Авторское предисловие

Дорогой друг, ты, в принципе, можешь и не читать наше предисловие. Книга, в отличие от утюга, не требует тщательного изучения прилагаемой инструкции перед началом эксплуатации. Раскрыл и эксплуатируй.

Для чего же тогда авторы написали эти строки?

…Попробуем объяснить.

Все дело, видимо, в том, что нам и самим хотелось бы понять, что именно мы написали. В каком жанре? С какой целью? Это — детектив?… Ну, в общем-то, да… Хотя детектив содержит не только загадку, но и разгадку. Наш роман не содержит разгадки. Мы, собственно, и не ставили себе цель написать классический детектив и запутать читателя так, чтобы он ничего не смог распутать. Внимательный читатель все поймет сам.

Мы пытались рассказать историю жизни оперуполномоченного ленинградского уголовного розыска. Почти реальную. В этом смысле «Мент» является скорее полудокументальной хроникой и более всего стыкуется с «Мемуарами» Франсуа Видока, которые вышли в свет в 1828 году в Париже… Авантюрист, преступник, каторжник, а позже полицейский, Видок стал в конце концов частным детективом. Впервые в литературе рассказав о жизни преступного мира, он создал жанр про полицейского и вора. Его «Мемуары» пользовались громадным успехом и именно потому, что автор использовал реальный непридуманный материал.

С огромным удивлением мы поняли, что в большой массе выходящей нынче у нас художественной (и псевдохудожественной), документальной (и псевдодокументальной) литературы подобное встречается нечасто. Даже когда книги пишут серьезные и знающие тему люди, — все равно иногда получается развесистая клюква. Различие только в степени развесистости.

Особенно это касается лагерной темы. Тот тяжелейший пласт, который вспахали Солженицын, Шаламов, Лебеденко, относится все-таки к другой, ушедшей эпохе.

Книги, относящиеся к сегодняшнему дню, либо не очень компетентны, либо тяготеют к сенсационности. Увы… Не претендуя на полноту охвата, мы все же пытались восполнить этот пробел. Что получилось — судить тебе… А мы садимся писать завершение нашей трилогии.

С уважением, Андрей Константинов, Александр Новиков

Пролог

День пятнадцатого февраля тысяча девятьсот девяносто третьего года выдался в Питере морозным и ветреным. Солнце, кажется, даже и не думало о том, чтобы выглянуть из-за серых, низко висящих туч, с которых сыпался на угрюмый город колючий снег. Поземка заставляла прохожих жаться к нахохлившимся домам. Люди торопливо семенили по заснеженным тротуарам, стараясь побыстрее юркнуть туда, куда не мог ворваться за ними следом пронизывающий ветер — в магазин, в метро, в собственную парадную…

Странный контраст с торопящимися укрыться в тепле горожанами составляла группа из восьми человек, сидевших на корточках перед одиноким вагоном, стоявшим на запасных путях Финляндского вокзала — далеко от шумных перронов, к которым прибывали пригородные электрички и комфортабельные поезда дальнего следования. Запасные пути у Финляндского вокзала — это настоящий лабиринт, в котором случайный человек может запросто заблудиться. На самом деле ничего странного в неподвижности восьми человек, сжавшихся на корточках перед одиноким мрачным вагоном, не было. Вагон, перед которым они сидели, назывался «Столыпиным» и предназначался для этапирования осужденных к местам отбытия наказаний — а эти восемь были зэками, то есть как раз этапниками. Нет, конечно, целый вагон на восемь человек — это было бы слишком жирно, просто этап формировался из нескольких партий — самые большие прибывали, как правило, из Крестов, а этих восьмерых автозак доставил из изолятора, расположенного на улице Лебедева. Тюрьму эту петербуржцы часто в обиходе называют детской — потому что в ней действительно сидят преимущественно малолетки. Впрочем, на Лебедева хватает и взрослых мужиков, содержащихся под стражей — ведь в каждую камеру малолеток положен воспитатель, который обязан следить, чтобы не беспредельничали, а надо сказать, что детки (среди них, как правило, только те, кто совершил тяжелые преступления — убийства, изнасилования, разбои и т.д.) способны на проявление такой жестокости, которая может ужаснуть даже видавших виды опытных и заматеревших зэков…

…Спросите любого, кому когда-либо доводилось зону топтать, о том, как его этапировали к месту отбытия наказания — и услышанный рассказ навряд ли порадует добрыми и светлыми эмоциями. Этап — это сплошные нервы и масса бытовых неудобств — так уж повелось в России с давних пор… Этап — это не просто перевозка заключенного, это всегда новый рубеж в жизни, новая веха в судьбе… У нас ведь в стране как: каждый сиделец сначала числится задержанным, потом арестованным. И пока томится он в изоляторе под следствием — преступником его называть нельзя, поскольку суд еще не определил степень вины и меру наказания. Определить-то суд еще ничего не определил, а содержащийся под стражей уже наказан — дурной едой, теснотой, кислородным голоданием и замечательным, можно сказать — душевным — обществом. Редко кто в изоляторе умудряется свое здоровье поправить. Когда следствие завершается, заключенный начинает знакомиться с делом, которое направляется в суд. После идет процесс — зэк, естественно, по-прежнему в крытке парится. Но вот уже и приговор вынесен — скажем, семь лет в колонии строгого режима — а на зону сидельца все равно никто отправить не торопится, потому как он хоть и осужденный уже, но осужденный, если можно так сказать — не окончательно. Есть у заключенного право еще кассационную жалобу написать и ответа на нее дождаться. А кассационников ни одна зона не принимает — мало ли, какой ответ на жалобу придет. Хозяева так рассуждают: «Нам невиновные не нужны». И они по-своему правы… А поскольку в матушке-России запрягают очень медленно, часто так бывает, что от момента задержания человека милицией до дня получения им ответа на кассационную жалобу проходит год, порой и другой, а то и третий… Да что там — случалось (и не так уж редко), что и по пять лет людей в предвариловке мариновали…

Так вот — как ни паскудно в изоляторе сидеть, а человек уж так устроен, что везде обжиться умудряется. За долгие месяцы тюрьма и впрямь домом родным становится, в котором все ходы-выходы знакомы, и про каждого соседа-сокамерника известно больше, чем про собственную жену… Сокамерники, как и жены, конечно, разные попадаются — и нормальные люди, и твари конченные, но, по крайней мере, понятно чего от каждого ждать можно. Человек-то больше всего всегда страшится неизвестности…

Познание этой неизвестности начинается в тот вечер, когда, вскоре после получения ответа на кассационную жалобу (у одних это вскоре несколько дней тянется, у других — месяцы занимает, тут ведь как карта ляжет), зэку объявляют, что утром он, сердешный, уйдет на этап… Из родимой хаты заключенного с вещами переводят в этапную камеру, в так называемый собачник. Почему собачником эта камера называется? Да потому, что уюта в ней, конечно, никакого — никто ведь в этой хате дольше чем на сутки-двое не задерживается, а стало быть — почти каждый норовит наплевать-нагадить от всей души — крытке на память… Потому и собачник, что у пса в будке уютнее, чем в этапной камере… Ну, а утром этапников шмонают напоследок, выдают сухой паек, грузят в автозак — и с ветерком доставляют до вокзала, где уже ждет осужденных так называемый «Столыпин» — специальный этапный вагон… Надо сказать, что шмонают этапников перед погрузкой в автозак без особого рвения — уходящие сидельцы вертухаям уже до балды — убывает человек — и скатертью дорога, за него теперь пусть другие отвечают, да и что он из крытки с собой в дорогу-то взять может? Другое дело, если у конвойщиков с зэком какие-то личные счеты — тогда да, тогда бедолаге могут и трусы на ленты распушить, чтоб запомнил, сука, кому в тюрьме банковать положено… Но такие ситуации случаются все же редко, и, как правило, предэтапный шмон — чистая формальность, не более… Вертухаи, они ведь тоже — люди, так что, ежели к ним — по-человечески, то и они в ответ — по-людски. В пределах разумного, естественно… Можно, конечно, и на садиста нарваться — но тут уж кому как повезет. Выродки встречаются во всех социальных группах…

Что же касается сухпая на этап, то, ясное дело, никто зэка деликатесами на дорожку баловать не будет, это надо понимать. В начале девяностых годов в Питере этапник получал полбуханки черного хлеба да горсть сахарного песку. И на сколько дней выдавался этот харч — тут опять все от везения каждого отдельно взятого зэка зависело. Какие-то нормы, разумеется, существовали — но кто и когда в России их соблюдал, эти нормы?… Так что, ежели всю специфику момента оценить, то зэчара должен был и за половину буханки государству спасибо сказать. А то, что сахарный песок высыпали просто на хлеб, а не выдавали в аккуратном пакетике — так ведь зэк не барин, слижет сахар с хлебной мякоти языком сразу, а не слижет, просыпет на землю — значит, не очень голодным и был… Недовольные могли писать жалобы в ООН, в ЕЭС или даже лично Папе Римскому. Правда, шансов на получение ответа у этих недовольных было, прямо скажем, немного. Но ведь никто осужденным райских кущ, молочных рек и кисельных берегов и не обещал. Не нужно было преступления совершать — не пришлось бы и слезами умываться…

Восемь человек сидели на корточках неподвижно, сцепив руки на затылках, перед каждым на снегу лежали сумки или котомки — весь нехитрый скарб заключенных, который они могли взять с собой в зону. Ветер хлестал колючим снегом по покрасневшим лицам зэков, но никто не роптал и не шевелился — за разговоры и движения можно было запросто получить прикладом по хребту от конвоиров — они переминались с ноги на ногу совсем рядом, взяв в кольцо каре из восьми этапников.

Конвой, кстати говоря, почти никогда не бьет зэка в лицо — зачем следы оставлять, если можно садануть сапогом под ребра или прикладом в брюхо?

Притом, надо добавить, что конвоиры если и бьют этапников, то не от злобы и не для развлечения, а, скорее, по служебной необходимости. Прием и размещение зэков в «Столыпине» — процедура нервная, и, как правило, осложнена жестким лимитом времени — ведь если «Столыпин» уже прицеплен к поезду (обычному пассажирскому составу), и на какой-нибудь станции нужно принять новеньких, то уложиться нужно в те считанные минуты, пока поезд стоит на станции. Ради зэков нарушать расписание никто не будет, а потому малейший сбой может обернуться проблемой. Чтобы сбоев не возникало, необходима выверенная четкость и слаженность действий при строжайшей дисциплине. Упаси Бог кому-нибудь из зэков в этот момент замешкаться, шагнуть в сторону или попросить о чем-нибудь вертухая, удар прикладом — самый действенный и быстрый метод объяснения заключенному его неправоты… Вот когда всех разместят, когда состав тронется, когда страсти утихнут под успокаивающий перестук колес — тогда конвоиры сами могут спросить у зэков — не надо ли чего, чтоб дорогу скоротать… Но это все будет только после того, как поезд тронется.

«Столыпин», стоявший на запасных путях у Финляндского вокзала, никуда не опаздывал — до отправки состава на Волш оставалось еще несколько часов. В принципе, вагон стоял так, что автозак вполне мог подъехать вплотную к дверям «Столыпина» — так, чтобы зэкам даже не надо было бы и на землю спрыгивать, но… Начальник конвоя, симпатичный, подтянутый прапорщик внутренних войск, решил, что имеющийся запас времени можно использовать для тренировки личного состава — мало ли какая обстановка потом сложится — конечно, принять этапников дверь в дверь — и проще, и быстрее, но ведь не на всякой же станции автозак к «Столыпину» может вплотную подъехать. Да и зэкам полезно проветриться перед долгим путешествием — в «Столыпине» они еще не раз помечтают о глотке свежего воздуха, особенно первоходы, которых на общий режим отправляют — те, как обычно, будут преть в своих клетушках, как сельди в банках…

Дело в том, что на этапе положено строго соблюдать принцип раздельного содержания разных категорий осужденных — особистов[1] нельзя сажать вместе с первоходами, приговоренными к общему режиму; отдельные клетушки предоставляются также женщинам, малолеткам и так называемым бээсникам — то есть, бывшим сотрудникам правоприменительной системы. Вот и получается часто, что в «Столыпине» едет, как барин, в отдельном купе один мент, рядом — парочка особистов, затем трое малолеток, далее — две женщины, ну а потом уже — общий режим — этих, бывает, по восемь-девять человек в одну клетушку запихивают…

Начальник конвоя «Столыпина» принял запечатанные в серые казенные конверты личные дела восьми зэков, быстро просмотрел их. Все конверты были одинаковыми, и лишь на одном стояла карандашная пометка б/с. Прапорщик хмыкнул, окинул взглядом каре осужденных и прикинул, кто бы из них мог быть бывшим сотрудником. Скорее всего — во-он тот, здоровый, крайний слева в первом ряду. Он и одет добротно, и два баула перед ним на снегу стоят — вполне внушительного вида…

Этапник, на которого смотрел начальник конвоя, поднял голову — во взгляде осужденного не было затравленности, тоска — да, была, а страха и забитости — не было… Проверяя свою догадку, прапорщик громко скомандовал:

— Осужденный Зверев! Ко мне, с вещами! Когда здоровенный зэк, перед которым на снегу стояли два баула, выпрямился, начальник конвоя удовлетворенно усмехнулся — вот что значит опыт, вычислил-таки бээсника влет, проинтуичил безошибочно.

Между тем осужденный ловко подхватил свои сумки и быстро, но без суеты, преодолел короткую дистанцию до «Столыпина». Остановившись перед прапорщиком, зэк отрапортовал глухо:

— Осужденный Зверев Александр Андреевич, статья сто сорок восьмая, часть третья…

Начальник конвоя посмотрел на Зверева с интересом — статья сто сорок восемь (да еще часть третья) — это ведь самая что ни на есть боевая бандитская статья — вымогательство в составе организованной группы. Что ж ты, хлопец, наколбасил такого, что тебе шестерку влепили, — с интересом подумал прапорщик, а вслух спросил негромко и с едва заметными нотками сочувствия в голосе:

— Ты кем был-то, ментом или зеленым? А? Или прокурорским? А может, комитетчиком?

В вопросе прозвучала извечная ревность внутренних войск ко всем остальным составляющим правоприменительской системы — офицеры и прапорщики внутренних войск хоть и относились к МВД, но носили обычную общеармейскую форму, за что их и называли зелеными сотрудники милиции, придумавшие даже шутливую присказку мент зеленому не кент. Впрочем, именно милиция была все-таки наиболее близкой родственницей внутренним войскам. Комитетчиков, сотрудников прокуратуры и судей вэвэшники вообще не переваривали…

Зверев глянул на прапорщика исподлобья. В его серых прищуренных глазах мелькнул какой-то странный огонек:

— Уголовный розыск, капитан.

— О-о, — протянул начальник конвоя и неожиданно улыбнулся. — Сыскарь, значит? А как влетел-то?

Зверев невесело усмехнулся, искорки в его глазах погасли:

— Да… Долго рассказывать… В деле все написано…

— Понятно, — кивнул прапорщик и добавил почти по-свойски. — Ладно, давай, загружайся… Если чего нужно будет — вызовешь меня через бойца, когда тронемся…

— Спасибо… — тихо ответил бывший капитан и полез по лесенке в вагон.

«Столыпин» был еще пуст. Солдат-конвойщик открыл Звереву дверь в его купе. Осужденный шагнул в темную клетушку и огляделся. Там, где в настоящих купе предусмотрено окно — была глухая стенка. Дверь клетушки представляла собой металлическую раму, затянутую сеткой Рабица — с обязательной кормушкой посередине. Вагонная камера сияла чистотой, если слово сияла вообще можно было применить в данном конкретном случае — как ни крути, а выделенное бээснику помещение навевало мысли довольно угрюмые… Четыре жесткие полки не радовали излишествами — ни одеял, ни матрасов, ни подушек, ни, тем более, постельного белья этапнику не полагалось.

Зверев устало опустился на нижнюю полку и расстегнул куртку — в изоляторе его предупреждали, что в «Столыпине» можно закоченеть от холода, но, видимо, это предупреждение относилось к разряду так называемых страшилок — в вагоне было очень тепло, почти жарко, и бывший капитан почувствовал, как его тело покрывается испариной. Зверев быстро разделся, куртку положил на полку вместо матраса, а теплый свитер скатал в плотный валик — чем не подушка? Сапоги бээсник стаскивать с себя не стал — знал, что его еще обязательно придут обыскивать, так какой смысл растягиваться на полке с комфортом, если через несколько минут все равно придется вскакивать? К обыску Александр был готов — ничего запрещенного он с собой не брал, но барахла в двух баулах хватало — бывшего капитана предупреждали, что настоящей валютой на той зоне, куда он следовал, считаются одежда, шоколад и сигареты…

«Столыпин» постепенно заполнялся, этапники гомонили, возились в клетушках, конвоиры покрикивали на них — словом, шла обычная предотъездная суета.

Видимо, к «Столыпину» подъехал еще один автозак — Зверев услышал какой-то шум в тамбуре, а потом мимо его купе быстро проскочили одна за другой три женщины — Александр не успел даже разглядеть их толком — молодые ли, старые ли, симпатичные или страшные, как вся арестантская жизнь. Зэки из общаковых клетей к попутчицам, скорее всего, тоже присмотреться не могли, но тем не менее встретили их восторженным гулом — а как еще должны реагировать на женщин грубые мужики, измученные длительным сексуальным воздержанием? Немедленно начались жеребячьи заигрывания, незатейливые такие, простые и беспонтовые, типа: Эй, милые, сестренки-уркаганочки, не смерзлось ли у вас чего на морозе, а то ведь и отогреть сможем, долбильные агрегаты имеются! Зэчки отвечали на заигрывания так же грубо, но обнадеживающе. Арестанты заволновались, и сержанту-конвоиру пришлось даже рявкнуть на них:

— Э, урла, хорош базарить, пока я за вас не взялся!

Этапники попритихли, а одна бабенка сразу же обидно засмеялась:

— Ну что, мальчики, долбилки-то свяли напрочь? Кавалеры херовы… Придется, видать, к сержантику на погрев проситься — у таких голосистых хрен обычно увесистый, не даст пропасть невинно засуженной…

Зэки заржали, сержант матюгнулся — но без злобы, скорее, даже снисходительно — оно и понятно: мужику польстило.

Атмосфера искусственного и полуистеричного веселья, воцарившаяся в вагоне, не затронула, пожалуй, одного только Зверева. Бывший капитан даже слегка поморщился от похабных шуток-завлекушек. В изоляторе на Лебедева Александр видел нескольких зэчек и хорошо знал, что стоит за их прибаутками на генитальные темы. А стояли за ними, как правило, простой бабий голод и желание забеременеть — от кого угодно, но забеременеть. Беременным ведь и питание хорошее положено, и работы легкие, да и вообще — хозяину в зоне детский сад не нужен, молодые мамаши часто на воле оказываются задолго до окончания реального, отмеренного судом, срока. Так что ребенок для зэчки — это ключ к той двери, за которой свобода… Поэтому-то многие женщины-осужденные используют любую возможность, чтобы перепихнуться — с конвоиром ли, с братишкой-зэком, какая, в общем-то разница…

А конвоиры в «столыпинах» частенько шли женщинам навстречу — и сами утешали зэчек, и этапникам, ежели у тех было чем за сексуальный час расплатиться — не препятствовали. Главное, чтобы все по уму делалось, без изнасилований, а по доброму человеческому согласию, тогда — всем хорошо кроме инструкции, которую нарушали. Ну так ведь инструкция — это всего лишь несколько листочков бумаги, ей больно и обидно не бывает…

…Хоть и покоробило от грубых зэковских шуток Зверева, но и его собственные мысли неожиданно свернули на сексуальную тему — точнее, это были даже не мысли, а внезапно возникшие в мозгу образы — в том числе и те, которые Александр гнал от себя, которые старался забыть, чтоб сердце не рвать… Человеческое сознание — штука абсолютно загадочная, ассоциативно возникающие цепочки образов — непредсказуемы… Иногда самая грязная, самая похабная шутка способна заставить человека вспомнить вдруг что-то очень чистое и светлое… Или то, что ему кажется светлым и чистым…

…Вспыхнувшая перед глазами бывшего капитана картинка была настолько живой, что он даже забыл на несколько мгновений, где находится, словно перенесся из «Столыпина» в гораздо более уютное место — двухкомнатную квартиру на Лиговке… Полумрак, тени мечутся по комнате от дрожащих язычков пламени на свечах… Настя очень любила зажигать свечи в спальне… Хотя — почему любила, она и сейчас любит, наверное… Отблески живого огня осторожно гладят покрытое любовной испариной красивое женское тело… Сейчас, сейчас Настя сядет на кровати, обхватит ноги руками и опустит голову на колени… Когда Анастасия садилась именно так, Сашка всегда ощущал прилив бешеного желания… Волосы рассыпаются по обнаженным ногам… Мечутся по спальне тени… Ваша Честь, поцелуй меня… еще… еще… родная ты моя… Настя… любимая… еще… Стоны, сквозь которые трудно разобрать слова:

…Саня… Санечка… Хороший мой… Что же ты… делаешь-то… Боже… Ты же меня так до смерти… Санечка. До смерти… До смерти?! Картинка рассыпается, как в повернувшемся калейдоскопе… Полумрак, больничную палату освещают лишь отблески уличных фонарей да фары проезжающих автомобилей… Лицо Насти на белой подушке… Одно только лицо… А где же волосы? Где?… Ах да, это ведь все под повязкой… Вся голова забинтована, только лицо не укрыто мертвой белизной бинтов… Кто?! Настя, скажи мне, кто это был?! Ты успела их запомнить?! Настя, любимая, кто это был?! Страшная, презрительно-скорбная улыбка Насти, тяжелый, прерывистый шепот: Кто… Саша, зачем ты… Не бойся… Я тебя не выдам… Зачем ты…

— Эй, ты чего? Заплохело, что ли? Грубоватый окрик сержанта-конвойщика вернул Зверева в столыпинский вагон… Александр провел рукой по лицу, смахивая со лба выступившие капли пота.

— Все нормально… нормально… Сержант пожал плечами — нормально так нормально — и буркнул:

— Вещи к осмотру…

Зверев тряхнул головой, прогоняя остатки наваждения — такого сильного, что он даже не заметил, как конвойщик открыл дверь в его купе… Александр быстро пришел в себя, расстегнул молнию на одной сумке. Сверху предусмотрительно были положены четыре пачки «Мальборо», две большие плитки шоколада фирмы «Фазер» и три красивые упаковки печенья…

Солдаты-конвойщики — они ведь ребята молодые, практически дети еще, они сладкое любят, ну и от сигаретки хорошей не откажутся…

— Слышь, сержант, — улыбнулся бывший капитан, — у меня ничего запрещенного нет, все уложено-разложено, а вы тут сейчас начнете буровить… Ты возьми то, что сверху, почаевничайте с ребятами… И мне не надо будет потом два часа все по-новой укладывать…

— А ты что, опаздываешь куда-то? — хмыкнул сержант. — Времени у тебя теперь навалом…

Однако сигареты, шоколад и печенье он все же взял и шмонать сумки не стал — инструкция инструкцией, а можно и по-человечески, тем более что этот бээсник производил впечатление разумного мужика, совсем не ищущего себе лишних приключений… У него, похоже, этих приключений и так было достаточно…

— Сержант, — обратился Зверев к запиравшему уже его купе конвойщику. — Покурить-то можно?

— Погодь, тронемся скоро, вот тогда и… — покачал было головой сержант, но потом внезапно махнул рукой. — А… ладно… Тебе — разрешаю… Только не сильно дыми, а то остальные завоют…

— Понял, спасибо, — кивнул Сашка и быстро закурил — у него уже даже голова кружилась, так хотелось затянуться табачным дымом…

Разглядывая в полумраке купе оранжевый огонек сигареты, Зверев стискивал зубы и загонял обратно боль и тоску, рвавшиеся из сердца наружу…

Бывший старший оперуполномоченный уголовного розыска старался заставить себя не думать о прошлом — все уже было думано-передумано тысячу раз. Но память — коварная штука, она ведь иногда не слушается уговоров разума…

Я вернусь… Я выживу и вернусь… Я размотаю этот клубок, обязательно размотаю… Настя… Ты слышишь меня, Настя?!

Часть первая. Опер

В конце сентября восемьдесят пятого года по Невскому не спеша шел студент пятого курса Техноложки Саша Зверев. Осень отдавала последнее тепло. Было людно, шумно. Было много красивых девушек вокруг, и Сашка откровенно их разглядывал. Он шел бесцельно. Кажется — бесцельно.

Катили переполненные троллейбусы, текли мимо люди… Обычная шумная жизнь центра. Фирмачи с фотоаппаратами, редкие, непривычные еще восьмерки в потоке «Жигулей». Плакат с Горбачевым у Дома Книги. На лысине генерального секретаря почему-то отсутствовало всенародно известное пятно. Под фотографией надпись: Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев.

Ноги в разношенных кроссовках несли Сашку Зверева дальше. Ветер шевелил волосы. Он поглядывал на загорелых девушек, на него тоже посматривали. После стройотряда деньги еще были, и запросто можно было с кем-нибудь познакомиться и пригласить в кафе… Но он только улыбался беспечно и шел дальше. Он был беспечен! Он не знал, что всего через год будет смотреть на улицу и людей совсем другими глазами, он будет просеивать толпу, высматривая щипачей, кидал, фарцовщиков и проституток.

На углу Невского и Садовой Зверев спустился в подземный переход. Над головой прогрохотал трамвай четырнадцатого маршрута. Во втором вагоне ехали двое спецов по командной тяге и трое выпасающих их оперативников. Но Зверев этого не знал, да и знать не мог. Он поднялся на Садовую и пошел под арками Гостиного Двора, мимо пыльных витрин с пальтецами фабрики Большевичка, глобусами, письменными приборами, школьными ранцами и выцветшей надписью «Школьный базар». Витрины тянулись далеко-далеко… и в каждой, — подумал Зверев, — стоит манекен в пальто от Большевички и с глобусом в руках… Идти дальше расхотелось. Он быстро пересек Садовую и вошел в узкий и недлинный переулок Крылова. Было ли это случайностью?… Да, разумеется, это было случайностью. О, какой замечательной это было случайностью!

…Через несколько секунд студент Технологического института имени Ленсовета Александр Зверев остановился около невзрачной темно-коричневой двери. Слева и справа от нее висели таблички. На одной было написано: 27 отделение милиции Куйбышевского РУВД, на другой — Куйбышевское РУВД Леноблгорисполкома г.Ленинграда. Сашка растерянно остановился.

Дверь распахнулась, и из нее вышел мужчина в форме, с погонами старшего лейтенанта.

— Простите, — обратился к нему Зверев.

Лейтенант обернулся к нему.

— Простите, как найти начальника уголовного розыска?

— На третьем этаже.

Зверев взялся за ручку двери. В сотне метров от Сашки, в витрине Гостиного Двора, хищно оскалился манекен в школьной форме мышиного цвета. Зверев тоже ухмыльнулся. На третьем этаже он увидел стальную дверь с надписью «Отдел уголовного розыска». И кнопку звонка рядом. Зверев мысленно досчитал до десяти и нажал на эту кнопку.

— Что вы хотели? — спросил его быстрый парень в штатском с цепкими, внимательными глазами.

— Мне нужен начальник уголовного розыска.

— А по какому вопросу?

— По личному.

— Ну… ну, проходите. Четвертая дверь слева.

Через несколько секунд Сашка уже стоял перед дверью с табличкой «Начальник уголовного розыска». «Выгонит он меня сейчас к черту», — подумал Сашка и постучал.

— Войдите, — раздался голос.

Зверев открыл дверь и вошел. Крупный седой мужчина лет сорока пяти в штатском сидел за огромным столом.

— Что случилось?

«Ну что?» — спросил сам себя Зверев. — «Сбылась мечта идиота? Следствие ведут знатоки?» Но мечта еще не сбылась… Он сделал шаг вперед и ответил:

— Ничего не случилось. Просто… хочу поговорить.

— Ну, садись, коли поговорить, — хозяин кабинета указал рукой на стул. Этот стул был под стать столу начальника розыска: темно-коричневый, массивный, с вытершейся кожаной обивкой и медными гвоздиками.

Зверев присел. Подполковник рассматривал его с легким прищуром.

— Ну?

— Я студент пятого курса Техноложки. Зовут Александр Зверев, мне двадцать два года, скоро диплом защищать.

— Ну, так в чем проблема?

— Хочу работать в уголовном розыске. Несколько секунд подполковник Кислов и студент Зверев молча смотрели друг на друга. Потом подполковник взял сигарету из пачки и долго мял ее в желтых пальцах. Чиркнул спичкой, прикурил и сказал, выдыхая дым:

— Ты что — дурак?

— А почему? — удивился Зверев.

— У тебя какая специальность будет?

— Инженер-механик.

— И ты хочешь у НАС работать? У тебя с головой все в порядке?

— Да. Я хочу у вас работать… у меня такой характер.

— Значит, все-таки дурак, — констатировал начальник и открыл ящик письменного стола. Около минуты он рылся в каких-то бумагах, что-то недовольно бормотал себе под нос. За его спиной в тощеньком солнечном луче роились пылинки.

— Ага, вот она! — сказал подполковник и вытащил фотографию, наклеенную на плотный картон. Несколько секунд разглядывал ее.

— Вот смотри (он отставил левую руку с фотографией в сторону так, чтоб видно было и Сашке и ему). Шестьдесят восьмой год. Без малого тридцать человек нас тут. Вот я — второй слева в среднем ряду. Похож?

— Вроде похож, — неуверенно сказал Сашка.

— Вот именно — вроде… А теперь слушай: Толя Степанов — помер. Валька Уточкин — помер. Слава Шредер — ну, Славка нормально, полковник. Семен Крюков — спился… Мишка — спился… Федоров — сидит. Игорь Карасев… — Игорь — ладно, в главке. Дальше — Саня Крытов — помер… сидит… помер… спился… помер… спился.

Подполковник сильно затянулся, столбик пепла упал на столешницу и рассыпался серым прахом.

— Вот так, студент. Из всех нас — только трое осталось. Ты понял? Из тридцати человек — трое! Из тридцати — трое!… Думай.

— Я не пью, — произнес Сашка.

— Когда они сюда работать пришли — тоже непьющие были, — криво усмехнулся подполковник. Луч света за его спиной погас, и танец пылинок прекратился.

— Я хочу работать в уголовном розыске, товарищ…

— Подполковник, — подсказал Кислов. — Вольному воля.

Он снял трубку, набрал двухзначный номер. Долго ждал, потом набрал другой номер, сказал Сашке: «Нет зама на месте. Я тебя напрямую к операм отправлю». И в трубку:

— Сухоручко? Здорово… слушай, к тебе приедет от меня Александр… Фамилия? — он повернулся к Сашке… Зверев… Студент Техноложки. Сыщиком хочет стать. Так пусть он у тебя покрутится. Покажите, что можно… так, чтобы понял — с гражданским дипломом нечего у нас жизнь гробить. Понял? Ну, лады, будь здоров.

Без всякой романтики начиналась у Александра Зверева милицейская карьера. Но он уже парил над землей, уже рвался в бой и в кабинете капитана Сухоручко оказался через минуту после разговора с начальником розыска. В этом кабинете стояли три стола, сейфы, древнего вида пишущая машинка и необъятных размеров старинный шкаф. Шкаф занимал треть помещения, — при одном взгляде на него становилось ясно, что такое недвижимость.

Когда Зверев вошел, по кабинету плыла густая волна сигаретного дыма, за столами сидели три мужика без пиджаков и дружно что-то строчили. На полу возле окна сидел еще один человек. Его правая рука была прикована наручником к батарее.

— Вам чего? — спросил, поднимая голову от бумаг, лысый мужик в возрасте от тридцати до пятидесяти.

— Мне капитана Сухоручко, — ответил Зверев. — Зверев моя фамилия. Вам должны были позвонить…

— А… студент. Ну, как же… звонили. Прямо из ГУВД, с Литейного. Зашиваетесь, говорят, товарищ Сухоручко? Так мы вам пришлем студента. На выручку, значит.

— Вы и есть капитан Сухоручко? — спросил Сашка совершенно спокойно.

— Он и есть… сука ментовская, — сказал мужик у батареи.

— Я и есть, — подтвердил лысый. Теперь уже все в кабинете смотрели на Зверева. — Проходи, садись.

Сашка присел около стола капитана. Сухоручко выглядел довольно тщедушным, да и ростом не выделялся. Не грозно выглядел, не по-оперски… Позже Зверев узнает, что ему круто повезло с наставником. Дмитрий Михайлович Сухоручко был опер по жизни. В своем районе он знал весь контингент. И его все знали. Без оружия, с одной ксивой и авторитетом, капитан в одиночку входил в притоны. Ни хрена он не боялся. А его боялись. И уважали. Так все и было до поры до времени… Но времена изменятся очень быстро!

— …Проходи, садись. Давай знакомиться. Познакомились. И снова Зверева стали расспрашивать: а не дурак ли он? Сашка отвечал: нет, мол, не дурак. А хочу работать в розыске.

— Точно — дурак, — сказал мужик у батареи.

— Помолчи, Витек, — бросил не оборачиваясь Сухоручко. — Лучше вспоминай, где магнитофон с Дзержинского сорок один.

Витек затих.

…Сашку расспрашивали минут двадцать. Кто родители? Где живешь? Как учеба? Какие увлечения? О, кандидат в мастера? Вольная борьба? О, молодец! Ну, а к нам-то чего?

— Я же объяснял — хочу работать в розыске.

— Ты же, брат, ничего про нашу работу не знаешь, — совершенно серьезно, без подначки, сказал один из оперов. — Ежели у тебя дурь романтическая в жопе играет… ну, это скоро пройдет.

— Короче, — подвел итог Сухоручко, — давай так: повестки разносить тебя, мужика с почти что высшим образованием, просить неловко. Неуважительно как-то… а давай-ка, брат, приходи по вечерам — посмотришь нашу романтику вблизи. Может, понятым пригодишься. А там посмотрим. Глядишь — поумнеешь, и вопрос сам собой отпадет.

Но вопрос не отпал. Сашка стал приходить в отделение два-три-четыре раза в неделю. Двадцать седьмое отделение находится в самом центре города. В ста метрах — Невский, с другой стороны — крупнейший в Ленинграде универмаг… Да что там! Со всех сторон — магазины, кабаки, театры, памятники культуры. Это автоматически притягивало и провинциальных лохов, и фирмачей. Для мошенников, спекулянтов, фарцовщиков, валютчиков, кидал, катал, карманников и проституток — рай земной. А в самом центре этого рая стоит двадцать седьмое отделение. Но его сотрудники свою жизнь райской не считают. День и ночь они выявляют, пресекают, устанавливают, задерживают… день и ночь. Из года в год. Вчера, сегодня, завтра. Но завтра упорно повторяется то, что было сегодня и вчера, и год назад…

…Зверев приходил в двадцать седьмое как на работу. Привлекали его к тому, к чему можно допустить: к мелочевке. Сашка понимал, что к нему присматриваются, и не обижался. Сам пришел — что ж обижаться?… Чаще всего ему приходилось выступать понятым. Иногда — сгонять куда-то с разовым поручением типа: вот, получи-ка адресок и лети туда, посмотри — есть ли свет в окнах такой-то квартиры. Да и повестки, хоть и не уважительно, но разносить случалось. Иногда он думал, что это напоминает обряд послушания в монастырях. Я выдержу, говорил себе Зверев. Он уже начинал чувствовать, что принадлежит к особой касте — операм УР.

А это действительно была каста! И хотя слова каста или братство не произносились даже во время пьянок, именно так себя оперативники ощущали. Деление на свой-чужой было безусловным. Свой — это мент. И не всякий мент… нет, не всякий, а только тот, кто всегда на острие. Тот, кто рискует. И в любой момент может получить удар ножом в спину или заряд картечи в упор. Тот, кто пашет за полторы сотни в месяц и не спрашивает про сверхурочные… Они действительно были кастой. И испытывали по отношению к прочим те же чувства, что фронтовики по отношению к штабистам. Они были далеки от идеала: почти все — пьющие, не сильно образованные, иногда озлобленные. Но, безусловно, незаурядные.

К Сашке присматривались. К серьезным делам не подпускали, к секретным документам — тем более. Но все же в начале декабря настал день, когда Сухоручко спросил у Зверева:

— Ты, Саня, чем сейчас занят?

Спросил, а сам знал — ничем. Сашка так и ответил.

— Тогда, — сказал Сухоручко, — собирайся. Пойдем.

— А куда?

— По дороге объясню.

Зверев надел куртку, шапку, и они пошли. Сыпал снежок, все было белым, чистым. Перед Гостиным устанавливали огромную елку.

Сухоручко в пальтишке на рыбьем меху, в кепке блинчиком и с обязательной сигаретой во рту шел быстро, поглядывал по сторонам.

— В общем, так, Саня: есть одна курва — всех достала. Ворует, водкой спекулирует, сама пьет. Сто раз ее предупреждали, случалось — прихватывали. Но — двое детей: шесть лет и три года. Куда ее сажать? А?

Сашка пожал плечами, а капитан продолжил, не дожидаясь ответа:

— Не наше, в общем-то дело, а участкового… Но он уже стонет — никак ее, стерву, не достать… Молодой еще. Он с ней и по-хорошему беседовал, и по тунеядке прессовал. На один завод приведет — она: «Ох, не могу, у меня на пыль аллергия». На другой завод — «Ох, не могу, у меня на запах мигрень»… Короче, — тварь, каких мало. А теперь эта стерва детей в приют определила. Понял? Завелся у нее хахаль, и — все! Дети лишние. Так что будем закрывать. Ты там ни во что не вмешивайся, но посматривай. И помни — мы вежливо. Мы на вы и — вежливо. Это, Саня, наш железный принцип.

Пришли. В глубине двора-колодца Сухоручко толкнул болтающуюся дверь и шагнул в темный подъезд. Внутри сильно пахло мочой. Зверев едва поспевал за невысоким Сухоручко.

— Здесь, — сказал капитан на третьем этаже. — И помни, Саша: вежливо. Все, согласно УПК, — с уважением к личности. Понял?

Зверев кивнул: понял.

Капитан Сухоручко несколько раз сильно ударил ногой по двери и, услышав шум шагов за тонкой филенкой, заорал:

— Эй, блядина, открывай!

— Кто-о? — спросил пьяноватый женский голос из-за двери.

— Болт в пальто, — вежливо ответил Сухоручко. Ответ, видимо, удовлетворил хозяйку, и дверь распахнулась. Нетрезвая, с опухшим лицом, в замызганном халате женщина таращила на них глаза. Опер оттолкнул ее в сторону и вошел в тесную прихожую с драными обоями. Здесь мочой пахло еще сильнее, чем на лестнице. А также блевотиной, многодневной пьянкой… мерзостью пахло. Может быть, детям даже лучше в детдоме, подумал Сашка. Наверно, это было неправильно… наверно, несправедливо. Но именно так он в тот момент и подумал.

— Собирайся, — бросил женщине капитан. Он заглянул в комнаты, в кухню, не нашел там никого и снова обернулся к хозяйке: — Собирайся, блядь, кому сказано.

Баба все так же таращилась бессмысленно и пьяно. Сухоручко залепил ей пощечину, и она поняла — стала безропотно одеваться.

…В отделении Сашка под диктовку капитана писал: …невзирая на предложение вести себя прилично, осыпала нас нецензурной бранью. Пыталась ударить капитана Сухоручко в лицо, плевалась и частично оторвала рукав пальто.

Вот так он стал свидетелем… Не самая привлекательная сторона в ментовской работе, но из песни слово не выкинешь. В тот вечер его пригласили посидеть в оперской компании. В принципе, это означало, что Зверева принимают в коллектив. Нет, он, разумеется, еще не был для оперов своим. Но уже и не был посторонним… В квартире непутевой пьянчуги-спекулянтки капитан Сухоручко успел и дело сделать (полтора года назад в такой же безобидной ситуации зарезали опера в Выборгском районе), и понаблюдать за реакцией Зверева. Студент, с его точки зрения, вел себя правильно: он явно не испытывал никакого удовольствия от омерзительной в сущности сцены, но и нос по-интеллигентски не воротил.

Вечером четверо оперов сидели в кабинете ОУР. На самом-то деле их было трое, а четвертый — неоформленный стажер Зверев. На столе стояли бутылки с пивом, водкой. Лежал толстыми ломтями нарезанный хлеб и вареная колбаса. Скатертью служила партийная газета «Правда». Левый локоть Зверева опирался на «Всенародную поддержку гласности», из-под правого к нему взывал заголовок «Твоя позиция в перестройке?».

…А у Сашки не было никакой позиции — он просто был счастлив. Он был счастлив от возможности пить водку с этими необыкновенными мужиками. Он захмелел не столько от водки, сколько от сознания того, что сидит в кругу оперативников. Он был гораздо более образован и эрудирован, чем любой из них (у капитана Сухоручко образование было всего-то восемь классов), но страстно завидовал их некнижной мудрости и знанию жизни. Все, что говорили опера, казалось ему очень значительным и важным… И он, Александр Зверев, сидит в этом узком кругу избранных.

— Вот ты спрашиваешь, — говорил, обращаясь к Сашке, Сухоручко, — что же мы доказательств не собрали на эту пьянь? Несправедливо, считаешь, ее в КПЗ определили?

— Ну… не знаю.

— То-то, что не знаешь. А доказательства, Саня, по ее мелким кражонкам мне и собирать неохота. Понял? У меня полно дел серьезных… время тратить я на нее, стерву, не буду. А подставил ее по делу, совесть меня не мучает. Пока она детей своих худо-бедно кормила, никто ее не трогал. А теперь я эту тварь из Питера вышвырну и воздух чище станет.

Второй опер, Толя Соколов, разлил водку в стаканы и сказал:

— Точно. Вот если бы у этой Никитиной был притон… тогда, конечно, закрывать ее смысла не было бы.

— Почему? — удивился Сашка.

— А потому, родной, что притон для нас — как прикормленное место для рыбака. Улов всегда гарантирован. Вся эта плотва приблатненная, да и покрупнее рыба, около него трется. Места знаешь — улов будет. А прикрыл ты малину — все. Разбежались кто куда… бегай потом с высунутым языком, ищи… Притоны, Саня, надо оберегать. Ну, за дела и удачу!

Чокнулись, накрывая стаканами руки, выпили.

— Странный тост какой-то, — сказал Сашка.

— Тост, Саня, старинный, воровской, — ответил Сухоручко невнятно, с набитым ртом. — А про притоны все верно. С гражданской-то позиции: как? Что за херня такая? Есть притон — закрыть немедля. А с оперской наоборот. Куда клиент после кражи идет? Верно — в притон. Там мы его и выпасаем…

— Так если они тоже знают, что вы знаете… в чем логика?

— А нет никакой логики, Саша… Кто сказал, что жулик умен? Был бы он умен — он бы не попадался. Это ты, брат Саня, книжек Вайнеров начитался, да телевизора насмотрелся… Нет, есть, конечно, среди них оч-чень интересные индивидумы. Но они в меньшинстве. А подавляющее большинство думать вообще не хочет и не умеет. И ведь знает, мудила, что погорит, но идет воровать. А потом идет в малину.

— Но почему? — недоумевал Сашка.

— А это его мир. Он живет в нем. Ему в театр не интересно. И с тобой разговаривать ему не интересно. А вот пить водку с Колькой Жбаном в притоне ему в кайф. Анашу курить с Рваным ему тоже в кайф. И он обязательно придет в притон… А ты говоришь: логика!

Тот вечер с водкой и разговорами тоже был маленьким уроком оперативной работы и образа жизни. Незнакомый и непонятный, но волнующий кровь и воображение отблеск странной жизни. Захватывающей, засасывающей, сжигающей. Даже неопытный Зверев уже ощутил ее притягательную силу. Он еще не распробовал ее, он сделал всего один маленький глоток. Даже не глоток — глоточек… Но этого хватило. Он уже понял, что нашел свое и никакой ошибки тут нет.

Доверять Звереву стали больше. Доверие сводилось, в общем-то, к заурядной эксплуатации и спихиванию на него рутинной бумажной работы. А ее в ментовском деле — у-у-у! Каждый паршивый глухарек о краже ношеных кальсон и латаной простыни нужно закрывать огромным количеством бумажонок: постановления, планы оперативно-розыскных мероприятий, карточки… На каждое уголовное дело должно быть оперативное дело. И копия оперативного дела.

В качестве образца Сашке давали документы годичной давности и инструктировали: пиши один в один. Все, кроме адреса, дат, фамилий. Он и писал: план оперативных мероприятий… установить круг ранее судимых… отработать версию о причастности… допросить… установить наружное наблюдение… Набегало с десяток стандартных пунктов. Потом опера вписывали туда недостающие данные. Полный бред! Куда там Сервантесу с ветряными мельницами!

Но Звереву это бредом не казалось. Ему бумажки с грифом «Секретно». Ему доверили! Несколько позже ему станет понятна абсурдность ситуации, но вначале… о, вначале! Сашка думал: пытать будут, на куски резать — ни слова не скажу. Он и представить не мог, — что пройдет какой-то год, и ему станет тошно от этой бессмысленной секретной писанины и этих бумажонок… А для оперов студент Зверев был просто находкой — он высвобождал время для настоящей работы. Ее было с избытком — помимо обычного вала бытовухи, характерной для всех районов пятимиллионного мегаполиса, двадцать седьмое отделение захлестывал вал специфических дел, присущих центру. Штатное расписание этого почему-то не учитывало, и количество оперативников в двадцать седьмом было таким же, как и в других отделениях.

…А центр кипел. Один Гостиный двор поставлял клиентов в изобилии. На втором этаже универмага, на галерее, известной всему городу под названием галера, бойко торговали спекулянты. Нередко они не только спекулировали, но и кидали. Вместо вожделенных, тщательно осмотренных, ощупанных джинсов покупатель, случалось, получал только половинку этих заморских портков. В коробке из-под итальянских сапог могла оказаться бумага, вместо модной аляски могли подсунуть ватник, а вместо соньки — кирпич… Короче говоря, — кукла!

В восемьдесят пятом девяносто девять процентов советских граждан даже в глаза не видели денежек из USA или Suomi. А здесь, в центре, они уже имели хождение. Халдеи в престижных кабаках, шустрые приблатненные таксисты и проститутки млели от этих бумажек и безошибочно разбирались в портретах американских президентов. В сортирах, подъездах и проходных дворах центра города-героя Ленинграда перетекали из рук в руки валютно-рублевые потоки. Случалось — текла кровь. Страшный гнойный нарыв, невидимый глазу простого обывателя, старательно замалчиваемый прессой, вызревал. Еще не принято было говорить о наркомании, но она уже была… еще писатель Кунин не написал слащавую «Интердевочку», а похотливые козлы могли найти здесь проституток обоих полов. Много здесь было грязи. Невероятно много.

Разгребали ее опера двадцать седьмого. Однажды Сухоручко сказал Звереву:

— Поехали, Саня, трупик у нас. Сашке стало почему-то неуютно. Покойников за свою жизнь он видел всего дважды. И оба раза это были пожилые люди, умершие естественной смертью… Он ничего не спросил, собрался и вышел вслед за капитаном. Машин, как всегда, не было — в разгоне. Поехали на трамвае. Убийство, мелькало в Сашкиной голове зловещее слово. Страшное слово…

А оказалось еще страшнее… Девятилетний мальчик висел в петле из бельевой веревки, валялась на полу опрокинутая табуретка, у стены стояла снятая с крюка картина.

Сашка остолбенел, а Сухоручко коротко и зло выматерился. Из кухни доносились всхлипывания и чей-то голос. Не понять — мужской или женский. Но испуганный, на грани истерики… Пахло валерьянкой. Рядом что-то ослепительно вспыхнуло, и только тогда Зверев заметил присутствие в комнате еще трех человек.

— Прокуратуре — привет, — услышал он негромкий голос Сухоручко.

— Здорово, Михалыч, — ответил очкастый мужик. — Погоди, я вот сейчас…

Толстяк вытащил из кармана ингалятор, вставил в рот, нажал на донышко. Снова сработала вспышка — фотограф снял детский трупик с другого ракурса. Всхлипывания в кухне стали как будто тише. В окно било яркое солнце, но Звереву казалось, что в комнате сумрачно, как в густом хвойном лесу.

— Фу… отпустило, — сказал толстяк, убирая яркий импортный ингалятор.

Сашка как завороженный смотрел на тельце в школьной форме, на ноги без тапочек, в серых носках. За спиной бубнили голоса… кто нашел?… бабушка. Родителям позвонили, скоро будут… а мотив?… Железный — две двойки в четверти!… Ах, дурак, дурак… родители обещали велосипед, если не будет двоек… ах, дурак! Записку оставил?… да, вон лежит на подоконнике…

— Можно снимать, — сказал эксперт, убирая фотоаппарат в футляр.

— Давай, Саня, снимем, — произнес Сухоручко и, приблизившись к маленькому самоубийце, достал из кармана выкидной нож.

— Держи тело, — сказал он Сашке.

— Кто? Я?

— Нет, я, — зло ответил Сухоручко и взялся одной рукой за веревку. Сашка обхватил мертвое тельце. Лицо оказалось прямо напротив Сашкиного лица.

…Он едва не выпустил тело из рук, когда оно неожиданно обрело вес. Это было нереально, неправдоподобно и страшно.

— На диван, — скомандовал толстяк, и Сашка послушно понес тело на диван. Он шел, нес чудовищно тяжелую ношу, и обрезанный кусок бельевой веревки болтался… и было страшно… Ну, что — ты нашел работу, которая тебе по душе?… Он шел. А до дивана было очень далеко. Но все-таки он дошел, хотя до дивана с веселеньким покрывалом было очень далеко. Он опустил тело, и хвост веревки, перерезанный сталью самодельного зэковского ножа, лег на паркет. Что-то в этой смерти было подлое, противоестественное.

