– А я все-таки понял, что самое главное в жизни, – услышала Катерина голос дяди Миши, бабушкиного брата. Он был довольный и слегка удивленный.
      Следом за бабушкой дядя Миша вошел в круглую беседку. Катерина затаилась и смотрела на плотную вязь из лиан жимолости-каприфоли. Затканная желтыми лохматыми цветами, она жужжала так громко, что Катерина поморщилась – эти шмели мешают подслушивать. Толстопузые летуны в черно-желтых камзолах с утра до вечера перебирали лапками внутри цветков, а потом, отяжеленные пыльцой, с трудом выныривали.
      В этот час Катерина поливала целое поле астр. Они не просто любимые цветы, а символ рода Соломиных-Улановских-Веселовых. Астры были всегда и везде – в саду, в вазах, на фотографиях. Синие, белые, фиолетовые, бордовые, простые и махровые. «Обманные цветы», называла их бабушка, но в ее голосе все слышали особенную любовь. Обманные, потому что могут заморочить голову. Цветут осенью, а посмотришь на них и подумаешь, что весна. Вот и ошибешься в чувствах, вздыхала она.
      – Так что ты говоришь? – услышала Катерина голос бабушки, а следом – тонкий звон чашек. Она расставляла их – каждый день они с братом пьют чай вдвоем в это время. – Повтори, я не расслышала.
      – Я сказал, что наконец-то понял, что главное в жизни человека. А ты как думаешь, Варя?
      Катерина усмирила шелест тонких струй лейки, ей тоже не вредно послушать.
      – Ну... Уж не знаю, – начала бабушка. – Так много всего важного, если оглянуться... Если оглядеться... – Бабушка волновалась, Катерина слышала по голосу.
      – Ладно, я тебе скажу. – Голос дяди Миши был такой задорный. Катерина нетерпеливо потерла голень о голень – комары кусались жадно, как положено в предвечерний час.
      – Говори же, говори, – подгоняла бабушка.
      – Найти свое дело и своего человека, – коротко сообщил дядя Миша.
      Катерина подождала немного – это все?
      – Так просто, – добавил он и умолк. Он как будто дал понять Катерине, что больше ничего не скажет.
      Она разочарованно покачала лейкой, струйки ожили и снова упали на цветы.
      – Просто, да не просто, – услышала она голос бабушки.
      Разве? Катерина удивилась. Все люди что-то делают, с кем-то живут.
      – Да, конечно, – согласился дядя Миша, – но...
      Катерина решительно наклонила лейку, теперь по листьям и бутонам астр ударяли длинные частые струи. Скоро они зацветут, и снова у забора будут останавливаться и шептать:
      – На-адо же... Вы только посмотрите...
      Многие помнят, что этот участок земли никто не хотел брать. Бабушка рассказывала, как дядя Миша походил по нему, потоптался, покрутился, будто что-то искал. Потом объявил: «Хорошее место. Сильное». На самом деле, говорила она, любое семя только коснется земли, как начинает прорастать. И всем, кто живет здесь, кто приходит к ним, приезжает в гости, хорошо, уютно и весело в их саду.
      Из лейки больше ничего не текло, Катерина вернулась к большой бочке, в которой грелась на солнце вода для полива. Набрала и пошла дальше по цветочному полю.
      Она закончила поливать и продолжала думать о том, что услышала. Значит, свое дело... своего человека... найти? А кто может стать ее человеком? Потом, когда придет время?
      Она пыталась себе представить. На кого похож? На соседа он может быть похож?
      Катерина представила мужчину, который каждое утро выходит из дома в трусах в цветочках до колен, машет руками, потом фыркает, поливаясь холодной водой из ведра. Не годится. Скучно.
      Может, кто-то из одноклассников? Она увидела толпу плохо пахнущих мальчишек, с прыщами на лбу под черной лестницей в школе.
      Тоже нет.
      А как насчет дворовых знакомых? Она покрутила головой.
      Тогда... может быть, ее человек будет похож на дядю Мишу? Не на сегодняшнего, а на того, каким он был в юности. Она много раз рассматривала его фотографии в альбоме – высокий, широкоплечий, с круглым улыбающимся лицом. Да, ее человек может быть таким.
      Но она забыла про отца. А он – как?
      Катерина нахмурилась, представляя его, но получалось плохо. Ее отец умер, когда она еще не успела его узнать. На фотографиях он в ушанке до самых глаз, в унтах, в малахае. Отец ездил в экспедиции на Север, в Сибирь, он был биологом. Мама рассказывала мало, она сама почти ничего не знала – быстрый роман, быстрый брак, говорила она.
      Вообще-то с ней Катерина говорила редко, так же и видела ее. Она жила с бабушкой и дядей Мишей. Мать летала в экспедиции, она этнограф, писала научные статьи, сидела в библиотеке. Часто уезжала читать лекции в разные города. Иногда залетала на дачу, привозила сосиски. Дядя Миша разводил огонь в очаге, который сложил из кирпичей недалеко от беседки. Они жарили их, нанизав на шампуры, угли подмигивали красными огоньками...
      Могла ли Катерина подумать тогда, что через много лет, когда уже не будет ни дяди Миши, ни бабушки, ни привычной уютной жизни на даче, его слова станут формулой собственной жизни?
      Но случилось именно так.

      Катерина сидела в кабине «бычка», смотрела в окно и улыбалась. Водитель – здоровенный мужик в синем форменном комбинезоне – искоса поглядывал на нее. Чему радуется?
      На самом деле, посмотреть со стороны, глупее не придумаешь. Воскресенье, встала ни свет ни заря, поехала в гипермаркет на кольцевой дороге, чтобы не нарываться на тележечное ДТП, а катить по аллеям магазина медленно, рассматривать все без толкотни, трогать, выбирать.
      Все так и было. Но потом, когда Катерина, загрузив покупками багажник своей зеленой «козявки», села за руль и вставила ключ в замок зажигания, сигнализация завыла. Она давила на брелок что было сил, но электронный вопль становился только громче. А мотор был мертвый.
      На машину оглядывались. Угоняют? На угонщицу Катерина не походила, да и машина не из тех, на которую зарятся. Подумаешь, микроскопический «матиз», да еще с номером трехлетней давности.
      А делать-то что?
      Что-что! Отключить аккумулятор, вот что.
      Катерина выскочила из машины с разводным ключом в руке – он всегда лежал в кармане чехла на кресле, открыла капот и сняла клеммы. Сирена унялась. Удивительно, но и сердце – тоже. Как будто его тревожил вой, а не сам факт, который обещал большие приключения.
      Катерина села в машину, увидела через стекло, что небо, еще минуту назад голубое и чистое, потемнело и затянулось облаками. Наверняка принесли в себе снег и собирались вывалить его людям на голову.
      Катерина почувствовала, что ее пробирает дрожь. Она вынула перчатки из кармана куртки и надела. Сжала кулаки, постучала друг о друга. Но тепла не почувствовала. Хуже того, стало ясно, что машина остывает быстрее, чем она думала. В общем, единственный выход – закрыть ее «вручную», пойти в теплый магазин. А там – думать.
      Она толкнула дверцу, резко повернулась в кресле и поставила ноги на асфальт. Тревога дернулась внутри с новой силой – так бывает, когда осознаешь неизбежность чего-то неприятного, с чем придется справиться.
      Вышла из машины. Ключ тонко звякал о металл, когда она поворачивала его в замке, но Катерина не обращала внимания на его недовольство. Ничего, ничего, сейчас войдет в огромный магазин, а там, в тепле, до чего-то додумается.
      В тепле и комфорте возникают не только мысли, но и желания. Они подтолкнули Катерину к стойке с горячей пиццей. От нее веяло чем-то давно забытым – беззаботностью, отпуском, покоем, солнцем... Катерина остановилась, вспомнила горьковато-соленый вкус маслин, заметив темные кусочки на круглом поле, залитом расплавленным белым, как средиземноморский песок, сыром. На этом поле угадывалась тонкая стружка розовой ветчины, сероватые овалы шампиньонов.
      – Здравствуйте, – услышала она юный голос. – Вам какой кусочек?
      Она перевела взгляд с пиццы на молодого человека, увидела бейджик с именем.
      – Вот этот, пожалуйста... – Помолчала и добавила: – Саша.
      Никогда прежде Катерина не обращалась по имени к продавцам, хотя всегда читала имя. Имя сокращает расстояние между людьми, а ей это зачем? «А сейчас зачем?» – думала она, наблюдая, как он водит круглым ножом-колесиком, выделяя сегмент для нее.
      Катерина взяла тарелку, направилась с пиццей к столу.
      «Так зачем?» – переспросила себя. Понятно – чтобы не чувствовать себя совсем одинокой в своем внезапном несчастье.
      Она взглянула на кусок пиццы, полученный от человека по имени Саша. Молодого, сильного, с лицом, обученном улыбке. Желудок жадно заурчал – перед поездкой сюда ему досталась только кружка кофе. А что еще она могла предложить, если довела холодильник до голодного обморока?
      Пицца была только что вынута из печки, сыр тянулся за вилкой, как... Как автомобиль на буксире. Не на жесткой сцепке, а на гибкой.
      Катерина усмехнулась. Что ж, главная мысль всегда вытеснит все побочные. Но буксир ее «матизу» не поможет. Сигнализация заблокировала все, что можно.
      Она отпилила зубчиками пластмассового ножа кусочек, наколола на хлипкую вилочку, медленно поднесла ко рту.
      Эвакуатор – вот что нужно. Он вот так же, как вилочка, поднимет машину на борт.
      Катерина ела пиццу, все больше убеждаясь в том, что без эвакуатора не обойтись. Отодвинув тарелку, на которой остался темнеть кусочек тонко наструганного шампиньона, она положила на колени черный рюкзачок, вынула бумажник. Порылась в нем, нашла карточку с телефоном эвакуатора. Она досталась ей случайно, с год назад. Катерина шла из гаража домой, а на пустыре стоял желтый автомобиль с платформой. Яркий, солнечный, а рядом водитель в таком же комбинезоне – глаз не отвести.
      – Телефон дадите? – неожиданно для себя спросила она молодого человека.
      Он протянул ей карточку, помахал рукой, прощаясь, и сказал:
      – До встречи.
      – Что ж, – пробормотала она, набирая номер, – вот и встретимся. Здравствуйте, – сказала она, услышав мужской голос. – Мне нужна ваша помощь.
      Она закрыла крышку телефона. За ней приедут через час пятнадцать.
      Итак, у нее есть целый час и пятнадцать минут для совершенно забытого занятия. Оно называется ничего-не-делать. С чего же начать?
      Катерина сидела за столом, не решаясь встать. Может быть, пойти по залам, набитым вещами, предметами, праздными людьми?
      Огляделась. За столиками сидели умиротворенные пары, семьи с детьми, возле них полные покупок тележки – в выходной запасаются на неделю. Она и сама так делает. Но прежде в голову не приходило рассматривать себе подобных. Взгляд на полку, в тележку, в кошелек. Покупки – в багажник, дорога домой. А там – все в холодильник, в шкаф и снова за дело. Компьютер, буквы, строчки...
