Алексей Яковлевич Корепанов

Зверь из бездны

28

СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ЕЩЕ ОДНО ЗВЕНО

Среди ночи я проснулся от щемящей тоски. Сон не запомнился, он тут же исчез из сознания, словно унесенный порывом холодного ветра, но осталось от него смутное и горькое чувство полной безнадежности и бесконечного падения в бездонный привал. Я с усилием потер глаза – и пальцы мои стали влажными. И это был не пот…

Я ощущал себя разбитым, не отдохнувшим как следует, но знал, что больше не смогу заснуть. Я боялся демонов подсознания, которые вновь могли вырваться на волю во сне. Поэтому я встал и поплелся к тренажерам, решив физической нагрузкой если не заглушить, то хотя бы притупить душевную боль.

Бассейн – тренажеры… Бассейн – тренажеры, тренажеры… Бассейн. Сердце бешено колотилось уже не в груди, а в горле, подыскивая момент, чтобы выпрыгнуть наружу, но я не снижал темп и не давал себе никаких поблажек. Вода в бассейне была ледяной, обжигающей кожу, ледяной… как озеро Коцит… Жуткое озеро Коцит… Мышцы ныли, но желанная бодрость не приходила; напротив, по телу вялыми волнами растекалась слабость. Но я не сдавался, я продолжал истязать себя, пересиливая эту слабость, я стискивал зубы и боролся, боролся с тренажерами, бросался в воду – и вновь боролся с неподатливыми рычагами моих механических спарринг-партнеров.

Только часа через полтора я прекратил это безумное, отчаянное издевательство над самим собой, дотащился до кабинета и, голый и мокрый, рухнул на диван. Я не мог спать в спальне, на своей кровати… на нашей кровати… Обессиленный, опустошенный, ощущая себя скомканным пакетом без содержимого, я лежал ничком, уткнувшись лицом в мокрую подушку, и медленно приходил в себя. Сердце нехотя вернулось на место, постепенно успокоилось, но временами болезненно сжималось, словно кто-то то и дело прикасался к нему холодными острыми когтями…

А потом я незаметно заснул, и во сне увидел себя, распластавшегося на диване, и даже, подбадривая, легонько похлопал себя по плечу: «Держись, Леонардо-Валентин. Ты уже немало прожил на свете и пора тебе понять, что все существование наше – это сплошные потери. К ним трудно привыкнуть, к ним нельзя привыкнуть, но надо научиться принимать их. Ибо сказано: «Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх…» И еще в моем сне (или полуяви?) за окном тихо шуршал дождь.

Валентин разбудил меня в начале восьмого. Я сел, спустил ноги с дивана и обнаружил, что больше не чувствую себя развалиной. А за распахнутым окном действительно шелестел утренний дождик и покрикивали проснувшиеся дирлилинки.

– Извини, что рано разбудил, – сказал Валентин, – но поступила информация с Серебристого Лебедя. Задержали Лайоша Ковача.

– Так! – Я вскочил с дивана. – Показывай, Валентин!

– Показывать нечего, видеограмму они не дали, – пояснил биокомп. – Задержанный молчит. Сейчас они ждут разрешения комиссии по соблюдению прав человека на проведение зондажа.

– Стан знает?

– Нет, я еще не сообщал.

Я обвел взглядом кабинет в поисках трусов, но ничего не обнаружил; всю одежду я оставил в спортзале.

– Оформи допуск на меня и Лешко. Сообщи Стану, пусть собирается на Серебристый. Что у них в Илионе – зима или лето?

– Средняя температура декабря в Илионе – плюс шесть градусов, – после короткой паузы сообщил биокомп. – Ежесуточная вероятность дождей и шквалов – шестьдесят восемь процентов.

– Ближайшая нуль-переброска?

– В девять. Я потому тебя и разбудил.

– Теперь буди Стана, пусть едет в нуль-порт, я жду его там. И посоветуй ему одеться потеплее.

– Понял, – сказал биокомп. – И еще посоветую взять зонт.

Утренний туалет, завтрак и сборы в дорогу заняли у меня немного времени. Около восьми я попытался разыскать шефа, но его не было ни в Управлении, ни дома; дома у него вообще никого не было, и я оставил сообщение у автосекретаря, который понятия не имел, куда подевались хозяева. Возможно, они всей семьей совершали утреннюю пробежку в окрестных парках. Потом я связался со Станом – он завтракал – и поехал в нуль-порт, еле удерживаясь от того, чтобы не гнать авто. В спешке не было никакой необходимости, а мне так хотелось спешить! Мне хотелось лавины самых разнообразных дел, когда нет времени отдышаться, передохнуть, когда всецело поглощен работой, забывая обо всем другом, полностью отключаясь от мира и, главное, – отвлекаясь от собственных печальных мыслей.

Стан примчался за пятнадцать минут до нуль-переброски и тут же поделился свежей вестью. Кондор сегодня утром выступал в программе новостей, отвечая на вопросы, связанные с демаршем правительства Аиста. По словам Стана, шеф отбивался уверенно, не дергался, не вилял, нагнал страху и привел десять тысяч весомейших аргументов в пользу сохранения нашей агентуры на планетах Ассоциации, но не в качестве соглядатаев полиции Универсума, а в качестве официальных наблюдателей-аналитиков Совета Ассоциации. Обоснование у шефа было более чем солидное, говорил Стан, когда мы углублялись в недра нуль-порта, и довольно агрессивно настроенный поначалу ведущий программы по окончании выступления Кондора превратился в его единомышленника. Шеф явно готовился к решающему сражению в Совете Ассоциации Миров.

В девять ноль-ноль по времени Кремса мы со Станом (нас было только двое на маршруте к Серебристому Лебедю) покинули Соколиную – и в пятнадцать сорок семь по местному времени вышли под легкий снежок, витающий над нуль-портом Серебристого Лебедя. Мы вновь были на планете, которую покинули совсем недавно.

На сей раз, наученные опытом, мы решили не тратить время на поиски транспорта до Илиона, а сразу зашли в местный полицейский участок. Я связался с управлением полиции Илиона и попросил прислать что-нибудь летающее и, по возможности, быстрое. Нашего прибытия ждали и пообещали немедленно направить в нуль-порт авиакар.

Авиакар действительно прибыл довольно быстро, мы со Станом забрались в его теплый салон и я подумая, что впервые увижу Серебристый Лебедь сверху. Однако я ошибался. Лишь несколько секунд при взлете была видна уходящая вниз белая равнина; потом летательный аппарат вонзился в брюхо низких облаков, рассыпающих снег, пробуравил их и вынырнул в сером пространстве, над которым простирался второй слой облачности. Так и летели мы все время между двумя прокладками облаков, навевающих тоску, и только на подлете к Илиону унылая картина изменилась. Нижний слой, подобный бескрайнему снежному полю, стал редеть, истончаться, таять в воздухе и наконец пропал совсем, не дотянув до берега океана. Верхний слой хоть и продолжал пеленой закрывать небо и солнце, но как будто ушел в вышину и уже не казался таким угрюмым. Мы летели вдоль побережья, внизу, до горизонта, расстилалась серо-сизая поверхность океана, испещренная белыми гребнями волн. На самом пределе видимости, там, где небо сливалось с океаном, темнела узкая полоска суши – один из многочисленных островов. Местность под нами стала холмистой, холмы словно стремились навстречу спешащим к берегу волнам и круто обрывались в океан.

Вскоре авиакар попал в полосу дождя, и вынырнувший из-за холмов Илион предстал неприглядным конгломератом серых зданий, извилистых улиц и серых грузовых судов в акватории порта, подковой вдающейся в берег.

– Интересно, тут когда-нибудь бывает солнечная погода? – пробормотал Стан, зябко передергивая плечами. – Какое-то все вокруг… беспросветное.

Значит, не только от моего душевного состояния зависело мое тягостное впечатление о Серебристом Лебеде. Унылым был этот мир, и маячила над ним тень обреченности…

Скользнув по невидимому лучу, авиакар опустился на крышу здания полицейского управления Илиона; здание походило на обрубок массивной темно-коричневой колонны, некогда подпиравшей безотрадные небеса. Сопровождаемые немногословным дежурным, мы погрузились на лифте в глубины обрубка и, пройдя гулким пустым коридором, оказались то ли в большом кабинете, то ли в небольшом зале с несколькими столами, полукруглым рядом кресел и шеренгой компов вдоль стены.

– Прошу садиться, – сказал дежурный, коротко кивнул и исчез за дверью, оставив меня и Стана в обществе безмолвных компов со слепыми экранами.

– Похоже на ожидание аудиенции, – пробурчал Стан. – Странные, однако, у них тут порядки.

Он ни с того, ни с сего вдруг начал застегивать и расстегивать куртку. Он нервничал, и я, кажется, понял, в чем тут дело: «Зная, что Господь любит Свое создание, Дьявол стремится как можно больше навредить человеку». Стан, по-моему, тоже склонен был исходить из самого худшего…

– Успокойся, – сказал я ему. – В каждом заведении свои традиции. А если бы илионцы попали к нам; например, в группу господина Черненко?..

Я не успел договорить, потому что дверь открылась и в полукабинет-полузал один за других вошли трое: первый, с усами и бритый наголо – постарше нас, а двое других, худощавые высокие блондины, – гораздо моложе; таким я был в начале своей полицейской жизни. Все трое были одеты в неброские свитера и брюки, и так же, как и у нас со Станом, у них отсутствовали какие-либо опознавательные «половские» знаки, но я сразу определил в них коллег, собратьев по ремеслу; «полы» видят друг друга издалека «, – такое у нас ходило присловье. А мой приятель по колледжу Рон Неттер однажды, ощутив прилив вдохновения после успешно завершенной сессии и трех бутылок вина, изрек что-то вроде: «И в адской тьме, в обители всех зол, всегда узнает «пола» «пол». Рон погиб года через три после окончания колледжа, погиб там, на моем Альбатросе, от выстрела в спину.

«И в адской тьме…» Во тьме Ада… Острый холодный коготь с нажимом прошелся по сердцу.

– Добрый вечер, – сказал бритоголовый, подойдя ко мне и протягивая руку. Голос у него был жестковатый, но не грубый. – Патрис Бохарт, дубль-офицер. А вы, конечно, господин Грег.

– Почему «конечно»? – удивился я.

– Кто обладает информацией, тому, как правило, сопутствует успех, – усмехнутся бритоголовый и пожал руку Стану. – Господин Лешко, приветствую вас на Лебеде.

– Взаимно, – буркнул Стан.

Не знаю почему, но я как-то сразу почувствовал симпатию к усатому и бритоголовому Патрису Бохарту. Стан, по-моему, тоже ощутил нечто подобное, потому что добавил:

– Только давайте просто Стан. Господин Лешко остался на Соколиной.

– Отлично. Тогда и я просто Патрис. – Дубль-офицер обернулся к стоящим чуть позади него молодым блондинам. – А это мои ребята. Знакомьтесь: Рональд Ордин и Деннис Платт. Не обремененные пока грузом прожитых лет и хваткие. Во многом именно благодаря им в Илионе относительно спокойно.

Мы обменялись рукопожатиями, сели в кресла и дубль-офицер коротко обрисовал ситуацию.

Лайоша Ковача обнаружили без особого труда, потому что он и не думал прятаться. Участковые полицейские агенты опознали его на улице, тут же задержали и доставили прямо в городское управление, к Патрису Бохарту, который руководил операцией. Господин Ковач не возмущался, не протестовал, не требовал адвоката. Казалось, его ничего не волнует и не тревожит. К представленным ему результатам зондажа семерых коммивояжеров он отнесся совершенно равнодушно (по крайней мере, внешне), и все попытки вызвать его на разговор оказались тщетными: с момента своего задержания он не проронил ни слова.

– Молчит, словно обет такой дал, – сказал Патрис Бохарт, подергивая себя за усы. – Полностью погрузился в себя, сколлапсировал и ни на что не реагирует. Какой-то не от мира сего. Провели медицинское обследование – все в норме. Тактика, конечно, не новая, но…

– Можно посмотреть? – спросил Стан.

– Разумеется. Только там смотреть нечего. Ден, покажи.

Один из блондинов встал и подошел к ближайшему компу. На экране возник сидящий в кресле человек в черно-зеленой рубашке навыпуск и широких черных брюках, заправленных в невысокие сапоги. Человек выглядел лет на шестьдесят пять-семьдесят, но мне показалось, что от лица его веет какой-то старомодностью, словно всплыло оно из глубины веков, да так и застыло, не меняясь более. Возможно, такое впечатление сложилось у меня из-за абсолютно неподвижного взгляда Лайоша Ковача. Он действительно как бы глядел внутрь себя, и не было ему никакого дела до внешнего мира. Узковатое, чуть вытянутое лицо, тонкие поджатые губы, короткие рыжие волосы и глаза непонятного цвета, отчужденные глаза человека, который однажды разглядел что-то нездешнее и навсегда внутренне окаменел, как в мифические времена превращались в камень люди, наткнувшиеся на умерщвляющий взор ужасной Медузы Горгоны.

Впрочем, все это могло мне просто казаться. Экран показывал вполне обычного, ничем не примечательного человека, только вид у человека был несколько отрешенный.

– Выключай, Ден, – сказал Патрис Бохарт и повернулся к нам. – Там история часа на два. Я ему о зондаже тех семерых – молчит. Где, спрашиваю, брали препарат – молчит. И так, с вариациями, чуть ли не до бесконечности. Бесполезно, говорю, отмалчиваться: комиссия, безусловно, даст согласие на зондаж и мы все узнаем и без вашего согласия, только мороки больше – молчит.

