Власов. Два лица генерала

Составили акт в другом стиле. Была списана техника и людской состав полка в количестве двенадцати тысяч пятисот человек, пропавших без вести, и только двести с небольшим бойцов прошло через санчасть.

Наступило тепло, а одежду носили зимнюю…

С голоду появились вши.

И так быстро за несколько дней расплодились, что только одни вши и были в одежде. В шинелях они были под их цвет и не заметны, а у пришедшего зимой пополнения, в белых полушубках, вся шерсть была забита вшами. У Шишкина полушубок был из черных овец, так не было там даже черного пятнышка. Все серое — забито вшами и гнидами. Миллиарды… Спать с ними было невозможно. Велели Шишкину первому снять одежду с погибшего и переодеться. Свою — бросить подальше. После этого и другие так делали. Некоторые полгода не мылись, да и негде было…

На новом участке нам дали позиции, оставленные кавалерийским корпусом генерши Гусева. КП полка расположился у речки Хвороза. Связи было две линии, в основном оставленные гусевцами. Одна к деревне Верховье, другая вправо через болота к железной дороге.

Ударная армия занимала по фронту примерно 150 км. В окружении состав израсходовался. В нашем полку тоже было всего несколько десятков человек. Подкреплений больших не было. Если и поступало десятка по два человек, то в основном из расформированных тыловых частей…

Но надо было показывать, что мы еще сильны, и мы вели наступательные операции, хотя у нас не было артиллерии, а патроны — поштучно. Оставленное гусевцами орудие было без снарядов. Вновь прибывающие из тыловых подразделений поначалу имели только силу. Они таскали на себе снаряды и патроны со станций Радофинниково и Дубовик.

От гусевцев осталось две лошади, которые уже не могли идти. Их съели. Потом собрали потроха, брошенные ноги, кожу, кости. Сухарей иногда давали граммы. Старшина И. Н. Григорьев всегда скрупулезно их делил. Один боец отвернется, чтобы не видеть нас, а другой, показывая на пайку, кричал: «кому?» Отвернувшийся называл фамилию.

Место было болотное, кушать нечего, зелени нет. У пехотинцев лопаток нет, а в болоте яму не выроешь, и так вода. Из мха, из прошлогодних листьев и сучьев нагребет вокруг себя бруствер и лежит. Немец твое место засекает, высунешься, сразу убьет. Что рука достанет, то и ешь.

Появились случаи самоуничтожения. Сначала одиночные, потом сразу трое, из них двое командиров.

Комиссар Ковзун собрал нас, кто мог прийти, и стал говорить:

— Это же недопустимо! Это-ЧП. Надо провести решительную работу по этому вопросу, против таких действий!

В разборе выяснилось, самоубийцы от голода так обессилели, что и не могли уже повернуться. Все молчали, только я [85] спросил:

— Ну а что делать? Когда уже совсем обессилели? Не сдаваться же немцам.

Комиссар ничего на это не ответил».

Перехватывает дыхание, когда читаешь эти бесхитростные свидетельства человека, еще в этой жизни прошедшего сквозь пучину адских мучений и выжившего, не сломившегося.

Отрываясь от записей Ивана Дмитриевича Никонова, снова и снова пытаешься и не можешь понять наших генералов, во имя своей карьеры обрекавших десятки тысяч никоновых на лютую смерть.

Через год, составляя «Открытое письмо» «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом», А.А. Власов скажет:

«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2-й Ударной армии… О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель.

Бойцы и командиры неделями получали 100 и даже 50 граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственное руководство Главного Командования. Но все продолжали самоотверженно биться.

Русские люди умирали героями. Но за что? За что они жертвовали жизнью? За что они должны были умирать?»

Глава четвертая

Конечно, нельзя сбрасывать со счетов ту особую бесчеловечность, что отличает генералов всех армий мира.