      Катерина наконец встала из-за стола, нацепила рюкзачок на одно плечо и пошла. Ей попадались бутики, полные джинсов, сумок, нижнего белья, курток, книг, подарков, собачьего и кошачьего корма и даже зоомагазин, в витрине которого здоровенный ярко одетый попугай впился клювом в скорлупу бразильского ореха. Она смотрела на все это как человек, долго-долго живший в другом мире.
      Заходила, что-то трогала, рассматривала ценники, выходила, снова заходила, снова трогала. Продавщицы кидались к ней: не надо ли помочь? Но Катерина качала головой. Нет, ей ничего не надо.
      Непривычное занятие увлекло настолько, что звонок в кармане куртки вогнал ее в дрожь. Не сразу осознав, что это голос ее мобильного телефона, Катерина наконец нащупала его на боку, вынула и поднесла к уху. Водитель эвакуатора просил встретить перед въездом на стоянку. Катерина быстро вышла на улицу.
      В эвакуаторе сидел не тот, кто завлек ее солнечным сиянием комбинезона и машины на пустыре год назад, а огромный мужчина в комбинезоне цвета штормящего моря. Она усмехнулась. Этот запросто поднимет ее зеленый «матиз». Он донесет его на руках до платформы, прицепленной к «бычку». Катерина помахала ему. Внезапно ей стало так спокойно, как не было давно.
      – Туда! – Она указала на ряд, в котором стояла ее машина.
      Посеревшее небо внезапно раскрылось и высыпало снежные хлопья размером с овсяные. Сегодня, вспомнила Катерина, она их не купила – надоели. Она выдернула из-под куртки шарф, надела на голову, не отводя глаз от своей «козявки», покорно заползающей на платформу эвакуатора. Ее тащил не могучий шофер, а канат лебедки.
      Все происходило несуетно и так красиво, что глаз не отвести. Она и не отводила, пока не вздрогнула от мужского голоса. Человек подкатил тележку, полную еды, почти ей под колени. Она отскочила. А он спросил:
      – У вас проблемы? Вижу, вижу... Эх, куда вы без мужчин? – Засмеялся, не без удовольствия. Потом, словно спохватившись, добавил, стараясь говорить сочувственно: – Проблемы, да?
      Катерина отодвинулась, догадавшись, что загородила ему дорогу к его машине.
      – Да, – сказала она, – проблемы. – И отошла. Он проехал, больше не взглянув на нее.
      Крупный снег облепил лицо, она поглубже надвинула шарф на лоб. Поймав свое отражение в большом боковом зеркале эвакуатора, оценила себя: настоящая телятница из старого кино. Водитель дернул ручку кабины и указал ей – садись. Она кивнула и забралась внутрь.
      Наконец обездвиженный «матиз» замер на платформе, а хозяин «бычка» сел в кабину.
      – Поехали, – объявил он.
      Катерина в боковое зеркало поймала тупой взгляд фар своего зеленого авто, которое оседлало «бычка», но не рассердилась на него. Они выехали на кольцевую дорогу, туча растворилась, вовсю светило солнце. Катерина чувствовала себя странно. Как будто долго-долго бежала, а теперь наконец передала эстафетную палочку кому-то другому и расслабилась.
      Она никогда не занималась легкой атлетикой. Это мать рассказывала, как в университете участвовала в эстафете. Ей показалось, что сейчас она чувствует то же самое, что мать в последнем забеге.
      «Я отдала палочку и упала. Но испытала не боль, а облегчение...»
      Катерина, можно сказать, тоже упала. На жесткое сиденье чужого грузовика, покрытое вытертым гобеленом. Но теперь она может отдышаться. Глядя на шоссе, Катерина пожалела, что в середине воскресного дня нет пробок. Если бы они были, то она долго-долго ехала бы вот так, пассажиром. Ни о чем не заботясь.
      С высокого сиденья ей видно дальнее поле, зелень которого побелил неурочный снег, за ним – берег водохранилища, на котором колебались две крошечные лодки. Ей нет никакого дела до серой «Волги», которая, себя не помня, лезет под «бычок» – это с ее-то маневренностью кирзового сапога, как говорит гаражный сторож, профессор всяческих дорог и бездорожья. Не ее забота и монстр с бетонными плитами в кузове, припавший к обочине, мигая всеми фонарями. Не ей его объезжать.
      Как здорово – не отвечать за себя хотя бы несколько минут!
      «Устала, да?» – насмешливо спросила себя Катерина. И снова поймала на себе взгляд водителя. Хочет спросить? Или услышать? Скорее всего услышать – привычные дамские причитания. Не дождется.
      Но если признаться самой себе, то в последнее время все идет не так. Как будто жизнь застряла на двадцать втором января. Это число, как уверяет ученый-англичанин, самый худший день года для всего человечества. Он вычислил его по собственной формуле. Подумав, Катерина согласилась с ним: на самом деле тоскливый день. Он приходит после долгих-долгих праздников, которые нарушают привычный ритм жизни, срывают планы. В этот день всегда плохая погода. Возникает тревожное чувство – надо что-то менять, но сил нет.
      Может быть, Катерина не сразу согласилась бы принять это число как худшее, но именно двадцать второго января она разбила первую кружку из двух.
      Она помнит, как стояла над тем, что недавно было изящным фарфоровым телом. В руке остался вопросительный знак – ручка от кружки, расписанная мелкими красными розочками.
      Такие же розочки она видела на осколках белого фарфора, когда опустила глаза и посмотрела на кухонный пол. Надо же – вдребезги. В точности как жизнь с мужем, который подарил две одинаковые кружки перед свадьбой. Она так полюбила их, что, даже расставшись с ним, не разлюбила кружки. Не позволила себе соединять чувства к ним с чувствами к дарителю.
      А вчера разбила вторую. Она стояла над ней так же, как двадцать второго января. И так же за окном падал снег, хотя ему не положено это делать в апреле.
      Но вчера, выметая осколки, испытывала другое чувство: что-то закончилось, она от чего-то освободилась. Не значит ли это, что образовалась не пустота, а место, на котором возникнет что-то новое?
      Водитель приоткрыл окно, Катерина уловила в воздухе можжевеловый запах, хотя, казалось бы, откуда ему взяться на дороге. Потом увидела картонную отдушку – она качалась от ветра над передним стеклом. Катерина скосила глаза и снова столкнулась с глазами «матиза». Помыть не мешает – и фары, и корпус. Помоет. Скоро.
      Собственное спокойствие, не напускное, не по внутреннему приказу, а неподдельное, настоящее, нравилось и удивляло. Как приятно – не отвечать за себя! А так не похоже на нее – взять и доверить свои проблемы чужому человеку. Самой сидеть рядом, смотреть по сторонам, дать мыслям расслабленно перетекать от одного к другому. Без тревоги, утомившей ее. Совершенно ясно, что разбитые кружки, внезапный каприз машины – результат постоянной неутихающей тревоги. Что ж, ничего удивительного. Она давно жила как на автопилоте.
      Зеленые ворота стоянки возникли слишком быстро. Она поморщилась от неудовольствия. Двадцать минут – и конец пути. Снова сама себе хозяйка.
      Катерина вышла из кабины. Могучий мужчина спустил «матиз» на асфальт, в одно движение вкатил в металлический бокс. Она расплатилась с ним, дала на чай, заметно озадачив щедростью.
      «Бычок» уехал. Катерина, закрывая двери гаража, привычно подумала, что пора покрасить стены. Перекрыть другим цветом, например, оранжевым, этот темно-белый. Но, повесив замок на двери, тотчас забыла о своем желании.
      Возле будки сторожа потягивался Филимон. Отряхнув мохнатую морду, насупился и посмотрел на Катерину из-под зеленоватых бровей.
      – Филимон, какой ты весенний. – Катерина наклонилась к нему. – Откуда такой цвет, а?
      Она любила этого пса больше всех за независимый характер. Он тоже выделял ее из толпы. Она знала, что дело не в сахарных косточках, которые приносила ему, не они были причиной, а родство душ.
      Катерина перебирала его пыльную шерсть, ворошила, гладила, а рука чувствовала, как уходит напряжение из его тела. Почти так же, как уходило из ее тела, когда она переложила заботу о машине на другого человека.
      – Пока, – сказала она Филимону и вышла за ворота.
      Порыв ветра со снегом заставил снова натянуть на голову шарф. Он был желтый, с белыми мелкими ромашками по полю. Катерина поежилась на открытом всем ветрам пустыре. Пронизывающий ветер леденил тело.
      Вот оно, то самое место, где она получила телефон эвакуатора. Она улыбнулась. Полезное место.
      Быстро дошла до своего подъезда, взлетела на лифте на восьмой этаж, открыла дверь ключом, вошла.
      Взгляд уперся в коричневый шкаф, на душе потеплело. Она дернула молнию куртки, сбросила шарф, не сводя глаз со шкафа. Какой он все-таки красивый. Его покупал еще дядя Миша, брат бабушки, сразу после войны. Теперь его с радостью схватили бы антиквары. Да кто им продаст!
      А... почему на него она устремила взгляд, который мог бы соперничать с взглядом хищника?
      Она повесила куртку и шарф на плечики в прихожей. Сбросила кроссовки, сунула ноги в домашние тапочки. Шагнула в комнату, к шкафу. Все просто. Сейчас она выберет то, что наденет завтра.
      Катерина открыла дверцы шкафа и оглядела. Все, что она видела, нравилось. Она не держала вещи, которые чем-то раздражали. И без них в жизни хватает неприятностей. Она покупала немного вещей, только те, в которых узнавала свои. Она давно выбрала для себя магазин, и в нем одевалась. Ходить по магазинам – может быть, для кого-то лекарство, но не для нее. Она переняла у дяди Миши его принцип – мало, да мило.
      Для Катерины есть только одно лекарство – то, которым она занимается. Вот-вот его признают официально. Может быть, потому она так расслабилась в «бычке», что ее жизнь скоро переменится. Она тренировалась: каково это – освободиться от напряжения, довериться другому...
      Усмехнулась, провела рукой по волосам. Вчера подстриглась, попросила покороче, чтобы полгода не думать о прическе. С прямыми плечами, на которых теперь не болтались волосы, Катерина походила на мальчика с египетской фрески.
      Она пристально осмотрела вещи на вешалках. Свободно, не то что в шкафу у матери. Мать говорила, что всякий раз, покупая не то, за чем пошла, она чувствует, как молодеет.
      – Трезвость, моя дорогая, показатель возраста более явный, чем помятость лица. – Она смеялась, глядя в лицо дочери, на котором возникало сомнение. – Да-да, спонтанность поступков – бесспорный признак молодости. – Что ж, в таком случае она, Катерина, древняя старушка, не важно, что ей нет тридцати.
      Она тронула подол черной юбки из тонкой шерсти. Потом вынула ее из шкафа, покрутила перед собой. Обыкновенная, но линии – глаз не оторвешь. Приложила к себе: единственный недостаток – широковата в поясе. Но это наследственное. Мать рассказывала, что прабабушка носила корсет, а результат в роду остается надолго. От корсета фигура становится похожа на песочные часы – ребра поднимаются выше, талия становится уже. На самом деле им с матерью кое-что досталось от прошлого – фигура, похожая на песочные часы. Без корсетов женская фигура оплывает и если напоминает часы, то не песочные, а напольные, ровные сверху донизу.