Эксперт поднял с пола картину в дешевой рамке. На обратной стороне желтел ярлык. Сашка всмотрелся в типографский шрифт и прочитал: «Жан Огюст Доминик Энгр. „Золотой век“. Типография изд-ва „Советский художник“. Москва, Ленская ул. 28. ц. 9 руб. 40 коп»…

Как они с Сухоручко обходили квартиры соседей, он почти не помнил… двери, лица, испуганные голоса, любопытные голоса…

— Вот, Санек, херня какая, — сказал Сухоручко на улице. — И семья нормальная. Не алкаши, ничего такого… а вот! Беда.

— Золотой век, — сказал Зверев.

— Что?

— Нет… ничего. Просто — золотой век. Цэ девять руб сорок коп.

— Ты как, в порядке?

Смеркалось, в незамерзшей Фонтанке плавали утки. Мимо бесконечным потоком шли люди. На блестящем паркете лежал хвост обрезанной веревки. Значит, говоришь, нашел себе работу по душе?

— Эй, Саня, ты в порядке?

— Да, Михалыч, я в порядке.

— Ты… это… в голову не бери. Не бери в голову — быстро, брат, перегоришь. Пойдем-ка зайдем в «Щель». Негоже, конечно, в рабочее время… да ладно, не съедят, поди. Как?

— Пойдем, Михалыч, — пожал плечами Сашка.

— Вот и лады, — ответил опер, сунул в рот болгарскую сигарету и отвернулся, прикуривая.

— Тормози. Головой не крути.

— Что? — не понял Сашка.

— Башкой не крути, стой на месте, — тихо повторил Сухоручко. — Прикурить мы остановились, понял?

Сашка ничего не понял, но кивнул головой и остановился. И снова услышал голос капитана:

— Щипачи… двое, слева. Один в собачьей шапке. Только что передал другому кошелек. Видишь?

Мимо них прошли двое молодых мужиков — один в большой меховой шапке и серой куртке. Второй в черной вязаной шапочке.

— Да, вижу. А почему…

— Хорошо бы их пощупать, Саня… ты как? Сашка кивнул. Он снова посмотрел на карманников… эти двое ничем не выделялись из потока людей. Они шли, негромко перебрасываясь фразами. Неужели действительно воры?… Впрочем, Сухоручко можно верить — глаз у него наметанный.

— Лады, — сказал опер. — Тогда берем. Ты вперед не суйся — всякое бывает. Но смотри внимательно… если что — бей куда ни попадя. Понял?

Сухоручко внимательно посмотрел на Сашку сбоку. Что-то было во взгляде… не понять. Зверев, разумеется, не знал, что даже пустяковое (на взгляд дилетанта) задержание может быть чревато самыми непредсказуемыми последствиями. Он не знал, что щипачи довольно часто оказывают ожесточенное сопротивление. Он еще ничего этого не знал… Сухоручко выплюнул на асфальт сигарету и коротко сказал:

— Пошли, Саша… познакомимся. Контролируй левого.

Капитан резво двинулся вперед. Зверев — с секундным замешательством — тоже. Схватки он не боялся. Собственно, даже и мысли такой не было. Борец — КМС… чего бояться-то?

— Уголовный розыск, — сказал Сухоручко, хватая за локоть мужика в меховой шапке. — Не дергайся, в гербарий положу.

И слова, и интонации опера звучали очень убедительно. Зверев подумал, что если бы этот невзрачный мужичок с невыразительным лицом обратился так к нему, Александру Звереву, он бы поверил. Он бы и не подумал дергаться.

— Пошел на хер, — выдохнул в лицо оперу вор и попытался вырваться.

— Саша! — повелительно произнес Сухоручко. Зверев еще не понял, что именно ему нужно делать, а второй вор уже резко выбросил вперед руку с чем-то маленьким, тускло-блестящим, ОПАСНЫМ. Зверев не успел ее перехватить… Брызнула кровь.

— Е-о! — вскрикнул капитан. Тот, что был в меховой шапке, вырвался и свободной уже рукой швырнул на проезжую часть Невского большой темный предмет. Кошелек, догадался Зверев. Капитан Сухоручко зажимал лицо правой рукой. Из-под ладони на шарф текла кровь. В сумерках она казалась черной.

— Михалыч! — выкрикнул Сашка. — Михалыч, ты что?

Он растерянно посмотрел по сторонам. Шарахнулись в стороны прохожие. Застыли поднятые на дыбы кони на Аничковом. Черная, как вода Фонтанки, кровь текла из-под ладони Сухоручко на старенький клетчатый шарф. Двое убегали по Невскому в сторону Гостиного. Зверев вдруг почувствовал острую ненависть к ЭТИМ.

— Скорую! — заорал он прохожему, замершему в трех метрах от опера. Две спины удалялись… Еще две-три-четыре секунды, и они растворятся в потоке людей. Они прыгнут в троллейбус… или остановят тачку… или…

— Скорую, урод! — выкрикнул Зверев и бросился догонять. Он уже не слышал запрещающего, невнятного выкрика Сухоручко. Он знал только, что должен догнать! Догнать и взять ЭТИХ! Он еще не мог сформулировать свои мысли — вместо них были эмоции. Но и эмоции кричали: твой товарищ доверился тебе. Он доверился тебе, а ты промешкал, ты проспал, ты растерялся и позволил подонку ранить его… Ты обязан догнать и повязать эту сволочь! Во что бы то ни стало — ты обязан!

…Зверев бежал, расталкивал прохожих. Он знал, что догонит. Две головы — в собачьей шапке и в вязаном колпаке — мелькали метрах в пятнадцати впереди. У них была фора — те секунды, которые Сашка потерял, задержавшись возле Сухоручко. Густели сумерки, светили бледные пятна фонарей над головой. Трещали, осыпаясь с троллейбусной дуги, синие искры… Он догнал мужика в меховой шапке и сильно ударил по ногам. Тело вора с размаху грохнулось об асфальт, шапка слетела.

Есть один!

— Стой! — выкрикнул Зверев второму. Ему был нужен именно этот… именно этот орудовал чем-то… Чем — ножом? Бритвой? Заточенной монеткой?

Мужик в вязаной шапке был всего в двух метрах. Внезапно он резко изменил направление и ломанулся на проезжую часть. Завизжали тормоза… Он бежал, лавируя между машин и рискуя оказаться под колесами. Зверев бросился следом. Все происходило очень быстро… Из сумерек, из белого света фар, вдруг вылез огромный лоб экскурсионного «Икаруса». Зверев рванулся и — проскочил. Сзади раздался звук сминаемого железа… с другой стороны неслась «Волга». Сашке даже показалось, что он видит ошалевшее лицо водителя за блестящим лобовым стеклом… Он вылетел на тротуар, сшиб с ног прохожего и нырнул в переулок. Сзади кто-то что-то орал. Спина, увенчанная черным колпаком, скрылась в подъезде. Противно взвизгнула и гулко хлопнула дверь.

Через две секунды Зверев схватился за блестящую хромированную ручку. Ладонь словно обожгло холодом. Сашка замер на секунду…У него не было никакого опыта… У него не было опыта, но был инстинкт. И подленький инстинкт шептал подлое слово: опасно!

Он рванул ручку и распахнул дверь. Раздался противный визг. Тускло, желто светила под потолком лампа. Зверев шагнул внутрь. Он ощущал, как колотится у него сердце и пульсирует кровь… Он сделал еще несколько шагов. Снова мерзко завизжала дверь… захлопнулась. Она отсекала Александра Зверева от того мира, в котором он жил раньше. Он стоял в мрачном, гулком питерском подъезде, где все было уже не так. Все по-другому. Где всего в нескольких метрах притаился убийца с острой железкой в руке… И ты должен его взять. Никто не сделает это за тебя.

В глубине подъезда что-то скрипнуло… Зверев сжал зубы и двинулся туда. Через несколько секунд он понял, что подъезд сквозной, и пошел на звук. Сашка толкнул дверь и вывалился из подъезда. Он оказался во дворе-колодце. В пустом дворе-колодце… Но цепочка следов вела к ржавому кузову старенькой «Победы» без колес… Вот, значит, как!

Зверев присел, пошарил рукой по снегу и подобрал обрезок водопроводной трубы. Он не отрывал взгляда от автомобиля. Он ощущал страх и напряжение человека, спрятавшегося за старым, покореженным кузовом. И его истерическую готовность пустить в ход заточенное железо. Неслышно ступая по пушистому снегу, Сашка пошел к «Победе»… Когда до нее оставалось метра полтора, он швырнул обрезок трубы в подвальное окошко на уровне земли и вспрыгнул на капот машины.

Витя Классик, вор-гастролер из Мурманска, сидел на корточках и сжимал в руке ржавый «вальтер» с одним-единственным патроном. Ему было очень страшно. Хотелось, ах как сильно хотелось, затянуться беломориной с хорошей анашой… он услышал звон разбитого стекла слева, стремительно крутанулся и вскинул ствол. В глухом колодце оглушительно ударил выстрел. В ту же секунду он ощутил какое-то движение сверху, над головой, поднял глаза… огромный, страшный мужик с искаженным лицом и черным, разинутым в крике ртом, обрушился на него сверху.

…Зверев сидел, прислонившись спиной к крылу «Победы». Он вытащил из кармана сигареты. Руки слегка дрожали, бился в быстро сгустившихся сумерках огонек зажигалки. На чистом снегу чернел пистолет, тускло поблескивала латунная гильза. Зверев закурил, ощутил во рту, в легких, горьковатый дымок… Это было очень вкусно. Классик, на котором сидел Сашка, слабо застонал и пошевелился.

— Лежи смирно, — равнодушно сказал Зверев.

Он выпустил струйку дыма, посмотрел, как она тает в синем воздухе… Золотой век, вертелось в голове, золотой век за девять рублей сорок копеек…

Из-под арки выскочили два милиционера и мужчина в штатском. Ударил в глаза фонарик.

— Руки! — заорал один, направляя на Сашку пистолет. — Руки, падла!

— Спокойно, — сказал Зверев, — свои.

Ранение капитана Сухоручко оказалось, к счастью, не серьезным. Писка, как называют на своем языке карманники заточенную по ребру монету, сильно порезала подбородок и щеку, вызвала обильное кровотечение, но не более того. Когда в госпитале капитану наложили швы, он посмотрел в зеркало и сказал:

— Опять, понимаешь, внешность попортили! Лучше бы он мне по прибору полоснул.

Говорил он не очень внятно — мешала повязка. Но голос был расстроенный.

— Это почему же? — спросил хирург с улыбкой.

— А мне прибор-то уже без надобности. Ресурс выработал за выслугой, так сказать, лет.

Хирург засмеялся и сказал в том духе, что, мол, коли прибор уже сломался, то и внешность существенного значения не имеет.

— Смейся, смейся… зелен ты еще. А морда лица оперу нужна не баб охмурять — с терпилами работать, со свидетелями.

Сухоручко еще раз посмотрел в зеркало, вздохнул и без всякого перехода спросил:

— У тебя спиртику случайно нет?

— Случайно есть, — ответил, улыбаясь, хирург и налил капитану спирту.

Сухоручко отправили в палату. После мензурки девяностошестиградусного он пребывал в отличном расположении духа. Капитан прилег на койку и стал соображать насчет продолжения банкета. Если бы он был на своей земле, вопрос решился бы без проблем. Даже если в кармане ни копья. А тут… В общем, ничего путного в голову не приходило, и он собрался покемарить. Залез под одеяло, накрыл голову сверху тощей подушкой и сразу заснул. А когда проснулся, все решилось само собой — пришли ребята. После обмена приветствиями Сухоручко спросил:

— Принесли?

— Обижаешь, Михалыч… А тебе того… можно?

У капитана уже отходила анестезия, порез горел, раздражала тугая повязка.

— Мне не только можно, — значительно, но невнятно, сказал он, — мне медицина предписала для восстановления сил вино партейное.

— Портвейна нет, только водка, — извиняющимся голосом произнес Игорь Караваев. Все знали любовь капитана к партейному пойлу. Но уже вовсю разворачивалась борьба с пьянством, и выбор, случалось, был скуден. Конечно, опера могли позвонить любому из своих спекулянтов, и партейный напиток нашелся бы из-под земли с доставкой на дом. Не подумали. Впрочем, водкой капитан тоже не брезговал.

— Чего сидим? — сказал Сухоручко. — Пошли, закуток найдем. Напиток греется… прокиснет.

Закуток нашелся. Сели, выпили, заговорили.

— Ну что, Сашок? — спросил Сухоручко невнятно. На это не обратили внимания — капитан вообще говорил не очень. Кроме того, имел привычку разговаривать с набитым ртом.

— Нормально, Михалыч… вы-то как?

— А-а, ерунда. Первый раз, что ли? Вот только внешность попортили.

— Ага, — сказал Галкин, — твою внешность попортишь… Бельмондо ты наш.

— Ну ты, Саня, молоток, — похвалил Зверева Сухоручко. — Грамотно ты его взял. Молоток… но дурак.

— Это почему же? — отозвался Сашка. Сегодня его все хвалили и добавляли, что дурак. Похвалы были приятны, а насчет дурака — не очень.

— Потому что не хер лезть на рожон.

— Так вы же…

— Я же! Ты хрен с пальцем не ровняй. Я уже и битый, и резаный, и стреляный. Да и старый уже — плакать по мне некому: мои все в блокаду померли… на Пискаревском лежат, в общей яме. А ты еще молодой! Так-то, брат. Ладно, наливай. Чего я сижу, как дурак трезвый?

Сашка налил водки в складной стаканчик. Сухоручко резко выпил. Выдохнул, поморщился и закусил соленым огурцом. Сразу — не прожевав — забубнил:

— Молодец, молодец. Дерзкий ты парень, грамотно взял. Без этих борцовских штучек-дрючек. Прыгнул на гада сверху — толково!

— Да я не прыгал, — сказал Сашка.

— Как же… мне Кислов сказал — прыгал.

— Я не прыгал… я упал.

— Чего-о?

— У «Победы» капот горбатый и скользкий от снега. Я и сверзился.

Грохнул хохот. Трое взрослых мужиков смеялись как пацаны. Караваев хватался за живот и морщил свой и без того курносый нос… Сухоручко смеялся меленько, придерживая рукой повязку. А Сенька Галкин рокотал басом. Они смеялись так, что через минуту в закуток заглянул кто-то солидный, усатый, в белоснежном халате. Он посмотрел и сказал:

— У нас, ребята, хирургия… а вам психиатрическая нужна.

Потом покрутил пальцем у виска и ушел. Когда отсмеялись, Сенька сказал Звереву:

— Послушай старого мудрого еврея, Санечка, — никогда никому такого не говори. Геройски прыгнул!! Повязал злодея и — все!

Сенька взял у Сухоручко стаканчик, налил и выпил. Когда он вливал водку в рот с железными коронками, Зверев увидел на донышке стакана аляповатое изображение пальмы и надпись: Сухуми. 1983 г…

— В прокуратуре-то чего? — спросил Караваев.

— Да ничего, — пожал плечами Сашка, — сказали, что у этого урода ключица сломана. Но они без претензий… Вот только насчет второго…

— Что насчет второго?

— Сказали: придется отпускать. Кражи нет, потому что нет потерпевшей. Никаких действий в отношении капитана он не предпринимал… Как же так-то, мужики?

— А вот так, Саня, — ответил, пожимая плечами, Галкин. — Чист он, Саня, перед законом.

— Он же кошелек скинул! Я сам видел.

— А закон не запрещает кошельки кидать, — продолжал Семен. Караваев кивнул. Кивнул и Сухоручко. — Кражи вы не видели. Пострадавшей нет… Были бы в кошельке документы, мы бы ее живенько выдернули. Да и сам-то кошель под колесами побывал, там даже пальцев не осталось, наверно. Так, Михалыч?

— Так, Сема, — подтвердил раскрасневшийся Сухоручко.

— Ну вот. Резал Михалыча другой. А этот — Симаков его фамилия — даже не пытался ни тайно, ни явно Классика подстрекнуть. Вот если бы он орал: бей!… Тогда, может, что и вышло бы.

— Так он же — Симаков-то — дважды судимый. Убегал.

— Ну и что? — спросил Караваев. — Он за старое отсидел. Перед законом чист. Имеет прописку, имеет место работы. Нормальный советский гражданин, между прочим. Кошелька при нем нет, оружия тоже. Убегал? Ну и что? Увидел драку, кровь — испугался. А вы, кстати, товарищ Зверев, сбили его с ног, нанесли травму правой ноги и лицо ему в кровь разбили. На вас можно дело заводить. Так-то, Саша… а ты говоришь!

Зверев поскучнел, сильно затянулся сигаретой.

— Не бери в голову, — сказал Сухоручко. — У нас таких вариантов полно: вроде и преступление на лицо, и преступник бесспорный, а доказать нельзя. Это, Саша, только в кино знатоки всегда с победой. Но ничего — и мы кое-что умеем. Работать нам, Санек, судя по всему, вместе.

Так или иначе, а в судьбе Александра Зверева появилась определенность. Задержание преступника — да еще и вооруженного преступника! — явилось лучшей рекомендацией для студента. Ни Зверев, ни опера двадцать седьмого отделения нисколько не сомневались, что работать им предстоит вместе. Так оно и вышло. Сашка еще корпел над дипломом, а кадровики ГУВД уже проводили необходимые проверки кандидата. В биографии Зверева и его родных не обнаружилось темных пятен, анкеты оказались безупречными. Со здоровьем у Сашки тоже было все в порядке.

Он защитился. Не худо, но и не блестяще как ожидали его преподаватели. Интереса к учебе у Зверева уже не было — он видел себя в ином качестве. А ведь прочили ему научную карьеру… Но Сашка, к изумлению многих своих однокурсников и преподавателей, получил открепительный талон и заявил, что распределяться (сам он говорил — определяться) хочет самостоятельно.

— Куда же вы, Саша? — спросил Зверева один из его наставников. Авторитет, доктор наук, автор шестидесяти серьезных работ.

— В милицию, Лев Исакыч, в милицию.

Итак, восьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года Александр Андреевич Зверев впервые перешагнул порог двадцать седьмого отделения в качестве оперуполномоченного. В кармане пиджака лежала красная ксива с золотой надписью на обложке. Со всеми положенными печатями и Сашкиной фотографией.

Было тут, правда, одно но: на фотографии оперуполномоченный Зверев был в штатском: пиджак, белая сорочка, галстук. Армейское звание лейтенант запаса, полученное на военной кафедре института, в МВД силы не имело. Этот маленький нюанс — отсутствие милицейского звания — повлек за собой большую неприятность: зарплата опера состоит из должностного оклада (аж целых семьдесят два рубля!) и доплаты за звание… Вот этой-то доплаты — девяносто рэ — ему не полагалось.

Теоретически трансформация воинского звания в милицейское была проста. На практически бюрократическая машина совершенно не желала следовать призывам разума и логики. Зверев метался между РУВД и Василеостровским военкоматом. В какой-то момент ситуация стала принимать совершенно шизофреническую окраску… Сашка решил плюнуть и просто дождаться, когда все само собой утрясется.

Итак, утром восьмого сентября (ах, какое было утро — прохладное и чистое!) Саня Зверев бодро пробежал сотню метров от метро до двадцать седьмого и ровно в девять предстал перед заместителем начальника по оперработе майором Давыдовым. Доложил о прибытии. У Михаил Иваныча голова после вчерашнего трещала будь здоров. Он через силу улыбнулся и сказал:

— Добро, Саша… В шестнадцать ноль-ноль заступаешь на дежурство.

— Есть, товарищ майор.

— Да брось ты это. Зови проще — Михал Иваныч.

— Понял… А сейчас?

«Сейчас бы пивка холодного», — подумал с тоской Давыдов, но вслух сказал:

— Давай к Сухоручко — он дело найдет. Чего-чего, а дело-то найдется.

Капитан Сашке обрадовался, как родному.

— О, — сказал он, — Сашок, ты кстати… Мне убегать нужно срочно, а ты прими-ка заявительницу. Кошелек у нее, понимаешь, украли. Так ты поработай с дамочкой.

— А где?

— Что — где?

— Где мне с ней заниматься? В смысле рабочего места?

— А-а… ну, давай хоть у меня пока. А потом уже решишь эту проблему с Давыдовым. Понял?

Потом капитан передал Сашке заявительницу (вот, — сказал он, — один из наших лучших оперативников и мой, так сказать, ученик. Мы с ним вместе в прошлом году вооруженного преступника взяли. Об этом и в газетах было. Не читали?) и убежал, засовывая в карман наручники. Сашка стал работать с заявительницей. Он подробно расспросил женщину о краже кошелька, тщательно описал его и т.д. и т.п. Бумага получилась солидной, на двух листках. Под конец Сашка заверил женщину, что уголовный розыск примет все меры к раскрытию кражи.

Тут аккурат пришел Семен Галкин. Когда он услышал последние фразы Зверева, то поскучнел и решительно вмешался в разговор.

— А что, извините, случилось-то? — спросил он и взял у Сашки бумагу.

Семен читал и слегка покачивал головой. В глазах светилась вековая скорбь иудейского народа.

— А вы, гражданочка, видели, как произошла кража? — поинтересовался Галкин вежливо.

— Нет, разве усмотришь?

— Да, действительно… Вы извините, Людмила Андреевна, но, думаю, надо это заявление переписать.

— А что такое? — насторожилась заявительница.

— Да пустяк, — сказал Семен, — мелочь… Бюрократические, знаете ли, штучки. Сотрудник молодой, неопытный…

— А мне сказали — один из лучших оперативников.

— Да, — легко согласился Семен, — очень хороший оперативник. Но неопытный… Мы с ним вдвоем вооруженного преступника брали. Об этом газеты писали. Не читали?

— Не читала, — сказала заявительница после некоторой паузы.

— Ну, вот видите, — торжественно произнес Галкин. — Очень хороший опер. Но немножко неопытный. Так, самую малость.

Заявительница с интересом посмотрела на Сашку. Ему стало очень неловко, и он отвел глаза.

— …Момент кражи кошелька, — диктовал Семен, — я не видела. Возможно, я его потеряла… Вы, кстати, где обнаружили отсутствие кошелька?

— Из метро вышла, хотела газету купить. Вот и…

— Жаль, — сказал Галкин. Ни пострадавшая, ни Зверев не поняли, чего именно жаль. А жалко было Семену, что кража обнаружилась на улице. Вот если бы в метро — на эскалаторе или даже в вестибюле! — тогда Семен с легкой душой сбагрил бы женщину к транспортникам. — Жаль, ну да ладно. Итак, продолжим: возможно, я его потеряла…

— Извините, товарищ, — перебила заявительница, — но сумочка-то у меня оказалась открыта. А я ее закрывала.

— Обычное дело! — убежденно воскликнул Семен. — Забыли!

— Да нет же — я закрывала.

— Ну, значит, расстегнулась… замочек расхлябался — и расстегнулась.

— Да нет же, у нее хороший, тугой замок.

— Да послушайте-таки меня. Знаете, как бывает — вот задумался человек и стоит себе, теребит замочек… туда-сюда… сюда-туда… Щелк-щелк… щелк-щелк. А то, знаете, бывает: человек любит пуговицы крутить. Крутит он пуговицу, крутит… она возьми и оторвись. Что же вы думаете — ее тоже украли?

— При чем здесь пуговица?

— Пуговица здесь ни при чем. Я вам в качестве примера привел. Да вы пишите заявление, пишите. Мы обязаны реагировать на сигналы граждан. Это наш долг… А сколько денег-то было?

— Пятнадцать рублей.

— Ровно?

— Ну, мелочь еще…

— А зарплата у вас какая?

— Сто восемьдесят.

— Ага… значительно больше чем у оперативника, который ходит на пули и ножи озверелых бандитов. Мы вот с Сашей в прошлом году…

— Я знаю, — перебила заявительница, — об этом еще в газетах писали.

— Точно, — просиял Семен. — Вы читали!

— Нет, не читала.

— Откуда же вы знаете?

— Вы мне сказали.

— Да, действительно… Значит, пишем: прошу принять меры к розыску…

— Преступника, — сказала заявительница.

— Да нет, — снисходительно ответил Галкин, — потерянного кошелька.

Заявительница покачала головой и написала.

— Оч-чень хорошо, — сказал Сенька. — Далее: материальный ущерб для меня является незначительным. Дата. Подпись. Вот и хорошо.

Галкин перечитал текст и остался доволен. Когда посетительница ушла, он повернулся к Звереву и сказал:

— Вот так, Саша. Была кража — стала потеря.

— Семен, — сказал Зверев. — Ты думаешь это правильно?

— Нет, — ответил Галкин. — Я не думаю, что это правильно.

Он смотрел на Сашку серьезно и слегка грустно.

— Я не думаю, что это правильно. Но найти этот кошелек ни ты, ни я, ни господь Бог не сможет. А значит, — глухарь, значит, — процент раскрываемости падает. Тебе это надо? Мне это надо? Я здесь шута горохового корчил, придуривался, убалтывал ее… думаешь, мне это нравится?

Сашка промолчал. Его знакомство с работой уголовного розыска состоялось почти год назад. Кое-что он уже понял. Но, разумеется, далеко не все. Значительная часть его представлений была очень далека от реальности: стереотипы, навязанные фильмами и книгами, давали себя знать. Умный, наблюдательный, склонный к иронии Зверев, конечно же, понимал, что фильмы и книжки очень сильно приукрашивают действительность. И все же живая реальность шокировала.

— Думаешь, заявительница не поняла, что я тут комедь ломаю? — продолжал рассуждать Семен.

— Наверно, поняла.

— Не наверно, — наверняка. Ну и слава Богу, в другой раз к нам не пойдет. И знакомым скажет: там в ментуре одни придурки. Можно и не обращаться. А работы нам все равно хватит. Это я тебе гарантирую.

— А авторитет, Семен? Мы же теряем авторитет.

— Э-э, милый… авторитет на раскрытиях зарабатывают. Ну, скажи мне, как ты этот кошель будешь искать? Ну — как?

— Я не знаю. Но кража-то была… а, Семен?

— Конечно, была. Я даже могу предположить, кто из кротов[2] нашу тетю обидел. Но дальше-то что?… В общем, Саня, учись у старого мудрого еврея. Наша работа — это не только бандитов брать. Это еще и умение лавировать между терпилами, начальством и законом. Так-то, брат. Привыкай. Не сможешь — заклюют, с говном сожрут. И сжирали уже. Нормальных толковых оперов. Были такие примеры, Саня, были. И — тут я с тобой согласен! — без порядочности в нашем деле никак нельзя. Только понимание порядочности у тебя пока еще очень абстрактное. Что-то типа кино про Жеглова с Шараповым. Согласен?

— Ты, Семен, конечно, на стороне Жеглова?

— Да, — рубанул воздух рукой Галкин, — только так.

Неизвестно, сколько бы продолжался этот разговор, но в кабинет вошел майор Давыдов. Михаил Иванович уже слегка поправил голову, зажевал свою профилактику организма изъятым у фарцовщика импортным дефицитнейшим «антиполицаем» и был в хорошем расположении духа.

— Ну как, Саша, вживаешься? — спросил он.

— Да, — вместо Сашки ответил Галкин, — вживается, Михал Иваныч. Вот заявительница приходила, хотела кражу кошелька оформить — Александр убедил ее переквалифицировать на утрату.

— Грамотно, — похвалил майор. — Мы, сотрудники МВД, должны оперативно реагировать на заявления граждан. Болеть, так сказать, душой и принимать все меры к сокрытию… тьфу, — к раскрытию! преступлений.

— Да, — поддакнул Галкин, — больше открытости, человечности и гласности!

Майор посмотрел на Семена с некоторым подозрением, но Сенька имел вид более чем серьезный, и майор только и сделал, что кивнул головой.

— Михал Иваныч, — сказал Сашка, — а как с моим рабочим местом?

— Это запросто. Пойдем, Саша.

…Давыдов распахнул дверь, и Зверев увидел крошечный кабинетик, заваленный черт-те каким хламом: выдранная с корнем приборная панель от «Жигулей», черная мутоновая шуба, пионерский барабан, какие-то коробки… среди всего этого хлама в углу стоял письменный стол.

— Вот, — сказал Давыдов, — кабинет. Невелик, конечно, и без окна… Но отдельный. Тут до тебя Сережа Громадин сидел, теперь ушел в участковые — жилье мужику нужно. Ну, осваивайся, наводи порядок. У Сереги-то всегда все в кучу. Вещдоки… и прочее. Ты парень, я смотрю, активный, грамотный — давай. Не бойся проявить инициативу!

— А все это? — спросил Зверев.

— Это-то? Это вещдоки, у которых хозяева не обнаружились… хлам! Сам разберись и все ненужное — вон! Ну, действуй. Сашка выкурил сигарету и взялся за работу. Полдня он разбирался с завалами, пытаясь сообразить — что нужно, а что хлам. Господи чего тут только не было! От гири в двадцать четыре килограмма до картонной коробки, набитой журналами «Плейбой»! Несколько раз Сашка обращался за советом к кому-либо из оперов: нужный вещдок или нет? Над ним посмеивались, подначивали и в конце концов он, вспомнив напутствие Давыдова об инициативе, начал безжалостно выбрасывать барахло в бак для мусора. Безоговорочно он оставил только гирю и шикарный письменный прибор. Зверев смел пыль, вымыл пол, и кабинетик стал не таким уж страшным и мрачным.

Пришел Давыдов. Посмотрел, похвалил.

— Молодец! Тут, понимаешь, каждые полгода нужно генеральную уборку проводить… а то валяется годами дерьмо бесхозное, понимаешь, не ОУР, а пункт приема вторсырья.

И стеклотары, мог бы добавить Сашка. Пустых бутылок из-под водки, портвейна и пива он выбросил штук сорок. Но этого он, разумеется, говорить не стал. Задал более животрепещущие вопросы:

— Михал Саныч, а телефон?

— Чей телефон?

— Тут же телефон должен быть… во-о-он на стене розеточка.

— Где я тебе телефон возьму? Начнешь работать — добудешь.

— В каком смысле?

— В широком… Как все добывают. Будет какое хищение со склада или из магазина… Ну, в общем, начнешь работать — разберешься.

(Вскоре Зверев действительно разобрался с телефонным вопросом — через три недели на столе у него уже стоял шикарный гэдээровский аппарат вишневого цвета и очень темного происхождения. Телефон реквизировали у квартирного вора, который и сам не мог вспомнить, где его взял.)

— А ключ от сейфа? — спросил Сашка.

— Ну, это запросто. Пойдем, дам ключ. Через минуту Сашка уже открыл сейф. На самом-то деле это был обыкновенный железный ящик, покрашенный в шаровый цвет и снабженный не бог весть каким замком.

— Ты там тоже порядок наведи, — напутствовал его майор. А то у Громадина все всегда в кучу. В общем, познакомься с бумагами, разберись.

Ох, лучше бы майор этого не говорил. Но он сказал… Через минуту оперуполномоченный без звания Зверев открыл дверь железного ящика. Нижний отсек этого сейфа был плотно набит массой бумаг в картонных и пластиковых папках. Или просто скрепленных скрепками.

Одна из папок поехала и выпала к ногам Зверева. Раскрылась, рассыпалась на сотню листов. Следом лавиной потекли остальные. Сашка присвистнул и опустился на корточки, взял в руки один из листков. «Сов. секретно» было написано в правом верхнем углу. Ниже по центру — «Агентурная записка».

Вот это да! Это же какое богатство! Это же… Сашка не находил слов. Он жадно начал читать… От этой груды документов веяло романтикой рисковой ментовской работы. Засадами, задержаниями, операциями по внедрению в банды… о, как пахло от этих бумаг! Кисловатым запахом пороха из пистолетного ствола, страхом и ненавистью изобличенного преступника и еще чем-то тревожным и романтичным.

Впрочем, довольно скоро Зверев устал от стандартных канцелярско-бюрократических оборотов и вспомнил, как сам он недавно заполнял липовые оперативные документы. Романтический запал прошел. Он растерянно посмотрел на огромную кучу бумаги. Что же с ней делать-то? Как все это рассортировать? Как это можно систематизировать?

Сашка присел на стол, перекурил и снова просмотрел некоторые листы. Многие были оформлены неряшливо, некоторые смяты, надорваны. Иногда даже хранили жирные пятна — на них, видимо, резали закуску. Потом Зверев обратил внимание на даты: бумаги были датированы и прошлым годом, и позапрошлым, и даже восемьдесят первым. Так это же старье! Это макулатура, сообразил он. А значит — что? Значит, надо избавляться от груза давно закрытых и забытых дел… Сашка принял решение и быстро стал рассортировывать документы по сроку давности и характеру оформления. Все секретные документы давностью более года он складывал в одну кучу, остальные в другую. Первая получалась значительно больше.

Когда он осилил свою работу почти наполовину, в кабинет заглянул не шибко трезвый Сухоручко.

— О, Сашок! Ты еще здесь? Чего делаешь-то?

— Да вот, с бумагами разбираюсь…

— А-а… взять бы их все и сжечь, к едрене фене, — глубокомысленно сказал Сухоручко. Ох лучше бы он этого не говорил.

— Домой-то не собираешься? — спросил капитан после паузы.

Сашка ответил, что надо бы закончить. Сухоручко ответил в том духе, что, мол, ну-ну, давай… трудись. И ушел.

Домой в ту ночь Зверев так и не попал. В своем кабинетике без окна он не заметил, как стемнело. Он не смотрел на часы. Когда титанический труд был закончен и все документы разложены на две кучки, Сашка стал соображать, что же с ними делать. Всплыли в сознании слова опытного опера Сухоручко: сжечь… А ведь действительно, нельзя их просто взять и выбросить. Как ни крути, а все-таки секретные документы. Значит, будем жечь.

Зверев прошел в туалет, расположенный в конце коридора. Старый фаянсовый унитаз с ржавой дорожкой посредине показался ему подходящим местом для аутодафе. Сашка вернулся в свой кабинет и принес первую охапку документов. Чиркнул спичкой.

Он жег и жег эти проклятые бумаги, и думал, что выражение «Рукописи не горят» все-таки ошибочно. Горят они, горят… но очень медленно. В воздухе порхали черные и серые лохмотья пепла, отчаянно пахло паленой бумагой, Зверев подтаскивал новые охапки макулатуры. Закончил он в пятом часу утра. Та еще работенка!

Когда догорела последняя бумажка, Сашка дернул ручку древнего сливного бачка. Хлынула ржавенькая вода… со звонким хлопком унитаз раскололся пополам!

…Утром первым на службу пришел зам по опере майор Давыдов.

— А чего это у нас паленым-то пахнет? — спросил он Зверева.

Вид у Сашки после бессонной ночи был довольно усталый, лицо небритое. Он потер подбородок и сказал:

— Да это я, Михал Иваныч, лишние бумаги жег… А унитаз я новый куплю.

— Какой унитаз?

— Да вот незадача вышла — жег бумаги, а унитаз лопнул.

— Постой-ка, — сказал вдруг Давыдов, меняясь в лице. — Это какие ты бумаги жег?

— Тот хлам, что в сейфе накопился. А унитаз…

— Какой унитаз? — тихо произнес майор, опускаясь на скамейку в коридорчике. — Какой на хер унитаз? О-е!

— Михал Иваныч! Вам что — плохо? — спросил Сашка растерянно.

Майор сидел, держался правой рукой за сердце и смотрел на Зверева почти со страхом. Сашке стало очень неуютно. Нехороший какой-то холодок прошел по спине, и зловещий ветерок прошелестел по коридору.

— А ну-ка показывай сейф, — вдруг сказал Давыдов и резко встал. В кабинетик он вошел первым. Зверев достал ключ и отомкнул железный ящик. Внутри лежали две аккуратные стопочки бумаги и несколько пустых папок. Майор схватил одну, вторую, третью… застонал.

— Ну что? Ну что, Зверев, я тебе худого сделал? — сказал он, не глядя Сашке в лицо.

— Михал Иваныч! Я же… вы сказали: разбирайся с бумагами, наводи порядок.

— А жечь секретные документы тоже я тебе приказал? — тихо спросил Давыдов. Обреченно как-то спросил.

— Я же думал… — начал было Зверев, но не договорил, осекся. Вдруг пришло осознание, что произошло что-то непоправимое. Что он УНИЧТОЖИЛ секретные документы… И что здесь — ОУР МВД, в игрушки здесь не играют. И что ссылаться на незнание — нелепо и глупо.

— Саня, Саня, мне же всего год до пенсии оставалось, — сказал майор, и Зверев ощутил жгучий стыд: получалось, что он подвел не только себя, но и Давыдова. Возможно, — и начальника розыска. Сашка сел на стол рядом с майором.

— Чего это вы как на похоронах? — спросил с порога Галкин. — И воняет у вас чем-то… бумагой, что ли, паленой? Шифровки из Лэнгли жжете? Следы заметаете?

И Давыдов, и Зверев посмотрели на Галкина так, что улыбка у него враз пропала.

— Что случилось-то? — спросил он. Давыдов махнул рукой и вышел. В дверях он столкнулся с Сухоручко. Вид у капитана тоже был помятый.

— Здорово, Михал Ваныч, — сказал опер. Зам по оперработе остановился, сурово посмотрел на капитана и выпалил:

— Все! Звездец! Под монастырь подвел твой крестничек.

Сказал и вышел. Оторопевший Сухоручко обратился к Сашке:

— Да что случилось-то?

Зверев бегло рассказал. После его рассказа Галкин присвистнул, а Сухоручко длинно выматерился.

— И унитаз лопнул, — сказал Сашка.

— Какой унитаз, дура? — ответил Дмитрий Михайлович. — Тут, брат, серьезней.

Внезапно вернулся Давыдов, негромко сказал что-то на ухо Сухоручко.

— Есть, конечно, — ответил тот. — Пойдем, Иваныч.

Они ушли. Галкин закурил, похлопал Сашку по плечу и сказал:

— Не ссы, Саня… выкрутимся.

— А как? Как тут выкрутишься?

— Ладно, опер, похуже бывало. Сейчас, вон, светлые головы примут опохмелку… будем кумекать. Отправим все в Махачкалу.

Сашка про Махачкалу ничего не понял, а переспрашивать не стал.

— Твоя вина, конечно, тоже есть, — продолжал Галкин, — но у зама по опере вдвое больше. Он, вообще-то, не имел никакого права тебя к секретным документам допускать. Так что вместе выкручиваться будем. Ему тоже шум-то ни к чему.

Через десять минут вернулись Давыдов и Сухоручко, зашли в кабинет, посмотрели на Зверева, остановились у распахнутого сейфа. Сухоручко что-то тихо говорил майору. Слов было не слышно. А ответы Давыдова, произнесенные раздраженным голосом, оказались слышны, хотя и отрывочно: …какая Махачкала, Дима? Ты что… когда одна бумажка пропадает… и то — акт составляй… не-е, нереально… А? Не-е… там были дела оперативной разработки. Там было — ой-ей-ей!

Но Сухоручко продолжал что-то говорить, шептать в ухо, размахивать руками. Голос Давыдова доносился все реже, отрицательные интонации исчезали. Спустя какое-то время он уже с интересом слушал капитана. Даже улыбнулся. Спустя еще пять минут они вместе вышли и скрылись в кабинете оперов.

— Ну, Саня, с тебя ящик водки, — облегченно сказал Галкин. — Замажет майор это дело. Но попотеть придется…

Зверев стоял бледный. Из туалета доносилось журчание воды в расколовшемся унитазе.

Потом Зверев вспоминал эту историю посмеиваясь. А тогда не до смеха было… Шуточки, понимаешь! Уничтожение совсекретных документов… А если бы этот случай получил огласку? О, если бы он получил огласку! Времена, конечно, уже не сталинские — сплошной либерализм, плюрализмы и где-то, по большому счету, пофигизм. Но тем не менее! Звездопад мог бы быть неслабый… и, соответственно, раздача благодарностей с вручением ценных подарков. Ну, слава Богу, обошлось. Хотя и пришлось повкалывать: писались липовые справки, агентурные сообщения и т.д. А за Зверевым на некоторое время закрепилось прозвище Герострат. Хорошо хоть не Унитаз…

Так и началась карьера опера.

Но зато — в сейфе порядок. И унитаз новый.

Высокий, симпатичный черноволосый парень сидел напротив Галкина и ныл:

— Ну, Семен Борисыч, ну мы же с вами… ну вы же…

— Ты мне еще про обрезание расскажи, — хмуро ответил Галкин. — Мы не в синагоге, и я не раввин, Лева, я — мент.

— Ну Семен Борисыч…

— Пошел вон, урод! — зло сказал Галкин. — И учти — в следующий раз…

Но парень уже не слушал. Он вскочил и бросился вон из кабинета. Семен устало помотал головой, помассировал затылок ладонью.

— А это что за фрукт был? — спросил Зверев.

— О, Саша! Это тот еще фрукт! Это Лева Караган. Неужто не слыхал?

— Нет, такой клички не слыхал.

— Ну, во-первых, не кличка, а прозвище. По крайности — погоняло… А во-вторых, Караган — это фамилия. Леву Карагана знают все. Ты пока работаешь мало, но погоди — еще узнаешь.

— А чем он так знаменит? — спросил Зверев, присаживаясь. Он только что вернулся из бани, где украли костюм и документы.

— Лева Караган, Александр Андреевич, случай, можно сказать, уникальный. Всего семнадцать лет прохвосту, а уже великий комбинатор. Вот ты, Саня, вчера деваху на Галере прихватил. Так?

— Ага. С польской косметикой.

— Она сразу в слезы и во всем призналась. Так?

— Да, молодая дуреха, пэтэушница. Месяц как из деревни, хотела, говорит, на колечко заработать… Расплакалась: больше не буду. Ну что с ней сделаешь? Попугал — и отпустил.

— Вот… А Лева не признается никогда и ни в чем. Но участвует во всем! Лева — везде! Лева в диапазоне от мошенничества до угона… и хрен прихватишь!

— Погоди, Семен, не сыпь мне соль на рану… Тебя послушать, так это Фантомас какой-то. Чего это его прихватить нельзя?

— Вот ты, Александр Андреич, и прихвати. Ежели будешь работать, то с Левой наверняка познакомишься. Гарантирую.

Так оно и вышло. Не прошло и недели, как Зверев познакомился с Левой Караганом. Лева бойко торговал макулатурными талонами на книги. Двадцать кэгэ макулатуры — один том бессмертного Мориса Дрюона. Всего два рубля! Подходим, граждане, приобретаем талоны… где вы наберете двадцать килограмм? Морис Дрюон в ассортименте. Жизнь и смерть королей… Таис Афинская в эротическом романе Ивана Ефремова! Два рубля, граждане. Всего два рубля…

Зверев прихватил Леву на Перинной линии Гостиного двора, напротив старого здания Государственной Думы… Пока довел до отделения, Караган скинул оставшиеся талоны. Рассчитывать на пострадавших тоже не приходилось — никто, в конце-то концов, не пострадал.

— Ну, Лева, что будем делать? — спросил Зверев.

— А че, Александр Андреич? Я ниче… Зверев уже и сам понял, что прихватить Леву не получится, уже поругал себя за наивность, но на всякий случай спросил:

— А кража-то, Лева?

— Не я, — сразу сказал Караган.

— А кто? — спросил Зверев, глядя в окно. Окно в своей клетушке он нарисовал сам. На плотном листе ватмана, оставшемся еще со студенческой поры, он нарисовал оконный переплет, шторки в горошек и зеленый луг с коровами.

Про кражу он спросил на авось. Краж было много, о причастности Левы Карагана к какой-либо из них Зверев, разумеется, не знал, но…

— А кто? — спросил он, глядя в окно. Коровы на лугу помахивали хвостами, отгоняя слепней.

— Александр Андреевич, — проникновенно сказал Лева, — я всегда рад помочь органам, но уж и вы…

— Ты сначала помоги, — перебил Зверев.

— Эх! — сказал Караган. — Была не была! Пусть меня жулики потом на ножи поставят, но вам, Александр Андреич, я помогу. Вы про московские бриллианты, что у народной артистки Фрумкиной украли, слышали?

— Конечно, — ответил Зверев, и сердце у него заныло. Корова на лугу подняла голову и посмотрела на Сашку большими томными глазами. Ни о каких бриллиантах народной артистки он, разумеется, ничего не слышал, но их блеск уже слепил.

— Сегодня в восемь часов их передадут бармену в баре ресторана «Кронверк».

Заныло у опера Зверева сердце, ох заныло! В огромных коровьих глазах заблестели брюлики народной артистки Фрумкиной.

— Откуда знаешь? — спросил Сашка как можно безразличней.

— Это я вам открою, только когда задержите вора. Иначе — не жить мне, — ответил Лев Караган, и взор его геройский затуманился. Фамильные бриллианты! — пропела корова красивым колоратурным сопрано артистки Фрумкиной. Министр культуры снял трубку с аппарата правительственной связи и позвонил министру внутренних дел. У вас там в Ленинграде работает оперуполномоченный Александр Зверев. Надо бы его поощрить — он вернул бриллианты, похищенные у нашей драгоценной Изольды Панкратовны, — сказал министр культуры министру внутренних дел… Зверев посмотрел на часы — было почти семь — и бросил:

— Поехали в «Кронверк».

…Морда у бармена была такая, что хоть сразу сажай. Классическая продувная морда. Гайдай. «Бриллиантовая рука»… Наши люди в булочную на такси не ездят… Недолив, обсчет, обман, обвес, пересортица.

В общем, просидели в этом баре до закрытия. Зверев оставил там, считай, недельную зарплату. А всего и выпил-то рюмку коньяку и три чашечки кофе. Вот у Левки Карагана стол ломился. Левка вовсю жрал коньяк армянский, запивал дефицитнейшей кока-колой и съел штук шесть каких-то аппетитных салатов. Иногда он о чем-то шептался с барменом и по-свойски подмигивал Звереву. Бриллиантики артистки народной в тот вечер так и не сверкнули.

— Завтра, Александр Андреич, — сказал пьяноватый Левка Звереву на улице. — Завтра бриллианты будут. Завтра придем, да?

После прокуренного бара на улице было очень хорошо, прохладно. Тихо. Парил над Петропавловкой ангел, дул легкий ветерок.

— Вот что, Лева, — сказал Зверев, — если ты мне мозги крутишь…

— Да вы что, Александр Андреевич?! Да я, вам, как к отцу родному!

Зверев побрел домой пешком, Левка с понтом укатил на такси. Когда утром Сашка рассказал эту историю Сухоручко, тот смеялся долго и искренне.

— Ай да Левка, — говорил он, хлопая себя по тощим ляжкам, — ай да молодец! Бриллианты!… И смех и грех…

— А в чем дело-то, Дмитрий Михалыч?

— Да в глупости твоей, Саша. Извини, конечно, но сам виноват. Ты хоть проверил: была ли такая кража?

— Н-нет…

— Ты хоть проверил: существует ли такая артистка — Фрумкина?

— Нет, — ответил Сашка. Министр культуры и министр внутренних дел скорбно покачали седыми головами. Пенсионерка Фрумкина покрутила на пальце колечко с дешевым раух-топазом. — Нет, не проверял. А зачем Левке все это было нужно? А, Михалыч?

Сухоручко налил себе стакан портвейну, выпил и сказал:

— Ну, это просто… Левка, во-первых, авантюрист по жизни, стебок. Он если кого-нибудь за день не обманет, ночью не уснет. А во-вторых, он на халявку хорошо поужинал, да еще и бабки с бармена снял. Думаю, не меньше полтинника.

— Ни хрена не понял, — честно сказал Зверев.

— Объясняю. Наш друг Лева сказал халдею, что ты с БХСС и что пришла бармену жопа… А он, Лева, дескать, тебя хорошо знает и может все вопросы утрясти. Просек, опер? Левушка тебя просто использовал… как презерватив.

Опер просек. Он ушел в свой кабинет с видом на природу, взял фломастер и нарисовал на лугу большой коровий шлепок.

…А Лева Караган потом подсел на квартирной краже. Залез Лева в квартиру народной артистки Фрумкиной… тьфу!… в квартиру одного скрипача, набил вещичками рюкзак и чемодан. Тут, как на грех, скрипач внезапно приходит. Лева — раз! — и вещички в окно. Но сам не прыгает — высоко, третий этаж дома дореволюционной постройки, потолки пять метров! Сам не прыгает, а является перед ошеломленным скрипачом и говорит: так, мол, и так, здрасьте — я вор. Хозяин — натурально — в столбняке. Вор я, говорит Лева, ножкой смущенно по паркету старинному елозит. Взор потупил… Сирота, родители алкоголики… голодаю. Но я же ничего не украл! Вот — руки-то пустые… отпустите, дяденька, Христом Богом прошу!

Ну, хозяин по мягкости интеллигентского характера да и от растерянности отпустил Леву. А тот подобрал во дворе вещички — и ноги в руки. Потом-то хозяин прочухался, увидел, что обнесли его не слабо, и побежал в милицию. Левку быстро установили по приметам и взяли. Так вот и подсел талантливый еврейский мальчик Левушка Караган.

Свежий коровий шлепок на зеленом лугу каждый день напоминал Звереву про Леву Карагана. Больше Сашка его не встречал.

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы!… Того Невского проспекта, о котором писал Николай Васильевич Гоголь, уже разумеется, нет. Мы можем вздохнуть печально, сказать увы и ах!, но ничего с этим не поделаешь.

С этим уже ничего не поделаешь, однако Невский проспект жив, и у нас есть возможность спуститься под землю где-нибудь на Гражданке, или в Автово, или в Купчино, и через пятнадцать-двадцать минут подняться на поверхность на Невском. Блочно-панельный кошмар остался далеко-далеко. Ты стоишь на Невском проспекте! Что-то в этом есть… согласись?

Оперуполномоченный Александр Зверев шел по Невскому проспекту. Прошло два года с того момента, когда Сашка получил удостоверение. Два года… много это или мало? Как считать? С чем сравнить? Два года оперской работы… нет, не поддается измерению. Тут ведь как? Или ты станешь ментом, или…

Зверев стал ментом. Опером. Осенью, бабьим летом восемьдесят восьмого года Сашка шел по Невскому проспекту, привычно посматривал по сторонам. Иногда с кем-то здоровался. Круг знакомых у Зверева был весьма своеобразный: жулики, мошенники, проститутки… эх, ребята, что это был за круг знакомых!