На штабных картах передвигаются ведь не живые люди, а полки и дивизии. И флажочки, обозначающие их, не багровеют от крови, если даже и гибнут в этих дивизиях люди.

Очень близко, почти у самой цели стояли на карте флажки наших дивизий. Всего пятнадцать километров с севера, всего пятнадцать с юга отделяли их от Любани. И так легко было передвинуть флажки на карте, а после этого почти незаметного движения — ордена, звания, слава…

Как же отдать в таких условиях приказ об отходе?

Невозможно…

В бесчеловечности советские генералы не уступали зарубежным, но было в них нечто, присущее только им.

Когда думаешь, сколько ума, сил, энергии было потрачено М.С. Хозиным в штабных интригах, становится страшно. Еще страшнее делается, [86] когда видишь, что, проявляя чудеса изворотливости, генерал спешил, по сути дела, к своей собственной гибели.

Ведь буквально через месяц, когда случится неизбежное и немцы приступят к ликвидации 2-й Ударной армии, генерал-лейтенант М.С. Хозин — «за невыполнение приказа, за бумажно-бюрократические методы управления войсками, за отрыв от войск…» — все равно будет смещен.

Так что же, какая злая сила гнала генерала к краю пропасти?

На примере карьеры Андрея Андреевича Власова мы пытались показать, как взращивались, как выковывались характеры советских генералов. Наши «сталинские полководцы» обучались лишь одному движению — вперед.

Это касалось и военной доктрины, не помешавшей, впрочем, сдать противнику половину территории страны, но прежде всего — личной карьеры.

Продвинуться в карьере после понижения удавалось немногим.

Исходя из этого, и нужно оценивать поступки и решения К.А. Мерецкова и М.С. Хозина.

Другое дело сам А.А. Власов.

Пока он— жертва штабных интриг. И дело тут не в каких-то высоких моральных качествах Власова, а просто в реальном раскладе сил.

Товарищ Сталин послал его освобождать Ленинград, а Мерецков, вместо того чтобы помогать ему, запер его в окруженной армии. Если бы Власов оставался в штабе Волховского фронта, возможно, он тоже сумел бы сплести нечто достойное его высокого звания, но — увы! — Кирилл Афанасьевич Мерецков лишил Власова возможности проявить талант в этой области.

Сейчас в руках у Власова была только армия. Армия была обречена на гибель, и вместе с нею обречен был и сам Власов. Андрей Андреевич понимал это, но свыкнуться с такой мыслью было трудно.

«Я сейчас выполняю ответственную задачу, — пишет он 26 апреля Агнессе Подмазенко. — Письмо от тебя ко мне и наоборот идет гораздо дольше, чем раньше, когда я был на старом месте. Что можно сказать о себе?… Бьем фашистов крепко и готовим им крепкие весенние подарки еще сильнее. Работаю, примерно, на той же должности когда был с тобой вместе, только объемом она гораздо больше, почетнее, ответственнее. Но ты прекрасно знаешь, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия — он всегда любую задачу выполнит с честью. Сейчас много работал, когда выпадает немного свободного времени, думаю только о вас мои дорогие (ты — и ребенок) — больше у меня нет никого близких моей душе в сердце». [87]

«Дорогой и милый Аник! — пишет он в тот же день жене. — Выслали тебе аттестат из штаба на получение денег с мая 1942 г. Получила ли ты его, как получишь, немедленно пиши ответ. На новом месте работа по объему стала больше, ответственнее и почетнее, но ты знаешь, моя любимая и дорогая Аня, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия — он свою задачу выполнит с честью. Все идет хорошо. Одно только беспокоит — это нет долго писем от тебя, хотя и знаю, что письма до меня идут гораздо дольше, чем раньше. Но все же хотелось бы иметь скорее. Ты не поверишь, как приятно и хорошо читать твои письма».

Власову всегда везло. Ему везло в Китае. Везло во время больших чисток. Сказочно везло в начале войны.