      К юбке она наденет пиджак. Этот. Катерина, не отпуская от себя юбку, тронула зеленовато-серый рукав. Когда она купила его, мать фыркнула:
      – Во времена моей молодости такую ткань уже носили. Называлась «кружевница».
      Катерине это название напоминало лишь об американской мелодраме. Старый фильм «Кружевница» привозила к ним на дачу Светлана Полякова, коллега не по работе, но по теме.
      Под пиджак она наденет бледно-зеленый топик. Ну а туфли – черные лодочки.
      Катерина быстро повесила юбку в шкаф, захлопнула дверцу, повернула ключ, чтобы ослабший от времени замок не раскрылся сам собой. Привычно обласкала взглядом дерево, инкрустированное темным орехом.
      Скрестив руки на груди, прошла к окну. Как там – все еще снег? Внизу был привычный двор, но сейчас она видела не его, а другой. Тот, который остался на Кадашевской набережной, на который смотрели их окна в трехэтажном кирпичном доме. В нем дали квартиру дяде Мише после войны. Отдельную, что означало высокую оценку его геологических заслуг. Да еще с телефоном. Мать рассказывала, как все бегали к ним звонить. Не отказывали никому. Во дворе стояла школа, в которой Катерина начала учиться.
      Завтра она снова окажется на Кадашевской набережной. Только в другом доме. Может быть, еще и поэтому ее влекло к Вадиму? Как к земляку? На самом деле они вышли из одного пространства, в котором Третьяковка, старинная церковь, Водоотводный канал... Если идти дальше, по набережной, дойдешь до «стрелки». Мать рассказывала, как дядя Миша отвел ее туда, в секцию гребли. Мать махала веслами довольно лихо.
      Новую квартиру на Юго-Западе, куда их переселили, дядя Миша не любил.
      – Аномалии, конечно, здесь нет. Но называть это местом силы тоже нельзя, – говорил он.
      Эти слова для непосвященных мало что значили, но для тех, кто знал, о чем он говорит, – настоящий приговор.
      Дядя Миша всю жизнь составлял карту аномальных и сакральных зон, или, как их еще называют, мест силы. Его карта по сей день лежит в планшете, который сладковато пахнет старой кожей. С ним он обошел пешком Урал и Сибирь. Катерина давно собиралась открыть ее, рассмотреть ее как следует. Но нет свободной минуты.
      Бывая в квартире Вадима, из окон она видела краешек своего школьного двора, теперь там гимназия, престижная, если судить по ухоженному газону и машинам, на которых привозят детей по утрам. Она видела это не однажды. Катерина улыбнулась.
      Трехэтажный дом, который был и остается домом ее детства, после их переезда превратился в офисное здание. У подъезда, где в прежние времена она ставила велосипед, прислоняя его к углу сарая, теперь парковались «лексусы», «мерседесы», «вольво». Это им теперь светят кремлевские маковки.
      Из окна Вадимова кабинета видна Болотная площадь со скульптурами ужасов. Катерина заметила, что он держит штору в этой комнате задернутой. Не спросила почему – и так ясно. Разве приятно смотреть на железных уродцев?
      Так что же, спросила она себя, завтра она сдастся наконец полноценному воскресенью? Настоящему выходному?
      Ну да, если наступит завтра, – откуда-то из глубины возникло название еще одного старого фильма. Тоже американского и тоже дачного. Он точно так и назывался – «Если наступит завтра». Тоже от коллеги по теме – Светланы.
      Катерина поморщилась: не понравилось, что именно это название выплыло из неведомых глубин. Она попыталась присыпать его чем-то... Но не вышло. Более того, имя «Светлана» сейчас неприятно зацепило ее. Она снова почувствовала тревогу, от которой, казалось, она уже освободилась.
      «Да куда денется это завтра?» – одернула она себя. Оно наступит, обязательно, ее завтра.

      «Она ведет себя как девочка», – усмехнулся Вадим. Он стоял на эскалаторе, спускаясь в метро, разглядывал тех, кто поднимался навстречу. Даже юная вострушка с хвостом на затылке, которая сверкнула глазами в его сторону, кажется намного старше ее. Как смотрит... Не потому, что увидела в нем подходящий объект, она отрабатывает прием. Как борцы на ковре или боксеры на ринге. Катерина наверняка ничего такого не делала. Никогда.
      Хвостатая девчонка укатила вверх, из земных глубин поднимались другие соотечественники. Сосредоточенные, хмурые лица теток, давно забывших про блеск в глазах, если он не от ярости. На них Катерина не похожа и никогда не будет.
      Она всегда будет похожа только на себя, и она ему нравится такая. Хотя, если честно, он устал. Ну сколько можно отказываться? Он предлагает ей себя! Насовсем! Разве это не самый разумный, не самый заманчивый вариант, который взрослый мужчина предлагает взрослой женщине? Он чего-то не понимает? Почему Катерина Веселова не кидается ему на шею с воплем благодарности? Не кричит: «Возьми, возьми мои проблемы вместе со мной! Мои заботы станут твоими!» А она только морщится и отвечает: «У каждого своя ноша. Когда донесу, тогда поговорим».
      Почему он хочет соединиться с ней? Не только же потому, что она будет в его постели каждую ночь. Дело в другом – он нашел в ней что-то, чего не хочет потерять. У него уже была жена, были женщины. Расставался с ними и не мог понять почему.
      Вадим уже готов был согласиться, что расхожая мысль, будто мужчина непривязчив по своей сути, справедлива. Он легко приходит и легко уходит, получив то, к чему стремился. Но, встретив Катерину, отверг эту мысль. Все-таки в подобной точке зрения больше биологии, чем человека. Он ведь не хочет, чтобы Катерина ушла? Напротив, ему необходимо, чтобы осталась, и даже переложила на него свои проблемы. Ему это нужно для ощущения собственной силы. Более того, у него возник физический страх потерять ее.
      Эти мысли Вадим никогда не обратил бы в слова и, уж конечно, не произнес бы при Катерине. Но мысли тем и хороши, что их не читают другие.
      Впрочем, Катерину тоже можно понять, продолжал он рассуждать сам с собой. Она не слишком откровенна, но ему ясно: муж сбежал, когда ее мать заболела и брат, еще мальчик, остался у нее на руках.
      Вадим ехал на Таганку, где в недлинном переулке прикорнул на несколько веков небольшой особнячок. На нем нет вывески, но владелец называет его «клуб-не-для-всех».
      По субботам там собираются любители настоящих сигар. Вадим отправился туда своим ходом, чтобы позволить себе получить удовольствие еще и от кубинского рома. Дмитрий Сергеевич Микульцев, хозяин клуба, сказал, что приплыла новая партия. Она требует пристального внимания.
      Вообще-то он не из круга Дмитрия Сергеевича, да и по возрасту неблизок. Между ними десятилетия, а такая разница предполагает, что младший смотрит в рот старшему, ловит каждое слово и молчит. Вадим привык смотреть в рот только рыбкам, которые подплывают к окошку батискафа и делают вид, будто собираются попробовать на вкус обшивку.
      Вадим не раз спрашивал себя: для чего Дмитрию Сергеевичу их знакомство? Оно произошло в то время, когда о подобных клубах мало кто думал. Для большинства понятие «клуб» сводилось к представлению об «очаге культуры» из прошлого – с лекциями и кино. Он-то знал, что бывают другие – ему повезло, – сразу после географического факультета попал на экспедиционный корабль и отправился в кругосветку. Почти год пробыл в морях, ступал на разные берега. А когда приплыл – удивился: «Где это я?» Клетчатые сумки, палатки, прилавки, скатки ковров, туго перевязанные льняными бечевками и обмотанные широким коричневым иностранным скотчем – для прочности. Рекламные листовки, пыль, грязь... Москва походила на сайгонский рынок. Он гулял по нему и даже купил там перочинный бронзовый нож.
      Вадим вошел в вагон. Окинул взглядом сидящих, потом стоящих. Какие... незнакомые люди, удивился он. Давно не катался в подземке. Притиснулся к стене вагона, снова огляделся. А ведь среди них почти нет москвичей, догадался он. Приезжие, уставшие, озабоченные. Он тоже ловил на себе взгляды: что за птица?
      «Птица» была одета в серый, в тонкую полоску, костюм, поверх – черное пальто чуть ниже колен, из-под серого шелкового шарфа выглядывал узел полосатого красно-белого галстука. Черные ботинки, с печалью заметил Вадим, бросив взгляд на скругленные носки, утратили блеск, наведенный дома. Но даже без него они явно раздражали разномастные кроссовки.
      Накануне он подстригся, короткий ежик с серебристым отливом мастер точно вымерил – девять миллиметров.
      Надо было взять такси, мелькнула мысль, но Вадим отмахнулся от нее. Дмитрий Сергеевич говорил с ним каким-то особенным голосом. Просил приехать вовремя, потому что готов сказать ему нечто важное. А если опоздает, загадочно добавил он, то всяко может быть. Перегорит – передумает. Лучше из клуба он вернется домой на такси, решил Вадим.
      С Дмитрием Сергеевичем он встретился после экспедиции на Кубу, где он изучал поверхность морского дна. Искал признаки, которые указывали бы на причины и на время возникновения тайфунов и цунами. А когда пришло время уезжать в Москву, сотрудник посольства попросил положить в багаж две коробки сигар. Вадим не знал, что можно провозить только двадцать шесть штук, а в коробке – двадцать восемь. Он уложил их вместе с оборудованием. А когда отдал посылку Микульцеву, тот предложил заходить в его клуб в любое время.
      Вадим пробовал курить в седьмом классе, но организм воспротивился, не пошло. На Кубе его угостили не просто отличной сигарой, а умением получать удовольствие от процесса. Позднее Дмитрий Сергеевич предложил соединить сигарокурение с глотком настоящего кубинского рома.
      Теперь, попадая в страны, где делают сигары, Вадим привозил клубу подарок, отчего, как он думал, его членство, которое ему нравилось, становилось более надежным.
      Но, как многие ошибаются в причине и следствии, Вадим тоже был весьма далек от истины.
      От метро он шел быстро, стрелки уличных часов торопили. Дмитрий Сергеевич таков – опоздай он, и на самом деле ничего не расскажет. Несмотря на уличный шум, Вадим отметил, что стук каблуков его черных ботинок стал чаще.
      Наверняка сигарный учитель хочет удивить чем-то новым.
      В прошлую командировку на Кубу Вадим побывал в самом известном табачном уголке – Вуэльто Абахо, о котором ему рассказывал Дмитрий Сергеевич. Ему показали, как происходит ферментация табачных листьев, как отбирают начинку для сигары. Как скручивают сигару и вживляют ленточку в ее гладкое тело. Никто не знает, почему именно это место самое лучшее на земле для табачного листа, но оно непревзойденное на самом деле.
      Вадим пришел минута в минуту. Невидимые руки, протянутые из темноты тяжелых портьер, подхватили его пальто и тотчас исчезли.
      – Вы успели. – Дмитрий Сергеевич тихо засмеялся, появляясь из боковой двери. – А я-то втайне надеялся, что опоздаете. Тогда все мое останется при мне. Э-эх! – вздохнул он нарочито шумно. – Что ж, сам наобещал. Значит, должен, – пробормотал он. – Пойдемте.
