– Вот и поговорили, – заключил начальник ОУРа. – Ладно, давай перемозгуем. Через недельку позвони мне сам, без посредников. Кстати, а откуда ты Тульского знаешь?

Вор прищурился и впервые за весь этот напряженный разговор по-доброму улыбнулся:

– А может, это он меня знает?

– Не надо, Варшава! Молод он.

Варшава посмотрел на Токарева серьезно и сказал, будто слово честное дал:

– Ты не думай, парень будет вашинских кровей!

– Да знаю я! – успокоил его Василий Павлович. – В бой все время рвется!

Вор и не заметил, как «продал» себя ласковой гордостью интонации:

– Ишь ты!.. Это хорошо... Мать его я знавал... но то было на Пасху. Не бери в голову...

Токарев же все нюансы тона ловил профессионально, однако удивление свое скрыл, переведя разговор на еще одно очень важное для обоих направление:

– Как ты понимаешь, мое руководство тоже не будет в ладоши хлопать, если донесут о наших беседах...

Варшава понимающе кивнул, однако от вопроса не удержался:

– А что в нашем разговоре дурного?

– Ничего. Просто соображаем, как найти человека, которого, если ты не сможешь убить, то я попробую посадить. А так-то все нормально...

Крыть вору было нечем, и он лишь головой покачал:

– Жесткий ты человек, Токарев.

– Можно подумать, что ты – приятный, как шелк, – немедленно парировал Василий Павлович.

Похмыкали, пощурились друг на дружку, ежась на холодном ветру – разговор-то их длился почти час, а на дворе не лето стояло.

– Ну, бывай!

– До встречи!

Они разошлись, и руки снова не жали друг другу. Но буквально через секунду Токарев снова окликнул Варшаву:

– Май!

– Оу?

– А ведь мы с тобой уже седые!

– Сила не в цвете, а в сухожилиях, – назидательно ответил вор.

Когда Василий Павлович уже перебегал по диагонали набережную, то услышал гулкое и знакомое:

– Эй, Токарев, я тебя не бою-юсь!

– Конспиратор! – рассмеялся начальник розыска и пошел в 16-е отделение.

У входа в это историческое здание, в котором жил некогда сам Шмидт, участковый Мтишашвили комментировал действия некоего, судя по всему, задержанного гражданина, пытавшегося открыть дверь совсем не в ту сторону, куда она вообще-то открывалась:

– Сильнее можешь?

Гражданин пробовал сильнее, но «пещера Али-бабы» не открывалась.

– Еще разок попробуй!.. Ну... Я за тебя врата в рай открывать не буду... Ну... Вах! Никакая мысль тебе в голову не идет, да? Тогда попробуй рогами и с разбегу!

Василий Павлович, подойдя, отодвинул гражданина и открыл легко дверь на себя.

– А по какому праву?!.. – взвился вдруг ни с того ни с сего задержанный. Токарев молча ухватил его за шиворот и дал пендель, так что гражданин кособоко влетел в дежурку.

– Мтишашвили! Ты что маешься?

– Хотел избежать насилия, да!..

Начальник ОУ Ра вздохнул аж с пристоном и прошел в помещение местного розыска. Там было пустынно, заместитель начальника отделения по УР куда-то свинтил вместе с большинством оперов.

Лишь в одном кабинете находились опер по прозвищу Боцман да составлявший ему компанию маявшийся Тульский.

Боцман свое прозвище получил еще лет двадцать назад, когда пришел в милицию из речного флота. Он всегда под рубашкой носил тельняшку, образованием не блистал, поскольку закончил всего шесть классов – это потом уже ему в личном деле подделали документы на десятилетку. Боцман всю жизнь проработал в 16-м, начинал с постового и дошел до старшего оперуполномоченного в звании капитана. Выше ему ничего не светило, да он и сам это понимал и не стремился. Орфографические ошибки в объяснениях и постановлениях он делал умопомрачительные, но территорию свою знал так, что мог дать такой, например, совет операм: «Когда к Верке зайдете, то не прислоняйтесь в темноте к правой стенке – там обои лет шесть назад отвалились, можете в известке перепачкаться!» Боцмана практически не видели трезвым, но его терпели, потому что он был всегда и был незаменим, как гвоздь-сотка. Если с ним говорили по-хорошему, то он мог «последнюю рубаху на бинты порвать», а ежели по-плохому...

Пару лет назад в кабинет Боцмана влетел на развевающихся фалдах модного кожаного плаща опер из главка и швырнул на стол листок с записанными фамилиями:

– Пробей по ЦАБу!..