Но и феноменальная везучесть — увы! — уже не могла спасти его во 2-й Ударной армии, потому что армия была обречена.

Если раньше Власов и был улыбчив, это осталось позади. Лицо его становится чуть рассеянным, как у бухгалтера, который знает, что совершена растрата.

«Находясь при 2-й Ударной армии, — рассказывал на допросе майор И. Кузин, — Власов давал понять, что он имеет большой вес, ибо неоднократно говорил, что он имеет особое поручение Москвы и что он имеет прямую связь с Москвой. Во 2-й Ударной армии Власов хорошо дружил с членом Военного совета Зуевым и начальником штаба Виноградовым. С Зуевым они вместе работали до войны в 4-м корпусе. В беседе с Зуевым и Виноградовым Власов неоднократно говорил, что великие стратеги — это он по адресу товарища Мерецкова — завели армию на гибель. Власов по адресу Мерецкова говорил так: звание большое, а способностей… — и дальше недоговаривал, но давал понимать. Судя по разговору Власова, он не хотел никого понимать и хотел быть хозяином. Власов во 2-й Ударной армии не любил начальника особого отдела Шашкова. Это Власов не раз высказывал Зуеву, а один раз даже скомандовал Шашкову выйти из землянки…»

Майор Кузин, конечно, не литератор, да и показания в НКВД — весьма специфический жанр, но все же состояние Власова в окруженной армии передано здесь достаточно точно.

«Биограф» Власова майор К.А. Токарев говорит, что «Власов, не стесняясь, намекал нам, что в случае успешного наступления на Любань, Мерецков, как бывший начальник Генштаба, вновь будет отозван в Ставку, а он останется вместо него». [88]

Об этом же — свидетельство И. Левина:

«В двадцатых числах апреля 1942 года командир нашего кавалерийского корпуса генерал-майора Н.И. Гусев, вернувшись с первого совещания у нового командующего 2-й Ударной армией А.А. Власова, говорил нам, что у командарма есть твердое обещание Верховного усилить армию свежими частями с танками, самоходками, а также авиацией и дивизионными „катюшами“.

Рассказывая о прямой связи с Москвой, которую он якобы имеет, Власов, конечно, блефовал.

И блеф этот нужен был ему не столько для того, чтобы усилить свой авторитет — в штабе армии, как мы видим, Андрей Андреевич чувствовал себя полным хозяином, поскольку мог открыто высказываться по поводу полководческих талантов Мерецкова, поскольку мог выгнать из землянки начальника Особого отдела армии, — а для того, чтобы убедить самого себя.

Идея связи с Москвой становится в апрельские дни у Власова просто навязчивой.

Может быть, Власову казалось, что его доклад в Ставке сможет изменить ситуацию если не на Волховском фронте, то хотя бы в его собственной судьбе.

Быть может, он полагал, что в Москве, узнав о подлинном положении дел, предпримут соответствующие меры…

Быть может, рассчитывал просто напомнить о себе…

Видимо, с осуществлением навязчивой идеи установить через каких-то влиятельных покровителей прямую связь со Ставкой и связана отчасти командировка адъютанта Власова — майора Кузина в Москву.

Потом на допросе в НКВД майор Кузин скажет, что был командирован на станцию Сорочинская Чкаловской области, чтобы перевезти в село Ломакино Горьковской области супругу генерала — Анну Михайловну Власову.

Кузин ее и на самом деле перевез, но, похоже, что одним только этим цель его командировки не ограничивалась.

Из показания Агнессы Павловны Подмазенко мы узнаем, что 27 мая она получила письмо от Власова, сообщившего ей, что он командировал своего адъютанта, чтобы тот привез ее на фронт.