– Дома обыск делали? – задал вопрос Стан. Его лицо сейчас казалось не просто хищноватым, а хищным: Стан вышел на военную тропу.

– Делали. – Дубль-офицер кивнул на своих ребят. – Пусто. Показали его по всем поливизиоканалам – может, кто-нибудь отзовется. Но пока тишина. Наши ребята опрашивают всех подряд, по всему Илиону…

– А что комиссия? – спросил я.

– Санкция уже получена.

– Тогда сразу и приступим, – сказал я и поднялся. – Не возражаете, Патрис?

Патрис улыбнулся:

– Неужели я произвожу такое неблагоприятное впечатление? – Он тоже поднялся. – Ден, распорядись, а мы пойдем в «покои Мнемосины». Прошу за мной, господа.

Я и Стан вновь зашагали по пустым коридорам, ведомые Патрисом Бохартом. Рональд Ордин держался сзади, ступая мягко и неслышно; судя по этой его походке, он занимался не только кабинетной работой. «Спокойствие в Илионе – во многом их заслуга», – вспомнились мне недавние слова Патриса.

Мнемосина… Древняя земная богиня, чье имя означает: «воспоминание». Я шел и думал о том, сколько восторгов и надежд было когда-то связано с зондажем. Казалось, что мир наконец-то навсегда избавится от пороков, потому что не будет больше ничего тайного, что не стало бы явным. Действительно, кто решится на преступление, зная, что сохранившееся в клетках головного мозга воспоминание обязательно окажется проявленным? Его просто нельзя будет скрыть, нельзя будет забыть о нем, потому что человек ничего не забывает. Человеческий мозг хранит воспоминания о каждом миге жизни, начиная с рождения, хранит воспоминания о прошлых жизнях и память предков. Но все это находится в неведомых глубинах; помни человек о каждом мгновении своей жизни, он был бы просто раздавлен собственной памятью, выключен из настоящего, он перестал бы воспринимать окружающее, потеряв себя под лавиной воспоминаний. Зондаж, как думалось тогда, поможет извлекать на свет Божий строго определенные кусочки воспоминаний, необходимых для следствия.

На деле все вышло несколько иначе. Во-первых, воспоминания наши оказались не бесконечной цепочкой последовательных событий, а, скорее, смесью, ингредиенты которой довольно трудно вычленить, отделить друг от друга. Но, в принципе, эта задача все-таки оказалась разрешимой, хотя поиск нужной информации мог затянуться надолго. Самым главным оказалось «во-вторых». У метода зондажа нашлось очень много противников. Они считали проведение зондажа нарушением прав личности, вторжением во внутренний мир человека – и я был согласен с этой точкой зрения. Право каждого подозреваемого – отказываться от дачи показаний. Собрать доказательства виновности – дело полиции. Но копаться для этого в воспоминаниях подозреваемого без его согласия – значит, попрать все принципы, на которых держится человечество. К тому же, как определить границу, отделяющую реальные воспоминания от воображения? Кто поручится за достоверность воспоминаний? И зондаж, и мнемосканирование базировались на некоторых общих принципах, но отличались друг от друга так же, как, скажем, авиакар отличается от птицы. Зондаж запретили, и, по-моему, это был очень верный шаг.

Однако не бывает правил без исключения. В нашей ситуации зондаж был просто необходим, хотя данные, полученные с его помощью, не могли служить доказательством виновности. Насколько я знал из истории, за все время существования Ассоциации Миров этот метод применялся всего лишь несколько раз.

Сейчас нам предстояло присутствовать при зондаже Лайоша Ковача. Мы должны были узнать, откуда появляется в обитаемых мирах препарат «Льды Коцита» и кто производит его. Это было нужно не только нам, «полам». Это было нужно всему человечеству…

Конечно, не стоило особенно уповать на успех, а тем более на быстрый успех. «Во сне кто-то указывает мне, что я должна делать…» Это были слова Славии. Неведомый «кто-то», дающий указания зависящим от него людям, мог заблокировать воспоминания Лайоша Ковача. Могло вообще оказаться, что Лайош Ковач получал партии транквилизатора, находясь в некоем сомнамбулоподобном состоянии, и ничего не помнил о своих действиях. С теми семерыми нам повезло: их воспоминания о Лайоше Коваче удалось выявить, и произошло практически полное совмещение. Но те коммивояжеры не вступали в контакт с производителями транквилизатора, и не было нужды блокировать их память. А вот с Лайошем Ковачем, я был почти уверен, дело обстояло иначе…

Да, рассчитывать только на зондаж мог лишь закоренелый мечтатель-оптимист. Я же таким оптимистом давным-давно не был. Гораздо больше я надеялся на устроенный Патрисом Бохартом поголовный опрос населения и показ Лайоша Ковача по местным каналам поливидения. Возможно, нам удастся установить его маршрут.

– Даже если зондаж не пройдет, и никто ничего не сообщит, у нас останется наш «Скотленд-Ярд», – словно прочитав мои мысли, негромко сказал шагающий рядом Стан. – Пропашем все от полюса до полюса.

– Думаю, до этого дело не дойдет, – обернувшись, заметил чуткий на ухо Патрис Бохарт. – Ковач ведь не в межгалактической пустоте орудовал, а здесь, в Илионе. Кто-нибудь что-нибудь да видел. Кстати, вознаграждение обещано неплохое, департамент не поскупился.

«Скотленд-Ярд»… Вернее, метод Скотленд-Ярда. Классический пример из учебника. Задача: найти некий предмет, спрятанный в некоем объеме. Например, в комнате, заставленной мебелью. Принцип решения: все пространство комнаты делится на участки, и каждый участок прощупывается, что называется, с головы до пят. Разбирается пол. Простукивается, развинчивается, протыкается, расчленяется мебель. И так далее. Участок за участком, последовательно, от начала до конца. Если разыскиваемый предмет действительно находится в комнате, не найти его просто невозможно. И абсолютно неверно утверждение, что лучше всего можно его спрятать, не пряча, а просто оставив на видном месте и закамуфлировав под что-то другое. При правильно примененном методе Скотленд-Ярда не помогут никакие ухищрения – и искомое будет найдено.

Правда, в нашем случае речь шла не о комнате, а о целой планете. Но и возможностей у нас было побольше, чем у «полов» далекого прошлого. В случае необходимости можно было мобилизовать кадры и из других миров Ассоциации. Предприятие по производству транквилизатора «Льды Коцита» просто не могло остаться незамеченным даже будучи упрятанным в недра Серебристого Лебедя. Конечно, хлопоты в этом случае предстояли немалые, и не хотелось бы, чтобы дело дошло до применения метода Скотленд-Ярда… Но это уже зависело не от нас.

– Вот и наши «покои Мнемосины», – сказал Патрис Бохарт, когда мы, опустившись на лифте на шесть или семь этажей, оказались перед светло-коричневой дверью. – Ковач уже должен быть там. Пусть поможет нам Бог.

29

СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. «ПОКОИ МНЕМОСИНЫ».

На огромном экране, заменявшем одну из стен «покоев Мнемосины», трепетало нечеткое изображение – воспоминания Лайоша Ковача. Сам он, усыпленный, полулежал в кресле под тускло блестящим колпаком сканирующего устройства мнемовизора. Оператор – молодой бородатый паренек в распахнутой полицейской куртке – сидел за пультом и, сосредоточенно сдвинув брови, поглядывал на экран, одновременно скользя пальцами по контактам. Я, Стан и Патрис Бохарт со своими ребятами расположились в креслах напротив экрана.

– Нич-чего не понимаю, – недоуменно произнес дубль-офицер. – Андрей, по-моему, ты влез не туда – это же не его воспоминания, а какого-нибудь прапрадеда!

Мы со Станом молча переглянулись и Стан задумчиво оттопырил губу.

На экране была городская улица – грязно-серые девяти – и десятиэтажные здания с какими-то палками на крышах. Кажется, это были громоотводы. Или старинные антенны для приема телевизионных передач. На зеленых газонах валялись обрывки бумаг. По тротуару шли люди, кое-кто – в очках. Да-да, в старинных очках! Вдоль дороги тянулись столбы с проводами, проезжали совершенно допотопные авто, от которых вился сизоватый дымок. К навесу подкатил вагон с двумя наклонными штырями на крыше – они каким-то образом крепились к проводам над дорогой и скользили по ним. Я вспомнил, что такой транспорт прошлого назывался то ли дилижансом, то ли троллейбусом.

Да, возможно это была память прапрадеда. Но возможно – и воспоминание самого Лайоша Ковача. «Я не меняюсь, Лео, я словно выброшена из времени…» Лайош Ковач некогда мог выторговать себе долгую-долгую жизнь… Я подумал, что средства от продажи транквилизатора «Льды Коцита» могли поступать именно на его банковский счет. По условиям договора (богатство, девственницы)… А он делился ими с другими… помощниками…

– Андрей, давай дальше! – нетерпеливо потребовал Патрис Бохарт. – Нам Илион нужен, Илион, понимаешь? А не эта старина! Ведь был же у тебя Илион, куда он подевался?

– Так ведь тыкаю наугад, господин Бохарт, – начал оправдываться оператор. – Сами ведь знаете, что никаких методик нет. Все вперемешку…

– Да знаю! – с досадой сказал дубль-офицер. – И все-таки поищи Илион, ведь был же Илион!

Оператор вздохнул и склонился над пультом.

…Битых четыре часа мы рылись в воспоминаниях Лайоша Ковача и пока не обнаружили ничего, заслуживающето внимания. Улицы Илиона, комната Ковача, обрывки полипередач, магазины, какие-то люди, полупустые маршрутники, жующие рты, собачьи бои, голые женские зады, вновь жующие рты, собачьи бои и малолюдные улицы… И все это – в полной тишине; мнемовизор не воспроизводил звуков.

Был уже глубокий вечер. Что ж, впереди целая ночь, а потом день, и следующая ночь…

– Ден, принеси чего-нибудь пожевать, каких-нибудь сосисок, – сказал Патрис Бохарт и посмотрел на меня. – Или пойдем поужинаем?

– Да нет, будем смотреть, пока не заснем, – ответил я. – Уж если взялись…

– Сколько сосисок брать? – спросил поднявшийся Ден.

– Побольше! – плотоядно произнес Патрис Бохарт. – И упаковку «Лесного ручья», только пусть немного подогреют.

Ден отправился за провизией, а Патрис Бохарт посмотрел на часы.

– Через десять минут вечерние новости. Снова его покажут, – он кивнул на безмятежно спящего Лайоша Ковача. – Господи, хоть бы кто-нибудь отозвался! С этой мнемотехникой можно провозиться до следующего года!

А на экране сменялись улицы, магазины, собачьи бои, жующие рты и обнаженные женские ноги…

Мы поглощали принесенные Деном сосиски с удивительно вкусными булочками, запивали их ароматным напитком «Лесной ручей» и копались, копались, копались в воспоминаниях Лайоша Ковача. Странные это были воспоминания – в них переплетались разные эпохи и разные миры. «Обещаем тебе счастливую жизнь на земле, а затем сойдешь во Ад и будешь вместе с нами проклинать Господа…» Я вглядывался в застывшее лицо Лайоша Ковача, я и верил, и не верил… Страшно было в это поверить…

На экране возникла неспокойная поверхность океана; волны бежали к серому горизонту, на неширокую палубу судна то и дело падали брызги.

– Он еще и любитель морских прогулок, – мрачно сказал Патрис Бохарт, прожевывая очередную сосиску.

Затем, ощутив, видимо, сигнал наручного транса, поднес его к уху, выслушал сообщение и неожиданно закашлялся, поперхнувшись сосиской.

– Есть! Есть! Понял! – прокричал он сквозь кашель, схватил бутылку «Лесного ручья» и начал делать большие глотки, а Рональд Ордин принялся хлопать его по спине.

Наконец дубль-офицер прокашлялся и отдышался, и его побагровевшее лицо вновь стало принимать нормальный цвет. Он допил свою бутылку и победоносно посмотрел на меня:

– Нашлись все-таки! Нашелся! Я же говорил, что он не в пустоте действовал, а в Илионе. У нас здесь народ любопытный. Его опознали! Сейчас порасспрашиваю.

Еще раз натужно кашлянув, Бохарт поднес к лицу руку с трансом. Помолчал немного, нетерпеливо подергивая коленями, потом, нахмурившись, сказал:

– Куда же он подевался? Что ему дома не си… – И тут же сменил тон: – Господин Хакасима? Это дубль-офицер Бохарт из городского управления полиции. Вы только что говорили с дежурным… Да-да, знаю… Да, Ковач… Лайош Ковач. Да, вознаграждение у нас… Нет, вам потом сообщат… Не беспокойтесь, мы от своих слов не отказываемся. Да, именно так – иначе лишились бы помощников. Господин Хакасима, повторите, пожалуйста, вашу информацию, я хочу кое-что уточнить… Да, обязательно, в ближайшее время. Не сомневайтесь, господин Хакасима…

Патрис Бохарт замолчал и стал слушать, а мы, затаив дыхание, смотрели на него. Оператор оторвался от пульта и с любопытством подался в нашу сторону. И только один Лайош Ковач оставался безучастным. А на экране продолжал колыхаться океан.

– Спасибо, господин Хакасима, – наконец с чувством сказал дубль-офицер. – Вы нам очень помогли. Нет-нет, не сомневайтесь. Мы вас известим. Что? Нет, я же говорю – в самое ближайшее время. Обязательно… Спасибо, господин Хакасима.