Тут вы встретите тысячу непостижимых характеров и явлений. Создатель! Какие странные характеры встречаются на Невском проспекте! Те характеры и явления, которые встречаются на Невском одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года вам, Николай Васильевич, трудно было бы себе вообразить!

На девяносто процентов контингент был откровенно гнилой. Кроме денег их не интересовало ничего. Фарцовщики, спекулянты, мелкие мошенники. Они шли на контакт, чтобы спасти от изъятия свой товарец: матрешек с лицом Горбачева или советскую армейскую атрибутику: погоны, шапки-ушанки, значки. Они истово, круче, чем настоящие рецидивисты, ненавидели ментов и сходу сдавали напарника за пачку сигарет, за возможность заработать доллар или марку… Общение с этой жадной, глупой и корыстной шушерой ничего, кроме брезгливости, не вызывало. Вся эта публика кишмя кишела возле гостиниц, магазинов, музеев и автобусов с любопытными и доверчивыми фирмачами. В двадцать седьмое любителей сделать бизнес ежедневно доставляли пачками. Случалось, что новички, пережив испуг, бросали свое ремесло. Но это редко… Как правило, ребятишек засасывало. Иногда Звереву казалось, что весь мир представляется этим шустрым ребятишкам одной огромной толкучкой… жалко их не было нисколько. Даже воры и грабители вызывали больше уважения — они, по крайней мере, рисковали. И среди них встречались интересные люди. И характеры.

…Возле «Европейской» Сашку окликнули:

— Александр Андреич!

Зверев обернулся и увидел известного каталу Сперанского по прозвищу Сенатор. Сенатор был, как всегда, в безупречном костюме, хорошем галстуке и длинном, до пят, белом плаще. Холеное аристократическое лицо, холеные руки. О, руки Сенатора! О них ходили легенды. Возможно, Саша, — сказал Звереву Сухоручко, — один из лучших стирал в Союзе. И человек весьма неглупый и порядочный. Вот так — порядочный шулер… интересно.

— А… Игорь Станиславович. Здравствуйте. Прогуливаетесь?

— Пообедать собрался… Не желаете присоединиться? Сейчас очень хороший повар появился в «Европе». Такие котлетки по-киевски строит — просто прелесть.

— Так на оперскую зарплату в «Европах»-то не едят.

— Пустое, Александр Андреич. Я вас приглашаю… Посидим, пообедаем, поговорим. Кстати, Мушка подойдет.

— Благодарю, но, извините, — принципы. Господину Мушону, кстати, передайте, чтобы зашел ко мне. Не он ли грузинских барыг в Ленинграде кинул? — ответил, посмеиваясь, Зверев.

— У меня, Александр Андреевич, тоже принципы. Я, знаете ли, на такие вопросы не отвечаю, — сказал Сенатор. От него пахло хорошим одеколоном и — слегка — коньяком.

— Ну-ну… а Мушону все-таки передайте: грузины на него очень сильно обиделись. Возможны эксцессы. Всего доброго, Игорь Станиславович.

— Желаю здравствовать, Александр Андреич.

Вот так — переговорили опер и шулер… разошлись. Остались при взаимном уважении. Пожилой катала был частью Невского проспекта. Бесспорно, криминальной частью, но не вызывающей отвращения. Более того, интеллигентный Сенатор, не пропускавший ни одной театральной премьеры, очень к себе располагал. И был известен тем, что никогда никого не сдавал. Несколько раз его грабили — он никому не жаловался и уж тем более не обращался в милицию. Такие вот встречались характеры и явления на Невском проспекте… Прихватил однажды Зверев одного из ветеранов-ударников криминального труда, дважды уже судимого, уверенного в себе и опытного.

— Как жить будем, Леша? — спросил Зверев. — Ты же всех кидаешь, говорят.

— Кидаю, — легко согласился ветеран-ударник. — И буду кидать. Я здесь, Александр Андреич, уже двадцать лет… это моя жизнь. Если бы не подсел по дурости в семнадцать — может, было бы по другому. А теперь — извини. Я кидаю, ты ловишь. Но я никогда у женщины сумочку из рук не вырву или последнее у работяги не отберу… Вон — салаги тетку деревенскую обрабатывают — иди, Зверев, лови. А меня не надо, я уже не твой клиент. Хочешь, мы с тобой посидим, выпьем, как мужики поговорим. Так-то лучше будет…

Два года назад, когда работа Зверева частенько заканчивалась очередным коровьим шлепком, такой разговор был бы невозможен. И он не сумел бы понять преступника, и преступник не стал бы с ним разговаривать по-человечески. За два года Зверев многое понял… Не каждый представитель криминальной среды обязательно негодяй. Тот же Леха-Нос однажды отдал свои деньги многодетной матери, которую обули два молодых подонка. А потом сам вычислил их и основательно отметелил. Больше они на Невском не появлялись… Тот же Леха-Нос ухаживал за своей парализованной матерью и больше всего на свете боялся сесть. В этом случае мать оставалась одна. Даже хуже — с сестрой-алкоголичкой, которая тащила из дому все подряд. Опера двадцать седьмого Леху знали, никогда не прихватывали. Случалось даже выпивали вместе… Так что отношения полицейские и воры не укладывались в какие-то стандартные рамки.

Характеры и явления Невского проспекта! Их было здесь великое разнообразие, но все-таки и Леха-Нос, и Сенатор, и еще пяток-десяток похожих жуликов были исключением, а не правилом. Благородные разбойники потягивали эль в Шервудском лесу, а в кабаках и притонах Ленинграда гуляли ребятишки другой закалки, вернее — закваски. Какие-либо представления о морали, нравственности, совести у них отсутствовали напрочь. Это был изначально грязный, омерзительный мир, и даже представления о так называемой блатной романтике здесь отсутствовали. Их ценности были примитивны. Убоги. Пещерны. Здесь думали только о деньгах. Деньги, в свою очередь, мгновенно превращались в водку, анашу и животный, грубый секс. Многие из них, в сущности, и не отличались от животных: мозг, постоянно отравленный алкоголем и наркотиками, отказывался нормально работать. Оперативникам, ежедневно сталкивающимся с этими отбросами, порой самим становилось тошно. Тупость, жестокость и бессмысленность существования человекоподобных ублюдков способна поразить воображение… Рано или поздно любой опер хватается за голову и задает себе вопрос: Господи, да что же это? Что делается, Господи? ОТКУДА ВСЕ ЭТО?

Опер испытывает мощнейший хронический стресс. И сегодня, и завтра, и послезавтра он обречен общаться с обворованными, ограбленными, избитыми людьми. Он обречен разговаривать с родственниками искалеченных и убитых, униженных и изнасилованных… И еще с насильниками, убийцами, хулиганами… Он чувствует, что у него начинает ехать крыша. Он видит во сне изнасилованную и задушенную девочку. И труп бомжа, забитого насмерть пьяными подростками. И разорванные уши старой учительницы, у которой наркоман вырвал трехрублевые серьги… Да что это делается-то, Господи?… После работы опер достает из сейфа бутылку водки и наливает стакан. Вы беретесь его за это осудить?… Что ж, наверно, у вас есть на это право. Так же, как есть право прочитать разоблачительную статью в газетке о жестокости ментовской, обсудить ее на работе в обеденный перерыв и дружно возмутиться. Теперь, слава Богу и ЦК КПСС, гласность! Теперь-то мы знаем, что там в этой ментовке творится!

Но когда у гражданина снимут шапку на улице, или отберут кошелек в подъезде, или просто изобьют его детишки, он бежит в проклятую ментовку. К лягавым, к мусорам, к фашистам… И говорит: Найдите! Таких сволочей нужно сажать без суда! Расстреливать! Вешать! И я сам, своими руками готов… О, наш гражданин добр. Он терпим и высоконравственен. Не то, что озверевшие менты!

После работы опер открывает сейф. И наливает себе стакан водки. А потом едет домой в опустевшем к вечеру трамвае. И, может быть, найдет в себе силы поговорить с женой… если, конечно, у него есть жена. Но скорее всего, он буркнет что-то, поковыряется вилкой в пельменях и ляжет на диван. Завтра он снова будет ловить воров, хулиганов, грабителей, получать втык от начальства и ломать голову, как бы спихнуть заявителя с заведомым глухарем. Он либо сумеет душой зачерстветь и научится цинично шутить над трупами, либо… Либо он не на своем месте. Опер — это не профессия, это судьба.

Сашка Зверев шел по Невскому. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект… Ах, как прав Николай Васильевич Гоголь. И опер Зверев с классиком абсолютно согласен, слишком много он знает о тайной жизни Невского и его постоянных обитателей.

Опер идет по проспекту… автоматически всматривается в лица. Шевелит волосы легкий ветерок-сквознячок, текут мимо беспечные люди. Зверев вспомнил, как три года назад он так же шел по Невскому. Тогда ноги сами привели его к двадцать седьмому отделению. Тогда он обращал внимание только на симпатичных женщин… давно это было.

На углу Садовой Сашка разминулся с Лебедевым. Резидент спешил куда-то с озабоченным видом. И снова вспомнился эпизод из самого начала оперской карьеры. Звереву нужен был по какой-то надобности (теперь и не сообразить, зачем именно) Сухоручко. Сашка заглянул в кабинет и спросил у Галкина:

— Семен, а Дмитрий Михалыча не видал?

— Да он куда-то с рюкзаком полетел, — рассеянно ответил Галкин.

— А чего это он о рюкзаком? — удивился Сашка.

Галкин поднял глаза и, усмехнувшись, ответил:

— Не знаю. Может, за картошкой пошел… Тогда Зверев ничего не понял. Да и не мог понять. Он просто не знал, что рюкзаком опера называют между собой резидента[3]. Впрочем, он еще даже и не подозревал о существовании такой штатной единицы в милиции. Резидент ассоциировался с чем-то шпионским. Сашка вспомнил, улыбнулся. А резидент Лебедев, невзрачный пожилой дядька в сером поношенном плаще, уже исчез.

Зверев почти ничего не знал о нем. Кроме, пожалуй, того, что Лебедев всю жизнь проработал опером.

Зверев пошел дальше. Всего через сотню метров он снова встретил знакомого. Даже двоих… Из Елисеевского навстречу Сашке вышли два жулика. Доктор и Жора Кент. Были они веселы, возбуждены и нагружены покупками. Закуской и выпивкой. Даже при беглом взгляде было очевидно, что подельники собирались хорошо погулять.

— Здорово, орлы, — сказал, подходя поближе, Зверев.

— О, Саша, — весело приветствовал Доктор. — Какими судьбами?

— Живу я здесь, Доктор. Разве не слыхал?

— Здрасьте, гражданин начальник, — шутливо раскланялся Кент.

— Здорово-здорово…

Зверев оценил горлышки коньячных бутылок, выглядывающих из пакета Доктора, и наполненный закуской пакет в руках Кента. Совершенно очевидно, что набрали подельники не на одну сотню рублей. Да еще и переплатили — брали-то, наверняка, из-под прилавка. Дефицит!

— Хорошо гуляем, — сказал Сашка, — Круто. Никак рэкетнули кого? Или праздник нынче?

— Конечно праздник, Саша, — отозвался Доктор. — Мы сегодня ночью Босого опустили на шесть тонн в очко.

Босой был наркоман. Шесть тысяч рублей у Босого? Да в руках он не держал таких денег. В том, что подельники кого-то обыграли в карты, ничего мудреного не было — поигрывали. Не как профессиональные каталы, но играли… А вот шесть тысяч у Босого? Сомнительно…

Сашка Доктору с Кентом так и сказал: А мне сдается, братаны, рэкетнули вы какого-то кооператора, а?… Нет, — ответили братаны, ты же, Саша, нас знаешь… чего нам волну гнать?… Ну-ну, гуляйте пока.

На этом и разошлись. Доктор и Кент сели в ожидающую их шестерку (Зверев автоматически засек номер) и с ветерком укатили… А у Сашки в голове засела мысль: ну откуда у наркомана Босого шесть тысяч? Это, практически, стоимость автомобиля. Зверев закурил сигарету и взялся обдумывать эту ситуацию: Босой и проигрыш «Жигулей». Что-то здесь не так. А ведь был когда-то у Славы Бусыгина угон, был… так-так-так. А если снова? Возможно это? Вполне, вполне возможно. Вот только на угнанной тачке шесть тонн трудно заработать — они за полцены идут, а то и за треть, за четверть. Разве что «Волга». А ну-ка проверим, решил Зверев. Резко изменил курс и направился в отделение. Первым делом он позвонил в 8-ой отдел УУР, который занимался угонами, и выяснил у статистика, что угонов «Волг» в последнее время не было. А когда было? Да считай месяц назад, ответил гаишник.

Месяц назад… нет, это не подходит. У наркомана деньги долго не задерживаются. Теоретически нельзя исключить, что «Волгу», угнанную месяц назад, держали в отстое, ожидая покупателя. Но это маловероятно. Такие тачки, как правило, угоняют под заказ. И долго не держат — опасно.

Тогда что? — думал Зверев. — Тогда возможен кидок покупателя автомобиля. А машины продают только на Энергетиков, в Красном Селе и в Апрашке… Ну, давай посмотрим. Сашка спустился в дежурную часть и попросил у дежурного городскую сводку. Его интересовали два района: Красногвардейский и Красносельский за последние три-четыре дня. Апраксин двор можно не проверять — если бы там что-то произошло, он бы обязательно знал, земля-то своя…

Сашка быстро просматривал широкую, порезанную на куски формата А4 телетайпную ленту сводки. Кража, кража, кража… грабеж… бытовое убийство… кража… кража… задержан пэтэушник с гранатой… кража… мошенничество… смерть подростка в результате отравления парами клея «Момент»… кража, кража, кража… самоубийство… разбой в Калининском районе… Ага! Вот оно!

Красногвардейское РУВД.

05.09.88 г. около 14.30 в 107-е ОМ Красногвардейского РУВД обратился гр. Орлов Виктор Георгиевич, 1948 г.р., с заявлением о том, что 05.09.88 г. около 12.50 возле автомагазина Красносельский по адресу Кингисепское шоссе, д. 50, двое неизвестных совершили в отношении него мошеннические действия при покупке им нового а/м ВАЗ-2105.

Ущерб Орлова составил 6.600 рублей.

Приметы преступников: один на вид около 28-30 лет, рост приблизительно 180 см, худощавого телосложения, европейский тип лица, волосы средней длины, темные, с обильной сединой. Одет в темно-синий джинсовый костюм, черные кроссовки. Особых примет нет. Представлялся Игорем.

Второй — на вид около 40 лет, рост 170-175 см, плотный, тип лица — кавказский. Носит усы. Волосы средней длины, черного цвета. Одет в куртку из зеленой ткани типа плащевка, черные брюки. Особых примет не имеет. В разговоре представился Аликом.

По данному факту дежурным следователем СО Красносельского района следователем Рощиной О.Н. возбуждено уголовное дело по признакам ст. 147 ч. 3. На место происшествия выезжали следователь СО Рощина и ст. о/у ОУР Авдеев Г.С…

Относительно лица кавказской национальности Зверев сказать ничего не мог. А вот портрет худощавого мужчины с обильной сединой точно соответствовал описанию Босого — Вячеслава Павловича Бусыгина. Вот все и срослось! Ай да Босой!

После того как Зверев просто и изящно установил реального подозреваемого, все остальное стало, как говорится, делом техники. Зверев рассказал о своем чисто аналитическом раскрытии Галкину. Семен оценил, сказал:

— Молодец, толково… вот только зачем тебе это надо?

— Как зачем? Раскрыл дело-то!

— Ну и что? Дело Красносельского РУВД, нам от этого раскрытия ни жарко ни холодно… плюнь — и забудь. Тебе что, из Красного Села яшик пива зашлют?

— Коли уж раскрыто — поможем ребятам, — пожал плечами Зверев. — При чем тут пиво?

— Ну давай — помогай. Что-то я не помню, чтобы красносельские приезжали наши кражи раскрывать, — ответил Галкин и снова углубился в бумаги. Сашка даже немного обиделся… Он понимал правоту Галкина, но не принимал ее. Зверев выкурил сигарету в своем кабинете, подмигнул коровам на сочном лугу и пошел к майору Давыдову. Зам по опере выслушал, точно так же, как и Галкин, похвалил:

— Молодец, Саша, толково… как, понимаешь, Шерлок Холмс. Только зачем тебе все это надо? Дело Красносельское, нам в зачет не идет. Ты лучше скажи: когда грабеж на улице Ракова раскроешь?

— Я работаю. Там, Михаил Иваныч, зацепиться-то не за что…

— Вот и работай. Красносельские-то наши дела пахать, чай, не приедут.

Раздосадованный Зверев вышел от Давыдова и позвонил в Красное Село. Сначала он просто решил шепнуть незнакомому оперу Авдееву про Босого. Но неожиданно дело приняло новый оборот. Терпила гр. Орлов Виктор Георгиевич, 1948 г.р. оказался заместителем начальника кадров ГУВД! Босой умудрился кинуть чиновничка из Большого Дома, полковника… ай да Слава! Зверев снова подмигнул корове. И решил, что Босого будет работать сам.

— А ты почему интересуешься? — спросил красносельский опер.

— Да так, — ответил Сашка. — Был тут у нас похожий случай… Думал, может у вас чего приключилось.

— Пока ничего, — сказал Авдеев.

— Ну, извини…

Сашка Зверев был азартен и дерзок по натуре. Именно эти черты характера привели его в розыск. Два года напряженной, жесткой и жестокой оперской работы этих качеств не убили. Напротив — добавили к ним опыт, умение просчитывать последствия своих действий. Сочетание дерзости и способности к холодному расчету давало прекрасные результаты. А сейчас именно это сочетание подталкивало Зверева к проведению самостоятельной операции… Сашка пробил адресок Босого, прихватил с собой стажера и направился в адрес.

Задержание гражданина Бусыгина прошло буднично, только что ждать его возвращения домой пришлось часа три. Ничего — дождались, взяли, и Зверев с ходу стал его колоть.

— Ты хоть знаешь, Слава, кого вы кинули? — начал Зверев.

— Ты что, Зверев? Какой кидок? Не надо… не надо этого.

Зверев засмеялся и сказал:

— Подельника твоего — хачика — уже повязали красносельские. Он уже показания на тебя дал, Босой… Тем более что долю ты ему не отдал. Так?

— Ни знаю ни хера, — ответил Бусыгин. Прозвучало неуверенно.

— Ну… твое дело, — сказал Зверев скучно. — А только влип ты круто. Кинули-то вы замначальника кадров ГУВД…

— Зверев, ты не вешай! Не знаю ни хачиков, ни начальников ваших ментовских.

— Смотри, Слава (Сашка вытащил из кармана служебный телефонный справочник, полистал и нашел нужную страницу)… Смотри — Орлов Виктор Георгиевич — заместитель начальника ОК ГУВД. Ну, вспоминай, как терпилу звали. Вы же знакомились, ты Игорем назвался.

Босой впился взглядом в страницу справочника. Над верхней губой выступили бисеринки пота. Он уже понял, что влип крепко, открещиваться от участия в деле бесполезно… А служебное положение терпилы сильно усугубляет произошедшее.

— Что же теперь делать-то, Александр Андреич? — спросил Босой через минуту. — Я же не знал, что лох-то ваш, ментовский.

— А что делать, Слава? Возместить ущерб… это во-первых…

— Да нету у меня бабок! — выкрикнул Босой. — Нету! В одну ночь все спустил! Доктор с Кентом все вынули.

— Бедный ты мой! — посочувствовал Зверев. — Это же надо: всю жизнь вкалывал у станка, не ел, не пил, на всем экономил. И вот беда-то — жулики все нажитое непосильным трудом вынули. Ай-я-яй…

Босой вскочил и нервно заходил по грязной, захламленной комнате. Стажер быстро переместился и встал у балконной двери. Навряд ли Босой попытался бы выпрыгнуть с четвертого этажа, но действия наркомана спрогнозировать весьма трудно, и Зверев показал глазами: правильно.

— Александр Андреич, — сказал Босой.

— Что?

— Я достану денег. Можно позвонить?

— Звони, — разрешил Сашка. — Но смотри!

— Что я — пацан? — Босой присел к телефону и начал названивать. Зверев сел рядом и стал запоминать телефоны. В результате полуторачасовых телефонных переговоров с десятком абонентов Босой договорился о получении денег в долг почти на четыре тысячи рублей. Стажер потом сказал Звереву:

— Я бы не смог собрать такой суммы.

— Наверно, и я бы не смог, — ответил Сашка. — А неработающий наркот Босой сумел!

— Четыре штуки будут, — сказал он. — Больше сейчас трудно. Потом… а, Александр Андреич?

— Смотри сам. Бабки не мои.

— Я достану… Только не закрывай.

— Ну, это, Слава, не я решаю. Хочешь — сделаем явку с повинной.

— Э-э, нет… В такие игры я не играю.

— Ну, тогда вали все на хачика. Некоторое время Босой колебался. Потом в конце концов махнул на все рукой и под диктовку Зверева написал показания, в которых фактически сдал своего подельника. Из показаний следовало, что бедолага Босой стал жертвой обстоятельств. Он, дескать, ведать не ведал, что злой хачик готовит коварный обман покупателя. Он, законопослушный гражданин Бусыгин, должен был только присутствовать при передаче денег во избежание обмана…

Позже, на очных ставках, преданный подельником, не заработавший на кидке ни рубля кавказец — в свою очередь — дал показания против Босого. Сели оба. Полковник-кадровик получил обратно четыре тысячи рублей. Все лучше, чем ничего. За это он Зверева отблагодарил по-царски.

— Ну, Саша, с меня приходится, — сказал кадровик.

— Да ерунда, Виктор Георгиевич. Одно дело делаем, — ответил Зверев. Иронии пострадавший полковник не заметил. Видимо, всерьез считал, что он, сидящий в теплом и безопасном кабинете, и опер, работающий на земле, делают одно дело.

— Нет, нет, Саша! Я заеду, преставлюсь. Это — святое!

Обещал — сделал. Действительно, позвонил спустя недели полторы и сказал: сегодня буду. Зверев, в свою очередь, оповестил о визите благодарного терпилы оперской коллектив. Сухоручко, предвкушая неслабую халяву, уже с обеда поблескивал глазками. Часам к шести вечера полковник приехал, долго тряс Звереву руку, благодарил. Опер Сухоручко косился на пухлый полковничий портфель, глаза блестели… Из портфеля на стол Зверева перекочевали 1 (количество прописью — одна) бутылка водки, 2 (две) бутылки пива и 1 (один) вяленый лещ.

Блеск в глазах ст. о/у Сухоручко погас. — Когда полковник, благородно отказавшись от выпивки, ушел, Сенька Галкин сказал:

— У тебя, Саша, фломастер желтого цвета есть?

— Есть, а что?

— Тогда рисуй шлепок.

— Это почему же? — удивился Зверев. — Раскрытие-то есть!

— А все равно получился шлепок коровий, — ответил Галкин. — Или полковничий… но запах тот же самый.

Зверев почесал в затылке, согласился и нарисовал шлепок раза в два больше обычного. Полковничий!

Страна менялась настолько стремительно, что за переменами не успевали сами прорабы перестройки. Растерявшаяся от динамики перемен партийная и советская номенклатура утратила благодушие и важность. Им на пятки наступали молодые, циничные доценты и завлабы. Разрешено все, что не запрещено. Этот неконкретный и некорректный лозунг, прозвучавший с самого верха — и, кстати, произнесенный юристом! — означал: обогащайтесь. В стране установилась истерическая атмосфера вседозволенности. Ошеломленный обыватель впервые в жизни держал в руках собственную визитку. Называлась она «Визитная карточка покупателя». Ах, как аристократично! Прийти в сельпо за куском хозяйственного мыла и представиться продавщице, предъявив визитку… Визитки были, а вот мыло не всегда. С прилавков государственных магазинов как-то быстро и незаметно исчезло все мыло, макароны, сигареты и даже «Килька в томатном соусе». А водка… ладно, ладно, молчим!… Сахара — два килограмма в месяц. Ну, это понятно — белая смерть. Пчелы, погибающие на пасеках, этого, видно, не знали — зимой им требовалась сахарная подпитка. Сахар, дрожжи и любое пойло (коньяк, спирт, одеколон) стали в деревнях эквивалентом валюты… Но ведь не хлебом единым! Страна переживала невероятный журнально-газетный бум. Подписаться на толстый журнал или «Литературку» стало уделом избранных. Печаталось, правда, то, что было написано двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад. Освободившиеся от пресса коммунистической цензуры господа литераторы и режиссеры обещали осчастливить и читателя, и зрителя настоящими шедеврами. О, как здорово они обещали!… И не зря — «Интердевочка была написана»! И «Яблоки на снегу». И к западной культуре мы тоже приобщились: в видеосалонах крутили «Эммануэль», «Рокки», «Пожиратели трупов»… Но до «Санта-Барбары» было еще далеко.

Хватит! Хватит ерничать! ФАК Ю! Дали свободу — жри! Жри ее с ксилитом и карбамидом… МММ — нет проблем… Скажите пожалуйста, доктор Щеглов, что вы думаете о мастурбации? Этот вопрос задает ученица девятого класса из города Тосно. …По талонам N 4, 5, 6 на макаронные изделия в этом месяце можно приобрести колбасные изделия… Первым секретарем ленинградского ОК КПСС избран товарищ Гидаспов Борис Вениаминович… И толстый-толстый слой шоколада…

Ну хватит! Хватит, в конце-то концов… Март девяносто первого был слякотным, оттепельным, простудным. Срывались с крыш ледяные глыбы. Тревожно тянуло весной. В Ладожском озере, как всегда, снимали рыбаков со льдин. На улицах торговали первой корюшкой… Ночью резко подмораживало, поутру улицы напоминали каток. В травмпунктах не хватало гипса. Была обычная ленинградская весна с гепатитной мимозой возле метро и запахом корюшки.

Вечером пятнадцатого марта старший оперуполномоченный Александр Зверев дежурил. Опера, приняв свои сто пятьдесят граммов, уже разошлись. Зверев сидел в кабинете один, делать ничего не хотелось. Он заварил чай. Отощавшая за зиму корова смотрела глазами глубокими, как у Кармен. За стеной прогрохотала ледыха в водосточной трубе. Делать определенно ничего не хотелось… Тогда-то и привели задержанного. Мужик был высокий и крепкий — под стать самому Звереву. В кожаной куртке, джинсах и высоких зимних кроссовках «Адидас». Руки скованы браслетами. Стриженный в ноль. В общем, классический бандюган последней формации. Вот только в выражении лица нет бычьей тупости и глаза живые, осмысленные… «На хрен он мне нужен?» — недовольно подумал Зверев и спросил у старшего сержанта:

— Ну, что случилось?

— Да вот, Александр Андреич, красавца повязали — драку устроил в подъезде. И газовый револьвер в кармане. Плюс валюта.

Зашумел чайник, над носиком появился парок. Старший сержант положил на стол Зверева протоколы, черный револьвер и бумажник. Задержанный смотрел спокойно, без страха или неуверенности. Чувствовалось, что мужик собой владеет.

— Ну ладно, сержант, сними с него наручники и иди, работай.

— Он, товарищ капитан, понимаете ли… того…

— Ничего, — усмехнулся Зверев. — Я тоже не подарок.

Наручники сняли. Задержанный стал растирать запястья. Сашка раскрыл бумажник и вытащил права. По документам выходило, что задержанного зовут Виталий Сергеевич Мальцев. Зверев сличил фото с натурой — он. То же жесткое выражение лица, характерный боксерский нос, очень короткая стрижка. Раньше такие носили спортсмены. Нынче — бандиты. И всякая шелупень, которая под бандитов косит.

Кроме прав, в шикарном бумажнике лежал техпаспорт на девятку девяностого года выпуска, пять стодолларовых купюр и немалая сумма в рублях. Ну-ну… Зверев взялся изучать рапорты. Из них следовало, что гр. Мальцев задержан около парадной дома N… по Садовой в тот момент, когда занимался процессом избиения несовершеннолетних Шевченко и Расуваева.

— И как же выглядел процесс избиения младенцев, товарищ сержант? — с улыбкой спросил Сашка.

— Да волохал он этих двоих… они нассали в подъезде…

— А сами-то пострадавшие что говорят?

— Говорят: претензий нет. Скулят, что домой надо, уроки делать.

— О! Тяга к знанию — святое дело. Воистину счастлив тот народ, у которого юношество тянется к образованию, — сказал Зверев.

Мальцев улыбнулся, а сержант ответил:

— Какие, к черту, знания? У них с собой еще бутылка портвейну. Сейчас выжрут ее и пойдут в другой подъезд гадить.

— Ну так отберите портвейн, дайте по шее и отпустите, — сказал Сашка. — А впрочем — разбирайтесь с ними сами. Я лучше с гражданином Мальцевым побеседую. Можете идти, сержант.

Сержант вышел. Зверев взял в руки импортный револьвер тридцать восьмого калибра, откинул в сторону барабан и нажал на головку экстрактора. Высыпались желтенькие патроны с пластиковой полусферой вместо пули: газовые. Заглянул в канал ствола — перемычка на месте, переделке для стрельбы боевыми револьвер явно не подвергался. В общем — криминала нет[4]. Та же самая картина с валютой: восемьдесят восьмая (валютная) статья УК предусматривала уголовное преследование только в случае скупки и перепродажи. Конфисковать при отсутствии таможенной декларации, подтверждающей ввоз долларов в страну, разумеется, можно… Вот только кому это нужно? Только государству, но никак не оперу. Зверев с тоской представил себе, сколько бумажек нужно оформить на изъятие этих паршивых долларов, а потом отвезти в ФПУ[5]. При этом уложиться в трехдневный срок… и никто не скажет даже спасибо. Мне это надо? Нет, увольте…

Со всех сторон получалось — гражданин Мальцев перед законом формально чист. Однако манера одеваться, внешность, новенький дорогой автомобиль, деньги и, наконец, газовая пушка в кармане подталкивали к прямо противоположному выводу… Да что там подталкивали? Они кричали: криминал! Зверев так и спросил:

— Ну что, Виталий Сергеич, получаешь с коммерсантов помаленьку?

— Совсем чуть-чуть, Александр Андреич — улыбаясь, ответил Мальцев.

Чем-то он Звереву был симпатичен. Возможно, спокойствием и уверенностью…

— Ясно. А что же несовершеннолетних-то избиваете?

— Скажите, а вам нравится, когда в вашем подъезде гадят?

— Нет, не нравится… — На прошлой неделе Зверев сам точно так же обошелся с подростками в своем подъезде. Но говорить об этом не стал. — Не нравится… но ведь дети же. Невинные малютки.

Мальцев хохотнул и сказал:

— Это стокилограммовый-то Шевченко — малютка? Дитя… Так что извините, Александр Андреич, вины своей в процессе избиения, как написано в ваших протоколах, не вижу. Ну, сами посудите: выхожу из дому — два упыря ссут в парадняке. Сказал: вытереть, а они меня посылают. Дальше что? Повалял их немного по луже, подтер и вышвырнул из подъезда. А тут как раз ваши оглоеды мимо катят…

— Значит, — спросил Зверев с иронией, — не били?

— Я, извините, боксом занимался. Кандидат в мастера. Что бы с ними стало, начни я их бить?

— Вот как! Мы с тобой, значит, в одном звании, — оживился Сашка. — Я тоже КМС, только борец. Вольник.

— Тем более тебе все ясно, — откликнулся Мальцев.

Обстановка стала более непринужденной.

— Декларация есть?

— Ну, ладно… а на доллары декларация?

— Нет.

— Придется изъять, Виталий Сергеич.

— Ну что же, — пожал плечами Мальцев. — Попал на пятьсот зеленых.

— Да, попал… Но можно и вернуть, — сказал Зверев, внимательно глядя в глаза рэкетира. — Если ты мне при случае позвонишь, так скажем, неформально. О делах наших скорбных потолковать.

— Нет, извини. Это не мое.

Он открыто посмотрел на Зверева. А Сашка и не особо пытался его вербовать. И так видел: не тот случай, не тот человек.

— Давай по-другому, — сказал Мальцев. Бабки пополам, и разошлись краями.

— А вот это не мое, — ответил Зверев. Посидели, помолчали, приглядываясь друг к другу. Бесспорно, они принадлежали к разным мирам… но и сходство тоже было. Оперской и уголовный мир в чем-то схожи. Бывает, оперу проще понять преступника, чем законопослушного гражданина.

— Ладно. — сказал Зверев. — Найдешь к утру человека с декларацией — отдам деньги. Пусть приходит ко мне, напишет объяснение, что бабки его. А передал он их тебе на временное хранение сегодня днем возле ресторана «Чайка» на канале Грибоедова. Просек?

— Просек. Спасибо.

— Да не за что. Ступай себе с Богом. К утру, когда пришел человек с декларацией, Зверев был выжат как лимон. Холодная мартовская ночь со шквалистым ветром подкинула убийство, нападение на водителя такси и три взломанных кооперативных ларька. Еше пять лет назад такой букет за одну ночь казался бы чрезвычайно пышным. Но в марте девяносто первого в происшедшем чрезвычайщины не усматривалось. Если бы не одно обстоятельство: два из трех взломанных киосков принадлежали (тайно, разумеется) второму секретарю райкома партии. Если не раскрыть это дело быстро, то неприятности гарантированы… Плавали! Знаем!

…Мужик с таможенной декларацией на пятьсот восемьдесят долларов США был какой-то заторможенный. То ли ожидал неприятностей для себя, то ли по жизни такой. Зверев мельком взглянул на декларацию и сказал устало:

— Ну, рассказывайте… Напуганный валютовладелец молчал.

— Вы передавали кому-нибудь эти деньги? — подтолкнул его Сашка.

— Ага… Виталику.

— Хорошо. Где? Когда? Сколько? Бобер нервно сжимал ручонки с золотыми перстнями и моргал. Сашка уже чувствовал раздражение. Он подумал: а как все это выглядит со стороны? Любой посторонний решил бы, что продажный мент возвращает деньги за долю.

— Ну, — снова подтолкнул он бобра, — может быть, у ресторана «Чайка»?

— Ага… там.

— Днем, — продолжил Зверев; — около четырнадцати часов… в присутствии вашей жены? Вы собирались расслабиться и боялись ограбления. Так?

— Ага…

Короче, оформили бумаги, Сашка отдал злополучные пятьсот баксов и напоследок сказал:

— Все! Вали отсюда. И чтоб больше я вас обоих никогда не видел.

Встретиться, однако, им еще придется. И очень скоро.

Весна набирала силу. В конце марта днем было уже тепло. Снега и льда в центре не осталось вовсе. Зверев беспечно шел по сухому тротуару улицы Дзержинского. Он возвращался с очередной кражи, которую удалось раскрыть на месте… Ослепительно сверкал в голубой небесной бесконечности шпиль Адмиралтейства. Крошечное белоснежное облако проплывало над ним. Опер Зверев покуривал сигарету и легко шел по чистому сухому асфальту. Он был беспечен.

— Товарищ капитан! — голос неуверенный, негромкий, но готовый каждую секунду сорваться в истерический крик, прозвучал из темного провала арки. Оттуда несло бедой, холодом, склепом. И человек в темени арки с залитой солнцем улицы был почти неразличим. Зверев остановился.

— Товарищ капитан, сюда, — снова позвал голос. Зверев сделал два шага и пересек границу света и тени. Навстречу ему выскочил сержант двадцать седьмого отделения. За его спиной в глубине двора вспыхнули яркие малиновые пятна стоп-сигналов. Бледное лицо сержанта с вытаращенными глазами и рыжеватыми усишками приблизилось.

— Ну! Что? — сказал Зверев. Он пытался вспомнить фамилию сержанта и не мог.

— Пойдемте, товарищ капитан. Там… там такое!

Из-под отвалившейся сырой серой штукатурки проглядывал темно-красный кирпич. Низкий сводчатый тоннель арки вел к беде, отражал звук быстрых шагов. Они вошли во двор-колодец. Посередине стоял милицейский УАЗ. В дальнем углу лежала горка серого ноздреватого снега. У одного из подъездов стояла толстая тетка в оранжевой куртке, с метлой в руках. Там, подумал Зверев, в подъезде.

— Там, — сказал сержант и взмахнул рукой. Зверев зачем-то посмотрел наверх. Маленький квадрат голубого неба казался отсюда безжизненным и пустым. Дворничиха обернулась и посмотрела испуганными глазами.

…Окровавленное, сжавшееся в комок тело девочки лежало на песке. Голая, тоненькая, со светлыми волосами, заплетенными в косичку. У Зверева закололо в подреберье, сжались кулаки. Трупов он насмотрелся… он уже видел столько трупов, что перестал на них реагировать… Но смотреть на детские трупы он не мог до сих пор. Тошно становилось старшему оперуполномоченному Звереву, мерзко.

— Когда обнаружили? — спросил он, поворачиваясь к старшине. Собственный вопрос казался ему глупым, неуместным, отвратительным. Таким же, как этот подвал, которого не должно быть на самом деле, но он есть. И детский труп с косичкой на голове тоже есть. И он, опер Зверев, просто обязан сейчас задавать вопросы… глупые и неуместные здесь.

— …О-о-о, — пронеслось над грязным и истоптанным песком. Тихий, слабый стон… — О-о-о.

Зверев замер. Он не верил себе. Он уже понял, откуда идет этот звук, но не верил себе. Луч фонаря в руке старшины вздрогнул. Сашка резко обернулся. И увидел открытые глаза на детском лице.

— Быстро! — выкрикнул он. — Связывайся со скорой. Быстро!

До приезда скорой он баюкал девочку на руках.

— Больно, — шептали разбитые, спекшиеся губы. — Больно…

Сколько прошло времени Зверев не знал. Наверное — совсем мало, станция Скорой помощи расположена в пяти минутах ходьбы, на канале Грибоедова. Он не знал, сколько прошло времени. Привычка засекать время происшествий, уже въевшаяся в мозг, дала сбой. Когда во дворе-колодце взвыла и захлебнулась сирена, Сашка вынес страшную свою ношу. Семь ступенек вели из подвала наверх… он их не заметил. Он передал девочку с рук на руки врачу скорой. Он передал девочку и прислонился к борту милицейского УАЗа. Рафик с красным крестом включил мигалку, сирену и задним ходом выполз на улицу, в залитый весенним солнцем мир. Работать, сказал Зверев себе, до приезда бригады все здесь лежит на тебе. Работать! Эмоции в сторону.

Он отшвырнул неприкуренную сигарету, связался с отделением и приступил к опросу жильцов.

Одиннадцатилетняя Катя Мальцева, единственная дочь бандита Виталия Мальцева, умерла в реанимации спустя сутки. Усилия врачей оказались напрасными. Эти сутки Виталий не уходил из больницы. Он предлагал врачам любые деньги. Деньги помочь не смогли. На Богословском кладбище появился новый холмик. Еще два дня спустя почерневший, небритый Виталий появился в кабинете Зверева. Опустился на стул. Какое-то время опер и бандит сидели молча, друг на друга не смотрели.

— Спасибо тебе, Зверев… Мне в прокуратуре сказали — ты был там первый. Ты Катюшку…

— Не надо! — остановил Мальцева Сашка. — Не надо благодарить. Я там оказался случайно… И помочь ничем не смог.

Снова замолчали. Потом Виталий спросил:

— Вы их найдете?

Вечный вопрос всех потерпевших! Зверев слышал его сотни раз.

— Не знаю, — сказал он. — Убойщики работают…

— Убойщики, — повторил Мальцев. Звереву стало стыдно за это нелепое слово. — Убойщики…

— Извини… Извини, Виталий. Ребята пашут день и ночь. Пока — ничего.

— Расскажи мне, как ЭТО было, — сказал Мальцев и впервые посмотрел Звереву в глаза. Сашке стало слегка не по себе.

Сашке стало чертовски не по себе!… Он неуверенно сказал:

— Знаешь, Виталий, наверно, ни к чему… А серые глаза с почерневшего лица смотрели в упор. Требовательно и ожидающе. Худенькое тельце в запекшейся крови, с прилипшими песчинками оттягивало руки опера, разбитые губы шептали: Больно… больно.

Испуганно зажимала рот грубой ладонью дворничиха.

— Их было трое… Установлена группа спермы. Есть бутылка с отпечатками пальцев одного из них. По нашей картотеке не проходят. Вот и все… Но ребята работают, Виталий.

Мальцев закрыл лицо руками. Из-под огромных ладоней прозвучало:

— Я хочу установить для них премию. Сумма — любая. Мне нужно, чтобы ЭТИХ нашли.

— Вот этого не нужно. Денег у тебя не возьмут.

— Мне нужно, чтобы их нашли.

— Виталий, поверь мне, мы не за деньги работаем. Мужики пашут день и ночь. Делается все, чтобы этих ублюдков найти.

— Так вы их найдете?

— Не знаю. Убийства и изнасилования (Сашка запнулся)… не моя линия.

— Слушай, Зверев, ты нормальный мужик… Я еще тогда понял. Я ментов не особо люблю, но про тебя понял — ты нормальный человек. Помоги мне, Зверев!

— Чем я могу тебе помочь?

— Если будут какие-то результаты… ну, конкретные лица, понимаешь? Дай мне знать.

Сашка молчал. Про себя он подумал, что о конкретных лицах ему никто не скажет вплоть до момента ареста. Если он будет — арест. Зацепок у убойщиков не было никаких. Отпечатки пальцев? Если убийца и насильник не судим, то пальцы ничего не дадут… А других следов нет: возле тела было натоптано. Валялось, правда, несколько окурков, но их принадлежность убийцам не являлась бесспорной.

Но даже если бы и являлась, то все равно сначала нужно убийц задержать.

…Больно, — шептали детские губы, — больно…

— Я дам тебе знать, — сказал старший оперуполномоченный капитан Зверев. Он понимал, что никакой информации у него не будет. Во всяком случае до задержания негодяев.

— Даешь слово?

— Да, даю слово.

Скоро он раскается, что опрометчиво дал слово.

Виталий поднялся, протянул руку. Рукопожатие бандита и опера было коротким… Мальцев вышел, аккуратно прикрыл дверь, а Зверев остался сидеть за своим столом. Хотелось разбить кому-нибудь морду… Или заорать на все отделение. Заорать матерно и нечленораздельно. Ничего этого он, разумеется, не сделал, механически доработал до конца рабочего дня. А после скучно и безобразно напился в обществе Сухоручко и Галкина.

Позвонил агент, сообщил о некоей квартире, где торговали наркотой. Агент сам был законченный наркоман, и Зверев предположил, что хату он сдает не без умысла: скорее всего, он там набрал кайфа в кредит на немалую сумму и теперь не хочет отдавать. Это, впрочем, ничего не меняло — хату решили брать. Подхлестывало то обстоятельство, что взлом кооперативных ларьков, принадлежащих партийному начальнику, раскрыть не удавалось, и на всех совещаниях в районе честили и РУВД, и конкретно уголовный розыск за низкую раскрываемость. Раскрываемость была на самом деле на уровне общегородской, но два ларька секретаря райкома весили столько же, сколько десяток убийств. Полковник Кислов долбил операм на каждой оперативке: дайте результат по этим проклятым ларькам. Иначе меня со свету сживут. А результата все не было. Время шло, и становилось ясно, что, скорее всего, и не будет. Все похищенное уже давно продано и пропито… Ну, гони процент раскрываемости!

Ах, процент раскрываемости! Настоящий бич оперативной работы. Сколько глупостей и должностных преступлений совершалось, совершается и будет совершаться в угоду этому уродливому божеству. О том, какими средствами и методами добивались этого пресловутого процента, можно написать целое исследование… мы не будем этого делать.

Итак, барыжную наркохату решили брать. Если делать по уму, то сначала нужно было бы провести оперативную установку, прихватить несколько постоянных клиентов, поработать с ними. Но чертовы ларьки и проклятый процент давили на Кислова, а он на оперов.

Итак, Зверев и двое молодых оперативников направились в адрес. Зверев предстоящей операцией был очень недоволен. Предполагал, что может получиться очередной шлепок, но перед молодыми виду не показывал.

Приехали в старый доходный дом на Фонтанке с глубокими, мрачными подъездами и запутанной нумерацией квартир. Дверь никто не открывал, света или шевеления за плотными шторами не наблюдалось… оставалось ждать. Мелькнула мысль, что агент дал ошибочный адрес. Всякое бывает… Но спустя три часа в подъезде появилась парочка, которой позарез требовалась та же самая квартира. Они звонили, молотили в дверь руками и ногами. Им тоже никто не открыл. Перед тем как уйти, парень расстегнул ширинку и помочился на дверь, стараясь попасть в замочную скважину. Сомнений не оставалось — квартирка та самая. На всякий случай Зверев пустил за парой наркоманов одного из оперативников — вдруг приведут в другой адрес? Но несовершеннолетние любители кайфа поймали на улице частника и уехали. (Опер засек номер, и позже частника допросили. Он показал, что отвез парня и девушку на Некрасовский рынок).

Спустя четыре с лишним часа появился еще один визитер. Он позвонил в дверь явно условленным заранее способом: короткий — длинный — короткий — длинный. Один из молодых оперов — Игорь Кудряшов — шепнул Звереву, что на азбуке Морзе это соответствует букве «я».

— Очень ценная информация, — буркнул Зверев. Кудряшов смутился, а Сашка добавил:

— Будем брать этого красавца… может, что-нибудь расскажет.

— А если нет?

— Куда он денется? — ответил Зверев. Лицо визитера-азербайджанца показалось ему знакомым. Впрочем, в темноватом подъезде наверняка он сказать не мог. Позже он вспомнит, что видел его на Некрасовском — центре всей наркоторговли Ленинграда.

Азербайджанец подождал, повторил свой кодовый звонок и что-то зло прошипел в черные усы. Что — не разобрать. Он повернулся, собираясь уходить, и увидел Зверева. И Кудряшова, вылезающего из узкой щели непонятного назначения, где опера провели без малого восемь часов.

— Уголовный розыск, — негромко сказал Сашка, улыбаясь азербайджанцу ласково, как лучшему другу. Тот зашипел и бросился вперед, пытаясь проскочить между Зверевым и стенкой. Зверев подставил ногу. Азербайджанец с размаху грохнулся на пол. Через несколько секунд на его запястьях защелкнулись наручники. Он шипел и плевался, из разбитого носа текла кровь. Снизу поднялся третий опер — Серега Осипов.

— Я тебя не знаю, — ответил задержанный с полу. Он смотрел блестящими, черными злыми глазами, размазывал скованными руками кровь по лицу.

— Скоро узнаешь.

Осипов и Кудряшов рывком подняли задержанного на ноги. Зверев крепко взял азербайджанца за лацкан пальто, встряхнул. Капля крови упала на белоснежный шарф. Другой рукой Сашка опустил в карман его пальто спичечный коробок, обмотанный изолентой.

На стол начальника убойного отдела легла ШТ[6], присланная из ГИЦ[7] МВД СССР. В ней сообщалось, что пальцевые отпечатки на бутылке из-под портвейна, найденной рядом с телом Кати Мальцевой, принадлежат уроженцу г.Вологда Салову Геннадию Андреевичу, шестидесятого года рождения. В восемьдесят третьем году гр. Салов был осужден по ст.117[8] на пять лет лишения свободы. Освободился в восемьдесят восьмом. В настоящее время проживает в поселке Знамя Ильича Вологодской области.

— Вот так, господа сыщики, — хлопнул рукой по столу начальник убойного отдела. — Пишите запрос в Вологду. Хотя, думаю, гражданин Салов сейчас сшивается у нас в Питере.

В Вологду ушла ШТ:

Начальнику Вологодского ГОВД полковнику милиции…

30.03.91 г. на территории Куйбышевского р-на г.Ленинграда совершено особо тяжкое преступление.

Нами подозревается житель пос. Знамя Ильича Вологодской обл. Салов Геннадий Андреевич, 1960 г.р., уроженец этого же поселка, прописанный по адресу п. Знамя Ильича, ул. Колхозная, д. 6, осужденный в 1983 году по ст. 117 УК РСФСР на пять лет лишения свободы.

Прошу дать указание незамедлительно силами ОУР установить, прописан ли и проживает ли по указанному адресу гр. Салов Г.А. В случае его обнаружения задержать, содержать в ИВС и немедленно сообщить нам.

Санкция на арест имеется. Конвой будет выслан в этот же день.

В случае отсутствия по месту жительства гр. Салова оперативным путем установить, куда и когда выехал.

Необходимо его фото.

Исп. — нач. 2 отдела УУР ГУВД майор Кузнецов В.Д. тел. 278-, 12.04.91 г. Начальник ГУВД Леноблгорисполкомов генерал-майор Локтионов.

Менее чем через сутки из Вологды пришел ответ:

…Начальнику ГУВД Леноблгорисполкомов генерал-майору Локтионову. На Вашу ШТ N… от 12.04.91 г. сообщаю, что гр. Садов Г.А. прописан по указанному Вами адресу, проживает там один, не работает.

Со слов соседей, гр. Салов приблизительно месяц назад выехал в г.Ленинград к своему знакомому, которого зовут Владимир. Указанный Владимир проживает на Невском проспекте. Более подробные данные установить не представляется возможным.

Гр. Салов вел последнее время антиобщественный образ жизни, пьянствовал, подозревается соседями в совершении мелких краж. Приметы Салова: рост около ста семидесяти сантиметров, худой, волосы светлые, редкие. Глаза серые. Особые приметы: два верхних передних зуба отсутствуют, на правой руке наколка: Нина. При разговоре не смотрит в глаза собеседника.

Силами ОУР адрес прописки оперативно перекрыт, в случае появления гр. Салов будет задержан, препровожден в ИВС, о чем Вам будет незамедлительно сообщено.

Исп. — зам. Нач-ка ОУР ГОВД майор милиции Карпов И.С. р. тел.

13.04.91 г…

В уголовном деле по факту изнасилования и убийства Кати Мальцевой лежало заключение экспертизы о найденных в подвале окурках. Две папиросы «Беломорканал» выкурил человек, имеющий характерный прикус. По мнению эксперта, в верхней челюсти курильщик отсутствует зуб. Экспертное заключение о принадлежности спермы на теле Кати и слюны на окурках одному и тому же лицу еще не поступило, но все уже было ясно: один из трех подонков — Геннадий Салов. Другой — некто Владимир с Невского. Третий, очевидно, тоже где-то рядом.