      Вадим удивился: Дмитрий Сергеевич устремился не в кабинет, где они приватно курили сигары, а совсем в другую комнату. Неужели сегодня он хочет курить в большой компании?
      Но он не спрашивал, а шел за ним. Ботинки ступали бесшумно, как будто не они только что отщелкивали дробь – асфальт на улице не по-весеннему сух, не по-московски чист. В особняке пол глух к ударам: всюду ковры и лохматые шкуры.
      Внезапно Дмитрий Сергеевич обернулся, остановился. Вадим едва не налетел на него. Темные глаза хозяина смотрели в упор. В который раз он удивился их блеску – не по возрасту. Как будто внутри этого человека постоянно что-то горело, поддерживая высокий градус жизни. У стариков нет таких глаз, а этот человек по годам – «сильно подживший». Это странное определение он услышал от сына приятеля, подростка. Похоже, он составил его из двух – «поживший» и «подгоревший».
      Дмитрий Сергеевич не двигался.
      – Знаете, Вадим, с помощью чего легче всего управлять другими? – Вадим молчал. – С помощью чувства вины. – Он рассмеялся, отвернулся и пошел дальше.
      Вадим ступал следом, Дмитрий Сергеевич ввел его в крошечную комнату.
      – Какая маленькая! – не удержался Вадим. – И круглая. Не больше батискафа...
      – Что ж, – хозяин засмеялся, – взгляд на мир каждого из нас – следствие опыта. А по мне – отличное место для тайных переговоров. – Он подмигнул. – Похожее я видел в старинной венецианской крепости, на Средиземном море. Там в давние времена рыцари, не опасаясь чужих ушей, обсуждали, какого купца и в каком месте удобнее перехватить с мешком золота. В общем-то благодаря им зародились банки, вы это знаете, верно?
      Вадим кивнул. А что оставалось делать купцам, кроме как возить с собой не золото, а только бумажку про то, что оно есть? Чтобы в чужом городе по ней получить столько, сколько можно...
      Вадим обшарил глазами комнату. В ней как будто нет окон. Но воздух свеж, чист, наверняка в средневековой крепости он был похуже. Поморщился, словно ощутил ничем не облагороженные запахи – лошадей, людей, свечей... Толщина этих стен, конечно, не сравнится со стенами крепости, но для Москвы такой особняк – тоже крепость. И эту крепость в центре Дмитрий Сергеевич взял!
      – Вы слышали о ресторанах в темноте? – спросил хозяин. – В Европе они давно, но и в Москве уже есть.
      – Я был в таком ресторане, – признался Вадим. – В Праге.
      – Как вам тамошний ужин? – поинтересовался Дмитрий Сергеевич.
      – Забавно. Честно сказать, удовольствие от еды получить трудно. – Дмитрий Сергеевич засмеялся, кивая. – Хочется все тащить в рот руками. – Вадим оглядывал пальцы, которые сами собой согнулись, стали похожи на садовые грабли. – Иначе пронесешь мимо рта. Но смотря за чем идти в такой ресторан, – добавил он осторожно, понимая, что Микульцев спрашивает не просто так.
      – За темнотой, – сказал хозяин. – Знаете ли, довериться другому человеку в темноте гораздо проще, чем при свете. Вы так не думаете?
      Вадим молчал, Дмитрий Сергеевич тоже.
      – Темноту многие недооценивают. – Хозяин смотрел на него, сложив руки на груди. – Согласитесь ли вы, но темнота не скрывает человека, а открывает его. Да, тело спрятано, но душа – нет. Стоит выйти на свет, вы уже в полной амуниции.
      – Вы хотите что-то оставить в темноте? – тихо спросил Вадим, чувствуя, как его начинает трясти от нетерпения. Так было, когда он впервые погружался в темноту Тихого океана в батискафе.
      Дмитрий Сергеевич повернулся к нему.
      – И вы тоже, – тихо сказал он.
      – Я? – удивился Вадим.
      – И вы тоже, – настойчиво повторил Дмитрий Сергеевич. Он улыбнулся, глаза его стали теплыми. – Располагайтесь. – Он указал на кресло.
      Вадим сел, его телу стало удобно: и сиденье, и спинка услужливо предложили себя.
      – Сегодня мы угостимся сигарой робюсто. Мы выкурим ее за пятьдесят минут, – сказал Дмитрий Сергеевич. – Осмотрите ее, пока мы не ушли в темноту. – Вадим услышал улыбку в голосе. – Она короткая и толстая. Но диаметр приличный, а это значит, получим удовольствие сполна и сэкономим время.
      Вадим взял сигару, поднес к лицу, уловил аромат, почти ощутил маслянистый вкус. Легонько помял между пальцами.
      – Перед вами ром, созданный для этой сигары. Они как идеальная любовная пара. – Дмитрий Сергеевич рассмеялся. – Ром и Сигара. Заметьте, оба слова с большой буквы. – Микульцев вздохнул. – Кое-кто разбавляет ром водой. Тогда это уже... не та пара. – Он поморщился. – А уж если положить в ром лед, то самый настоящий свальный грех. – Он рассмеялся. – Полное безобразие. Во рту – анестезия, никакого вкуса.
      Вадим тоже смеялся, но не спускал глаз с Дмитрия Сергеевича. У этого человека что-то на уме. Особенное. Как долго он будет подводить его к разговору – разогревать?
      – А теперь останемся в темноте, – услышал Вадим, и свет погас.
      Темнота ударила по глазам, высекая искры. Вадим не знал, кто нажал кнопку выключателя, или сработало реле на слово, или за портьерой притаился человек. Но совершенно точно, Дмитрий Сергеевич не прикасался ни к чему – только взмахнул рукой, в которой держал незажженную сигару.
      – Вы пробовали разжигать сигару от горящего рома? Нет? Сейчас...
      Вадим не увидел, отчего вспыхнул ром в бокале. Он смотрел на пламя. Горячий воздух дрожал в слабом свете, он чувствовал тепло на своем лице.
      – Пахнет Карибами, не находите? – Он услышал тихий голос Микульцева.
      Вадим кивнул, потом вспомнил, что его не видно в темноте, и ответил:
      – Нахожу. Пахнет.
      – Так помогите же им соединиться – ром пылает, он жаждет ее, – приказывал Дмитрий Сергеевич. – Дайте ему тело прекрасной Сигары...
      Вадим улыбнулся. Такая фраза при свете подошла бы актеру бродячего театра. Но в темноте на самом деле все иначе.
      Ром погас, два огонька остались наедине. Казалось, это они будут беседовать.
      Спина Вадима напряглась, потом по нервам от позвоночника побежала команда по всему телу: осторожно...
      – Итак, я буду говорить о чувстве вины. Оно управляет человеком с такой силой, о которой он сам не подозревает. – Дмитрий Сергеевич вздохнул. – Думаете, почему я к вам так проникся? – тихо спросил он. – Вы человек не моего круга. Вас смущало знакомство со мной, верно? Но вы ныряли в мой мир из любопытства. Как в батискафе – в океан, в котором водится полно разных рыб. Любопытство исследователя. – Он усмехнулся. – Но вас интересует и другое тоже – вы-то мне зачем? Да, однажды вы привезли мне с Кубы то, что вам передали для меня. Но мало ли кто из нас кому-то что-то привозит? Все мы служим оказией друг для друга, правда, не всегда знаем, что везем. – Он говорил тихо, не спеша, затягиваясь, выпуская дым. – Вы исследователь по натуре, потому терпеливы. Вас раззадоривал мой интерес к вам. Вы совершенно правильно поступали, выжидая. – Он хрипло рассмеялся. – Вы знаете, что если хочешь получить ответ, ты его всегда получишь. Но нужно терпение. Верно?
      – Да, – отозвался Вадим.
      – Я долго созревал, Вадим Андреевич. Проверял себя. Теперь готов сказать: я виноват перед вами.
      Вадим почувствовал, как закололо спину. Напряглись мышцы на плечах. Он услышал смех – странный, сдавленный.
      – Вы привезли мне сигарные коробки, помните? – Микульцев перешел на полушепот.
      – Помню. – Вадим усмехнулся. Потом быстро добавил: – Должен сказать, я не знал, чем рискую.
      – А теперь знаете? – еще быстрее спросил Дмитрий Сергеевич.
      – Догадываюсь, – хмыкнул Вадим.
      Что-то в голосе Вадима подсказало Микульцеву – нет, не догадывается, и он с долей ехидства, которому темнота придала особенный, ядовитый, оттенок, бросил:
      – Да неужели?
      – В коробках было по двадцать восемь сигар, – торопился Вадим. – Разрешено вывозить только двадцать шесть. Вы меня подставили. У меня, тогдашнего стажера, могли быть неприятности.
      – О-ох, дорогой вы мой! – взревел Дмитрий Сергеевич. – Если бы вы знали, как я вас подставил на самом деле! У вас могли быть неприятности на всю жизнь!
      Вадим обмяк, но усилием воли вернул мышцам прежнюю форму. «Каков снаружи, таков изнутри», – вспомнил он старый борцовский принцип. Микульцев здорово придумал – признаться в темноте, когда нельзя вытянуть руку и...
      – Вы привезли мне мой первоначальный капитал, – услышал он тихий голос хозяина клуба.
      – Вот как? – не повышая голоса, спросил Вадим.
      – Да. Я понимал, что делаю. Но я был уверен, что вы не попадетесь. Я не ошибся.
      Вадим молча затянулся, маслянистый вкус сигары умягчал небо. Он поднял бокал, глотнул ром. Спрашивать, что было в коробках? Зачем? Там было то, что принесло этому человеку деньги. Большие. Это ясно. Разбираться с теми, кто просил его положить в багаж с оборудованием посылку, столько лет спустя? Выходит, все эти годы Дмитрий Сергеевич зрел? Но почему?
      Он не спросил, он понимал, что Дмитрий Сергеевич пригласил его в темноту не для диалога, а для монолога.
      – Неожиданно, верно? – услышал он голос. – Я сам не знаю, почему не смог отделаться от чувства вины. Я боролся с собой. Но не выдержал. Издержки воспитания, это от матери. Она умерла, когда отец оставил ее... Я тогда понял, почему мужчины в возрасте меняют жен на молодых. Они боятся умереть в одиночку. Что ж, как говорят, мужик до сорока лет – парень. До ста лет – жених, слышали?
      Вадим покачал головой, но снова напомнил себе, что он в темноте. Подал голос:
      – В моем роду такой мудрости не знали.
      – Вы из ученых, я знаю.
      – Мой прадед был биологом, дед тоже, – сказал Вадим. – Мы два века живем в Замоскворечье.
      – Сейчас там дорого поселиться, – заметил Дмитрий Сергеевич. – Заманчивое место. Но я не о том. Мы говорили о новых браках. Когда жена молодая, есть шанс, что она закроет тебе глаза на смертном одре.
      «Какая глубокая мысль», – с раздражением подумал Вадим.
      – Неглубокая, но мысль, – услышал он и удивился. – Мужчиной в этом случае движет не любовь, а страх. Я бы не хотел, чтобы моя дочь когда-нибудь попалась на этом, перепутала любовь и страх. Я бы объяснил ей разницу.
