Короче говоря, людям, после трех месяцев разлуки с близкими, не дали даже одного дня, для того, чтобы провести дома. А дать вполне можно было.
      Когда на другой день мы собрались к восьми часам утра в школу, то выяснялось, что еще не знают куда нас девать. Весь день мы просидели в школе, ожидая указаний штаба округа. К вечеру нам объявили, что мы можем идти по домам.
      На другой день история повторилась снова и только к вечеру этого дня, мы пешком, с вещами направились в казармы командного состава ленинградского военного округа.
      6. В резерве
      Длинное казарменное здание на Захарьевской улице, рядом с закрытой церковью во имя Св. Захария и Елизаветы, являлось пунктом в который направлялись все офицеры, по тем или иным причинам, не имеющие в данный момент определенной должности в армии. Сюда стекались все окончившие офицерские школы и курсы, вышедшие из госпиталей, уволенные по тем или иным причинам из части и т. д.
      Громадные залы, в каждой из которых помещалось по 200 человек, не отапливались, хотя на улице стояла снежная и суровая зима 1941-1942 г. г. Морозы доходили до 30 градусов ниже нуля. Окна в казармах покрылись толстой коркой льда. Вода в кранах замерзла. Единственное место, где было более-менее тепло - была столовая, помещавшаяся рядом с кухней. Но в это "святилище" пускали только во время завтрака и обеда.
      Замерзшие, опухшие от голода мы слонялись по казармам, ожидая когда же можно будет спуститься в столовую и получить свой мизерный рацион, а главное, кусок хлеба.
      Проходили дни за днями; {24} подавляющее большинство из нас, за исключением нескольких человек, никаких назначений не получило и продолжало сидеть в резерве. В город никого не выпускали. По ленинградскому гарнизону был издан приказ, грозящий карами, вплоть до расстрела, каждому военнослужащему, совершающему самовольную отлучку. Что бы занять чем то людей стали устраивать опять "занятия", с повторением пройденного, но из этого, вполне понятно, ничего не получилось.
       --
      В один из этих тягостных дней меня вызвали к воротам, где устраивались не вполне легальные свидания с родственниками. У ворот меня ждала сестра. Я поразился, когда увидел ее. Хотя она выглядела последнее время неважно, но все же не так ужасно, как в этот раз. Совершенно распухшее от голода лицо, серо-землистого оттенка, как какая то страшная маска полутрупа, заменила ее обычно миловидный и жизнерадостный облик. Я ужаснулся, но не подал вида. Она рассказала мне, что тяжело больна ее дочь - моя племянница и, что голодовка очень скверно отразилась на моей одной близкой родственнице, жившей вместе с нею. Последняя просила меня, если возможно, придти проститься, т. к. едва ли мы снова увидимся, а ей нужно было переговорить со мной по некоторым неотложным делам.
      Поздно вечером, после вечерней проверки, я вышел к воротам. Там стоял часовой, а в небольшой будочке, - совсем рядом, находился дежурный офицер. Я вошел к нему и поздоровавшись сказал:
      - У меня нет пропуска в город, но мне необходимо повидаться с моими родственниками. Я прошу вас дать приказание часовому пропустить меня без пропуска.
      - Но ведь я не имею права это сделать... Да и как вы пойдете по городу без пропуска. Ведь вас арестует первый же ко комендантский патруль и согласно приказу, вас могут даже расстрелять.
      - А мне наплевать! Хуже чем сейчас не будет!....
      - Подождите до завтра и попытайтесь в канцелярии получить пропуск.
      - Да разве, они дадут его!
      - Вероятно, не дадут, но поймите и меня - я не могу пропустить вас...
      - Скажите, вы имеете родных или семью?
      - Да, жену и двое детей....
      - Где? Здесь в Ленинграде?...
      - Нет, слава Богу, удалось их эвакуировать. Они на Урале.
      - Ну, а если бы они или ваши близкие родственники, были здесь и просили вас придти! Как вы поступили, если бы вам не дали разрешения?....
      {25} Он на минуту задумался.
      - Вот, что - идите, но во первых осторожно и боковыми улицами, чтобы не встретиться с патрулями, а во вторых - вернитесь между 6 и 7 часами утра. В 12 часов я сменяюсь и снова буду дежурить от 6 до 8 часов утра. В 7 утренняя проверка. Значит к этому времени и приходите. А то, если другой будет и обнаружит, что вы возвращаетесь из самовольной отлучки - может поднять шум....