Теперь задержание всех троих стало вопросом времени.

Опера и следователи прокуратуры поехали во Фрунзенский РУВД. Для быстрой отработки Володи с Невского требовалась помощь районных оперативников и участковых. Это их земля и, соответственно, установить подонка они смогут быстрее. Не исключено, что сразу…

Совещание, на которое вызвали всех оперативников двадцать седьмого отделения и участковых, началось в 10.00. Старший оперуполномоченный убойного отдела главка майор Кузнецов изложил ситуацию с подозреваемыми в убийстве Кати. Его слушали молча, внимательно, с ходу включаясь в работу. И опера, и участковые уже прикидывали образ неизвестного пока Володи к контингенту обслуживаемой ими территории. Хороший участковый — он ведь на своей земле многих знает… Судимых, пьяниц, тунеядцев — обязательно. А Володя с вероятностью девяносто процентов из таких.

Один из участковых, которого все звали не иначе как дядя Гриша, встал и сказал, что есть у него на примете один гопник. Зовут Владимир. И у него последнее время живет какой-то кореш или родственник. Кажется, из деревни. Сам участковый этого родственничка деревенского не видел, только слышал разговор…

— Поехали, Григорий Петрович, — коротко сказал майор из главка.

Участковый, главковские опера и следак прокуратуры быстро вышли. Капитан Зверев сидел верхом на стуле в углу ленинской комнаты, в которой проводили совещание. Был Сашка Зверев бледен. Он один из всех собравшихся знал, что дядя Гриша ошибся, и оперативно-следственная группа выехала не в тот адрес.

Зверев вспомнил замечательный, теплый мартовский день и свой поход в коммуналку на улице Дзержинского. Он ходил разбираться по факту кражи банки варенья!… В ТОТ САМЫЙ день… Кражонка была смешной, почти анекдотической. Зверев мгновенно прижал одного из жильцов пятикомнатной, поголовно пьющей квартиры, и тот сразу сознался. Он был сильно напуган. Ввиду незначительности кражонки Зверев легко уболтал пенсионерку Гранину заявления не писать, решить дело миром. Воришку звали Володя Кривой. Кривому Зверев дал тогда по зубам и сделал внушение… А на грязном диване в невероятно запущенной комнате Кривого спал пьяный тощий мужик. Он громко храпел раскрытым ртом. В верхней челюсти не хватало двух или трех коричневых прокуренных зубов.

— Кореш мой, — ответил Кривой на вопрос Зверева: кто такой? — Кореш мой, Генка… из деревни приехал… погостить.

Так вот, Володя, почему ты был так сильно напуган, подумал Сашка.

— …Больно, — прошептали разбитые губы Кати Мальцевой, — больно…

Майор Кузнецов вошел в кабинет Зверева без стука и сел на край стола.

— Он их повесил.

— Может быть, сядете на стул, товарищ майор?

— Он их повесил, Зверев, — повторил майор, глядя на Сашку сверху вниз.

— Кто — он? И кого — их? — ответил Сашка спокойно. На самом деле он уже знал ответы. Собственно говоря, он знал их еще вчера, когда позвонил Мальцеву… Во всяком случае — отчетливо представлял последствия своего звонка.

Майор швырнул на стол пачку глянцевых черно-белых фотографий. Они легли веером. Несколько секунд майор главка и капитан ОУР смотрели друг на друга.

— Сядьте, пожалуйста, на стул, товарищ майор, — сказал Зверев. Кузнецов встал, переместился на стул. Сашка взял в руки фотографии. Он сразу узнал знакомый подвал на улице Дзержинского. И три темных тела над песчаным полом. В свете фотовспышки изображение было очень контрастным, тени — непроницаемо-черными. Последующие фотографии показывали каждого из повешенных отдельно: общий вид, лицо, перехлестнутая шея. Приколотые на груди белые листки бумаги. Отдельно, крупно каждый листок. Текст везде одинаковый: «Простите меня, люди». Разнятся только почерк и подпись. Да еще грамматические ошибки. В двух случаях отсутствие запятой.

Зверев просмотрел фотографии бегло. Он сразу узнал Салова, сразу узнал Кривого… Задержался только на третьем фото. Мужчина был молод, прилично, в отличие от Салова и Кривого, одет. Правильные черты лица, длинные, до плеч, волосы черного цвета.

Зверев сложил фотографии, посмотрел на Кузнецова.

— На чем они висят? — спросил он.

— На собачьих поводках, — ответил майор.

— На собачьих поводках?

— Да, Александр Андреич, на собачьих поводках. Очень удобно вешать, между прочим… Узлов вязать не надо — на одном конце петля, на другом — карабин. Одна проблема — затягивается быстро. Хромированный карабин очень легко скользит по кожаному ремню. А Лысому — наверняка хотелось, чтобы они помучались. Так, капитан?

— Кто таков Лысый? — спросил Сашка, заранее зная ответ.

— Брось, капитан… твой дружок Мальцев. Не делай вид, что не знаешь.

— А почему вы мне все это рассказываете, товарищ майор? Почему вы себе позволяете такой тон?

Кузнецов поморщился, как от зубной боли, полез в карман за сигаретами. Зверев ждал ответа, но майор отлично умел держать паузу и ответил только после того, как не спеша прикурил и выпустил клуб сизого дыма.

— Когда их нашли (он кивнул на фотографии) сразу встал вопрос: кто отдал их Мальцеву? Времени-то у него было в обрез… в десять — совещание. Около часу дня мы были на хате у Кривого. Разумеется, уже не застали ни его, ни Салова… Приблизительно около шестнадцати часов все трое уже болтались на поводках…

— Кто — третий? — спросил Сашка.

— Наркоман… студент. Подонок законченный — сатанист. Дома полно разной паскудной литературки… Дневник с записями как мучил и казнил кошек. Идеи величия Зла, Дьявола. В общем — бред, но не удивлюсь, если инициатором изнасилования Кати был именно он.

— Понятно, — тихо сказал Сашка.

— Зачем ты это сделал, Зверев? — требовательно, но устало произнес майор.

— Что я сделал? Повесил этих подонков?

— Брось, капитан… мы без протокола и без свидетелей говорим. Я хочу понять: зачем ты это сделал? За бабки? Он тебе заплатил?

— Я не понимаю, майор, чего ты хочешь?

— Конечно, я ничего не смогу доказать, — сказал Кузнецов. — Мальцев молчит и будет молчать… Тебя, во всяком случае, не сдаст… Но ведь кроме тебя, Зверев, некому. Соседи показали, что в день изнасилования Кати ты был в квартире Кривого. Ты видел там Салова. После того как я сообщил ориентировку на Салова, ты быстро все просек… Ты путевый опер, я навел о тебе справки. Все говорят: опер от Бога. Все говорят — порядочный человек… Зачем, Зверев? Объясни — и я не буду подавать рапорт.

Зверев молчал. Он сосредоточенно крутил в пальцах сигарету и быстро просчитывал ситуацию: Виталий его не сдаст. Это точно. А даже если и сдаст, в суде это не будет серьезным доказательством. Звонок нигде не зафиксирован. Даже если предположить, что телефоны Мальцева стоят на прослушке… это маловероятно, но стопроцентно исключить нельзя — Мальцев фигура в криминальной колоде не последняя, наверняка ОРБ им интересуется… даже если это предположить — нет! В суде не доказательство. Но основания для служебного расследования есть. УСБ закусит удила… А работать они умеют. Факт его знакомства с Мальцевым установят быстро… установят факт возврата (формально обоснованного) валюты и газового ствола… Нет, доказать ничего невозможно.

— Вот что, майор, — сказал Зверев. Сигарета совсем раскрошилась, табак просыпался на фотографию с неровным текстом «Простите меня, люди» и неразборчивой подписью. Сашка бросил ее в пепельницу. — Ты можешь писать рапорт, можешь не писать рапорт… мне наплевать. Но если мы с тобой говорим без протокола… если мы с тобой как два мента говорим…

Зверев запнулся, помолчал, затем продолжил:

— Я умирающую Катю на руках держал, понимаешь? Ей было очень больно… Я не знаю, кто навел Мальцева на убийц. Но думаю, что он поступил правильно. Не по закону. Не по закону, но по совести. И уж во всяком случае не за деньги. Понял, майор?

Какое-то время два оперативника сидели молча. На полированной, в сигаретных ожогах столешнице лежала тощая пачка черно-белых фотографий, присыпанная коричневыми крошками табака… Простите меня, люди… В коридоре за дверью звучали шаги, чей-то нетрезвый голос выкрикнул: Мент! Сука! Раздался звук удара. Голос замолк… Простите меня, люди.

Кузнецов встал, взял со стола фотографии и, не прощаясь, вышел.

Обвинение в убийстве трех насильников Мальцеву не предъявили. У него и братков из его команды было железное алиби. А у следствия никаких серьезных улик. Кроме мотива. Но за мотив, как известно, не сажают. Все понимали несомненную причастность Мальцева к демонстративной казни насильников и убийц дочери, но…

Майор Кузнецов рапорта не написал. Однако слухи о роли Зверева в этом деле по городу расползлись. По крайней мере, по ментовско-бандитской его части. Спустя неделю после визита майора Кузнецова, Зверева вызвал к себе замначальника РУВД по опере полковник Тихорецкий. Павел Сергеич поинтересовался работой, рассказал баечку из своего оперского прошлого, а напоследок сказал:

— Абстрактная справедливость по закону от жизненной правды может сильно отличаться. Кому, как не нам, это знать, верно? Ты Саша, не ссы, работай. А я нормального опера никогда на растерзание никому не отдам. Хотя три глухарька ты на район и подвесил…

Сухоручко долго держался и не говорил ничего. Только поглядывал странно… Несколько раз он порывался что-то сказать, но не говорил. И Галкин молчал. Игорь Караваев лежал в госпитале — один пьяный урод ткнул его заточкой. Но однажды, во время совместной крутой пьянки, Сухоручко не утерпел и сказал:

— Времена теперь такие стали… либеральные… Ветер-деньги, всем все по фигу. Все крутые… А я вот начинал в шестьдесят седьмом. Тогда, Саня, за такие штуки под трибунал бегом бежали.

— За какие штуки? — спросил Зверев, глядя налитыми водкой глазами. — Сам знаешь…

Конфликт погасил Галкин. И больше к этому разговору не возвращались. Все вроде шло как всегда. И даже — бывают на свете чудеса! — удалось раскрыть кражу из ларьков партийного барыги. А заодно еще десяток краж из других ларьков. Все это провернула одна команда подростков. Секретарю райкома даже вернули похищенное. Разумеется, за счет других — его-то товарец давно уже ушел на сторону. Но ассортимент во всех ларьках одинаковый: жвачка, сигареты, дешевая импортная косметика, картишки с голыми тетками… Партийный работник позвонил в РУВД и попросил вынести благодарность сотрудникам, раскрывшим кражу. Поддерживать надо, понимаешь, кооперативное движение. Давать, так сказать, зеленую улицу.

Начальник РУВД пообещал отметить оперативников в приказе. Раскрыли ларечное дело двое молодых оперов — Осипов и Кудряшов. Раскрыли, если говорить по правде, случайно. Но начальник РУВД этого партийцу не сказал. Наоборот, нагнал пурги о кропотливой работе всего уголовного розыска. Пообещал отметить в приказе, а про себя подумал: хрен им. На радостях Осипов и Кудряшов нажрались, пошли добавляться в кафе и затеяли там драку… Еле удалось замять. Что же мы, сотрудники милиции, не понимаем, что партия поддерживает кооперативное движение? Мы, на хер, понимаем! Мы, бля, на боевом посту!

…А что Зверев? А Звереву было худо. Тошно. Он неожиданно осознал себя сопричастным к убийству. К убийству! И привычная самоирония, и логические рассуждения о том, что повешенные в подвале только казались людьми, но уже не были ими, не помогали. Сашка был уже матерый оперюга, насмотрелся всякого. С его раскрытия один деятель уже ушел по расстрельной статье. Был осужден и расстрелян. Это обстоятельство нисколько Зверева не смущало… Приговор, в конце-то концов, выносил не он. Он никогда и не задумывался, что испытывают люди, которым доводится выносить приговоры… И те, кто их приводит в исполнение. А тот, двухгодичной давности приговор, вынесла, кстати, Анастасия Михайловна Тихорецкая, судья народный и супруга полковника Тихорецкого. Очаровательнейшая сероглазая шатенка с безукоризненной фигурой. Когда Сашка видел эту женщину — а работа опера зачастую предполагает посещение суда — в нем возникало волнение. Греховное, конечно, но не только греховное… Если бы Анастасия Михайловна не была женой Павла Сергеевича Тихорецкого… тогда… тогда, возможно… Но Настя была женой полковника, и возможное делалось невозможным.

Тот смертный приговор вынесла Настя. Как-то раньше Зверев об этом не думал. Что-то в нем изменилось… Однажды на улице его облаял маленький, безобидный пуделек. Блестели черные, похожие на бусины глаза, раскрывалась розовая пасть. И натягивался поводок! Сашка остановился, замер. Это не тот поводок, говорил он себе. Это тонкий поводок для маленькой собачки, он не выдержит веса человеческого тела… Это не тот поводок. Он стоял и смотрел на натягивающуюся тонкую кожаную полоску, но видел совсем другое.

— Да не укусит он… Вы что же, всерьез испугались?

— Что?

— Я говорю: не укусит. Вы что-то побледнели… Боитесь собак?

«Я боюсь себя», — подумал Зверев, но вслух ничего не сказал и прошел мимо пуделя. Вслед Сашке смотрели удивленные старческие глаза. Он стал больше пить. Раньше ежедневное употребление водки носило скорее ритуальный характер: пятьдесят-сто граммов, кружка чая и сигарета… До некоторой степени это позволяло расслабиться после очередного чумового дня. В отличие от Сухоручко с Галкиным, которые уже не могли обойтись без стакана, Сашка не испытывал тяги к спиртному. Скорее, он отдавал долг традиции. Так было до истории с повешенными… Простите меня, люди.

Необратимые изменения в советском обществе не могли не коснуться милиции. А может быть, ее-то они и затронули в первую очередь. Разрешено все, что не запрещено. И — хлынуло! Прорвало. Из всех углов вылезли омерзительные барыжные морды. Хари со значочком $ в зрачках… Разрешено все! Со сладострастным писком совокупляющихся мышей хари выползли на свет из подворотен, подсобок магазинов и начальственных кабинетов.

Хари были всегда. Даже в блокаду. Но они всегда знали свое место, всегда сидели в тени. Помнили, что Сибирь большая, места хватит всем. Но — разрешено все! И спекулянт уже не спекулянт, а биз-нес-мен. Понимать же надо: перестройка — это вам не хрен собачий!

И грянул Большой Пир Мародеров, лихой, как полет первых ласточек перестройки. В БХСС царила растерянность, реалии вступали в полное противоречие с УК, здравым смыслом и традициями. Хватались за голову старые, матерые опера, всю жизнь приземлявшие спекулянтов, расхитителей, взяточников. О, они никогда не были святыми… недаром в ментовском фольклоре есть такие слова:

…Сладко спит и вкусно ест. Опер ОБХСС.

Они не были святыми, случалось (очень часто случалось!) дружили с завскладами, товароведами и другими уважаемыми людьми. Но от начавшегося беспредела[9] воротило их с души. И по вечерам, за стаканом водки, матерились бэхи[10], сосали валидол… Разброд царил в головах судейских и прокурорских: то, за что раньше прокурор требовал карать беспощадно, а судья карал, оказалось нормальной экономической деятельностью. …А что по делам антисоветчиков? Они же, блядь, борцы оказались! А как быть с Борей Финкельманом, который смотрел у себя дома «Греческую смоковницу» на заморском видике, а сейчас валит лес в Карелии? А? Вот то-то и оно! Закручинились головушки, поскучнели.

Уголовному розыску, конечно, было попроще… Если не считать тех ушатов с помоями, которые на них выплеснула пресса, телевидение, всех мастей борцы. О, борцов оказалось полно! Даже если сидел за растление малолеток — борец. А за взятку? А как же, тоже борец. А если преподавал в университете юношеству преимущества соцсистемы перед капсистемой? Ну это ва-а-ще жопа какой борец![11] Ух, какой матерый демократище! Все эти деятели лили помои на милицию, прокуратуру, суд, госбезопасность. Психологически это было весьма тяжело. Каждодневный неблагодарный труд за смехотворную зарплату лишил профессию оперативника прежнего ореола… Наметился отток сотрудников в частные фирмы, а иногда просто к крутым ребятам. Старой закалки опера, разумеется, на службу к бандитам не пойдут. А молодежь? Вот тут все было непросто… очень непросто. Соблазн заработать хорошие бабки в открытой или тайной связке с криминалом был весьма велик. На глазах менялась система ценностей, система взаимоотношений. Наступала новая эпоха.

…Было начало июня. Утром капитан Сухоручко пришел на службу, сел за стол и сказал традиционную фразу:

— У-у-х, блин! Аж волосы болят. Он подержался за голову, потом полез в сейф за портвейном.

— Будешь, Саша? — спросил он. У Зверева тоже болела голова. Последнее время он закладывал уже будь здоров. Молодой организм еще справлялся с нагрузками, но похмелье становилось все тяжелей. Сашка уже готов был сказать: «Да, буду! Наливай»… Он был уже готов это сказать… Но что-то его остановило. Он как бы посмотрел на себя со стороны. Представил себя сидящим за сухоручковским столом, на сухоручковском месте. Спустя пятнадцать лет, или десять. Или всего лишь через три года. Он представил свои собственные глаза в красноватых прожилках лопнувших сосудов, подрагивающую руку с не особенно чистым стаканом в ней… Кадык, шевелящийся в такт глоткам.

— Нет, — сказал он, — не буду. Сухоручко оторвался от своего пойла, посмотрел на Зверева трезвым умным взглядом и тихо произнес:

— Правильно, Саша. Ты на нас не смотри.

Вечером Дмитрия Михайловича убили. Обкурившийся сопляк выстрелил в капитана из обреза двустволки при обычной проверке одного притона. Его повязали и сдали свои же. Но для капитана Сухоручко это ничего не изменило. Его похоронили на Ковалевском кладбище. Грохнул салют. Наступили новые времена. Гангстерские, огнестрельные. Дмитрию Михайловичу Сухоручко в них уже не было места.

Смена эпох произошла обвально-стремительно и — одновременно — по-бытовому незаметно. Постепенно, шаг за шагом. Уступка за уступкой. Потеря за потерей…

Павла Сергеевича Тихорецкого перевели на работу в управление. На должность первого заместителя начальника. Тихорецкий обошел кабинеты, попрощался со всеми. Не в смысле попрощался — не на Луну же улетает! — а потолковал с людьми, поблагодарил за службу, выразил сожаление, что приходится расставаться с таким коллективом, но служба есть служба и т.д. Конечно, Павел Сергеевич сиял, назначение было весьма высоким. Первый зам. начальника ГУВД — о, это вам не хрен собачий, как сказал бы покойный Сухоручко. Должность генеральская и большая звезда генерал-майора определенно где-то рядом.

Тихорецкий зашел и к Звереву. Сашка занимал все тот же крошечный кабинет без окон. Мог бы давно переехать в другой, но уже привык к нему. Окно, нарисованное фломастерами, основательно поблекло, выцвело, но Зверев его не обновлял. Исхудавшие коровенки смотрели скучными глазами.

— Вот, Александр Андреич, зашел, так сказать, перед отбытием, — сказал полковник, присаживаясь на скрипучий стул.

— Поздравляю вас, Павел Сергеич, — ответил капитан.

— Да брось, Саша, — махнул рукой Тихорецкий. — Не в должности же, в конце концов, дело. Не ради этого работаем…

Зверев не нашел, что сказать, и просто кивнул.

— Тебе, Саша, я думаю, нужно расти. Ты оперативник толковый, грамотный, решительный… Я, Саша, буду тебя иметь в виду.

— Спасибо, Пал Сергеич, — ответил Зверев. Слова первого заместителя начальника ГУВД дорогого стоили, но Сашку они не задели, проскользнули мимо сознания. Тихорецкий это понял, но виду не показал. Он встал, протянул руку:

— Ну, до встречи в ином качестве. Зверев встал, пожал протянутую руку.

— Спасибо, Павел Сергеич. Желаю вам успеха.

В вуали тополиного пуха прошел июнь. Белые ночи, разведенные мосты, хмельные от шампанского и молодости выпускники, заполненные туристами и ленинградцами набережные… кражи, грабежи, изнасилования, убийства… мерцание Петропавловского шпиля. Вальс, доносящийся с прогулочного теплоходика… грабежи, убийства, кражи……Двое неизвестных под угрозой ножа отобрали видеокамеру Sony и две с половиной тысячи финских марок у туриста из Финляндии Тапио Ламми…

Ах, лето! Лето для милиции — это пора беспечно открытых форточек и окон. Это время наплыва и своих, и заморских туристов — обычно легкомысленных, часто нетрезвых. Это время школьных и студенческих каникул, отпусков, купаний где попало. Простор, короче говоря, для квартирных краж, кидков всех способов, молодежной преступности… Пора утопленников, пора пожилых сердечников, умирающих в жару. Зверев пахал, не замечая ни лета, ни белых ночей. Все шло как обычно… Гром грянул в начале августа. Дело азербайджанца, задержанного у дверей наркохаты на Фонтанке, доползло наконец-то до суда. С той хатой так ничего и не выгорело — пусто там оказалось, чисто. А вот азербайджанец попал. Коробок с анашой, который Сашка подбросил ему в карман, сработал. Было ли это справедливо? С точки зрения закона, — бесспорно, нет. С точки зрения оперативного интереса это было оправданно. А личность азербайджанца (даже не азербайджанца, строго говоря, а из представителя талышей, народа, который живет и в Азербайджане и в Иране) никаких сомнений не вызывала. Именно талыши, именно из Ленкорани, держали торговлю наркотой на Некрасовском…

Так что появление жителя города Ленкорань Арифа Шутюровича Мурадова возле наркохаты и условный звонок никак не могли быть случайными. Совесть Зверева была чиста.

Он, собственно, уже и забыл про это дело. Мелочь, рядовой, в сущности, эпизод… Но дело совершенно неожиданно напомнило о себе. Понятых в час ночи Зверев искать не стал, а вписал в акт изъятия двух своих активистов — у каждого приличного опера есть в запасе пара-тройка человек для таких ситуаций. Потом подписал у них задним числом. Дело совершенно простое, обычное. И если бы закон доверял милиционеру, а не преступнику, не было бы нужды идти на подлог. Закон, однако, защищает права гражданина… Он больше верит преступнику, чем менту.

Гром грянул, когда дело дошло до суда. Адвоката талышу земляки наняли хорошего, — честно отрабатывая свои деньги, адвокат сумел добраться до понятых и выяснил, что в тот день они находились на турбазе под Петрозаводском. Обвиняемый и в процессе следствия говорил, что наркотики ему подбросили, никаких понятых при задержании не было… Да кто ж его слушать-то будет? Но на суде адвокат торжественно зачитал справочку, и дело приобрело совсем другой оборот. Скверный оборот. В самом лучшем случае оперативников просто вышибли бы из милиции по компрометирующей статье. Но это, как говорится, в лучшем случае.

А в худшем? И думать не хочется. Прецеденты были… чего уж?

Дело вела народный судья Анастасия Тихорецкая, супруга первого заместителя начальника ГУВД. Разумеется, ей все было ясно. Да и всем остальным тоже: понятым, прокурору, адвокату, немногочисленной публике. Грубейший прокол Зверева, совершенно непростительный для профессионала, ломал не только его судьбу, но и судьбу его двух молодых коллег — Осипова и Кудряшова. Сашка отдавал себе в этом отчет, понимал свою ответственность перед ребятами. Именно потому он и передал Анастасии Михайловне записку с просьбой поговорить тэт-а-тэт. В успех этого дела он и сам не верил, но попытаться что-то предпринять считал себя обязанным.

Тихорецкая отложила слушание на следующий день. Недовольные зрители-земляки подсудимого разошлись… Разошлись понятые, прокурор и адвокат. Опустела скамья подсудимых. В зале остался Зверев и Анастасия Михайловна. В распахнутое окно влетал ветерок, шевелил шторы. Где-то вдалеке грохотал гром. Тихорецкая с иронией смотрела на опера серыми глазами. В тяжелом, душном воздухе было какое-то скрытое напряжение. Видимо, перед грозой…

— Душно, — сказала Тихорецкая. — Хочу мороженого.

Зверев понял и вышел из зала. Он спустился по темноватой, очень узкой прохладной лестнице и оказался на улице. Солнце било в глаза, но на западе, над Финским заливом, было черно, сверкали молнии. Гроза приближалась. Зверев перешел улицу, встал на остановке и надел темные очки. Оставалось ждать.

Анастасия Тихорецкая появилась в дверях суда только минут через пятнадцать. Господи, что за женщина, подумал Зверев. Анастасия была в светлом сарафане и босоножках на высоком каблуке. На загорелой коже горела нитка красных кораллов. В ушах такие же сережки.

Анастасия Михайловна остановилась на пороге и посмотрела на небо. Затем обвела взглядом улицу и улыбнулась каким-то своим мыслям. В этой женщине был шарм, порода… Все было в этой женщине! В чужой женщине, в недоступной… Сашка вдруг ощутил укол ревности.

Тихорецкая повесила на плечо сумочку на длинном ремне и пошла по солнечной стороне улицы. Зверев двинулся по теневой, отставая на двадцать-тридцать метров. Анастасия шла, не оглядываясь, и Звереву уже начало казаться, что он ошибся и понял судью неправильно. И его поведение глупо, а ревность к чужой жене — вообще мальчишество… За спиной оглушительно ударило, по улице пронесся пылевой вихрь, надул колоколом, поднимая, подол сарафана Анастасии Михайловны Тихорецкой — судьи, без пяти минут генеральши… Чужой жены. У опера Зверева заныло сердце. Как глупо, подумал он, как все по-мальчишески глупо.

Тихорецкая толкнула дверь с надписью Кафе и шагнула внутрь. Тень тучи накрыла улицу, на пыльный асфальт упали первые капли. Анастасия уже скрылась в кафе, а над улицей все еще звучал стук ее каблуков. Колоколом надувался, сарафан, качалась коралловая сережка в мочке нежного ушка.

Опер, на счету которого было почти триста задержаний, в нерешительности стоял около двери кафе и ощущал себя школьником, влюбившимся в классную руководительницу. Еще не поздно было пройти мимо… И уже было ощущение, что поздно. Он стоял около двери, и капли дождя падали на него, падали, падали…

…Анастасия сидела за угловым столиком почти пустого кафе. Зверев не сразу увидел ее в полумраке. Он снял очки — стало светлее. Он посмотрел в дальний угол и встретил ироничный и в то же время как бы отсутствующий взгляд серых глаз. На улице сверкнуло, ярко вспыхнула коралловая нить на золотистой коже. Опер пошел на эту вспышку. Колотилось сердце, по щеке стекала дождевая капля.

— Не будете возражать, если я присяду? — спросил Зверев.

Губы кораллового цвета шевельнулись. Возможно, это было: да. Но на улице прокатился гром, и слов Сашка, разумеется, не услышал. Тонко запели хрустальные бокалы на стойке… Возможно, Анастасия сказала: да… Он сел на скрипнувший стул. Кораллы потухли, приблизились Настины глаза.

— Загадочное стало понятно, сомнения рассеялись, неясное и сбивчивое разъяснилось, лучи света проникли во тьму и осветили самые мрачные закоулки человеческой совести, самые печальные факты человеческого падения, — сказала вдруг непонятную фразу судья Анастасия Тихорецкая.

— Я не понял, — сказал он.

— Это цитата, — ответила она, улыбнувшись.

— Цитата?

— Да, Александр Андреич, цитата. Из речи Николая Валериановича Муравьева. Он был обвинителем по делу о «Клубе червонных валетов».

— Извините, но я не слышал…

— Не страшно, это было больше ста лет назад… Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Дождь грохотал по жестяному козырьку над входом в кафе. Было сумрачно, сплошная стена дождя стояла за окном. К столику подошла официантка и спасла растерявшегося Зверева — он совершенно не знал, о чем же хотел поговорить с народной судьей Тихорецкой.

— Что будем заказывать? Сашка посмотрел на Анастасию.

— Я хотела мороженого, — произнесли коралловые губы. Вспыхнули бра на стенах зала.

— Может быть, — шампанского? — спросил Зверев, ужасаясь собственной банальности, двусмысленности и пошлости ситуации. Бра светили желтым.

— Может быть, — шевельнулись кораллы. Официантка чиркнула в блокнотике.

— И коньяка, — поставил точку Зверев. Желтый свет, направленный в потолок, стекал по стенам, отбрасывал глубокие тени… как в ТОМ подвале. Губы официантки что-то шептали. Когда она отошла, шаркая по кафелю разношенными туфлями, Анастасия повторила:

— О чем же вы хотели со мной поговорить, Александр?

Непрозвучавшее отчество как будто что-то изменило. Как будто…

— Я хотел рассказать, как было с этим азербайджанцем.

— Я и так знаю.

— Анастасия Михайловна, выслушайте меня, пожалуйста.

— Я слушаю вас.

— Если бы дело касалось только меня, то я не стал бы просить. Но кроме меня могут пострадать еще двое молодых офицеров. А ошибку-то допустил именно я.

— Ошибку? — с деланным удивлением спросила Тихорецкая. — Закон называет это преступлением, товарищ капитан. Вы этого не знали?

— Знал, Анастасия Михайловна.

— И что же вы хотите от меня?

— Я хочу поцеловать тебя. Раздеть. Я хочу трахнуть тебя, Настя, — мог бы сказать Зверев. Он этого не сказал. Он сказал:

— Можно ли что-нибудь сделать, чтобы Кудряшов и Осипов не пострадали?

Тихорецкая расстегнула сумочку и вынула пачку «Мальборо». Зверев вытащил из кармана рубашки спички. Чиркнул. Анастасия неторопливо разминала сигарету. К огоньку она наклонилась только тогда, когда спичка уже почти догорела и обжигала пальцы Зверева.

— А ваша судьба, Александр, вас не волнует? — спросила Тихорецкая, выпуская облачко дыма. Серые глаза смотрели с прищуром.

— Волнует… но за ошибки нужно платить.

— Да, за ошибки платить, разумеется, нужно…

Подошла официантка, принесла заказ.

— За что же мы будем пить, капитан? — спросила Тихорецкая с улыбкой.

— За то, чтобы кончился ливень, — с улыбкой же ответил Зверев.

— Нет, Александр, пусть идет ливень… Я предлагаю выпить за нас.

В серых глазах пряталась усмешка… и еще что-то. Что же ты оробел, опер? С глубоким вздохом встретились бокалы, метнулись пузырьки газа, коралловые губы оставили след на ободке. А ливень за окном принял характер стихийного бедствия… И взгляд серых глаз чужой жены принял характер бедствия. Зверев тонул, захлебывался, задыхался.

…Остро пахло листвой, асфальт был покрыт лужами, садилось солнце. Засоренные водостоки не справлялись, и местами проезжая часть оказалась залита вровень с тротуаром. Звенели на Лиговке трамваи.

— Я могу проводить вас домой, Анастасия Михайловна?

— Настя, — ответила Тихорецкая. — Я думаю, Саша, вы просто обязаны это сделать.

Тихорецкие жили совсем недалеко — в десяти минутах ходьбы.

— Вот мой дом, — сказала она, поглядывая на Сашку сбоку.

— Жаль, что мы так быстро дошли, — ответил Зверев. Всю дорогу он травил ментовские байки. А в голове крутились другие мысли. Греховные мысли. Но вот уже и подъезд… и ничего нет, и быть не может… и нужно прощаться. С чужой женой, без пяти минут генеральшей.

— Ну? — сказала Настя.

— Я… э-э… благодарю вас за…

— Бог мой, Зверев! — воскликнула она. — Ты опер или нет?

— А… я…

— Если сам не знаешь слова, диктую: Настя, пригласи на чашку чаю.

Заколотилось сердце. Неужели возможно?

— Настя, я…

— Он в Москве, в командировке, — Тихорецкая произнесла эти слова негромко, но с откровенным вызовом. Метались в глазах шальные огоньки.

Пока она отпирала один за другим два замка входной двери, Сашка стоял сзади, вдыхал запах ее волос, ее кожи, ее духов. Он вдыхал этот запах и пьянел от него… мальчишка, влюбившийся в классную руководительницу.

Они вошли в просторную прихожую с большим зеркалом и милицейской фуражкой на вешалке. Бесшумно закрылся засов. Настя обернулась к Звереву.

— Тапочки, товарищ капитан, внизу.

Он обнял ее и впился в коралловые губы. Звякнули упавшие ключи, но опер и судья народный не слышали этого звука. Ничего они уже не слышали и не видели. И уже не думали ни о чем…

Тускло светилась кокарда на фуражке полковника Тихорецкого.

Утром Настя была сдержанна. Не то чтобы холодна, но как-то отстранена… Эта, утренняя Настя, была совсем не похожа на ту, которую Зверев ласкал весь вечер и половину ночи. Это была другая Настя.

В окно просторной кухни било солнце, чирикали воробьи, плыл аромат хорошего кофе. Настя улыбалась, но чего-то не хватало в этой улыбке… Сашка чувствовал себя не в своей тарелке. Образцом строгой морали он вовсе не был. Просыпаться в чужих постелях, иногда с малознакомыми женщинами ему доводилось не раз. Кто осудит свободного мужика? И все же он чувствовал себя не в своей тарелке. Возможно, думал он, это происходит от того, что всюду ощутимо присутствие товарища полковника Тихорецкого: тапочки на ногах Сашки явно принадлежали полковнику… бритвенный прибор на полке в ванной… фуражка эта проклятая. Галстук, брошенный на спинку стула. Вчера Сашка ни разу не вспомнил о Тихорецком. Он ни разу не подумал о том, что занимается любовью с его женой, на его кровати. Это просто не приходило в голову, все затмевала Настя. Ее тело, ее губы, ее стоны…

Утром полковник Тихорецкий смотрел из каждого угла квартиры. А потом его призрак вылез из телефонного аппарата.

— Да, — сказала Настя в трубку. — Доброе утро, Паша… нет, не разбудил, уже завтракаю. Что ты не позвонил вчера?

У Зверева свело скулы. Голос Насти был всего лишь СУПРУЖЕСКИМ, в нем не было никакой нежности. А Сашке слышалось иное. Он отвел взгляд от Насти, сжимающей телефонную трубку в ухоженной руке. Он отвел взгляд… и встретился глазами с полковником Тихорецким. Павел Сергеевич смотрел строго и внимательно, зияли дыры ружейных стволов. Правой ногой Тихорецкий наступил на тушу убитого кабана.

— …Зачем мне молодой? Ты и сам еще не старый. А если ревнуешь — не езди в командировки, полковник.

На туше кабана не было видно ни крови, ни ран, но в блестящих черных глазах уже не было жизни. Тихорецкий стоял победителем.

— …Ну, ладно, ладно. Жду. Целую. Звук опущенной на рычаг трубки. Запах кофе. Обнаженная грудь в разрезе халата…

Мертвый кабаний взгляд.

— Что загрустил опер? Решим мы все твои проблемы. Суд-то у нас — народный.

— Настя, я хотел сказать…

— Ничего не говори, опер. Все будет о'кей. Я просто переговорю с адвокатом, предложу компромисс: хачик получает ниже низшего, а они в обмен на это не поднимают больше вопрос с понятыми.

— Настя, я хотел сказать тебе, что для меня очень много значит то, что произошло.

Она не ответила, улыбнулась улыбкой красивой, уверенной в своей красоте женщины. Улыбкой ОПЫТНОЙ женщины. Улыбкой аристократки, обращенной к пажу. На гладкой загорелой коже Анастасии Михайловны не было ни одной морщинки.

В Москве, в гостинице МВД, полковник Тихорецкий поправил узел галстука и подмигнул своему отражению в зеркале.

В суде Анастасия Михайловна все уладила. Действительно — потолковала приватно с адвокатом, и вопрос был снят. Азербайджанец получил первый условный срок, а опера продолжили службу. В целом все остались довольны. Вот только Осипов и Кудряшов на радостях снова напились и снова затеяли драку. На этот раз с курсантами училища имени Дзержинского. Морячки тоже были пьяные, но, используя численное превосходство, операм поднакидали хорошо.

Роман с замужней женщиной. Избитый сюжетец… Старо, как мир, и банально. Но никуда не денешься — завязался у капитана Зверева роман. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями: необходимостью конспирироваться, изыскивать скрытые ресурсы — то бишь место и время. Слава Богу, профессия в этом отношении многому научила. Слава Богу, что муж Насти Тихорецкой был человеком очень занятым.

Бурное начало романа имело такое же бурное продолжение. Сашке и Насте доводилось встречаться и у него дома, и у нее, и в квартире одного из Сашкиных агентов. Зверев определенно потерял голову. Он разрывался между работой и Настей, недосыпал, нервничал, присвоил двадцать рублей агентурных денег, которые потратил на прогулку с Настей в Петродворец. Он бешено ревновал Настю к мужу. Распалял себя, представляя, как она раздевается вечером перед глазами ЭТОГО ТОЛСТОГО БОРОВА. А вот это — про борова — было неправдой: Павел Сергеевич Тихорецкий — мужчина крепкий, плотный, но не толстый. Но такова уж психология ревнующего мужчины.

Однажды после любовных дел Сашка и Настя лежали на супружеском ложе Тихорецкого. Телевизор бубнил про ГКЧП, бледный Горбачев спускался по трапу самолета, ликующая толпа рукоплескала, Руцкой надувал щеки. Им не было до всего этого никакого дела. Звереву, по крайней мере, точно… Он смотрел на Настино лицо, на совершенное тело и думал, что все в мире очень несправедливо. Что вот сейчас он встанет, выйдет в кухню курить и встретится взглядом с полковником Тихорецким, убившим кабана… о, как это несправедливо!

— Настя, — сказал Зверев тихо.

— А-а?

— Настя, выходи за меня замуж.

Тихорецкая приподнялась на локте, посмотрела Сашке в лицо:

— Ты что, капитан, серьезно?

— Совершенно серьезно, Настя. Я тебя люблю.

— О, Господи! Санька! Тебе что — плохо со мной так?

— Мне очень хорошо с тобой. Но я не хочу делить тебя ни с кем.

— Глупости это, Санечка. Это в тебе мужские амбиции играют.

— Настя, мне невыносимо думать о том, что ты спишь с этим…

— Са-ня!

— Ну что — Саня? Я же не мальчик.

— Мальчик ты еще. Пацан. Ну, брошу я Тихорецкого. Отвезешь ты меня на трамвае в ЗАГС. Усатая тетенька поставит нам штампики в паспорта. А потом ты — опять же на трамвае — привезешь меня в свою двухкомнатную квартирку к твоим папе и маме. Ой, счастья-то будет! Мы с мамой будем делать котлеты в пятиметровой кухне и смотреть ваши семейные альбомы. Раз в месяц ты будешь приносить мне зарплату — целых сто пятьдесят рублей!

— Почему сто пятьдесят? — удивился Зверев.

— О-о, извини! Конечно, целых двести!

— Настя, неужели в этом все дело?

— В этом, милый, в этом. Жизнь-то у меня одна. И прожить ее в нищете я не хочу. Я не хочу носить штопаные колготки и есть макароны. Это мерзко, Саша. Б-р-р-р… это пошло.

Зверев сел на кровати, сунул ноги в тапочки полковника. На экране телевизора Собчак говорил о победе демократии. Зверев встал, вышел из спальни. На кухонном столе лежала пачка «Мальборо» Анастасии и его собственная пачка «Родопи». Зверев усмехнулся, сел и закурил родопину. На душе было мерзко. Павел Сергеевич, в красивой деревянной рамочке, смотрел строго. Правой ногой он попирал убитого Зверева.

В кухню вошла Настя. Сквозь белоснежный пеньюар просвечивали розовые соски. Она обхватила Зверева за голову, притянула к себе.

— Ну что, капитан, обиделся? Обгадила душу корыстная стерва? Плюнь, капитан, перемелется… найдем мы тебе бабу, глупенький.

Она засмеялась низким грудным смехом. От этого смеха Сашка всегда шалел. Он обхватил Настю за ягодицы и поцеловал в грудь сквозь ткань пеньюара. Сердиться на эту женщину он не мог.

Через несколько минут они снова оказались в постели.

Так все и продолжалось. Греховно, нелегально, неистово. Судейско-ментовский роман… Что за жанр такой? Странный, ребята, жанр…

Накатила осень. Закружились листья. Потешный кремлевский переворот подпортил карьеру полковника Тихорецкого. Какую-то там неправильную позицию занял Павел Сергеевич в отношении ГКЧП. Не просек тему, как говорится. То ли сказал чего-то не то, то ли сделал… Нет, никаких репрессий в отношении Тихорецкого не проводилось, но в приватной беседе ему намекнули, что генеральской звезды теперь уж можно не ждать. Паша по такому случаю два дня пил и даже ударил жену. Народный судья взяла больничный, чтобы не смущать сослуживцев и подсудимых синяком. Навестившему ее Звереву сказала, что мол, разбирала старый хлам на антресолях — уронила коробку с книгами. Сашка поверил.

Все, однако, проходит. Прошел синяк, потихоньку рассосалась ссора. Вот только обида осталась. У Тихорецкой — на мужа. У Тихорецкого — на власть. А зря все-таки власти Пашу зажали. Милиционер он был отнюдь не плохой. А убеждения политические? Так их вообще-то и не было никаких. Были у власти коммунисты — Тихорецкий коммунист. Стали демократы — и Паша там же… Так что зря обидели.

Тихорецкий попил водки, побил жену, потом помучился похмельем и сказал сам себе: и хрен с ним! Клал я на вас прибор пятидюймовый. Но обида осталась. Ах, какая осталась обида!

…За окном однокомнатной квартиры агента пламенел клен. Квартирка была не шибко уютная, неухоженная, но здесь Зверев чувствовал себя лучше, чем в квартире Тихорецких. Сюда не мог внезапно нагрянуть муж, отсюда не нужно было уносить с собой окурки. Не нужно избегать встреч с соседями в подъезде. Сашка и Настя лежали на старенькой тахте. Постельное белье Зверев принес из дому. Они лежали, обнявшись, смотрели на клен за окном пятиэтажки. Настя была грустная сегодня. Что-то, видимо, ее угнетало. Зверев заметил в ней эту перемену еще во время их прошлой встречи три дня назад. Тогда он спросил: в чем дело? Но она отшутилась. Сегодня все повторилось… Залегла морщинка возле переносицы, да грустинка в глазах.

— Ну, что ты такая смурная, Настя? — спросил он.

— Худо все, Саша, все очень худо, — ответила она.

— Да что такое? Дома? На работе? Неожиданно Настя заплакала. Этого Зверев совсем не ожидал.

— Бог ты мой, Настюха, — сказал он и взял ее лицо в руки. Поцеловал, ощутил солоноватый вкус слез. Поднялась внутри крутая волна нежности, желание защитить эту женщину от всех невзгод жизни.

— Ну что ты… что ты, — бормотал он. — Расскажи мне, что случилось, Настя.

Ах, женские слезы! Что же вы с мужиками делаете… Народный судья, жена большого милицейского начальника, лежала на старой тахте ментовского агента в обществе своего любовника — опера уголовного розыска. Вот уж сюжетец! Куды там Голливуду…

— Ну, успокойся. Все будет хорошо, я здесь, с тобой. Ну, что ты?

Зверев говорил эти слова, которые говорят в такой ситуации все мужчины в любой стране мира и целовал соленое от слез лицо. Хозяин квартиры, агент Зверева, пил водку в бане на деньги, выделенные для агентурной работы. Полковник Павел Тихорецкий сидел на каком-то очень важном совещании… пламенел клен за окном, текли слезы.

Понемножку Настя успокоилась, всхлипывая по-детски, прижалась к Звереву. Доверчиво и беззащитно.

— Ну, объясни все-таки, Настя, что же такое случилось? — шепнул он.

Она, тоже почему-то шепотом, ответила:

— Худо все, Саша, худо… Я завтра пойду в КГБ.

— Куда ты пойдешь? — удивленно переспросил он.

— Больше некуда идти. Только к ним. Если кто и сможет что-то сделать с моим козлом, то только они.

— Подожди, подожди, — сказал Зверев. — Ну-ка, объясни толком.

— Дай мне закурить, — попросила Настя. Сашка взял две сигареты, прикурил обе и передал ей одну. Пепельницу поставил на свой голый живот.

— Вот слушай… Паша мой совсем озверел…

— Вот, значит, откуда синяк-то!

— Не в синяке дело, капитан. Если бы только синяк. Пал Сергеич — преступник, Саша. Самый настоящий вымогатель.

— Это очень серьезное заявление, гражданин судья.

— Но это так и есть. Паша никогда не отличался крепостью моральных устоев. Всегда пощипывал потихоньку (Зверев хмыкнул, подумав, что навряд ли Паша пощипывал — щиплют щипачи), а последнее время совсем оборзел. Он теперь вовсю крышует и разводит.

Вот оно что, подумал Зверев без особого удивления — крышевать последнее время стали многие. Эта зараза уже проникла в милицейские ряды. Оперов и участковых подталкивала низкая зарплата. Можно сказать, нищета. Но вот полковник! Заместитель начальника управления! Это уже нечто…

— Он пришел пьяный, Саша. Он был очень пьяный… С пачками долларов. И рассказал, что с помощью одного бизнесмена кинул каких-то дельцов из Москвы. На очень большую сумму.

— А что за бизнесмен? — спросил Зверев по оперской привычке.

— Не помню… он называл фамилию, но я забыла. В общем, вдвоем они кинули этих дельцов, разделили деньги. А теперь Паша хочет развести барыгу и получить еще и его долю. Вот такой борец с преступностью мой муженек.

На улице начинало смеркаться. Верхушка клена стала тускнеть. В полумраке комнаты светились две сигареты, белели тела. Короткий рассказ Насти сильно заинтересовал Зверева. Было очевидно, что Настя говорит правду — с чего бы ей врать? Зверев начал быстро прикидывать: а как можно использовать эту ситуацию?

— Вот я и решила, — сказала Настя, — сообщить об этом в КГБ.

— Торопишься, — ответил Зверев. Он потушил в пепельнице сигарету и повторил: — Ты очень торопишься.

— Почему же? Напротив, — я уже опоздала.

— В Комитет пойти никогда не поздно. Вот только захочет ли Комитет этим дерьмом заниматься?

— Ну как же, Саша? Дело-то серьезное.

— Дело, безусловно, серьезное. Но, во-первых, не совсем их профиль. Во-вторых, Павел Сергеич — очень крупная фигура. А в третьих, Настя, время сейчас неподходящее: после этого дурного ГКЧП все друг на друга косятся, милиция проверяет работу Комитета, а Комитет — милицию. Кто же захочет в такой момент обострять отношения?

Настя молчала. Ветер за окном раскачивал клен. Сумерки сгущались, и в темноте уже был невидим полет красных листьев.

— Что же делать, Саша? — спросила она наконец.

— Не торопись, Настюха, что-нибудь придумаем, — спокойно сказал Зверев. На самом деле он уже знал, что собирается делать.

Да, он уже знал, что нужно сделать. Слова, сказанные Настей в ответ на предложение выйти за него замуж, заставили Сашку задуматься. Задуматься о предмете банальном, но необходимом — о деньгах. За тяжелую, опасную, изматывающую — физически и морально — работу оперативники получали до оскорбительного мало. Взяток (невзирая на все слухи) не брали. Для нормального опера брать взятки — ЗАПАДЛО. Пропить сотню-полторы, рублей, отпущенных по девятой статье приказа 008 на агентурную работу, — это, конечно, было… Это запросто. Но украсть и поделить деньги между собой — ЗАПАДЛО. Только пропить. Раскрутить какого-нибудь спекулянта или завмага на пару бутылок водки? И это было, чего уж… Да они и сами несли. Предлагали и деньги. Но деньги — не водка, их нормальный опер не возьмет.

Ну, еще опер мог продать, например, сапоги офицерские да портупею. Сапоги давали раз в два года. Они сразу же относились на рынок. Рынки обслуживало сорок четвертое отделение милиции. Между собой его называли авроровским — находилось оно во дворе, где кинотеатр «Аврора». Отделение не территориальное — общегородское, на каждом рынке постоянно работают по два опера. Вот через них-то и продавались сапоги. Ну зачем сотруднику ОУР сапоги? Ему в форме ходить противопоказано…

А больше продать было нечего. Бесплатный проезд в отпуск раз в году не продашь. Случались какие-то вещдоки, установить происхождение которых, говоря языком официальным, не представляется возможным. Если вещдок — стоящий (ну, например, лежит у угонщика в гараже комплект резины… он уже и сам не помнит: откуда?)… так вот, ежели этот вещдок стоящий, то можно, конечно, отнести в комиссионку. Но и эти, вырученные через комиссионку деньги зачастую просто пропивались…

Вот и все доходы оперские. Кстати, дорогой наш читатель, о пьянстве. Было ли оно? Было. Было, и не могло не быть. Водка, как ты уже понял, постоянно присутствовала в реальной жизни каждого отделения милиции. Каналы ее поступления тоже, наверно, понятны… А уж коли водка есть, то она выпивается. Тяжелая во всех отношениях работа оперативника, вечный стресс, вечный цейтнот… и появляется его величество Граненый Стакан. Кто может упрекнуть опера, замордованного жалобами потерпевших и втыками начальства, если он после службы — а это бывает и в полночь, и за полночь — выпьет водки? Авторы, во всяком случае, осуждать не берутся…

Но десятки, сотни, тысячи оперов по всему Советскому Союзу захлебнулись в этой водочной реке. Это горькая правда, страшная!… Они ли в этом виноваты? Задумайся, читатель. А не хочешь — не надо.