      – У вас есть дочь?
      – Да, от одной из моих жен, правда, бывших. Это ее родственник попросил вас отвезти посылку для меня.
      – Посольский работник, – напомнил Вадим.
      – Так, мелкий служащий. Но у меня есть и сын. Я все оставлю ему. Как говорили мои предки, пусть лучше будет один богатый, чем шесть пролетариев. – Он засмеялся. – Я не хочу делить на всех, чтобы они распылили то, что у меня есть. А дочь получила деньги на образование, я ее выучил и дал деньги на свой маленький бизнес.
      – Интересно, – подал голос Вадим.
      – Но и это я сделал из чувства вины.
      – Вот как?
      – Вины перед деньгами. – Микульцев засмеялся. – Если они попадут в бестолковые руки, то пропадут.
      Вадим молчал.
      – Вам нравится ход моих мыслей? – тихо спросил Дмитрий Сергеевич.
      – Любопытно, – коротко ответил Вадим.
      – Я говорю вам об этом, потому что вы все-таки наш человек.
      – То есть? – спросил Вадим с любопытством.
      – Мы оба выросли не на гидропонике, – фыркнул Микульцев. – Так говорил мудрый дядюшка моей самой любимой женщины. Давно, правда.
      Вадим засмеялся.
      – Что вы имеете в виду?
      – Пробовали помидоры, выращенные на камнях и воде? Красивые снаружи, похожие на помидоры. Только внутри почти никакой плоти и никакого вкуса во рту. А те, которые выросли на земле, под солнцем, настоящие. Вы знаете своих предков, я тоже.
      Вадим не ответил.
      Сигары отгорели одновременно у Микульцева и у Вадима.
      – Ну вот, ровно сорок девять минут и пятьдесят шесть секунд. – Дмитрий Сергеевич смотрел на светящийся циферблат часов. – Надеюсь, было интересно. А мне – большое облегчение. Да, похвастаюсь, я взял в лизинг три самолета. На выгодных условиях. Знаете, что такое лизинг?
      – Слышал, – ответил Вадим.
      – Лизинг бывает разный, мой – самый удачный, – хвастался Дмитрий Сергеевич. – Авансовый платеж – двадцать процентов от цены самолетов. Срок выплаты – десять лет. Я нашел и самолеты, и даже менеджера вывез из-за границы. Я рассказываю об этом, чтобы вы, Вадим, знали: если что-то нужно – без смущения. Мне будет только приятно.
      Свет зажегся. Они молча смотрели друг на друга. Потом Дмитрий Сергеевич протянул руку. Вадим, секунду помедлив, подал свою.
      – Знаете, Вадим, я сделал странный вывод, успех – это начало конца. И чтобы конец этот не наступил слишком скоро, поскольку успех преследовал меня еще до рождения, я пробую себя на разных полях. Прошу вас в любое время на любое поле. Надеюсь, вы поняли, что все искренне. И еще – возьмите вот это. Давайте вашу руку.
      Вадим протянул. На ладонь лег крошечный веер. Он был украшен золотыми птицами.
      – Интарсия, – сказал Микульцев. – Золотые нити вбиты в дамасскую сталь. Веер – мой знак. А эта вещица не просто игрушка.
      Вадим рассматривал то, что дал ему Микульцев.
      – Это мобильный телефон, специальный. По моему дизайну и заказу. Я даю их тем, кому я необходим, – говорил он, внимательно наблюдая за Вадимом.
      Вадим усмехнулся и подумал: «А не тем ли, кто вам необходим, Дмитрий Сергеевич?» Но оставил эту мысль при себе.
      – Здесь заложен только один номер, мой. Вы отыщете меня всюду, когда только я могу стать вашим спасителем. Понимаете?
      Вадим улыбнулся:
      – Я тронут.
      Вадим вышел из клуба, ему не хотелось идти в метро. Может быть, потому что в вагонах слишком густое чувство вины? А чтобы признаться в ней, мало у кого хватит духу?
      Частник на «десятке» остановился перед ним, едва Вадим поднял руку. Он сел в машину, назвал адрес и закрыл глаза. Почувствовал, что голова слегка кружится. От табака и от рома? Или от разговора в темноте? А Дмитрий Сергеевич прав: ты выходишь из темноты другим.
      Микульцев вернулся в комнату, сел в кресло и вынул из кармана мобильный телефон.
      – Это я, – сказал он. – Все идет как надо.
      В ответ он услышал смех.

      – Нет-нет-нет-нет... – бормотала Катерина. В сознание вошли слова Светланы Поляковой, коллеги по теме. Но их смысл она не хотела принять. – Нет-нет-нет...
      Катерина смотрела на белый телефонный аппарат, словно видела в нем причину несчастья. А она-то ждала счастья. Скорых перемен.
      – Нет-нет-нет, – наконец услышала свой голос. Торопливую, похожую на азбуку Морзе дробь коротких слов. Эту азбуку непонятно для чего изучал брат Федор, когда был мальчишкой.
      Или стучат ее зубы, отбивая дробь? Неужели началось – то же, что у матери? Генетика? Ей уже казалось, что на нее с особенным сочувствием смотрел самый первый, московский, доктор, который поставил матери диагноз «болезнь Альцгеймера». Профессор Назаров не смотрел на нее так, но он свой.
      «Да какая, к черту, генетика?!» – возмутилась она собственной слабостью. А что такое страх, если не слабость? Ни у кого в роду Соломиных-Улановских-Веселовых, уверяла мать, не замечено такой болезни.
      Но Катерина знала то, чего не знала даже мать. К роду Соломиных принадлежал только дядя Миша, а бабушка Варвара, которая считалась его родной сестрой, не была ею вовсе. Осиротевшую в младенчестве, ее приняли к себе родители дяди Миши. Это семейная тайна, которую он открыл ей перед самой смертью. Ей, а не ее матери Ксении, потому что она всегда жила, как он говорил, на отлете.
      – Я должен был унести это в могилу, Катерина, как и свою настоящую любовь. – Они сидели тогда на даче, не включая свет. Только огонь за дверцей освещал жестянку, прибитую перед печкой, – страховка от искры или уголька. Она заметила, что в темноте люди чаще становятся откровенными.
      К тому времени бабушки уже не было, дядя Миша не находил себе места без нее, он почти забросил карту, на которую наносил точки, обозначающие зоны. Аномальные – красным, сакральные – зеленым.
      – Но мне хочется, чтобы ты знала.
      В тот вечер Катерина узнала, что дядя Миша любил ее бабушку Варвару всегда, причем не как сестру.
      А если в роду бабушки Варвары кто-то болел? Катерина поморщилась, казалось, желудок завязывается узлом. Она открыла рот, глубоко вдохнула. Она понимала – не надо глотать воздух, она доведет себя до нервной икоты. Но на миг стало легче. И следом явилась утешающая мысль: бабушка дожила до глубокой старости без всяких признаков болезни Альцгеймера. О том, чем болели в роду отца, она никогда не узнает, не у кого. А ее мать, считает доктор Назаров, заполучила болезнь по другой причине.
      Но матери лучше, гораздо лучше. Значит, другим больным тоже. В Доме на Каме, где сейчас живет ее мать, совершенно точно. Она ездила туда две недели назад. Выходит, в подмосковной лечебнице старичкам и старушкам стало хуже по какой-то другой причине?
      Катерина обхватила себя руками. Пальцы впились в ребра. Она на самом деле похудела. «Таешь на глазах», – вздыхал Вадим. Она улыбнулась.
      Вспомнив о Вадиме, почувствовала, как напряжение отпустило. Так что же? Поехать в лечебницу? Самой посмотреть, узнать, почему больные не хотят ее лекарство?
      Она не кинулась в прихожую, она медленно пошла.
      Поехать. На чем, интересно? Ее «матиз» сам прикатил на «бычке». Поймать такси? Но она все деньги отдала за эвакуатор.
      Катерина села на галошницу. А кто ее пустит в лечебницу без пропуска? Сегодня выходной. Она представила охранника в черном с головы до пят. Она разработчик лекарства, одного из тех, что горстями засыпают в себя больные. Для него она никто.
      Катерина встала, вернулась в комнату. Дрожь прошла, мысли не плясали. Но... если Светлана сказала правду, то матери тоже хуже?
      Сердце медленно сползало вниз. Если сейчас не сесть на диван, оно выкатится на пол.
      Какой бы нелепой ни была эта мысль, она заставила Катерину опуститься на диван. Почувствовав под собой твердую почву, она больше не думала о глупо ведущем себя сердце. Снова включился разум, который подсказывал: «Ты видела мать недавно. Ей лучше, она полна энергии, даже желаний». Катерина помнила ее совершенно ясный взгляд и абсолютно разумную речь в прошлый раз.
      – Я рада, что ты привезла мне ноутбук. Здешнее заведение создано для этнографа. Я не просто живу, я работаю.
      Если матери стало хуже, доктор Верхотин позвонил бы немедленно. А может, звонил, когда она с глупым счастливым лицом каталась на «бычке»?
      Катерина быстро встала, посмотрела на стол с телефоном. Сейчас она спросит у доктора Верхотина, что происходит у них.
      Ноги в пушистых домашних тапочках остановились возле коричневого шкафа. Она с недоумением смотрела на инкрустацию карельской березой, словно видела ее в первый раз. Как будто все, что произошло до звонка, провалилось куда-то. Или стерлось, как ненужный, отработанный файл в компьютере.
      Катерина стояла возле шкафа, пытаясь вспомнить что-то важное, но чужой голос в ушах с дурной новостью перебивал мысли.
      Она всматривалась в ключ, торчащий из дверцы, заметила краешек зеленоватой ткани. Протянула руку, потрогала. Да это же ткань пиджака... Ах да, спохватилась Катерина, она лазила в шкаф, выбирала, в чем пойти к Вадиму.
      Рука безвольно опустилась вдоль тела. Никуда она не пойдет.
      Катерина быстро подошла к столу, уверенно сняла трубку. Она позвонит ему прямо сейчас, потому что все преходяще в ее жизни, кроме главного. Катерина быстро набрала номер. Не здороваясь, будто они расстались только что, бросила:
      – Вадим, я не...
      – Понял. Жаль, – прервал он ее. – На когда перенесем?
      Его голос показался чужим, торопливым. Может, она утомила его и он рад от нее отвязаться?
      – Не знаю, – ответила она.
      Катерина положила трубку на аппарат, убрала руку, вместо того чтобы нажать на рычаг и набрать номер лечебницы.
      Тревога, мучившая в последнее время, вернулась. Она мешала дышать, заставляла зевать, ей не хватало воздуха. Катерина знала, что скажет доктор, если она пожалуется. Гипервентиляционный синдром. Но для чего ей доктор? И без него все ясно. Теперь она знает о медицине столько, сколько не всякий выпускник мединститута. Не важно, что она окончила химический факультет МГУ. Между прочим, собиралась заниматься совсем другими соединениями, но... Да какая разница, чего хочет человек и о чем мечтает?! У нее достаточно причин для невроза – больная мать, младший брат, развод, работа... А теперь еще Вадим. Полная корзинка. До самого верха.