      И, выйдя из будки, он крикнул часовому:
      - Пропустите лейтенанта.....
      - Есть - пропустить....
      Я вышел за ворота. Стояла морозная, ветреная ночь. Мороз доходил градусов до 25. Резкий, порывистый ветер упорно дул, поднимая снежную пыль, бросая ее в лицо, гудел в проводах, гремел листами железа, развороченного бомбой здания......
      Сквозь обложенное облаками небо, откуда то пробивалась луна. проливая на землю какой то неясный, сумеречный полусвет.
      На улицах ни души. Снег, обильно падавший в эту зиму, уже давно никто не убирал. Улицы представляли собой стихийное нагромождение снежных сугробов, причудливо набросанных ветрами, посреди которых вились маленькие тропинки, проложенные пешеходами. Только основные магистрали еще поддерживались в относительном порядке и по ним ходили трамваи и автомобильный транспорт.
      Осторожно идя вдоль стен домов я вышел на Кирочную улицу. Снова ни души, только снег, ветер и темные, угрюмые, безжизненные дома. На углу, что то чернеет. Подхожу... Полузанесенный снегом труп. Видимо - шел, упал от слабости, подняться не мог и замерз. Таких было в эту ленинградскую зиму, сотни тысяч.
      Поворачиваю на Надеждинскую улицу и почти натыкаюсь на труп женщины. Рядом - маленькие сани. На них труп ребенка.
      Вдали что то зачернело. Кажется подвигается ко мне навстречу. Быстро прижимаюсь к стенке и двигаюсь к ближайшим воротам, чтобы юркнуть во двор.
      Одновременно возникает следующая, вполне понятная, мысль:
      - Что это вообще такое? Почему я - офицер первой в мире армии "социализма", о которой так много писалось и говорилось хвалебного, должен как вор красться по улицам, для того, чтобы повидать близких мне людей. Можно было обвинить меня в чем то, если бы я ушел с фронта. Но ведь я не воюю, а просто мерзну и голодаю в этих казармах без всякого дела....
      Невольно вспомнились рассказы о жизни офицеров старой царской армии, пользовавшихся {26} абсолютной личной свободой, в тех пределах, в каких пользуются теперь офицеры почти всех цивилизованных стран. По сравнению с их жизнью, то, что пришлось пережить нам было ничто иное, как какая то игра в офицерство с людьми, заключенными в тюрьму и подвергнутыми строжайшему тюремному режиму.
      Полное отсутствие уважения к личности, к тем званиям и чинам, которые они сами давали, всяческое подавление естественного чувства человеческого достоинства, превращение человека в какого то военного робота, наплевательское отношение к каким бы то ни было вашим стремлениям и желаниям - вот, что я нашел, на первых порах, в красной армии.
      Подумав об этом, я разозлился и мысленно решил:
      - А будь, что будет, а прятаться я не намерен, я не вор и не бандит!... И выйдя из подворотни,- зашагал навстречу темному пятну. Оно не двигалось. Когда я подошел вплотную, то увидел, что это - брошенные сани, на которых ничего не было. Около опущенных оглоблей снег был вытоптан и валялись остатки упряжи, большие клочья шерсти и волос. Там же темнели какие то пятна, по-видимому - крови.
      Очевидно, здесь недавно разыгралась обычная трагедия этих дней. Лошадь либо пала, либо была убита кем то из живущих в ближайших домах. Достаточно было ей упасть, как со всех сторон сбегались голодные люди и буквально разрывали ее на части. А завтра - большинство из них, неумеренно поев мяса, умирало в страшных мучениях.
      Иду дальше, снова никого.... Ветер, мрак леденящий холод. Подхожу к Невскому проспекту (переименованному большевиками в проспект 25 октября). На углу - группа людей. Оставаясь под защитой углублений какого то здания, осторожно присматриваюсь. Несомненно патруль. Среди разорванных туч на момент проглядывает луна.... Отчетливо видны винтовки. Патруль медленно двигается налево. Выхожу, миную угол и поворачиваю направо. Размышляю, что делать, ибо мне нужно пройти налево несколько кварталов по Невскому, чтобы потом опять свернуть в боковые улицы и по ним, наконец, добраться до дома, где жили мои родственники.