…Итак, Зверев принял решение. Он еще ничего не сказал Насте, но сам уже принял решение. Для конкретной операции у него пока не хватало данных и помощников. Но он знал, как добыть и первое, и второе. Оставался, правда, еще один пустяк. Так называемая этическая сторона вопроса. Покойный Сухоручко сказал бы: херня, если по-научному. Может, оно и так, но Сашка Зверев принимал решение тяжело. Все-таки он был мент по жизни… Уже не тот салага, который перешагнул порог кабинета начальника розыска в восемьдесят пятом году. Но тем труднее ему было.

— Ты сошел с ума, — сказала Настя. — Саша, ты просто сошел с ума.

— Я сошел с ума уже давно. Когда тебя в том кафе увидел. А как раз теперь-то предлагаю здравую идею.

— Нет, это невозможно. Ведь мы с тобой оба работаем на обеспечение законности. Ты — милиционер, я — судья. За то, что ты сейчас мне предложил, я людей свободы лишаю, Саша…

Настя смотрела Звереву в глаза. Он понимал, что долго спорить с ней не сможет. Силу серых Настиных глаз он знал. Сашка перешел в атаку.

— Успокойся, Настя, — сказал он. — Давай рассуждать без эмоций. В чем, собственно, суть? Существует криминальный дуэт милицейского полковника и некоего дельца. Вдвоем они обокрали других дельцов… самая обычная в их среде ситуация, кстати… Теперь твой муженек хочет кинуть своего подельника. И он — уверяю тебя — это сделает! Помешать ему ты не в силах. Да и зачем?

— Как это — зачем? — удивилась Настя. За три дня, что они не виделись, Настя изменилась: осунулась, под глазами залегли тени. — Это же чистый криминал, квалифицируется по статье…

— Настя! — оборвал Зверев. — Не надо юридического ликбеза, кодекс я знаю. Я предлагаю тебе вдуматься в суть: один негодяй хочет обобрать другого. Но этот, пострадавший, даже не напишет заявления в милицию. Потому что деньги-то у него неправедные. Они ему не принадлежат… он — вор! У тебя есть желание защищать интересы ворюги?

— Нет, но…

— Да проснись же, Настюха. Я предлагаю не у пенсионера отобрать, не у матери-одиночки, не у работяги, который всю жизнь у станка грыжу наживал… Я предлагаю конфисковать нажитое преступным путем.

— Конфискация производится только по решению суда, — ответила Тихорецкая. Сашке показалось, что эти слова она произнесла автоматически. Он усмехнулся и ответил:

— Так и мы есть суд. Ты судья, я прокурор. Кивалы[12] нам к черту не нужны. Адвокаты? Тебе ли не знать, что такое адвокаты?

— Даже если так, Саша, тем не менее, остается один нюанс.

— Какой? — спросил Зверев, закуривая. Он начинал злиться.

— Конфискованное имущество суд никогда не оставляет себе. Он обращает его в доход государства, милый. Ты не знал этого?

— Я это знаю. И еще три года назад, даже год назад, я бы согласился с тобой. Но сейчас я вижу государство, которое грабит собственный народ. Проводит шоковую терапию, отбирая у стариков сбережения, а у молодых будущее. Ты можешь мне ответить, куда пойдут сданные государству конфискованные деньги, а?

— Саша, это другой вопрос.

— Нет, Настя, это главный вопрос. Если бы деньги отдали людям, у которых они украдены… Если бы они пошли на увеличение зарплаты учителям, библиотекарям, ученым, да в конце концов ментам… Но они будут съедены огромным госаппаратом, разворованы, растрачены на съезды, загранкомандировки, приемы, совещания и черт знает на что еще! Самым обездоленным все равно не достанется ни копейки. И ты предлагаешь отдать деньги этому государству? Нет, родная, это ты предлагаешь совершить преступление, а не я.

Настя молчала, курила сигарету за сигаретой. Зверев ощутил в ней некоторую неуверенность и усилил нажим. Неизвестно, удалось бы ему уговорить судью, если бы он не уговаривал одновременно и самого себя… А именно так и было: он обламывал себя, успокаивал свою совесть.

Подавляющему большинству людей это, кстати, удается без особого труда. Такая уж странная штука — совесть. Нематериальная, вроде, штуковина… не придуманы приборы, чтобы ее измерить или взвесить.

Разговор опера и судьи был долгим, тяжелым, путаным и завершился тогда, когда Сашка исчерпал все свои аргументы и выдал самый последний. Тот, с которого, собственно, надо было начинать.

— Настя, сказал он, — послушай, Настя… Ведь эти деньги смогут изменить всю нашу жизнь. Мы сможем решить квартирный вопрос и пожениться, в конце концов. И плюнуть на Тихорецкого. Неужели ты этого не хочешь?

Она посмотрела глубокими серыми глазами и ничего не сказала. Но все уже было ясно. Хлестал по стеклу дождь, облетали листья с клена, тела сплетались на принесенных из дому простынях… Все было решено, последний аргумент Зверева стал прологом криминальной драмы. Он еще не знает этого, он целует губы и грудь любимой женщины и думает, что нашел выход… Вернее, он не думает сейчас ни о чем. Он просто счастлив.

Облетал клен, обнажались черные сучья, ложились красные мазки на зеленую траву, мокли под дождем. Потом пошел снег. Первый в этом году, ранний. Он падал густыми тяжелыми хлопьями. И за несколько минут покрыл и траву, и листья белым. Когда спустя час Настя и Сашка вышли из квартиры агента, все было белым-бело. А клен продолжал ронять листья…

К утру снег растаял. То, что осталось от снегопада, стало называться — слякоть. Машины обдавали прохожих грязью. В газетах писали о победе демократии, необратимости перемен и приближающейся эпидемии гриппа.

Всего три дня спустя Настя рассказала Звереву всю историю аферы полковника Тихорецкого. Рассказала подробно — с фамилиями, датами, суммами. Сашка только головой покачал, подумал, что такой толковый агентурной информации не встречал ни разу… Насте он этого не сказал, боялся оскорбить. Она безусловно умна — очень умна! — но в последнее время от слов агент и сексот люди шарахались как от чумы. Во всех средствах массовой информации искали агентов… Это превратилось в повальное увлечение. В основном слово агент сочеталось с аббревиатурой КГБ. Но в условиях истерии под раздачу мог попасть любой… даже агент Госстраха. Люди шарахались от любого предложения сотрудничать.

Сашка любовницу похвалил, но задал вопрос, который не мог не задать:

— А ты, родная, не засветилась?

— В каком смысле?

— Информацию ты принесла хорошую, подробную. Цены ей нет. Но не заподозрил ли чего Пал Сергеич?

Чужая жена рассмеялась, взъерошила Сашке волосы и сказала:

— О Господи, опер, как ты наивен. Мне ли своего мужика не знать?

Зверев мгновенно напрягся. Эти слова — про своего мужика — всколыхнули острую ревность… Мне ли своего мужика не знать?… Сашка представил, как Настя ерошит волосы на голове полковника Тихорецкого, щекочет ему ухо языком, прижимается к нему грудью. Думать об этом было очень больно… не думать он не мог. Картинки, изображающие Настю с другим мужчиной в постели, мелькали перед глазами как кадры кинофильма. Четкие, ослепляющие, РЕАЛЬНЫЕ. Настя говорила, открывались губы кораллового цвета, мелькали белые зубы… слов Зверев не слышал.

— …все вы как дети. Хоть полковник, хоть маршал. Похвали немного, погладь по шерстке — все! Запел, как соловей. Так что не беспокойся. Ничего Паша не заподозрил. Да и пьяный он был. Утром уже ничего и не вспомнил. Вот так, опер. Ну, что скажешь? Как тебе схема кидка?

Слово кидок народный судья выделила голосом.

— Нормально, — ответил Зверев, отгоняя видения. — Хорошая схема.

Операция, которую провернул Тихорецкий с подельником, была проста и по-своему даже изящна. Залогом успеха являлось высокое служебное положение Тихорецкого. Без него провернуть аферу вряд ли удалось бы. По крайней мере — так легко.

А было дело так: с некоторых пор Павел Сергеевич стал крышевать бизнес некоего Магомеда Джабраилова. Официально Джабраилов занимал пост заместителя директора лакокрасочного завода. Хорошее место, денежное. Не было еще никакой приватизации, заводы и фабрики принадлежали государству. Но при каждом производстве уже вырастали какие-то кооперативы, какие-то ООО и прочие кровососущие паразиты. Они присасывались плотно, как пиявки. Использовали государственное оборудование, сырье, транспорт, энергию. Но это в лучшем случае. На практике эти карлики вообще ничего не производили: они просто присваивали или перекупали то, что производил завод, фабрика, комбинат, институт. Потом перепродавали. Или меняли на что-то другое. В моду вошло слово бартер. В условиях, разваливающегося советского механизма ценообразования и несформировавшегося нового это давало сверхприбыли. Изучая деятельность этих кооперативов опера-бэхи хватались то за сердце, то за голову. Сосали валидол, пили водку, матерились.

Впрочем, не все. Некоторые уже поняли, что настало время обогащения, что не хрен зарабатывать инфаркты, язвы, инсульты. Нужно зарабатывать деньги! Наиболее циничные, наглые, ловкие стали крышевать. У нищих ментов, их жен, детей, родственников стали появляться автомобили, модная и дефицитная видеотехника… Вот чудеса-то! Откуда, братцы? Воруете, что ли?… Да Боже упаси, товарищи. Честно служим, мы люди государевы, мы чтоб копейку взять — ни-ни!… А «жигуленок» откуда? Дача? Шуба новая у жены?… Э-э, «жигулик» племянника, по доверенности езжу. Дача — тещина. На шубу жена сама заработала, она в кооперативе «Заря капитализма» при заводе имени Козицкого. Или ЛМЗ. Или при «Светлане».

Что тут скажешь? А нечего сказать… кроме того, что племянник там же оформлен, и теща. Да и двоюродный брат директора завода. И сноха главбуха, и друг детства главного технолога. Но все законно. Может быть, чуть-чуть незаконно. Самую малость, Да ведь никто толком-то уже и понять не может, что законно, а что нет в новых экономических условиях. Но газеты разъясняют: раньше, при большевиках, было очень плохо. А нынче стало очень хорошо. Все трудности временные. А кому сейчас легко? Нельзя жить в плену старых догм. Вперед надо смотреть…

Некоторые смотрели. Одни воровали, другие крышевали. Деньги текли, и даже неприватизированные формально предприятия давали очень неплохой доход. Магомед Джабраилов был всего лишь заместителем директора лакокрасочного завода Александра Моисеевича Кошмана. Формально. Фактически он сосредоточил всю власть в своих руках. Кошману перепадало немного. И только с легальной деятельности. А вот с нелегальной (тут уж без всяких кавычек — производство левой водки!) деньги делились между Джабраиловым и Тихорецким. Крыша первого заместителя начальника ГУВД дорого стоит. Но и эффективностью обладает немалой.

Любой вопрос Тихорецкий решал быстро, реально и брал по-божески. Те, кто пытался Магомеда доить, как-то очень быстро оказывались в поле зрения милиции или прокуратуры. Желание напиться из лакокрасочной и спиртовой реки пропадало. Сам Тихорецкий, кстати, был осторожен, никогда не светился. Для этого у него были другие люди. О них Настя узнать ничего не смогла. Разве что об одном, совсем немного: офицер милиции, прозвище Музыкант. Однажды даже Пал Сергеич назвал его Голубой Музыкант.

— Гомосексуалист, что ли? — брезгливо спросил Зверев.

— Не знаю, — пожала плечами Настя. — Я особо не интересовалась, да и не очень просто пьяного понять. Не в этом дело, ты слушай, как они кинули ростовских партнеров. Это и интереснее, и для нас с тобой важнее. Схема проста: Джабраилов разливает водку. У него есть две точки — одна в Гатчине, другая во Всеволожске. Спирт поступает на лакокрасочный из Ростова. Но приходит его всегда значительно больше, чем по накладным. В каждую цистерну ростовские заливают на полторы-две тонны больше, чем положено. А цистерн ежемесячно бывает двенадцать-пятнадцать штук.

Сашка аж присвистнул и покачал головой. Размах деятельности фирмы Джабраилов энд Тихорецкий впечатлял. Зверев попытался навскидку прикинуть возможную прибыль, запутался в цифири — в тоннах, литрах, бутылках и рублях, — и плюнул. Как ни считай — цифры поражали.

— Да, Саша, да, — подтвердила судья, — речь идет о десятках тысяч долларов ежемесячно. Но им и этого показалось мало. Месяц назад они задумали кинуть ростовских партнеров.

Задумали — и кинули. В результате проведенной Пал Сергеичем комбинации весь левый спирт был арестован. В каждую поездную бригаду ростовские поставщики включали пару своих людей. Они отвечали за доставку груза, получали наличку и возвращались в Ростов-папу. Темной ночью на запасных путях железнодорожного узла станции Мга для них был разыгран хо-о-роший спектакль по аресту груза. Одновременно Тихорецкий организовал арест Кошмана. Арестовали Александра Моисеевича по делу, никак со спиртом не связанному, но ростовские партнеры этого не знали. По подложным документам семнадцать тонн спирта поставили в отстой, а Джабраилов позвонил в славный город Ростов. Путая дагестанские и русские ругательства, он наехал на партнеров.

— Обосрали всю малину! — орал он. — Спалили груз. Подвели под статью Кошмана… Заводы простаивают, оптовики в Петрозаводске и Мурманске предъявляют претензии по недопоставленному товару. Все несут улыбки!

Ростовские прислали эмиссаров. Убедились — Кошман в Крестах. Убедились (тут уж полковник Тихорецкий расстарался — подготовил документы), что груз конфискован, отправлен на гидролизный завод. Убедились (это обеспечивал Джабраилов), что оптовики-торгаши выставят претензии.

Да, ситуация… Тему перетирали долго. В конце концов сошлись на том, что следующая партия спирта будет поставлена Джабраилову бесплатно. Предоплату за конфискованный груз вернули. Таким образом Паша и Магомед приподнялись на двести тысяч баксов! Деньги располовинили. Теперь Тихорецкий собирался развести партнера, забрать вторую половину.

— Нормально, — ответил Зверев, — хорошая схема.

— И что ты предполагаешь делать? — спросила Настя.

— Сейчас мне нужно будет кое-что проверить, — сказал Сашка. — Потом разработаем конкретный план.

— Одному тут нечего делать, — неуверенно произнесла Настя.

— Зачем же одному? Один в поле не воин.

— А у тебя есть… люди?

— Найдутся, — усмехнулся Сашка. Он уже знал, кого подключит в дело.

После страшного, трагического случая с дочкой Мальцева, Зверев и Лысый виделись дважды. Оба раза случайно. Но, с другой стороны, случайности эти были закономерны. Пути ментов и преступников пересекаются постоянно. Иначе и быть не может.

Первая встреча произошла в ресторане «Нева». Там кучковались авторитеты всех калибров. Соответственно, наведывались и менты. В тот раз агентесса сообщила Звереву, что в «Неве» встречается команда, организовавшая разбой возле гостиницы «Ленинград». Разбой был дерзкий, вооруженный… Агентессе Сашка доверял. Она была наркоманка. Муж-налетчик, лом квартирный, из зоны не вылезал. Но информация от Полины всегда текла стоящая. Сашка ее ценил, прикрывал, даже иногда снабжал кайфом, когда Полина доходила до точки и от кумаров[13] лезла на стенку.

В этот раз тоже все оказалось в цвет. Вся банда — трое азербайджанцев, русский и проститутка-наводчица — действительно гуляла в ресторане. И оружие, и часть взятого на разбое оказались у них с собой. Взяли их чисто, без стрельбы и прочих киношных эффектов. Когда омоновцы уже выводили разбойничков из зала, Зверев вдруг ощутил спиной чей-то пристальный взгляд. Он обернулся, встретился глазами с Лысым. В первый момент даже не узнал его. Виталий похудел, как-то спал с лица. Сполохи цветомузыки из бара окрашивали бритый череп в идиотские оттенки.

Лысому явно хотелось подойти, заговорить. Вероятно, он не делал этого только потому, что не хотел компрометировать Зверева. Сашка подошел сам.

— Здорово.

— Здорово.

— Как дела?

О, идиотский вопрос! Сколько раз каждый из нас задавал его? И сколько раз сам с недоумением слышал!… Как дела? Отлично, просто отлично: жена ушла, машину разбил, с работы выперли… О, рад за тебя, старина. Ты позванивай… Ага, конечно, обязательно позвоню… Да-да, не пропадай. Надо бы встретиться, посидеть. Значит, говоришь, все хорошо?… Да, все сказочно хорошо. Лучше не бывает.

— Как дела? — спросил опер Зверев у авторитета Мальцева и почувствовал себя полным идиотом. И Лысый тоже это понял. И тоже почувствовал себя идиотом. Громко играла музыка, левая сторона лица и черепа Виталия окрашивалась в разные цвета. Узенький кожаный галстук на шее бармена напоминал собачий поводок. Лысый улыбнулся одними губами:

— Нормально. Рад тебя видеть, Зверев. Он помолчал, а потом добавил:

— Несколько раз звонил тебе на службу, но все никак не мог застать.

— Волка ноги кормят, — с усмешкой ответил Зверев. — А ты чего хотел-то?

— Поблагодарить. Ты мне ТОГДА очень сильно…

— Не надо, — перебил Сашка. — Не надо. За ЭТО не благодари.

Музыка смолкла. Молоденькая проститутка у стойки бара закинула ногу на ногу, в наступившей тишине был слышен даже шорох колготок. Зверев и Мальцев перекинулись еще парой фраз. Ненужных, в сущности, незначительных и затертых. То, что их объединяло, делало большинство слов совершенно неуместными.

— И все равно, — сказал Лысый напоследок, — я твой должник. Если будут проблемы…

— Спасибо, — ответил Сашка. — Я свои проблемы сам решаю.

Пожали друг другу руки и разошлись. В эту ночь у опера было еще полно работы. До самого утра — допросы, обыски, выемки.

Следующая встреча носила характер до известной степени комичный. Летом, в середине июля, Зверев и молодой опер Игорь Кудряшов возвращались с Некрасовского рынка. Планировалось там одно задержание, но сорвалось — сбытчик наркотиков что-то почувствовал, ушел. Сашка и Игорь впустую потратили половину выходного, устали от духоты. Были оба довольно раздражены. Кудряшов сидел за рулем старенького оперативного «Москвича». Движок машины страдал астмой, в салоне было невыносимо жарко, а опера даже не могли снять пиджаков — на операцию выезжали с оружием.

На углу Невского и заставленной с обеих сторон машинами улицы Восстания наискосок стояла новенькая девятка. Возле нее, оживленно жестикулируя, разговаривали четверо кавказцев. Объехать их было невозможно. Кудряшов посигналил. На звук клаксона кавказцы только оглянулись — замызганный «Москвич» с двумя лохами не представлял для них никакого интереса. Игорь просигналил вторично. На этот раз на него даже не посмотрели. Зверев аккуратно затушил сигарету и вышел из машины. Он пытался подавить в себе раздражение. Рубашка на спине прилипала к телу. Ремни оперативной сбруи с пистолетом давили плечи.

Он подошел к четверке южан, но на него все также никто не обращал внимания.

— А ну, быстро убрали машину, — сказал Зверев.

— Пошел на хуй, — ответил, не оборачиваясь, один. Их было четверо, они были крутыми и явно ощущали себя хозяева положения. И хозяевами жизни вообще… На Сашку даже не посмотрели. Било в глаза солнце, тек по спине пот. Рядом, не обращая на него внимания, обсуждали свои барыжные дела четверо кавказцев. Зверев не был националистом, он — напротив — служил в интернациональном коллективе. Там были хохол, еврей, татарин, дагестанец. Опера ценили друг друга за профессиональное мастерство, за дерзость. Галкин назвал дагестанца Кагаева лицом кавказской национальности, а веселый, азартный, отчаянный Ильяс называл Семена лицом еврейской национальности. Они шутили беззлобно… Кому как не менту знать, что у преступника национальности нет?

— Быстро разбежались, чурки, — зло сказал Сашка. Наверно, это было неправильно и сознательно обострять ситуацию не стоило. Но, тем не менее, слово было сказано. Вот теперь к нему обернулись. Черные глаза недобро блеснули. Оборзевшего гопника следовало проучить… Зверева взяли в круг. Под мышкой у Сашки висел заряженный ПМ с патроном в патроннике. Рядом находился вооруженный напарник. А в нагрудном кармане рубахи лежало удостоверение — в определенных ситуациях оружие гораздо более действенное, чем пистолет.

…Его взяли в круг. Молчали, скалились… Но тут резко взвизгнули тормоза. Из внезапно остановившейся на Невском восьмерки выпрыгнули Лысый и второй — плотный, мускулистый и тоже постриженный наголо. Милицейские дубинки в руках. Один из кавказцев что-то выкрикнул. Лысый с разбегу, наотмашь, ударил ближайшего дубинкой. Зверев даже растерялся. Кавказец с выпученными глазами упал на капот. Почти одновременно с ним упал другой. Третий заверещал, сунул в карман руку. Сашка резко перехватил ее, крутанул. И тут же на голову кавказца опустилась дубинка. Четвертый бросился бежать. Догонять его не стали.

Ошеломленные прохожие смотрели на распростертые тела, темную лужицу крови на горячем асфальте. На Зверева и двух откровенно бандитского вида братков. От метро к ним шел милиционер. Было видно, что он делает это неохотно. Криво улыбался за лобовым стеклом «Москвича» Игорь Кудряшов.

— Вы что это? — спросил Зверев у Виталика.

— Ничего… едем мимо, смотрю, тебя зверьки мочить вроде собираются, — сказал Лысый. Он слегка улыбнулся, а его напарник смотрел напряженно. Он, видимо, уже догадался, что Зверев — мент. Помогать менту было совсем не по понятиям. Помогать менту было западло. Братаны такого хода определенно не поймут. И уж тем более не одобрят.

— Навряд ли бы это у них получилось, — сказал Зверев. Он проследил за взглядом Виталикова бойца. Там, за спиной, Игорь Кудряшов что-то объяснял милиционеру. Тот облегченно кивал. Стонал кавказец на асфальте.

Вот такая вышла встреча. Двум вооруженным оперативникам (да и безоружным тоже) не требовалась помощь со стороны. И тем не менее вмешательство Виталия было весьма показательным: он, нисколько не дорожа своей репутацией, хотел помочь. Он решил, что Сашка в затруднительном положении, и принял решение не раздумывая.

Именно о нем вспомнил Зверев после разговора с Настей.

— Але, — сказал довольно грубый мужской голос. В трубке слышались еще чьи-то голоса, звучала музыка.

— Виталия Сергеевича могу услышать? — спросил Зверев.

— А кто спрашивает?

— Инспектор отдела по возврату недекларированной валюты, — ответил, усмехаясь, Зверев. Называть свою фамилию он не хотел.

— Виталий, — сказал человек на том конце провода, — тут тебя какой-то чувак хочет. Говорит, из отдела недекларированной валюты.

Через несколько секунд раздался голос Мальцева:

— Слушаю внимательно.

— Здравствуй, Виталий, — сказал Зверев. — Не забыл?

— Трудно вас, гражданин инспектор, забыть… Хорошо, что ты позвонил.

— Может — хорошо, а может — нет, — ответил Сашка. Лысый крикнул кому-то: Тихо вы! — и в трубке стало тихо. Смолкла музыка.

— У тебя что-то случилось? — спросил Мальцев.

— Нужно встретиться, — отозвался Зверев.

— Приезжай в любое время.

— Нет… давай на нейтральной территории.

— Понял, — сказал авторитет. Было ясно, что он ничего не понял и озабочен. — Где и когда?

— Сможешь подъехать через час на угол Большого и Девятой линии?

— Без вопроса. Я буду на черной девятке. Запоминай номер.

Не прощаясь, Сашка повесил трубку, вышел из автомата. Шел мокрый снег, тянул холодный ветер. Погода была дрянь, и на душе тоже дрянь… Еще не поздно передумать… Зверев стоял на пустой вечерней улице пятимиллионного города. Ветер трепал штанины брюк, мокрый снег ложился на плечи. В сознании зрело ощущение какой-то ошибки. Какой-то чудовищной, нелепой ошибки.

…Но заглядывали в душу серые Настины глаза. И звучал Настин голос:

— Я верю в тебя, капитан.

Зверев сунул в рот сигарету, прикурил, закрываясь от ветра, и пошел в сторону метро.

На месте встречи он появился минут за десять до оговоренного времени и успел здорово замерзнуть до появления Лысого. Авторитет приехал на изрядно заляпанной девятке. Стекла — по моде — круто тонированы. Черный автомобиль казался пустым и довольно зловещим, кроваво светились задние габариты. Зверев усмехнулся — больно уж показушно выглядел весь этот крутой бандитский шик. Еще более крутым в среде братков считалась езда без номерных знаков… У Лысого знаки были.

Девятка затормозила у тротуара, мигнула светом, обозначая себя, но Сашка уже был рядом. Он распахнул дверцу и заглянул внутрь. Виталий приехал один. В принципе, об этом не договаривались, сам догадался. Сашка быстро нырнул внутрь. Здорово… Здорово… Рукопожатие. В салоне было тепло, уютно, пахло хорошим табаком. Играла музыка, и зеленовато светилась шкала приборов. Дождь, ветер, холод остались за бортом. Лысый молчал, с интересом поглядывал на Сашку. Сашка тоже молчал, согреваясь, вживаясь в уютное тепло автомобиля, настраиваясь на разговор.

«Я несла свою Беду по весеннему по льду», — пела Марина Влади. Светофоры на Большом проспекте переключались в режим нерегулируемый перекресток. Виталий кашлянул и негромко произнес:

— У тебя что-то случилось?

— Нет. Хочу предложить тебе дело. Лысый повернул голову. Еще не поздно было остановиться. Но звучал Настин голос, и Наетины глаза заглядывали в душу… Обломился лед — душа оборвалася…

— Дело серьезное. Тысяч на двести, — сказал Сашка.

— Деревянных?

— Нет, Виталий, зеленых.

— Я слушаю.

И капитан уголовного розыска Александр Зверев изложил криминальному авторитету Виталию Мальцеву историю спиртового кидка. И предложил войти в долю. Лысый согласился сразу.

Светофоры мигали, таяли снежинки на лобовом стекле. И Беда с того вот дня ищет по свету меня.

Преступный сговор состоялся.

Преступный сговор состоялся, процесс пошел. Мальцев и Зверев распределили обязанности. Чтобы провести операцию красиво, требовалось собрать довольно много информации… А вот сколько отпущено на это времени, они не знали. Лысый и его люди взялись за разработку клиента: его образ жизни, распорядок дня, привычки, маршруты, круг общения, связи в криминальном мире и т.д. Зверев взял на себя отработку версии ареста груза. Как обычно, дело оказалось значительно сложнее, чем могло показаться при поверхностном взгляде.

Если бы Зверев поднимал тему официально, ему было бы значительно легче. Но ему приходилось скрывать свой интерес. Это сильно все осложняло. Кроме того, его никто не освобождал от основной работы. Тем не менее он сумел выяснить, что на станции Мга никакого спирта арестовано не было. Более того, там не проводилось в последнее время никаких спецмероприятий. Он проверил это по сводкам и не поленился лично съездить во Мгу, потолковать с местными операми под благовидным предлогом. Потом он прихватил Алика Седого, который контролировал весь водочный левак в районе Сенной, и выяснил, что перебоев с самопальной водкой не было. Он побывал на лакокрасочном, выяснил истинную причину ареста Кошмана. Он два дня пил с операми БХСС, курирующими лакокрасочный, и выяснил даже номера накладных, по которым поступил на завод спирт. Он наметил еще ряд мероприятий, но тут произошло то, что должно было произойти. Позвонила Настя и сказала, что в воскресенье Тихорецкий планирует начать атаку на Джабраилова. Времени осталось в обрез.

В тот же вечер Зверев встретился с Лысым. На этот раз встреча произошла в кафе. Виталий сделал отчет о проделанной работе. Его бойцы времени даром не теряли. Они вполне профессионально провели разработку господина Джабраилова. Выяснили, что заместитель Кошмана отнюдь не заурядный барыга. В криминальных кругах широкой известности не имел, но это говорило скорее о ловкости и осторожности Джабраилова, нежели о его незначительности. Другие факты тоже подтверждали эту характеристику. Передвигался по городу Джабраилов на служебной «Волге» с водителем и помощником. По виду, комплекции и манере держаться помощник больше походил на телохранителя. Да и водитель был крепкий мужик, с внимательным взглядом. Сам Магомед Джабраилов тоже выглядел представительно: высокий, седой, с орденскими планками и университетским ромбом на груди, он производил впечатление этакого Генерального конструктора. Или директора. Или засекреченного ядерщика. В общем, усредненный советский киноштамп — Еременко-старший с кавказским колоритом.

— Только значка депутата Верховного Совета не хватает, — сказал Зверев, разглядывая фото Джабраилова, выходящего из черной «Волги». Сашка тоже провел свою проверку и знал, что орденские планки и университетский ромб — все это блеф. Не было у водочного короля ни наград, ни высшего образования. А вот судимость была. В семьдесят восьмом году Генеральный конструктор получил восемь лет по ст. 93.1[14] в Ростове, отбывал в Коми. Как Джабраилов с такой статьей сумел стать заместителем директора завода — загадка. Однако стал.

— Он себе таких значков вагон купить может, — безразлично ответил Лысый и продолжил свой рассказ. Каждое утро водочный король выходит из дому в восемь сорок пять. Предварительно наверх поднимается помощник. Вооружен он или нет, люди Лысого сказать не могут. Дверь в квартире сталинского дома на Благодатной стальная, замки индивидуальной работы. Помощник поднимается, звонит и только после этого выходит Магомед с девочкой лет тринадцати. Худенькая, застенчивая, черноглазая и черноволосая.

— Дочка? — спросил Сашка.

— Не знаю, — сухо ответил Виталий, — по возрасту скорее уж внучка. А вообще-то… не знаю. В квартире замечены всего три человека: сам, старуха — очевидно, мать. И девочка.

Дальше Лысый рассказал, что девочку завозят по дороге в школу. И — на завод. Наблюдение на территории лакокрасочного практически невозможно. Маршруты и контакты Магомеда вне завода частично отслежены, в том числе — поездки в Гатчину и во Всеволожск. А вообще-то Джабраиловы живут весьма замкнуто. За три дня наблюдения не отмечено никаких гостей. Окна в квартире почти всегда плотно зашторены. Удалось разглядеть только часть кухни. На звонки типа Ленэнерго дверь не открывают. Из школы девочку забирает и провожает до дому женщина лет сорока пяти, славянской внешности. Она же ежедневно доставляет продукты. В квартире долго не задерживается — час, час с небольшим — и уходит всегда до возвращения хозяина. А тот приезжает около восемнадцати тридцати, плюс-минус несколько минут. «Волга» заруливает во двор и останавливается около подъезда. Помощник сопровождает Магомеда до квартиры. Все три вечера Джабраилов из дому более не выходил.

Вот, собственно, и все, что удалось собрать… Весьма, нужно сказать, немало. Сашка оценил работу людей Лысого. Он отлично понимал, сколько труда вложено, чтобы добыть эту информацию.

Кроме фото самого генерального конструктора, его водителя, помощника, девочки и домработницы, Лысый выложил еще несколько фотографий. Они запечатлели контакты Джабраилова вне завода. В трех эпизодах удалось зафиксировать номера автомобилей. На всякий случай Сашка записал их себе в блокнот. Информация лишней не бывает, нужно пробить владельцев и поинтересоваться их прошлым. Самым паскудным фактором было время. Дефицит времени диктовал свои правила, заставлял работать с колес.

Зверев рассматривал фото. Все лица были незнакомые, но опер все равно изучал каждое, запоминал. Одну фотографию он держал в руках дольше других. Что-то в ней привлекало внимание. На снимке высокий, седоватый мужчина разговаривал с Джабраиловым. Фото было довольно четким, но неудачным: снимали незнакомца вполоборота со спины, сбоку… лица не видно. Сашка положил фотографию на столик.

— Кто это? — спросил он, щелкая ногтем по глянцевому снимку.

— Хрен его знает, — сказал Лысый. — Сейчас попробуем уточнить.

— Эй, Кент, — крикнул он. Из-за столика у входа, где сидели четверо бойцов, поднялся один. Невысокий, щуплый, чем-то напоминающий подростка. Он двигался легко, как будто слегка пританцовывая.

— Что за конь? — спросил Лысый, когда Кент подошел к их столику и присел. Точно так же, как Сашка, Виталий щелкнул ногтем по фото. Кент пожал плечами, покосился на Зверева.

— Не знаю, — сказал он. — Эту стрелку засняли сегодня утром у метро «Звездная». Терли они что-то минут десять. Потом этот отвалил на метро, а черный в Гатчину… все.

— Ладно, иди, — сказал Лысый. Кент ушел. — А ты, Саша, почему спросил?

— Да так… показалось что-то знакомое… но со спины не разберешь. Ну, что у тебя еще?

— Да вообще-то ничего. Дважды пытались аккуратно войти в контакт с домработницей — один раз в троллейбусе, другой — на рынке. Но она в разговоры не вступает… А что у тебя?

Зверев закурил (Лысый бросил скептический взгляд на пачку «Родопи») и рассказал, что вся информация о кидке полностью подтвердилась. Если прижать генерального конструктора, деньги он вернет. Он отнюдь не дурак и понимает, чем чреват невозврат. Понимает, что здесь и Паша его не спасет.

— Весь вопрос, — сказал Сашка, подводя итог, — где и как будем брать барыгу за вымя. Есть соображения?

— Да вариантов-то всего два, — ответил Лысый. — Либо прихватить его на улице и отвезти в… ну, в общем, есть у меня одно хорошее место. Либо у него дома.

На самом деле мест и вариантов было больше, но Сашка не стал перебивать, выслушал Лысого до конца. Он понимал, что у бригады Мальцева тоже есть опыт острых акций. Итак, Сашка выслушал Лысого, отметил про себя достоинства и недостатки предложенных вариантов, спросил:

— А почему бы не попробовать прихватить Магомеда на точках — во Всеволожске или в Гатчине? Сам говоришь — места там тихие, визг они сами поднимать не захотят, а сил у нас хватит. Так?

— Видишь ли, Саша, в чем дело… Боюсь, что он завтра ни туда, ни туда не поедет. Во вторник он был во Всеволожске, сегодня — в Гатчине. Вариант неплохой, но неизвестно, когда его реально удастся осуществить. А времени-то нет, согласен?

— Согласен, — сказал Зверев. — Давай прикинем по-другому. Например, войти в квартиру на плечах домработницы. И дождаться барыгу внутри.

Лысый бросил на него быстрый взгляд, потом отвел глаза.

— Есть возражения? — спросил Сашка.

— Как тебе сказать… Вариант рабочий, мне его и ребята уже предлагали, но… — Лысый заметно замялся.

— Так в чем но? — спросил Сашка. Он уже начал догадываться.

— Видишь ли, Саша… в это время в квартире будет находиться Мириам.

— Кто? — Звереву хотелось чтобы вопрос прозвучал как можно равнодушней.

— Мириам — это та самая девочка. Мне бы не хотелось, чтобы при ней… сам понимаешь, всякое может быть… Мне бы не хотелось…

Вот оно что! Травма от смерти дочери оказалась все-таки слишком тяжелой даже для закаленного криминального авторитета. Вот оно что… Я несла свою Беду по весеннему по льду… Зверев вспомнил солнечный весенний день. И ослепительное сияние шпиля Адмиралтейства. И маленькое белоснежное облако, плывущее над ним.

…Не душа ли это Кати Мальцевой уже устремилась ввысь?

Зверев закурил новую сигарету. Машинально он взял не свою родопину, а мальцевскую «Мальборо». Он думал, не ощущая разницы в табаке. У него уже был свой план проникновения в квартиру. Реальный, проверенный на практике группой налетчиков-гастролеров из Вологды. Ребятишки были дерзкие, числились за ними и разбои, и убийства. В Ленинград они приехали по верной наводке на одного цеховика. Очень, кстати, похожая ситуация. Квартирка — будь здоров: рыжье, валюта, видик и прочая атрибутика. И тоже большие трудности с проникновением. Вологодские гастролеры не стали мудрить, а решили вопрос подленько, но изящно. У хозяина была дочь-школьница. Буквально за несколько часов бандиты установили адрес школы, отследили девочку и узнали имя-отчество классной руководительницы.

А потом наряженный и слегка подгримированный под подростка боксер в весе мухи позвонил в дверь заветной квартиры и встал перед глазком с испуганной физиономией. Расчет оказался точным. На вопрос: кто там? — он сбивчиво назвал хозяйку по имени-отчеству и, мол, я от Марь Ванны и, мол, вы не волнуйтесь, нога у Леночки цела. Марь Ванна сказала: ничего страшного… Конечно, дверь распахнулась. Дальнейшее — понятно… Изящно и подло.

Вот именно этот передовой бандитский опыт и собирался использовать Зверев. Он был уверен в его эффективности. Тем более что у Лысого имелся подходящий человек на роль подростка.

Зверев не стал излагать свой план Лысому.

Около часа они обговаривали общую схему и детали операции. На словах и на бумаге все получалось неплохо… А как выйдет на деле, наперед никогда не знаешь. И Зверев, и Мальцев могли привести не один пример, когда срывались казалось бы детально продуманные комбинации. Тем не менее план утвердили. Решили, что утром обсудят его еще раз на свежую, так сказать, голову. Утро вечера мудренее. Союзники — опер и бандит — выпили по глотку водки за успех предприятия и разъехались.

— Давай подброшу до дому, — предложил Лысый.

— Спасибо, сам доберусь, — ответил Зверев.

Из дому он позвонил Насте, но к телефону подошел Тихорецкий. Слегка измененным голосом Сашка попросил Эдуарда Валентиновича. Ошиблись, буркнул Павел Сергеевич, нет здесь таких. Настя, вопреки ожиданиям, не перезвонила… Сашка ждал минут пятнадцать, потом принял душ и лег спать. Он долго ворочался, не мог заснуть. Пытался снова прокрутить в голове завтрашнее дело, но никак не мог сосредоточиться. Перед глазами стояла Настя. Воспаленное воображение ревнивца рисовало одну и ту же сцену: Тихорецкий положил трубку, вернулся в спальню, по-хозяйски распахнул на Насте халат… Она улыбнулась, завела руки за спину и, расстегнув лифчик повела плечами. Невесомая кружевная вещица соскользнула с груди, упала на пол, к ногам полковника.

Звереву было очень больно. Невыносимо больно.

Ночью Сашке приснился человек с фотографии. Во сне он поворачивался к объективу камеры. Вот-вот он обернется и Зверев увидит его лицо. Он был почти уверен, что знает этого человека. Знакомый незнакомец оборачивался медленно… очень медленно. Зверев напрягал глаза, вглядывался. Сжималось сердце от тревоги, от странного тоскливого предчувствия.

Человек обернулся, и Сашка увидел улыбающееся лицо Насти.

Утром опер и бандит встретились и подтвердили свои планы. До начала операции осталось около десяти часов. Невыспавшийся опер отправился на службу, а бандит по своим делам.

Заместитель директора лакокрасочного Магомед Джабраилов ехал домой. Рабочая неделя кончилась, предстояли выходные. Он чувствовал себя очень усталым, возраст уже давал себя знать. Уже пора бросить бы все к чертовой матери, уйти на покой. Ему, собственно, ничего и не нужно было. Уехал бы с матерью на родину, в Дагестан. Там у Магомеда есть хороший дом, там можно тихо и достойно провести остаток жизни… Если бы не Мириам, он так бы и поступил. Но судьба племянницы была Джабраилову небезразлична. Своих детей у него не было. А дочь погибшего младшего брата стала и его дочкой. Брата вместе с женой убили на родине, в Дагестане.

Магомед нашел убийц и свел с ними счеты сам. Но девочка все равно осталась сиротой. Еще тогда Магомед решил, что обеспечит ей самую лучшую жизнь, какую только сможет, что Мириам будет знать языки, что будет учиться за границей, а если захочет, то и жить там. Именно для этого он и зарабатывал деньги. Именно поэтому он и рисковал.

«Волга» повернула с Московского проспекта на Благодатную. До дома оставалось всего с полкилометра. В припаркованной у тротуара пятерке молодой мужчина поднес к лицу коробочку радиостанции и сказал:

— Проехали мимо меня. Через минуту будут на месте.

— Понял, — ответила рация. — Подтягивайся следом за ними.

Из темной шестерки в глубине двора дома, где жил Магомед Джабраилов, вышли трое мужчин. Двое вошли в подъезд, третий — это был Кент — остался на улице. От Кента изрядно пахло водкой.

Из салона другой машины — девятки Лысого — за этими перемещениями наблюдали Лысый и Зверев. Спустя несколько секунд в арку сталинского дома въехала «Волга»… Помощник, он же телохранитель Магомеда Джабраилова, бывший боксер-полутяжеловес, привычно осмотрел двор. Ничего бросающегося в глаза не обнаружил. Колбасился около подъезда какой-то доходной синяк, но он интереса не представлял. Так, по крайней мере, считал бывший боксер.

«Волга» остановилась около подъезда.

— Спасибо, Володя, — сказал Джабраилов водителю. — Отдыхай до понедельника. Вот премия за отличную работу.

Магомед протянул водителю конверт. Еженедельно он доплачивал своему водиле и охраннику премию из собственных денег. Это справедливо, считал делец, это стимулирует личную преданность… Конверт для охранника лежал во внутреннем кармане пиджака. Он будет вручен у двери квартиры. Магомед Джабраилов еще не знает, что до двери квартиры дойти ему не дадут, что двое мужчин в подъезде ожидают его, сжимая в сильных руках резиновые дубинки.

— Спасибо, Магомед Магомедович, — сказал водитель.

Охранник распахнул дверцу и вышел. Следом вышел Джабраилов. Оба не ощущали никакой опасности. Тускловатая лампочка была в целях сохранности измазана желтой краской. В ее свете лица Джабраилова и охранника казались гепатитными масками мертвецов. Скрипнула дверь, подъезд поглотил обоих. Водитель смог наконец-то закурить. В присутствии хозяина он в машине не курил…

Джабраилов и охранник скрылись в подъезде. Водитель щелкнул зажигалкой, с наслаждением затянулся. В эту секунду пьяный Кент пробил толстым шилом правое заднее колесо. Зашипел воздух, но за звуком работающего двигателя водила ничего не услышал. Кент расхлябанной походкой нетрезвого человека прошел дальше, остановился, затем, долго ломая спички, прикуривал. Колесо просело.

В девятке Лысого пискнула рация.

— Слушаю, — быстро отозвался он.

— У нас все, — доложили боевики из подъезда. — Готовы оба.

— Ждите, — ответил он. — Охранника закиньте в подвал. Он не нужен.

Кент, пошатываясь и матерясь, вернулся к «Волге». Остановился напротив спущенного колеса и несколько секунд бессмысленно пялился на него. Потом постучал по стеклу. Водитель Джабраилова посмотрел на Кента отсутствующим взглядом, что-то сказал. Слов было не слышно, но смысл понятен. Кент приоткрыл переднюю дверь.

— Пошел на хер отсюда, — повторил водила равнодушно.

— Чего орешь? — пьяновато спросил Кент. — Вон у тебя колесо спустило. Я к нему как к корешу, а он: на хер…

Поколебавшись несколько секунд, водитель вылез из машины. По просевшему правому заднему крылу понял: синяк не врет.

Ругнувшись, водитель открыл багажник, вытащил запаску и домкрат.

— Давай, братан, помогу, — суетился рядом Кент.

— Тебе сказано: вали отсюда, помощник.

Кент не уходил, продолжал давать какие-то советы. Водитель, не обращая на него внимания, быстро поменял колесо. Когда он кинул колесо в багажник, Кент коротко ударил его по затылку самодельной резиновой дубинкой. Короткий обрезок шланга, набитого песком, обрушился на голову водилы. Кент ловко забросил тело в просторный багажник, захлопнул крышку.

В ту же секунду двое боевиков Лысого выволокли из подъезда Джабраилова. Голова Магомеда безвольно болталась. Его посадили на заднее сиденье «Волги». Один из боевиков сел за руль, другой, вместе с Кентом, разместился на заднем сиденье. Магомед Джабраилов в бессознательном состоянии оказался зажат между ними.

«Волга» развернулась, поехала к выезду из двора. Под аркой в нее подсел Зверев. В случае, если машину остановит ГАИ, удостоверение капитана УР снимет лишние вопросы. Кортеж из трех автомобилей: пятерка с наблюдением, «Волга» со Зверевым, боевиками, Джабраиловым и водителем и девятка Лысого, — быстро покатил в сторону улицы Салова.

Во дворе осталась темная шестерка с наблюдением. Возле подъезда валялся брошенный домкрат. В подвале неподвижно лежал бывший боксер. Мощный удар дубинкой по голове и порция нервно-паралитического газа, пущенная прямо в раскрытый рот, вывели его из строя надолго.

В квартире на третьем этаже мать ждала своего сына, а племянница — дядю, который заменил ей отца и мать. Ждать им придется долго.

— О, зашевелился, — сказал Кент.

Он сидел на верстаке, жевал резинку и играл с дубинкой. Короткий обрезок шланга, перемотанный по концам синей изолентой, взлетал, крутясь, высоко над головой и точно ложился обратно в руку. Это бессмысленное мельтешение уж изрядно надоело Звереву. Ему хотелось сказать, чтобы Кент перестал, но он не говорил этого.

— Принеси-ка воды, Кент, — сказал Лысый. Джабраилов на бетонном полу заворочался, застонал. Кент спрыгнул с верстака, сунул дубинку в карман и ушел, подхватив грязное ведро. Шаги гулко раздавались в помещении полупустого склада. Два фонаря в железных намордниках давали очень мало света. В помощь им горели фары Джабраиловской «Волги», их свет выхватывал из темноты поддоны с мешками сахарного песка, риса, коробками сигарет. Освещал пожилого седого человека на бетонном полу и четверых мужчин, сидящих на ящиках несколько в стороне.

Магомед Джабраилов приходил в себя медленно. Вдали, в темном конце помещения, Кент брякал ведром… потом зашумела вода. Зверев сидел молча. Еще совсем недавно он даже в бреду не смог бы вообразить себе подобной ситуации. Сегодня она стала реальностью. Он, капитан уголовного розыска Александр Андреевич Зверев, сидел в обществе бандитов, а на полу лежал пожилой человек, из которого сейчас — угрозами, шантажом, возможно, силой — будут вымогать деньги. То, что деньги Джабраилов заработал преступным путем, ничего не меняло…

Из темноты появился Кент с ведром в руке. Из дырки в днище ржавого и грязного ведра срывались капли. В свете фар они искрились, как стразы. Падение сверкающих капель завораживало, гипнотизировало… Зверев резко мотнул головой, отгоняя наваждение.

Ты знал, зачем идешь сюда, сказал он себе. Выбор сделан, и нечего теперь целку из себя строить. И невинность соблюсти, и капитал приобрести не получится.

Кент вопросительно посмотрел на Лысого. Лысый кивнул. С размаху Кент выплеснул ведро воды на Джабраилова. Магомед распахнул красивые черные глаза, со стоном сел и схватился за голову. Грязная, в масляных разводах вода стекала по кашемировому пальто, по щегольскому белоснежному шарфу. Кент довольно засмеялся и отшвырнул ведро в сторону. Жестянка мерзко заскрежетала по бетону покатилась, грохоча, расплескивая остатки воды.

— Эй, Магомед, ты меня слышишь? — спросил Лысый. Джабраилов поднял на него глаза. В них не было страха. Это Зверев понял точно. Как всякий опытный опер, он быстро улавливал страх, неуверенность, слабинку в собеседнике. Джабраилов определенно не боялся. Мокрые седые волосы свисали неопрятными прядями, но это нисколько не портило красивое лицо с волевыми чертами.

— Ты кто? — спросил Джабраилов.

— Визитные карточки я — уж извини — забыл на рояле. Но это не важно. Я за долгом пришел, Магомед.

Дагестанец попытался встать, его качнуло.

Тогда он на чертвереньках дополз до штабеля мешков и поднялся, опираясь на них. Цементная пыль и мусор налипли на полы пальто. Джабраилов стоял, прислонившись к стене из мешков с импортным сахаром, и массировал правой рукой затылок. Он был спокоен и пытался сообразить, что происходит. Зверев еще раз убедился, что страха в нем нет вовсе.

— Я тебя не знаю, — сказал Магомед. — Какой долг?

— Э-э, друг… Так дела не делают. Спирт ты взял, денег не заплатил, а теперь спрашиваешь: какой долг? Ты меня удивляешь, Магомед.

Кент коротко хохотнул, высоко подбросил и ловко поймал дубинку. Дагестанец молчал, Угрюмо рассматривал пятерых мужчин.

— Ну, сообразил? — спросил Лысый.

— Я никому не должен. А спирт арестовали менты.

— Нет, ты, видимо, не понимаешь, Магомед, — негромко сказал Лысый. — Мы же не просто так пришли, нас прислал Эдик.

Джабраилов быстро взглянул на Лысого и отвел глаза. Эдиком звали его ростовского партнера.

— Он сильно на тебя обиделся, Магомед… Работать больше с тобой не будет. Но сейчас разговор не об этом. Сейчас другая тема: нужно-расплатиться за предыдущую партию. Понятно?

— Ее конфисковали, — твердо сказал Джабраилов. — Вы же знаете, что…

— Хватит! — перебил Зверев. — Ты за кого нас держишь? Думаешь, мы поверим в ту байку, что наплели ты и твой большой мент? Весь спирт поступил по адресу. Хочешь знать номера накладных?

— Давайте позвоним Эдику, — выдавил дагестанец. Он уже осознал всю серьезность своего положения.

— Да он с тобой и разговаривать не будет… кто же с крысой-то будет тему тереть? — с издевкой произнес Лысый. Кент погано улыбнулся, снова подбросил дубинку.

— Кошмана… Кошмана давайте спросим, — ответил Магомед и вытер лоб мокрым рукавом пальто. На лбу остался грязный след.

— С Кошмана тоже спросим, — ответил Сашка. — А пока разговор с тобой. Слушай сюда… Спирт на лакокрасочный поступил. Номера накладных С 349, С 350, СГ 314. Понял? Ты думал — мы такие доверчивые? Мы проверили… Арест груза — туфта, инсценировка. Это мы тоже проверили. Весь шухер во Мге организовал твой кореш ментовский Паша. Да еще вот этот конь… Так?

