорошо сохранились коротко стриженые светлые волосы, привлекательные черты лица и даже щетина на подбородке. Когда Скарпетта увидела его голову в Институте Судебной Медицины в Польше, куда она приехала с лекциями в качестве судмедэксперта, она тотчас подумала о музее мадам Тюссо.

— Его передние зубы были сломаны, — продолжала Скарпетта, объясняя, что, по ее мнению, это случилось не после смерти, так же как и не было следствием какой-то механической травмы до смерти. Просто у него было заболевание десен.

— Пулевое ранение в правый висок, — цитировала она причину смерти молодого немца. — По траектории прохождения пули можно узнать, как держали пистолет, когда стреляли. В этом случае пуля прошла вниз. Обычно при самоубийстве пистолет держат прямо либо направляют немного наверх. Следов пороха нет, потому что рану прочистили и волосы вокруг нее сбрили еще в морге. Мне сказали, они отправили останки туда, чтобы определить, действительно ли это убийство произошло во время Второй Мировой.

Люси вспомнила эту историю, наблюдая за симпатичным голубоглазым немецким офицером. Она находилась на северо-восточной границе Германии и сейчас терпеливо ждала, пока молодой офицер осматривает салон черного «мерседеса», взятого ею напрокат. Луч фонарика освещает кожаный кейс и две красные спортивные сумки фирмы «Найки» на заднем сиденье. Он осматривает переднее сиденье, но снова возвращается к сумкам. Открыв чемодан, он едва удостаивает взглядом его содержимое.

Если бы он потрудился открыть эти сумки и покопаться в одежде, он бы обнаружил там мощную полицейскую дубинку. Выглядит она, скорее, как резиновая рукоятка удочки, но легким движением руки превращается в тонкий стержень из прочной стали, длиной около двух футов. Ей запросто можно переломать кости или отбить внутренние органы.

Люси готова была объяснить наличие у нее этого оружия, которое вряд ли многим знакомо, ведь оно используется в основном правоохранительными органами. Она бы сказала, что ее заботливый парень достал ей дубинку для самозащиты, потому что она деловая женщина и ей иногда приходится путешествовать одной. Она бы с невинным видом сообщила, что и пользоваться-то ей не умеет, что это ее парень настоял взять дубинку и сказал, что ничего страшного в этом нет. Даже если бы полиция конфисковала дубинку, Люси было все равно. И все-таки она рада, что дубинку не нашли и что офицер в бледно-зеленой форме, проверяющий сейчас ее документы, вовсе не удивлен видом молодой американки, которая путешествует ночью одна в «мерседесе».

— Цель вашей поездки? — неуклюже произносит он по-английски.

— Geschaft[14].

Она не объясняет, по какому делу, но на всякий случай у нее заготовлен ответ.

Офицер снимает трубку и произносит что-то по-немецки. Люси не может понять, но чувствует, что речь не о ней, а если и о ней, то это не так важно. Она ожидала, что все ее вещи перероют, и была к этому готова. Она ожидала, что ее будут тщательно расспрашивать, но офицер, напомнивший ей о рассказе тети, быстро возвращает паспорт.

— Danke[15], — вежливо отвечает Люси.

В мире полно таких ленивых дураков, как этот молодой офицер.

Он поднимает шлагбаум.

Люси осторожно выезжает, пересекает польскую границу, и проходит ту же однообразную процедуру, только на другой стороне. Никаких тщательных проверок, обысков, лишних вопросов, только сон и скука. Это слишком просто, даже подозрительно. Она вспоминает, что никогда не должна доверять тому, что просто. Она представляет солдат Гестапо и СС, жутких призраков прошлого. В ней просыпается страх, безосновательный, глупый страх. Мурашки бегут по спине, когда она думает о побежденных поляках, лишенных имен и жизней в этой войне, о которой она знает только из книг.

Это так похоже на существование Бентона Уэсли. Люси спрашивает себя, что бы он подумал, если бы узнал, что она сейчас в Польше. Не проходит и дня, чтобы Люси его не вспоминала.