      Справа, в сторону Николаевского вокзала двигается значительная группа людей. Когда они подошли ближе, я увидел, что это около двух взводов красноармейцев, идущих приблизительно в строю, в походной форме и с вещами. Очевидно, они куда то ехали по назначению и отправлялись на вокзал. Большими группами и {27} воинскими частями, идущими в строю, патруль не интересуется, да и не имеет на это, по существу, права.
      Жду, когда они пройдут и непосредственно примыкаю к ним. Спрашиваю у одного красноармейца - нет ли у него огня и, разговаривая с ним, прохожу мимо патруля, который не обращает на нас ни малейшего внимания.
      Прихожу к своим около двенадцати часов ночи и провожу с ними несколько часов. Около пяти часов утра пускаюсь в обратный путь.
      У ворот застаю того же дежурного офицера. Здороваемся приветливо, как старые знакомые.
      - Ну, как? Благополучно сходили - спрашивает он.
      - Да, вполне....
      - Ну, вот, и отлично....
      Большинство моих товарищей по выпуску было, в течение месяца направлено на фронт. У меня от истощения опухли ноги и при ходьбе нестерпимо болели. Получилась какая то смесь простуды с голодными отеками. Походка у меня была в это время довольно странная. Поэтому, при неоднократных наборах из резерва командного состава, для вновь формирующихся частей, меня не брали, видя, что я еле хожу и, по существу, от меня будет мало толка.
      Было уже начало декабря. Мне все это так смертельно надоело, все это было так унизительно и противно, что я решил покончить с этим положением и отправиться на фронт. Ближайшие перспективы, которые открывал мне этот шаг, меня в этот момент устраивали: или быть убитым и разом покончить счеты с этой "очаровательной" действительностью или вытянуть "счастливый" билет в этой своеобразной лотерее, т. е. получить ранение или увечье и временно или навсегда освободиться от этого ужаса.
      Это настроение было у большинства в начале войны. Никакой ненависти к немцам не было. Наоборот, - к ним относились по формуле: "во всяком случае, хуже не будет". Проявлялось любопытство и надежды, что они принесут благоприятные условия жизни для всего народа, или, во всяком случае, дадут толчок в сторону необходимых перемен. Воевать мало кто хотел, а защищать режим - еще меньше. Советский патриотизм встречался, главным образом, у комсомольской молодежи, разъагитированной советской пропагандой.
      Но многолетнее господство большевистского режима сказывалось: нехотя, против своего желания, люди шли на фронт и умирали, боясь проявить чувство недовольства или протеста. Эта подавленность режимом и {28} механическая привычка к повиновению, привычка вымуштрованного робота, боящегося сказать слово против своих поработителей, этот фактор был, есть и всегда будет в советской армии и это также должны иметь ввиду те, кто собирается, так или иначе иметь с ней дело.
      Когда приехал представитель ленинградского военного округа, для очередного набора, я, превозмогши боль, встал в строй. Обходя наши ряды, приехавший майор заметил меня и обратившись ко мне сказал:
      - Разве вы можете идти на фронт? Ведь вы больны.....
      - Нет, могу, товарищ майор... Прошу меня назначить.....
      - А почему вы в госпиталь не идете?.....
      - Да ведь там такой же голод. Что толку то?
      - Ну, все таки.....
      - Прошу вас, очень, дать мне назначение.....
      - Ну, хорошо, увидим....
      Назначение я получил и на другой день, мы, группа офицеров, приблизительно в сто человек, двинулись пешком на формирование 182-й стрелковой дивизии.
      Глава 4
      ФОРМИРОВАНИЕ
      1. На приеме у командира дивизии
      В 10 километрах от северо-восточной окраины Ленинграда, вверх по течению Невы, в небольшом селении расположился штаб дивизии. Дивизии, собственно говоря, еще не было. Был только штаб.
      Пройдя почти весь Ленинград и сделав около 25 километров, мы, к вечеру, усталые, голодные и замерзшие вошли в деревню, предвкушая ночевку в теплых избах. Почти совсем стемнело, когда все подошли к избе, где жил командир дивизии. Вышедший адъютант предложил нам войти, хотя и усомнился, что мы поместимся внутри. Однако, большие сени избы и вторая комната, в которой сидел командир дивизии, вместили почти всех. Лишь небольшое число осталось на улице.