«Я по— прежнему тебя, даже крепче, чем раньше, люблю и жду тебя с нетерпением и жду, что ты мне подаришь,-писал в этом письме Власов. — Родной Алюсик! Как я жду твоего письма. Алик! Конкретно, чтобы лучше тебе ко мне приехать, это будет лучше в первых числах июня. Я и [89] сам уже заждался, но так будет, лучше. Потерпим, потом вознаградим себя сторицею. Надеюсь, что ты меня поняла и любишь по-прежнему. Не так ли? Может быть, уже ошибаюсь? Пиши. Жду ответа, и Кузин будет у тебя».

Даже понимая, что быт генералов на войне существенно отличался от окопного, даже допуская, что Власов был безумно влюблен в Агнессу Подмазенко, намерение ввезти любимую «жену» в окруженную, гибнущую армию, мягко говоря, вызывает недоумение.

Для того чтобы пойти на этот шаг, Власов должен был быть уверен, что в первых числах июня его судьба — командира гибнущей армии, изменится.

Все это наводит на мысль, что Власов хотел, минуя свое непосредственное начальство, передать в Ставку предложения, связанные с выводом из окружения 2-й Ударной армии. При этом — в успехе миссии Кузина Власов не сомневался.

Возможно, на том памятном для Власова совещании в Кремле 8 марта, Сталин говорил о каких-то резервах, о каких-то, как под Москвой, свежих армиях, которые будут использованы для освобождения Ленинграда, и сейчас Власов и предлагал план их использования{28}.

Снаряжая в командировку майора Кузина, Власов не знал еще, что катастрофа, постигшая советские армии в ходе харьковского сражения, делает бессмысленными любые предложения, связанные с выделением подкреплений. Вырвавшиеся на оперативный простор немецкие армии, оккупируя Донбасс, обширные области Дона, устремились к Сталинграду, и Ставка все наличные силы бросила в приволжские степи, чтобы остановить смертельно опасное наступление противника.

Но Власов тогда не мог знать этого.

К.А. Мерецков назвал потом своего заместителя «авантюристом, лишенным совести и чести».

Взгляд этот — взгляд из того времени, когда Власов был объявлен предателем. Этот взгляд — взгляд человека, желавшего позабыть, что в гибели 2-й Ударной армии есть и его вина.

И все же в чем-то Кирилл Афанасьевич прав. Авантюрная жилка, конечно же, была во Власове, и она удивительным образом уживалась с его поразительной, порою переходящей в преступную бездеятельность осторожностью. [90]

Характер Власова — это характер советского военачальника. Все в нем измято, придавлено. И это измятое, придавленное существует рядом с почти полной бесконтрольностью, неподотчетностью генерала, который мог, не считая, расходовать жизни солдат.

Впрочем, повторим, в этом Власов не был исключением. Попав в фактически окруженную армию, он повел себя точно так же, как повело бы себя в подобной ситуации большинство советских генералов того времени. И в этом его судьба, во всяком случае, до 22 июня 1942 года — дня неудавшегося прорыва из окружения, аккумулирует самую суть генеральской судьбы.

Прекрасной была цель. Освободить Ленинград, спасти от голодной смерти многие сотни тысяч людей.

Полководец, совершивший это в январе сорок второго, сделался бы народным героем. Но в январе сорок второго для этого полководцу и нужно было быть народным героем.

Увы…» Ни Кирилл Афанасьевич Мерецков, ни Михаил Семенович Хозин, ни сам Андрей Андреевич Власов явно не подходили на эту роль. Они не способны были возвыситься над заботами о собственной карьере, и в результате с ними случилось то, что всегда происходит с людьми, поставленными на гребне событий и не4 способными переломить течение.

Мерецкова от этой печальной участи, как мы уже говорили, спасла интрига Михаила Семеновича. Сам М.С. Хозин оказался навсегда сброшенным с командных высот.

Еще печальнее оказалась судьба Власова.

Впрочем, в последних числах апреля, когда еще можно было предпринять энергичные меры для спасения хотя бы части армии, до того дня, когда, заложив руки за спину, опустив голову, Власов будет стоять, словно нашкодивший школьник, перед крыльцом штаба 18-й немецкой армии, оставалось еще больше двух месяцев…

Глава пятая

В нелегких заботах прошел для генералов апрель.