20

Опыт, который Люси приобрела за время своей карьеры, сам по себе незаметен, но в нужной ситуации она применяет его как оружие.

Она начала работать на ФБР еще в старших классах, создала для них компьютерную систему разведданных. Окончив университет в Виргинии, она стала специальным агентом ФБР в качестве компьютерного и технического эксперта. Она научилась водить вертолеты и стала первой женщиной в ФБР, которая вошла в специальный отряд Службы Спасения. На каждом задании, когда они совершали облавы или захваты, ее преследовала враждебность, домогательства, грубые намеки. Ее редко приглашали выпить пива в баре Академии с остальными. С ней не обсуждали неудачные облавы, не рассказывали ей о своих женах, детях, подружках. Но наблюдали за ней, говорили о ней в душе.

Карьера Люси в ФБР закончилась октябрьским утром, когда в тренировочном зале Академии она и ее напарник, Руди Мазл, упражнялись в стрельбе. Они стреляли боевыми девятимиллиметровыми патронами. Зал был заполнен грудами шин, из-за которых то и дело выскакивала очередная мишень.

Вспотевший Руди тяжело дышал. Притаившись за кучей шин и снова разрядив всю обойму в появившегося противника, он искал глазами своего напарника, Люси.

— Все в порядке. Чисто, — закричал он сквозь дым. — Какие у тебя предпочтения в сексе?

— Почаще этим заниматься! — она быстро перезарядила пистолет и перекатилась за другую кучу шин перед тем, как выстрелить в выскочившую мишень за девять метров от нее. Расстояние между пулями, попавшими в мишень, было такое маленькое, что они образовали узор в виде цветка.

— Правда?

Две пули просвистели в выскочившую мишень.

— Мы с ребятами поспорили, — голос Руди приближался, он осторожно полз по грязному бетонному полу.

Он рванулся через нагромождения шин и схватил ни о чем не подозревающую Люси за ноги.

— Попалась! — засмеялся он, положив пистолет на шину.

— Ты что, совсем рехнулся? — Люси вытащила патрон из пистолета, он звонко отскочил от пола. — У нас же боевые патроны, идиот!

— Ну-ка дай мне посмотреть твой пистолет, — голос Руди прозвучал серьезно. — Что-то с ним не так.

Он взял у нее пистолет и вытащил магазин.

— Плохая пружина, — Руди положил пистолет рядом со своим. — Правило номер один. Никогда не теряй свое оружие.

Он навалился на нее, смеясь, уверенный, что именно этого она хотела, несмотря на то, что сейчас брыкалась и кричала, чтобы он ее отпустил.

Наконец он смог сжать оба ее запястья своей сильной рукой. Другую руку он засунул под ее рубашку, снимая лифчик и пытаясь поцеловать ее.

— Ребята говорят, — выдохнул он, — что ты лесбиянка, — он начал расстегивать свой ремень, — только потому, что не могут поиметь тебя...

Люси прокусила его нижнюю губу и резко ударила его лбом в переносицу. Остаток дня он провел в больнице.

Адвокаты ФБР намекнули ей, что судебная тяжба никому не нужна, тем более, Руди полагал, что «она этого хотела» и что, возможно, некоторые обстоятельства позволили ему так думать. Люси сказала ему, «что хочет заниматься сексом почаще», неохотно заявил он в своем объяснительном заявлении, которое был вынужден написать.

— Это правда, — спокойно отвечала Люси под присягой в присутствии пяти адвокатов, ни один из которых не представлял ее. — Я так сказала, но я не говорила, что хочу этого с ним или с кем-либо еще там, в зале, во время боевой стрельбы.

— Но вы соблазняли агента Мазла и раньше. Вы спровоцировали его думать, что он вам нравится.

— Каким образом? — Люси недоумевала. — Предлагая ему жвачку, помогая чистить пистолет, преодолевая с ним желтую дорожку или другие препятствия, отпуская шуточки и все такое, вы это имеете в виду?

— Довольно близкие отношения, — в один голос прокомментировали адвокаты.

— Он мой напарник. Между напарниками должны быть близкие отношения.

