Завхоз и бригадир потолковали еще несколько минут на общие темы и разошлись, дел у обоих было полно. В привычной предновогодней суматохе Звереву некогда было зайти в литейку — не до того… Но спустя день, когда он шел мимо, вспомнил. Посмотрел на часы: минут десять-пятнадцать есть. Ладно, зайду, потолкую с журналистом. Земляк все-таки.

В тамбуре у входа в цех перекуривали двое черных с ног до головы работяг. Выделялись только зубы и белки глаз, как у негров.

— Здорово, мужики, — сказал, подходя, Сашка, — Обнорский в вашей смене?

— В нашей, — ответил один из негров. Он закашлялся и сплюнул. Черный плевок лег на белый снег, наметенный ветром в щель.

— Позови, коли не в лом. Поговорить надо.

— Позову… чего не позвать, — негр встал, снова закашлялся. Этот кашель Звереву был знаком. Черное литье — оно и есть черное литье. Горячий душный воздух цеха был наполнен гарью, дымом, пылью. Всю эту дрянь перекачивали легкие зэков. После смены не хотелось курить — дым сигареты казался сладким. Ежедневно литейщики получали литр молока за вредность. Но здоровье все равно гробили… государство и на воле-то не особенно заботилось о своих гражданах. Чего уж зэков-то жалеть… Тебя сюда никто не звал. Кашляя, негр ушел. Бухнула дверь в воротах. Из цеха дохнуло горячим воздухом с запахом расплавленного металла. Ушел и второй негр. Снова бухнула дверь. На секунду в дверном проеме мелькнуло огненно-белое жерло печи, выпускающей из чрева струю расплавленного металла. В дрожащем от жара воздухе веером летели брызги расплавленного чугуна. Зверев остался в тамбуре один, на белом снегу чернели плевки да отпечатки кирзовых сапог.

Спустя минуту или чуть больше дверь заскрипела… вышел журналист Обнорский. Он ничем не отличался от других негров: покрытая сажей брезентовая роба с огнеупорной пропиткой, прожженные кирзухи… розовые губы посреди черной бороды и белки глаз. В столовой он выглядел по-другому. Сашка едва его узнал.

— Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский. Зовут меня Саша.

— Андрей, — ответил Обнорский. Блеснули зубы, блеснули в свете ртутных ламп глаза. Казалось, он был удивлен. И слегка насторожен.

Зверев протянул раскрытую пачку «Мальборо» и спросил:

— Время есть? Может, потолкуем? Питерский журналист вытащил из кармана брезентухи захватанную грязными руками пачку «Примы».

— О чем? — спросил он. Взял из пачки сигарету (Сигареты овальные. Четвертый класс), размял, рассыпая крошки, вставил в рот.

— Как работается? Что льем?

Обнорский безуспешно пытался прикурить, закрывая огонек спички от сквозняка. Спички гасли.

— Форму двенадцать. Может, слышал, завхоз?

— Поросят, значит? Та еще работенка. А вот теперь Андрей Обнорский точно посмотрел удивленно. Название отливки N 12 — поросенок — было специфическим, хождение имело в узком кругу работяг-литейщиков. Откуда же его знает этот штабной пижон с запахом одеколона и сигаретами «Мальборо» в кармане ушитого ватника с косяком на рукаве?… Такие гуси в литейке не работают.

— Ну что смотришь? — улыбаясь, произнес Зверев. — Я сам на поросятах отпахал будь здоров… Так что знаю, земляк.

Он щелкнул зажигалкой, дал прикурить Обнорскому, затем прикурил сам.

— Я, Андрюха, этих поросят пас, когда ты еще по Невскому гулял… Тоже, кстати, по дурости попал…

— Значит, и я по дурости? — спросил Обнорский. В темных глазах плескалась ирония.

— Ну, ты, может, и по-умному, — тоже с иронией ответил Сашка. Потом, после небольшой паузы, спросил: — А ты чего в столовняке-то на меня накатил?

Обнорский внимательно посмотрел на него, сделал несколько глубоких затяжек овальной сигаретой четвертого класса и буркнул негромко:

— Ладно, земляк… проехали.

Он затушил окурок и положил его в пачку.

— Я спросил, — сказал Сашка. — Ответь пожалуйста.

— Проехали, говорю, — бросил Обнорский и резко повернулся. Это было, мягко говоря, не очень вежливо. Фактически — вызов. Зверев крепко захватил его за жесткий брезентовый рукав и так же резко развернул лицом к себе.

— Ответь, пожалуйста, земляк, — повторил он. В его глазах уже горели нехорошие огоньки. Опасные огоньки.

— Хорошо, отвечу. — В глазах Обнорского тоже вспыхнули темные искры. — Я, земляк, отвечу… Потому что мне смотреть на вас, чистеньких, надушенных, ухоженных, пристроенных — ТОШНО. Не терплю я вас, ненавижу… Такие, как ты, при коммуняках жили припеваючи, а потом и при дерьмократах ловко пристроились… Что на воле, что на зоне. Вон вы какие шустрые номенклатурные мальчишечки. Мажорные, козырные… Ох, даже весла у вас в индивидуальных чехольчиках… Ох, да и на застежечках… Люминтиевой ложечкой тебе, завхозу, жрать не гоже… А как же? Чай, не пыль лагерная — аристократ с косячком боярским. Уж не знаю, каких ты поросят лил… А то, что ты жопу хозяину лизать горазд да куму в клювике приносить…

— Я жопу никогда и никому не лизал, — резко оборвал Сашка Андрея. — Куму не стучал и не гнулся. Понял ты, журналист, власть пятая?

Обнорский, не отвечая, выудил из пачки грязный хабарик. Чиркнул спичками, закурил.

— Ну, ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — ба-а-альшой вопрос. Это вы, писаки, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… У меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь? Да уж, крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо — ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве веса тебе не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает…

Сашка выплюнул сигарету, раздавил подошвой. Обнорский молчал. За воротами цеха проскрежетала кран-балка… Ветер заметал в тамбур снежинки, перемешивая на полу белый снег с черной копотью.

— Ладно, — сказал Сашка уже спокойнее, — ладно… Я к тебе пришел по-человечески поговорить. Как к земляку… а ты мне тут… Тебе еще около двух лет тут париться… Пропадешь! А на зоне главное остаться человеком. Выжить. Ты понял? И остаться человеком. Не так это просто, как на первый взгляд кажется.

— Тещу свою поучи, — буркнул Обнорский.

— Дурак. Тебе руку протягивают… А из литейки бежать надо. Здесь ты за два года легкие сожжешь.

Зверев помолчал, посмотрел на часы — ему нужно было идти.

— Ну ладно, — сказал он, — будь здоров, землячок. С наступающим Новым годом! Желаю высоких производственных показателей и счастья, так сказать, в личной жизни.

Зверев повернулся и вышел. На улице в лицо ударил ветер со снегом. Он запахнул ватник и быстро двинулся вперед. На душе остался какой-то неприятный осадок… как копоть черной литейки.

…И плевать-то на этого Обнорского! Фраерок, журналисток… писал, поди, дрянь какую-нибудь, да водяру халявную жрал на фуршетах. За что он подсел-то? А, по двести восемнадцатой… ну-ну… с пистолетиком мальчик баловался, в детстве, видать, в войну не наигрался. Но почему, интересно, в ментовскую зону попал? Наверно, по блату… Папахен номенклатурный, мамахен царских кровей, а сам из мажоров… Да, скорее всего, так и есть.

А ведь не похож! Не похож — и все тут. Мажоры так себя не ведут. Всей этой позолоченной молодежи за годы ментовской работы Зверев навидался. Как правило, попав в сложную ситуацию, эти мальчики скисали вмиг. Закатывали истерики, пугали связями папули и родней мамани, а потом кололись, сдавая подельников, выгораживая себя… Да, а этот Обнорский на них не похож. Взгляд не тот. Пашет, сказал Адам, как черт, хоть и хромой. Стержень какой-то в мужике есть. Что же он за гусь-то? Любопытно…

Вечером Зверев задал этот вопрос одному питерскому менту. Тот появился на зоне за месячишко-полтора до Обнорского, попал в отряд к Звереву.

— Слушай, Коля, — сказал Сашка, — ты вот еще недавно с воли-то…

— Очнись, Саша, — ответил бывший майор. По пьянке он избил случайного человека. — Очнись… я только в Крестах почти год откуковал.

— Да понимаю… Но по сравнению со мной ты еще совсем свежий. Ты мне вот что скажи: тебе фамилия Обнорский что-нибудь говорит?

— Обнорский? А кто такой? Сашка понял, что фамилия Обнорский майору ни о чем не говорит. Он махнул рукой и сказал:

— Да так… сидит тут у нас один гусь. Раньше был корреспондентом в питерской молодежке.

— А-а! — сказал майор. — Так это Серегин, что ли?

— Какой, к черту, Серегин? Фраерок один — Обнорский фамилия.

— Так это и есть Серегин. Псевдоним Обнорского — Серегин. Так он, значит, здесь? Ну, понятно…

— Здесь, — ответил Зверев. — А ты его знаешь?

— Нет. Лично — нет. Но тип любопытный, доложу я тебе, Саня.

— А что такое? — спросил Сашка. Он уже почувствовал, что услышит, возможно, что-то интересное… а может, неинтересное. Например, что Обнорский — или как там его? — Серегин — пьянь и скандалист. Только и всего.

— В Питере вокруг этого Серегина мутные какие-то истории всю дорогу происходили. Он, видишь ли, на криминальную тему пишет. И потому с братвой завязался. Стрелки какие-то были у них между собой, разборки.

— Ага… вот как? — сказал Зверев. Теперь история с пистолетом, или что там журналист хранил, приобретала другой смысл.

— Подробностей, конечно, не знаю… но какой-то он прибандиченный. Год назад была там одна история по руоповской линии. Со стрельбой, с трупиками. Его самого, кстати, чуть не убили… А ты не слыхал?

— Откуда? — ответил Зверев. — В Тагиле питерская стрельба, Коля, не слышна… далековато. И что дальше?

— А хрен его знает. Мне, думаешь, их заморочки нужны? А прихватили его со стволом… «вальтер», кажется, хранил. Об этом даже в газетах писали.

— «Вальтер»? — удивился Сашка.

— Или «парабеллум». В общем, чего-то такое заграничное. Совсем отвязанные стали, поля не видят… Тебя когда закрыли?

— В конце девяносто первого.

— Э-э, Саша… это же мирное время было. А теперь стрельба идет — только держись. Пушкой уже никого не удивишь. Уже, бля, гранаты в ход пошли. А то — «вальтер»!… Эка невидаль.

Зверев поспрашивал бывшего майора еще немного, но никакой дополнительной информации не получил. Однако, подумал он, этот журналист не так уж прост… ну и хрен с ним. Плюнули и забыли. Сашка выкурил с майором по сигарете, потом они еще немного потрепались за жизнь и разошлись.

Однако чем-то прибандиченный журналист Обнорский-Серегин завхоза Зверева зацепил.

Новый, тысяча девятьсот девяносто шестой год был годом выборов Президента. С этим событием многие зэки связывали надежды. Разумеется, на лучшее. Но не на какое-то абстрактное лучшее, а на совершенно конкретную амнистию. Зверев иллюзий на этот счет не питал… Сто сорок восьмая, третья под амнистию не подпадает. Хоть Зюганова выбери, хоть Ельцина, хоть безумного Вольфыча.

Сашка сидел за новогодним столом в клубе, в узком кругу. На столе у зэков было то, чего многие не могут позволить себе и на воле: шампанское, икра, водочка «Смирновская», твердокопченая колбаса, цыплята, селедочка, соки, шоколад… Хороший был стол. Стоил раза в три дороже, чем на воле. Но собрались за ним люди непростые, они могли себе это позволить. Откуда же, спросит любознательный читатель, у них такие деньги? Не спрашивай, читатель. Все равно не скажем.

Проводили Старый год. Встретили Новый. Зверев почти не пил — не хотелось. Он вдыхал запах еловой ветки и считал, сколько раз он встречал Новый год в неволе… и сколько раз еще встретит. Он слушал разговор своих товарищей и даже сам принимал в нем участие, но мысленно был далеко отсюда. В туманном и слякотном Питере, где живет женщина с губами цвета розового коралла… которая считает его подонком. Убийцей. На душе было паскудно-паскудно. Горько… Как ты там живешь, Настя? Где ты будешь встречать праздник? С кем?… Никогда не звони больше, Зверев. Никогда мне не звони, слышишь?… Гематома… субдуральная гематома.

На душе у Сашки было паскудно, но никто из сотрапезников этого заметить не мог. Завхоз 16-го отряда выглядел веселым, пил сок и вместе со всеми травил байки из ментовского прошлого… Вот только разговоры об амнистии он не поддерживал… Все срока кончаются, говорил он себе. И я сделаю все, чтобы мой срок кончился быстрее. Не зря же я упираюсь тут рогом, чтобы быть лучше всех. Избегаю авантюр, драк, выпивки, даю высокие производственные показатели, поддерживаю в отряде железную дисциплину, выпускаю стенгазету и веду музыкальную передачу «По вашим заявкам». Не зря я ношу косяк на рукаве… Нет, Настя, все это не зря! Я вырвусь из-за колючки, вернусь в свой родной город и решу все вопросы. Я обязательно их решу, Настя.

В шестом часу стали расходиться. Остались только совершенно трезвый Зверев и совершенно пьяный завклубом. Завклубом все порывался спеть какую-то оч-чень, Сашок, душевную, на хер, песню, но вспомнить слова никак не мог. Потом он упал лицом в салат и уснул. А Зверев некоторое время сидел молча, курил… Внезапно вспомнился странный журналист Обнорский-Серегин… Серегин-Обнорский… Хромой черт из черной литейки… Борода прокопченная… Землячок.

Зверев встал, подхватил под мышки завклубом и перенес его на диван. Из ноздри подполковника торчала веточка зелени. Потом Сашка надел ватник, сунул во внутренний карман початую бутылку «Смирновской», полпалки таллинской колбасы и вышел из клуба. Он шел к прибандиченному журналисту Обнорскому. Если бы у Зверева спросили: зачем? — он бы не ответил… Двух этих мужиков свел случай. Иногда мы глубокомысленно добавляем: слепой. Слепой случай… А настолько ли он слеп?

Обнорского Зверев нашел перекуривающим в тамбуре. Негр сидел на штабеле свежих сосновых досок, курил свою «Приму». Зверев вошел в облаке морозного воздуха, румяный, резкий… несколько секунд двое зэков смотрели друг на друга.

— Ну, с Новым годом, что ли, — сказал наконец Зверев.

— С Новым годом, — отозвался Обнорский.

Зверев сел на доски рядом с ним. Их завезли в тамбур литейки всего два дня назад, доски еще хранили свежий хвойный запах.

— Как настроение? — спросил завхоз.

— Нормально, — пожал плечами негр.

— Может, отметим? По питерскому времени. Обнорский вытащил из внутреннего кармана часы. «Лонжин», отметил про себя Зверев, очень дорогой швейцарский хронометр.

— Поздно, — сказал журналист. — Уже и по питерскому опоздали.

Действительно, подумал Зверев, уже и по питерскому… опоздали.

— И тем не менее предлагаю отметить. Сашка распахнул полу и показал горлышко бутылки.

— Так у меня же работа, — не очень уверенно сказал журналист.

— Ну, эту проблему я в два счета улажу, — ответил Зверев. — Ты посиди здесь, а я мигом.

Он встал и ушел в цех. Внутри было очень жарко… Зверев не бывал в литейке уже давно, но сейчас он вновь узнавал запах горящего металла, его свечение в формах. Мимо Зверева сновали работяги, скрежетал под потолком цеха тельфер. Литейка напоминала ад. До некоторой степени она и была адом.

Через несколько минут Зверев разыскал Адама. Поздравил с Новым годом и договорился, что заберет журналиста. Презентовал бригадиру пачку «Мальборо»… вопрос был решен. Когда он вернулся, журналист все так же сидел на досках и курил сигарету «Прима». Овальную. Класс четвертый.

— На сегодня твоя смена закончена, пойдем, земляк.

— А куда? — спросил Обнорский.

— Да есть тут у меня одна конспиративная точка, — сказал Сашка и засмеялся. Они вышли на улицу, обогнули огромный корпус и остановились перед стальной дверью с табличкой «Не входи — убьет! Высокое напряжение». Скалился череп со скрещенными костями. А над головой… над головой висело бездонное черное небо. В нем было тесно от звезд. Журналист закинул голову и смотрел вверх по-детски распахнутыми глазами. Звезды мерцали, мерцал под ногами пушистый уральский снег. Он казался слегка голубоватым.

Завхоз вытащил из заднего кармана самопальных джинсов ключ, попробовал вставить в висячий замок…

— Во козлы, — сказал он, — замок заменили. А раньше тут мой личный висел. Но хрен вам, все равно открою.

Он начал ковыряться в потрохах заиндевевшего замка.

— Стояли звери около двери, — вдруг негромко сказал Обнорский. Зверев замер. Грохотала неподалеку установка приточной вентиляции… и в этом грохоте прозвучали слова полузнакомого (или — полунезнакомого) журналиста, осужденного за хранение пистолета «вальтер». — Стояли звери около двери.

Зверев быстро обернулся к Обнорскому, посмотрел в черное лицо со слабыми разводами пота.

— Что ты сказал? — спросил Сашка.

— Да так… считалочку детскую из фантастического романа. А что?

— Стругацких, значит, любишь?

— Люблю, но давно уже в руки не брал… а тут случайно в камере подвернулась книжка.

— А в какой камере? — спросил Зверев. Уходя из Крестов в детскую тюрьму, он оставил мужикам том Стругацких. «Жук в муравейнике». Странную считалочку «Стояли звери около двери. Они кричали, их не пускали» он запомнил. В этой фразе был какой-то ускользающий, тайный смысл, созвучный сознанию узника… Стояли звери около двери. Они кричали…

— Камера два-девять-три? — спросил Сашка.

— А ты откуда… — начал было Обнорский, но осекся. Осекся, потому что все понял. Он вспомнил Крестовскую камеру, растрепанный том и инициалы А.З. на внутренней стороне обложки. Две буквы — А и З, четко написанные черной шариковой ручкой… Стояли звери около двери… Случай, говорим мы. И добавляем: слепой. У авторов этой книжки есть очень серьезные сомнения относительно слепоты случая… Высокое напряжение, — было написано на двери… Не входи, — было написано на двери, — убьет… Есть, есть сомнения относительно слепоты случая. И есть сильное подозрение, что ничего в мире не происходит случайно.

— Вот это номер, Андрюха! — воскликнул Зверев. — Вот так совпадение!

— Нет, Саша, это не совпадение! — возразил Обнорский. — Это не совпадение, это старая потаскуха Судьба.

Он рассмеялся и, набрав пригоршни снега, стал умывать черное лицо. Грохотала вентиляция в ржавом металлическом коробе, скалился череп на табличке. Осужденный Обнорский смывал пушистым теплым снегом африканскую копоть, а осужденный Зверев возился с висящим замком. Над планетой летела новогодняя ночь, сияли мириады звезд. Не входи — убьет. А вот хрен вам! Мы войдем. Мы выпьем. Мы потолкуем, как умеют говорить только русские мужики за бутылкой. И выйдем живыми, только немного нетрезвыми… Ах, высокое напряжение!

Угольно-черное небо висело над уральской зоной УЩ 349/13. И до рассвета было еще очень далеко. Но он обязательно настанет, потому что все еще впереди… Стояли звери около двери… Все еще впереди.

…Замок щелкнул. Зверев потянул на себя дверь. Она открылась с противным ржавым скрипом. Казалось, этот скрип долетает до звезд.

— Прошу, — сказал Сашка. Зэки вошли внутрь. Гул вентиляторов стал тише. Зверев пошарил по стене справа от входа, нашел выключатель. Вспыхнула лампа и осветила бетонный коридор, заваленный металлическим хламом, длинный, скучный и пыльный, с толстыми кабелями вдоль стены. Он уходил куда-то далеко-далеко. Казалось, что он уходит в бесконечность. И если долго идти по этому коридору, то можно выйти на другом конце земли. Где растут пальмы, стоят белые дома и синеет море. А по улицам бегут смуглые девушки в легких платьях. Теплый бриз поднимает ткань и обнажает стройные высокие ноги.

— Прошу, господин журналист, — сказал БС Зверев. — Думаю, что здесь уже давненько не ступала нога человека.

И они пошли по коридору к деревянной двери с облупившейся масляной краской. На толстом слое пыли отпечатались четкие рубчатые следы ботинок Зверева и стертых, сожженных сапог Обнорского. Потом они оказались в маленькой пустой комнате. Там стоял только стол и три сломанных стула. На стене висел календарь за девяносто третий год. Несколько дат в нем были обведены шариковой ручкой. Пол, стулья и стол тоже покрывала пыль.

— Садись, Андрей, — сказал Зверев и, пошарив в столе, извлек два не очень чистых граненых стакана. Он скептически посмотрел их на свет, хмыкнул…

— Ладно, сойдет.

Сашка разлил водку по стаканам, стер со столешницы пыль и положил колбасу.

— Я эту комнатенку еще в девяносто третьем надыбал. Кроме меня и еще одного человека — он уже откинулся, — никто о ней и не знает. Мелочь, конечно, но иногда хочется побыть одному, спрятаться от всех к чертовой матери. Ну, давай. С Новым годом!

— С Новым годом! — ответил Обнорский. Стаканы звякнули. Мужики выпили, закусили колбасой, откусывая ее прямо от палки.

— А странно мы с тобой встретились — сказал наконец Зверев.

— Странно… а может быть, нет. Думаю, Саша, что рано или поздно мы обязательно где-нибудь пресеклись бы. Есть у меня такое чувство.

Закурили. На этот раз Обнорский в позу вставать не стал, а взял предложенную Зверевым сигарету. Затянулся с видимым удовольствием. Дым, выписывая узоры, поплыл по конспиративной точке. Некоторое время мужики молча курили.

— А ты, Саня, как здесь оказался? — спросил Андрей.

— Хочешь знать? — Зверев хмыкнул. — Долгий рассказ получится, земляк… Можно сказать — роман. Знать бы еще, чем он закончится…

Сашка замолчал, наблюдая за плывущим в воздухе дымом. В принципе, на зоне не принято раскрывать нараспашку душу. Тем более лезть в нее. Но Обнорский на провокатора был определенно непохож. Более того, он как-то по-доброму располагал к себе…

— Рассказать?

Некий душевный настрой, особая атмосфера странной новогодней ночи (высокое напряжение!) подталкивали к откровенному рассказу. Привычка к осторожности останавливала.

Эта привычка выработалась еще на оперской работе, усилилась в зоне… Рассказать?… Или промолчать?… А чем, собственно, я рискую? Я ведь и так уже сижу…

Зверев вытащил из пачки новую сигарету, щелкнул зажигалкой — маленький огонек неожиданно глубоко отразился в его глазах, придав лицу странное, почти волчье выражение…

— Целый роман получится, Андрюха. Ладно, слушай.

История, которую Зверев рассказал журналисту, не содержала никакой конкретики и вообще была сильно отредактирована. Похоже, журналист это просек… Так, по крайней мере, показалось Звереву… Хотя все в его адаптированном изложении выглядело убедительно и логично.

— Вот так, Андрюха, — подвел итог завхоз. — Окончание срока в мае девяносто седьмого.

— А у меня в сентябре девяносто седьмого, — сказал Обнорский. — Впрочем, не знаю. Не знаю, чем все это обернется и когда мой срок закончится.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сашка.

— Может, выпьем?

— А-а, да… конечно, — спохватился Зверев и налил водки. В бутылке осталось совсем мало. — За удачу?

— За удачу! Хотя она тетка очень ненадежная. Звякнули стаканы, зэки выпили, молча зажевали водку колбасой.

— Ты, Саша, спросил, что я имею в виду, когда про срок говорил…

— Ага, — кивнул Зверев и добавил: — Тебя, Андрей, никто за язык не тянет. Хочешь — говори, не хочешь — не надо.

— Надо, — сказал Обнорский. — Мне надо, но… боюсь — не поверишь.

Зверев усмехнулся. За ментовские и бээсные годы уже насмотрелся и наслушался такого, что, кажется, отвык удивляться.

— Ты в Питере Кудасова знал? — спросил Обнорский.

— Никиту? — удивился Зверев. — Конечно. Отличный мужик. Мент по жизни.

— Да, отличный мужик… мент по жизни. Мы с Никитой друзья, но даже он мне сначала не поверил. Более того, посчитал психом.

— Тут у нас прошла информация, что в Никиту стреляли… слава Богу, неудачно. Беспредел полнейший! Ты что-то знаешь про это?

— Кое-что… я, собственно говоря, и предупредил его за день до выстрела.

— О чем предупредил? — спросил Зверев.

— О том, что готовится покушение и уже прибыл снайпер. А потом…

Зверев смотрел и слушал внимательно. История, которую начал рассказывать журналист, звучала, мягко говоря, нестандартно. И запросто могла оказаться ложью. Журналисты… ну, известное дело, приврать любят. Хлебом не корми, а дай возможность выдать нечто горячее, сенсационное. Сашка заранее сделал поправку на преувеличение.

Однако то, что рассказал ему Андрей Обнорский, настолько выходило за привычные рамки, что даже деленное на десять производило впечатление бреда.

Именно поэтому Зверев был склонен скорее поверить, чем нет. Ложь всегда стремится выглядеть правдоподобной. А вот правда может казаться на первый взгляд совершенно бредовой. Фантастической, невероятной.

…Обнорский рассказывал долго. Довольно толково выделял важные моменты, называл даты, фамилии и события, которые, как отметил бывший опер, запросто поддавались проверке. Не все, конечно, но многие… Довольно часто журналист ссылался на людей из ментовского или бандитского мира, лично известных Звереву. Он давал этим людям короткие, меткие характеристики, Зверев слушал и в большинстве случаев соглашался.

И все же то, что рассказал Александру Звереву Андрей Обнорский новогодней ночью девяносто шестого года в красной ментовской зоне, выглядело несколько необычно.

Рассказ Обнорского продолжался долго. За это время они успели выкурить все Сашкино «Мальборо» и перешли на «Приму». Зверев слушал, фиксируя фамилии, даты, завязывая в памяти узелки. Иногда у него возникали сомнения: а не разыгрывает ли его журналист… А? Вот сейчас он улыбнется и скажет: ну как тебе новогодняя сказка, опер?… И засмеется. И добавит: наливай по глотку. Ты чего, всерьез мой роман принял? Ну ты, брат, даешь!

Но ничего подобного Андрей Обнорский не сказал.

Лагерная жизнь довольно монотонна, скучна, упорядоченна. В ней это заложено изначально. Заключенный тянется к любому развлечению. Даже не очень высокого пошиба.

…Ежемесячно хозяин проводил собрание в клубе. Зоновский клуб вмещал шестьсот человек. И во время этох клубных посиделок заполнялся полностью… пустовали только два передних ряда справа от центрального прохода. Они предназначались для опущенных. Сами-то опущенные на клубные собрания не ходили, но бронь на два ряда впереди справа держалась железно. Как бы плотно не был набит зал — они пустовали. Заключенные и персонал зоны стояли вдоль стен, на забронированные места не садились. Традиция… Ментовская зона, красная, а традиция держится, пустуют тридцать мест в передних рядах. И никто никогда на них не сядет! Нельзя. Позорно.

…Зал, скучая, слушал начальника зоны Ивана Даниловича Жарова. Хозяин говорил о привычных производственных проблемах. О выполнении плана, о проценте брака в механическом участке, о необходимости повышения технологической дисциплины. Эти слова повторялись из месяца в месяц с незначительными вариациями. Зал скучал… Стараясь не скрипеть половицами, по центральному проходу шел прапорщик Пивоваров. Из новеньких, на тринадцатой всего пару недель назад появился… Он вертел головой, высматривал свободные места. И — нашел! Во — целых два полуряда пустуют!

Пивоваров опустился на свободное кресло. На соседнее положил фуражку. По залу пронесся вздох. Прапорщик устремил взгляд на сцену, где сидел хозяин в окружении замов.

Шум прошелестел по залу, полковник Жаров поднял голову от бумаг. Он еще продолжал говорить, он еще жил в ином мире — в мире процентов, труб, котлов, текущей крыши в мебельном цехе…

— …Упал на шесть процентов по сравнению с прошлым месяцем, — окончил фразу Иван Данилович и… увидел прапорщика Пивоварова во втором ряду. Полковник смотрел на прапорщика. Прапорщик на полковника. Их разделяло всего несколько метров. Жаров смотрел пристально, с прищуром. Пивоваров выпрямился. Потом поправил узелок галстука. По залу прокатился легкий гул.

— …На шесть процентов, — повторил полковник. И — Пивоварову:

— Вам удобно здесь сидеть, товарищ прапорщик?

— Мне?

— Вам, вам… удобно?

— Спасибо, — неуверенно ответил Пивоваров. — Вполне.

— Ну… дело ваше, — сказал Жаров. В голосе прозвучала какая-то хитринка. Зам по воспитательной работе отвел глаза. По залу катился гул, кто-то даже хохотнул.

— Я бы на вашем месте лучше у стеночки постоял, — сказал Жаров. Снова кто-то хохотнул.

— Ну-ну, — оборвал этот смех полковник, — у нас не базар, а производственное собрание… что за смех?

И продолжил доклад. Но в глубине глаз полковника блестели искорки.

На перерыве все вышли курить. Растерянный прапорщик подошел к группе вертухаев… при его приближении все замолчали. Неуютно стало Коле Пивоварову, смотрели на него внимательные глаза. Ехидно, озорно, пристально… ну, чего уставились? Вылупились, понимаешь…

Достал Пивоваров пачку хороших сигареток. «Кэмэл» называются, случайно одна знакомая подарила… Достал Коля сигареты. Угощайтесь, мол, ребята, говорит.

Но не берут у Коли сигареты. Молчат. Смотрят.

— Угощайтесь, мужики, — повторил прапорщик. — Это «Кэмэл».

— Да уж спасибо, Коля… свои покурим.

— Дык чего же?

— А так… нельзя нам у тебя ничего брать. Мы ж не знали.

— А чего не знали? — недоумевает прапорщик Пивоваров.

— Ничего не знали… а с виду-то и не скажешь.

И отвернулись от ошеломленного Коли его товарищи по оружию, отошли в сторону. А кто-то напоследок еще покачал головой и повторил: «Да… с виду и не скажешь. Вот, мол, как бывает-то…»

Потом, конечно, все прапорщик понял. И все с ним здоровались, и разговаривали, и выпивали вместе. Но при случае могли все-таки подковырнуть. И вертухаи, и зэки.

…Спустя несколько дней после того собрания нашел во время шмона Пивоваров номер «Плейбоя» у одного зэка.

— Во, — сказал он, доставая глянцевый журнал из тумбочки, — это у тебя чего?

— «Плейбой», гражданин начальник, — ответил зэк. — Легальное издание. Не запрещается.

— Сам знаю, что не запрещается… а зачем тебе-то?

— А на безбабье-то хоть поглазеть.

— Все с тобой ясно, — веско сказал Пивоваров. — Журнальчик глядишь, и онанизмом грешишь. Так?

И засмеялся весело, жизнерадостно, громко.

— Может, и грешу, — ответил зэк спокойно. — По мне уже лучше так, чем под хвост баловаться.

И осекся смех веселый. Бросил прапорщик Пивоваров проклятый «Плейбой» на тумбочку, махнул рукой… Но больше на пустые ряды впереди справа не садился.

Обнорского Зверев перетащил к себе в отряд. Никаких сложностей здесь не было — завхоз 16-го умел ладить со всеми. Свои отношения с начальством он строил на голом корыстном расчете. Лагерный кум, например, был заядлым киноманом, и Сашка регулярно снабжал его видеоновинками.