Устроив наконец-то карьерные дела, М.С. Хозин решил заняться и вверенными ему армиями.

Тридцатого апреля он отдал приказ, согласно которому 59-я армия должна была выбить немцев из района Спасской Полисти. После этого следовало «подготовить к выводу в резерв фронта 4-ю гвардейскую и 372-ю стрелковые дивизии, а также 7-ю отдельную бригаду».

Все— что и куда выводить — было предусмотрено в директиве, но случилась небольшая накладка — в тот день, когда был издан этот приказ, немцы приступили к ликвидации окруженной 2-й Ударной армии. [91]

«Тридцатого апреля вражеская артподготовка длилась больше часа. Стало темно, как ночью. Лес горел. Вскоре появилась вражеская авиация. Переправы через Волхов разбиты. Враг рвется по всему фронту. На одну из рот тридцать восьмого полка гитлеровцы обрушили огонь такой силы, что в роте осталось лишь несколько человек. Но они продолжали защищать „Долину смерти“ — так окрестили заболоченную местность между реками Полистью и Глушицей».

В первых числах мая немцам удалось прорвать оборону вдоль дороги из Ольховки на Спасскую Полнеть. С севера они вклинились почти до Мясного Бора. Уже полностью лишенные снабжения бойцы 2-й Ударной армии продолжали сражаться.

«Солдаты, черные от копоти, с воспаленными глазами от многодневной бессонницы, лежали на зыбкой земле, а подчас прямо в воде и вели огонь по противнику. Они не получали ни хлеба, ни пищи, даже не было хорошей воды для питья. Ели солдаты крапиву, осиновую и липовую кору»…

«Оценка местности к этому времени была весьма тяжелой… Все зимние дороги были залиты водой, для гужевого и автотранспорта не проходимы… Коммуникации в данный период распутицы и артминометного огня противника были совершенно закрыты. Проход был временами доступен только отдельным людям».

Эта цитата взята нами из докладной записки Военному совету Волховского фронта, поданной 26 июня 1942 года генерал-майором Афанасьевым. Понятно, что докладная записка — не тот жанр, где оттачивается стилистика, но выражение «в период распутицы и артминометного огня» достойно, чтобы остаться в памяти.

Это не оговорка. Интенсивный и губительный огонь немецкой артиллерии с тридцатого апреля стал для Ударной армии столь же привычной деталью пейзажа, как и набухшие водой болота.

«Наша авиация работает здорово… — записал в дневнике немецкий офицер Рудольф Видерман. — Над болотом, в котором сидят русские иваны, постоянно висит большое облако дыма. Наши самолеты не дают им передышки».

20 и 21 мая Хозина и Запорожца (член Военного совета Волховского фронта) вызвали к Сталину. На совещаниях 20 и 21 мая было решено начать отвод 2-й Ударной армии. И Хозин, и Запорожец скрыли, что к тому времени 2-я Ударная практически была уже уничтожена.

Но и эту директиву Ставки во 2-й Ударной получили с большим опозданием.

«Хозин медлил с выполнением приказа Ставки, — докладывал 1 июля 1942 года помощник начальника управления Особого отдела НКВД Москаленко, — ссылаясь на невозможность выводить технику по бездорожью и необходимость строить новые дороги».

В это невозможно поверить, но в начале июня начали строить дороги, чтобы протащить через топи застрявшие в болотах орудия и танки.