      Я вошел с первыми и стоял недалеко от командира дивизии. Это был немолодой, совершенно бритый человек, в чине полковника. Обрюзгшее, багровое лицо его не выражало особого присутствия мысли. Скорей наоборот.
      Хриплым голосом поздоровавшись с нами, он начал говорить длинную речь о задачах офицерства в этой войне, о защите "социалистического отечества", о том, что его дивизия должна быть, конечно, лучшей из лучших и т. д.
      В комнате стояла блаженная теплота. Онемевшие руки и ноги приятно ощущали, как повсюду проникает тепло. В воздухе отчетливо чувствовался запах водки и жареных блинов {29} или пирожков. Эти запахи были мучительны для нас, съевших за весь день только двести грамм черного хлеба, смешанного с соломой.
      Командир дивизии закончил свою речь....
      - Теперь, товарищи командиры, - снова обратился он к нам отправляйтесь на ночлег. В деревне мест нет. Устраивайтесь неподалеку в лесу. Там, кажется, имеются землянки. Вас туда проводят.
      - Товарищ командир дивизии, - раздался чей то голос, - разрешите вопрос.
      - Пожалуйста.....
      - Нельзя ли нам получить, что-нибудь поесть. Ведь мы голодны. Почти ничего не ели.
      - Нет, нельзя, так как вы зачислены на довольствие с завтрашнего дня. Завтра накормим, а пока спокойной ночи.
      Делать было нечего. Мы вышли на улицу и в ночной темноте двинулись дальше. Пройдя с километр, мы вошли в лес. Наш проводник, пройдя немного, остановился и сказал:
      - Вот здесь и располагайтесь.....
      - Где?....
      - Да, здесь.... Поищите около; тут заброшенные землянки имеются....
      И сказав это он исчез.,.. Мы остались. Холод усилился, вероятно, достигая 30 градусов ниже нуля по Цельсию. Темнота, сугробы снега, темные слегка шумящие сосны, кусты - и это все. Многие из нас в отчаянии сели на пни, не зная, что делать. Раздались голоса:
      - Что это - издевательство?
      - Нет - приучают к военной обстановке....
      - Вероятно, как цыган лошадь....
      - Сволочи!....
      - Товарищи не ругайтесь, этим не поможете. Давайте поищем землянки.
      Начались поиски. Действительно, в соседнем овраге они были найдены. Но, что это за землянки! Это были скорее норы, наспех вырытые кем то и полузанесеные снегом. Ни окон, ни дверей и, конечно, никаких печей. Но другого ничего не было. Пришлось залезать в это своеобразное "жилище".
      Нас собралось в одной землянке десять человек. Завесив вход плащ-палаткой, мы разложили костер. Выхода для дыма не было. Пришлось наспех проделать в крыше отверстие, что, однако, помогло очень мало. Кое как, прижавшись друг к другу, мы дремали, сидя в дыму и покрываясь толстым налетом сажи.
      2. Командир батальона
      Через несколько дней прибыл младший командный состав и постепенно, группами, стали присылать солдат. Я получил назначение в 492 стрелковый полк, адъютантом командира {30} 2-го батальона. Получив назначение - пошел искать по лесу своего непосредственного начальника.
      На окраине леса, в маленькой землянке, вмещающей не более шести человек, на которой висела надпись - "Штаб 2-го батальона", я застал нескольких лиц.
      Командир батальона - старший лейтенант запаса, человек лет пятидесяти, принял меня не слишком любезно. Буркнув две-три фразы и прибавив к этому несколько крепких ругательств, совершенно неизвестно по какому поводу, он, не дав мне то, что называется опомниться, послал меня немедленно в штаб полка с каким то поручением.
      Как выяснилось потом, он до войны жил на Урале и работал начальником финансового отдела в городском исполнительном комитете. Должность для местного масштаба довольно крупная и дающаяся только членам коммунистической партии. Малокультурный и грубый, он не мог произнести ни одной фразы, чтобы не закончить ее крепким, циничным и совершенно нецензурным ругательством. В штабной землянке брань буквально висела в воздухе. Комбат обычно не говорил, а только кричал на всех, пересыпая все свои слова, забористой бранью. Ругал он всех подряд, не считаясь ни с чем и ни с кем.
      Вообще следует сказать, что нецензурная брань, стала неотъемлемым атрибутом красной армии. Ругались все, начиная с простого красноармейца и кончая генералами. Считалось, что без брани приказание или замечание звучит недостаточно "убедительно". Страшные, часто кощунственные ругательства сыпались со всех сторон, как из рога изобилия.