Сотрудник Управления имел в виду, что надо дозвониться до Центрального Адресного Бюро и сверить точность фамилий, имен, дат рождений и т. п. Со стороны это выглядело самоуверенно, похабно, а для Боцмана и оскорбительно. Поэтому он привстал из-за стола, схватил своей ручищей телефонный аппарат и действительно пробил, но не по ЦАБу, а прямо в голову вошедшему. Шуму было много, пока все бегали, созванивались, матерились и удивлялись, Боцман спокойно собрал осколки пластмассы в ведро, досочинял постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, любовно прошил белыми нитками материал и лишь после этого открыл дверь своего кабинета, в которую уже минут десять отчаянно стучались коллеги:

– Валера, открой, твою мать! Окабанел, что ли? Майору главка лоб разбил, между прочим! Открой, хреново закончится!

«Пробитому» майору Боцман вместо извинений сказал дословно следующее:

– Стажера во мне увидел? Скажи спасибо нашему старшине, что он вовремя старые телефонные аппараты на польские поменял – я то бы так и остался майором навечно!

Конечно, на Боцмана был написан рапорт, но оргвыводов, как и всегда, не последовало... Вот у такого «интересного» человека в кабинете и сидел Тульский, когда к ним заглянул Токарев-старший. Надо сказать, что Артур и Боцман не бездельничали – у оперского стола еще притулился немолодой мужчина с лицом, похожим на сдувшийся и потертый футбольный мяч, по позе которого было ясно, что он не сам явился в отделение и явку с повинной писать не собирается. На столе перед Боцманом стояли бутылка «Агдама» и блюдце с красиво нарезанным яблоком.

– Хоть бы раз я что-то новенькое увидел, – обречено проворчал Василий Павлович, заходя в кабинет.

Тульский, увидев начальника, вскочил, а Боцман, не изменив позы, пробасил уверенно:

– Работаем, Палыч, ничего новенького. Токарев жестом усадил Артура обратно на диван и спросил:

– Долго ли беседа длится?

Начальник розыска, конечно, не знал, кто этот задержанный, по какому поводу – но сделал осведомленный вид, – подозреваемый должен был осознать, что начальство в курсе всего, а стало быть – деваться некуда...

– Ой, долго! – засокрушался Боцман. – Плетет себе лапти и плетет... Андрюшенька, портвешку хочешь?

– Не откажусь, – затравленно прошепелявил задержанный.

– Аза что же я тебе, Андрюша, налить должен? За то, что заснул на унитазе и не слышал, как в твоей квартире Остроумова расчленили?

– Не слышал! – по-прежнему не хотел сознаваться мужик. В игру вступил Токарев:

– Ну, хорошо – не слышал... А может, просто видел?

– Я же спал!

– А кровь зачем затирал?! И откуда такая чистоплотность? Аж выскоблил все, даже на плинтусах пыли нет! – продолжал давить на психику Боцман.

Василий Павлович посмотрел на мужичка внимательно и попытался «купить» его – как уже «покупал» десятки других душегубов и их подельников:

– Слушай, мил человек, я только что из квартиры – мы повторный осмотр делали – так вот, эксперты трубы под раковиной в ванной отвинтили – и знаешь, какой результат невооруженным глазом?

– Винца плесни... – судорожно сглотнул задержанный. Психологически он уже «треснул», хотя сам еще не осознавал этого.

– Нет проблем, не хватит – еще сбегаем, – чувствуя, что начальник попал в точку, засуетился Боцман.

– Так кто тебе приказал кровь замывать? – уже строго спросил Токарев.

Мужичок, дурея от страха, от обреченности своей всем телом тянулся к бутылке и, казалось, думал только о ней:

– Так вы же знаете... Мне сказали, что Боря уже все написал...

– А я от тебя хочу услышать! Ну!!! – балдея от интонации «раскола», гаркнул Токарев.

– Боря, – одними губами прошелестел задержанный.

– И убивал Боря? – ласково спросил Боцман.

– Я не видел!!!

– Опя-ять двадцать пять!

– Расчленил Боря, а кто убивал – я не видел!!!

Тут в процесс решил вмешаться Тульский, которому очень хотелось показать начальнику, что он уже тоже кое-что умеет и понимает:

– Хорошо, так и запишем: Боря, и ты не при делах! Искать будем убийцу, а тебя – отпустим...

Задержанный обалдело мигнул и прижал руки к груди:

– Как вызовете – я сразу приду! Артур ощерился и пнул ногой по колену задержанного:

– Ну, ты баран! Ты на конкурсе баранов второе место займешь, потому что ты – баран! Ты, похоже, без пиздюлей не понимаешь!

Тульский наотмашь ударил мужика по затылку. Тот ткнулся лбом в стол. Бутылка портвейна зашаталась, но Боцман судорожным движением успел ее подхватить.

– Хорош! – замахал он на Артура. – В своей конуре давай!..

Токарев тактично взял Тульского под локоть и вывел из кабинета:

– Артур, тут уже и без нас с тобой разберутся... Давай, веди к себе.

До кабинета Тульского было ровно три шага. Василий Павлович положил Артуру руку на плечо и сказал тиxoнeчкo

– Слушай, мы, конечно, все через это прошли, но ты бы не увлекался мордобоем, а?

– А что такого? – нахохлился Тульский.

– Ничего, кроме того, что это все-таки – статья!

– А с некоторыми иначе не получается!

– Так, значит, с некоторыми все же получается?

Артур, нервно ждавший возвращения Токарева со встречи с Варшавой и получивший еще один «воспитательный процесс», не удержался и брякнул язвительно и с обидой:

– Вы, Василий Палыч, говорите сейчас, как будто всю жизнь в отделе кадров проработали. Даже странно слышать такое – от вас!

Начальник розыска понял причину возникшей интонации и усмехнулся устало:

– Я, парень, начал работать тогда, когда били так, что потом кровь на стенах приходилось известкой замазывать... Работал и тогда, когда партия крикнула: «Бей ментов, спасай Россию»...

Жене Жаринову четыре года дали за пощечину... А потом снова на рукоприкладство глаза закрыли. История, знаешь ли, развивается по спирали. Чуйка подсказывает, что скоро у нас снова «колуны» отберут. Ладно, ты вот что мне скажи: Варшава – твой родственник?

Не ожидавший такого вопроса Тульский вздрогнул:

– А откуда... С чего вы взяли?!

– Просто... мысль в голову пришла... Ладно... В общем, мыс ним принципиально договорились.

– По убийце? – обрадовано встрепенулся Артур.

– И по убийце – тоже.

– Вы ему поверили?

Токарев по интонации догадался, что Тульский спрашивает для передачи ответа Варшаве и, спрятав улыбку, кивнул:

– В этом вопросе – да! Не переживай.

– А я и не переживаю, – спохватился Артур.

Василий Павлович хотел было сказать, что в возрасте Тульского сложно перехитрить седого майора, но промолчал со вздохом. Надо сказать, Тульский догадался, что примерно обозначал этот вздох, чуть покраснел и спросил почти по-детски:

– А вы сможете это раскрыть? Токарев посмотрел на опера с иронией:

– Э-эх, Морозова! [Фраза из известного советского к/ф «Вызываем огонь на себя»] Ты прямо как та жена убитого доцента-нейрохирурга: «Товарищ начальник уголовного розыска, дайте мне слово, что найдете этих мерзавцев!» Я давно уже ничего не раскрывал... Моя задача – вас, охломонов, в узде держать, да отмазывать, когда припрет, да создавать условия, чтобы вы хоть как-то работали на Государя! Тебе бы треть моих бумаг – через неделю был бы самострел! Зато, в отличие от большинства из вас (Боцман, Лаптев, Петров и еще парочка – не в счет), – я могу посоветовать. Раскрыть... Раскроем, если вы постараетесь... Эх, твою бы, Артур, наглость бесшабашную, да к смекалке Артема моего...

– Это что – на мою смекалку намек? – чуть надулся Тульский.

Василий Павлович рассмеялся и по-отечески взъерошил оперу волосы:

– Это мечты... Вас спаривать нельзя, вы ребятки такие, что каждый и сам по себе пряник... А если бы вас еще и вместе сложить...

– И что тогда? – улыбнулся Артур. Токарев сделал суеверный жест, будто отгонял черта:

– Тогда... Тогда очень скоро на столы инспекции по личному составу легли бы очень интересные бумаги, прости Господи... И на тебя, и на меня. И на Артема... Варшаву, я думаю, тоже до кучи пристегнули бы... Ты думаешь, я шучу? Так в каждой шутке – только доля шутки...

Тульский еле справился с улыбкой и спросил снова о серьезном:

– Василий Павлович, а с этим... с Невидимкой-то... все же – что делать?

– Что делать, что делать... Ну, можно, конечно, (и даже нужно!) в «Бочонке» пораспрашивать, еще один поквартирный обход в том подъезде сделать... Я кое-какие бумаги старые поворошу...

Только, сдается мне, пустыми хлопотами все это обернется... Это не означает, что делать ничего не надо... Но... По большому счету, надо ждать, когда он еще раз проявится, и быть готовыми к этому – вот тогда, может, что-нибудь и срастется...

– А вы считаете, что он проявится? – с надеждой спросил Артур.

– Должен проявиться... Вопрос: где и когда?..

...Тот, кого они стали называть Шахматистом или Невидимкой, действительно проявился – достаточно быстро и совсем не так, как подсказывали опыт и интуиция Варшавы и Токарева...

...Совсем недалеко от 16-го отделения милиции, в хорошо обставленной трехкомнатной квартире с окнами, выходившими на Румянцевский садик, сидел молодой человек и спокойно делал Пометки на отрывном норвежском календаре с выставки «Инрыбпрома». Молодым он был только по документам, душой же он сам себе казался старше египетского Сфинкса, Отца Ужаса, как его называли арабы... Парень наслаждался покоем и одиночеством. Одиноким он, впрочем, был всегда, даже тогда, когда еще живы были его родители...

Молодой человек разбил листок на графы и ставил в них крестики и звездочки. Крестики означали отрицательные баллы, звездочки – положительные. Наименования граф были не совсем обычными: «повод», «причина», «скорость принятия решения», «хладнокровие», «нестандартность», «ошибка», «вывод», «дальнейшее развитие событий».

Он делал своего рода «работу над ошибками», причем был беспощаден к самому себе и крестики обводил карандашом по многу раз.

Молодой человек молча разговаривал сам с собой, эту способность он считал одним из важных показателей развития интеллекта: "Ну что, сыронизировал над быдлом? Мир оказался тесным, а быдло – лагерным... Это не неосторожность, это амбиции – следовательно, ошибка... Профессионализм – это когда можешь съязвить, но хладнокровно молчишь, а получаешь от молчания дополнительное большое у довольствие... То, что я нарвался, – неслучайность, географически «Бочонок» расположен рядом с теми местами, где разворачивались старые истории, плюс – именно там всякое отребье и собирается... Я понял, что прокололся, но понял поздно... А должен бы – сразу! А если бы вовремя не ушел?.. Это – ошибки. Но – зато быстро, нет – мгновенно отреагировал, когда окликнули. Тут – браво! В парадной, слов нет, грамотно, практически великолепно, нет – гениально! Услышал, как разговаривают в прихожей на третьем этаже... Увидел арматурину... Проанализировал двор, правильно решил, что этот стоит под парадной, что войдет при постороннем звуке... На втором этаже подергал рамой и успел тихо спуститься к дверям... Бил правильно, практически через дверь... Единственно – ставим крестик – надо было обмотать носовым платком тупой конец железки... Еле воткнул! А если бы только задел – тогда пришлось бы телом поднажать, и поранил бы руку... А как среагировал на бабу – это талантливо. Тут – звездочка, даже две. Разложил я их красиво, нормальный мент не усомнится...

Вот только второй... Второй меня теперь знает и не забудет... Если встретит... Но информационно дойти до меня у них не хватит в головах их пропитого серого вещества... С шахматами – дело старое, утопшее, как Лиза Бричкина в болоте... Надо бы второго... Хотя нет, интереснее ему глаза выколоть... Может узнать по голосу? Нет, это – чересчур... Как претворять мысль в практическую плоскость – пока непонятно"...

Молодой человек этот будто рожден был уже с чувством ледяной ненависти ко всем. Ненависть эта произрастала от брезгливости, от гадливого отношения ко всем, все были виноваты, каждый по-своему. Он всегда был трезв мыслями и очень рано увидел внутри себя зверя. При первом осознанно-глубоком взгляде в себя он ужаснулся. Затем он сделал усилие над собой – и привык к виду зверя. Привык, присмотрелся и полюбил его. Комплексы и мотивации чудовища стали ему не только понятны – он оправдывал их, считая их справедливыми и уникальными. Зверь был умен, терпелив, неоднообразен и умел ждать, умел бежать на долгую, очень долгую дистанцию... С ним было не скучно...

Молодой человек любил иногда поразмышлять об аде и рае, особенно об аде. Он был более чем начитан, поэтому, конечно, не думал о банальных котлах, всепожирающем пламени и прочей ерунде. Такие примитивные фантазии он оставлял черни.

Ад ему представлялся переполненным трамваем, в котором вечно должна ехать настоящая личность, вечно передавать талоны за проезд рядом стоящему. И все вокруг знают, что ты – такое же серое животное, как и они, и теснота обрекает на невозможность поступка, и нет выхода, и надо дышать общим воздухом с этими... с остальными...

О Рае молодой человек думал реже, и какой-то устойчивой ассоциации с этим понятием у него никак не возникало – это несколько раздражало, как бесполезное стояние перед закрытой дверью. Он не знал, что там. Рай же грезился ему ощущением заслуженного, комфортного и никогда не надоедающего одиночества...