Ну, а о живых людях, конечно, забыли…

«30 мая я был ранен в ногу и попал в полевой медсанбат, который располагался здесь же в лесу… — вспоминает участник тех боев Н.Б. Вайнштейн. — Рассчитан медсанбат был на 200-300 раненых, а на третий день июня там их было несколько тысяч… Со мной рядом на нарах лежали раненые с гниющими ранами: в них заводились белые черви. Некоторые из-за ранения позвоночника не могли двигаться: делали под себя. Стоны, вонь. Пришлось выбираться наружу, хоть и холодно, но чисто. Мы подружились с лейтенантом — у него были ранения лица и рук, — я все делал руками, а он ходил, искал заячий щавель, крапиву и дохлых коней. Это были кони, павшие зимой, вмерзшие в землю и оттаявшие сейчас в болотах. Сохранившиеся куски гнилого мяса заталкивались в коробку из-под немецкого противогаза (она из металла), и она бросалась в огонь. Через два-три часа, зажав нос, мы ели похлебку и жевали то, что получилось…

Кто увлекался похлебками — начал распухать. Очень много таких умирающих появилось.

Лежит человек огромный, голова, как шар, глаз почти не видно, они скрыты. Дышит, но уже ничего не чувствуете Нас можно было брать почти без сопротивления, но добраться до нас было невозможно — от разрывов лес и болото были перемешаны, чуть шагнешь в сторону и провалишься по грудь»

Между тем 2-я Ударная армия предпринимала в эти дни отчаянные попытки вырваться из мешка…

«4 июня 1942 года. 00 часов 45 минут.

Ударим с рубежа Полнеть в 20 часов 4 июня. Действий войск 59-й армии с востока не слышим, нет дальнего действия арт. огня. Власов».

Прорыв этот не удался.

Более того… Смяв почти безоружные порядки 2-й Ударной армии, немцы заняли Финев Луг и вышли в тылы.

6 июня М.С. Хозин вынужден был доложить в Ставку, что 2-я Ударная армия окружена. Ставка немедленно сместила его с должности.

Как вспоминает К.А. Мерецков, 8 июня раздался неожиданный звонок.

Звонил [93] Жуков:

— Срочно приезжайте как есть.

Мерецков сел в машину, и весь «в окопной грязи», даже не успев переодеться, был доставлен в приемную ВГК. Поскребышев тоже не позволил Кириллу Афанасьевичу привести себя в порядок, сразу ввел в кабинет, где в полном, как вспоминает сам Мерецков, составе шло заседание Политбюро.

На самом же деле, судя по «Журналу посещений И.В. Сталина в его кремлевском кабинете», если не считать А.М. Василевского, который и привел К.А. Мерецкова, находились только Г.М. Маленков и Л.П. Берия…

— Мы допустили большую ошибку, товарищ Мерецков, объединив Волховский и Ленинградский фронты,-сказал Сталин. — Генерал Хозин, хотя и сидел на Волховском направлении, дело вел плохо. Он не выполнил директивы Ставки об отводе 2-й Ударной армии. Вы, товарищ Мерецков, хорошо знаете Волховский фронт. Поэтому мы поручаем вам с товарищем Василевским выехать туда и во что бы то ни стало вызволить 2-ю Ударную армию из окружения, хотя бы даже без тяжелого оружия и техники. Вам же надлежит немедленно по прибытии на место вступить в командование фронтом.

В 3.15. 8 июня 1942 года К.А. Мерецков и А.М. Василевский вышли из кабинета Сталина. Так и была поставлена точка в том генеральском пасьянсе, о некоторых головоломных комбинациях которого мы рассказывали. В тот же день, к вечеру, Мерецков прилетел в Малую Вишеру.

«Обстановка выглядела довольно мрачной. Резервы отсутствовали. Нам удалось высвободить три стрелковые бригады и ряд других частей, в том числе один танковый батальон. На эти скромные силы, сведенные в две группы, возлагалась задача пробить коридор шириной полтора-два километра, прикрыть его с флангов и обеспечить выход войск 2-й Ударной армии…»

Мы уже рассказывали, как Мерецков пробивал этот коридор в марте.

Судя по его воспоминаниям, генералу и сейчас удалось прорвать кольцо немецкого окружения.