      Один из наших командиров рот употреблял даже в обычном разговоре такое количество ругательств, так перемежал брань с обычными словами, что я заинтересовался и попытался подсчитать какое количество бранных слов, по сравнению с нормальным человеческим языком, он произносит. Произведенный подсчет дал следующие результаты: из 100 произносимых слов - 65 составляли брань.
      Я останавливаюсь на этом факте потому, что брань - это один из симптомов, свидетельствующих о моральном состоянии армии. Брань была одним из дополнительных средств унижения и морального подавления - необходимым для того, чтобы держать людей в повиновении. Брань стала органическим свойством красной армии. На словах с ней иногда начинали, якобы, бороться, но на деле борющиеся с бранью, сами продолжали с большим "вкусом" и уменьем виртуозно ругаться, где только можно.
      Нас собралось пять человек.
      {31} Кроме командира батальона, здесь же жил его помощник, комиссар батальона и "связной", т.е. солдат, работающий посыльным при штабе, приносящий пищу и так далее.
      3. Пополнение
      После бессонной ночи, проведенной за работой, т. к. работать можно было только по ночам, когда устанавливалось хотя бы относительное спокойствие и комбат переставал, наконец, ругаться, я был срочно вызван в штаб полка.
      Когда я пришел в штаб, то около него увидел несколько сот людей, стоявших в строю. Это были солдаты, прибывшие на формирование. Когда я подошел поближе, то увидел людей, самых разнообразных возрастов, начиная с 35 и кончая 55 годами. Молодежи не было. Это были уже остатки человеческих резервов, которые командование наскребло внутри блокированного Ленинграда. Почти все люди были с признаками явной дистрофии. Многие вдруг выскакивали из строя и бежали в соседние кусты или под заборы. Эти люди страдали хроническими поносами, возникающими на почве голода. Дистрофик, получивший голодный понос, в тех условиях, в которых мы находились - верный кандидат на близкую смерть. Никакие медикаменты в этом случае не действовали.
      Одетые в какие то подбитые ветром куртки, в обмотках и обычных ботинках, они коченели на холодном ветру, топтались и подрыгивали на месте, стараясь как то согреться. Передо мной была инвалидная команда, которой нужно было бы находиться в госпитале, а не приходить на формирование частей действующей армий. Кроме того, они были так одеты, что не могли воевать. В эту суровую зиму, да и вообще в России, зимой без теплой одежды, особенно без валенок, воевать невозможно. Передо мной были несомненные кандидаты на отморожение конечностей. Как их могли отправить в таком виде - оставалось непонятным. Я подошел и спросил одного из них: - давно ли они тут стоят.
      - Около часу, товарищ лейтенант! Замерзли совсем. Скоро ли нас поведут куда либо?...
      В штабе полка мне был дан список более чем на триста человек для формирования 2-то батальона. Сделав перекличку и кое как построив своих людей, я, для того, чтобы дать им согреться, почти бегом повел их в расположение батальона.
      Доложив командиру батальона о прибытии людей, я хотел развести их по землянкам, где они могли бы зажечь огонь и как то обогреться. Но не тут то было!
      - Оставьте стоять их в строю. - заявил "комбат". - Я хочу {32} говорить с ними. А потом пусть сделают еще раз перекличку.
      - Но, товарищ старший лейтенант, кончится тем, что они отморозят себе руки и ноги. Надо дать им отогреться.
      - Не ваше дело...
      И затем последовала совершенно "виртуозная" ругань.
      К счастью, не обладая особым красноречием, комбат сказал только несколько слов, закончив свое выступление, как всегда бранью и передав список старшине роты ("фельдфебелю"), ушел восвояси.
      Я сидел в землянке и слушал все происходящее. Взяв список, полуграмотный старшина, начал выкликать людей, медленно что то отмечать, снова выкликать тех же лиц, что то путать и так далее. Люди топали ногами, хлопали руками. Слышны были воз гласы:
      - Да, что ты там канитель разводишь? Давай скорей. Ведь не лето.....
      Не вытерпев, я выскочил из землянки и выхватив у старшины список, быстро начал делать перекличку. Через пятнадцать минут все было кончено и люди были разведены по землянкам.