      Пожалуй, только сегодня, в кабине эвакуатора, в котором она катилась с какой-то щенячьей радостью, Катерина снова поверила, что может нормально дышать. Но видимо, это иллюзия. Реальность – вот она: сломанная машина в гараже, голос в трубке, сообщивший о провале работы.
      Катерина подняла голову, увидела свое отражение в зеркале буфета. Он под стать шкафу, его тоже купил дядя Миша еще для квартиры на Кадашевской набережной.
      Сердце подпрыгнуло к горлу, дыхание перехватило. А может быть, ее жизнь и жизнь всей семьи закончилась там? Где было место силы, как говорил дядя Миша, а здесь его нет? И все они обессилели?
      Наверняка, с печалью подумала Катерина, глядя на себя в зеркало. Посмотреть на ее лицо – в нем что – сила? Лоб нахмурен, глаза тусклые, уголки рта опущены. Воплощенная печаль. Если бы она с таким лицом ехала в «бычке», водитель не кидал бы на нее удивленные взгляды.
      Катерина отвернулась от зеркала. Она нажимала и нажимала кнопки на аппарате, черные на белом.
      «Доктор, только не говорите, что матери хуже...»
      Катерина снова набрала номер. Наконец-то.
      – Василия Кирилловича нету, – сообщил женский голос.
      – А когда будет? – вздрогнув, спросила Катерина.
      – Поздно будет. Он повез всех в кукольный театр.
      – К-куда? – Катерина подумала, что у нее слуховые галлюцинации от напряжения.
      – Да в район. Куклы приехали. Вот он и повез.
      – Простите, а вы кто? – Во рту стало так сухо, что слова царапали небо.
      – Я-то? Из монастыря я.
      – Вы сестра, верно? Я звоню из Москвы. Моя мать у вас... там...
      – А-а, Ксения? Она тоже поехала. Скачет как молоденькая. Радуется, что вы ей ноты привезли.
      – Ноты? – удивилась Катерина. Но мать не умеет играть по нотам. Ноты... Но-у-ты... Господи, какая глупая! Да не ноты это. Ноутбук. «Здесь такой интернационал! – всплыл в памяти ее голос. – Я делаю для себя заметки».
      – Спасибо! Спасибо, милая вы моя...
      Значит, больные в порядке, если они все в кукольном театре? А на подмосковных больных подействовало что-то другое. Не ее препарат. Слава Богу.
      Завтра... Что она должна сделать завтра? Главное – машина. Она ей нужна рано утром в понедельник.
      Она позвонит своему гаражному мастеру.
      Что еще? Пока он будет чинить машину, она...
      Нет-нет, больше ничего.

      – У Василисы интересный голос. – Ксения Демьяновна подошла к доктору Верхотину в фойе сельского клуба. – Низкий, сильный. – Она улыбнулась. – Такими голосами хорошо руководить... мужчинами, например.
      Василий Кириллович рассмеялся:
      – Потому-то мой брат не сильно удивился, когда его дочь решила стать актрисой театра кукол. Она со дня рождения руководила всеми вокруг.
      – Понимаю, – кивнула Ксения Демьяновна. – Ваша племянница захотела усовершенствовать свое мастерство. Вы сами видели, какую роль она играла. Точнее, скрывалась за фигурой куклы. Как она играла царицу!
      Верхотин улыбался.
      – Кто умеет дергать за веревочку, далеко пойдет, – улыбнулась и Ксения Демьяновна.
      Она знала, о чем говорит. Разве не этим она сама сейчас занималась?
      Они продолжили бы говорить, но коллеги по Дому на Каме кинулись к доктору Верхотину.
      – Спасибо, доктор! Это такое удовольствие...
      – А когда еще?..
      – Ваша племянница похожа на вас как две капли воды! – Льстивый голос бывшей соседки Ксении Демьяновны перекрыл остальные. – Я буду ее лепить обнаженной!
      – Уж не собираетесь ли вы в таком случае попросить позировать доктора Верхотина? – тихим насмешливым голосом заметила Ксения Демьяновна, оттесняя ее.
      Все, кто слышал, рассмеялись. Ксения Демьяновна терпеть не могла эту особу. Может быть, потому, что ее вариант болезни Альцгеймера пугал. Беспомощность физическая, соединенная с пустословием, повергала в ужас.
      Вернувшись в Дом на Каме, все разошлись по комнатам. Ксения Демьяновна поднялась к себе в мансарду. Прошлым летом доктор Верхотин согласился отдать Улановской-Веселовой отдельную комнату. Она нужна была ей не только для душевного покоя, но еще по одной причине. То, что задумала Ксения, требовало уединения.
      Она была довольна собой. Две недели назад приезжала Катерина, она заметила, что дочь переменилась. Значит, она хороший кукловод.
      Надев теплую пижаму в розовую клеточку, она легла, выключила лампу. Да, она все делает правильно. И продолжит делать.
      Она пыталась заснуть, но перед глазами то возникали куклы на сцене, то в полудреме – Катерина. Наконец она поняла, что все равно не заснет, поэтому позволила себе вспомнить то, что проделала в конце прошлого лета. И что, на ее взгляд, уже принесло свой результат. Она видела это по лицу Катерины в ее последний приезд.
      Прежде, когда Катерина приезжала к ней, Ксения Демьяновна начинала чувствовать то, чего не испытывала прежде. Она долго не могла найти точные слова.
      «Неужели это чувство вины?» – однажды спросила она себя. Но внутренний протест, взметнувшийся из самых глубин, не позволил додумать до конца. С какой стати? Разве она в чем-то виновата! Она заболела, не кто-нибудь. Это ее жизнь нарушилась, это она...
      Но чем дольше жила Ксения Демьяновна в Доме на Каме, рядом с такими же больными, анализируя возможные причины своей болезни, все отчетливее понимала: она виновата перед Катериной.
      Она не собиралась ворошить прошлое, перетряхивать все, что прожито. Главное – осознать, что происходит сейчас.
      Лежа в постели, гуляя по саду, принимая порошки, привозимые дочерью, она неотступно думала о Катерине. Не нравилось то, что видела. Бледное лицо с плотно сжатыми бескровными губами. В глазах блеск, но не тот, что красит женщину. У нее глаза, как у загнанного животного, она видела оленей с такими глазами, в Якутии.
      – Мама, как ты себя чувствуешь? – спрашивала Катерина.
      На самом деле, думала Ксения, ей следует спросить дочь об этом, причем давным-давно. Когда она взвалила на нее брата Федю...
      – Гораздо лучше, – отвечала Ксения Демьяновна, не отрываясь от Катерины. Она видела, что блеск в серых глазах становился ярче. От удовлетворения – ее труды не напрасны.
      Мать спросила Катерину:
      – Кто-то еще занимается лекарством от моей болезни?
      Внимательно смотрела в лицо дочери. До чего густо оно присыпано заботами! Так в прежние времена присыпали лица пудрой. Каким-нибудь «Лебяжьим пухом». Она помнила, как пудрилась бабушка, давно, очень давно. Ксения понимала: эти заботы не личные, не сердечные. Таких у Катерины нет, потому что они в ее возрасте придают тонус, даже коже. Не важно, какие они, простые или сложные. Работу гормонов не остановить.
      – Кое-кто занимается, – попыталась уклониться от ответа Катерина.
      – Я никого не знаю? – Мать решила зайти с другой стороны, переключить внимание на себя.
      – Ты? – с некоторым удивлением переспросила Катерина. А Ксения Демьяновна порадовалась за себя: что ж, пока не утратила форму. Видимо, сенильная бляшка не выросла на том участке мозга, с насмешкой подумала она, который отвечает за профессиональные навыки. – Как ни странно, да, – ответила Катерина и по-новому взглянула на мать. – Светлана Полякова. Может, помнишь, она приезжала к нам на дачу? Редкий случай – ты тоже была там. – Дочь усмехнулась.
      Этот фыркающий звук отозвался в виске Ксении Демьяновны, его заломило. Да, она не часто заворачивала на дачу – такое совпадение.
      Мать наблюдала, как оживает лицо Катерины. Она давно поняла то, что недоступно многим, если не большинству родителей взрослых детей. Они обижаются – сыновья и дочери редко говорят с ними о чем-то. Но о чем? Общих тем почти нет. Так найдите, и они тотчас отзовутся. Визит вежливости превратится в осмысленную встречу двух взрослых людей.
      – Конечно, помню, – сказала Ксения Демьяновна. – Но я думала, она чистой воды химик-аналитик. Она работала в каком-то традиционном НИИ.
      – Все правильно. – Было видно, как охотно говорит Катерина, значит, думала об этом, отметила Ксения Демьяновна.
      – С какой стати она занялась препаратом от болезни Альцгеймера? Какие-то знакомые...
      – Случайно! – В голосе Катерины она уловила досаду и что-то еще.
      Неужели отчаяние? Ксении Демьяновне это не нравилось. Когда это чувство врывается в твое дело, результат его под угрозой. Отчаяние – сигнал, что мозги, даже чистые, без сенильных бляшек, с совершенно здоровыми нервными окончаниями, усмехнулась она про себя, дают сбой.
      – Расскажи, – попросила мать.
      – У них в институте синтезировали целую группу препаратов. Одно соединение, с которым работала и Светлана, подхватили медики. – Катерина поморщилась. – Я думаю, они увидели в нем сходство с американским такрином. Ты знаешь это лекарство. – Теперь поморщилась мать. – Все говорят, – сказала Катерина, взглянув на лицо матери, – что оно не слишком безобидно. Надвигалась международная конференция в Стокгольме. Там собирались со всего мира те, кто занимается болезнью Альцгеймера. Нашим надо было что-то привезти. Молодая красивая Светлана Полякова поехала и доложила, как надо.
      – Понимаю, – кивнула мать. – Хорошо знаю, как бывает. – Она выпрямила спину. – Что дальше?
      – А дальше Светлана со своим руководителем... продолжают химичить. – Катерина услышала слово, вылетевшее само собой, засмеялась.
      – Но она тебе не конкурент, – заметила мать.
      – В общем-то нет. Но я заметила ее интерес... – Катерина помолчала. – А может, мне просто мерещится от переутомления.
      – Ты увидела что-то конкретное? – В голосе Ксении Демьяновны слышалась тревога.
      – Так, кое-что. – Дочь пожала плечами.
      – Говори, – потребовала мать.
      – К нам слишком часто приходит ее лаборантка.
      – Она что-то хочет? О чем-то спрашивает?
      – Если спрашивает, то не меня.
      – Твоих сотрудников, – поняла Ксения Демьяновна. – На твоем месте я бы насторожилась. Поговори с профессором Назаровым.
      – Сказать ему, что у меня тоже начались глюки? – Катерина рассмеялась.
      – Думаю, никаких... глюков. – Мать произнесла это слово впервые. Поморщилась. – От самого слова во рту так же кисло, как от слова «клюква», – призналась она.
      – Правда? Не замечала. – Катерина с интересом посмотрела на мать.
      Мать продолжала:
      – Когда напряжение слишком велико, повышается градус... догадливости. Это слово верно по сути. В таком сжатом состоянии ты видишь то, чего не заметишь в обычном. Помнишь, дядя Миша носился со своими зонами – аномальными, сакральными? Он говорил, что все дело в электромагнитных полях Земли.