Странно только, что немцы так и не заметили этого.

Начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Франц Гальдер, скрупулезно отмечавший изменение обстановки на фронтах, записывает в эти дни: «обстановка без изменений», «существенных изменений не произошло», «серьезные атаки с востока отбиты», «наступление у Волхова отражено», «атаки на Волхове опять отбиты», «на Волхове ожесточенные атаки при поддержке танков отбиты с большим трудом», «на Волховском участке снова тяжелые бои. Вражеские танки проникли в коридор… Полагаю, что противник оттянет свои силы. В котле начинает ощущаться голод».

Эти записи Ф. Гальдера в точности совпадают с донесениями, поступавшими из окруженной армии.

«Военному совету Волховского фронта. Докладываю: войска армии в течение трех недель ведут напряженные ожесточенные бои с противником… Личный состав войск до предела измотан, увеличивается количество смертных случаев и заболеваемость от истощения возрастает с каждым днем. Вследствие перекрестного обстрела армейского района войска несут большие потери от артминометного огня и авиации противника… Боевой состав соединений резко уменьшился. Пополнять его за счет тылов и спецчастей больше нельзя. Все, что было, взято. На шестнадцатое июня в батальонах, бригадах и стрелковых полках осталось в среднем по несколько десятков человек. Все попытки восточной группы армии пробить проход в коридоре с запада успеха не имели. Власов. Зуев. Виноградов».

«20 июня. 03 часа 17 минут. Начальнику штаба фронта. Части Второй ударной армии соединились в районе отметки 37,1 и севернее ее с прорвавшимися танками и небольшой группой пехоты 59-й армии. Пехота, действующая с востока, на реку Полнеть еще не вышла. Артиллерия с востока не работает. Танки не имеют снарядов».

«20 июня. 12 часов 57 минут. Начальнику ГШКА. Начальнику штаба фронта. Копия: Коровникову и Яковлеву. Прошу понять, что части восточной группы настолько обескровлены, что трудно выделить сопровождение для танков. Оборона противника на реке Полнеть не нарушена. Положение противника без изменений. Пехота 52-й и 59-й армий на реку Полнеть с востока не вышла. Наши части скованы огнем противника и продвижения не имеют. Прошу указаний атаку пехоты 52-й и 59-й армий с востока. Прорвавшиеся 11 танков не имеют снарядов».

«21 июня 1942 года. 8 часов 10 минут. Начальнику ГШКА. Военному совету фронта. Войска армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние дни продовольствия совершенно „е было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет… Власов. Зуев“.

Рассказ Ивана Никонова. Продолжение

Стали пустеть боевые точки и треугольники, так как личный состав убывал, а пополнения не было.

Организовали дежурство по переднему краю. Мы с лейтенантом Ф. Ф. Голынским ходили попеременно. Берешь двух бойцов, ручной пулемет, посидишь в одной точке, переходишь в другую, там немного постреляешь… [95] В результате создаешь впечатление крепкой обороны, что много пулевых точек. А на самом деле она почти пуста.

За двое суток, до этого к нам прибыл новый помощник начальника штаба. Вечерело. Было тихо. Позвонил он на правую точку, где дежурил Гончарук. Ответ Гончарука по телефону ему, видимо, не понравился. Позвонил мне и приказал немедленно сменить Гончарука. Дескать, не умеет разговаривать. Я знал Гончарука с формирования, как отличного, хорошего бойца. Придирку и приказ помощника начальника штаба считал необоснованными, а главное, не было запасных бойцов, чтобы сменить Гончарука.

Пошел переговорить с комполка. Он поддержал нового ПНШ. Пришлось снять и отправить двух хороших бойцов Самаркина и Петрякова. Только они ушли, минут через двадцать началась стрельба. Завязался бой. Немцы получили большое подкрепление и пошли в наступление. Зашли в правый стык и ударили во фланг нашей обороны. Гончарук передал по телефону:

— Немцы! Отстреливаюсь!