      Рано утром, еще до рассвета, я вышел из землянки на улицу. Шел густой снег, дул ветер, начиналась, по-видимому, метель. Справа вдруг послышались голоса, слова команды и топот ног. Какие то черные фигуры, размахивая руками, бегали и как то нелепо кружились между соснами, увязая по колено в снегу.
      - Бегом марш! - послышалась снова...... Сбоку стоял сержант, старательно произносивший слова команды.
      Увидев меня, он, дав команду - "смирно!", подскочил ко мне и отрапортовал:
      - Товарищ лейтенант! Второй взвод пятой роты находится на физической зарядке!
      - Что, да вы с ума сошли!
      - Никак нет!... По распорядку дня с шести с четвертью до шести с половиной положено быть физкультурной зарядке....
      - Да, вы поймите, товарищ Степанов, что если вы их так будете гонять каждый день, так они до фронта не дойдут; всех здесь закопаем. Распустите людей....
      - Есть - распустить...
      Вернувшись в штабную землянку, я доложил командиру батальона о происшедшем и решил поговорить с ним, чтобы как то создать более целесообразный режим, применительно к тем условиям, в которых мы находились. Изложив суть дела, я заметил, что физическая зарядка - прекрасная вещь в отношении здоровых людей, нормально питающихся, живущих, в более или менее, приемлемых условиях. Но для фактически уже больных людей, шатающихся от слабости, {33} систематически недоедающих, живущих почти на снегу, такая "зарядка" ничего кроме вреда не приносит. Он, выслушав меня, ответил:
      - Вы, товарищ Константинов, человек образованный, понимаете лучше. Вы, конечно, правы. Какая там зарядка. Им госпитальную койку надо, а не зарядку. Но приказ, есть приказ. Приказал округ проводить ее в прифронтовых условиях - проводим. Отменять не имеем права. Я, допустим, отменю, а мне потом нагоняй будет и пятнадцать объяснительных рапортов буду писать. К чему мне эта головная боль? Пускай себе лучше для отвода глаз побегают. И никто, начиная с командира дивизии, не решится практически отменить этот приказ.
      Спорить было бесполезно. Но, спрашивалось - для чего вообще надо было собирать и мобилизовывать в Ленинграде этих голодных полумертвецов, когда за чертой блокады, по всей стране, было сколько угодно резервов из совершенно здоровых людей. Ведь контингент, который составлял нашу дивизию, по сути дела был небоеспособен и боеспособным стать не мог, потому, что мы находились в кольце блокады и наше питание составляло 250 грм. черного хлеба низкого качества и некоторое количество в достаточной степени водянистого супа.
      В декабре газеты принесли известие об остановке немецкого наступления под Москвой и о контрнаступлении красной армии, которое, однако, не оказалось достаточно эффективным. На остальных фронтах наступило известное затишье, связанное с зимним временем и недостаточной подготовленностью немецкой армии к русской зиме. Немецкие солдаты, не имея необходимого зимнего обмундирования, жестоко страдали от холода. В Германии стали собирать теплые вещи для армии, но было уже поздно. Зима свирепствовала во всю.
      Петля блокады вокруг Ленинграда, жестоко затянутая немцами. несмотря на все попытки советского командования, не ослабевала. Осталась единственная лазейка, соединяющая Ленинград с остальной страной - юго-западная часть Ладожского озера. Через него, по льду ходил автомобильный транспорт, доставляя продукты и боевые припасы и увозя эвакуируемых людей, вернее полумертвецов. Этот проход для снабжения огромного города и армии защищавшей его был, конечно, недостаточен. Поэтому жестокий голод, сопровождаемый массовой смертностью, царил в кольце блокады. Ни одной кошки, собаки или крысы, нельзя было найти в черте города. Все было съедено. Ели столярный клей, {34} варили из кожаных изделий "похлебку".
      Все в больших масштабах стали проникать слухи об ужасных условиях, в которых находились солдаты и командиры красной армии в германском плену. Рассказывалось о массовых расстрелах, голоде и смертности от него, об ужасном обращении и тому подобное.
      Выше уже говорилось, что солдаты красной армии, не желая защищать режим, как известно, массами сдавались в плен и охотно перебегали к противнику, видя в германской армии освободителя от большевизма.
      И действительно, в передовых частях германской армии они находили хороший прием. Также хорошо о боевых частях немецкой армии отзывалось и все население оккупированных районов. Но как только пленные или население сталкивалось с военными и гражданскими учреждениями в германском тылу, картина менялась в обратную сторону.