— И все же, вы слишком много внимания и своего личного времени уделяли агенту Мазлу, например, интересуясь его выходными и праздниками, звоня ему домой, когда он болел.

— Возможно ваши шуточки, как вы выразились, заставили его думать, что вы с ним заигрываете.

Адвокаты вновь были единодушны. Что самое ужасное, среди них оказались две женщины. Мужеподобные женщины в юбках, на каблуках. Их тусклые глаза, которые ничего не замечали вокруг, казались неестественно пустыми, словно мертвыми.

— Извините, — произнесла Люси, избегая смотреть женщине-адвокату в глаза. — Вы форсируете события, повторите, — пробормотала она на жаргоне летчиков.

— Что? Кто форсирует события? — нахмурилась адвокат.

— Вы вмешались в мою связь с центром. О, а центра-то нет. Это неконтролируемое пространство и вы здесь делаете, что хотите, да?

Адвокаты обменялись удивленными взглядами.

— Ладно, забудьте, — добавила она.

— Вы привлекательная одинокая женщина, агент Фаринелли. Вы что, не понимаете, как агент Мазл мог понять ваши шуточки, звонки ему домой и так далее? Он мог подумать, что он интересует вас как мужчина.

— Мы так же выяснили, что вы называли агента Мазла и себя как «инь и иланг».

— Я тысячу раз повторяла Руди, что иланг — это дерево, точнее иланг-иланг. Дерево такое, с желтыми цветами, из которых делают духи... но он меня никогда не слушал, — улыбнулась Люси.

Адвокаты что-то записывали.

— Я никогда не называла Руди «иланг». Я называла его «янь», а он называл меня «инь», — объясняет Люси.

Пауза. Ручки застыли в воздухе.

— Это китайская философия, — Люси с таким же успехом могла обращаться и к дереву. — Уравновешенность, взаимодополнение и все такое.

— Зачем вы называли друг друга... так?

— Потому что мы в одной упряжке, это выражение вам знакомо?

— Думаю, что нам знакомо это выражение. Опять же, оно предполагает определенные отношения...

— Не те, о которых вы говорите, — спокойно ответила Люси, она совершенно не злилась на Руди. — Он и я в одной упряжке, и ни один из нас не подходит. Он австриец, остальные ребята называют его, цитирую, «куском дерьма», и он не считает это смешным. Я лесбиянка, мужененавистница, потому что ни одна нормальная женщина, которой нравятся мужчины, не захочет пойти в спасательный отряд.

Изучив глаза женщины, Люси посмотрела на другого адвоката, но решила, что его глаза такие же пустые. Единственным признаком жизни в них были отражения жалких крошечных существ, ненавидящих людей, таких, как Люси, потому что она осмелилась не бояться их.

— Этот допрос, показания, расследование, что бы это, черт возьми, ни было, все это чушь, — сказала Люси. — Я не собираюсь подавать иск. Я защищалась в тренировочном зале. Я не докладывала об инциденте. Руди сам доложил, ему пришлось объяснять свои синяки. Он взял на себя ответственность. Он мог соврать, но не сделал этого, и теперь вы натравили нас друг на друга.

Люси специально сказала «натравили», чтобы показать им их же бездушность, словно они могли понять это, увидеть реальность. Но они не видели, их глаза были мертвы. Люси в одиночку вела войну против пустых людей, которые уничтожали этот мир.

— Мы с Руди уже уладили это, — продолжала Люси. — Мы восстановили наши отношения в качестве напарников: один не делает того, чего не хочет другой и не совершает поступков, которые могут предать другого, или поставить его затруднительное положение. Он сказал, что сожалеет, он говорил это серьезно. Он плакал.

— Шпионы тоже говорят, что им жаль, и тоже плачут, — подхватила женщина-адвокат. Она была в форме, в сборчатых сапогах, которые напоминали Люси дряблую кожу. — И то, что вы приняли извинения — не выход, агент Фаринелли. Он пытался вас изнасиловать, — она специально подчеркнула этот факт, полагая, что этим унизит Люси, сделает из нее жертву в глазах адвокатов, которые представят ее голую на грязном бетонном полу зала, подвергающуюся насилию.