      – Ага, а если себя считать подобием Земли, то...
      – Ты смеешься, Катерина. Но сходство есть. Не смотри на меня так, сейчас я в норме. Твое лекарство работает.
      – Правда! – Катерина подскочила радостно, по-детски.
      – Оно не только мои мозги приводит в порядок. Коллеги по Дому скажут тебе то же самое. Ты молодец, Катерина. И знаешь, почему еще?
      – Почему?
      – Я вспомнила про дядю Мишу, и тут же на ум пришла его формула.
      – «Найти свое дело и своего человека»? Ты про нее? – спросила Катерина. – Я думала, мама, что тебе смешно было его слушать.
      – Может, было. Но потом я поняла, как он прав. – Она молчала, чувствуя на себе взгляд дочери. Катерина хотела задать вопрос, но не решалась. Ксения Демьяновна предполагала о чем. Не о деле, всем ясно, профессор Улановская при своем успешном деле. О человеке. Катерина наверняка хочет знать, не был ли якутский взрыв последней попыткой найти своего человека.
      Ксения Демьяновна не собиралась обсуждать свою жизнь.
      – Ты нашла свое дело, Катерина. Осталось найти своего человека...
      Потом, снова прокручивая тот разговор, Ксения Демьяновна уловила то, что упустила тогда. А ведь Катерина вздрогнула при слове «человека».
      Ксения Демьяновна вот так же ворочалась в постели после отъезда Катерины прошлым летом. Она не спала до утра, о котором возвестили петушиные крики, ленивое взбрехивание собак.
      Выходит, думала она, Катерину все-таки тревожит, что не нашла своего человека. Она пыталась назначить им Игоря. Что ж, может быть, он сыграл бы эту роль, если бы не семейный слом.
      Ксения Демьяновна слушала, как с рассветом менялись звуки. В деревне, потом под окном. Гремели фляги – привезли с фермы молоко. Потом запахло хлебом – пекли булочки к завтраку. А когда совсем рассвело, Ксения поняла, что должна сделать.
      Не-ет, у нее с мозгами все в полном порядке, даже, может быть, в гораздо большем, чем у тех, кто считает себя абсолютно здоровым. Сенильные бляшки, говорите, доктор? Это они тормозят разум? Может, и тормозят, у кого ума мало.
      А если это так, не пора ли кое-кого потревожить? У кого с умом тоже все в порядке? А уж в сообразительности, хитрости, ловкости равных поискать и не скоро найдешь. Кроме нее, конечно.
      Ксения Демьяновна улыбнулась, вспоминая о прошлом лете. Конечно, решение пришло не спонтанно, не в тот момент, когда она спустила ноги с кровати, взяла мобильник из тумбочки и вышла из Дома. Она обдумала все, до мелочей. Построила точный план, чтобы ее Вечный Друг ничего не упустил.
      И он, похоже, все делает так, как надо.
      Они давно не говорили, но, услышав ее голос, он не удивился.
      – Привет, Вечный Друг.
      – А я только что собирался набрать твой номер, – услышала Ксения Демьяновна. Усмехнулась. Черт лукавый. – Да не ухмыляйся, не надо.
      – Я улыбаюсь. От удовольствия, – сказала она.
      – Да неужели! – воскликнул он. – А вообще-то так и должна – сиять от радости. Что заброшенный тобой Вечный Друг все еще жив.
      – Я на самом деле рада, – сказала Ксения Демьяновна. – Ты не мог не заметить, что я появляюсь всегда вовремя. Когда нужна тебе.
      – Сама не знаешь, как вовремя и как нужна. – Он вздохнул. Голос то рокотал, то снижался до шепота, хотя слов сказано немного. Он всегда умел играть интонацией.
      – Знаю, – отозвалась она.
      – Ты помнишь, какая дата приближается? – спросил он. – Роковой рубеж, если говорить точно.
      – Да, – сказала она. – Восемнадцать.
      – Как мы поступим? – спросил он. По дыханию, точнее, по тому, что его не было слышно, она догадалась: насторожился.
      – Как поступим? – повторила она.
      – Кстати, ты где сейчас? – перебил он ее.
      – Для данного события это не важно, – ответила Ксения, поигрывая чехлом от мобильника. На нем, как всегда, болтался крошечный веер. Вещица, которую можно принять за брелок. На самом деле это был мобильник для немедленной связи с Вечным Другом. Однажды он настоял, чтобы она взяла его.
      – Ладно, – сказал он. – Главное, ты сама догадалась мне позвонить. Обнадеживает.
      – Вообще-то я звоню тебе по другой причине. То есть в какой-то мере и по этой. Но главное – не она.
      – Говори. Я сделаю все, ты знаешь.
      – Нужен муж, – сказала Ксения Демьяновна ровным голосом.
      – Давно готов, – быстро ответил он.
      – Ты не годишься, – рассмеялась она.
      – До сих пор? – Нарочито шумный вздох.
      – Я не гожусь. И никогда не годилась на роль жены. По крайней мере твоей, мой Вечный Друг. Но если серьезно, ты можешь меня выслушать?
      – А ты как думаешь?
      – Думаю, – сказала она.
      – Мы можем встретиться?
      – Нет, – ответила она.
      – Ладно. Говори, какой нужен.
      Она рассмеялась, но иначе. Облегченно.
      – Надежный. Верный. Понимающий и любящий.
      – Гм... – ответил он односложно.
      – Да есть, есть такие, – с несвойственной ей горячностью настаивала Ксения Демьяновна.
      Они говорили недолго: она давно научилась формулировать мысли, а он – понимать ее с полуслова.
      – А еще что? – спросил он.
      – Думаешь, этого мало?
      – При твоем размахе – сущий мизер. Говори, что еще.
      – Тогда... Нужен успех.
      – Неслабо, – фыркнул он.
      – Да нет, – сказала она. – Успех подготовлен, его нужно об-ра-мить. – Она засмеялась.
      – Принято. Мне нравится, как ты говоришь. Ты не изменилась.
      «А вот тут ты ошибаешься, мой Вечный Друг, – вздохнула Ксения, опуская аппарат в карман пижамы. – Изменилась, да еще как». Дело не в болезни, которая вытолкала ее из Москвы сюда, на берег еще робкой Камы – к самым истокам, а в том, что произошло в ее мозгах.
      Да, в мозгах, даже не в голове, а именно в них. Кто бы мог подумать, что женщина во цвете лет, профессор-этнограф Ксения Демьяновна Улановская-Веселова, получит диагноз, который ставят ветхой старушонке! Душа не соглашалась. Неужели, думала Ксения, ее прегрешения так необъятны, что наказание за них столь сурово? А если на самом деле причина в том, что она виновата, тогда она должна искупить свою вину. Она знает, перед кем. Сначала перед Катериной.
      Сейчас, мысленно вернувшись в прошлое лето, она испытывала что-то похожее на гордость за себя. Она кое-что сделала и была довольна собой. Предстояло довести до конца весь план. Кстати, исполнитель очень увлекся.
      Она посмотрела на часы. Скоро полночь. Если все так, как она думает, то Катерине должны вот-вот позвонить – вчера, сегодня, завтра. А она позвонит ли сюда, встревоженная? Она поморщилась. Лишняя тревога, да... Но иначе не закрутятся колеса машины, которая примчит дочь к успеху. К нему теперь пешком не ходят, жизни не хватит. Времена Ломоносова прошли.
      Наконец Ксения Демьяновна заснула.
      Утром, у дверей в столовую, ее окликнула сестра Мария:
      – Ксения, звонила дочь.
      – Когда? – быстро спросила она.
      – Когда вы поехали к куклам. Я сказала, что с тобой все хорошо.
      Ксения кивнула:
      – Благодарю, сестра.

      Катерина сидела на диване, нажимала на кнопки пульта. На экране телевизора прыгала чужая жизнь. Люди, события, не имеющие к ней никакого отношения. Как и само занятие. Но в компьютер она не могла смотреть, опасаясь, что в тревоге нажмет не то и ей станет еще хуже.
      Она пыталась отвлечься, успокоить себя. Конечно, если доктор Верхотин повез всю компанию в кукольный театр, то все не так плохо, в сотый раз твердила она себе.
      Скорее бы прошла ночь, торопила она время. Вот если бы поехала к Вадиму, то она бы пролетела в один миг.
      «Куда?» – ахнула Катерина. Эта мысль прилетела с экрана, не иначе, где в страстных объятиях душили друг друга двое.
      С какой стати ей ехать к Вадиму! Свои проблемы каждый решает сам, разве не это ее главный принцип с некоторых пор?
      Чтобы избавиться от глупых мыслей, Катерина выключила телевизор и решила лечь спать. Может, выпить от бессонницы? У матери что-то было, думала она, направляясь в кухню. Капли Морозова. Катерина выпила и легла.
      Но сна ни в одном глазу. С непривычки или из осторожности налила мало, или они на нее не действовали.
      Она видела перед собой доктора Верхотина – большеголового мужчину с седым ежиком, который по цвету сливался с корой старых берез. Эти березы в компании с елками и соснами окружали усадьбу, в центре которой высится и ширится деревянный дом.
      Доктор Верхотин, он же хозяин Дома на Каме, куда она отвезла мать, прежде работал в областной больнице, в отделении неврологии. Наблюдая страдающих болезнью Альцгеймера, их родных – несчастных людей, беспомощных перед этой, казалось бы, беспричинной болезнью, он решился изменить свою жизнь и их – тоже.
      Катерина заметила, что деревенские родовые дома наследники все чаще используют для дела. Если, конечно, нет необходимости оставлять выросшим детям квартиру в городе, а самим уезжать в дедов дом, тем самым освобождая поле жизни для нового поколения.
      В деревенских домах устраивают охотничьи и рыболовные базы, приюты для сборщиков ягод и грибов. Но доктор Верхотин удивил всех окрест: устроил лечебницу, которая по своей сути община для больных. Он не сам придумал этот вариант.
      – Западные и американские доктора раньше нас поняли, что такие, как ваша матушка, нуждаются в общении с себе подобными. Им необходима компания своих людей.
      Катерина кивала. Она и сама додумалась до этого, наблюдая за матерью. Не только додумалась, но и дочиталась. Она изучила работы по медицине и психологии, желая понять, что такое болезнь Альцгеймера на самом деле.
      Доктор Верхотин привел дом в полный порядок, но при этом не потревожил ни один калиновый куст. За многие десятилетия кусты так сильно разрослись, что когда они в цвету, дома не видно, все белым-бело. А осенью красным-красно от ягод.
      На севере дома строят иначе, чем в центральной полосе. Здесь под одной крышей и жилые комнаты, и сарай, и хлев, и сеновал. Только баня за пределами, на самом берегу реки. Чтобы окунуться после парилки.
      Когда появились первые «поселенцы», физически вполне крепкие люди, Верхотин купил двух свиней, кур, уток, двух коз и одного козла. Обитатели дома ухаживали за ними, кормили, выгуливали. Животные стали для них осязаемой частицей нормальной жизни.