Сашка сунул в лицо Джабраилову фотографию, на которой тот разговаривал с неизвестным. Это был блеф, но интуиция оперативника подсказывала — все так. По реакции Джабраилова он понял: попал в цвет, человек на фото — подручный Тихорецкого. Возможно, по прозвищу Музыкант, возможно — офицер милиции.

— Значит — так, — сказал Зверев. — Продолжаю: производство на твоих точках — во Всеволожске и в Гатчине — не останавливалось ни на один день. И это мы проверили. Никаких перебоев с поставками не было. Ну, что ты теперь скажешь, Магомед?

— Дайте закурить, — сказал Джабраилов.

— Кури, — ответил Сашка и протянул сигареты. Дагестанец вытащил одну из мятой пачки, прикурил от своей зажигалки. Зверев удивлялся его выдержке. Невольно это внушало уважение. Джабраилов был не новичок в криминально-барыжном мире, отлично понимал, что за кидок партнера платить возможно придется не только деньгами. И все же он держался очень достойно.

— Я отдам бабки, — сказал после паузы водочный король, выпуская струйку голубоватого дыма. — Сколько?

— Хороший вопрос, — заметил Лысый с иронией. — Всю сумму плюс пять-десять процентов штрафных.

— Сразу все мне не отдать. Вы понимаете?

— Чего не понять? Зарплату задерживают: инфляция… на хлеб не хватает.

Джабраилов сделал пару затяжек, бросил и затоптал ногой сигарету. Он очень скверно себя чувствовал: от удара дубинкой кружилась голова. Еще хуже было моральное состояние. Он был умен и опытен, понимал: деньги — самая малая цена, которая возможна. В принципе, его могли убить или продать в рабство… Он не боялся этого. Больно было от того, что придется отдавать деньги, предназначенные для Мириам. И отдавать придется втрое больше, чем заработано. Понятно, что инициатор аферы — полковник Павел Сергеевич Тихорецкий — не вернет ни цента. Крайним оказался он, Магомед Джабраилов, а в конечном итоге — Мириам.

— Ну? — прервал его размышления чей-то голос. Чей, он не определил.

— Сейчас смогу отдать только половину.

— Дуру-то не гони, — сказал Лысый, — не такой ты у нас и бедный.

— Правду говорю. Что есть — все отдам, остальное через месяц.

Лысый кивнул Звереву. Вдвоем они отошли в сторону, закурили, посовещались несколько минут. Боевики и Магомед дожидались их решения. Магомед стоял, привалившись к мешкам с импортным песком. Он думал сейчас только о том, чтобы не упасть. Хотелось лечь, прикрыть глаза… Но он не мог показывать свою слабость перед этими людьми. Вспыхивали в полумраке огоньки сигарет Лысого и Зверева. Они о чем-то тихо говорили. Слов было не слышно, но Магомед Джабраилов отлично понимал: сейчас эти двое решают его судьбу. По крайней мере на тот срок, пока они не получат деньги.

Сигареты потухли, Сашка и Лысый подошли к дагестанцу.

— Ну ладно, Магомед, — сказал Сашка. — Сколько можешь отдать сейчас?

— Сто тридцать тонн… может — сто сорок.

— А может и двести, — подхватил Лысый. — Не так ли?

— Нет, — отрицательно качнул головой Магомед, — столько нет. Дайте месяц, я соберу.

Перед глазами расплывались оранжево-желтые пятна, лица своих мучителей он видел плохо. Он держался уже из последних сил.

— Неделя, — сказал голос из желтой пелены. — Неделя, Магомед. Дальше — счетчик. Понимаешь?

Он показал веками: понимаю. В воздух взлетела самодельная дубинка Кента. Зловещий черный кусок шланга, вращаясь, взлетел под потолок… Он взлетел над пожилым, почти теряющим сознанием человеком в мокром кашемировом пальто, над бандитами, над оперуполномоченным двадцать седьмого отделения милиции Александром Зверевым.

Полет этого грубого куска шланга продолжался долго. Невероятно долго. Зверев смотрел на него не отрываясь. Он смотрел на черный, с синей изолентой обрубок и понял вдруг, что больше у него нет права сказать про себя: я опер УР. Я — мент.

В багажнике «Волги» закричал водитель. От неожиданности Кент не сумел поймать свою дубинку. Она упала на пол и подкатилась к ногам Зверева. Сашка сильно ударил по ней ногой… Мерзкая хреновина улетела в темень, за мешки с сахаром.

…Как будто это могло что-то изменить. Водитель в багажнике «Волги» орал благим матом.

Из машины Магомед Джабраилов позвонил домой, объяснил, что попал в небольшую аварию под Красным Селом. Нет-нет, ничего страшного, только небольшой ушиб, и гардеробчик слегка попортил… Еду домой на машине друзей… Все в порядке, скоро буду. После телефонного разговора с престарелой матерью (ей было почти восемьдесят пять лет) он откинулся на спинку сиденья девятки и как будто задремал.

За деньгами на квартиру Джабраилова поехали вчетвером: сам Магомед, Лысый, Сашка и Кент. Двое других боевиков получили задачу сделать внушение водителю, а затем отконвоировать его вместе с машиной на стоянку и накачать водкой.

Наблюдатель, оставленный во дворе, получил задание проконтролировать телохранителя в подвале. Спустя минуту он отзвонился, доложил, что тот так и лежит, в сознание еще не приходил. Для страховки в него тоже влили бутылку водки. Зверев сказал: не переборщить бы… Ерунда, ответил Кент, здоровенный бугай, ничего с ним не будет… Однако вышло по-другому: сочетание действия нервно-паралитического газа, водки и длительного лежания на голой земле подвала привели к отказу почек. Спустя три дня телохранитель умрет в реанимации больницы на Костюшко. Дело по факту смерти заводить не будут… чего там? Сам нажрался и помер. Пьют, блин, дрянь всякую. Какой же организм выдержит?

У покойника остались жена и двое детей.

Когда подъехали к дому, Сашка спросил:

— Как ты себя чувствуешь, Магомед? Джабраилов открыл глаза, посмотрел в лицо Звереву:

— Нормально. Нормально себя чувствую. Сашка видел, что это не так, но ничего не сказал. С момента нападения на Магомеда Джабраилова прошло более двух с половиной часов… и вот они опять оказались на том же месте. Так же тускло светила вымазанная желтой краской лампочка. В окне кухни на третьем этаже маячили темные силуэты матери и племянницы Магомеда.

— Ну, хозяин, веди в закрома, — произнес Лысый. Кент на переднем сиденье начал ерзать.

— Может, я один схожу? Клянусь, все без обмана… Схожу и принесу вам деньги, — неуверенно сказал Джабраилов. Сам понимал, что так не разрешат. Кто же одного отпустит?

— Э-э, нет… так не пойдет, — быстро отозвался Лысый. А Кент хохотнул. — Идем все вместе, Магомед. Извини, но… сам понимаешь.

Джабраилов вздохнул, начал медленно выбираться из машины. Каждое движение отзывалось болью, но он держался, даже помахал рукой силуэтам в окне. Старуха смотрела вниз, приложив ко лбу ладонью козырьком, Мириам радостно замахала обеими руками… Виталий Мальцев посмотрел наверх и отвел взгляд.

Поднялись на третий этаж. Джабраилов шел тяжело, держался за перила. Стальная дверь квартиры распахнулась, выскочила худенькая черноволосая и черноглазая девочка, обхватила Магомеда руками. Он положил ладонь ей на голову. Лысый смотрел на девочку остановившимся взглядом… В дверях квартиры неподвижно застыла сухая старушка, одетая в черное. Она буравила всех маленькими глазками. У Зверева возникло ощущение, что старуха все понимает.

— Мои… друзья, — выдавил из себя Магомед, делая неопределенно-представляющий жест рукой. — Нам нужно поговорить, мать.

Старуха взяла девочку за плечо и потащила вглубь просторной прихожей. Девочка была удивлена, хотела что-то спросить, но ее быстро увели в комнату. Джабраилов, а за ним вымогатели вошли в квартиру. Зверев огляделся. Никакой особой роскошью в прихожей и не пахло, все очень просто, даже по-спартански.

— Сюда, — сказал Магомед, открывая одну из дверей. Все четверо вошли в комнату. Обычная советская мебельная стенка, стол, кресла, диван. О достатке говорили только ковры на стенках и на полу. Да дорогая и дефицитнейшая видеодвойка «Самсунг»… Джабраилов плотно прикрыл дверь. Несколько секунд все стояли молча.

Десятью метрами ниже, в подвале, лежал на земле накачанный отравой и водкой телохранитель.

— Ну, — сказал Лысый и выразительно посмотрел на хозяина.

— На балконе, — ответил Магомед, тяжело опираясь на стол. Его качнуло, разъехалась стопка книг на столе, колыхнулся коньяк в пузатой бутылке. — На балконе, внутри старой покрышки… сейчас принесу.

— Не надо, — сказал Сашка, — я сам.

Он шагнул к окну, отдернул штору, открыл дверь. В комнату сразу же ворвался холодный ветер с редкими снежинками, надул штору пузырем. Тонко прозвенели подвески хрустальной люстры.

Четыре изрядно стертые жигулевские покрышки лежали стопкой.

— В самой нижней, — сказал в спину Сашке Магомед.

«Я верю в тебя, опер», — шепнула Настя. Холодный ветер со снежком дул в лицо, шевелил волосы. Позванивала хрустальная люстра. Сашка взялся за верхнюю покрышку…

…Запаянные в полиэтилен пачки долларов лежали внутри разрезанной сбоку камеры. Зверев выуживал их по одной, бросал на стол. Магомед Джабраилов сидел в кресле с закрытыми глазами… Сашка выуживал пачки в плотном полиэтилене. Кент вдруг щелкнул пальцами и фальшиво пропел куплет из старой воровской песни:

— Заткнись, Кент, — сказал Лысый раздраженно, и Кент отошел, присел к столу, взял в руки какую-то книгу.

Советских денег как раз оказалось немного — около двадцати тысяч. В октябре девяносто первого на них можно было купить разве что лохматые «Жигули». А вот баксов — прилично. Лысый вспарывал полиэтилен ножом, потрошил. Доллары были и новые, и уже изрядно потрепанные, разные: от сотенных до мелочи — пятерок и рублей. Считали долго. Всего оказалось сто тридцать семь тысяч триста десять… Распишитесь в ведомости. Вот здесь — против галочки… Все это время Джабраилов так и сидел с закрытыми глазами. Кент листал какой-то томик и даже проявлял к нему интерес.

Потом деньги сложили в довольно-таки старый кожаный портфель. На полу комнаты осталась лежать полиэтиленовая упаковка и разрезанная автомобильная камера. Чем-то она напоминала препарированного обитателя океанских глубин… Его поместят в сосуд со спиртом, выставят в музее. Экскурсовод будет рассказывать скучным голосом, что эта камера обитает только в водах Тихого океана на глубине более полутора тысяч метров. А питается она зеленоватым долларовым планктоном и спиртом. Ой! — вздохнут экскурсанты.

— Хорошо, — сказал Лысый и подтолкнул портфель к Кенту, — аванс есть. Когда приходить за получкой, Магомед?

— Сколько я еще должен Эдику? — спросил Джабраилов, открывая глаза. Он был очень бледен. Проступающая щетина казалась темно-синей на бледном лице, глаза горели.

— Еще столько же, — ответил Сашка. Разумеется, он не знал точной суммы кидка. Но было очевидно, что сейчас Магомед вынужден принять любые условия. Или не принимать, а начать войну.

— Это очень большие деньги, — устало ответил Магомед. — Быстро мне их не найти.

— Неделя, — сказал Лысый жестко. — А дальше — сам понимаешь… Да, большому менту не звони — не поможет он тебе. Время пошло, Магомед. С этой минуты время пошло.

Спустя еще несколько секунд они покинули квартиру Джабраилова. Первым вышел Лысый, за ним Кент с портфелем в руках. Замыкал шествие капитан Зверев. В голове у Сашки звучал голос Насти. В него вплетался голос экскурсовода, рассказывающий о глубоководных существах, тонко пела хрустальная люстра, кричал водитель.

…В салоне девятки Лысый закурил сигарету и, подмигнув Сашке, сказал довольным голосом:

— Предлагаю отметить. Авансец-то взяли нехилый. А, Саня?

— Можно, — безразлично пожал плечами Сашка. Ему было все равно.

— Тогда, Кент, дуй-ка ты в баню, пусть готовят банкетик, — обернулся к Кенту Лысый. — Мы скоро подъедем…

Кент не без сожаления выпустил из рук портфель, вышел из машины и двинулся через двор к дежурной шестерке. Напоследок он бросил на Зверева не особенно доброжелательный взгляд.

Спустя всего сорок минут потертый портфель с баксами разместился на антресоли квартиры судьи Анастасии Тихорецкой. Квартира народного судьи обладает абсолютной неприкосновенностью. Да и искать криминальные деньги здесь никому и никогда не придет в голову.

Утро следующего дня началось для капитана Зверева с чудовищной головной боли. С похмелья. Сашка открыл глаза и не понял, где находится. Он попытался сесть, сразу накатила боль. «Крепко же я вчера набрался», — подумал он. И вдруг вспомнил! Вспомнил вчерашний день целиком, в подробностях. По крайней мере до того момента, когда водка уже начала застилать рассудок… Слева от Сашки кто-то зашевелился, он повернул голову — увидел голые женские плечи и растрепанную рыжую голову на подушке. От этого стало еще более противно. Сашка смотрел на спящую женщину и пытался вспомнить, как же ее зовут… Жанна?… Светка?… Кажется — Жанна. Впрочем, кто ее знает? Их там вчера много крутилось…

После того как они с Лысым забросили деньги к Насте, поехали в баню. В дороге молчали. Зверев испытывал странное двойственное чувство: удовлетворение от того, что все прошло без осложнений и — одновременно — стыд и отвращение к самому себе. Оттенков на самом деле было значительно больше, но основными — стыд и отвращение. Сашка сидел, смотрел в набегающий на лобовое стекло девятки поток снежинок и молча курил. Разговаривать не хотелось, хотя он был благодарен Лысому за приглашение в баню. Десять минут назад, когда он запихнул на антресоль портфель, Настя прижалась к нему. Он почувствовал упругость груди, вдохнул запах ее волос и кожи. Он почувствовал все то, что любил — единственную на свете женщину — и отстранился. Разговаривать или тем более заняться сейчас с ней любовью оказалось выше его сил.

— Что ты, Саня? — тихонько шепнула она в ухо.

— Извини, — сказал он. — Извини, мне нужно идти… меня ждут.

Зверев не смотрел ей в глаза, отводил взгляд в сторону.

— Глупости, — шепнула она горячо. — Больше всех на свете тебя жду я.

— Мне нужно, Настя. Мы еще не полностью завершили дело на сегодня, — соврал он, оторвал от себя женщину и вышел.

Он сидел в салоне бандитской машины, курил и был благодарен Лысому… Сейчас Сашке необходимо было выпить. Крепко выпить. Очень крепко выпить.

В маленькой, уютной бане их ждали Кент, водитель шестерки, дежурившей во дворе Джабраилова, и две девахи. Да еще банщик, которого, впрочем, было не видно и не слышно. Он знал, кто у него сегодня в гостях, и глаза не мозолил… К приезду Сашки и Виталия стол в холле был уже накрыт. На белоснежной скатерти стояли запотевшие бутылки с водкой, пивом, тарелки с закусками. В ленинградских магазинах осени девяносто первого увидеть такое было никак невозможно: несколько сортов твердокопченой колбасы, язык, буженина, ветчина… Икра, крабовые палочки, сыры, рыба, зелень… Немецкое, чешское и финское пиво, нескольких сортов водка. И еще, и еще, и еще…

На десерт — две девахи. Одна рыжая, другая — крашеная блондинка. Маловато, с усмешкой подумал Зверев и оказался не прав — вскоре подошли еще две… вот теперь комплект!

Первоначально атмосфера была несколько скованной. Отчасти потому, что сказывалось пережитое напряжение, отчасти потому, что и Кент, и второй бандит — его прозвище было Слон — видели в Звереве мента. Все-таки мента… А кем видел себя сам капитан УР?

— Ну, за хорошее начало! — сказал, поднимая бокал, Лысый.

Сашка кивнул, чокаться ни с кем не стал, опрокинул водку в рот.

Виталий подмигнул ему и тоже выпил. Похоже, он догадывался, что творится со Зверевым. Сашка лил в себя водку, не ощущая ни крепости, ни вкуса ее… хотелось быстрей опьянеть, ощутить провал в сознании.

Быстро закусили, быстро налили по второй. Все, включая проституток, как будто куда-то торопились.

— Скажи что-нибудь, Саша, — предложил Лысый. Зверев пожал плечами, буркнул:

— За удачу!

И снова влил в себя водку… Глубоководный трал захватил редкий экземпляр автомобильной камеры, питающейся долларовым планктоном. Лебедки наматывали тросы, вытягивая добычу на поверхность. Давление воды уменьшалось, камера распухала, ее черное блестящее тело раздувалось на глазах. В тот момент, когда трал вышел из воды, камера лопнула. Зеленая долларовая масса вытекала наружу. Она дурно пахла и отвратительно шевелилась. Камера обмякла, покрылась складками, потускнела. Из зеленой жижи поблескивали золотые обручальные кольца. Из зеленой жижи показалась личинка новой долларовой камеры — обрезок шланга с изолентой на концах…

— А теперь в парилку! — громко сказал Лысый. Женщины стали раздеваться. Кент и Слон тоже. На плече Слона синела наколка: ВДВ.

Зеленая зловонная жижа начала затягивать внутрь себя обручальные кольца. Судорожно дергалась личинка.

— Что ты, Саша, такой мрачный? — спросил, подойдя ближе, Лысый. — Все прошло отлично, расслабься, скинь напряжение.

— Все в порядке, — ответил Зверев.

— Вот именно, но ты мне что-то не очень нравишься… Ты что, думаешь, Магомед обратится в ментуру? Никогда! Никогда он на это не пойдет. Да и ваш Тихорецкий прикрывать в данном случае его не станет.

— Я знаю, Виталий.

— Тогда в чем дело? Все о'кей, мы взяли почти сто пятьдесят тонн зеленых… И еще возьмем столько же. Половина — твоя…

Хлопнула дверь в сауну, раздался визг одной из проституток и довольный гогот Слона.

— …А потом, — продолжал Лысый, — мы еще не такие дела развернем.

— Нет, — ответил Сашка.

— Почему — нет?

— Потому что я не хочу. Я из другой колоды, Виталий.

— Смотри сам… Здесь ты сам волен выбирать.

Больше на деловые темы они не разговаривали. Звереву не хотелось. А Лысый понял — в душу не лез. Дальше… дальше началась какая-то безумная пьянка и полное скотство. Когда-то это называлось оргия. Но мы назовем скотством. Описывать не будем… Зайдите в ближайший секс-шоп, купите порнокассету, которые почему-то настырно называют эротическими, — увидите примерно то, что происходило в баньке.

…Зверев заметил растрепанную рыжую голову на подушке. Вспомнить имя, как ни старался, не смог. Жанка? Светка? Ленка?

Было очень стыдно, болела голова. Казалось, на него смотрит Настя. Смотрит с легким прищуром и ироничной улыбкой на коралловых губах. И негромко говорит:

— Я верю в тебя, капитан.

В понедельник брали группу вымогателей. Кооператор, вчерашний комсомольский работник, трясся от страха перед запугавшими его пацанами. Но жадность оказалась сильнее… Когда ему пообещали сжечь новенькую семерку, он побежал в милицию.

В последнее время количество таких случаев росло. Бывшие спортсмены, бывшие афганцы и просто вчерашние пэтэушники сбивались в стаи и начинали искать свое место под солнцем. Шел девяносто первый год, пора большого Хапка, быстрого обогащения, раздела и передела. Газеты взахлеб писали о рэкетирах, подогревали страх. В моде были кожаные куртки, спортивные штаны «Адидас» и стрижка наголо.

Запуганный бизнесмен-комсомолец долго мучился, разрываясь между страхом перед злыми бандитами и жадностью. Менталитет комсомольского аппаратчика учил гнуться перед тем, кто сильнее, но жадность пересилила. Панический звонок кооператора прозвучал в двадцать седьмом отделении всего за полчаса до визита вымогателей. Переадресовывать урода в ОРБ было уже поздно. Зверев, Осипов и Кудряшов выехали в адрес.

Кооператор мялся, жался, все время трогал синяк под левым глазом. Видимо, уже жалел, что обратился в милицию.

— А если они будут потом мстить? — спросил он трижды.

— Не ссы, не будут.

— А вот в «Ленинградской правде» на той неделе писали, как одного кооператора в лес вывезли и пытали. Вы читали?

— Нет, — отрезал Зверев. — Сказок не читаем и тебе не советуем.

— Вы думаете — сказки? — спросил вчерашний комсомолец и нервно поправил очки. Ему очень хотелось услышать подтверждение, что, мол, да — сказки.

— Я не думаю, а знаю. Боишься — мы, можем сейчас повернуться и уйти. Решай свои вопросы сам.

— Н-нет… а нельзя ли сделать так, что вы вроде бы случайно зашли, а я никуда не заявлял. А?

— Нельзя, — отрезал Зверев. — Решай, времени осталось десять минут.

Этот слизняк был ему откровенно противен. После мучительных колебаний кооператор наконец решился. К моменту прихода бандитов за данью Зверев и Осипов стояли за стенкой из пустых картонных коробок, Кудряшов прогуливался на улице. Бледный кооператор с роскошным синяком под глазом стоял за прилавком.

Бандитами оказались три сопляка лет по двадцать. Самым главным их аргументом была униформа: липовый «адидас», турецкие кожаные куртки, бритые головы. И соответствующий жаргон.

— Ну что, крыса, приготовил бабки? — спросил один крутым голосом.

— Я… собственно, — залепетал кооператор. Зверев матюгнулся про себя. Он понял, что от страха бывший комсомолец забыл инструктаж. В его задачу входило подробно оговорить все условия выплаты дани: как? сколько? за что? И чем ему грозит невыплата?

Под прилавком крутилась кассета в дрянном, азиатской сборки, магнитофоне. Качество записи проверить не успели, все делалось в спешке, с колес…

— Ты что, крыса, совсем отмороженный? Ах ты, хорь вонючий! Бабки где?!

Говоривший бандит выплюнул в лицо кооператору комочек резинки. Потом медленно сунул руку во внутренний карман. Кооператор продолжал что-то лепетать. Из-под кожаной куртки появилась самодельная дубинка — обрезок шланга, перемотанный по концам изолентой. Зверев усмехнулся.

— Милиция! — пискнул строитель капитализма.

Дубинка опустилась на стеклянный прилавок, зазвенело стекло.

Зверев вздохнул и, толкнув картонные коробки перед собой, сказал:

— Стоять, уроды! Уголовный розыск! Опешившие от неожиданности бандиты не оказали никакого сопротивления. При обыске у одного обнаружили коробок с анашой, у другого — выкидной самодельный нож. Раскрытие оформили, разумеется, по агентурным данным… Любое случайное задержание оформляли по агентурным данным.

Вечером кооператор принес две бутылки коньяка, пакет с закусками. Намекал, что хотел бы встать под крышу. Коньяк и закуску взяли, кооператора выставили вон.

— Ну, за успехи по вымогалову, — сказал, разливая коньяк, Осипов.

— Не болтай, — оборвал его Зверев. Пить не стал, ушел в свой кабинет. Выцветшая корова на выцветшем лугу смотрела печально. Сашка выкурил сигарету, потом позвонил Насте.

— Приезжай, опер, — сказала она. — Я соскучилась по тебе.

От ее голоса у капитана Зверева по спине побежали мурашки.

В прихожей он жадно впился в Настины губы. Она сразу ответно прильнула к нему. В первый раз все и произошло прямо в прихожей, на полу…

— Ух, — сказала Настя, когда Сашка откинулся в сторону, — ну ты даешь, опер.

— Вот такой я удалец! — ответил Зверев и подмигнул фуражке полковника Тихорецкого. Впервые за все время, которое он провел в этой квартире, незримое присутствие Павла Сергеевича не раздражало.

Победивший самец огласил лес победным рыком.

— Может быть, удалец, ты снимешь куртку и ботинки, а не только штаны? — сказала Настя. Зверев посмотрел на свое отражение в зеркале, рассмеялся.

— Взрослый человек, — покачала головой Настя, — а ведешь себя как мальчишка. Да еще и насилуешь народного судью на полу в прихожей.

— А еще я хочу изнасиловать народного судью в ванной, в кухне, на балконе и на портфеле с баксами.

— О-о, это заманчиво! Твой мощный сексуальный порыв обусловлен той книжицей?

— Какой? — спросил Сашка, поднимаясь с полу.

— Да той, что в портфеле… Забавная штучка.

— А какая там, к черту, книжица? Там одни бабки… Слушай, Настя, дай пожрать, я голодный как черт.

— Правда? — округлила глаза Настя. — А я-то думала, что первый голод уже утолен.

Спустя десять минут они ужинали в уютной кухне Тихорецких. Павел Сергеевич, попирающий тушу кабана, был мрачен.

— Ну, за успешное начало, — сказала Настя, поднимая фужер с вином. Зверев вспомнил, что почти такие же слова три дня назад произнес в бане Лысый. И с той же интонацией. Это воспоминание неприятно укололо.

— За удачу, — буркнул он и выпил. Настя посмотрела удивленно. Пригубила и поставила фужер. Некоторое время они ели молча.

— Послушай, Настя, — сказал Сашка спустя несколько минут, — может быть, выпьем и за удачное завершение?

— Ох, Саня, боюсь сглазить, — ответила она с улыбкой. В глазах метались искорки.

— Ты не поняла, — произнес Зверев, наливая себе еще вина. — Я хотел сказать…

Он замялся, пытаясь скрыть свою заминку манипуляцией с сигаретой.

— Ну? — подбодрила она. Сашка прикурил и выдохнул дым.

— Я имел в виду: может быть, хватит нам половины этой суммы?

— Я не поняла…

— Хватит нам половины этого портфеля.

— А в чем, собственно, дело? Джабраилов отказывается платить?

— Да нет, куда он денется? Заплатит как миленький… Но стоит ли нам в этом участвовать, Настя?

Искры в Настиных глазах погасли, залегла морщинка у переносицы. Она вытащила сигарету из пачки «Мальборо», Сашка щелкнул зажигалкой.

— Я не пойму, Саша… Ты что же, предлагаешь оставить вторую половину денег этим бандитам? Этому… Лысому?

— Настя… это довольно грязное дело, понимаешь?

— Да-а, — сказала она с растяжкой, — понимаю…

Повисла тишина. Только тикали декоративные ходики, что-то бормотал телевизор в гостиной, да глубоководная камера выдавливала из себя зеленоватый планктон. Плыл по кухне дымок. Полковник Тихорецкий попирал убитого кабана. Кент подбрасывал дубинку.

— Наша доля, — сказал Сашка, — семьдесят пять тысяч баксов. Это большие деньги.

— Верно, — сказала она. — Это немалые деньги.

— Нам хватит и на квартиру, и на машину.

— Сашенька, а вторую половину — еще семьдесят с лишним тысяч — ты решил подарить бандитам?

Голос Насти звучал слегка иронично, но чувствовалось в нем скрытое напряжение. Зверев раздавил сигарету в пепельнице.

— Давай выпьем, — сказал он.

— Подожди. Ты мне не ответил.

— Тебе очень нужны эти деньги? — спросил он. Настя сидела откинувшись на спинку стула, распахнувшийся халат обнажил грудь с розовым соском.

— Глупый, — вздохнула она. — Мне нужен ты, удалец!

И рассмеялась низким грудным смехом. От этого смеха Сашка всегда терял голову.

— Давай-ка, удалец, выпьем!

Разгладилась морщинка у переносицы, метнулись в глазах искры. Фужеры, соприкоснувшись, мелодично пропели.

— Кстати, — лукаво произнесла Настя, — что-то такое ты говорил про изнасилование в кухне…

На коралловых губах остался след от рубинового вина. Как кровь.

— Раз говорил, значит… Иди ко мне.

— Постой-ка, — покачала Настя головой. — Еще что-то было про изнасилование на портфеле с баксами. Ну-ка, достань его с антресолей, удалец.

Сашка, улыбаясь счастливо и глуповато, встал, вышел в прихожую. Настя проводила его долгим внимательным взглядом, облизнула губы. Ку-ку, — сказала кукушка, выглянув из открывшегося в ходиках окошка… Зверев с победной улыбкой бухнул на пол кухни старенький портфель.

— Открой, — сказала Настя. Он щелкнул замком, раздернул пасть портфеля. Поверх зеленого планктона лежал томик в бордово-коричневом переплете. Он вспомнил, что уже видел этот том. Его листал Кент в квартире Магомеда Джабраилова… Странно, подумал Зверев, зачем Кенту этот трофей? Да и вообще, дубинка в его руках смотрится естественней, чем книга… Сашка взял бордово-коричневый томик в руки, посмотрел на Настю. Она улыбнулась и сказала:

— Почитайте мне вслух, удалец… Сегодня у нас будет вечер тихого семейного чтения… с изнасилованиями.

И рассмеялась. Сашка тоже улыбнулся, посмотрел на книгу в руках. На обложке не было ни фамилии автора, ни названия. Он наугад раскрыл томик.

— Вот это да! Настя смеялась.

— Не ожидал? — спросила она.

— Признаться, нет, — ответил Зверев. Книга, вся, от первой до последней страницы, оказалась исполненным от руки порнографическим альбомом. Пояснительные тексты, выразительные и циничные, были написаны с употреблением буквы ять. Но главным достоинством, безусловно, являлись рисунки. На каждой из почти двухсот страниц помещался порнографический рисунок, выполненный тщательно, можно сказать — любовно. Краски на пожелтевших страницах уже поблекли, но мастерство и выразительность работы от этого не страдала.

— Вот это да, — сказал, улыбаясь, Сашка. — Раритет. Дореволюционная вещь. Я с такими никогда не сталкивался. Это вам не Пентхауз.

— Выбирай сюжет, удалец, — страстно шепнула Настя и сняла халат. Шелк скользнул к ногам, обнажая стройное тело. Сашка положил дореволюционный рукописный Пентхауз в раскрытый зев портфеля и шагнул к Насте. Сердце колотилось, как у подростка, у которого все — впервые.

…А потом они лежали на супружеском ложе Тихорецких, и снова Сашка не ощущал никакого раздражения. Настя прильнула к нему, шевелила пальчиком волосы на груди, целовала в ухо… Никогда она еще не была так нежна. Зверев млел, плыл в баюкающем теплом течении под ласковым бризом.

— Саня, — шепнула Настя в ухо, — Санька…

— А-у, — отозвался Зверев ленивым и довольным голосом.

— Не спишь?

— Не-а…

— Санечка, мы не имеем право отдать наши деньги кому-либо. Ведь это же наша жизнь. Правда?… Если мы отступимся сейчас — это будет предательство по отношению к себе.

…Теплое течение несло, ласкало, убаюкивало… Оно несло тысячи тонн зеленого долларового планктона и капитана УР Зверева.

Неделя, отпущенная Джабраилову, истекала. Она тянулась медленно, а пролетела быстро… Один из маленьких и непостижимых парадоксов времени! В пятницу Лысый связался с Джабраиловым и тот подтвердил, что завтра отдаст всю оговоренную сумму. Голос дагестанца звучал твердо, но устало.

— Устроит завтра? — спросил он.

— Да, — ответил Лысый. — Без проблем, Магомед.

Обговорили место и время встречи, попрощались. Затем Лысый связался с Сашкой, сказал: порядок, завтра в четырнадцать ноль-ноль на улице Книпович, возле того-то и того-то.

— Встречаемся за пять минут на углу Книпович и Седого. О'кей?

— О'кей, — сказал Зверев, — понял, буду. Лысый, кажется, хотел еще что-то добавить, но Сашка спешил: Тихорецкий уезжал в очередную командировку, и его ждала Настя.

— До завтра, — сказал мент.

— До завтра, — ответил бандит. Странное это слово — завтра.

В среду поздним вечером, в маленьком кооперативном кафе, Павел Сергеевич Тихорецкий беседовал с Магомедом Джабраиловым. Встречались деловые партнеры, как правило, раз в месяц. Если, конечно, не возникало форс-мажорных обстоятельств.

До очередной плановой встречи, которая всегда проходила в первых числах месяца, еще оставалось несколько дней, как вдруг полковник сам позвонил бизнесмену. Нужно, сказал он, встретиться и потолковать… Джабраилов был очень замотан. С той черной пятницы, когда его захватили люди Лысого, он был занят только одной темой: добыванием денег. Сто пятьдесят тысяч долларов — большие деньги. Даже для серьезного, с хорошей репутацией дельца это большие деньги. Перехватить на короткий срок десять-двадцать тысяч баксов Магомед мог без труда. Но собрать сто пятьдесят тонн зелени, да еще на немалый срок — не так-то просто.

Джабраилову пришлось даже взять спрятанный в гараже золотой запас. Ранним утром он съездил в гараж, поднял доски пола, лопатой со сломанным черенком выкопал яму около полуметра глубиной и извлек металлическую банку из-под масла. В банке находилось около четырехсот семидесяти граммов золотого песка, похищенного на магаданских приисках, полтора десятка золотых царских червонцев и четыре бриллианта от половины до полутора каратов. Там же, на дне ямы, лежала еще одна банка. Внутри, в обильно пропитанной маслом ветоши, — старенький, но рабочий наган. Магомед Джабраилов некоторое время колебался, а потом решил: если его приговорили и захотят завалить — наган не поможет. Он засыпал яму, прибил доски на место… Камни и золото он сдал одному земляку. Он метался по городу и собирал деньги. Его знали, ему верили — давали. Иногда под расписку, но чаще — под честное слово.

Долг угнетал. Не сам по себе долг, разумеется, а невозможность его вернуть. Если ростовские партнеры разорвут с ним отношения… как отдавать будешь, Магомед? Джабраилов потемнел лицом, плохо спал ночью. Он прожил непростую жизнь. Ему не раз доводилось бороться за свое дело, за свободу, за самую жизнь. Ему доводилось убивать… Но никогда еще положение не было столь тяжелым. А самое главное — Мириам! Все, что он делал в последние годы, он делал ради нее… Теперь все пошло прахом.

Иногда мелькала мысль: скрыться вместе с матерью, с Мириам, с деньгами. Глупость. Все равно найдут. Через год, или через три… найдут. И тогда разговор будет другой. Тогда, возможно, не пощадят ни мать, ни девочку. Некуда было бежать Магомеду Джабраилову, некуда…

Вот в такой момент и позвонил ему Павел Сергеевич. Нужно встретиться, сказал он, потолковать. Поздним вечером Джабраилов и Тихорецкий встретились в маленьком кафе. Здесь было уютно, малолюдно из-за высоких цен, горели свечи на столиках, негромко и ненавязчиво звучала музыка. Полковник для разгону принял сто граммов водки, бизнесмен сделал глоток вина.

— Как жизнь, Магомед? — спросил Тихорецкий. — Как дела?

— Нормально, Павел, — суховато ответил Джабраилов. Он гадал: зачем вдруг понадобился партнеру в неурочный день?

— Это хорошо, дружище. Дело мы с тобой крепко поставили, теперь только раскручиваться, расти, расширяться. Так?

— Так, — односложно ответил дагестанец.

— А ты чего такой вялый сегодня? — сказал полковник. — Проблемы?

— Да нет никаких проблем… давление поднимается, Павел. Возраст.

— Брось! Возраст, понимаешь ли… Мы с тобой еще кобели хоть куда! Вон, смотри, сидят две лапочки. Тебе какую — светленькую? А?

Полковник засмеялся, налил себе еще водки из пузатого графинчика. Выпил, выдохнул и закусил селедочкой.

— Хорошая селедка… Ну ладно, я тебя вот зачем пригласил, дружище: хочу, понимаешь ли, дом купить. Продает один деятель ха-а-роший домище на берегу Финского залива, под Выборгом. Рыбалка там, лес и… все такое.

Магомед кивал, не особенно вслушиваясь в слова Тихорецкого. Он думал, что ему-то как раз придется продать свой дом. Дом, в котором он рассчитывал провести старость.

— …Но дорого, черт! — продолжал Тихорецкий. — Камин, гараж, баня… все такое, но дорого. Вот и хочу у тебя спросить в долг немного.

— В долг?

— Да мне немного и нужно, Магомед. Всего тысяч пятнадцать, ну — двадцать… Удержишь с последующих выплат. Лады?

Джабраилов смотрел в лицо Павла Сергеевича остановившимся взглядом. Просьба Тихорецкого звучала странно, но еще неделю назад Магомед сказал бы: в чем вопрос, Павел? Без проблем. Сколько надо — столько одолжу… События прошлой пятницы изменили все круто и необратимо.

— Так как, Магомед, выручишь? — спросил Тихорецкий, рассеянно глядя по сторонам.

— Понимаешь, Павел… у меня нет сейчас денег.

— У тебя нет? — удивленно спросил полковник. Каждое слово он выговорил отдельно. У тебя. Нет? И рассмеялся. — Ну, Магомед! У тебя? — Нет сраных двадцати тысяч баксов? Или жалко стало?

— Извини, Павел Сергеич, — сказал Джабраилов. — Так сложилось, что сейчас никак не могу.

— Что-то случилось, дружище? — озабоченно произнес полковник. Теперь он не вертел головой, не разглядывал молодых девиц в коротких юбочках, а внимательно смотрел на своего собеседника.

— Нет, Павел, все в порядке. Просто… просто пришлось дать в долг одному земляку.

— Ага, понимаю, — сказал полковник. — Землячок лысенький такой, да?

Джабраилов быстро вскинул глаза на Тихорецкого. Полковник смотрел с прищуром, жестко, внимательно. Над столиком висела тишина. Напряженная и плотная.

— Ну, что молчишь, Магомед? Сколько дал землячку лысому? А?

— Откуда знаешь? — спросил Джабраилов тихо.

Тихорецкий закурил, прикусил фильтр сигареты и только после этого ответил:

— Я опер, Магомед. Я старый опер. А дело твое и мое — наше дело! — берегу. Ситуацию вокруг него постоянно контролирую. А ты… что же ты творишь, дружище?

Последние слова полковник Тихорецкий произнес даже с какой-то внутренней болью, с укором. Он выдохнул дым, налил водки себе, налил вина Магомеду.

— Давай выпьем и — расскажешь все, как было.

На этот раз Джабраилов выпил до дна. Внезапно он почувствовал какое-то облегчение. Он был сильный человек, не привык плакаться. Но даже у очень сильного человека бывает предел. Для Магомеда Джабраилова он, видимо, наступил.

Он выпил до дна, закурил и рассказал Павлу Сергеевичу все. Тихорецкий слушал, кивал, иногда задавал уточняющие вопросы. После того как дагестанец закончил свой мрачный рассказ, некоторое время сидели молча. Звучал только голос Пугачевой из магнитофона.

— Почему ты не связался со мной сразу, дружище? — спросил Тихорецкий.

Магомед пожал плечами, ничего не ответил.

— Понятно… Ты, значит, решил, что подлый мент втравил тебя в блудняк и бросил на хер одного, когда запахло жареным. Так решил, Магомед? А? Что молчишь-то?

— Да, — ответил Джабраилов, глядя прямо в глаза полковнику. — Да, Павел, я так думал. Извини.

— О-хо-хо… Спасибо, Магомед, здорово ты меня оценил. Высоко, — сказал Павел Сергеич и покачал головой. Лицо полковника покраснело. То ли от водки, то ли от обиды. Джабраилов отвел глаза.

— Извини, — повторил он. — Я думал…

— Если бы ты думал, то сразу позвонил бы мне… Ладно! Разберемся с этими уродами… деньги вернем. Бумага у тебя есть?

Джабраилов кивнул, взял с пола шикарный дипломат и достал лист бумаги. Из внутреннего кармана пиджака вытащил паркер.

— Пиши, — сказал полковник.

После того как заявление Магомеда Джабраилова легло на стол заместителя начальника ОРБ подполковника Ващанова, милицейская машина закрутилась. После подробной беседы заявителю предложили полистать альбом с фотографиями известных ОРБ авторитетов.

— Вот он, — уверенно ткнул Магомед в фото Лысого.

— Ага, — сказал опер с оригинальной фамилией Колбасов. — Это Лысый, он же Мальцев Виталий Сергеевич. Ну, хорошо… тогда другой альбомчик.

В другом альбомчике, собравшем в себя то, что ОРБ знало про группировку Лысого, Магомед опознал Кента. А вот обнаружить каких-либо следов Зверева в картотеке не удалось… Борцам с оргпреступностью пришлось ограничиться словесным портретом.

— Ничего, — сказал Колбасов, — завтра познакомимся. Магомед Джабраилов был тщательнейшим образом проинструктирован и отпущен. Вместе с ним поехал техник-связист, а сотрудники ОРБ сели готовить операцию. Времени до передачи второй части денег осталось мало. Пришлось отказаться от проведения литерного мероприятия N 2[15]. Но наружку и ОМОН для силовой акции обеспечили. Оставалось дождаться звонка вымогателей, навязать им свои условия и — брать.

В пятницу Магомеду Джабраилову позвонил Лысый. Поинтересовался, как наши дела?

— Маленько не успеваю, — ответил дагестанец. — Чуть-чуть не добрал… Но в субботу утром соберу в полном объеме. В субботу утром устроит?

Лысый немного подумал, потом сказал:

— Устроит. Но смотри — если что, то тогда — счетчик. Понял, Магомед?

Потом они оговорили место и время. Лысый предлагал встретиться в кафе. Нет, настаивал Джабраилов, давай на нейтральной территории, подальше от чужих глаз, поближе к лакокрасочному. Деньги у меня в служебном сейфе, мне с такой суммой по городу таскаться не резон.

Лысый усмехнулся. Он понял, что дагестанец ему не доверяет, опасается элементарного ограбления при перевозке денег. Осторожный черт! После довольно длительных переговоров место согласовали.

— Смотри, Магомед, не дури, — сказал напоследок Лысый. — Ты уже имел возможность убедиться, что мы не шутим. — Да, я уже имел такую возможность.

Потом Лысый позвонил Звереву, сказал: порядок. Завтра в четырнадцать ноль-ноль. Встречаемся за пять минут на углу Книпович и Седого. О'кей?

— О'кей, — ответил Зверев, — Понял. Лысый хотел, кажется, еще что-то добавить, но Сашка спешил: полковник Тихорецкий уезжал в очередную командировку… Сашку ждала Настя.

— До завтра, — сказал мент.

— До завтра, — ответил бандит.

…Странное слово — завтра, гораздо более странное чем сегодня. И еще более странное, чем вчера. Завтра — это тот день, на который ты еще можешь влиять. (По крайней мере ты так думаешь.) Это тот самый день, в который ты не будешь совершать вчерашних ошибок… Это замечательный, яркий, солнечный день, не похожий на серое сегодня. И уж тем более не похожий на вчера.

О, завтра! Завтра — особенный день. Завтра — это тот день, который…

…О нем ты и узнаешь завтра, которое превратится в сегодня.

В нем тебя уже ждут твои Вчерашние Ошибки: ну, здравствуй, придурок, мы снова вместе… Разве ты не рад? — Удачи, опер, — сказала Настя и чмокнула Сашку в щеку. — Я куплю шампанского и буду тебя ждать.

— Я скоро вернусь, — ответил он, прижимая ее к себе, вдыхая запах волос.

— Я буду ждать, — повторила она.

Щелкнул замок. Зверев быстро сбежал по лестнице вниз и вышел в хмурый ноябрьский день. Было холодно, ветрено, на лужах лежал тонкий ледок. Сверху давило серенькое небо… Удачи, опер… Я буду ждать…

Через десять минут Зверев сидел в полупустом трамвае. Он отогнул рукав куртки и посмотрел на часы — времени оставалось достаточно. За окном медленно двигался серенький город.

Магомед Джабраилов открыл сейф и вытащил стопку папок. За папками лежал черный полиэтиленовый мешок. Магомед взял мешок, подошел к столу и высыпал содержимое. Рассыпались охваченные банковскими бандеролями или аптечными резинками пачки денег. В основном — доллары, но были и финские марки. Несколько мелких купюр, порхая в воздухе как бабочки, упали на блестящий паркет. Он не стал их поднимать. Спустя шестнадцать минут деньги были пересчитаны и уложены в дорогой, натуральной кожи дипломат с цифровыми замками.

Джабраилов закурил сигарету и подошел к окну кабинета. По пустой площади перед административным корпусом ехал электрокар. Джабраилов посмотрел на циферблат ситизен — до стрелки осталось восемь минут. Он вздохнул, надел пальто и взял в руки дипломат.

Слон резко нажал на тормоза. Шестерку слегка занесло, правым задним колесом она чиркнула по поребрику.

— Ты что? — спросил Лысый недовольно.

— Кошка, блядь такая, — бросил Слон. Тощая серая кошка неторопливо шла через дорогу. — Придется ждать, пока кто-нибудь проедет.

— Некогда, — сказал Лысый и постучал по циферблату.

— Примета плохая, Виталий, — сказал Слон. Кент кивнул. — Лучше подождать, пока кто-нибудь проедет.

— Здесь промышленный район. В субботу тут пусто, можно стоять до посинения. Поехали, Зверев ждет… и бабки ждут.

Слон выжал сцепление, включил сразу вторую передачу. Кошка не спеша шла вдоль забора.

Сотрудник семерки поднес микрофон к губам:

— Вижу их… Та самая шестерка, госномер А 46-24 ЛЕ. Трое… Поворачивают на Книпович… Останавливаются… та-ак… От троллейбусной остановки к ним идет человек… сел в машину. Понял меня, диспетчер? Появился четвертый.

— Понял тебя хорошо: появился четвертый. Оставайся на месте.

— Понял, — сказал разведчик.

Шестерка уезжала по пустынной улице. В пятистах метрах, в фургоне с надписью «Аварийная», переговоры сотрудников наружки слушали офицеры ОРБ и бойцы ОМОНа. В темном фургоне было тесно и холодно. От дыхания шел пар. Группа захвата находилась здесь уже более двух часов, все замерзли.

— Ничего, мужики, сейчас согреемся, — сказал командир взвода, капитан Малышко, и улыбнулся. — Напоминаю еще раз: возможно, они вооружены. Вероятно, один из них — сотрудник милиции. Вопросы есть?

Вопросов не было.

Зверев подсел в бандитскую шестерку на перекрестке, метров за пятьсот до места встречи с Джабраиловым. Сдержанно поздоровался со всеми.

— Ну, поехали?

— Поехали, — ответил Лысый. Машина тронулась.

— Вы место предварительно смотрели? — спросил Зверев.

— Да, ребята вчера прокатились: заводы, автобазы, заборы… промышленный район. Пустынно и глухо. Напротив проходной какой-то конторы.

— Это вчера, — сказал Сашка. — А сегодня, сейчас? Смотрели?

— Брось, Саша, не усложняй. Приедем — возьмем бабки, всех и делов-то…

Лысый обернулся, подмигнул. Зверев досадливо ругнулся про себя. Зря доверил дело дилетантам. После того как люди Лысого толково и грамотно провели слежку за Джабраиловым, он явно их переоценил. Соваться на стрелку без разведки… На кону сто пятьдесят тысяч баксов! Сашка был убежден, что Магомед не обратится в милицию. Но исключить, что кавказец подготовит сюрприз в виде пары автоматчиков, он не мог. Не для того ли и место выбрано пустынное?… Вероятность, разумеется, невелика. Но все-таки она есть!…

Место действительно глухое. Сашка еще раз обругал себя за то, что не поговорил вчера с Лысым обстоятельно… Он торопился к любимой женщине.

До начала стрелки оставалось три минуты. Машина медленно катилась по неровному, в выбоинах, асфальту. С обеих сторон тянулись заборы, проходные каких-то заводов. Вздымались вверх закопченные трубы. Пейзаж навевал скуку.

— Вон его «Волга», — сказал Кент, вытягивая руку. Черная «Волга» с длинным хлыстом антенны остановилась на пустой стоянке у ворот какого-то предприятия. Метрах в сорока от нее стоял фургон с надписью «Аварийная».

— Не останавливайся, — быстро сказал Зверев, — проезжай.

— Чего это? — бросил Слон.

— Делай как сказано, — процедил Лысый. Слон пожал плечами и покатил мимо. Зверев внимательно разглядывал «Волгу» Джабраилова, проходную, фургон аварийки… Джабраилов сидел в машине один — без водителя, без охранника. В кабине фургона вообще никого не было… Он выглядел брошенным, забытым.

…Проехали. Метров через триста Сашка сказал:

— Останови.

Слон затормозил. Лысый обернулся к Звереву:

— Чего ты нервничаешь, Саша? Все чисто. Ему самому подлянку затевать невыгодно. Он же даже не нас боится — своих ростовских партнеров. Понимаешь?

— Отлично все понимаю, — ответил Сашка и позвал: — Кент.

— А?

— Вчера этот фургон стоял?

— Да, — сказал Кент, — он, наверно, сто лет тут стоит, мхом уже оброс.

Зверев промолчал. Лысый вытащил сигарету и сказал:

— Поехали, нечего Муму сношать. Если боишься — никто тебя не неволит.

— Поехали, — ответил Зверев.

Шестерка резко взяла с места, развернулась на пустой улице и, быстро набирая скорость, помчалась обратно.

— Они возвращаются, — сказал омоновец, прильнувший глазом к щели между створок фургона. Колбасов облегченно выдохнул, подмигнул Малышко и уверенно произнес:

— А куда они денутся?

На самом деле никакой уверенности у него не было. В таких делах ее никогда не бывает…

— А куда они денутся? — сказал Колбасов. — Внимание, орлы, приготовились.

Шестерка с бандитами и офицером милиции Зверевым остановилась возле «Волги» подпольного бизнесмена Магомеда Джабраилова. Они шли в капкан.

— Двигатель не выключай, — бросил Сашка Слону, вылезая из салона. Тот молча кивнул. Джабраилов сидел, положив руки на баранку, и смотрел прямо вперед. Когда шестерка остановилась рядом, он даже не повернул головы. Одновременно хлопнули три дверцы: Лысый, Зверев и Кент выбрались из «Жигулей», сели в «Волгу». Зверев — вперед, Лысый с Кентом — назад. Шикарный дипломат лежал на заднем сиденье.

— Деньги?

— В дипломате. Набери шифр 22-14… Часть в финских марках.

— О-о! Юкси-какси-терве-каунис[16], — дурашливо сказал Кент. Лысый взял в руки дипломат, начал крутить колесики замков. Механизмы негромко пощелкивали. Джабраилов сидел молча, смотрел в чисто вымытое лобовое стекло. Ветер раскачивал длинный хлыст антенны, гнал по улице мусор. Зверев внимательно смотрел по сторонам. Щелкнули замки дипломата, Лысый поднял крышку. Довольно хохотнул и что-то сказал Кенту. Начался пересчет… Ну, за успехи по вымогалову, — сказал опер Серега Осипов.

— Чухонские бабки по какому курсу считаем, Виталий? — спросил Кент.

— По грабительскому, — сказал Джабраилов с издевкой.

— А? — Лысый посмотрел на Кента. — Считай один к пяти.

Зверев озирался. Ветер гнал мусор, остатки опавших листьев, бежала, низко опустив голову, бездомная собака. Над проходной поскрипывал щит с выгоревшим текстом про Интенсификацию-90…

— …делим на пять… так-так… на пять… это будет… — бормотал Кент.

Собака на противоположной стороне улицы остановилась и посмотрела на Зверева.

— Это будет три тысячи двести, — сказал Магомед Джабраилов.

Считали долго. Когда наконец пересчет был закончен, Лысый аккуратно закрыл щегольской дипломат, побарабанил пальцами по крышке.

— Все сходится, Магомед…

— Ну, — сказал Джабраилов сухо, — теперь мы в расчете?

— Да.

— Никаких дополнительных претензий не будет? Ни моей семье, ни мне ничего не угрожает? — переспросил Джабраилов напряженно. — Так?

Зверев тоже мгновенно напрягся. Пока он еще не мог сказать — почему? Но что-то настораживало.

— Ты, Магомед, сам себя поставил в такое положение, — ответил Лысый.

— Сам или не сам… Я выполнил ваши требования. Теперь я хочу получить гарантии, что впредь вы не потребуете новых выплат.

Все! Звереву все стало ясно. И стало Звереву тошно.

— Пошли! — сказал он тихо. — Быстро уходим… портфель не трогать.

Он уже понял, что происходит… Где-нибудь под сиденьем «Волги», или в бардаке, или в багажнике крутятся кассеты магнитофона. И где-то совсем рядом — где? В фургоне? В проходной? — притаились бойцы группы захвата.

— Что? — спросил Лысый непонимающе. Умолк Джабраилов. Сашка взялся за ручку двери… Резко, с визгом, со скрежетом, распахнулись створки фургона.

— Уходим! — это слово он выкрикнул уже в движении, в рывке из салона «Волги». А из «Аварийной» выпрыгивали мужики в серых бронежилетах, с автоматами. И из проходной тоже быстро бежали люди с оружием в руках.

— Стоять! — кричали одновременно несколько голосов. — Стоять! Милиция!

Они кричали точно так же, как и самому Звереву доводилось кричать многократно. Даже с теми же интонациями… Все было знакомо! О, все было очень знакомо!… И азарт охотника, и растерянность дичи.

…Вот только дичью на этот раз был он, капитан УР Александр Зверев. Это было нелепо, дико, невозможно.

Зверев увидел, как наперерез ему метнулся быстрый, уверенный в себе человек в сером. Их разделяло метров десять… Сашка видел слегка прищуренные глаза, легкую полуулыбку. Казалось, он видел самого себя. Свое отражение. Двойника… Незнакомый, но знакомый, как старый, с детства, друг, мужчина двигался легко, быстро, решительно. Он собирался взять преступника. Преступником, предателем, был капитан Зверев.

Их разделяло уже меньше пяти метров. Возможно, подумал Сашка, он даже знает, кто я. Но сейчас все это не имеет никакого значения. Он просто проводит задержание преступника… Впрочем, ничего этого Зверев не думал. Просто — мелькнуло какой-то вспышкой в мозгу… Мелькнуло и пропало.

А мощная серая фигура все ближе, прищуренные глаза смотрят в упор. Сзади кто-то кричит от боли. Ревет автомобильный двигатель, заходится лаем бездомная собачонка… В полутора метрах от бойца Сашка нырнул вниз — на землю, под ноги.

Он сгруппировался, перекатился, ощутив столкновение с ногами бойца… Через секунду он снова был на ногах. Сзади слышался мат… Стой! Стой, сука!… Грохнул выстрел. Он бежал, не оглядываясь не останавливаясь… Ну, за успех по вымогалову!… Стой!… И топот ног. Быстрый топот ног бойца, который моложе его лет на восемь… не курит… Держит форму… И обязательно догонит.

Бег… острая боль в боку. Надсадный сигнал клаксона. Стой, сука! Застрелю! — кричит голос уже издалека… А шаги преследователя все ближе.

— Ну как же так, Игорь Василич? — спросил подполковник Ващанов капитана Малышко. — Как же вы его упустили-то?

— Нелепая случайность, товарищ подполковник, — отвечал командир взвода ОМОН. — Что-то он почуял… стреляный волчара, опытный.

— Вот именно! — подполковник поморщился. — Он опер, у него около трехсот задержаний. На такого орла особое внимание нужно. Удвоенное, утроенное! Что же вы?… Где он теперь?

Подполковник понимал, что его упреки в целом необоснованны. На момент проведения операции никто еще не знал, что один из преступников — опытный волкодав из уголовного розыска. Были только предположения, что в группе Лысого есть сотрудник милиции. Не более того…

— Операция была спланирована грамотно, — ответил Малышко. — Место выбрано подходящее, с учетом того обстоятельства, что преступники могут быть вооружены и не исключена попытка применения ими оружия. Улица перекрыта с обеих сторон… Плюс — наружка.

— Но он же ушел!

— Троллейбус, товарищ подполковник. Если бы не этот чертов троллейбус… он бы никуда не делся.

— Конечно, теперь троллейбус виноват… Идите, пишите рапорт. Готовьтесь получать взыскание. Качество подготовки операции, капитан, определяется результатами… Даже если вы все спланировали по вашим учебникам, даже если… А! — подполковник махнул рукой. — Упустили, и этим все сказано. Идите. Троллейбус, понимаешь…

Малышко повернулся и вышел из кабинета. За дверью тихонько выругался. Он понимал правоту подполковника: взяли преступников — все! Никаких вопросов нет. А упустили?… Ну, тут начинается совсем другой коленкор. Сразу тьма-тьмущая вопросов: как такое получилось? Кто конкретно допустил ошибку? Почему двое сотрудников травмированы при проведении операции?

Капитан предполагал, что со стороны инспекции по личному составу возникнет и дополнительный вопрос: а случайно ли дали уйти менту? Свой, как-никак…

Малышко еще раз матюгнулся и пошел писать рапорт. На душе было паскудно.

Хотелось пить, очень хотелось курить… Сигареты он выронил при бегстве. Черт его знает, в какой именно момент. Когда метнулся под ноги омоновцу? Или когда прыгнул на лестницу проходящего троллейбуса?… Неважно. Совершенно неважно… А что важно? Соберись, ты, оперативник. Бывший! — мелькнуло в голове. — Бывший.

Ладно! Хрен с ним, пусть бывший. Но все-таки мыслить категориями сыскаря ты обязан. В отличие от рядового гражданина, ты обладаешь очень специфическими знаниями. Вот и используй их. Сформулируй вопросы, найди ответы. Оцени свое положение на данный момент.

…Александр Зверев сидел в пустом и темном кирпичном сарае на территории какого-то заводишка. Скрыться (прав капитан Малышко) он сумел, в общем-то, случайно. Он убегал от преследовавшего его бойца и, несомненно, проигрывал этот кросс… Преследователь был моложе и лучше подготовлен. Зверев бежал, но уже понимал — не уйти. Еще он понимал, что улица наверняка блокирована, и у него нет даже того самого пресловутого одного шанса из тысячи… А стремительный бег преследователя за спиной все ближе, ближе. И боль в боку, и легкие, которым не хватает воздуха. Когда он уже понял, что все, что не уйти… тогда-то и засигналил этот троллейбус. Обогнал, притормаживая, опасаясь, что кто-то из двух бегущих по проезжей части мужиков шарахнется вдруг в сторону, под колеса.

…Я верю в тебя, опер, — шепнула Настя. И он рванулся. Он вцепился в лестницу на заднице этого троллейбуса. От боли в правом боку потемнело в глазах, вспыхнули желто-фиолетовые пятна. Но он уже ехал, он уходил от преследования… В это еще не верилось. Глупо как-то, по киношному. А троллейбус ехал. Пустой троллейбус шел в парк на углу Книпович и Седого. Казалось, водитель даже наддал. Возможно, это только показалось… так или иначе, он прорвался, выскочил из блокады и скрылся. Он то шел, то бежал мимо бетонных, кирпичных, деревянных заборов, заводских корпусов, железнодорожных путей. Он отрывался, уходил, понимая, что таким образом он обеспечит себе несколько часов форы.

В конечном итоге Зверев перемахнул через какой-то забор и нашел этот сарай. Здесь было грязно, пусто, валялись в углу пустые бутылки, стояли несколько перевернутых ящиков.

На какое-то время он оказался в относительной безопасности. Сейчас ему требовалось отдышаться, немного прийти в себя и предварительно проанализировать ситуацию… На грязном полу Сашка увидел окурок папиросы. Он оторвал засохший, изжеванный кусок мундштука, с наслаждением закурил.

…Итак, что же произошло? Почему это произошло? Что делать дальше? Горький дым беломорины тек по гортани. Холодила тело влажная от пота футболка. Сильно болел бок — результат столкновения с коленом набегающего бойца ОМОН… Как он там, интересно? Не сильно ли разбился? Оставалось только надеяться, что не сильно… Зверев посмотрел на часы. С момента неудачной стрелки прошло всего пятьдесят минут. Неповоротливая милицейская машина розыска еще не работает.

Итак, что же произошло? Не нужно быть оперативником, чтобы понять: уж никак не случайность. Они пришли в засаду, организованную ОРБ. И в этом Звереву следовало винить только себя: если бы он не передоверил все дело Лысому, осложнений можно было бы избежать. Но он расслабился, утратил бдительность, задремал в теплых струях течения… Да, винить следовало только себя. Хотя и трудно было предположить, что Магомед решится пойти в ОРБ. Практически невозможно в это поверить. Но, тем не менее, других объяснений нет… Почему? Почему дагестанец так поступил? Ведь он был убежден, что Лысый с командой представляют интересы его ростовских партнеров. И отлично понимал все последствия своего предательства. А вот на этот вопрос ответа у Зверева не было. Единственное, что можно предположить: на чем-то они прокололись, и Джабраилов догадался — его разводят. Но вот на чем?

Сашка поискал глазами еще окурок. Ничего подходящего не нашел. И хрен с ним, курить вредно. Минздрав предупреждает.

Ну, опер, что дальше?… А вот на этот вопрос ответить еще сложнее. Тут уж все зависит от того, чем располагает ОРБ. От того, как давно они включились в дело… Идеальный вариант: в дело коллеги включились недавно. Располагают только заявлением Магомеда, да самим фактом передачи денег. Ну, довольно-таки невнятной записью разговора в салоне «Волги». В принципе, не так уж и много…

А самый хреновый вариант? Самый хреновый выглядит так: Магомед пошел в ОРБ в тот же или на следующий день. Это значит, что у борцов с организованной преступностью было время для серьезной разработки дела. Почти наверняка работала наружка, почти наверняка было прослушивание телефонов. Как много информации сняли ребята из ОРБ в результате этих мероприятий? Трудно сказать…

На данный момент против Зверева был только один железный факт: сопротивление сотруднику милиции и бегство с места происшествия. Более чем достаточно для проведения служебного расследования. И для возбуждения уголовного дела.

А уж когда возбудят — труба… Когда-то ОРБ именовался шестым отделом УР, занимался серьезными грабежами и разбоями. И работали в нем такие же опера, как и сам Зверев. Структурные изменения в реформируемом МВД породили нечто под названием ОРБ. И как-то незаметно это нечто стало отделяться от розыска. И даже противопоставлять себя ментам: вы-то, дескать, кто? Менты! Наполовину уже снюхались с бандитами. И уровень ваш — квартирные кражонки… А мы — о-го-го! Мы — российское ФБР! Спуску от нас не жди.

Это точно, думал Зверев, спуску ждать не приходится. ОРБ — это вам не Ольга Ивановна…[17] Для них закрыть мента, уличенного в сотрудничестве с бандитами, — высший показатель в работе.

От этих мыслей Звереву стало не по себе. Он, в силу характера, паниковать не привык, смотрел на вещи трезво, рационально. Но именно потому ему и стало не по себе. Иллюзий относительно дальнейшего хода событий у Зверева не было.

На Литейном, 4, в кабинетах ОРБ уже третий час шел допрос Лысого, Кента и Слона. На Слона давили круче всех: когда собровцы, как горох, посыпались из фургона, Слон совершил ошибку… он психанул, рванул шестерку и сбил задним бампером одного из бойцов. В результате у того оказалась сломана нога.

После часового допроса Слон (Квасцов Игорь Генрихович, 1968 года рождения, русский, несудимый, сторож кооператива «Илона») был изрядно запуган и несколько помят. Он дал первые признательные показания: да, Магомед Джабраилов задолжал некую сумму. Какую — он, Квасцов, не знает. Да, долг из Джабраилова вымогали. Да, четвертый, скрывшийся участник преступления — сотрудник милиции. Зовут — Александр. Фамилия? Кажется, Зверев. Звание и место службы ему не известны… Зато они были известны сотрудникам ОРБ. Спустя еще сорок минут Слон уверенно опознал капитана Зверева по фотографии из личного дела.

Слона умело запугивали (Ты же, пидор, нашего офицера сбил и переехал! Ты знаешь, гнида, что он в реанимации сейчас?! Если он умрет — все, вышка! Ты понял, урод?) и подбадривали (Колись, Игорь. Расскажешь все — сам себе поможешь. Ты ж не судимый… ты нормальный парень. Оформим добровольную помощь следствию. Оформим случайный наезд. Поможем, Игорь, что мы, звери что ли?). Здоровенный детина с мордой громилы обмяк, заговорил. Он шмыгал носом, как ребенок, вытирал сопли рукой, вываливал все, что знал.

Кент и Лысый все отрицали. При задержании их тоже помяли. У Кента обнаружился самодельный малокалиберный револьвер. У Лысого газовик. Фамилию Зверева оба слышали в первый раз, держались довольно уверенно. Они ничего не знали о том, что Слон раскололся и взахлеб дает показания.

Из своего убежища Зверев выбрался только через два часа, когда на улице было почти темно. В ноябре сумерки опускаются на Питер рано. Они накрывают город черной фатой, редкие фонари делают его еще более мрачным.

Первого ноября девяносто первого года, в густых фиолетово-синих сумерках по Питеру шел скрывающийся от милиции человек. Ксива еще лежала в кармане, но для Зверева уже было очевидно, что это ненадолго… Он шел по пустому промышленному району. Редко горели здесь фонари, редко проезжали автомобили. Случайный прохожий в этих местах чувствовал себя неуютно. Вот убивать будут — хрен милиции докричишься. Милиционер Зверев больше всего не хотел встречи с милицией. Он не был уверен, что его фамилия известна розыскникам. Но вот приметы… — приметы уже точно есть в каждой ПМГ.

Зверев шел в сторону метро «Елизаровская», избегал освещенных улиц, но старался вести себя как можно естественней. Человек, который не прячется, не вызывает подозрений.

Недалеко от проспекта Елизарова он нашел то, что искал — магазин и телефон-автомат. Телефон работал, и это само по себе было удачей. Перед тем как позвонить, он купил пачку «Родопи», потом выкурил сигарету. Зверев стоял на освещенном крылечке магазина и курил. Мимо проехала милицейская машина Он стоял и курил… желто-синий автомобиль ехал мимо… мимо, мимо, мимо. Это было похоже на сон. Кружились в желтом свете фонаря снежинки, мигала синяя неоновая вывеска над магазином. ПМГ проехала мимо.

Зверев докурил сигарету, вошел в автомат. Захрустело под ногами разбитое стекло. Он опустил монетку в прорезь, набрал номер… Наверно, Настя сидит около телефона. Ждет, тревожится… Пробился первый длинный гудок. Сейчас она снимает трубку… Второй. Сейчас!… Третий. Четвертый, пятый, шестой… Сашка грохнул ладонью по рычагу, снова набрал номер. На этот раз трубку сняли быстро.

— Алло, — произнес Настин голос. Он звучал как будто издалека, хотя расстояние по прямой не превышало пяти-шести километров.

— Это я, — сказал он.

— Алло, — повторила Настя. — Алло.

— Настя, это я. Ты слышишь меня?

— Перезвоните, вас не слышно. Гудки отбоя. Он ударил по автомату рукой. Сильно, раздраженно, зло. Зазвенели высыпающиеся в возврат монет гривенники.

В следующем телефоне не было трубки. В третьем трубка была, вот только к телефону в квартире Тихорецких никто не подошел. Он накручивал диск раз за разом, стучал по проклятой железной коробке ладонью. Длинные гудки медленно сочились из черной эбонитовой трубки.

Он выкурил сигарету, потом набрал свой домашний номер. Мама подошла сразу.

— Это я, мам, — сказал он.

— Саша, ты где? — спросила мама. — Я уже начинаю тревожиться…

— Я потом объясню, ма… Ма, меня не искали? Никто не звонил?

— Как же, Саша… Уже два раза звонил дежурный.

— А что хотел?

— Хотел, чтобы ты срочно прибыл на службу. Спрашивали, где тебя можно найти.

Все ясно, подумал Зверев, они меня уже вычислили, в отделении уже ждут. Возле дома тоже…

— Понял, ма, — сказал Сашка бодро. — Немедля еду.

Он прикинул про себя: успели или не успели поставить его домашний телефон на прослушку? Если успели, то в двадцать седьмом сейчас готовятся к встрече, радуются: добыча сама идет в руки. Ну, ждите…

Затем он сделал звонок в офис Лысого. Телеграфно изложил ситуацию. Он знал: братки поймут и примут меры. К моменту, когда ОРБ начнет проводить обыски, квартиры Лысого, Кента и Слона будут уже стерильны.

Сашка стоял в телефонной будке, прислонившись лбом к холодному стеклу. От дыхания на грязном стекле образовался туманный кружок. Зверев закрыл глаза. Ему было очень одиноко, и он не знал, что делать.

Он постоял так несколько секунд. Или часов… А потом снова набрал Настин номер. И снова из эбонитовой трубки стали сочиться длинные гудки. Они стекали по эбониту черными каплями, черными дырами, черными кляксами, летели вниз в холодной темени телефонной будки. Они долетали до грязного пола и взрывались там… Каждый взрыв эхом отражался в голове Сашки Зверева.

Он наконец вышел и побрел прочь, к следующему автомату. Потом — к следующему.

Он звонил раз за разом, но Насти все не было дома. Что-то произошло, решил Зверев. Но что? Наконец около восьми вечера он принял решение и отправился к ее дому. Для пущей безопасности (какая тут, к черту, безопасность! Сейчас, спустя шесть часов после стрелки на Книпович, тебя, скорее всего, уже вычислили) поехал на такси. Вышел за три квартала до Настиного дома. В принципе здесь засады быть не должно. Однако он все же решил подстраховаться…

В окнах квартиры было темно. Он долго всматривался, надеясь поймать отсвет телевизора, огонек сигареты. Ничего не было. Он дежурил во дворе дома более часа, наблюдал за подъездом.

…Возможно, Зверев ждал бы и дольше, но его уже начали доставать холод, голод, боль в боку. Дважды мимо него прошел какой-то пенсионер с мелкой собачонкой на поводке. Косился подозрительно. Нужно было уходить — именно пенсионеры проявляют особую активность в выявлении правонарушителей. Достаточно этому старому пеньку позвонить в отделение — и довольно скоро здесь будет патрульная машина. Сашка покинул двор. Выходя, он бросил взгляд на подъезд, из которого вышел сегодня днем… Я куплю шампанского и буду тебя ждать.

…Перед опером Зверевым стояла традиционная для всех беглых задача: где найти надежное убежище? Он очень устал, и ему был нужен элементарный отдых. Все решения, сказал он себе, будем принимать завтра. А сейчас необходимо найти временную берлогу.

Зверев позвонил из очередного автомата своему агенту, с которым он работал накоротке, нигде не оформляя официально. Отношения с неформальным агентом у него сложились доверительные, и именно его квартиру Сашка решил использовать для ночлега. Лишь бы тот оказался в состоянии трезво мыслить — была у Косаря такая слабость, — водочки попить… К счастью, Косарь был дома и относительно трезв.

На частнике Зверев поехал через полгорода. У того же частника купил бутылку водки. Он откинулся в удобном сиденье семерки и прикрыл глаза. Машина со скрывающимся от своих коллег опером летела на север, на Гражданку. Вокруг лежал настороженный, враждебный теперь город.

Со стороны могло показаться, что Зверев спит.

Солнечное утро и чистый белый снег, покрывший землю за ночь, никак не соответствовали настроению и похмелью. Зверев поднялся со старой, расхлябанной раскладушки, на которой спал, мрачно осмотрел комнату: грязную, со скудной, разномастной мебелью, отклеивающимися обоями и трехрожковой люстрой из шестидесятых годов. Впрочем, тут многое было из той эпохи: магнитофон «Яуза», черно-белый телевизор «Волхов» и выгоревшая фотография Бриджит Бордо в открытом купальнике. И сам хозяин тоже был из шестидесятых. В ту пору Косарь был известным и удачливым вором… это теперь он стал старым алкоголиком из околокриминального мира. С больной печенью, не долеченным туберкулезом, артритом и беззубым ртом. Информацию он давал довольно редко, но когда давал — всегда качественную. Недавно Зверев взял из-под него двух гастролеров-разбойников из Сухуми.

Все эти мысли мелькнули у Сашки отстранение, периферийно. Он встал, прошел мимо спящего хозяина, мимо стола с пустыми бутылками и остатками простой холостяцкой закуски. Болела голова, во рту было сухо и омерзительно… В кухне он надолго приложился к носику старого чайника с отбитой эмалью. Вода с привкусом ржавчины текла по пищеводу, как сказочная живая вода.

Сашка поставил чайник на убогую двух-конфорочную плиту, подошел к окну. За стеклом лежал солнечный, ослепительно-снежный мир… в котором его уже искали. Молодая женщина в полушубке и яркой шали на голове везла саночки с малышом. Слой снега был тонким, полозья иногда чиркали по асфальту… малыш смеялся. Мать улыбалась. Заворочался и что-то прохрипел за стеной Косарь. Зверев отвернулся от окна, вышел в прихожую. Здесь на табуретке стоял новенький ярко-красный импортный телефон. С общим видом квартиры он никак не вязался — явно краденый. Странно, что Косарь его не пропил…

Зверев набрал номер. За вчерашний вечер и половину ночи он набирал его раз тридцать. Или сорок… Или… хрен его знает, сколько раз он набирал этот номер. Гудки. Бесконечные Длинные гудки.

— Суки! — громко выкрикнул Косарь. — Суки! Рвань!

Смеялся малыш в ярком желтом комбинезоне, на полу прихожей стояли ботинки хозяина хаты со стоптанными каблуками. Бежал куда-то таракан. Красный телефон выплевывал длинные гудки.

Бывший опер опустил трубку на рычаг. Гудки смолкли, но ничего от этого не изменилось. Сашка вернулся в комнату, закурил косаревский «Беломор» и некоторое время сидел молча. Синий дым стелился над грязной клеенкой… Селедочная голова смотрела дурными глазами. «Ну, за успехи по вымогалову!», — сказала голова и подмигнула Звереву. Сашка с ожесточением воткнул в нее беломорину.

Он встал и подошел к Косарю, потряс за татуированное плечо:

— Вставай, Михал Антоныч! Вставай, дело есть.

Косарь замычал, раскрыл мутные, в красных прожилках глаза, посмотрел непонимающе, бессмысленно.

— Вставай, петушок пропел давно.

— А? Что? — прошептал беззубый рот. — Ты что?

Косарь сел, свесил тощие ноги, выглядывающие из черных семейных трусов, почесал татуированную грудь.

— Тьфу ты! Выпить-то осталось?

Зверев поднес ему граненый стакан с остатками водки. Косарь обхватил его обеими руками, жадно выпил, сморщился.

— Сейчас, Михал Антоныч, съездишь в одно место, оставишь письмишко.

— Куда еще? Никуда я не поеду.

— Надо, дядя Миша. Очень надо, — проникновенно сказал Зверев. — Денег на такси дам, на пивко дам… Отвезешь маляву — и обратно. Очень нужно.

Кряхтя, ругаясь, старый вор начал собираться. Зверев быстро писал письмо Насте. В окно било солнце. Селедочная голова с султаном беломорины оскорбленно молчала. Бормотал что-то себе под нос Косарь.

Лысый, Кент и Слон провели ночь в изоляторе временного содержания на улице Каляева. Изолятор соединен со зданием ГУВД на Литейном сквозным закрытым проходом. Вот по этому коридорчику их и провели в ИВС, где разместили всех врозь в двухместных камерах. У Кента и Лысого соседями оказались агенты из платников. В воскресенье у обоих дома прошли обыски, которые, разумеется, ничего не дали. Каких-либо запрещенных к хранению предметов, денег или ценностей обнаружено не было. У Слона тоже провели обыск — для маскировки.

Пока Косаря не было — а не было его долго — Зверев позвонил Галкину. Семен был дома, судя по голосу — трезв. Сашке он обрадовался, как будто не виделись сто лет, хотя в пятницу половину дня провели вместе. Даже поругались маленько.

— Худо дело, Саня, — сказал Галкин. — Шестерка тобой интересуется.

Шестеркой он по-старинке назвал ОРБ.

— Я знаю, — ответил Зверев. — Что-нибудь конкретное есть?

— Чего же конкретного? В субботу часов около пяти приперлись их опера. Пальцы веером… ФБР, блядь! Разговаривали с Самим, Сам-то им пыли напустил, вызвал Кислова: так и так, сыскать мне Зверева… Звонили тебе. Ну, Сам дал нам всем понять: шестерка на тебя тянет… все, конечно, под огромным секретом… какая-то стрелка, погоня. Достать, блядь, Зверева, из-под земли! Вот мы всем отделением тебя второй день и достаем. А фэбээровцы тебя до полуночи ждали. И Сам, и Василич намекнули: надо бы тебя предупредить, а ты пропал… как тут предупредишь?

— Да, пропал… — сказал Сашка. — Что еще, Семен?

— Да что ж? Все, пожалуй… Ты, Саня, как?

— Жив пока.

— М-да… Чем я, Санек, могу тебе помочь? — спросил Галкин и заорал кому-то: — Да убавь ты звук, в конце концов! Видишь — я разговариваю.

— Спасибо, Семен, — сказал Зверев. — Пока ничего не надо. Может быть, потом…

Он попрощался, положил трубку на ворованный аппарат, стиснул кулаки… Ни голос Насти, ни голос мамы не оказали на Сашку такого воздействия, какое произвел скрипучий Сенькин голос. Уже несколько лет работа была самым главным в жизни Александра Зверева. В ежедневной суматохе он об этом просто не думал… А если думал, то как-то отстранение, мельком, с изрядной долей иронии (Как служба, опер? — А-а… дурдом!) и профессионального цинизма.

Сенькин голос, прозвучавший с сочувствием — а у еврея Галкина какое, к черту, сочувствие? Одно ерничество и зубоскальство… — Сенькин голос сказал: Все, Саня! С ментурой пора прощаться. Обратной дороги нет.

Косаря не было часа три. Сэкономил, гад, на такси — катался туда-обратно на трамвае, понял Зверев… Косарь вошел, опустил на пол прихожей пакет со звякнувшим стеклом.

— Пивко, — сказал он, — свеженькое… Водочка «Столичная».

Был он уже навеселе — видно, успел приложиться по дороге. Зверев молча курил, прислонившись к косяку. Хозяин снял и повесил на убогую вешалку свою невероятную хламиду, а потом вытащил из внутреннего кармана… письмо к Насте. Сашка узнал этот сложенный вчетверо листок сразу.

— Ты что же? — сказал он. — Не съездил?

— Съездил, Александр Андреич, съездил…

— А почему в ящик не опустил? Косарь посмотрел в лицо Звереву:

— Ваши там крутятся… Густо их, как клопов. Бабенку, говорят, вчерась в том парадном завалили… судью народную.

Сашка враз побелел, а Косарь достал из пакета бутылку водки, ловко сковырнул пробку и протянул Сашке.

— На-ка выпей, Саша, полегчает, — сказал он, а сам буравил внимательными глазками. Зверев автоматически взял бутылку.

— Что ты мелешь, дядя Миша? Как — судью завалили?

— Выпей, Александр Андреич, полегчает… Знаю. Знаю, как тяжело кровь первый раз на душу-то брать. Выпей, Саша.

Машинально Сашка сделал глоток. Водка легко покатилась по пищеводу… Старый вор все также внимательно смотрел на опера. Зверев обтер рот ладонью и протянул бутылку обратно. Косарь смотрел ему в глаза. Внезапно до Зверева дошел смысл сказанного стариком.

— Ты что, дядя Миш? Ты что хочешь сказать?

Старик молчал. Только губы кривились! Зверев опустился прямо на пол. За окном закричала ворона. Солнечные потоки били сквозь грязное стекло, ослепляли… Перезвоните, сказала Настя, вас не слышно… Она была еще жива. …Перезвоните, вас не слышно… И — черные дыры длинных гудков в холодной телефонной будке.

— Как… ее? — сказал Зверев и не услыша своего голоса.

— Я к следаку с вопросами не лез, я не прокурор… А? — Косарь глотнул из бутылки и вдруг сказал, — Худо дело… живая она осталась, Саша. Вот что.

— Настя… жива?

Солнечные потоки ослепляли и что-то снежном мире происходило не так. Неверно! Неправильно… Перезвоните, вас не слышно. ВАС НЕ СЛЫШНО НИ ХРЕНА. ПЕРЕЗВОНИТЕ!

— Настя жива? Она жива?

— В больничке…

— А в какой? Дядя Миша, не томи, говори. Зверев вскочил, навис над Косарем.

— Не знаю… Жильцы у парадного языками треплют. Мало чего натреплют… язык-то без костей. Мелет да мелет. Мало чего натреплют… язык-то без костей. Мелет да мелет.

— О, е-е, — простонал Зверев и ударил кулаком по косяку. Посыпалась вниз облезающая чешуйками краска.

— Тебе теперь, Саня, крепкое алиби нужно, — сказал Косарь. — Выживет — амба. За судью под вышку подведут.

Зверев схватил Косаря за шиворот, рывком поднял.

— Ты что, старый, ополоумел? Думаешь, что порешь?

— А ты на меня не кричи, — ответил старик строго. — Я тебя не сдам, ты меня от зоны отмазал год назад… я добро помню. И тебе добра желаю.

— Да почему ты думаешь, что это я Настю?… Объясни, старый.

— Вспомни, Саша, какой ты вчера ко мне пришел. Вспомни. Ты весь стремный был… Что у тебя с той бабой — не мое дело. Упорол косяк — бывает. Всяко бывает. А сегодня зачем меня посылал? Маляву передать? Нет, Саша, ты меня посылал понюхать: зажмурилась бабенка или нет?

Старый вор говорил горячо, откровенно. И Зверев оценил, понял, что Косарь искренен. Для человека, который двадцать лет зону топтал, это редкость… означает высшую степень доверия. Даже сочувствия.

— Извини, — сказал Сашка. — Извини. Но это не я!

Он отпустил старика. В ногах была слабость, пульсировала кровь в висках. Косарь сел на табуретку, протянул бутылку. Зверев благодарно кивнул.

Неведенье относительно Настиной судьбы продолжалось более суток. Вопросы: кто напал на Настю? Почему? — были на втором плане. Как опер, Зверев, разумеется, задавал их себе. Но главным все-таки было другое: что с Настей? Где она? Кошмар неведения продолжался более суток.

Зверев обзванивал питерские больницы. Без толку. Везде ему отвечали, что Тихорецкая Анастасия Михайловна не поступала.

Храпел и стонал в пьяном сне Косарь, а Зверев все накручивал диск красного телефона. «Не поступала», — отвечали ему. Он курил одну за другой папиросы и снова набирал номер. Не поступала такая. Солнечный день за окном съежился, завял, затянулся низким серым небом. Поднялся ветер, понес, закручивая, снег. Не поступала.

Ночью Зверев не спал. Ворочался на раскладушке, слушал, как воет ветер, как лакает пиво проснувшийся Косарь. Было тошно на душе, тоскливо, одиноко. Мучило чувство вины: он нисколько не сомневался, что нападение на Настю сопряжено с ситуацией вокруг Джабраилова. Но как именно сопряжено? Через кого? Почему?

Утром он едва дождался девяти, снова сел на телефон. Подружка Насти в суде (А-а… какие подруги, Саня? Так, ведем бабские разговоры за кофе) сначала насторожилась: какой Зверев? Саша?… Какой Саша?… А потом заплакала вдруг и сказала без всякого перехода:

— Саша, ее ведь убить хотели. Вы что же, не в курсе?

— Нет, — ответил Сашка очень убедительно, ОШЕЛОМЛЕННО. И сам себя мгновенно возненавидел за эту профессиональную ментовскую ложь. Кому же ты лжешь: не себе ли? А?… Молчишь, мент поганый?

А подружка поплакала-повздыхала и так же внезапно успокоилась:

— Да живая она… обошлось. Там, слава Богу, врач случайно подвернулся, нашел ее на лестнице. Не он бы, так неизвестно, что могло бы быть.

— Где она лежит? — спросил Зверев.

— В Сведловке. Хотите навестить?

— Э-э… надо бы, да вот и не знаю…

— К ней все равно не пускают… Я пыталась, но даже с удостоверением судьи не пустили.

— Благодарю вас, всего доброго, — сказал Зверев сухо и положил трубку. Ему стало немножко легче — живая она… обошлось.

Зверев побрился электробритвой Косаря, критически посмотрел в зеркало. Пьянка, стресс, бессонница… страх. Темные круги под воспаленными глазами.

Посмотрим, как там они не пускают… Он посчитал деньги в бумажнике. Оказалось, тридцать шесть рублей. Два червонца положил на табуретку в прихожей, вышел, захлопнул за собой дверь.

Обошлось, сказала подружка по бабским разговорам… обошлось. Он только сейчас сообразил, что даже не спросил: как состояние Насти? Какие, собственно, у нее ранения? Эх ты, опер! Растерялся, расклеился, только что сопли не распустил. А тебе теперь работать надо! Пахать. Найти того подонка или подонков, которые ранили Настю… если тебя раньше не возьмет ОРБ.

В трамвае Зверева окружали такие же угрюмые и похмельные морды, как у него самого. Он, в принципе, ничем не отличался от массы жителей северной столицы. Озабоченные ростом цен, неопределенностью будущего, шоковой терапией, угнетенные от выпитого вчера, хмурые ехали люди. И все-таки… все-таки ни одного из пассажиров этого трамвая не разыскивала милиция. Ни над одним из них не висела угроза ареста. И, в конце концов, ни один из них не подставил любимую женщину под нож. А он, Сашка Зверев, подставил.

Неожиданно он ощутил на себе чей-то внимательный взгляд. Неприятно заныло в подреберье. Неужели — все?… Маловероятно. Почти невероятно. Но… ты же сам знаешь, как ЭТО бывает. Стремительное движение двух неприметных мужчин с разных сторон… сильные руки Не дергайся, Зверев, ты арестован!… Щелчок наручников, торжествующая улыбка.

Сашку сильно толкнули в бок. Он резко развернулся. И встретился глазами с человеком, который его разглядывал… Толик-Кнут, карманник с Лиговки. Толик приветливо улыбнулся, Зверев ответил кривой ухмылкой. Сердце колотилось. Мерзко скрежетал на повороте трамвай.

В палату, где лежала Настя, действительно не пускали. Но удостоверение еще лежало в кармане… Оно все еще обладало магической силой и способностью быстро открывать многие двери. Для этого, правда, пришлось дождаться заведующего отделением. Красивый пожилой грузин повертел в руках ксиву, хмыкнул и сказал:

— Сколько же вы ее мытарить-то будете? Прокуратура, розыск, судейские чины… бегаете толпами, а проку нет никакого.

— Извините, служба у нас такая, — неохотно сказал Зверев.

— Вот скажите, молодой человек, вы найдете тех, кто это сотворил?

— Я сделаю все, чтобы их найти, — ответил Сашка твердо. Он плотно сжал губы, выражение лица стало жестким. Врач внимательно посмотрел на него, сказал:

— Ну-с, желаю успеха. Можете поговорить с Анастасией э-э… Михайловной. Очаровательная, доложу я вам, женщина.

Я знаю, — чуть было не сказал Сашка. …Настя смотрела огромными темными глазами. Лицо выглядело очень бледным. И чувственные коралловые губы побледнели, вытянулись в длинный блеклый мазок акварели. И бинты на голове… Господи! Какой же я идиот. Опер, блин! Ни разу не удосужился спросить, как ее ранили. Все казалось — ножом. Почему ножом?… Идиот, лох, дешевка!… бинты на Настиной голове лежали аккуратной марлевой шапочкой. Белые как снег. Страшные, как вдовья вуаль. И глаза Настины огромные смотрели в лицо Звереву МОЛЧА. …Почему она так смотрит?… Почему ты так смотришь? Почему?

— Почему ты так смотришь на меня, Настя?

Ресницы дрогнули, скривились бледные губы… и слеза показалась в уголке глаза. Ах, вы, слезы женские! В каратах вас не взвесишь… не измеришь… да и вообще никогда ничего про вас не поймешь.

— Как ты? — задал Зверев глупый вопрос и неловко двинулся к кровати. Шторы в палате были задернуты, горел светильничек в изголовье, и в его свете смотрели темные глаза с родного лица…

— Ты что, добить меня пришел?

Сашка показал пальцем на стакан, и бармен равнодушно налил еще водки. За его спиной искрились десятки бутылок со спиртным. Цены здесь были аховые, и Сашка даже не знал, хватит ли остатков его денег. Какое, к черту, это имеет значение?

Он выпил, швырнул на стойку пятнадцать рублей и вышел. На лестнице столкнулся с опером из спецслужбы — Женькой Кондрашовым. Женька посмотрел удивленно, сказал:

— Здорово, Саша.

— Привет, Женя.

— Слушай, Саша, тут понимаешь какое дело…

— Жень, — невежливо перебил Зверев, — не спрашивай, и мне не придется врать… Лады?

— Лады, — сказал Кондрашов. — Выйди через черный ход, у главного стоит ПМГ. Знаешь, как его найти? Налево, через вестибюль…

— Спасибо, знаю.

Зверев повернул налево и скрылся в пустом вестибюле. Кондрашов озадаченно потер рукой подбородок и пошел по своим делам.

Сашка вышел через заставленный ящиками двор. Шел снег. Тяжелые, влажные хлопья вертикально опускались из глубины серого неба. Посреди хоздвора чернела огромная лужа. Снежинки падали в воду, таяли. На краю лужи две вороны дрались из-за сизого мясного ошметка. Зверев закурил и вышел на улицу. Здесь дул сильный ветер с Невы, снег летел косо… Сашка поднял воротник куртки. Идти ему было некуда, и он пошел так, чтобы ветер дул в спину.

Двести граммов водки, выпитых в баре гостиницы «Москва», согревали изнутри, возвращали способность соображать. Можно сказать по-другому: они притупили боль. Зверев шел бесцельно, курил. Ветер с хлопьями снега дул в спину.

…Разговор с Настей получился очень тяжелым… Ты что, добить меня пришел? Навряд ли это вообще можно назвать разговором. Скорее — допросом. Странным допросом, переходящим в истерику, в исповедь, в слезы, в отрешенное молчание… Он пережил этот разговор снова.

…Она ждала. Она купила шампанского… и накрыла стол. И надела кружевное белье… то, черное, что тебе нравится, опер… Она ждала час, другой. Было тоскливо. Страшно. Ты можешь это понять — СТРАШНО?!

…А она стояла у окна. И небо темнело, темнело, темнело… И уже стало ясно, что что-то случилось… А потом был первый звонок, но она не успела подойти. Или — если хочешь — боялась… А потом второй звонок… кто-то позвонил и молчал… И стало еще страшней. Нет, не так… ЖУТКО стало. Ты понимаешь, жутко!… Не плачь, родная, я с тобой… Руки! Убери руки! Как ты можешь, Саша? Как ты можешь?…

…А потом, когда раздался звонок в дверь, и я подбежала и увидела тебя… Ме-меня? Как — меня?… В глазок, опер, в глазок.

И уже все стало совсем непонятно. Глаза Настины смотрели, сухие, строгие… Зверев, не спрашивая разрешения, закурил прямо в палате, и Настя попросила: дай мне, и он отдал сигарету. И она затянулась… Плыл тяжелый дым в свете лампы, плыл, и как пьяные, плыли мысли. Белела на голове Насти повязка.

…Зачем ты так, Саша? Я бы и сама тебе отдала все деньги… Я бы все отдала. Зачем же ты?… Настенька, родная, что ты говоришь? Подумай, что ты говоришь?! Я в это время названивал тебе… я все автоматы в районе «Елизаровской» обошел. Настя, одумайся! Это не мог быть я!… Ну, значит, не ты. Значит, твоя тень с дубинкой… А я-то, дура, надеялась…

Грузовик закричал клаксоном пронзительно, завизжал тормозами. Его несло по мокрому месиву… Зверев повернул голову, увидел искаженное лицо водителя за лобовым стеклом. Водитель что-то кричал. Сашка равнодушно смотрел на стремительно приближающийся радиатор.

Лечащего врача Насти Зверев нашел во внутреннем садике. Несколько мужчин и женщин стояли у капота новенькой «Волги». Автомобиль был, что называется, нулевый, даже без номеров. Компания пребывала в состоянии радостного возбуждения, на капоте стояла бутылка шампанского и разномастные чашки, стаканы, мензурки.

Некоторое время Зверев наблюдал за людьми у «Волги» со стороны. Очевидно, решил он, кто-то купил машину… обмывают. Не худо зарабатывают эскулапы… Зверев смотрел со стороны и пытался определить, кто же из них нейрохирург Эрлих.

Высокий мужчина в длинном двубортном пальто вытащил из салона еще одну бутылку шампанского и стал ее трясти.

— Мишка, — закричала женщина в полушубке, наброшенном поверх белого халата, — что ты делаешь? Пены же будет море!

— Ее-то нам и нужно, — ответил мужчина. Он ловко распечатал бутылку и направил пенную струю на машину. Остальные зааплодировали. Зверев решительно двинулся вперед.

— Здравствуйте, мне нужен Михаил Давыдович Эрлих, — сказал Сашка.

— Я Эрлих, — отозвался мужчина с шампанским в руках. — Чем могу?

— Я бы хотел поговорить об одной из ваших пациенток.

— Завтра, голубчик, завтра… Сегодня, извините, занят.

— Сожалею, Михал Давыдович, но придется сейчас.

— Господи! — вздохнула женщина в полушубке. — Ну что за народ? Вам же сказали — завтра. Раз в жизни человек машину купил, и то не дают спокойно отметить…

— Извините, — повторил Зверев. — Очень нужно. Я из уголовного розыска.

Теперь на него смотрели несколько пар глаз. Опускались сумерки, красиво стекала пена по черному борту автомобиля, белели халаты врачей.

— Слушаю вас, — сухо сказал Эрлих. На Сашку он смотрел откровенно неприязненно.

— У меня всего несколько вопросов. Может быть, мы отойдем?

Врач и опер сделали несколько шагов в сторону. Эрлих так и держал в руках пустую бутылку из-под шампанского. Горлышко, как ствол оружия, было направлено Звереву в живот.

— Ну-с, молодой человек, я слушаю вас, — сказал врач. Зверев усмехнулся: с врачом они были примерно одного возраста.

— Меня интересует Анастасия Тихорецкая.

— Так уже были ваши. И я, и Костя с ними общались, все рассказали. Чего же еще-то?

— Скажите, Михаил Давидович, с вашей точки зрения: ее хотели убить?

— Навряд ли… Удар, конечно, был сильный, но навряд ли. Обширная субдуральная гематома… вещь, разумеется, неприятная, но не смертельная.

— Ага, — сказал Сашка, — понятно… А вы упоминали какого-то Костю — это, извините, кто?

— А вы что же — не знаете? — врач посмотрел удивленно. — Константин Евгеньевич — наш юрист. Он, собственно говоря, и нашел Анастасию Михайловну на пороге квартиры… привез к нам сюда на своем автомобиле.

— Понятно… а где вашего юриста можно найти?

— Костя! — позвал Эрлих, обернувшись к «Волге». Один из мужчин отделился от группы и подошел к ним.

— Костя, вот товарищ из милиции хочет с тобой поговорить…

— Ну, коли из милиции…

— Капитан Зверев из уголовного розыска, — представился Сашка. — Скажите, пожалуйста, Константин Евгеньевич, это вы обнаружили Анастасию Тихорецкую?

— Д-да, — неуверенно ответил юрист.

— А как же это произошло? В какое время?

— Ну… ну что-то около пяти часов… в начале шестого… А что? Я уже, собственно, все рассказал следователю.

Юрист выглядел смущенным, испуганным.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал Сашка. — Работа у нас такая. Расскажите, пожалуйста, еще раз, как это произошло.

— Ну, я собственно, жил когда-то в этом доме… Так что с Тихорецкими знаком хорошо. Замечательные, доложу вам, люди. Анастасия Михайловна — судья, Павел Сергеевич — полковник милиции…

— Да, я знаю, — перебил Сашка. — Меня интересует, как вы обнаружили Тихорецкую.

— Ну, что тут скажешь? Я вошел в подъезд… на третьем этаже вижу — дверь в квартиру Тихорецких открыта. Не то чтобы нараспашку, а так — приоткрыта. Свет горит в прихожей… А Настя… прошу прощения — Анастасия Михайловна — лежит ничком на полу, лицо окровавленное, стонет… Ужасно! Это, поймите меня, ужасно!

— Да, я вас понимаю. Продолжайте, пожалуйста.

— Да, собственно, все… Я растерялся сначала. Потом вызвал скорую. А потом подумал, что скорая, может быть, неизвестно когда… понимаете?

— Понимаю, — кивнул Сашка.

— И я решил отвезти ее сам, на своей машине. Вот так! Отвез, сдал с рук на руки Михаилу. Он ей и оказал помощь…

Юрист еще что-то говорил, но Зверев слушал уже вполуха. Уже было очевидно, что никакой стоящей информацией он не располагает. Белые халаты у черной «Волги» в нетерпении поглядывали на Зверева. Размазывались остатки пены на тускло отсвечивающем капоте, в холодном сумеречном воздухе звучали слова: субдуральная гематома. Горлышко бутылки нацеливалось в живот ссучившегося мента Зверева. Голые черные деревья стояли неподвижно… Ты что, добить меня пришел?

И снова встала та же проблема: где ночевать? Вечная проблема любого человека на нелегальном положении. Можно было, разумеется, пойти к Косарю… но не хотелось. Не хотелось идти к человеку, который считает тебя убийцей. Вот так, Саша! Старый спившийся уголовник, за которым есть и мокруха, считает тебя убийцей… И Настя тоже. Настя считает тебя убийцей.

Зверев медленно брел по улице. Денег у него не было. Крыши над головой тоже не было. В родном городе он вдруг оказался чужим и никому не нужным… кроме сотрудников ОРБ… да прокурорского важняка, расследующего дело о нападении на судью Тихорецкую А.М.

Сашка брел по улице. Он не чувствовал ни голода, ни усталости, хотя был голоден и провел весь день на ногах. Он пытался проанализировать ситуацию с Настей. Все в этой истории было странно, глупо… Настолько глупо и странно, что казалось неправдоподобным. Именно это свидетельствовало о реальности ситуации: ложь-то всегда выглядит убедительно.

Итак… Настя ждала его, и он пришел.

В глазок встревоженная Настя увидела мужчину в коричневой кожаной куртке, джинсах… ростом и комплекцией как Зверев. Лица в темноватом подъезде она не разглядела. Она была уверена — Сашка… И открыла дверь… и сразу — удар по голове! Сильный удар по голове, который, в принципе, мог оказаться смертельным… Цель? Цель — несомненно — деньги. Портфельчик господина Джабраилова исчез. Но о том, что находится на антресоли квартиры первого заместителя начальника ГУВД, знали только Зверев, Лысый и Настя. Лысый сидит, Настя… Настя едва не погибла. Единственным, кто мог это сделать, оказывается он Александр Зверев. Абсолютная, невозможная ложь, которая так похожа на правду. Не бойся, Зверев, я никому ничего не скажу, — шепнула Настя.

О, Господи! Да что же это? Да что же это такое?

Думай! Думай, ты же опер… чудес не бывает. Все преступления (а корыстные особенно) укладываются в строгие и, как правило, простые схемы. Никакой мистики или чертовщины здесь нет… думай, опер.

Мог провернуть нападение на Настю Лысый? Теоретически — мог. Но Сашка в это не верил. Не тот человек, не тот случай…

Могла Настя рассказать кому-либо о деньгах? Теоретически — да. А практически — глупость, абсурд.

Но ведь есть же, есть же кто-то, кто пришел под видом Зверева и нанес этот подлый удар! Он где-то совсем рядом, и я обязан его вычислить и найти. И я это сделаю. Я обязан это сделать. Я в очень тяжелом положении сейчас, но я это сделаю.

Зверев пошарил в карманах и выудил монетку. Спустя несколько минут он нашел телефон-автомат и позвонил в офис Лысого.