      К сожалению, правительство Германии отказалось в этой войне иметь своим союзником российские народы и заменило этот союз "восточной политикой" господина Розенберга. Оно стало воевать не только против СССР, но и против России, т.е. против народов ее населяющих, отождествляя одно с другим.
      Сразу восстановив всем этим против себя народы, населявшие СССР, оно уже в конце 1941 года предрешило свое собственное поражение. И первым симптомом этого была неудача под Москвой.
      Правительство Гитлера воевало не только против СССР, т. е., в первую очередь против большевиков, а оно повело войну и против всего порабощенного большевиками народа, считая его "унтерменшем" и соответствующе относясь к нему.
      Если бы Германия, после вступления ее армии в Россию, немедленно бы создала российское национальное правительство, а из массы пленных российскую освободительную армию, то немецким солдатам не пришлось бы вообще сражаться на территории СССР.
      Если бы правительство Германии, введя свои войска в СССР, повело дружественную политику по отношению к населению и соответственно относилось бы к пленным и объявило бы войну - освободительной борьбой против коммунизма, события развивались бы совершенно иначе.
      Российская освободительная армия немедленно выросла бы как снежный ком и, превратив начавшуюся войну в войну гражданскую, закончила бы почти без помощи немецкой армии начавшуюся борьбу. Страна взорвалась бы как пороховой погреб, советский строй рухнул и ушел бы навсегда в вечность.
      {35} Трудно говорить о том, что последовало бы за этим и как окончилась бы вторая мировая война, но, что угроза коммунизма навсегда исчезла бы из мира, это совершенно несомненно.
      Однако, события шли своим чередом. Доходящие сведения о судьбе пленных оказывали свое действие. Советская пропаганда, воспользовавшись этим, стала неимоверно раздувать полученные данные, запугивая ими армию. На всех политзанятиях комиссары и политруки вылезали из кожи вон, стремясь доказать, что немцы хотят поработить русский народ, что они издеваются и убивают пленных, уничтожают мирное население и т. д.
      Одновременно появились первые сведения о партизанских антинемецких отрядах, действующих в немецком тылу. Это тоже косвенно подтвердило распространяющиеся слухи.
      В результате, уже к концу 1941 года, массовые и групповые сдачи в плен прекратились, резко уменьшилась индивидуальная сдача в плен и добровольный переход на сторону противника.
      Имея все данные выиграть войну и будучи сильнее в военном отношении, Германия проигрывала ее политически.
      Красноармеец и офицер красной армии психологически попадал между двух огней. С одной стороны, надоевший всем советский режим, гонящий его на свою защиту, угнетающий его, но все таки как то дающий жить, с другой - противник который оказывается идет не освобождать, а подавлять, уничтожать и порабощать. И, пожалуй, второе будет хуже первого. Так лучше, думает он, я пока останусь с советским режимом и буду защищать свою семью свой народ, ибо иначе всем "капут". А с советской властью мы посчитаемся потом!.....
      Таков элементарный ход рассуждений рядового военнослужащего. и это явилось основной причиной, почему армия стала драться. Неблагоприятную роль для репутации немцев сыграла и блокада Ленинграда, истребившая сотни тысяч мирных жителей.
      4. Суд
      Среди офицеров нашего батальона исключительно приятное впечатление производил лейтенант Васильев - командир хозяйственного взвода. Кинорежиссер по специальности работавший в Ленинграде, oн был неожиданно для себя призван и направлен в армию на должность техника-интендант 2-го ранга. Ему поручили командование хозяйственным взводов батальона.
      В задачу взвода, состоявшего большей частью из нестроевых солдат, входило снабжение батальона боевыми припасами, инструментами, продуктами и {36} организация приготовления пищи. В условиях всеобщего голода, работа по снабжению продуктами представляла большие трудности. Их крали все кто только мог. Надо было быть настоящим "цербером", чтобы оградить доставляемое питание от каких либо хищений. И Васильев - этот интеллигентный, культурный, мягкий и крайне вежливый человек, при самом добросовестном отношении к делу, не мог, конечно, справиться в этом смысле со своей командой.
      В результате, какой то очередной контроль обнаружил перерасход и пропажу довольно значительного количества продуктов. Васильев был немедленно снят с должности и отдан под суд.