      Родственники больных платили за содержание в этом доме. Катерине доктор предложил расплачиваться по-другому – привозить лекарства. Она еще только искала свой препарат, поэтому привозила другие, причем не только для матери. Она покупала их дешевле, чем они обошлись бы доктору. А потом Катерина привезла свой препарат, на пробу.
      Когда Катерина впервые увидела белый сад и горьковато-кислый аромат, казалось, заполнил все поры тела, ей захотелось с головой зарыться в кусты, спрятаться, не смотреть на тех, кто сидел в беседке. Так больно, так сладко на душе. Доктор говорил, усмехаясь, что горечь ягод спасает от девяноста девяти болезней. Но болезнь его подопечных – сотая.
      В прошлом году, тоже в июне, Катерина с матерью сидели в саду, и мать, в который раз, рассказывала о том, что случилось в ту ночь... в том месте... с тем человеком... От которого мать родила брата Федора.
      – Это было как землетрясение, – шептала мать.
      Похоже на правду, соглашалась Катерина. Болезнь матери – не результат ли той ночи? Тектонический сдвиг в мозгах, который произошел по неизвестной причине, считала Катерина, усилили беременность и поздние роды. Мать родила Федора в сорок два года.
      Но чем больше Катерина думала о первоначальной причине болезни, тем чаще думала: не попала ли мать в аномальную зону с тем мужчиной?
      Она нашла это место на карте дяди Миши – судя по всему, место неземного счастья матери. А в таких местах, как она знала от дяди Миши, действуют мощные электромагнитные поля. Они, утверждал доктор Альцгеймер еще в начале прошлого века, могут подтолкнуть к гибели нейроны головного мозга.
      Ее лекарство не должно допустить развала в голове матери и таких больных, как она. Что она называет развалом? Необратимый процесс, когда уменьшается объем мозга, атрофируются извилины коры, изменяется белое вещество полушарий. Мудрый доктор Альцгеймер предупреждал, что если не лечить в самом начале, то происходит самое страшное для больного и окружающих – разрушение психики. Ее препарат должен задержать развитие болезни.
      Доктор Верхотин обрадовал в прошлый раз:
      – Ваша матушка, похоже, почти готова вернуться в прежний мир.
      Слова доктора, если честно, испугали ее. Катерина привыкла к своему образу жизни, сжилась с тревогой за мать, которая в какой-то мере даже утихла, переложенная на доктора. А если мать вернется, то днем и ночью она будет искать у нее признаки нездоровья. Даже в самых простых словах, на которые не обратила бы внимания до болезни. Иногда ей становилось страшно за себя: она что же, не хочет, чтобы мать вошла в норму? Катерина не отвечала себе на этот вопрос, она гнала его.
      Казалось бы, что особенного сказала мать, когда они сидели под калиной?
      – Посмотри, – сказала Ксения Демьяновна, указывая на гроздья. – Раскуси калину, ты увидишь, что у косточек форма идеального сердца. Поэтому калину назначили символом супружеского счастья.
      Если бы это сказал кто-то другой – ничего особенного. Но... Куда девать свою настороженность и подозрительность?
      Она искала в себе то, что могло бы убедить: мать рассуждает здраво. Нашла: мать рассуждает здраво, потому что ее препарат работает.
      Но если так, то ее препарат не может дать сбой!
      Лежа без сна, Катерина осматривала дом, комнату матери. Снова увидела доктора Верхотина с его насмешливой улыбкой. Как ей повезло, что она узнала о нем!

      Вадим разглядывал миниатюрную копию испанского веера. Как он хорош! Кто подумает, что это не произведение прикладного искусства, а утилитарная вещь – способ быстрой связи с Микульцевым?
      «Как это странно!» – усмехнулся он. Трудно поверить, что чувство давней вины Дмитрия Сергеевича всему причина. Он давно уже не тот доверчивый парнишка, только что вышедший из университетского сообщества, который подвернулся под руку Микульцеву.
      Морские глубины с тех пор он познал, изучил. Если говорить без ложной скромности, то много раз нырял и в человеческие глубины. В них многое удивляло, многое поражало. Но и радовало тоже.
      Он подкинул веер, невысоко, поймал и стиснул в руке.
      Почему мобильник в виде веера? Потому что он – Микульцев, вот почему. Иногда, казалось Вадиму, из-под маски немолодого Микульцева выскакивает как черт из табакерки мальчишка. Живет в нем и не взрослеет. Придумывает что-то, а взрослый Микульцев осуществляет. Фантазирует, а взрослый Микульцев воплощает в реальность. Придумывает рискованный трюк, а взрослый Микульцев исполняет. Но по своей опытности знает, какой толщины батут бросить под себя на всякий случай.
      – Знаешь, как говорили мои далекие венесуэльские предки? Да-да, у меня есть и такие, – однажды сказал ему Дмитрий Сергеевич. – На самом деле человек движется к мудрости, а не к старости. Только не все замечают это. В своих льяносах – так называется там то, что в Африке саванной, – пояснил он на всякий случай, – мои деды осенью собирали в стада диких лошадей, коров, быков. Чтобы клеймить своим клеймом. Скажите, Вадим Андреевич, сколько надо мудрости – направить животных так, чтобы они оказались в твоих коралях? Главное, – Микульцев щурился, – создать коридор, по которому к тебе придет то, что надо. Тут без мудрости никак. Это вам говорю я, старый жулик. – Ему нравилось называть себя так. Мальчишка снова вылез наружу.
      Чистая правда, чтобы направить кого-то к себе, нужно создать коридор, по которому он придет, не промахнется, согласился Вадим. Разве не так поступил Микульцев с ним много лет назад?
      То, что он испытал после того, что открыл ему Дмитрий Сергеевич за сигарой в темной комнате, он не назвал бы отложенным страхом. Страха нет, но досада – определенно. Впрочем, испугаться есть чему. Как повернулась бы его жизнь, если бы на таможне открыли коробки? Едва ли они были с кубинскими сигарами.
      Вадим задержал дыхание, ожидая реакции собственного тела. Но по спине не побежали мурашки, хотя лопатки приготовились дернуться, чтобы сбросить их.
      Значит, страха нет. Это точно, он узнал бы это чувство. Потому что испытывал его, спускаясь в океан. При всяком погружении есть доля вероятности не вернуться.
      Снова покрутил веер. Он стал теплым. Интересно, подумал Вадим, сколько таких вееров заставило Дмитрия Сергеевича раздарить чувство вины?
      Он усмехнулся. На самом деле чувство вины недостаточно точно оценено в обиходе, если оно способно мучить даже таких людей, как Микульцев.
      А у него самого как? Оно руководило им когда-нибудь?
      Вадим все еще был в костюме и галстуке. Пора переодеться, подумал он, выловив взглядом джинсы, которые расслабились в кресле. Он в спешке «усадил» их туда.
      А это удобно – жить одному. Никакого стороннего глаза. Жена гоняла его, как щенка, который, играя, разбрасывал вещи по всей квартире. Он отбивался, поначалу успешно – помогала пылкость желаний.
      Потом устал, его одолевала скука – наблюдать изо дня в день, как она расставляет и раскладывает все по местам. Вадим привык относиться к порядку иначе – определить главное для себя и подчинить ему все остальное. Для него таким главным делом были экспедиции. А все, что между ними, – пауза.
      – Ты снова не убрал свои вещи... – ворчала она, собирая по всей квартире носки, брюки, тапки...
      Было время, когда хватало поцелуя, чтобы унять ее раздражение. Но скоро Вадим понял, насколько откровенно они не совпадают в главном. Он торопился в море.
      Если честно признаться, возвращаясь домой, всякий раз надеялся найти не ее, а записку. Ему хватило бы двух слов: «Прощай. Ухожу».
      То, что она чужой человек, Вадиму стало ясно довольно скоро. Она работала процедурной сестрой в больнице – Вадим попал в инфекционное отделение: его укусил клещ в подмосковном лесу. Никакого энцефалита не нашли, но в больнице продержали. Причиной их романа, как он понимает теперь, стали безделье, молодость, весна... Он сделал ей предложение, а после выписки они приехали в эту квартиру вместе.
      Может быть, именно чувство вины не позволило ему сбежать из брака в первый год. Но он сбежал – из дома, в экспедицию. А потом в другую.
      Много раз ему хотелось сказать жене правду. А сколько раз Дмитрий Сергеевич собирался сказать правду ему? Он заманивал его в клуб, угощал сигарами, готовясь к признанию?
      Вадим поднес к глазам крошечный веер, всмотрелся в райских птиц. Что они, эти птицы, для хозяина клуба? Обещание рая за праведные поступки? Или стремление обрести нечто, чего еще нет у него, но хочется? А может, унестись куда-то от надоевшей реальности?
      Не угадать ему.
      Вспомнив о бывшей жене, Вадим удивился – а ведь то, что он проделал, тоже было в угоду чувству вины. Его жена, понял он, из тех женщин, которые твердо верят: если не складывается жизнь с мужем – ищи соперницу. Объяснить ей, что они по своей сути чужие навсегда, не получится.
      Поэтому, чтобы обойтись без скандалов, Вадим решил: «Хочешь соперницу? Получи». Ночами, полагая, что он спит, жена тихо вставала и шла к столику, на котором он оставлял свой мобильник.
      «Я надела сегодня твой подарок. Все просто рухнули. Золото потрясающее».
      «Хочу быть финансово независимой, мой любимый. Поэтому твое предложение мне не подходит».
      «Я знаю, как сделать тебя финансово независимой».
      Эти послания он отправлял себе с рабочего мобильника.
      – С меня хватит. Я ухожу, – сказала ему однажды утром жена. Ее глаза горели. – Вы все идиоты. Вы, мужики, думаете, что бабы без мозгов и никогда ничего не узнают!
      Он пожал плечами:
      – Это твое решение.
      – Да, мое!
      Глядя на нее, он вспомнил, как знакомый антрополог уверял, будто женщины произошли от добрых и спокойных макак, а мужчины – от шумных и злобных бабуинов. Кто ему поверил бы сейчас? Его жена фурией металась по квартире, швыряла вещи в чемодан на колесах, с которым приехала к нему. Она колотила посуду, приговаривая:
      – Вот тебе! Пей чай со своей финансово независимой сучкой!
      Вадим видел шторм в океане, попадал в него и остался жив. Останется и после этого, не сомневался он. Живой, свободный.
      Никогда больше он не совершит опрометчивого шага вроде этого, обещал он себе. Как мудро он поступил: не согласился завести ребенка. Она хотела, требовала. Но Вадим понимал, что с этой женщиной он не останется. Надо признать, думал он, что соединение двоих из разной социальной среды чаще всего грозит разводом. Опыт жизни, манера жизни, выбор того, что должно стать главным, – все заложено до рождения. У него будут дети, обязательно, но с равной ему женщиной.
      Когда жена успокоилась, Вадим сказал:
      – Я уезжаю в экспедицию. У тебя есть время переехать без хлопот.
      Вадим ушел в море с легким сердцем, на этот раз он мечтал о том дне, когда вернется. Откроет дверь квартиры – и там не будет ни-ко-го!
      В конце прошлого лета, когда он возвращался в Москву, его попросили взять с собой рыбок для зоопарка. Вот эти рыбки познакомили его с Катериной Веселовой.