Патрис Бохарт заложил руки за голову, зажмурился, потянулся всем телом, потом ударил себя кулаками по коленям и с довольным видом обвел всех нас глазами:

– Итак, господа, позвольте доложить. Господин Хакасима только сегодня вернулся в Илион. Господин Хакасима, конечно же, поинтересовался вечерними новостями. И узнал нашего гостя, – последовал жест в сторону Лайоша Ковача. – У господина Хакасимы хороший прогулочный катер, и господин Хакасима любит кататься с сыном до ближайших островов. Из Зеленой бухты, это по ту сторону пляжной зоны, за старым казино.

– И в той же Зеленой бухте стоит катер Лайоша Ковача, – вставил Рональд Ордин.

– Именно! – воскликнул дубль-офицер. – Ради такой информации не грех было и подавиться сосиской. Так вот, господин Хакасима несколько раз видел, как Ковач отправляется в путь или встречал его в прибрежных водах.

Я взглянул на экран: океана там уже не было, а было какое-то многолюдное застолье, причем одежда присутствующих женщин и мужчин смахивала на одеяния персонажей исторических фильмов о Земле до периода нуль-перебросок.

– В последний раз господин Хакасима встретил катер Ковача неподалеку от острова Двух Разбитых Сердец где-то с месяц назад, – воодушевленно продолжал Патрис Бохарт. – Точнее он не помнит. Ковач направлялся в открытый океан, за Прибрежный Пояс. А катер у него подходящий.

«Надо снять показания с курсографа катера Ковача, – подумал я. – Тогда будет ясно, куда он совершает морские прогулки».

– Курсограф, – сказал Стан.

Это прозвучало одновременно со словами Рональда Ордина:

– Посмотрим по курсографу.

– Парни, вы мне нравитесь! – Бохарт улыбнулся широкой улыбкой. – В унисон! Зеленая бухта, это какой участок?

– Девятый, – незамедлительно отозвался Деннис Платт. – Старое казино – это девятый участок.

– Так, парни, приступаем к делу. – Бохарт вновь ударил себя кулаками по коленям. – Ден, разузнай регистрационный номер катера Ковача и дай задание девятому участку: пусть снимут курсограммы за последние три-четыре месяца и перебросят сюда, на наши компы. А ты, Рон, как только будет ясность, запроси данные мониторинга тоже месяца за три-четыре – посмотрим, что он там делал и кто еще туда наведывался.

– Скрытое производство на одном из островов? – с сомнением произнес Рональд. – И никто ничего не заметил? Высока ли степень вероятности?

– Вот и посмотрим, – отозвался Патрис Бохарт. – Давайте, парни, вперед! А мы продолжим. Андрей, шарь дальше, ищи остров. Теперь нам нужен остров!

Деннис и Рональд ушли из «покоев Мнемосины». Оживленный дубль-офицер с удовольствием принялся жевать еще одну сосиску. Стан исподлобья глядел на экран и, как мне показалось, о чем-то размышлял. Я тоже вновь перевел взгляд на экран – там расстилалась речная долина; на желтом песке, раскинув загорелые ноги, лежали на спине обнаженные женщины, закрыв лица белыми платками. На обрамляющих долину холмах теснились деревья, вдали бродили в траве лошади, помахивая хвостами. В глубине бледно-голубого неба неспешно перемещался летательный аппарат с крыльями (кажется, самолет), оставляя за собой белую полосу инверсионного следа. Сияло небольшое желтое солнце. Где это было? Когда?..

– Сдается мне, у него сплошные фильмы в голове, – заметил Патрис Бохарт.

Однако я думал иначе.

Я оценил идею Бохарта в отношении данных мониторинга. Поверхность Серебристого Лебедя, как и поверхность других обитаемых миров, постоянно просматривалась со стационарных космических спутников – и если будет определен остров, на который совершал поездки Ковач, мы сможем установить, где он высаживался на берег и, возможно, проследим его путь… куда? К подземному заводу? Я разделял сомнения Рональда на сей счет. Вряд ли там находится подземный завод. Скорее всего, пока неизвестный нам остров – это пункт, где происходит передача транквилизатора от поставщика распространителю. То бишь Ковачу. Что ж, по данным мониторинга мы установим, откуда доставляется на остров транквилизатор. И выйдем к концу цепочки. Должны выйти…

Самолет исчез в небесной голубизне, белый след расползался над долиной. Упал в воду кусок глины, отломившись от обрывистого берега. Вдали все так же неспешно переходили с места на место лошади, опустив головы в траву.

Стан посмотрел на меня и в его глазах я увидел растерянность, недоверие и страх. Никто, кроме нас двоих, не слышал предсмертных слов Славии. Никто, кроме нас двоих, не строил никаких невероятных, совершенно, казалось бы, нереальных предположений. Всем было все ясно, так же, как дубль-офицеру Патрису Бохарту: есть преступные производители транквилизатора «Льды Коцита», есть скрытое предприятие; найти путь к предприятию, выявить производителей, схватить – и отдать под суд. Обычная, вполне решаемая полицейская задача.

Но если производителей невозможно схватить?.. Как поступить, если вдруг действительно планета с таким красивым названием – Серебристый Лебедь (лебедь… самая светлая из всех птиц!) – окажется средоточием нездешней тьмы?..

Мы просидели в «покоях Мнемосины» еще часа два и Патрис Бохарт дожевал все сосиски и булочки, когда вернулся Деннис Платт.

– Ну что? – нетерпеливо спросил вскочивший на ноги Бохарт. – Установили?

– Да. – Платт подошел к компу, вызвал картинку. – Маршрут постоянно один и тот же.

На экране возникли схематические контуры островов, разбросанных по океану. Огибая их, тянулась далеко на запад белая линия – путь, который проделывал катер Лайоша Ковача. Линия упиралась в одинокий небольшой остров, очертаниями напоминающий полумесяц с закругленными рогами.

– Остров безымянный, – повернувшись к нам от экрана, пояснил Ден. – За четыре последних месяца Ковач совершил четыре поездки. Условный квадрат двадцать восемь-тридцать четыре.

– Так! – Бохарт энергично потер ладони и произнес в транс: – Рон, немедленно запрашивай данные мониторинга. Квадрат двадцать восемь-тридцать четыре, безымянный остров. Пусть будет островом Ковача! Сбрасывай данные прямо сюда, к Мнемосине. Выборочно, при наличии объектов. Только быстрее, руки чешутся!

Его азарт передался нам со Станом. Мы больше не смотрели на экран с воспоминаниями Ковача; мы смотрели на экран компа, ожидая, когда схема океана с островами сменится изображением, сделанным с космического спутника и переданным в хранилище информации.

– А островок-то совсем рядом с фронтиром, – пробормотал Патрис Бохарт. – Ден, ну-ка выясни, нет ли там исследователей?

Заметив, что оператор оставил свой пульт в покое и тоже с интересом рассматривает схему, он добавил:

– А ты, Андрей, продолжай, продолжай, не обращай на нас внимания. Одно другому не мешает.

Ден проделал несколько манипуляций пальцами над панелью компа и сообщил:

– Остров безлюден. Первое и последнее зафиксированное посещение – группа Макдивитта, девяносто семь лет назад, стереотипные анализы и тесты. Стационарной базы не было, длительность исследований – двадцать четыре дня.

– А потом, стало быть, начались посещения незафиксированные, – сказал Патрис Бохарт, вышагивая по «покоям Мнемосины». – И с целью отнюдь не исследовательской.

Я вспомнил странную историю о печальной судьбе исследователей фронтира на Серебристом Лебеде и задал вопрос:

– Скажите, Патрис, а вы ничего не слышали о том, что побывавшие на фронтире впоследствии кончают жизнь самоубийством?

Патрис Бохарт резко остановился и изумленно воззрился на меня:

– Откуда у вас такая информация, господин Грег?

– Но это действительно так?

– Н-не знаю, честно говоря, – озадаченно ответил дубль-офицер. – Собственно, насколько мне известно, на фронтир сейчас никого специально не посылают. То есть экспедиции продолжают работать, но участие в них – дело сугубо добровольное. Я не располагаю достаточной информацией – не наш это профиль, – но, по сообщениям, людей там очень мало. Установлены приборы, данные передаются на материк… У нас, в Илионе, самоубийства, конечно, происходят, но мы как-то не связывали их с предыдущей работой… Во всяком случае, на моей памяти… – Патрис Бохарт подошел ко мне. – Это официальные данные, господин Грег?

– Официальных данных у меня нет, – ответил я. – Так, разговоры…

– Это стоит проверить, – задумчиво сказал Бохарт. – Если и в самом деле… Надо проанализировать статистику. Вот закончим с этими, – он кивнул на безмятежно спящего Лайоша Ковача, – и займемся… Ага, началось!

Он ткнул пальцем за мою спину. Я повернулся к компу. На экране появилось сделанное сверху изображение океана и острова – серо-зеленого полумесяца, затерявшегося среди водного пространства, отливающего тусклым стальным блеском. Внутренний изгиб полумесяца желтел полосой пляжа; то здесь, то там торчали из песка каменные глыбы, некогда скатившиеся с вздымающихся за пляжем скал. Скалы поросли лесом, но их вершины, которые, расталкивая деревья, упорно и безнадежно тянулись к небу, были голыми, как поверхность какого-нибудь астероида. Наружная сторона полумесяца, его округлая спина, представляла из себя каменный массив, изрезанный узкими извилистыми проходами, упирающимися в отвесные стены. Волны неустанно хлестали каменную спину полумесяца, разлетаясь облаками брызг, но ни на мгновение не прекращая свое монотонное занятие. О том, чтобы причалить здесь к берегу, не могло быть и речи.

Примерно две трети поверхности острова Ковача было покрыто лесом, а ближе к одному из его округлых рогов густые заросли перемежались каменистыми ложбинами, притаившимися в окружении серых безжизненных скал.

Именно к этому, покрытому проплешинами рогу, и приближался, уверенно скользя над волнами, быстроходный оранжево-белый катер. Подойдя к пологому берегу, он отключил воздушную подушку и с разгона выскочил на песок. Спустя несколько секунд из оранжевой рубки вышел человек в длинной черной куртке, с большим заплечным мешком, и по выползшему из носовой части катера трапу спустился на берег.

– Рон, дай увеличение, – сказал Бохарт в приемник транса. – Единицы на три.

Изображение мигнуло, приблизилось, и стало ясно, что одинокий мореплаватель – это именно Лайош Ковач. Оглянувшись на катер, он поправил мешок за спиной, пересек прибрежную полосу и, размеренно шагая, скрылся в зарослях, окутывающих пологие склоны.

– За товаром отправился, – удовлетворенно прокомментировал Патрис Бохарт.

Затаив дыхание, все мы, включая оператора, напряженно смотрели на экран компа, ожидая дальнейшего развития событий. Но Ковач все не появлялся. Волны с удручающей назойливостью атаковали берег; катер на берегу казался инородным телом в царстве дикой природы; заросли чуть заметно шевелились под ветром…

– Вот он! – воскликнул Стан.

Черная фигура вынырнула из чащи, прошла краем проплешины-ложбины и вновь скрылась под непроницаемым пологом переплетенных ветвей.

– Если он будет двигаться тем же курсом, то выйдет вон на то небольшое плато, – сделал вывод Бохарт. – Где-то там, между скалами, есть проход.

Мы вновь замерли в ожидании, но Лайош Ковач так и не вышел на плато. Во всяком случае, мы его не видели. А увидели мы его только минут через двадцать пять-тридцать, уже на обратном пути. Он опять пересек ложбину, спускаясь к берегу, и заплечный мешок его был полон.

– Так, господа, – удовлетворенно произнес Бохарт. – Судя по времени, он загрузился именно на том плато. А прошел либо по туннелю, либо по выемке под скалами.

Я был согласен с Бохартом. Перед глазами у меня стояло мое недавнее видение: россыпь серых глыб в ложбине, высокие, покрытые трещинами стены обнаженных скал и темное пятно входа в пещеру…

Лайош Ковач вышел на берег и, тяжело ступая, направился к катеру. Поднялся на палубу, открыл дверь рубки. Трап, как змеиный язык, втянулся внутрь судна, катер оторвался от грунта, завис над берегом, взметая тучи песка, и, пятясь, соскользнул в воду. Развернулся и, набирая ход, помчался к далекому горизонту, приминая воздушной подушкой взлохмаченные гребни волн.

– Так, господа, – громко повторил Патрис Бохарт. – Любая задача при должном подходе в конце концов поддается решению. Будем смотреть дальше.

И мы продолжали смотреть. Мы смотрели долго. Мы вновь видели полумесяц острова в обрамлении волн и летящий над океаном катер Ковача. Ковач поднимался по склону в своей неизменной черной куртке и с заплечным мешком, и исчезал в зарослях. Появлялся на кромке ложбины, вновь исчезал и возвращался на берег. Казалось, мы смотрим повтор первой передачи со спутника.

Хотя были и изменения. В третьей передаче океан был почти спокоен, светило солнце, ложбины были перечеркнуты тенями скал, и в разных местах на поверхности каменных исполинов сверкали россыпи каких-то минералов.

Всего мы увидели четыре передачи, главным героем которых являлся Лайош Ковач.

Патрис Бохарт молчал, скреб бритую голову, дергал себя за усы и все больше мрачнел. И только когда катер Лайоша Ковача в четвертый раз устремился от острова к горизонту и изображение на экране компа исчезло, он деревянным голосом спросил:

– Рон, это все? А другие объекты остров не посещали?

Выслушав ответ, он отсутствующим взглядом посмотрел на меня и медленно, взвешивая свои слова, сказал:

– За четыре месяца остров, кроме катера Ковача, не посетило ни одно судно, вообще ни одно средство доставки сырья – будь то хоть авиакар, хоть авто, хоть саланганский космический челнок, хоть субмарина – ее бы и под водой засекли. В туннели под океанским дном верится слабовато. Значит, что? – Он спять посмотрел на меня; теперь его взгляд был более жизнерадостным. – Первое: запасов сырья для производства транквилизатора хватает больше, чем на четыре месяца, и необходимости в его подвозе не было. Если мы просмотрим данные мониторинга не за четыре месяца, а за год, то обнаружим прибытие транспорта.