В трубку была слышна вся стрельба.

Патроны, видимо, вышли, и он передал:

— Погибаю!

И все. Комполка вызвал меня и сказал:

— Собери своих бойцов и возьми из санчасти больных, направляйтесь к переднему краю на край болота. Туда ушла наша дивизионная разведка. Вместе с ней будете действовать.

Взял с собой вновь прибывшего лейтенанта Киселя, бойцов Шишкина, Тарасова, из санчасти четырех больных и раненых, но они были даже без винтовок и патронов. А где там это возьмешь, когда передний край занят немцами?

Это не первый был случай, когда некоторые бойцы без винтовок и патронов шли в атаку, вместе со всеми останавливая натиск врагов, грудью защищая свою Родину.

Двинулись в назначенное место. Вышли на болото, идем по лежням. Увидели, что кто-то идет навстречу. Подходим, это — Петряков.

— Товарищ командир,-говорит, — не ходите туда, там очень много немцев и сильно вооружены. Я только случайно не попал в плен. Только вышли от вас, поднялась стрельба, но мы не придали этому значения. Прошли болото, смотрим, сучья собирают. Ночью не видно кто. Говорим, чего вы ночью сучья собираете? А они схватили нас и кричат: «Хорь! Хорь!» Я сразу скинул карабин с плеча. Немец схватился за карабин. Я бросился бежать. Они стреляли, но не попали. А Самарина схватило несколько человек, и ему вырваться не удалось… Вы не ходите туда.

— Иди,-сказал я ему, — и доложи командиру полка обо всем, а мы пойдем. Так приказано.

Вышли из болота в то место, где должна быть дивизионная разведка. Это всего сто метров от нашего переднего края и противника. Разведки там и духом не пахло. У меня была трубка ТАТ, я включился в линию и доложил [96] о положении командиру полка. Потом рассредоточил своих бойцов. Тарасова посадил вправо у березы, остальных безоружных посадил у лежащей елки. Сам с Шишкиным остался у провода. Догадались и провод телефонный обрезали, чтобы немцы нас не подслушивали. Смотрим, провод пополз. Мы поняли, что немцы тянут его на себя, чтобы определить расстояние до нас. Тут Тарасов замахал мне.

— Вон,-говорит. — Немцы! Отбиваться было нечем.

— Не кричи,-говорю, — пускай идут.

Только прошли, смотрим, немцы идут прямо на нас и, не доходя метров пятнадцать, поворачивают влево. Колонной, друг за другом, несут на себе пулемет, миномет, коробки с боеприпасами. Ждать больше было нечего. Я поднял автомат, провел слева направо по строю, выпустив весь диск. Потом скомандовал: «За мной!» Все бросились за мной в болото.

— Ложись,-говорю, — между больших кочек.

Толвка легли, как немцы открыли ответный пулеметный и автоматный огонь, мелкие березки и сосенки, с краю болота, все оказались срезаны. Огонь прекратили, но на нас не пошли, а двинулись дальше. Мы поднялись все, за исключением лейтенанта Киселя, которого не оказалось, и пошли по болоту за первой группой немцев, потом взяли вправо и вышли на лежневку. Включился в линию и передал командиру полка, что патронов нет. Спросил, что делать дальше?

Он ни слова не сказал, повесил трубку.

Мы сидим на кочках кружком.

— Слышите?-говорит один. — Вода булькает.

— Наверное, немцы,-говорит другой боец.

Взглянули, верно, метрах в сорока немцы, идут прямо на нас, врассыпную. Одежда у них, как и у нас, вся в грязи. Стрелять было нечем, и я сказал: «За мной!» Встали и пошли в направлении за первой группой немцев. Немцы, видимо, приняли нас за своих из первой группы и не дали по нам ни одного выстрела. Когда догнали первую группу немцев, в кустарнике услышали разговор и свернули вправо, и вдруг голос: