— Сам догадываешься… Ведь так?

— Не-а.

— Ладно… Дашь показания про хищения в СИЗО на Лебедева?

— Конечно, нет. Вы что же, за этим в такую даль ехали?

— Послушай, Зверев, чего ты пыжишься? Ты не пацан. Отлично понимаешь, что сидеть можно по-разному. Поэтому излагаю внятно, без подходцев: начинаешь сотрудничать с нами — живешь нормально, по истечении двух третей срока уходишь на поселок. Ну, а нет — значит, я тебе прямо здесь устраиваю сладкую жизнь. Из ШИЗО не будешь вылезать.

Умные глаза следака за стеклами дымчатых очков смотрели внимательно, с прищуром. Сашка отлично знал, что он говорит правду. Устроить сладкую жизнь можно любому, даже самому образцово-показательному зэку.

— Ну?

— А что ну? Вы же меня подталкиваете дать ложные показания, гражданин следователь.

— Ну бабен батон! Ой, какие мы порядочные… У тебя какая статья?

— Да вы же знаете.

— Ну и не хер в порядочного-то играть… Будешь сотрудничать со следствием?

— Нет.

— Гляди, пожалеешь. Не дашь показаний ты — даст другой.

— Вот вы к нему, к другому-то, и обратитесь.

На следующий день его опять выдернули в оперчасть. Он матюгнулся сквозь зубы, настроился на продолжение разговора с Филатовым. Но следака на этот раз в кабинете не оказалось. Разговаривать ему пришлось с опером Олегом Павловичем.

— Саша, — сказал Олег Павлович, — я не знаю, что ты со следаком не поделил…

— А что же мне с ним делить-то?

— Ваши трудности. Мне до фонаря. Но! — Олег Палыч поднял вверх палец. — Но! Есть мнение, что тебя потребно попрессовать. Понял?

— А это законно? — невинно спросил Зверев.

— Нет, незаконно… Но мы сделаем так, что все будет абсолютно законно.

— А это справедливо?

— Нет, несправедливо. Но мне приказали. Я обязан выполнить.

— Некрасиво получается, гражданин начальник, — сказал Сашка.

— Некрасиво, — кивнул опер. — Но за это ты своим, питерским, спасибо скажи. Мне-то от тебя ничего не надо… а придется, Саша, для начала тебя в ШИЗО опустить.

— За что это? — быстро спросил Зверев. — На каком основании?

— О-о… это вообще не вопрос! Я тебе сто причин найду. А конкретно… Ну, хотя бы за отказ от работы.

— А я работать не отказываюсь.

— Вот это правильно. — Опер улыбнулся. — Я с начальником отряда поговорил. Есть мнение поставить тебя на ответственное дело… УБИРАТЬ СОРТИРЫ.

— Ясно, — сказал Зверев. Сортиры убирали в зоне только опущенные. Взяться за такую работу означало признать себя петухом. — Ясно.

— Извини, но таковы обстоятельства… Не пойдешь?

— Странный вопрос, гражданин начальник. Конечно, не пойду.

— Тогда — ШИЗО. Пятнадцать суток за отказ от работы.

— Дайте бумагу, — сказал Сашка. Опер дал ему лист серой рыхлой бумаги и ручку. До некоторой степени он даже сочувствовал Звереву, видел в нем коллегу. Зверев быстро написал объяснительную, протянул бумагу Олегу Павловичу. Опер посмотрел на зэка скептически.

— …На любую работу, — прочитал он, слегка шевеля губами, — кроме уборки туалетов. Дата. Подпись… Ну, Зверев, ты же все понимаешь — пятнадцать суток ШИЗО.

Сашка промолчал. Понимал — это только начало.

На следующий день он уже сидел в камере штрафного изолятора. Неплохое начало… В ШИЗО, по-старому — карцер, можно загнать человека максимум на девяносто суток в течении года. Для этого не требуется ничего, кроме решения хозяина и нарушения. Подлинного или мнимого. Пятнадцать суток ШИЗО — не смертельно, но хорошего мало. Раньше при переводе в изолятор осужденного наказывали еще и ограничением в питании… А и так-то на обычных зонах паек скудный. Но в 1986 году эту драконовскую меру отменили, кормить стали одинаково, независимо от режима содержания… Ну, санаторий! Распустили всех к чертовой матери с этим гуманизмом! Сталина на вас нет.

…Зверев понимал, что это только начало. После пятнадцатисуточной изоляции он вернулся в отряд.

— Как, Зверев, одумался? — спросил отрядный, старший лейтенант Коробкин. — Будешь от работы отказываться?

— Я не отказывался от работы, — сказал Сашка. — Давайте любую, кроме уборки сортиров.

— Ну, знаешь ли, тут тебе не биржа труда. Куда послали — туда и идешь. У меня ты записан в уборщики туалетов.

— Сортиры мыть не буду.

— Это твоя позиция? — с любопытством спросил отрядный.

— В отношении сортиров — да. Позиция.

— Хорошо. Тогда, пожалуй, в ПКТ. ПОСТРАДАЙ ЗА ИДЕЮ.

А ПКТ, читатель, расшифровывается как помещение камерного типа. Это уже тюремный режим. Как же так? Суд-то народный в приговоре постановил: на общий режим… Как же так, ребята?

А вот так! По закону. По решению судьи… В соответствии с действующим законодательством… ПОСТРАДАЙ ЗА ИДЕЮ. Коли возникла потребность забить осужденного в ПКТ, в зону приглашается судья. Процедура проходит просто, строго и быстро. Без прокурора, адвоката и заседателей. К чему все эти излишества? Хозяин решил — судья народный оформил. ВСЕ ПО ЗАКОНУ.

…За систематический отказ от работы осужденный Зверев получил три месяца содержания в ПКТ. Немного. По закону можно впаять полгода. Сашка стиснул зубы и отправился в тюрьму, потому что ПКТ и есть тюрьма, лукаво прикрытая непонятным названием… Ему достаточно было сказать: Ладно. Понял. Покорился. Зовите опера — я дам показания.

Он улыбнулся и отправился в камеру. В маленькую локальную крытку, где даже прогулочный дворик затянут сверху сеткой рабица. Он понимал, что никакой это не подвиг… В красной ментовской зоне сидели ведь и блатные. Не верите? А это правда: жулики и бывшие менты в одной зоне. Среди них были и такие, кто говорил: не, начальник, я в мусорную зону не поднимусь. Западло мне! Оформляй в ПКТ. И уходили в помещения камерного типа сразу на полгода. По сути, они добровольно выбирали тюремный режим вместо общего! Действительно страдали за идею… Можно спорить о ценности идеи… Можно сколько угодно спорить о ценности идеи, но сам по себе факт вызывает уважение.

Осужденный Александр Зверев сидел в ПКТ и понимал — это только начало. И еще он понимал, что с такой биографией рассчитывать на УДО[24] не приходится. От этой мысли становилось тошно… Это ведь только начало. После трех месяцев добавят еще… А потом, когда полугодовой лимит будет выбран, решением суда его переведут на крытку.

Надо ломать эту ситуацию, сказал сам себе Зверев и стал прикидывать, что можно сделать… Думай, Саша, думай. Ты же опер.

Он думал и понимал, что сам, без помощи извне, ничего сделать не сможет. Один, говорит русская пословица, в поле не воин. В зоне тем более… Ну это мы еще посмотрим!

Он отсидел в ПКТ уже две недели. Или всего две недели. Обе формулировки справедливы и имеют право на существование… Решение пришло в тот самый момент, когда одному из вертухаев понравились зверевские часы.

— Хорошие у тебя котлы, — сказал вертухай.

— Да, — сказал Зверев.

— Продай, — сказал вертухай.

— Нет, — сказал Зверев. Эту шикарную «Омегу» ему подарил Лысый. Продавать или обменивать ее на что-либо он не собирался.

— Зря, — сказал вертухай. На «Омегу» он смотрел с вожделением. Через два дня он снова вернулся к этой теме:

— Продай.

— А письмишко можешь отправить? — спросил Сашка.

— Письмишко?

— Да, корешу весточку, — сказал Зверев и протянул служивому часы: на, смотри. Он сделал это с умыслом: когда человек уже подержал в руках понравившуюся вещь, уже примерил ее и почти ощутил себя владельцем, отказаться ему труднее. Вертухай покрутил хронометр и так и этак, надел браслет на руку… вздохнул и сказал: письмишко нельзя. Давай, мол, я тебе водочки, или пожрать… или чаю-курева.

— Нет, — сказал Зверев и забрал хронометр обратно. Еще через два дня вертухай дозрел: давай свое письмо. Только — смотри! — никому.

Так в Питер ушло послание с просьбой о помощи. Сашке оставалось только ждать и надеяться. Он даже не мог быть уверен, что вертухай сдержит слово. А что, собственно, мешает ему просто выбросить Сашкин SOS в урну? Ничего, кроме совести. А совесть… ну, в общем, совесть человеческая чем-то похожа на надувной шарик. И размер ее, и форма могут сильно меняться в зависимости от обстоятельств. Звереву оставалось только надеяться, что ценитель хороших часов не обманет.

Одновременно Сашка послал несколько писем по официальным каналам. Два из них — Семену Галкину и Лысому. Прочитает лагерная цензура? Пусть читает. А третье — в прокуратуру — цензор вскрывать не имеет права. Все три письма были страховкой, все три несли информацию о том, что содержат Зверева в ПТК. И содержат незаконно.

Прокуратура, конечно, Сашкиной жалобой не особо-то будет заниматься: что, осужденный жалуется? Так они все жалуются… ну-ка, что там такое? Так… вот, систематический (!) отказ от работы… неподчинение… решение судьи. Так чего он хочет? Все законно! Еще и мало дали, надо бы больше… Резолюция. Печать. Подпись прокурора… СИДИ, УРОД, НЕ РЫПАЙСЯ.

…Семен Галкин получил от Зверева и еще одно письмо, но уже отправленное через вертухая. Прочитал, выпил водки. Прочитал еще раз. Потом выругался и позвонил Стасу. Через час опер (вернее — бывший опер, нынче пенсионер) и бандит встретились в маленьком, кафе. Стас выслушал Семена, матюгнулся и сказал:

— Будем решать вопрос. Завтра… нет, послезавтра лечу в Тагил. Я там кой-кого знаю, помогут.

Стас не сказал Галкину, что Лысого тоже прессуют и в Архангельскую область тоже уехали решать вопрос. Стас ничего не сказал Галкину про то, что он и сам отсидел в ПКТ больше пяти месяцев… Послезавтра он вылетел в Екатеринбург, а оттуда на частнике рванул в Нижний Тагил. Стасу не очень хотелось помогать менту. Да, они вместе ходили на дело, и Зверев вел себя нормально, не мандражил… да, Зверева фактически приняли в команду. Но все равно он оставался ментом.

Помогать менту, хоть и бывшему, не очень хотелось, но за Зверева стоял Лысый. И еще — Стас предчувствовал свой конец… хотелось сделать напоследок что-то хорошее… Через месяц Стаса убьют во время рядовой стрелки. Он предчувствовал свой конец и торопился что-нибудь доброе сделать напоследок.

В Тагиле он встретился со старым лагерным корешем, изложил проблему под косяк хорошей анаши. Кореш, в отличие от Стаса, воровских традиций держался крепко и помогать менту отказался наотрез.

Кореш отказался, но свел Стаса с местной братвой. А братаны держали директора химзавода. А директор химзавода по жизни был хорошо знаком с прокурором по надзору за исполнением наказаний.

Всего этого Зверев не знал. Вернее, он не знал всей цепочки, первым звеном которой стал ветеран ленинградского сыска Семен Галкин, а последним — нижнетагильский прокурор Филипчук. Зверев сидел в ПКТ уже месяц. Теплое апрельское солнце он видел по часу в день. Через стальное плетение сетки рабица в крошечном прогулочном дворике. Он ждал. Ему казалось уже, что вертухай обманул, или почтальоны ушли в запой и сдали в макулатуру нелегальное письмо стоимостью в одну «Омегу»…

В один прекрасный день, когда пошел уже второй месяц пребывания Зверева в крытке, в УЩ 349/13 прибыл прокурор по надзору. Круглое лицо Ивана Кимовича Филипчука носило следы вчерашнего… Надзорных прокуроров не любят. А Филипчука после вчерашнего боялись панически. В неопохмеленном состоянии он крут бывал безмерно.

Накануне прокурор пил с директором химзавода. После того как раскатали первую бутылку и уже начали вторую, директор сказал:

— Что за х… такая, Кимыч? Мне звонит друг из министерства, жалуется, говорит: произвол у вас в Тагиле… произвол в зоне красной. Его племяш, отличный парень, по сфабрикованному делу сидит в тринадцатой. Совсем парня запрессовали там, у Ивана-то Жарова… из карцера не вылезает. Из… как его?… ПКТ.

— Фамилия? — выкатывая глаза, строго спросил прокурор.

— Зверев, — сказал директор. — Александр Андреевич Зверев.

— Я им, блядям, хвоста накручу… мало не покажется.

— Да, ты уж разберись там, пожалуйста, Ваня… Осетринки?

…В тринадцатой прокурор затребовал личные дела злостных нарушителей, находящихся в ПКТ. Произвольно отложил пять папок. Четвертой лежала папочка Зверева, племянника большого человека из министерства.

Дорогой, изящный, высокоточный хронометр «Омега» на руке прапорщика Кускова шел как… как хронометр! Прапорщик был очень доволен.

— У вас, Зверев, жалобы есть? — спросил Филипчук, глядя на Зверева глазами в красных прожилках. Ивану Кимовичу хотелось поскорее закончить всю эту рутинную мутоту. Ивану Кимовичу хотелось пива.

— Есть, — ответил Зверев. — Меня необоснованно содержат в ПКТ. Я уже направлял вам жалобу.

— Жалобу… жалобу он направлял. Не вижу, почему вы считаете, что вас содержат необоснованно. Вот — извольте — приговор судьи Мельникова… отказ от работы. А перед этим вы помещались в ШИЗО. Основание — отказ от работы.

— Это не так, гражданин прокурор. Я не отказываюсь от работы. Я согласен на самую тяжелую работу.

— Ничего не пойму. Поясните, Зверев.

— Я отказался только от уборки туалетов. Вы, должно быть, знаете, что в зоне туалеты убирают только опущенные. Меня по-человечески это оскорбляет… На любую другую работу я пойду.

— Опущенные, Зверев, не юридическое понятие, — сказал Филипчук строго. — Идите. Ответ на свою жалобу вы получите в установленном порядке.

Зверев вышел с нехорошим чувством. Похоже, что письмо все-таки до Галкина не дошло. Эта пропитая прокурорская рожа даже и не попробовала вникнуть… Зверев ошибался. Когда дверь за ним закрылась, Филипчук, не глядя на заместителя начальника по воспитательной работе, сказал:

— Вы что же творите?

— Иван Кимыч…

— Да вы что делаете? Второй месяц мужика в ПКТ держите за то, что у него человеческое достоинство есть? За то, что вместе с петухами сортиры драить отказался? Черт знает что!

— Иван Кимыч, я думаю, вышла ошибка… Этот Зверев…

— Вы это мне бросьте! Бросьте произвол насаждать! Освободить немедленно, я это дело лично беру на контроль!

…Ох, хорошо ходит хронометр «Омега» на руке у прапорщика Кускова.

Осужденный Зверев вышел из ПКТ. Из трех месяцев он отсидел в зоновской крытке тридцать восемь суток.

Сашка подставил апрельскому солнцу бледное лицо и улыбнулся.

Он понимал, что это только начало, что администрация лагеря сильно раздражена… Еще бы — из-за какого-то зэчары упертого чуть под прокурорский пресс не попали! А кому он на хрен нужен, вымогатель этот? С опера, курирующего Зверева, спросили: ты чего, охренел? Чего беспредельничаешь? На кой болт мороженый тебе дался этот Зверев? Филипчук чуть телегу не накатал, еле-еле отговорили за бутылкой… Опохмелился — подобрел. А то бы полный звездец. Прокуратуре палец в рот положи — всю руку до кости обгложут… отписываться устанешь от сволочей сутяжных. Плюнь ты на этого Зверева, Олег. Понял? — Да я что? Меня же питерский следак попросил. — Это, Олег, питерских гребет — пусть они сами и решают. Нам своих заморочек хватает.

Когда через несколько дней в Тагил позвонил следователь Филатов, ему сказали: На хер! Разбирайтесь сами!

— Так вы же обещали помочь!

— Ну, обещали… а теперь на нас надзорный так наехал — караул!

…Зверева вернули в отряд и оставили в покое. Но, чтоб жизнь медом не казалась, направили работать в литейку. В черную литейку. Работа тяжелая, вредная, грязная. Сашка впрягся и тянул эту лямку. Не жаловался, не ныл. Он и по жизни никогда не ныл, а в зоне — тем более. Тут человек на виду, каждый его поступок известен. И как бы ты ни хотел казаться своим, нормальным, но если ты дерьмо — тебя раскусят. Проверено.

Упорство Зверева в истории с уборкой сортиров уже было известно в зоне. Он завоевал авторитет. Еще небольшой. Еще недостаточный, чтобы его приняли в круг зоновской элиты. Но на него уже обратили внимание.

Спустя некоторое время после выхода из ПКТ у Сашки состоялся разговор с опером.

— Ну, ты, Зверев, зла-то на меня не держи, — сказал Олег Павлович. — У меня к тебе претензий нет… просто — так было надо.

— Кому это было надо?

— Да вашим, питерским. Филатов-то с горпрокуратуры зря, что ль, приезжал?

Зверев пожал плечами, а опер спросил:

— Что там они от тебя хотели-то? Сашка подумал… прикинул, что кое-что лагерному оперу можно рассказать без потерь для себя. И даже с определенной выгодой. Он пожал плечами и ответил, что, мол, отбывая в тюрьме, организовал ремонт и окраску автомобилей, был в контакте с хозяином. Теперь прокуратура и бэхи копают под хозяина — добиваются от Зверева показаний. Вот отсюда и прессовка. Понятно?

— Понятно, — сказал опер. — Что ж ты сразу-то не сказал?

— А кто у меня спрашивал?

Таким образом опер, а от него кум и хозяин узнали, что, находясь в ШИЗО, а затем в ПКТ, Зверев прикрывал их коллегу. Корпоративные чувства есть у представителей любой профессии… У сотрудников ГУИН тоже.

В начале декабря девяносто пятого года завхоз 16-го отряда Зверев быстро шел по территории тринадцатой зоны. Мороз стоял — будь здоров, бодрил. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Зверев спешил, дел на день у него было намечено невпроворот. У завхоза отряда всегда дел невпроворот. Прошло без малого три года, как Зверев переступил порог зоны. Это было в конце февраля девяносто третьего… целую жизнь тому назад. Или, по крайней мере, половину жизни. У лагерной жизни свое течение времени, несопоставимое с вольным.

Зверев вышел на стадион, заваленный кучами снега. Зимой снег свозили сюда со всей зоны. И здесь же он уничтожался в крематории. Так зэки называли огромный черный куб с дымящейся трубой. Нижняя часть конструкции являлась топкой, в открытый верхний резервуар непрерывно закидывали снег. Два зэка внизу кормили топку дровами, четверо сверху — снегом. Талая вода стекала в систему канализации. Процесс шел непрерывно.

Мудро. А главное — экономично… Если снегопадов долго не было, топка затухала, и крематорий стоял скучный, закопченный.

За два с лишним года с момента поступления в зону Александр Зверев вырос из рядового зэка в завхозы. В лагере это крутая карьера! Завхоз отряда — первое лицо в отряде. А для зэка завхоз — все! Хорошие отношения с ним важнее, чем хорошие отношения с самим хозяином. Это как в армии: генерал, конечно, главнее старшины, но по жизни получается наоборот… Зверев за два года вырвался в завхозы, в лагерную элиту, в круг первых лиц. Левый рукав его аккуратно подогнанного ватника на законном основании украшал косяк — черный четырехугольник ткани с яркой рубленой надписью «Завхоз 16-го отряда», знак принадлежности к особой касте. Атрибут власти. Примерно то же самое, что персональный автомобиль и кабинет со смазливой секретаршей на воле. Сразу видно — начальник… Вот только на воле начальником можно стать по блату, по родственным связям, по воле случая, в конце концов. В зоне это исключено… Кладовщиком, поваром, библиотекарем — можно[25]. Но не завхозом.

Зверев прошел мимо здания столовой, в которую стекались группы зэков. Он посмотрел на часы и решил позавтракать: сразу не поешь, потом будешь бегать голодный до обеда. А если хорошо закрутишься, то и до ужина. Проверено. Сашка повернул обратно и зашел в столовую.

Внутри было тепло, много зелени в цветочных горшках на стенках. Зелень посреди суровой зимы радовала глаз. Зверев легко взбежал на второй этаж. Он взял шлемку, белого хлеба (тоже привилегия, белый положен только работягам — литейщикам и больным) у хлеборезки и подошел к раздаче. Завхозы и бригадиры по традиции в очередях не стояли, некогда.

— Привет, Костя, — сказал завхоз 16-го отряда, протягивая свою шлемку в окно раздачи. Мордастый Костя в грязноватом белом халате кивнул в ответ.

— А может, в очередь встанешь? — сказал кто-то сбоку.

Сашка повернул голову направо и увидел крепкого бородатого мужика. Смотрит с вызовом. Явно из новеньких: ватничек со склада, штаны тоже. Не обношенные кирзачи на ногах… Видать, из карантина.

— Спешу я, земляк, — ответил Сашка. Новенький, подумал он, порядков здешних еще не знает.

Бородатый кивнул головой на очередь за спиной:

— Они тоже спешат. Да и у меня восемь человек за столом этот бачок ждут.

Костя-раздатчик уже наполнил шлемку кашей с тушенкой, протянул Звереву, но бородатый ловко перехватил ее и опрокинул себе в бачок. Вообще-то такое поведение было откровенной борзотой. Салага, без году неделя на зоне, а пытается тягаться с завхозом — определенно борзота. Костя удивленно посмотрел на пустую шлемку Зверева. Бородатый бросил ее на доску, закрепленную у раздаточного окна. Алюминиевая посудина противно забренчала.

— Еще восемь порций добавь, — сказал бородатый и пихнул в окно свой бачок. Костя вопросительно посмотрел на завхоза. Зверев усмехнулся и спокойно произнес:

— Я подожду… Спешит, видно, человек. Обслужи, Костя, человека…

Мордатый раздатчик хмыкнул, неодобрительно качнул головой и навалил в бачок пищи. Бородатый, прихрамывая, отошел. Зверев посмотрел ему вслед, задумчиво почесал гладко выбритую щеку и бросил:

— Приятного аппетита, земляк.

— Спасибо, — буркнул, не оборачиваясь, бородач. Зверев подумал: ладно, ты у меня, хромой, еще поплачешь… дам тебе урок лагерного хорошего тона.

Он взял с доски свою шлемку со следами каши и снова подал раздатчику. Посмотрел на очередь:

— Может, еще кто спешит?

Никто не спешил… Мордатый Костя улыбнулся, оскалил железные коронки. Про этот эпизод Зверев сразу и забыл. Ну, не то чтоб совсем забыл… закрутился просто, и все. Потом, через пару дней, снова увидел хромого бородача, вспомнил. И… пристроил его в литейку. Для завхоза это не особо трудно. Перетолковал с одним завхозом на ходу, потом с другим: — Здорово. — Здорово. — Как дела? — Да ничего, нормально. — Слушай, Михалыч, у тебя там есть такой один хромой черт с бородой… — Есть, а что? — Борзой больно, будут раскидывать их из карантина, так постарайся, чтобы его куда на легкий труд. — В литейку, что ли? — О, в самый раз… — Нет вопроса, трудоустроим, раз борзой… — Ну, спасибо. — Да не за что…

Таким образом хромой черт с бородой попал в черную литейку. Когда-то Зверев сам отпахал там около полугода. Работа была тяжелой, физически изматывающей и очень грязной. Бригадиром на черном литье стоял Адам, чеченец. С Адамом у завхоза 16-го отряда были хорошие отношения. Он и намекнул бригадиру: ты, мол, поставь этого деятеля на поросят. Поставлю, ответил Адам, чего же не поставить?

Поросятами литейщики называли форму N 12 — эта отливка действительно чем-то напоминала круглого, упитанного поросенка. В свое время Сашка сам лил форму N 12, цену этой работе знал… За смену дашь норму — девяносто штук — и с ног валишься. Одна мысль: поскорее бы до койки доползти, рухнуть и спать.

Бородатого Сашка пристроил к Адаму не со зла, а, скорее, для профилактики. Несколько десятков зэков в столовой наблюдали конфликт, в котором Зверев как бы уступил… Вроде бы — мелочь. Но в зоне все имеет несколько другой вес и смысл. Уступил сегодня, дал слабинку. Завтра-послезавтра про тебя уже начнут шептаться за спиной. Про обычного зэка — нет, но завхоз отряда всегда на виду, все его поступки, и со знаком плюс, и со знаком минус, обсуждаются. Или, как говорят на воле, имеют большой общественный резонанс.

Хромого зэка, которого завхоз Зверев устроил в литейку, звали Андрей Обнорский. До посадки он работал корреспондентом молодежной газеты в Санкт-Петербурге. Случайная и, в общем-то, незначительная стычка в столовой будет иметь неслучайное продолжение.

Вечерело. Догорал закат. Серебрился иней на ограждениях локалок. Замотанный за день Зверев возвращался в отряд. Хотелось перекусить наскоро — под бушлатом Сашка нес вареную курицу, — попить чаю и лечь.

— Эй, Зверев!

Сашка замер, обернулся. Метрах в десяти стоял заместитель начальника колонии по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский. Вот некстати, подумал Сашка, а вслух сказал:

— Добрый вечер, Сергей Иванович.

— Добрый, Саша, добрый… подойди, потолкуем.

Если не поворачиваться к нему боком, подумал Сашка, то курица не особо будет выпирать… глядишь, не заметит. Но все равно — некстати.

Зверев энергично подошел. На лице открытая улыбка человека, которому нечего скрывать… кроме вареной курицы под бушлатом. За нее завхоз шестнадцатого отряда запросто мог попасть в ШИЗО.

— Вот у тебя, Саша, в персональном номере окошко есть рисованное, верно?

— Есть, Сергей Иваныч, — осторожно ответил Сашка.

— Ага… лужок, коровки… верно? От коровок на лужку он запросто перекинет мостик к курочке под бушлатом, подумал Сашка. Видно, кто-то заложил… Значит — ШИЗО.

— У меня там еще и бабочки порхают, — сказал он с неким вызовом.

— Во-во, бабочки… а это что?

— Что?

— Вот и говорю: что? — повторил Кондратовский и ткнул пальцем себе за спину. А там стоял на двух ржавых железных столбах большой ржавый щит. Метра два на два, или около того.

— У себя в комнате ты, значит, лепоту навел, а здесь стоит себе щит… и ничего не надо. Всем по фигу, а, Саша?

— Так я… чего ж? Я, если надо…

— Конечно, Саша, надо. А как же? А то — растерялся. Са-а-всем на тебя не похоже.

«Если бы ты, гражданин начальник, знал, КАК я растерялся».

— Сделаем, Сергей Иваныч! Что за вопрос. Можем луг, коровок, бабочек и даже курочек, — бойко сказал Зверев. Ржавый щит на ржавых трубах казался ему сейчас замечательным и элегантным сооружением. Очень нужными и важным. Достойным кисти Пикассо.

— Ну зачем же курочек-бабочек? Стенд должен нести воспитательную нагрузку. Значимую. Эмоциональную. Оптимистическую.

— Совершенно с вами согласен, Сергей Иванович, — подхватил Сашка. — Вот есть очень хороший, оптимистичный плакат: «На свободу с чистой совестью!»

Кондратовский покачал головой, хмыкнул и сказал:

— Ох ты и язва, Зверев!

— Да что вы, Сергей Иванович… я хотел как лучше. А не нравится про свободу с чистой совестью, давайте другой.

— Ну, какой?

— Тебя ждут дома!

Кондраковский внимательно посмотрел на стенд. Так, как будто уже увидел его покрашенным, расписанным. Значимым. Эмоциональным и оптимистичным. Несущим воспитательную нагрузку.

— Давай, — сказал он. — И чтоб женщина и ребенок на переднем плане… как бы руки протягивают навстречу. А?

— Самое то, Сергей Иваныч. Сбацаем не хуже Рафаэля. Женщина и трогательная малютка… Тебя ждут дома! Ни один человек не пройдет мимо равнодушным.

— Ну, давай, действуй. Когда сделаешь?

— А когда нужно?

— Да чего тянуть? Чем быстрей, тем лучше.

— К утру устроит, Сергей Иваныч?

— А успеете?

— Не вопрос! Ради гуманистических идеалов… Тебя ждут дома! Женщина с малюткой… курочка…

— Иди ты со своей курочкой, — весело сказал замнач по воспитательной работе, поправил шапку и удалился.

— Завтра проверю, — крикнул он издалека.

— С курочкой-то я за милую душу, — негромко ответил Сашка и пошел в отряд. Нашел двух художников. Один-то рисовал плохо. Второй — неизвестно как. Еще никто его рисунков не видел, а сам о себе он сказал: не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ.

Зверев обеспечил их фанерой, красками, кистями, а главное — идеей:

— Женщина и малютка, протягивающие руки… Тебя ждут дома! Трогательно, пронзительно. Чтобы никто мимо не смог пройти равнодушным. Чтобы за душу хватало. Ясно, пикассы?

Пикассам все было ясно.

Сашка поужинал, попил чаю и через десять минут уже спал. Спали коровы и бабочки на лугу. Спали курицы на насестах. Спал у себя дома Сергей Иванович Кондратовский. И только два художника, наследники великого Малевича, трудились.

Утром полотно уже висело на стенде. В рассветной полутьме пробегая мимо, Сашка бросил на него взгляд, ничего не разглядел и побежал дальше — дела. Вслед ему тянулись женские и детские руки… Днем он встретил Кондратовского, сказал:

— А мы уже сделали, Сергей Иваныч. Не видели?

— Видел, — сухо ответил замнач.

— И как? Вам понравилось?

— Я бы лучше остался здесь, — сказал Кондратовский фразу, которую Зверев тогда не понял. А понял он ее ближе к вечеру, когда возвратился в отряд… Действительно, равнодушным картина оставить не могла никого! Страшная баба с безумными глазами тянула костлявые руки. Было ясно: схватит — тут же задушит. А у ее ног стоял малюточка с кровожадным лицом голливудского монстра. И он тоже тянул руки. Этот, подумал Зверев, скорее всего перекусит горло.

«Тебя ждут дома!» — кроваво горели буквы над семейкой вурдалаков. Художники (не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ), видимо, сильно поспешили. Краска кое-где образовала потеки… они напоминали кровь… Тебя ждут дома!

— Пожалуй, — сказал Зверев, — прав Кондратовский: лучше остаться здесь!

Недели через две Зверев встретил в столовой Адама. Подсел к нему за стол, поставил свою шлемку, вытащил из специального чехольчика на поясном ремне персональное весло.

— Как там мой крестник, Адам?

— Обнорский-то?

— Он, черт хромой.

— Вкалывает, Саня, как сто китайцев. Выносливый, хоть и хромой.

— Да ну? Он же из интеллигентов… говорят, журналист.

Адам взял кусок белого хлеба, отломил и только после этого ответил:

— Вот тебе и журналист. Пашет!… Пашет, как заведенный. Я его, как договаривались, поставил на легкий труд. Перевоспитываю.

Адам засмеялся, но Зверев его веселья не поддержал.

— Слушай, Адам, а что он за человек? Бригадир пожал плечами:

— Вроде ничего мужик. С юмором, в шиш-беш хорошо играет. Твой землячок… питерский.

Зверев встрепенулся. О том, что Обнорский из Санкт-Петербурга, он не знал. А земляки на зоне друг друга знают, поддерживают… Это открытие неприятно кольнуло Зверева: фамилию узнал, статью тоже, даже профессию узнал… Еще удивился: что журналист в ментовской зоне делает? А откуда парнишка на зону залетел — не спросил.

— Питерский, значит? — спросил Сашка, скатывая в ладонях хлебный шарик.

— Питерский. А ты не знал? — Адам тоже удивился. Кавказцы своих знают обязательно, У них земляческие связи сильны невероятно.

— Не знал… Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.

— Заходи, Саша, тебя всегда рад видеть. Чайку попьем, захочешь — еще чего интересного придумаем. Мне бутылку «Джонни Уокера» прислали. Классная вещь.