– Возможно, обнаружим, – вставил Стан. – А возможно, и не обнаружим. По причине отсутствия предполагаемого скрытого предприятия.

– Согласен, – неожиданно легко уступил Бохарт. – Но не исключен и такой вариант, что предприятие работает на местном сырье. Без персонала, при дистационном управлении с материка. Или по долгосрочной программе. Это второе. Может ли быть что-то третье?

– Может, – сказал Деннис Платт. – Если предположить, что остров все-таки не производственная база, а место передачи товара.

– А товар приносят птицы? – с иронией спросил Бохарт. – Что-то я не видел там птиц.

– Нет, не птицы, – спокойно ответил Ден, не реагируя на иронию. – Нуль-переброска. Кто-то осуществляет нуль-переброску.

– Ты хочешь сказать, что там, на плато, смонтирована приемная аппаратура? – В голосе Бохарта вновь звучала легкая ирония. – Насколько я разбираюсь в механизме обеспечения нуль-перехода, размещенная на острове приемная аппаратура была бы видна издалека. И уж тем более со спутника. А утечку энергии просто нельзя было бы не заметить.

– Наука не топчется на месте, зто факт общеизвестный, – возразил Ден. – Старинные компы занимали чуть ли не целый дом. А сейчас?

Бохарт хлопнул себя по коленям:

– Хорошо! Сколько людей – столько версий. Господа, – обратился он ко мне и Стану, – вы что-нибудь добавите?

Стан пожал плечами:

– Я уже сказал. Идея о нуль-переброске, по-моему, неплоха. А вообще лучше всего разобраться на месте. – Он на мгновение посмотрел в мою сторону и тут же опустил голову.

Бохарт удовлетворенно хмыкнул и перевел взгляд на меня. Глаза его возбужденно блестели.

Никаких идей в дополнение к уже высказанным я предложить не мог. Меня не покидало видение пещеры. Что находилось там, в ее темной глубине? Неведомая пещера почему-то и страшила меня, и влекла к себе. Влекла к себе!

И внезапно вспомнилось то ли прочитанное, то ли услышанное когда-то древнее изречение: «Любопытство – хорошая штука, но немало антилоп погибло, остановившись поглядеть на шляпу охотника»…

И тут я разозлился. Дрожать от страха за собственную жизнь? Нет, не дождется этого никто, кем бы он ни был: человеком, светлым духом или самим Дьяволом!

«Ты ведь считаешь себя мужчиной, Леонардо-Валентин, – сказал я себе, – так будь же им. Конец цепочки совсем близко».

Еще я подумал о тех, кто покончил с собой. Но они работали на фронтире и по ту сторону фронтира довольно долго, а нам предстоял всего лишь осмотр небольшого плато. Это не должно было занять много времени. Конечно, можно было для страховки оснаститься какими-нибудь самоходными скафандрами из карьеров Салангана, но я был убежден, что если действительно существует зависимость между пребыванием на фронтире и последующими самоубийствами, то не помогут и не защитят никакие скафандры. И никакие силовые поля. Нечто воздействовало на психику (если вообще было это «нечто»), а не на телесную оболочку человека. Я был уверен в том, что краткосрочное пребывание на острове не принесет нам вреда; эта уверенность, как и ранее, рождалась не в глубинах моего существа, а словно бы шла откуда-то извне и никогда еще меня не подводила. Подлететь к тому плато, опуститься, быстро отыскать пещеру…

– Пещера, – внезапно сказал я. – Там должна быть пещера под скалой, я видел. Еще в Кремсе. У себя дома.

Патрис Бохарт некоторое время с изумлением и уважением смотрел на меня, потом медленно покивал:

– Экстрасенсорное восприятие. Интересно… Мне приходилось сталкиваться. Что ж, господа, – он привычно уже для меня с силой хлопнул себя по коленям, – все мы сходимся на одном: нужно лететь на остров и все установить на месте. Найдем пещеру, прощупаем аппаратурой и тогда определятся наши дальнейшие действия. Возражений не будет?

Никто из нас не возражал.

– Рон, давай сюда, – сказал Патрис Бохарт в транс, потом повернулся к оператору и застывшему в кресле Лайошу Ковачу. – Андрей, можешь отдыхать до нашего возвращения. Ковача – в камеру.

На экране вновь метались по рингу огромные дерущиеся псы, а вокруг бесновалась толпа. Потом изображение резко исчезло и бородатый паренек-оператор, вскочив из-за пульта, принялся возиться с колпаком сканирующего устройства, нависшим над головой Лайоша Ковача.

Патрис Бохарт тоже встал и деловито поддернул рукава свитера:

– Предлагаю вылетать прямо сейчас. Думаю, впятером мы вполне управимся.

– И что мы там будем делать ночью? Любоваться звездным небом и слушать музыку прибоя? – спросил Деннис Платт с таким же оттенком иронии, который недавно звучал в голосе Патриса Бохарта.

Дубль-офицер непонимающе посмотрел на него, потом с досадой дернул себя за ус:

– Ладно, побездельничаем немного, но на рассвете мы уже должны быть там!

30

СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ОСТРОВ У ФРОНТИРА

Подремав на диванах в холле, мы, перекусив и вооружившись эманаторами и регистрирующей аппаратурой, забрались в авиакар и взяли курс на северо-запад, к острову Ковача. Какое-то странное неопределенное тревожное предчувствие не покидало меня. Предчувствие беды? Нет. Пожалуй, нет… Я не ощущал угрозы, дело было не в угрозе… Что-то другое слабо сигнализировало о себе, но я никак не мог понять, что же именно не давало мне покоя. Непрерывный будоражащий сигнал звучал в моей голове. Вероятно, сказал я себе, последние печальные события расшатали твои нервы, Лео Грег, и все представляется тебе в мрачных тонах. Если отныне это станет обычным твоим состоянием, Лео Грег, тебе надо будет уходить из полиции и подыскивать другое занятие.

Стан тоже выглядел не особенно веселым, но в его взгляде читалась решимость сломать хребет любой трудности или опасности. Дубль-офицер Патрис Бохарт и его коллеги-помощники были возбуждены; они шли по следу и были уверены, что след ведет в нужном направлении.

Распахнув куртки, мы сидели в креслах вдоль бортов авиакара, а снаружи простиралась промозглая темнота, наполненная падающим с небес, с крыльев Серебристого Лебедя, мокрым снегом. Погода была не из самых приятных – не в пример теплому летнему дождю…

Мрак постепенно редел, свет вновь, как всегда, выходил победителем в извечной борьбе с темнотой. Еще ничего не видно было вокруг, но чувствовалось, что еще немного – и наступит утро. Обязательно наступит утро.

К острову мы, как и рассчитывал Патрис Бохарт, подлетели на рассвете, когда внизу уже проявилась из тьмы серая беспокойная поверхность океана. Здесь снега не было, и остров лежал перед нами, как на ладони, точно такой, каким его видел «глаз» космического спутника – горбатый полумесяц, ощетинившийся скалами. Удивительно, но даже в это отнюдь не летнее время года заросли не сбросили листву, только из зеленых превратились в желто-бурые. Правда, мы находились уже далеко от Восточного континента, и здесь был совсем другой климатический пояс.

– Вот оно, плато! – торжественно произнес Патрис Бохарт, уткнувшись лбом в прозрачный борт авиакара. – Садимся по центру – и вперед!

Авиакар завис над скалами, скользнул вбок и вниз, еще раз завис, теперь уже над сравнительно ровной поверхностью, усеянной угловатыми глыбами (следами землетрясений?), и мягко, без толчка, окончил свой полет.

– Так, парни, забирайте аппаратуру, – распорядился дубль-офицер, обращаясь к Рональду и Деннису.

Руководство операцией я предоставил ему; все-таки он был здесь хозяином, а мы со Станом – гостями. И помощниками.

– Расходимся по радиусам, – продолжал Бохарт, – в пределах видимости соседей с обеих сторон. Каждый обследует свой сектор слева направо. Связь, естественно, по трансу. Обнаруживший пещеру собирает остальных, один туда не лезет. Выходим!

Мы один за другим выбрались из авиакара на скользкие и влажные от утренней сырости камни. Рональд и Деннис закрепили поверх курток широкие пояса с «всевидящим оком» – так мы называли ультраскопы, способные заглянуть глубоко под землю.

– Проверить оружие, – скомандовал Патрис Бохарт и первым перебрал пальцами сенсоры своего черного короткоствольного эманатора.

Мы все проделали ту же процедуру. Эманаторы были весьма приличным оружием, способным при полной мощности если не продырявить скалу, то нанести ей солидный ущерб. Применялись они не часто – в этом не было необходимости, – но Бохарт настоял, чтобы наша группа вооружилась именно эманаторами. «Лучше перестраховаться, руки не оттянет», – говорил он и был, конечно, прав. Эманатор действительно не оттягивал рук – при убранном телескопическом стволе он удобно размещался во внутреннем кармане куртки. Насколько я помнил, всерьез эманаторы применялись всего лишь раз – во время путча Черных Магистров на Полете Цапли, – но были на вооружении в управлениях полиции многих планет Ассоциации.

Распределив направления, мы неторопливо начали расходиться от условного центра, которым был наш авиакар, к окружающим плато скалам. Моими соседями слева и справа были Рональд Ордин и Стан.

– В одиночку в пещеру не соваться! – раздался из транса голос Патриса Бохарта. Дубль-офицер счел своим долгом еще раз напомнить нам о примерном поведении. Нет, что бы там ни говорили непосвященные, а я буквально каждый день еще и еще раз убеждался, что в нашей системе работают очень симпатичные парни!

Земля между камнями была твердой, бурой, утыканной короткими тонкими стерженьками казавшейся мертвой травы. Небо посветлело еще больше, в сплошной облачности появились трещины и разрывы. Облака постепенно меняли цвет, из серых становились рыжеватыми, и я был уверен, что когда мы найдем пещеру, над головами у нас будут витать клочья рыжих облаков, рыжие клочья, которые я уже видел однажды. Тогда мы со Станом сидели на полу в моем кабинете и поминали мою Славию, и пили за то, чтобы не было тьмы…

Скалы приближались, их бока были изрезаны трещинами и узкими проходами, и в одном из этих проходов и находилась пещера. Стояла странная безжизненная тишина, сюда не долетал шум прибоя. Воздух застыл, воздух словно не пропускал никаких звуков… Воздух был наполнен тревогой, и я вдруг понял, что снова волнуюсь, как на первом самостоятельном задании.

«Хватит, хватит! – сказал я себе. – Оставь эмоции на потом».

Рональд уже дошел до скал и скрылся в расселине. Стан стоял перед каменной стеной и, медленно поворачивая голову, рассматривал ее. Я оглянулся. Патриса Бохарта не было видно – он тоже забрался в какой-нибудь проход, – а Деннис брел вдоль своей скалы слева направо, как мы и условились. Авиакар застыл посреди плато диковинным животным, еще не проснувшимся в этот рассветный час.

– Все в порядке? – спросил Бохарт. – Давайте по очереди. Стан?

– В порядке, – отозвался Стан.

– Нормально, – это был Деннис.

– Не волнуйся, Патрис, – сказал я.

– Господин Ордин, у вас проблемы со слухом? – после небольшой паузы осведомился Бохарт.

– Проблем нет, господин Бохарт, – наконец-то дал о себе знать Рональд. – Просто я влез в один тупичок и зацепился «оком». Сейчас пытаюсь выбраться.

– Ну-ну, – сказал Бохарт. – Если что, зови на помощь. Вытащим.

– Уже вытащился, – вновь отозвался Рональд.

– Главное – не засунуть, а вовремя вытащить и не зацепиться, – изрек Стан.

– Именно! – воскликнул Бохарт. – Запоминай полезные советы, Рон.

– Опять засовываюсь, – сообщил Рональд. – Тут какое-то боковое ответвление.

– Давай, только не застрянь, – сказал Бохарт.

Голоса в моем трансе умолкли. Не знаю почему, но от неуклюжей шуточки Стана ко мне вернулось спокойствие. Утих далекий будоражащий сигнал, воздух перестал казаться мертвым, и не тревожила больше царящая вокруг тишина. Что-то крохотное, серое выпрыгнуло из-под моих ног и замерло на камне неподалеку. Приглядевшись, я понял, что это какое-то здешнее насекомое с тонкими лапками и прозрачными крылышками. Я сделал шаг к нему – и насекомое, затрепетав крылышками, запрыгало по камням, удаляясь от меня. Значит, здесь кроме растительной, была и другая жизнь! Не таким уж необитаемым оказался этот остров.

Дойдя до скалы, я направился к ближайшей расселине и протиснулся в нее. Она могла быть тупиком, а могла быть и ходом к пещере, и вывести сквозь кольцо скал в заросли, сбегающие к берегу, где оставлял свой катер Лайош Ковач. Расселина, извиваясь и постепенно расширяясь, вела в глубь скалы. Дно ее понижалось, его пересекали трещины, и я еще раз подумал о том, что здесь не обошлось без землетрясения, давнего землетрясения той поры, когда Серебристый Лебедь был еще едва оперившимся космическим птенцом. Возможно, остров был частью континента, некогда сгинувшего под водами океана. В один далеко не прекрасный день сотряслись недра планеты, разверзлось океанское дно – и гигантские волны в одно мгновение уничтожили цветущий континент и похоронили в пучинах память о цивилизации, просуществовавшей десятки тысяч лет, память о разумных существах, переселившихся сюда с другой планеты, ставшей непригодной для жизни. Серебристый Лебедь назывался тогда не Серебристым Лебедем, имя его было Диллин, да, именно так: Диллин, с ударением на последнем слоге. Переселенцы были высокоразвитой расой, способной на многое… но их эксперименты по психоэнергетическому воздействию на ядро планеты с целью изменения наклона оси Диллина привели к катастрофе. Они погибли в спровоцированном ими же самими катаклизме, но уцелели созданные ими в глубине Западного континента лаборатории, в которых до катастрофы изучалось воздействие Духа на Материю. Немногочисленный персонал не смог положить начало новой цивилизации… Много веков прошло с той поры, давно разрушились лаборатории, и получивший свободу Дух, отравленный Материей, покинул область Света и погрузился в область Тьмы. И зародившаяся антижизнь медленно двинулась по пространствам Серебристого Лебедя, тесня и уничтожая все живое…

Я добрался до конца прохода и оказался в тупике. Пещеру следовало поискать в другом месте.

Диллин… Древняя цивилизация… Катаклизм… Дух, отравленный Материей…

Что это было? Откровение? Моя собственная разгулявшаяся ни с того ни с сего фантазия?

Диллин… Нет, я никогда не слышал этого слова.

«И придумал его, – сказал я себе. – Придумал историю о Духе и Материи, и об антижизни, потому что ты, Лео Грег, очень хочешь найти объяснение… но только не такое безнадежное и ужасающее, как предположение о царстве Тьмы, где правит тот, кто был когда-то одним из приближенных к Господу…»

Я повернулся и пошел назад. Здесь не было пещеры.

– Парни, поработайте с «всевидящим оком», – предложил Патрис Бохарт.

– Сейчас попробую, – ответил Деннис.

– Тут нет никаких признаков артефактов, – сказал Рональд, – но проверить можно.

Пока они молчали, я забрался в следующий проход и почти сразу наткнулся на скальный монолит. Развернулся, выкарабкался и направился дальше, к очередной узкой щели. В отдалении Стан отряхивал куртку. Наших коллег не было видно – они бродили по каменным лабиринтам.

– Ну, что вы там увидели? – нетерпеливо спросил Бохарт. – Сначала ты, Рон.

– Ничего. Ни одной полости, не говоря уже о каких-либо искусственных образованиях.

– То же самое, – лаконично подтвердил Деннис.

– Ладно, – после довольно долгого молчания сказал Бохарт. – Продолжим. Ультраскопы не выключайте, пусть глазеют. Господин Грег, не унывайте! Пещера не иголка, отыщем.

– Я в этом не сомневаюсь, Патрис, – ответил я. – Но, по-моему, нам следует изменить методику поисков. По этим щелям можно лазить очень долго.

– Давайте свое предложение, – оживился Бохарт. – Хотя стоп! Понял! Пройтись на каре над скалами и пощупать ультраскопом. Гнать меня надо из полиции! Я правильно говорю?

– Насчет «гнать» – вряд ли, а насчет «полетать и пощупать» – именно это я и имел в виду.

– Балл твой, Лео, – включился в разговор Стан. – А я только что хотел предложить спуститься на берег и пойти маршрутом Ковача, поискать следы. Позволь выразить благодарность от имени нашей группы.

– Значит, вылезаем из этих дебрей и возвращаемся к кару, – подытожил дубль-офицер.

Когда мы все вновь собрались у авиакара, Бохарт распорядился:

– Рон, залезай и иди на малой скорости по кругу. А Ден с тобой за компанию, чтобы не скучно было. И продублирует на всякий случай. А мы здесь посидим, подышим свежим воздухом.

В подтверждение своих слов он сел на камни, обхватил руками колени и сделал несколько глубоких вдохов. Рон и Ден забрались в авиакар, машина взмыла над нашими головами, понеслась к скалам, словно засиделась на земле, но тут же сбавила ход и степенно пошла по кругу над самыми вершинами.

– С максимальным захватом, парни. – Бохарт вскочил на ноги. – С максимальным!

Я, Стан и Бохарт стояли плечом к плечу, наблюдая за неторопливым полетом авиакара. Он не преодолел еще и трети окружности, когда из наших трансов раздался возглас Рональда:

– Есть!

– Отлично! – Бохарт потряс сжатым кулаком. – До конца, парни, до конца!

Авиакар сделал круг и направился к нам.

– Больше ничего, – сообщил Рональд. – Единственная полость.

– А нам больше и не нужно, – ответил Бохарт. – Это она!

Авиакар опустился рядом с нами, а я посмотрел на окончательно проснувшееся небо. По нему ползли клочья рыжих облаков.

Мы обступили Рональда сразу же, как только он выбрался из авиакара.

– Где? – выдохнул Бохарт.

Рональд включил изображение на круглом экранчике ультраскопа и передвинул курсор на темное изогнутое пятно, похожее на запятую.

– Вот. Она вон там. – Он показал рукой направление. Это был сектор Бохарта.

– Не успел добраться! – Дубль-офицер покачал головой. – Ладно, вперед, теперь доберемся.

– Если отсюда можно пройти, – заметил Деннис из входного проема авиакара. – Ковач-то шел с другой стороны.

– Сейчас увидим! – Бохарт нетерпеливо махнул рукой. – Не получится – и мы тоже зайдем с другой стороны. Вперед, к финишу!

Он ринулся к скалам, огибая каменные глыбы, и мы поспешили за ним.

– Между прочим, пещера пуста, – громко сказал Рональд ему вдогонку. – «Око» ничего не увидело, а ниже – сплошной камень.

– Разберемся! – бросил Бохарт, не замедляя шага.

Внезапно меня вновь охватила тревога. Ничего не изменилось вокруг, но чем ближе я подходил к скалам, тем тяжелее становилось на душе. Догнав Бохарта, я спросил его:

– Послушайте, Патрис, вы ничего не чувствуете?

– Чувствую, – недовольно ответил он. – Найдем пустую пещеру, без товара. И будем ломать головы, как этот товар там появлялся. Ведь не с неба же падал!

– А почему бы и нет? – сказал поравнявшийся с нами длинноногий Деннис. – Именно с неба. Простенький дистанционно управляемый аппарат со специальным покрытием. Невидимка. В том смысле, что спутник его просто не видит.

Патрис Бохарт резко остановился, словно налетел на скалу.

– Это идея, Ден! Осмотрим пещеру – и еще раз затребуем данные мониторинга. Пропустим через анализатор и посмотрим.

«Ты старая развалина, Лео Грег, – уныло подумал я. – Тебе срочно нужно брать отпуск, удалиться к какому-нибудь тихому озеру, ни о чем не думать и глотать транквилизаторы… «Льды Коцита», например – ты ведь никому не желаешь зла… сознательно… А подсознательно?»

Тревога моя вовсе не походила на то болезненное и острое ощущение близкой опасности, которое я испытал на Журавлиной Стае перед выстрелом по моему авто в сосновом лесу. Когда стреляла Славия… Просто ныло что-то внутри, и это действительно могло быть связано с моим не самым лучшим душевным состоянием…

Когда мы дошли до скал и сверились с «всевидящим оком», оказалось, что вход в пещеру может находиться в любом из доброго десятка проемов, ведущих в скальную толщу.

– Будем шарить в каждом, пока не найдем, – сказал Бохарт и первым исчез в проеме.

Сосредоточенный Стан молча забрался в расселину по соседству. Рональд опять рассматривал изображение на экране ультраскопа, а Деннис, подпрыгнув, ухватился руками за каменный выступ, подтянулся и начал взбираться на скалу. Мне никуда не хотелось лезть, а хотелось мне лечь на спину, раскинуть руки, закрыть глаза и провалиться в забытье без сновидений. Я присел на корточки, закрыл глаза – и тут Стан по трансу сообщил:

– Нашел! Идите сюда.

– Сейчас, сейчас, – сразу же отозвался Бохарт.

Я поднялся и вслед за Рональдом направился к проему. Сверху посыпались мелкие камешки – это торопливо спускался со скалы Деннис.

Пробравшись коротким извилистым проходом, усыпанным небольшими обломками, мы с Рональдом оказались на маленькой площадке, полузакрытой сверху каменным козырьком. Проход, понижаясь, вел дальше, за кольцо скал, а в углублении темнел вход в пещеру – точно такой, каким он был в моем недавнем видении. Стан, согнувшись, стоял сбоку от него, упираясь руками в колени, и всматривался в темноту. Да, это был тот самый вход…

Патрис Бохарт появился вслед за Деннисом, расстегнул куртку и снял с пояса фонарь.

– А ну-ка, посмотрим, что там у нас!

Мощный световой поток разогнал темноту, световое пятно методично обшарило стены, пол, невысокий потолок, скользнуло в дальний конец пещеры, туда, где она делала поворот, образуя хвостик запятой.

– Ничего, – разочарованно сказал Бохарт и, пригнувшись, нырнул в пещеру.

Мы вошли вслед за ним. В пещере можно было стоять в полный рост, едва не касаясь головой потолка. Было в ней холодно и как-то неуютно.

– Ничего, – повторил Бохарт, тщательно высвечивая все вокруг. – Никаких сокровищ древних королей. И королей тоже нет.

Он двинулся дальше, к повороту, поводя фонарем из стороны в сторону. Стан, Рональд и Деннис бродили, обшаривая углы, неподалеку от входа, там, куда доставал утренний свет, а я пошел вместе с Бохартом.

– Рон, проверь еще раз ультраскопом, – обернувшись, сказал дубль-офицер. – Чтобы сомнений не оставалось.

За поворотом пещера сузилась и вскоре окончилась клинообразным тупиком – точь-в-точь как хвостик запятой. И это было все.

– Финиш, господин Грег, – вздохнул Бохарт. – Будем искать другие варианты. Два уже есть: возня с Ковачем и летуны-невидимки. Придумаем и еще что-нибудь, не в первый раз.

Он повернулся и направил луч фонаря к выходу, а я продолжал смотреть в темноту тупика. И что-то мне там померещилось… Будто бы мелькнул там какой-то отблеск… Даже два: золотистый – и багровый.

Еще ничего не успев подумать, я невольно шагнул к этим уже пропавшим отблескам, шагнул, хотя вовсе не собирался этого делать…

Сзади раздался оклик Патриса Бохарта:

– Куда вы, господин…

Все звуки оборвались, словно обрезанные ножом. Я так и не успел сделать второй шаг…

31

СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. МЕТАМОРФОЗЫ

Кружилась голова, веки были тяжелыми и никак не хотели подниматься. В памяти суетились обрывки каких-то воспоминаний, мелькали полустертые образы, которым ничего не соответствовало в реальности («А где она, реальность?» – задал вопрос кто-то внутри, из глубинных закоулков), и казалось, что чья-то невидимая рука разрывает и разбрасывает по ветру клочки картин, до сей поры аккуратно, чинно и в строгой последовательности развешанных на белых стенах огромного зала. Ветер, налетая порывами, разносил клочки по беспредельному пустому пространству («В пустоте не может быть пространства», – слабым отзвуком донеслось из глубин) и они, осыпаясь тусклым, но все-таки разноцветным дождем, собирались лужицами, сливались, медленно перетекали друг в друга и растворялись в пустоте. («Это не те образы», – приглушенно кричали издалека, из-за пределов пустоты («А разве у пустоты есть пределы?»), кричали отчаянно и безнадежно). И вновь сыпался, сыпался, сыпался бесконечный дождь, дождь образов, дождеобразы, образодождь… в беспредельной пустоте, в беспредельности пустоты, в пустой беспредельности, в беспретоте… в пустодельности… В беспре…

Все – обман, все – иллюзия, видимость, кажимость, все – тысячекратно меняющиеся, застывающие и вновь меняющиеся лики пустоты. Под одной иллюзией скрывается другая, под другой – третья, четвертая, пятая… и так до бесконечности, до беспредельности… пустодельности… Недолговечны раскрашенные маски пустоты («Наверх! Наверх!» – взывали из водоворотов иллюзий), и вот – проливаются они тусклым дождем, обнажая пустоту, единственную реальность, неустанно играющую в воплощение, которое обязательно преображается в свою противоположность – развоплощение…

И вновь, подхваченные вихрем, метались образы – ничего не значащие отпечатки единой основы, зовущейся пустотой, беспретотой… На миг отражались в чем-то… отражали что-то… («Не те! Не те!..») Метались, растекались, проливались непрерывным дождем…

Иногда на мгновение проступало полузнакомое, вызывая нечто, подобное трепету – в ответ…

Тонкая длинноногая девушка в светлом платье на вершине невысокого холма, зеленую голову которого делит узкий пробор тропинки. Девушка среди скошенной и расстеленной сушиться на солнце травы – похожа на старшую дочь… Потом, через несколько лет, она уедет в Штутгарт, выйдет там замуж и перестанет придумывать сказки для Грустного Малыша…

Крепкий кривоногий мужчина, заросший черной бородой – приятель Билл, непревзойденный мустангер. Ему суждено умереть ночью, верхом на коне; стрела попадет ему прямо в сердце…

Долина, поросшая золотистыми цветами – золотистое море до самого горизонта. В воздухе величаво кружат большие желтогрудые птицы, образуя несколько медленно вращающихся колец. Это эдемские орлы вершат прощальный ритуал перед отлетом в Новый Египет – наступает пора брачных боев. А долину укроет снег, и погаснут золотистые огни цветов…

Черный храм с черными куполами у спокойной вечерней реки – дрожат свечи. Там говорят с Творцом – но с другим, с совершенно другим…

Платок до бровей, печаль-тоска на душе, босиком по осенней раскисшей дороге, по холодной жиже, от селения к селению. В руках посох и узелок с куском хлеба… Печаль-тоска на душе… «Люди добрые, помогите…» Имя мое – Мария, путь мой – в никуда… Так вот чье это тело, так вот кто я – Мария…

(«Нет! Нет!» – прорвалось из глубин).

Я – Мария?

(«Нет! Опомнись! Очнись! Очнись, Лео!»)

О Боже! Дрогнула пустота, иссяк образодождь, почернели и рассыпались пеплом последние клочки – и исчезла беспредельность, уступив место темноте. Вернулось ощущение собственного тела. Вернулось ощущение собственного «я», только что томившегося взаперти в лабиринтах подсознания.

С век моих словно свалились тяжелые камни и я наконец смог открыть глаза.

Я сидел в пыльной пожухлой траве у тропинки, ведущей через плоскую равнину, смыкающуюся на горизонте с бесцветным небом. Осмотревшись, я убедился, что равнина, покрытая короткой высохшей травой, занимает все видимое пространство. Еще я обнаружил, что в небе нет солнца, но, тем не менее, вокруг светло, и что горизонт здесь гораздо ближе, чем на Серебристом Лебеде. Стояло полное безветрие, не раздавалось никаких звуков, словно я был изолирован в камере, принявшей вид неведомой равнины. Если я поневоле совершил нуль-переход (без всякой видимой аппаратуры!), то попал, вероятно, туда, откуда доставлялся в пещеру товар. Место было совершенно незнакомым.

Все это, конечно, не могло оставить меня безразличным, но гораздо больше сейчас меня занимало и тревожило другое. Я прекрасно помнил все, что случилось перед тем, как я попал сюда, в эти неизвестные края. «Покои Мнемосины», катер Лайоша Ковача, полет на остров, поиски в расселинах скал, пещера. Отблески – золотистый и багровый… Провал в темноту…

Но между провалом и этой равниной было что-то еще. Я провалился не только что, не минуту назад. Казалось, даже не дни, а недели, а то и месяцы отделяют меня от последнего моего шага в той пещере. В памяти не осталось почти никаких следов, и я не мог сказать самому себе, где находился и чем занимался в эти дни, недели или даже месяцы. Только быстро тающие отпечатки, только пропадающие следы каких-то скитаний (где?), встреч и разговоров (с кем?), попыток пробраться за стены (куда? вперед? назад? что это за стены? и действительно ли были стены? пригрезились мне?..) Да и со мной ли все это происходило? И был ли я тогда, в те дни и недели, самим собою, офицером Унипола Леонардо-Валентином Грегом? А если нет – то кем был я?..

Я чувствовал себя вполне здоровым (головокружение уже прошло), я знал, кто я (а ведь все-таки было недавно что-то такое?.. Что-то было?.. Или нет?..), помнил всю свою жизнь и не сомневался, что могу четко разграничить сон и действительность. И все же в моем мироощущении зиял необъяснимый провал, словно некто или нечто стерло все следы случившегося со мной после того шага в пещере. Я не знал даже, как и почему оказался у этой тропинки, ведущей Бог весть откуда и Бог весть куда, почему сижу здесь и долго ли сижу…

И это могло означать, что я все-таки нездоров. Болезнь крылась не в теле – в этой видимой оболочке человека, болезнь охватила другие, невидимые обычным зрением слои моего бытия, моей сущности. Другой вопрос: можно ли осознавать себя больным, если ты действительно болен – не телом, а тем, что находится в иной плоскости? Если я способен предположить, что болен – значит, на самом деле я здоров?..

И тогда напрашивается иной вывод: я попал в тот самый мир (или в преддверие того мира), который когда-то посетила душа землянина Данте…

Вспомнились черные треугольники – два черных рога того, кто престол свой хотел вознести выше звезд – и мне стало холодно и жутко. Я поднял воротник куртки и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Ощущение было очень отчетливым, но мое чувство опасности молчало. Внутренне собравшись, готовый в любой момент вскочить на ноги или быстро откатиться в сторону, я медленно обернулся.

Сзади никто не стоял. Это было первое, что я осознал. И почти сразу же понял и другое: пейзаж изменился. Равнина за моей спиной исчезла, на ее месте стеной стоял лес – не светлый, пронизанный солнцем лес, в котором приятно дышать, гулять и лежать на пригорке, заложив руки за голову, глядя на плывущие под пухлыми облаками вершины и слушая щебет птиц, а угрюмая чаща, сонмище толстенных корявых стволов, обросших серым мхом, прочная сеть ветвей с понурыми листьями размером побольше моей ладони…

Я бросил быстрый взгляд по сторонам и вскочил с того, что только что было пожухлой травой плоской равнины. Нет, не на равнине я стоял, а на затянутой серым мхом поляне, со всех сторон окруженной насупившейся чащобой. (Мелькнул и сразу же пропал какой-то обрывок воспоминаний – я когда-то уже был здесь, в эти недели или месяцы?) На дальнем краю поляны, под низким пологом ветвей кто-то сидел, привалившись спиной к замшелому стволу.

Как вести себя? Сделать вид, что ничего не заметил? Ждать, когда тебя окликнут или подойдут? Подойти самому?

Я выбрал последнее. Провел рукой по груди, убедился, что эманатор никуда не исчез из внутреннего кармана куртки, и, медленно ступая по податливому мху, направился к тому, кто неподвижно сидел под ветвистым лесным великаном на краю поляны.

Я приближался к нему, но он не менял позу. И только когда я остановился в трех шагах от него, он открыл глаза, сдвинул набок мохнатую шапку и подтянул колени к животу. Вид у него был нелюдимый – этакий лесной отшельник из сказок. Длинные спутанные волосы с проседью. Длинная спутанная борода. Впалые щеки, крючковатый нос, равнодушные, глядящие сквозь меня серые глаза. На нем была перехваченная поясом изодранная куртка цвета пепла от костра и такого же цвета штаны с дырами на коленях. Был он бос, и под ногтями у него на ногах чернела грязь. На его поясе висел небольшой серый мешочек, перевязанный узкой серой лентой.

Я не знал, какую линию поведения избрать: то ли самому начать задавать вопросы, то ли предоставить это ему. Хотя никакого желания проявлять инициативу он не выказывал. Стоять молча и разглядывать его было мне как-то неловко, а просто повернуться и уйти я не считал целесообразным – возможно, он что-то прояснит для меня? Поэтому я решил вызвать его на разговор.

– Добрый день, – преодолев какой-то внутренний барьер, сказал я. – Где это мы находимся? – Ничего другого просто не пришло мне в голову.

Я был не совсем уверен, что Отшельник ответит, но он, все так же рассеянно глядя сквозь меня, разжал потрескавшиеся губы и медленно произнес совершенно безжизненным голосом, переводя дыхание после каждой фразы:

– В лачуге было сыро и темно… в углу кривилась старая кровать… И черных птиц таинственная рать… поднявшись с пола, ринулась в окно…

Он замолчал, лицо его словно окаменело. Теперь Отшельника можно было принять скорее за какой-то предмет, позаимствовавший форму человеческого тела, чем за человека. Хотя почему я решил, что передо мной человек?..

Насколько я понял, Отшельник изрек какие-то стихи. Причем абсолютно не связанные с моим вопросом, если только не был в них скрыт особенный, недоступный мне смысл. Дело казалось безнадежным, но я все-таки еще не отказался от намерения хоть что-то узнать.

– Где мы находимся? – повторил я. – Я попал сюда из пещеры, с планеты Серебристый Лебедь. Это Серебристый Лебедь? Вы здесь живете?

После довольно длинной паузы статуя Отшельника вновь зашевелила губами:

– Когда в ночи утонет тусклый вечер… и за окном заноет горький ветер… вдруг тяжкий груз опустится на плечи… убийц-воспоминаний…

Мне показалось, что в этих сказанных безжизненным голосом словах Отшельника мелькнул все-таки проблеск смысла… вернее, даже не проблеск, а тень, полунамек на тень. А может быть, я тоже начинал впадать в безумие здесь, в этом нереальном мире… или в мире иной реальности?

– Что вы здесь делаете? – еще раз спросил я, теперь уже без всякой надежды. – Кто вы?

И вновь Отшельник ответил, не меняя позу, и даже перестав шевелить губами, словно и это стало ему не под силу:

– И вот томлюсь в темнице ночи… а мысль – змея… Что гадкий карлик мне пророчил?.. Вдруг это я?.. Безумен, зол, обижен всеми… боль затая… бредет в ночи, бредет сквозь время… Он – это я…

Что-то такое, кажется, прорывалось, но я уловил ключевое слово: «безумен». Отшельник был безумен… для меня… По отношению ко мне. Мы с ним находились в разных измерениях.

И тут же еще раз закралась другая мысль: нет никакой другой реальности, нет никакого Отшельника, вообще ничего нет. И провалился я не куда-нибудь, а в глубины собственного подсознания, которые мне абсолютно неизвестны… И все это потому, что я приблизился к опасному фронтиру Серебристого Лебедя – и фронтир повредил мой мозг, мою психику. Возможно, все мы – и я, и Стан, и Патрис Бохарт, и Рональд, и Деннис – лежим сейчас в пещере проклятого острова Ковача, растворившись в собственном безумии.

Ну не безумием ли можно считать этот текучий, меняющийся мир, который претерпевает странные метаморфозы, стоит только обернуться, этот мир, где предметы ускользают от тебя, переливаясь в другие формы? Оглянись, Лео Грег, и ты получишь еще одно подтверждение!

Я отвел взгляд от постепенно зарастающего серым мхом Отшельника – это был уже почти бугор, а не статуя – и медленно повернул голову.

За моей спиной не было лесной поляны. И равнины тоже не было. Я успел разглядеть какие-то светящиеся шары – и грозный рев заставил меня вновь повернуться лицом к бугру-Отшельнику.

Бугор пропал. Пропали деревья. С каменистой кручи, вздымая пыль и быстро перебирая то ли шестью, то ли восемью лапами, спускалось чудище – помесь древних земных ящеров, сказочных драконов и длиннохвостых годзилл с Орлиного Глаза (впрочем, вполне безобидных). Чудище ревело, раскрыв пасть, утыканную частоколом острых зубов, чудище с остервенением било себя по шипастым бокам черными крыльями, чудище разбрасывало камни мощными когтистыми лапами. Его длинные кривые клыки были угрожающе направлены в мою сторону. Возможно, именно так выглядел библейский левиафан, но у меня не было времени долго размышлять по этому поводу, потому что левиафан быстро приближался.

Я все-таки не был твердо уверен в нереальности этого мира, так что рисковать не стоило. Тем более, что убежать от ревущей махины я бы не смог – левиафан передвигался гораздо быстрее, чем сумел бы я, – а о том, чтобы попробовать сразиться с ним врукопашную, речь вообще не шла. Поэтому я, чуть не порвав куртку, выхватил эманатор и направил его в раздираемую ревом пасть чудища. Прикоснулся пальцем к сенсору – выскочил короткий ствол оружия; прикоснулся к другому, настраивая эманатор на полную мощность – и тут же, третьим прикосновением, произвел целую серию выстрелов. Невидимые лучи ударили по несущейся на меня многотонной громадине, победно замигал красный индикатор, показывая, что все мои выстрелы попали в цель – а такие удары должны были разнести левиафана в клочья. И… все осталось по-прежнему. Чудище продолжало нестись на меня, не сбавляя скорости. В этом мире эманатор оказался совершенно никудышным оружием.

Я замер, глядя в выпуклые багровые глаза смерти, принявшей облик чудища. Глаза эти были уже в десяти шагах от меня. Оставалось только одно – успеть мысленно сказать: «Прими грешную душу мою, Господи…»

И все-таки я не собирался сдаваться. Не тому меня учили, и как бы я смел называть себя офицером Унипола, как бы я вообще имел право именоваться Леонардо-Валентином Грегом, если бы покорно принял смерть! Не-ет, не выйдет!

В тот момент, когда левиафан уже навис надо мной, я, изо всех сил оттолкнувшись ногами от земли, резко прыгнул в сторону и покатился прочь от промчавшегося мимо чудища. Вихрь, поднятый им, подхватил меня и я чуть не оглох от злобного рева левиафана, сообразившего, что жертва ускользнула прямо из-под самой пасти. Не знал он, разиня, что на тренировках в полицейском колледже мы проделывали и не такие штуки. А потом довелось мне проделывать подобное уже не на тренировках…

Впрочем, нужно было думать, как избежать новой атаки. Я открыл глаза – и тут рев прекратился и наступила удивительно приятная тишина. Песчинки кололи щеку и я поднял голову. Ну конечно! Мир ускользающих предметов продолжал радовать своей непрерывной изменчивостью.

Вообще-то я не люблю пустыни; бродить по пескам – не самое, по-моему, большое удовольствие из всех, что предлагает нам жизнь. Но сейчас я просто-таки не мог наглядеться с вершины бархана на вереницу таких же барханов, похожих друг на друга, как морские волны. Чудище пропало – и это было уже хорошо.

Зато эманатор не пропал. Он лежал чуть поодаль, зарывшись стволом в желтый песок – грозное оружие, бесполезное в этом мире. Я поднял его, сел на гребне бархана, под серым небом, которое по-прежнему скучало без солнца, стряхнул песчинки с индикатора – и задумался.

Эманатор не остался там, где он оказался не в состоянии поразить левиафана. Каменистый склон ускользнул, перетек в пустыню, предметы изменили облик, а эманатор, однако, не превратился в какую-нибудь ядовитую змею. С другой стороны, он не справился с левиафаном (который, возможно, был теперь вот этим барханом) – значит, левиафан, как и череда сменяющихся пейзажей, просто нереален. Стрелять по нереальному – все равно, что стрелять по отражению. А эманатор-то вполне реален. Но если я действую в нереальном мире – значит, нереален я сам! Я – собственное отражение, собственная тень… Здесь пребывает некая эфемерная часть моей сущности, а сам я все-таки нахожусь в пещере на острове Ковача…

Я ощупал свое лицо, похлопал себя по коленям. Все казалось вполне материальным. Казалось…

Что-то не так было в моих рассуждениях, я чувствовал, что им не хватает логики, но мне внезапно захотелось проверить их справедливость на себе. Выстрелить в себя – и получить результат. Если я эфемерен – выстрел не причинит мне вреда.

А если все-таки я ошибаюсь?..

Желание испытывать судьбу пропало. Я не знал, как выбраться из этого мира, но надеялся, что все же сумею отыскать выход. Потому что без такой надежды можно просто зарыться в песок и больше не вылезать из него. Но это было бы совсем уж грустно.

«Не все потеряно, Лео! – сказал я себе. – Могло выйти и хуже».

По крайней мере, путь из этой пустыни я знал. Достаточно было оглянуться. Возможно, встретится кто-нибудь еще, не такой странный, как Отшельник, и не такой агрессивный, как левиафан. В любом случае, надо было действовать.

Я спрятал эманатор в карман куртки, встал, набрал в грудь побольше воздуха, как перед погружением в водные глубины, и решительно оглянулся.

32

СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ДОМ В ПУСТОТЕ

Невысокое, в три ступени, крыльцо вело к входной двери. Дверь была похожа на двери из фильмов о земной старине – деревянная, покрашенная облупившейся бурой краской, с неуклюжей металлической ручкой. Да и сам этот дом смахивал на жилища наших доисторических предков. Двухэтажный, с покатой крышей, пыльными окнами, какими-то странными пятнистыми стенами, перечеркнутыми изломанными линиями трещин, он казался непригодным для обитания. Тусклые стекла тоже были либо в трещинах, либо вообще разбиты… Но мерещилось мне, что из окон следят за мной чьи-то внимательные глаза… кто-то манит, приглашая войти…

Дом висел в серой пустоте, он был тем единственным, на чем можно было остановить взгляд в этой пустоте, он возник из пустоты в тот момент, когда мир внезапно накренился и я, как по ледяному склону горы, заскользил в серое ничто – быстрее, быстрее… – и очутился перед крыльцом и бурой обшарпанной дверью. Конечно, можно было, наверное, вновь сменить место, повернувшись спиной к дому, – но вдруг именно там, внутри, найдутся ответы?

Сделав несколько шагов по пустоте, я приблизился к крыльцу, осторожно поднялся по выщербленным ступеням и потянул на себя дверную ручку. Раздался слабый скрип – и дверь приоткрылась. Подавив желание все-таки оглянуться, я сделал еще один шаг вперед и остановился. Негромко скрипнула, закрываясь, дверь за спиной.

Ничего особенного я пока не увидел. Неширокий коридор с какими-то коробками у стены, двери справа и слева, лестница, ведущая наверх, на второй этаж. Мне показалось, что дверь в дальнем конце коридора, прямо напротив меня, быстро закрылась, как только я посмотрел на нее.

Стиснув зубы, медленно и не очень уверенно, я двинулся вперед, ступая по деревянным, покрашенным все в тот же бурый цвет доскам пола; они едва слышно потрескивали под ногами. Я почему-то был уверен, что теперь могу оглянуться без опасения оказаться вовлеченным в очередную трансформацию. Здесь, внутри объекта, отторгнутого от пустоты, все должно было пребывать в состоянии относительной устойчивости. Не знаю, почему возникла у меня эта уверенность, идущая словно бы извне, из-за пределов моего существа (если были такие пределы), но – возникла. Тем не менее, я все-таки не обернулся.

Поравнявшись с поставленными одна на другую коробками, я решил заглянуть в верхнюю из них. Я понимал, что рискую: оттуда мог выпрыгнуть какой-нибудь здешний серый вампир (такие водились в болотах Жаворонка) и мертвой хваткой вцепиться мне в горло. Но профессиональное (да и не только профессиональное) любопытство взяло верх и я чуть приподнял крышку. Из коробки никто не выскочил, она была пуста. Почти пуста. Почти – потому что в углу одиноко лежал знакомый пакетик: черные рога на белом ничто…

Некоторое время я, склонившись над коробкой, рассматривал этот пакетик. Вокруг стояла полная тишина; тишина – не как отсутствие звуков, а как их отрицание, как их непримиримая противоположность. Я чувствовал, что все двери приоткрылись и из-за них вновь наблюдают за мной чьи-то глаза. Однако никакой угрозы не ощущалось, и я решил пока не думать о дверях. Не стоило, наверное, шарахаться из стороны в сторону; дойдет очередь и до дверей.

Я, не спеша, проверил все коробки, перекладывая их из штабеля на пол. В них ничего не оказалось. Вернув коробки на место, я вновь заглянул в ту, первую, самую верхнюю, находящуюся на уровне моего пояса. Пакетик исчез. Он не мог нигде затеряться – стенки и дно коробки были ровными и гладкими; он просто пропал.

Конечно, зловещий пакетик мог быть явившимся мне видением; откуда мне знать, какие трюки возможны в зыбкой инореальности? Но сдавалось мне, что не это главное. Главное – я видел его именно здесь, в коридоре дома, находящегося, по всей вероятности, вне пределов нашего мира… Мне ясно давали понять, что транквилизатор «Льды Коцита» поступает в наш мир именно отсюда.

Кто или что давало понять?..

«В том-то и дело, – цепенея, подумал я. – После такой демонстрации у тебя, Лео, не должно оставаться никаких сомнений… если ты не совершеннейший идиот…»

Мне почему-то стало невмоготу стоять, и я сел на пол рядом с этими коробками, уткнувшись подбородком в сложенные руки. Мне представился ребенок, который думает, что солнце всходит по утрам только потому, что он, ребенок, проснулся. Малыш верит, что именно он управляет движением солнца, и играет весь день, и обнаруживает какие-то закономерности в соотношениях вещей и явлений, и находит ответы на вопросы, и разгадывает мелкие загадки. Он выясняет, что жук летает потому, что у него есть крылья, а если бросить в лужу камешек – образуются круги, именно круги, а не треугольники… Он выясняет, что если прихлопнуть муху – она перестанет жужжать, а если водить палкой по влажной земле – останется след… Ребенок с радостью убеждается, что окружающее можно объяснить и понять, и управлять им… Но вот приходит вечер, солнце садится и наступает темнота. И напрасно малыш будет приказывать солнцу остановиться – такое было возможно только в библейские времена, – напрасно будет уговаривать тьму подождать, не пожирать такой интересный день… Тьма неподвластна ему – она медленными струями прольется отовсюду и затопит, вберет в себя весь мир… Ребенок – ничто перед тьмой. Он никогда не сможет остановить ее.

Никогда…

Значит, нужно смириться с вторжением тьмы, заснуть и ждать прихода нового утра? А если солнце вообще больше никогда не взойдет?..

Из-за ближайшей двери послышался невнятный шум, словно кто-то бросил на пол горсть мелких камней. Я подождал, прислушиваясь, – и звуки повторились. Возможно, подобным образом некто пытался привлечь мое внимание. Хотя, с другой стороны, все это могло не иметь ко мне никакого отношения. И все-таки я поднялся – все двери вновь быстро закрылись – и направился туда, откуда только что донесся шум. Терять мне было нечего.

Дверь сама открылась передо мной и я остановился на пороге. Помещение было просторным и светлым, и совершенно пустым. Кремовый пол, белый потолок, голые, тоже кремового цвета стены. И никаких камешков на полу. Я медленно обводил взглядом эти стены – и вдруг наткнулся на ответный взгляд. В дальнем левом от меня углу помещения, почти сливаясь цветом со стенами, стояла круглая колонна, увенчанная женской головой, похожей на головы земных статуй античных времен. Только изображения тех статуй смущали меня в детстве своими слепыми мраморными глазами без зрачков; у этой же головы глаза были живыми. Пока я приближался к колонне, они несколько раз моргнули.

Удивляться я не желал – удивляться было бесполезно. Я просто молча остановился перед колонной – женская голова оказалась на уровне моего лица – и стал ждать. И колонна, и голова, похоже, были мраморными… во всяком случае казались такими. От лица веяло строгостью, сжатые губы скрывали какую-то тайну… Если бы она поделилась со мной этой тайной!

Я не хотел задавать никаких вопросов, потому что не надеялся на ответ. На такой ответ, который бы меня устроил. Я не отрывал взгляда от этих строгих серых глаз… красивых холодноватых серых глаз… Я ждал. Все вокруг вновь погрузилось в бездонную тишину, я уже не мог сказать, здесь ли я нахожусь или в каком-то другом месте… и нахожусь ли вообще хоть где-нибудь… Серые глаза влекли к себе, их взгляд медленно обволакивал меня, затягивал, растворял…

И все-таки я дождался.

Ожили мраморные губы, порозовели, чуть набухли – и раздался тихий голос, нежный певучий голос, который я, может быть, слышал когда-то… во сне… Ведь наши сны, подумалось мне, отражают какую-то иную реальность, те края, куда улетает частица нашего «эго», пока наше тело лежит, отдыхая от дневных забот…

– Есть много путей, ведущих туда, но никто не может угадать, правильный ли путь он выбрал, – пропел нежный голос. – Конец пути грозит обернуться началом, и рухнет мост, и вместо открытых ворот поднимется стена. Идти вдоль стены бесполезно – сделав круг, не вернешься к началу, но и не дойдешь до конца. Имеющему крылья не стоит уповать на них – там свои круги, и никакой перелет из круга в круг не приблизит к цели. Пролетишь над мостом, оставишь позади стену, возрадуешься преодолению – но услышишь шаги, но почувствуешь страх. Улетишь, поменяешь крылья, станешь вихрем, добудешь огонь – вновь сплетутся пути. Устремишься к дальнему берегу, расширяя полосу огня, надеясь, но загорятся крылья, дымом окутается мост, и в дымной пелене вновь почувствуешь страх. Отыщешь начало путей, переменишь течение, бросишься вниз и воспаришь из глубины к полосе огня, и увидишь сквозь дым берег поисков. Все следы по кругам, в кругах, и рождается понимание, и приходит забвение… Будешь приближаться – и удаляться, будешь там – и не там, и новое понимание сменится поиском сути, и превратится в отчуждение. Отчуждение уйдет путями знакомыми, подступит к полосе огня и впитает ее…

Слова скользили, слова плавно перетекали друг в друга, слова завораживали и усыпляли. Был в них какой-то смысл, но я никак не мог ухватить его, не мог вытащить его на поверхность, рассмотреть со всех сторон и принять как руководство к действию. А все потому, с горечью понял я, что опять-таки слишком разными были наши измерения. Хотя что-то где-то и соприкасалось, но в целом… В целом любая моя попытка понять, добраться до смысла, до точки опоры была подобна попытке определить в темноте форму и размеры многокупольного грандиозного храма, ощупывая основание одного из многочисленных прутьев его подвального окна. Совершенно бесполезным оказалось бы такое занятие.

– … дым развеется и откроет стену, – продолжал петь ласкающий слух голос, – и камни покатятся с гор, преграждая пути. И стихнут шаги, чтобы не будоражить стремление, но эхом отзовутся они в сплетеньях кругов. Продолжишь путь, внимая этому звуку, устремишься туда, где сливается звук и безмолвие, отодвинешь полосу огня и она возвратится к началу путей.

Этот поток казался бесконечным. Я протянул руку и дотронулся до колонны. Она была твердой и прохладной. Серые глаза продолжали в упор смотреть на меня. Я уже не воспринимал слова, я слышал один только голос, певучий голос, вещающий об истинах, недоступных мне.

И я подумал, что так будет везде, за любой дверью этого дома. Ничего я здесь не пойму, и надо уходить отсюда. Уходить, выбрать место по вкусу – желательно, что-нибудь похожее на мой Альбатрос, – лечь на склоне горы, под соснами, сложить руки на груди и уснуть.

Навсегда.

– Как мне выйти отсюда? – вклинился я в певучий бесконечный поток.

Голос дрогнул и прервался. Серые глаза чуть потеплели, на губах проступила тень улыбки. Неужели она услышала и поняла меня?

– Недостижимо сокровище, спрятанное в центре лабиринта, если не знать пути, – вновь раздались певучие слова. – Расправь крылья, поднимись в вышину – и сверху увидишь путь. Он ведет серебряной нитью, единственно правильный путь, он проложен надеждой и верой, он был, есть и будет, серебряный путь, доступный крылатым, поправшим забвение. Но будь осторожен – ветер гонит черные тучи, и может угаснуть полоса огня, и стихнут шаги.

– Где, где находится путь? – Я готов был встать на колени перед этой мраморной вещуньей. – Как мне его отыскать?

– Вновь стихнут шаги, и отступит преодоление, и надежда уйдет в темноту, разбиваясь о черные стены. Разомкнутся круги и появится свет впереди – ложный свет устремленности, отделившийся от полосы огня, свет-не-свет, свет-не-тьма, свет-отсутствие-света, манящий и отбирающий надежду. Свет-не-свет пронзит темноту, и обернется ею, и обрушится на пути, уходящие в никуда. Ушедшие не могут вернуться, камни у них на крыльях, и то, что стало с чем-то – ничто, неизбежность, падение за чертой огня.

Бесполезно. Все это было совершенно бесполезно. Я не видел кругов и света-не-света, не видел огня и лабиринта, и недоступным для меня был дальний берег, и никто не мог бы мне сказать, куда я подевал свои крылья. Я стоял перед высокой стеной, разделивший миры, и не в силах был преодолеть ее. Тут требовались решения, которые навсегда оставались для меня недоступными. То есть я знал, что решения существуют, но от этого знания мне не становилось легче.

Я вплотную подошел к колонне и легонько погладил по щеке античную женскую голову. Не знаю, почему я это сделал; просто мне показалось вдруг (словно по чьей-то подсказке), что я должен поступить именно так. Щека была теплой и шелковистой… как у Славии…

– Могу я увидеть… Славию? – спросил я, неотрывно глядя в серые оттаявшие глаза. Только сейчас мне пришло в голову, что Славия тоже может находиться где-то здесь, в этом слое инобытия.

Щека окаменела под моими пальцами, превратилась в холодный мрамор. Серые глаза побелели, исчезли зрачки – и теперь на меня слепо глядела античная голова. Голова красавицы времен Архимеда, Гомера или какого-нибудь древнеримского правителя.

Все было бесполезно. Я убрал руку с холодного камня, повернулся и пошел к выходу. Дверь была на месте, она не превратилась во что-нибудь другое – дом действительно оказался устойчивым островком в мире бесконечных метаморфоз. Я открыл дверь – и едва удержался на пороге. Коридор исчез. Вернее, превратился в глубокую пропасть, на краю которой я стоял. Противоположный край был скрыт то ли туманом, то ли облаками, то ли дымом. Далеко внизу тускло блестела медленно колышущаяся поверхность озера; это была явно не вода, а что-то другое… Я замер, испытывая головокружение от вида бездны, даже не от вида, а от осознания того, что я стою на самом ее краю – и в этот момент за моей спиной послышался тихий голос:

– Ты хочешь уйти, не попрощавшись, Лео?

Не знаю, что спасло меня от падения в бездну. Возможно, я совершенно механически успел ухватиться за дверной косяк и поэтому удержался на ногах. Тускло блестящая серая поверхность начала вспучиваться, потянулись из нее вверх ветвистые отростки, цепляясь за каменную стену… Я медленно повернулся на обмякших, подкашивающихся ногах и еще нашел в себе силы закрыть дверь. Сердце металось в груди, не оставляя никаких сомнений в том, что здесь нахожусь именно я-живой, а не какая-то часть моей эфемерной сущности.

Не было уже никакого пустого помещения с одинокой колонной, увенчанной сероглазой головой неведомой античной вещательницы. Равнина-лес-каменистый склон-пустыня-комната вступила в очередной цикл превращений, и теперь передо мной находилась увитая зеленью беседка наподобие той, что стояла у пруда на Журавлиной Стае. Беседку накрывала бахрома из опущенных ветвей незнакомых деревьев, вокруг рос разноцветный кустарник, а за беседкой начиналась широкая аллея, уводящая куда-то в зеленое царство, и доносился оттуда неумолчный птичий пересвист. А в зеленом проеме я увидел ее лицо… лицо моей Славии… Тени падали на ее лицо, тени от листвы…

Задыхаясь, я бесконечно долго брел к ней, расталкивая, разгребая неподатливый воздух, превратившийся в тягучий сироп, я брел по гладкому кремовому полу, а потом по траве…. по песчаной дорожке… Лицо виднелось где-то на горизонте, милое лицо, обрамленное светлыми волосами, недосягаемое, как солнце… но я был упорным, я мог – действительно мог! – пройти сейчас сквозь любые стены, сквозь все полосы огня, разорвать все круги и найти ту серебряную нить, тот серебряный путь, что ведет к сокровищу, скрытому в центре лабиринта.

Я вошел, я ворвался в беседку, и Славия поднялась мне навстречу с низкой скамейки, и уткнулась мне в грудь, и я обнял ее, и зачем мне теперь был нужен выход из этого мира? Я готов был остаться в этом мире навсегда, вместе с ней, вместе с ней – моей милой Славией…

Прошла вечность, и осыпались звезды с небес, и все вернулось к началу, к первичной точке, и растворились в своих семенах Жизнь и Смерть, и Добро и Зло, и вновь, как всегда, возродилась Вселенная – а я не выпускал Славию из объятий; я боялся разжать руки, я боялся, что она обернется чем-то иным… холодной колонной… звездным светом… криком одинокой птицы… плеском горного ручья… пустотой…

Но она все-таки ускользнула от меня, она вытекла из моих занемевших рук, легким облачком порхнула над дощатым полом беседки, брызгами летнего дождя сверкнула в лучах заходящего солнца – и вновь воплотилась. Она, подобрав под себя ноги, сидела на низкой скамейке, накручивала на палец прядь волос и с грустью смотрела на меня. Мне вовсе не казалось странным то, что я не видел, как она одета – я воспринимал ее сущность, а все остальное оставалось где-то в тени.

Я сел рядом с ней и вновь заключил ее в кольцо моих рук. Она положила голову мне на грудь и замерла. Я ощущал ее тело, ее живое – живое! – тело, я вдыхал запах ее волос; они едва уловимо пахли соснами Альбатроса…

– Славия… – тихо сказал я, боясь, что она вдруг исчезнет от звука моего голоса, встрепенется и, обратившись вспугнутой птицей, навсегда скроется в зеленой листве. – Славия… Зачем ты ушла? Неужели мы вместе не нашли бы выход?

– Тс-с! – Она закрыла ладонью мои губы. Ладонь была теплой и нежной, я узнал ее. Мне ли было не знать ладони моей Славии! – Не надо об этом, Лео. Изменить ничего нельзя. Ничего… Никогда…

Безысходностью, порожденной знанием, веяло от ее слов, но я не желал примиряться с безысходностью.

– Попробуем вместе найти путь обратно! – горячо сказал я. – Я ведь пришел сюда – значит, должен быть и обратный путь, должен быть, Славия!

Я совершенно потерял голову, я забыл, что существует такое понятие как «анизотропия», я забыл, что попал сюда – живым, а Славия… Я забыл, что сам похоронил ее среди гор на далекой планете Журавлиная Стая. Я совершенно забыл об этом, и не пришел в себя даже после напоминания Славии.

– Обратный путь может быть только для тебя, Лео. – Она потерлась щекой о мою куртку, как делала это не раз… тогда… в той жизни… – Но не для меня. Для меня отсюда путь только один – дальше… и ниже… Я еще буду здесь… а потом уйду… Уходят все, Лео… Я бессильна что-либо изменить… Это Преддверие… – Голос Славии звучал все тише, словно с каждым словом силы покидали ее. – Милый, тебе нельзя оставаться здесь… Это не ты нашел меня, это я отыскала тебя, чтобы показать тебе выход… Тебе нельзя оставаться здесь… Нельзя, понимаешь?.. Ты еще можешь уйти, я – нет…

Я с ужасом чувствовал, что мне не удержать ее даже самой железной хваткой, что она уходит от меня, навсегда уходит от меня… И ничего тут нельзя поделать, хоть прошагай ты гигантскими шагами по всем звездным просторам, круша налево и направо Вселенную. Она уходила…

– Там, за беседкой, аллея… – Она перешла на шепот, и шепот звучал все тише и тише. – Пойдешь… до конца… Не сворачивай… Не оглядывайся… Увидишь… свет… Иди… к свету… Там… тебе… помогут… Должны… помочь….Лео… милый Лео… Прости меня…

– Я хочу с тобой, Славия, я хочу с тобой! – Ничто в мире сейчас не могло бы расцепить мои руки, обнимающие, прижимающие, удерживающие Славию.

– Я тоже… хотела бы с тобой… Хотела бы… тебя… Лео… милый… Люблю…

Шепот превратился в шелест листвы. Заходящее солнце, застыв на месте, вдруг выбросило ослепительный пучок багровых лучей. Они ощутимо ударили мне в лицо, ослепляй, и перед глазами моими поплыли багровые пятна.

– Лео…

– Славия! Славия!

Я еще сильнее сжал руки – и почувствовал твердость камня. Сквозь мельтешение багровых пятен я все-таки сумел разглядеть то, что обнимал с отчаянием, удесятеренным безнадежностью и болью. Это была светлая мраморная колонна, своим плоским основанием упирающаяся в пол беседки. По верху колонны струились золотистые прожилки цвета волос Славии. Едва уловимо пахло летними соснами Альбатроса.

Я уперся лбом в холодный верх колонны – и холод камня начал неспешно перетекать в меня, подбираясь к сердцу.

33

СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. НОВОЕ ОТКРОВЕНИЕ

Отдавая себе должное, скажу, что я очнулся от оцепенения очень быстро. Во всяком случае, так мне показалось. Еще звучал в моих ушах шелест ее слов, и она еще словно бы находилась здесь… уже невидимая… уже недоступная для меня… недоступная ни для кого! Но она еще была здесь…

Я сидел на жесткой деревянной скамейке, ловя пальцами пустоту. На месте Славии осталась пустота. Смутно помнилось, что была какая-то колонна, холодная колонна… Она исчезла, словно растворилась – и была ли колонна? Я не в силах был вернуть Славию, потому что здесь, в этом странном мире, действовали совсем другие законы. Она ушла… Она указала мне направление…

Я встал и вышел из беседки. Повернулся спиной к заходящему солнцу – бесконечно долго заходящему солнцу! – и сделал первый шаг по аллее, уводящей в далекие заросли.

Поначалу шаги давались мне с трудом – я не мог уйти от незримого образа Славии, – но потом зашагалось легче. Я был уверен, что вернусь сюда, я был уверен, что это не последняя наша встреча, и эта невесть откуда взявшаяся уверенность придавала мне силы и помогала шагать по длинной аллее. Я знал, что вернусь сюда, вновь вернусь сюда, в этот странный мир, и успею задержать мою Славию, успею остановить ее, пусть даже отдав за это собственную душу. Зачем мне душа… без нее, без моей Славии?

Кровь бурлила во мне, и я готов был бросить вызов всем темным силам этой Вселенной! В конце концов, разве не знал я заранее, кто мой враг?.. Я сумел вычислить его – значит, есть во мне что-то, отличающее меня от других людей?.. Ведь неспроста же являлись во сне черные треугольники, неспроста же я видел тo, что увидеть никак нельзя…

Я приближался к зеленой чаще, и боль отпускала меня; боль не просто становилась глуше – боль просто уходила, словно там, в глубине этой зелени, ждало меня избавление от всех моих бед, абсолютное излечение – навсегда, на веки вечные…

Пригнувшись, я вступил под сплетение ветвей. Невидимые птицы умолкли. Помня предупреждение Славии, я не оглядывался, пробираясь вперед сквозь заросли. Почему-то мне вдруг подумалось, что этот мир уже не будет утекать сквозь пальцы, потому что я стал тем фактором, который придал ему хоть некоторую устойчивость. Мысль пришла словно откуда-то извне, словно кто-то опять давал мне знание…

Долог был мой путь – и все-таки в глубине зеленой чащи я наконец-то увидел свет! Вспомнились отблески: багровый и золотистый…

Золотистый…

Вот он – золотистый отблеск!

Но нет, уже не отблеск это был – золотистое сияние разливалось вокруг, прекрасное сияние… Я утонул, растворился в нем…

И услышал негромкий, но очень отчетливый Голос.

– Ты пришел сюда, Леонардо-Валентин Грег, – произнес Голос.

– Да, я пришел, – ответил я, еще до конца не опомнившись и щурясь от этого золотистого сияния, залившего все вокруг. – Мне сказали, что здесь помогут, укажут путь назад.

– Может быть… – задумчиво произнес Голос. – Трудно сразу определить…

– У меня есть вопросы, – сказал я. Сияние уже не ослепляло, хотя и не стало более тусклым. – У меня множество вопросов. Смогу ли я получить ответы?

– Это зависит от вопросов. Спрашивай. Но учти – чем дольше ты будешь находиться в Преддверии, тем меньше шансов останется у тебя в дальнейшей досмертной жизни.

– Шансов на что?

– На жизнь. А их и так уже осталось немного.

Удар был чувствительный, но я почти не обратил на него внимания. В голове моей царил полнейший сумбур, я желал задать десять тысяч вопросов, спрашивать обо всем подряд, узнать все, что можно, и все, что нельзя… Я уже не успел бы выстроить вопросы в хоть какое-то подобие системы; нужно было просто постараться задать их как можно больше.

– Кто ты? – спросил я.

– Не каждая сущность обладает наименованием, – последовал незамедлительный ответ.

– Значит, ты сущность?

– Да. Моя безымянность не имеет никакого значения. Ты определил меня, как Голос – пусть будет так. Пусть я буду Голосом, хотя я вовсе не разговариваю с тобой.

Этого я и боялся. Самое худшее, если я общался с собственным подсознанием – тогда вряд ли стоит рассчитывать на получение истинных ответов. Быстрее, быстрее, не останавливаться, спрашивать!

– Каковы твои функции? Почему ты здесь? Почему намерен помочь мне?

– Ты пока посторонний в Преддверии, Леонардо-Валентин Грег. Пока… Тебе просто показывают, дают понять бесполезность всех твоих усилий. Я же нахожусь в другом месте, если это можно назвать местом… Чтобы не погружаться в сложности, возьмем простейшую аналогию: ты стоишь в углу помещения перед дырой. Сквозь дыру видны нижние помещения: одно, другое, третье. Сейчас ты возле такой дыры. Я же – вне Преддверия. Что касается функций, то они, скорее, присущи механизмам. Я не механизм, я Голос. В данном случае я отвечаю на твои вопросы. Если хочешь, можешь считать это моей функцией. А еще я постараюсь вывести тебя из Преддверия. Ты здесь посторонний, Леонардо-Валентин Грег.