— Приходи, — сказали ему не очень охотно. Он усмехнулся и подумал: а чего другого ты ждал? Что тебе обрадуются, как брату родному? Ребята ушли на дело с тобой… теперь они все закрыты, а ты на свободе…

И тем не менее, идти ему больше было некуда: крышу, деньги и помощь ему могли дать только бандиты.

Штаб-квартира Лысого располагалась в здании заводского общежития. Но с отдельным входом с торца здания. Стальные двери еще были редкостью, какие-либо телекамеры наружного обзора — тем более. Зверев поднялся на четыре ступеньки крылечка и остановился перед обычной деревянной дверью с обычным глазком. Нажал на кнопку звонка. В глубине помещения зазвенело. Звук был негромкий… Колыхнулась штора на окне слева от двери. Сашка понял, что его разглядывают не только через глазок. Он снова положил палец на звонок, нажал и держал не отрывая… Еще раз колыхнулась штора, щелкнул замок, и дверь открылась.

Очень коротко подстриженный мужчина в спортивном костюме нехотя спросил:

— Че надо?

Он явно был из рядовых бойцов, и Зверев коротко бросил:

— Со старшими поговорить. Я звонил.

Боец посторонился, пропуская внутрь. Зверев вошел и оказался в маленьком закутке, заставленном коробками с иероглифами.

— Туда проходи, — стриженый махнул рукой в сторону дальней двери. Оттуда доносились голоса, пробивалась полоса света сквозь щель. Зверев двинулся вперед, крепыш остался возле двери.

…На Сашку смотрели три пары глаз. Настороженных, недоверчивых. Из троих Зверев знал только одного, да и то условно — видел однажды, когда совещался с Лысым в кафе. Три пары глаз в упор смотрели на Зверева. Он тоже внимательно разглядел всех троих, безошибочно определил, кто же здесь старший.

— Здравствуйте, — сказал Сашка. Ему ответили односложно: «Здорово». Сесть никто не предложил, и он опустился на стул без приглашения.

— Вы меня знаете?

— Может, знаем, а может, нет…

— Вот ты (Сашка посмотрел на единственного знакомого) меня с Виталиком видел… так?

— Ну и что дальше? — вопрос прозвучал равнодушно. Или, по крайней мере, братку хотелось, чтобы голос звучал равнодушно.

— Я пришел за помощью. Виталий мне доверяет. Мы вместе… ходили на дело. Да сорвалось…

Зверев подбирал слова мучительно, впервые в жизни он оказался в ситуации, которую не мог себе раньше представить: он просил помощи у бандитов. Не ради дела, а для себя лично. Он просил.

— Виталик, значит, тебе доверял? — тяжело сказал один. — На дело вы вместе ходили? Ну ты, бля, сладко поешь!

— Я не пою… Я говорю как было.

— Так-так… Вот только Виталик с пацанами на нарах теперь. А ты, мент, на свободе.

Братков надо было убедить… Их обязательно надо было убедить! Иначе он останется совсем один и через день, или через неделю — рано или поздно! — будет задержан.

— Я в розыске, — сказал Зверев.

— Слова! Чем докажешь?

— А кто вам первый сообщил про задержание? Кто предупредил, чтобы перед обысками подчистили? Если бы я был подставой — стал бы звонить?

Аргумент был хороший, весомый. Братки переглянулись. Благодаря звонку Зверева они успели эвакуировать ценности из квартир Лысого, Кента и Слона, а из офиса — обрез и самодельный малокалиберный револьвер.

— Допустим, — сказал один, с наколотыми перстнями на руке. — Допустим, так. Но сейчас у нас связи с Лысым нет… Вот переведут в Кресты — другое дело, сразу почту наладим.

— Завтра трое суток истекают, — сказал Сашка. — Значит завтра и переведут.

— Вот завтра и свяжемся. Подтвердит он, что ты не сдавал — будет разговор. А пока ты — мент… Помощи пришел просить? А пацанам чего ж не поможешь? Им сейчас нужнее, чем тебе: адвокаты, подогрев. Бабок зашли им, красный.

— Рад бы, — сказал Сашка. — Да нечего. Человек с перстнями засмеялся, блестнули стальные зубы. Смех звучал издевательски, с характерными блатными интонациями. Зверев молчал… смех резко оборвался, и человек сказал:

— Куда же они делись-то? Слон говорил, что вы с барыги уже получили, а бабки все у тебя… Ну?

— Нет денег.

— Как нет? — ощерился человек с перстнями.

— Вот так: нет — и все! Долго объяснять… Повисла тишина. Нехорошая, опасная.

Хлипкий мостик наметившегося доверия начал раскачиваться, трещать…

— Мы тебя сюда не звали — сам пришел, — сказал третий участник разговора. До сих пор он не произнес ни слова. — Пришел — говори. Не хочешь — иди отсюда.

«Он прав», — подумал Зверев. — «Меня сюда не звали, сам пришел. Пришел, попросил помощи… он прав».

— Бабки я оставил в надежном месте, — сказал Сашка. — Виталий в курсе. Но… в день, когда ребят повязали, кто-то хату бомбанул. Хозяйку чуть не убили, лежит в больнице.

— Эва-а чего, — отозвался тот, что с перстнями, — пацанов загребли, один ты остался по воле бегать. И в тот же день хату — надежную, ты сказал, хату — бомбанули. Кто же это такой шустрый-то мог быть?

Все! Звереву стало ясно — все! Здесь ему тоже не поверят. Ему не поверила Настя. Ему не поверил Косарь… братаны тоже не верят.

— Я пришел за помощью.

— Пусть маруха твоя тебе помогает… которую бомбанули.

Последнее слово «бомбанули» — блатной произнес с издевкой. Мостик доверия рухнул. Зверев понимал — теперь ему не верят ни на грош. Он выложил последний аргумент. Совершенно глупый, неубедительный, работающий против него… Но другого выхода не было.

— Слушай… мне врать незачем. Меня подставляют: дело повернули так, будто это я взял хату… будто это я чуть не убил свою женщину. Ну, на кой хрен я бы к вам пришел?

Блатной даже покачал головой.

— Сам на тебя удивляюсь. На хер ты пришел? Перо в бок получить? Я бы тебя, красный, с удовольствием на перышко поддел… да без Лысого не могу. Придется, — он ощерил железный оскал зубов, — повременить. Но это ненадолго.

На следующий день задержания, в соответствии со статьей 122 УПК РСФСР по подозрению в совершении преступления граждане Мальцев, Карасев и Квасцов — они же Лысый, Кент и Слон — были с санкции прокурора переведены в следственный изолятор ИЗ 45/1. Он же — Кресты.

Из подозреваемых они превратились в подследственных.

Условия содержания в СИЗО несравненно тяжелее, чем в ИВС на улице Каляева, где задержанные сидят в двухместных номерах. В следственной тюрьме в камеры забивают по двенадцать-пятнадцать человек. Здесь течет другая жизнь. Но наш рассказ о тюрьме впереди… Сейчас мы просто констатируем факт:

Виталий Мальцев по прозвищу Лысый оказался в тюрьме. Он, как и Кент, уже бывал здесь. Тогда, год назад, его освободили за недоказанностью.

Менее чем через сутки Лысый установил связь с волей. Способов для передачи информации туда-обратно существует немало. Малявы передают следователи, адвокаты, контролеры… Словесную информацию несут покидающие — или, напротив, — прибывающие в Кресты сидельцы. А есть и еще более простой способ… Если ты, читатель, прогуляешься по Арсенальной набережной мимо дома N 7, то обязательно увидишь там неожиданные картинки: кричащих людей. Они подносят руки, сложенные рупором, ко рту и что-то кричат, обращаясь к мрачным темно-красным кирпичным корпусам тюрьмы. А потом они слушают ответы, выкрикиваемые из зарешеченных окон. Им мешает шум транспортных потоков на набережной. Их слова относит ветер с Невы. Иногда их гоняет милиция… Но каждый день напротив стен старой тюрьмы все равно появляются люди. Сюда приходят матери и жены, приходят дети. А чаще всех сюда приходят те, кому нужно пообщаться ПО ДЕЛУ.

В среду, четвертого ноября девяносто первого года, на Арсенальной набережной появился мужчина в черной кожаной куртке и кепке. Он бывал в Крестах трижды, отлично представлял себе внутреннее расположение тюрьмы, знал все писаные и неписаные правила. Он почти безошибочно остановился напротив нужного окна, выплюнул изо рта сигарету и посмотрел по сторонам. На набережной было пусто. Ветер гнал мелкую волну по серой невской воде. Гранитный парапет, покрытый птичьим пометом, казался присыпанным снежком.

Человек посмотрел на часы, сложил руки рупором и крикнул, обращаясь к окнам третьего этажа:

— Три — один — девять. И сразу в ответ донеслось:

— Говори.

Слова Лысого, перелетевшие тюремную стену, перелетевшие асфальтовую реку Арсенальной набережной, подхваченные ледяным ветром над Невой, резко переменили жизнь Зверева. Он вошел в команду.

Впрочем, он был уже готов к этому. Более того, он этого ждал. Обстоятельства загнали бывшего опера в угол. Разумеется, накопленный жизненный и — главное! — профессиональный опыт позволяли ему избегать множества ошибок, которые в его положении наделал бы простой смертный. Он был умен, хитер и решителен. Возможно, он смог бы довольно долго избегать задержания… Но кроме всего этого, ему требовалось решить одну задачу: разобраться с ситуацией вокруг Насти. А для этого требовалось время, свобода, деньги и помощники.

Любой опер имеет огромное количество знакомых в милицейском, криминальном и околокриминальном мирах. При желании, Зверев смог бы раздобыть деньги и решить часть проблем. Но далеко не все. Предложение войти в команду Лысого значительно расширяло его возможности… он согласился не раздумывая. Собственно, выбор был сделан раньше. Сложные обстоятельства только закрепили его.

…А положение бригады Лысого было незавидным. В криминальном мире законы просты: можешь отобрать кусок у ослабевшего конкурента — отбери! Питер только кажется большим… на самом деле он маленький. Не хватает его на огромное количество желающих занять место под солнцем. За это пресловутое место идет борьба. Жесткая, а иногда откровенно жестокая. Сломанные ребра, челюсти, сожженные автомобили — самая малая цена, которой можно заплатить. Все чаще разборки между группировками стали превращаться в побоища, загремели выстрелы. Газеты и телеканалы наперебой сладострастно твердили слово рэкет, рассказывали о стычках между группировками. Врали много. А реальность была обыденней и от этого еще страшней.

Весть об аресте Лысого и двух его бойцов прокатилась по городу очень быстро: братаны все друг друга знают. В одних и тех же кабаках тусуются, общие темы перетирают: кого закрыли? Кто откинулся? За сколько Петруха БМВ взял? Да как Чапу хоронили, да как Верка-Кобыла чухонца на две тонны баксов опустила… да какой толщины и веса цепь золотая у Штифта… Разные темы, разные… Но все — крутые. И опять — кого закрыли?

Закрыли Лысого с бойцами!… Ну, бля, это в цвет. Лысый у меня когда-то точку отбил. Пора и поквитаться.

К Стасу прибежал директор универсама: «Караул, наехали!» Синяк под глазом просвечивал даже сквозь слой тонального крема. Юрий Моисеевич был напуган. Рассказал, что пришли какие-то бритые… восемь человек. Сразу прошли прямо в кабинет. Для начала разговора один вдребезги разнес телескопической стальной дубинкой телефонный аппарат. Потом доходчиво объяснили: Лысый больше в наших играх не участвует. Платить будешь нам. Понял, крыса?

Директор рассказывал, как дал отпор бритым… Всем было ясно — врет. Струсил он, наложил в штаны. Да ему, в общем-то, без разницы, кому платить… Боялся Моисеич оказаться меж двух огней. Боялся, что может пострадать бизнес: взорвут, подожгут, самого покалечат…

— Бритые, говоришь? — сказал Киндер и провел рукой по голому черепу. — Мы, Моисеич, тоже не сильно лохматые. Не ссы, в обиду не дадим.

— Кто такие, Моисеич? — спросил Стас. — От кого пришли?

— Сказали: от Гитлера. Что же творится-то? Что делать-то?

Директор универсама осторожно прикоснулся к синяку, потом испуганно отдернул руку, скривился, как будто хотел заплакать.

— Ничего не делать, — спокойно ответил Стас. — Иди и работай, как работал.

На самом-то деле он не был так спокоен, как хотел казаться. Как и все, он думал: ну, началось. Не столько успокоенный, сколько еще больше напуганный, Юрий Моисеевич ушел. Семеро собравшихся мужчин некоторое время молчали. Думали все одинаково: если сразу и жестко не дать оборотку — сомнут, отберут все. Оно, конечно, не по понятиям… да кто на них смотрит, на понятия? После паузы Киндер сказал:

— Нужно забивать стрелку, решать вопрос.

— И — что? — спросил Стас негромко.

— Гасить, — ответил Киндер. Все! Слово произнесено. И за этим безобидным словом стоит смерть. Она вытягивает губы трубочкой, дует холодным ветерком с запахом могилы… дует горячим ветром с кислым запахом пороха… и задувает свечу человеческой жизни.

ГАСИТЬ.

— Гасить, — сказал Киндер, и все замолчали. Это только в книжках про бандитов решения об убийстве принимаются легко и просто. В жизни все гораздо сложней, и нельзя исключить, что холодный ветер задует и твою собственную свечу.

Но сил тягаться с командой Гитлера было маловато. Поэтому вариант гасить был наиболее приемлемым: тут превосходство в количестве бойцов не принципиально.

Зверев сидел несколько на отшибе, слушал молча. Формально он уже был членом команды. Но произошло это волюнтаристским путем: по распоряжению Лысого… для братков он все равно оставался чужим. Да еще и ментом… Для него сняли однокомнатную хату, дали денег. Но это ничего не меняло — он все равно оставался чужаком. Ему не доверяли. Свой среди чужих, чужой среди своих. Чужим для своих он уже стал, а вот своим среди чужих еще нет.

— Гасить, — сказал Киндер. Повисла тишина.

Зверев кашлянул, затушил сигарету и произнес в тишине:

— Есть предложение.

К нему повернулись шесть голов.

Бригада Гитлера приехала минута в минуту. Свои тачки по-хозяйски поставили на стоянке перед универсамом. Сразу несколько машин, принадлежащих покупателям, оказались заблокированы… захочешь отъехать, а не сможешь! Жди, пока хозяева жизни решат свои вопросы и уедут. Запуганные обыватели помалкивали — сам вид бандитских тачек без номерных знаков говорил о многом.

О прибытии Гитлера и его бойцов доложил по уоки-токи наблюдатель с улицы. Он в команду Лысого не входил, но иногда привлекался для разовых поручений.

— Минута в минуту, — сказал Стас. Юрий Моисеевич закивал головой. Стас обернулся к нему, бросил. — Иди, Моисеич, встречай. Да не ссы ты… делай, как договаривались — все будет о'кей.

Директор снова кивнул и вышел из кабинета. Он трясся, как студень, морда пошла красными пятнами.

А бойцы Гитлера уже шли через торговый зал. Покупатели при виде группы бритоголовых амбалов в черной коже и спортивных штанах жались к стеллажам с продуктами. Уверенные в себе, наглые, сбитые в стаю, они внушали страх… И они сами знали, что внушают страх. И добивались именно этого эффекта. И добились: не только обыватель, но и вчерашние хозяева точки — команда Лысого — уже дрогнули… Вчера вечером Гитлеру позвонил Киндер и забил стрелку. По той неуверенности, что звучала в голосе Киндера, было очевидно: к отпору люди Лысого не готовы. Скорее всего, будут торговаться, пытаясь сохранить хоть какую-то долю от доходов. Посмотрим, думал Гитлер, может, чего и оставлю… как вести себя будут.

— Добрый день, Геннадий Адольфович, добрый день, — подскочил к Гитлеру директор. Обычно вальяжный и уверенный в себе, сейчас работник прилавка выглядел неважно: галстук сбит на сторону, морда в красных пятнах.

— Здорово, — ответил Гитлер. — Ну, где эти? Пришли?

— Ждут, — отозвался Юрий Моисеевич. — Я провожу. Извините, не могу принять в кабинете, ревизоры приехали из главка — оккупировали. Так что в другом помещении сможете потолковать… Я извиняюсь.

Гитлер, наблюдая, как мельтешит директор, ухмыльнулся: барыга он и есть барыга… ревизоры из главка… теперь самый главный ревизор для тебя — я. Усек, урод?

Директор семенил рядом — сбоку что-то говорил-говорил, оглядывался на бойцов, перекатывающих во рту резинки. Группа в черной коже шла по коридору, освещенному люминесцентными лампами. Стены были облицованы кафельной плиткой. Когда-то она была белой, теперь потускнела и потрескалась. Местами на ней виднелись ржавые потеки. Черные кожаные куртки заполняли всю ширину коридора. Гудели электродвигатели… то ли вентиляция, то ли какие-то машины. Свет ламп делал лица людей безжизненными. Чем-то все это напоминало прозекторскую…

— Сюда, пожалуйста, — показал на дверь директор.

Гитлер толкнул ладонью дверь. Скрипнули петли. Группа людей в черном вошла в помещение. Директор остался снаружи. Он привалился к стене и обтер пот с лица рукавом. Через несколько секунд к директору подошел человек в замызганной поварской куртке. Он подмигнул Юрию Моисеевичу и встал рядом. Из-под белого колпака смотрело лицо Зверева. Сашка вытащил из кармана куртки сигареты и закурил.

…Гитлер вошел первым. За столом в углу сидели Стас, Киндер и незнакомый Гитлеру крепыш. Крепыш пил пиво. Кроме стола, трех стульев, скамейки вдоль стены и шкафчика в противоположном углу здесь больше ничего не было. Задняя стена состояла из дверей больших промышленных холодильников. Звук электродвигателей здесь был еще громче.

— Хайль Гитлер! — сказал Гитлер, но поднимать руку в нацистском приветствии не стал. Трезвый он никогда этого не делал.

Трое за столом поднялись. Поздоровались. Количество людей Лысого определенно говорило о том, что стрелочка назначена мирная, с единственной целью — поторговаться. Гудели электромоторы, что-то дребезжало, издавая противный жестяной звук, пахло сырым мясом.

— Ну, зачем звали? — весело спросил Гитлер.

— Зачем, Гена, нашу точку отбираешь? Неправильно это, не по понятиям…

— Слышь, Стас, понятия не я придумывал. Вот ты — жулик, ты по ним и живи. А в братанские дела не лезь. Понял?

— Понял, — тихо произнес Стас. Он действительно был из блатных, до некоторой степени человек в среде братвы случайный. Глаза у него вдруг блеснули, и он выкрикнул во весь голос: — Понял!

Разом распахнулись двери всех трех холодильников, а крепыш метнул бутылку в голову ближайшего из людей Гитлера. Из проемов огромных холодильников появились люди в белых куртках, белых колпаках на голове. В руке у каждого — кусок водопроводной трубы. Центральная камера была наполовину заполнена синеватыми свиными полутушами. Они слабо покачивались на крюках… Зрелище было жутким… Из распахнувшихся огромных дверей вырвались в тумане морозного воздуха мясники. Вместо разделочных тесаков в руках у них были ржавые обрезки водопроводных труб… Покачивались свиные полутуши.

И началась бойня. Быстрая, жесткая, молчаливая. Крики избиваемых людей раздались позже, когда уже прошел шок и пол покрылся первой кровью. Хрустели кости, железо врезалось в человеческую плоть с мерзким чавканьем. Мелькали водопроводные трубы в руках мясников, веером разбрызгивая кровь, с воем крутился Гитлер, а Стас молотил его куском блестящей цепи. Сопротивления фактически не было — бойцы Гитлера были ошеломлены, деморализованы и безоружны. Двое задних метнулись в дверь. Но здесь их ждал Зверев. Криво улыбаясь, Сашка встретил первого мощным прямым ударом в голову. Боец рухнул. Второй ошеломленно посмотрел на Сашку вытаращенными глазами. Зверев улыбнулся и поманил его пальцем в черной перчатке. Боец Гитлера не был трусом, имел опыт рукопашных схваток и понимал, что прорываться нужно только здесь… сзади, за его спиной, все уже заканчивалось. Он сглотнул и бросился на мясника Зверева. Ему мешало перекрывающее выход тело его же товарища, сзади подгоняли крики. Он прыгнул и налетел на выброшенную вперед ногу Зверева.

Бойня продолжалась секунд двадцать. Затем Сашка втащил одного за другим обоих своих внутрь помещения. По скользкому от крови полу тянуть было легко. Мерзко скрипело под ногами стекло разбитой пивной бутылки. Второй, которого он вырубил ударом ноги, был в сознании, смотрел огромными от страха глазами. Стас подошел и ударил его цепью. Раз, другой, третий… Человек пытался закрыться рукой. Цепь свистнула — рука обвисла.

— Смотри, не забей, — сказал Зверев. Стас ударил еще раз и бросил цепь на грудь бойцу. Она коротко звякнула. Боец закрыл глаза. На губах пузырилась пена.

— Хрен ли с ними станет? — буркнул Стас.

— Моисеич! — позвал Сашка. В коридоре было тихо. Зверев стянул с руки перчатку и бросил на пол. — Эй, Моисеич!

Директор универсама появился в проеме. Он был бледен. Зверев удивился тому, как быстро меняется цвет лица директора.

— Входи и закрой дверь.

Юрий Моисеевич вошел, затворил дверь. Зверев вытащил из кармана сигареты… Директор обвел взглядом помещение и закатил глаза. Сашка щелкнул зажигалкой… Директор рухнул на пол.

— Ну, козел! — сплюнул Киндер. Плевок попал Юрию Моисеевичу на галстук.

— Ничего, очухается, — сказал Стас.

Сашка посмотрел по сторонам: зрелище, действительно, не для слабонервных. В центре несколько человек вповалку. Один сидит в дальнем углу, держится за окровавленную голову и стонет. Двое зверевских ближе к выходу. Кровь на полу, кровь на стенах. БОЙНЯ. Слабо покачиваются синеватые полутуши… Белые колпаки мясников и холод из распахнутых зевов холодильных камер.

Один из бойцов Гитлера попытался встать. Он поднялся на четвереньки, одна рука опиралась на окровавленное лицо Гитлера. Утюг подскочил и ударил трубой по спине. Боец рухнул. Утюг удовлетворенно матюгнулся.

Моисеича привели в чувство минут через пять, посадили на стул.

— Слушай меня внимательно, Юрий Моисеич, — сказал Зверев. — Хоть суббота и священный для иудеев день, а поработать еще немного придется. Понял?

Директор кивнул. Плевок на галстуке сидел как фальшивый брюлик.

— Фургон подогнали?

— Что?… А, да, подогнали, — ответил директор, отводя глаза. Сашка взял его рукой за подбородок, тряхнул. Клацнули зубы.

— Соберись, Моисеич! Сейчас пришлешь пару грузчиков с телегами. Тех, которые трепаться не любят. Понял?

— Да-да… как договаривались…

— Молодец. Умница. Проследишь, чтобы в коридорах лишние не болтались. На дворе тоже лишних быть не должно…

— Да-да, конечно.

Директор отвечал, но по-прежнему старался смотреть на низкий потолок — там крови не было. Его лицо опять стало покрываться красными пятнами. Плевок медленно стекал вниз по галстуку.

— Погрузите падаль, — продолжал Сашка. — И вывезите на хер на свалку.

— А они?…

— Что — они?

— Вы их… не убили?

— Во-первых, не вы, а мы, — ответил Зверев. — Ты что же думаешь? Ты думаешь в стороне остаться?

— Да я… я собственно…

— Правильно, Моисеич. Ты, собственно, по уши в говне. Умница. Значит, падаль вывозите на свалку. Здесь все вымыть как следует.

Директор кивнул. Кто-то из бойцов Гитлера завыл. Раздался чмокающий звук удара.

Вой оборвался. Директор снова начал бледнеть.

— Грузчиков и водилу напоишь как следует, дашь денег. Понял?

— Д-да, понял… как договаривались.

— Объяснишь, чтоб не трепались. Иначе с ними будет то же самое.

Через несколько минут семеро в кожаных куртках вышли из универсама. Никто из персонала даже не обратил внимания на то, что вышли совсем не те люди, которые входили пятнадцать минут назад. Бойцы Лысого сели в автомобили команды Гитлера и не спеша уехали.

На грузовом дворе универсама в фургон грузили тела. Грузчики работали споро, молча. Водитель матерился. Фургон подогнали стык-в-стык к дальним грузовым воротам. Распахнутые створки прикрывали погрузку от любопытствующих… да никто любопытства и не проявлял. В торговле работают люди с пониманием: меньше знаешь — крепче спишь.

Две уборщицы мыли с хлоркой стены и пол в помещении, где прошла бойня. Одна ругалась матом, другая шептала молитву…

В синих сумерках грузчики вышвырнули восемь избитых тел на свалке у Муринского ручья. Некоторые из бойцов уже приходили в себя. Грузчикам было страшно. Обратно водитель погнал, как бешеный. Спустя полчаса все трое сидели в подсобке и глушили водку. Водила сильно себя жалел. Сокрушался. Говорил, что вляпался, что у него дети… Что теперь будет? Оба грузчика были ранее судимые, вели себя сдержанней… Подобрать судимых Моисеичу посоветовал Стас: те, кто зону попробовал, знают, что языком трепать себе дороже. Они так и растолковали водителю… Помалкивай сказали, глядишь — обойдется. Ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаю. Пей, чудила, водку и все забудь. Водитель пьяно кивал.

После разборки в универсаме положение Зверева в бригаде изменилось, смотреть на него стали по-другому… Вечером решили отметить победу. Как сказал Киндер: полный и окончательный разгром гитлеровской орды. Сашке пить не хотелось, но и отказываться было не с руки. Врастание в новый коллектив — дело серьезное. Он напомнил только, что в розыске и светиться в людном месте не тоже.

— Хорошо, — сказал Стас. — Погуляем в нашем курятнике.

Вечером собрались в своем курятнике, настроение приподнятое. Зверев тоже выглядел бодрым, шутил. На самом деле было на душе паршиво, но знал об этом только сам Сашка. Остальные за напускной бодростью ничего не заметили. Впрочем, Стас, мирно попыхивая анашой и приглядываясь к Звереву, спросил:

— Никак переживаешь?

Сашка оценил проницательность блатного, оценил и его доброжелательный тон. Он понимал, что Стасу трудно привыкнуть к мысли, что в команде есть мент, что ему — жулику по жизни — приходится сидеть за одним столом с красным…

— Плюнь, Саша, не бери в голову.

— Да я и не беру. Думаю — не загнулся бы кто из них.

— Ничего с суками не сделается. У меня — нюх.

Зверев промолчал. Про себя он подумал, что трупов, скорее всего, не будет: договаривались, что мочить будут обдуманно, избегая потенциально-летальных травм. Однако такие вещи трудно прогнозируются. В любом варианте каждый из бойцов Гитлера гарантированно и надолго попадает на больничную койку… Эту бойню спланировал и фактически организовал он, Александр Зверев. Испытывал ли Сашка какие-то угрызения совести? Нет.

Одна банда изувечила другую. На криминальной питерской арене девяносто первого года это не выглядело чем-то из ряда вон выходящим: гангстерские войны шли полным ходом. И уже грохотали выстрелы, уже взрывались гранаты… Возможно, Зверев даже спас чью-то жизнь. Хотя и на это ему было глубоко наплевать.

— Предлагаю поднять бокалы за нашего маршала Жукова, — сказал Киндер. — Стратега, организатора великой победы… За Сашу!

Киндер говорил весело, с иронией, но как бы и с душой. Через неделю именно он сдаст Сашку операм ОРБ.

— За Сашу!

Звякнули стопки. Зверев хмыкнул, выпил вместе со всеми. Братаны, не сильно утруждая себя условностями, брали закуску руками, говорили с набитым ртом. Стас не ел, у зэка с пятнадцатилетним стажем была язва. Дело на тюремных харчах обычное. Он тянул беломорину впалыми щеками, поглядывал на братву огромными зрачками. Он был другой породы. Здоровенные братаны с накачанными мышцами, со спортивными разрядами, казались ему шкетами… Даже мент Зверев был ближе.

Крепкие молодые челюсти жевали твердокопченую колбасу. Прокуренные легкие и мозг старого зэка (а всего-то сорок лет недавно стукнуло) втягивали дым конопли. В третьей истребительной на улице Вавилова хирурги врачевали избитых братков Гитлера… «У меня нюх», — сказал Стас. И все-таки жизнь одного была в опасности.

…Пили не в меру. Хвастались. Хвалились, кто кого и как уделал. Стелился дымок анаши. Киндер обнимал Зверева за плечи и говорил, что они теперь кореша по жизни. Сашка кивал. За окном ветер нес мокрый снег… Настя смотрела огромными глазами.

— У тебя права есть, Сашок? — спросил Киндер.

— И обязанности тоже, — ответил Зверев.

— Ха! Этого дерьма у всех навалом… Я про автомобильные… Есть?

— Валялись где-то.

— Вот и хорошо. Бибишку тебе купим. Чего за мужик без бибишки?

— На веревочке? — спросил Сашка, а сам подумал, что машина будет кстати.

— На золотой цепуре, Саня, — сказал Киндер и рассмеялся. Он давно уже рвался в лидеры, но при Лысом об этом не могло быть и речи. После ареста Виталия руководящие посты распределились между Стасом и Киндером. Вдруг появился Зверев… Киндеру Зверев очень сильно не понравился.

— На золотой цепуре, Саня!

Прошла неделя. За это время все хозяйство Гитлера перешло под Лысого. Гитлер претензий, разумеется, не выдвигал.

Звереву купили машину, неброскую крепкую шестерку. Оформили по доверенности. Сашка к этому событию отнесся равнодушно: для него автомобиль был действительно всего лишь средством передвижения.

Настю из больницы выписали, но связи с ней не было. Сашка звонил несколько раз, однако разговаривать Настя отказывалась. Только услышит Сашкин голос — кладет трубку.

В своем расследовании Зверев не продвинулся ни на шаг: судьба денег была загадочна. Фигура напавшего на Настю человека — тоже. Семен Галкин сумел пообщаться со следователем по особо важным делам, который вел дело Насти. Видел даже копию медицинского заключения: метод эхографии подтверждал обширную субдуральную гематому. В общем-то, для жизни не опасно, сказали врачи, — но какие последствия возможны в будущем? Зверев подозревал, что Галкин чего-то недоговаривает…

Утром Сашка договорился о встрече с одним из скупщиков золота, у которого и прозвище-то было — Золотой. Требовались деньги, и Зверев решил продать крестик. Больше у него ничего ценного не было. Можно, разумеется, попросить аванс у Стаса, но просить не хотелось… Зверев позвонил Золотому и договорился о встрече возле скупки на проспекте Карла Маркса… Не учел он одного — его разговор с Золотым слышал Киндер.

В полдень Зверев подъехал к скупке. Был сильный снегопад. Машины ехали медленно. Кондитерская фабрика имени товарища Микояна распространяла в сыром воздухе липкий конфетный запах. Золотой стоял возле своей восьмерки с поднятым капотом, озадаченно что-то разглядывал внутри… «Что же ты там видишь-то, Костик?» — подумал Зверев. — «Ты же, кроме рыжья и бабок, сроду ничего в руках не держал».

Зверев проехал метров на пятьдесят дальше, остановился и вышел из машины. Снег валил густыми хлопьями, кондитерская фабрика распространяла карамельный запах. Казалось, это пахнет снег… У дверей скупки толпилась очередь. Золотой увидел Зверева и низко склонился над движком… Что-то тут не так. Сашка замедлил шаг. Липкий запах стал сильней… Что-то определенно было не так!

Зверев остановился, посмотрел по сторонам… И сразу увидел автомобиль наружки. Потом — второй. Ну, ясно… спасибо, Костя Золотой! Спасибо.

Сашка приветливо взмахнул рукой, а потом хлопнул себя по лбу — забыл чего-то в машине! — и не спеша двинулся к шестерке. Все получилось естественно, мотивированно. Сашка шел к машине, поглядывал по сторонам… Вскоре он засек третий автомобиль. Ну спасибо, Костя Золотой!… Сашка открыл дверцу, сел в шестерку. Делая вид, что ищет что-то в бардачке, на ощупь вставил ключ в замок зажигания, выжал сцепление. В зеркало заднего обзора Сашка видел напряженную фигуру Золотого. Рассмотреть выражение лица было невозможно, да он и не старался.

Движок взревел. Зверев воткнул передачу, дал по газам. Шестерку сразу занесло, ударило задом о чей-то «Москвич». С треском отлетела пластмассовая накладка бампера. Зверев продолжал топить педаль газа. Он не видел, но почувствовал, как встрепенулись разведчики наружки в двух машинах, как зло матюгнулся опер ОРБ в третьей.

Он выровнял, вытянул шестерку и погнал. В хвост ему пристраивались милицейские машины. Каша из мокрого снега на асфальте делала езду опасной. Смертельно опасной. Езда в жанре погоня и мокрый снег не очень сочетаются… Четыре автомобиля мчались в сторону Кантемировского моста. За снежной пеленой высилась стальная мачта телецентра. Не уйти, думал Зверев. Не дадут они мне уйти. В наружке работают настоящие профи. Если сели на хвост — не отпустят. Он держал машину внатяг на третьей передаче, справа мелькало ограждение моста, колеса выбрасывали струи снега, грязи, воды. Липкий карамельный запах остался позади — шестерка как будто побежала быстрей. Сзади на оперативном «жигуленке» включили мигалку. Кричала сирена.

С моста Сашка нырнул на набережную. Он не был уверен, что это получится — в повороте его могло закрутить, опрокинуть, вынести на встречную полосу. Но — получилось, получилось. Он выскочил на набережную и погнал. Нащупал в кармане записную книжку, вытащил и опустил стекло. В салон ворвался холодный ветер со снегом. Записная книжка полетела в Неву. Вместе с ней улетел и золотой крестик — его дарила мама. Серая невская вода проглотила записную книжку с сотнями телефонов, адресов, фамилий и имен.

Сашка обтер мокрое лицо ладонью. Сзади выла сирена. Косой снег летел в лобовое стекло. Стрелка спидометра показывала восемьдесят. У Гренадерского моста он вдруг понял — все! Машина неслась прямо на трамвай. Желто-красные вагоны с запотевшими изнутри окнами перекрыли улицу. Господи, какой это маршрут? Хоть знать, о трамвай какого маршрута я разобьюсь! Он давил на тормоз, но это было уже бесполезно. Со скорости восемьдесят… на мокрой снежной каше… Он давил на тормоз, машину разворачивало. Он так и не успел увидеть номер трамвая. Кричала сирена, тонула в Неве записная книжка с маленьким золотым крестиком в боковом кармашке… мама дарила… мама.

На скорости около шестидесяти шестерку боком впечатало в трамвай. Заскрежетал металл, лопнуло и рассыпалось каленое стекло сзади. Зверев сильно ударился головой о боковую стойку. Машину, как гальку, пущенную блинчиком, отшвырнуло вбок, на набережную Карповки. Замелькали справа голые деревья в парке Ботанического сада. Кажется, я еще жив, подумал Зверев. В голове шумело. Он стиснул руки на руле и посмотрел в зеркало — машины наружки двигались, как привязанные. А та, что с мигалкой, чуть приотстала.

Зверев выскочил на Кировский. Здесь было полно машин, светофоров. Пешеходов. Звук сирены приближался. Не уйти, думал Зверев. Не уйти. Не дадут. Он гнал машину в сторону центра, понимал — глупо. Глупо все это. А впереди скопилось стадо автомобилей. Мигала аварийка, суетился на дороге инспектор в черном мокром дождевике.

Рядом вдруг вспыхнула мигалка. Зверев посмотрел налево — два незнакомых опера показывали в опущенные стекла пистолеты. Один что-то кричал, но слов было не разобрать. Не будут они стрелять, подумал Зверев, люди кругом. Не будут. Он резко ударил по тормозам и швырнул машину на тротуар. В подвеске что-то мерзко крякнуло. Машина перескочила через поребрик и поехала по заснеженной траве Александровского сада. Сначала ему показалось — оторвался… Оторвался, в Бога! В душу!

Спустя несколько секунд справа показался серый «жигуленок» наружки. Слева — другой. Навстречу, от метро Горьковская, ехал по газону милицейский УАЗ. Зверев снова затормозил, шестерку резко крутануло на заснеженной траве. Радиатор ударился в ствол дерева… хлынул тосол. Еще через секунду УАЗ протаранил шестерку в изувеченный борт. Молоденький сержант с ошалевшим лицом направил на Зверева автомат.

Сашка откинулся в кресло и прикрыл глаза. Снова ему почудился липкий конфетный запах.

Часть вторая. БС

— Ну что, Зверев, отбегался? — весело сказал следак и посмотрел Сашке в глаза. Посмотрел — и веселья в голосе поубавилось. Он взял ручку и придвинул к себе бланк протокола допроса.

— Кстати, как самочувствие? Ты, говорят, в ДТП побывал…

У Сашки сильно болела голова, но показывать свою слабость перед следаком ему не хотелось. Глупо, но не хотелось.

— Нормально, — сказал он.

— Тогда начнем, — буднично произнес следак, посмотрел на часы и вписал в графу «Допрос начат» дату и время: 16 ноября 1991 года. 13 часов 25 минут. Запомни, Зверев! Шестнадцатого ноября ты стал БС. БС — это бывший сотрудник. Вроде бы ничего особенного в этой аббревиатуре и нет… Хотя в слове бывший всегда есть некий печальный оттенок… экс-чемпион… бывшая жена… стреляная гильза… Возможно, звучит горечь. Возможно, ностальгия. Возможно, ничего такого там и нет…

А в словосочетании бывший сотрудник звучит ОТТОРЖЕНИЕ. Все, паря, ты уже не наш! Ты теперь не мент, ты — мусор. Ты больше не товарищ, а гражданин… В нашем случае слово «гражданин» тоже не содержит никакого высокого смысла. Оно тоже отторгает бывшего от мира товарищей. И где-то на задворках памяти слышится избито-привычное: тамбовский волк тебе товарищ. Ты не наш, ты не с нами. Кто не с нами, тот против нас.

Глупость это. Байки. Ночной кошмар… обернувшийся реальностью.

— …так. В соответствии со статьями 150-152 УПК РФ допросил в качестве подозреваемого Зверева Александра Андреевича… Год рождения?

— А ты в паспорт загляни. Там, кажется, написано.

Сашкин паспорт и удостоверение лежали на столе. Следак хмыкнул и раскрыл паспорт.

— Зря ты, Зверев, так себя ведешь.

— Ты мне еще про тридцать восьмую УК[18] расскажи, — ответил Сашка. — А зачем? — ответил следак, бегло заполняя графы протокола. — Ты же человек опытный… сам все понимаешь.

Зверев действительно понимал, как вести себя на допросе. А знаешь ли это ты, читатель? Нет? Ну что ж… подскажем: никогда ничего не признавай. Не знаю. Не помню. Забыл. А лучше всего вообще молчи. Уж коли ты оказался в положении подозреваемого (авторы искренне тебе желают никогда в таковом не оказаться, но уж коли все-таки оказался) — молчи! Не знаю… не помню… забыл.

Свидетель отказаться от дачи показаний не вправе. А подозреваемый — извините… Не знаю. Не помню. Забыл.

Однако, давая этот совет, авторы не убеждены, что он тебе поможет. Опера и следователи умеют создавать такие условия, что ты сломаешься… поверь на слово. И повторим: не попадай ТУДА никогда! Если ты окажешься там, все быстро поймешь сам, но будет поздно. Впрочем, чужой опыт никого ничему не учит.

Итак, Зверев отлично знал, как вести себя на допросе. Он устало и равнодушно рассматривал следака, время от времени переводил взгляд на окно. Там по-прежнему летел мокрый снег. Улицу и прохожих с третьего этажа Большого дома ему было не видно, но он отлично представлял себе и неуютную улицу, и людей, закрывающихся от холодного ветра. Они спешили укрыться в домах… в коммуналках с соседями-алкоголиками, ржавыми ванными и протекающими потолками… в приватизированных хрущобах, где слышны разговоры соседей за стенкой… А для Зверева домом на долгие годы теперь станет ГУИН.

Зверев устало и равнодушно разглядывал следака, а следак Зверева. Зверевские перспективы оба понимали хорошо: сядет. Весь вопрос только в том, что ему нагрузят и какой намотают срок.

— А ведь хреновые у тебя дела, Зверев, — сказал следак с улыбкой. — Закроем.

— Значит, судьба такая, — Сашка тоже заставил себя улыбнуться.

— Ну и ладно. Знаете, гражданин, в чем вас подозревают?

— Откуда мне знать?

— Объясняю: подозреваем мы тебя, голубь, в вымогалове. Сто сорок восьмая катит в полный рост.

— И доказать сумеешь?

— Как два пальца, Зверев. Ты, наверно, слышал, — следак ехидно улыбнулся, — что состав преступления по вымогалову считается законченным с момента выдвижения требований. Требования Джабраилову вы выдвинули еще двадцать четвертого октября… так? Вот и законченный составчик…

Сашка пожал плечами. Голова все еще болела. Вспоминались дурацкие слова: субдуральная гематома.

— Слушай, Зверев, я же с тобой по-хорошему говорю!

— Ну так попробуй по-плохому. Может, лучше пойдет?

Следак уже понял, что контакта у него со Зверевым не получится. Он снова склонился над протоколом. Сашке захотелось побыстрее закончить процедуру допроса, уйти в камеру и лечь. Он быстро стал диктовать следаку ответы на формальные вопросы. Сам, не глядя в протокол (чего в него смотреть? Форма N 21-в. Знакомо, как говорится, до боли), ставил вопрос и сам же давал ответ. Следак быстро писал.

1. Ф.И.О… 2. Год рождения… 3. Место рождения… 4. Адрес… N телефона… 5. Партийность… ну какая теперь, к черту, партийность?… 6. Национальность, гражданство… 7. Паспорт или др. документы… 8. Образование… 9. Место работы и должность (на момент совершения преступления и в настоящее время)… 10. Семейное положение (состав семьи)… 11. Прежняя судимость… Подпись… Ну, давай подпишу, КОРЕШ.

— Ну вот, — сказал немного повеселевший следак, — видишь, можно же по-хорошему. Даже приятно иметь с тобой дело, Зверев.

— А уж мне-то с тобой как приятно! — воскликнул Сашка и лучезарно улыбнулся. — Ты пиши, пиши дальше… Главное-то дальше.

Следак перевернул лист протокола.

— По существу поставленных мне вопросов поясняю…

Следак посмотрел на Зверева с интересом.

— …Поясняю: не имею никакого желания давать какие-либо показания. Все! Устал я, веди в камеру. Баиньки хочу, понял?

Чтобы попасть в изолятор временного содержания ГУВД, не нужно даже вниз спускаться: коридор так и идет по третьему этажу. Короткий переход — и ты уже в ИВС. Безразличные ко всему прапорщики принимают тебя у сотрудников ОРБ. Им наплевать, кто ты и как здесь оказался. Ты для них временный постоялец: через трое суток тебя либо выпустят на волю, либо этапируют в СИЗО.

Зверева приняли, оформили положенные бумаги и ошмонали: отобрали все, что только можно отобрать. Остались у Сашки кроме одежды только сигареты, спички и… книга.

— А это что? — спросил прапорщик, с недоумением рассматривая том Стругацких — «Жук в муравейнике».

— Книга, — ответил Зверев.

— Зачем? — спросил прапорщик.

— Чтобы читать, — ответил Зверев.

— Не положено.

— Почему?

— А потому, Зверев, — сказал, ухмыляясь, опер ОРБ, — что читать тебе незачем. Тебе сейчас нужно усиленно думать о будущем.

Прапора ИВС совсем не интересовало, о чем будет думать Зверев.

— Не положено, — сказал он. — Горючий материал. Вдруг ты нам пожар устроишь? Вот поедешь в Кресты — вернем…

Сашку провели в камеру. Здесь было пусто, холодно и орал динамик под потолком. В дежурке у прапоров было всего две кассеты — одна с песнями Ротару С., другая — Пугачевой А. Их крутили безостановочно! Через двое суток Звереву хотелось лезть на стену… Насладиться тишиной можно было только в прогулочном дворике. Четырехугольный колодец, обшитый листами жести, находился на первом этаже… квадрат серого неба высоко над головой казался ненаписанным холстом. Если сыщется когда-нибудь художник, который возьмется за этот холст, — что он напишет?

…Двое суток Александр Зверев слушал Пугачеву и Ротару. А потом его этапировали в Кресты. ЗИЛ с глухим, без окон, фургоном перенес Сашку через Литейный мост, повернул направо и, проехав еще несколько сот метров, остановился у тюремных ворот. Эй, хозяин, принимай!

Автозак въехал в шлюз. Электромотор закрыл за ним наружные ворота. Вот ты и в Крестах… Добро пожаловать.

Кресты — старинная тюрьма, Зверев попал в нее почти в столетний ее юбилей: первые узники поселились в двухместных камерах в 1892 году. Тюрьма строилась восемь лет. И по сей день она остается крупнейшей в Европе. Достижение, блин! Есть, ребята, чем гордиться…

А если повесить мемориальные доски в память тех знаменитостей, что здесь сидели? О, какие имена! Гумилев, Заболоцкий, самый известный советский киношпион Георгий Жженов… и настоящий шпион Павел Судоплатов. И еще много-много звезд разной величины.

Теперь в Кресты можно сходить на экскурсию. Заплатил полтинник — стоимость бутылки водки — и иди. Тюрьму по-настоящему ты не увидишь, дух ее не поймешь, но потом сможешь выгребываться: а че Кресты? Плавали, знаем… подумаешь, бля, Кресты!

Автозак въехал в шлюз. Наружные ворота закрылись, после этого открылись внутренние. Рыкнув двигателем, выплюнув струю сизого дыма, ЗИЛ с фургоном вкатился на территорию ИЗ-45/1. Машина остановилась у темно-коричневого корпуса, и двое конвоиров начали по одному выпускать спецконтингент из стального чрева. Зверев выпрыгнул на землю одним из первых. В руках у него была объемистая спортивная сумка: ночью, после задержания, ее привезла мать… Звереву позволили позвонить домой — он позвонил, обрадовал маму. Ночью же, на такси, она привезла в ИВС на Каляева сумку, набитую вещами, сигаретами, продуктами.

С сумкой в руках Зверев прошел, куда показали. На двух столах проводился досмотр вещей вновь поступившего спецконтингента. За одним столом шмон проводил прапорщик, за другим — шнырь[19].

— Не много ли у тебя добра, кореш? — спросил шнырь, щуря хитрые глазки. Он уже нацелился потрошить сумку.

— В самый раз, — ответил Сашка и сунул ему две пачки «Винстона». — Не надо рыться-то… криминала у меня нет.

Сигареты мгновенно исчезли в кармане шныря, досмотр на этом кончился. Спустя полчаса Зверев стоял возле двери камеры N 293. К тому багажу, что он привез с собой, добавились казенное белье и матрац. В открытой кормушке звучали голоса его соседей, контролер звенел ключами, по мрачному тюремному коридору плыл гул… все было знакомо и незнакомо одновременно. За годы работы в розыске оперуполномоченный Зверев побывал в Крестах сотни раз. И не только в Крестах… Сашка стоял на галерее второго этажа, слушал знакомый гул. Теперь он воспринимался по-другому. Контролер звенел ключами, бубнили голоса за дверью камеры два-девять-три… ну, за успехи по вымогалову!

Дверь открылась.

— Заходи, — сказал контролер. — Уснул, что ли?

— Куда? — закричали голоса из сводчатого помещения камеры. — Куда на хер? И так уже дышать нечем. Нас тут аж восемь рыл.

Сашка смотрел в проем, наполненный людьми, глазами, шконками.

— Заходи, Зверев, — повторил контролер. Сашка сделал два шага вперед. Дверь за ним захлопнулась, голоса враз смолкли. Восемь пар глаз смотрели на него из глубины ментовской хаты.

— Сука! — сказал полковник. — Сука. Ты спала с ним.

Настя презрительно сощурила глаза. Тихорецкому было хорошо знакомо это выражение. Он влепил жене пощечину — голова мотнулась, не прикуренная сигарета упала в тарелку. Пал Сергеич тихонько матюгнулся. Бить-то ее, суку, пожалуй что и нельзя: хрен его знает, что там в мозгах после этой… как ее?… дуральной гематомы. Докторишки говорили: возможны последствия.

— Да, спала. Я спала с ним, Пашенька, — сказала Настя с улыбкой и взяла другую сигарету. Щелкнула зажигалкой.

Мне плевать, спала ты с ним или нет… мне плевать на это. Где бабки? Голубоватый дымок плыл по кухне. По уютной кухне, где мирно ужинает семейная пара. Уважаемые люди, полезные члены нашего демократического общества. Первый заместитель начальника ГУВД и народный судья. Ради Насти майор Тихорецкий восемь лет назад бросил семью. А тогда на эти вещи смотрели по-другому. Советскому человеку, офицеру милиции, коммунисту такие фортели не к лицу… Но Паша плюнул на все и поступил как мужик. С тех пор утекло много воды.

— А ведь он чуть не убил тебя, Настя.

— Это не он, Пашенька, — ответила Настя почти ласково, но глаза смотрели с прежним упрямо-презрительным прищуром. Павел Сергеевич налил себе водки… Влепить бы этой суке пощечину! Влепить так, чтобы свалилась с табуретки. А потом поставить раком и драть. Драть, как блядь дешевую, сучку вокзальную… Полковник выпил водку, рукой взял маленький маринованный хрустящий огурчик, но закусывать не стал, положил обратно.

— Давай по-серьезному, Настя. В прокуратуре ты можешь лепить, что хочешь. Я читал твои показания: неизвестный… ниже среднего… черное пальто… Следаку что? Ты сказала, он записал… Но я же опер, Настя! Не самый хуевый, кстати… — Она усмехнулась. — Я провел свою проверочку. Соседка с первого этажа видела другого мужчину. По всем приметам — Зверев! Ну?

Столбик пепла упал с Настиной сигареты, рассыпался прахом по ломтику нежнейшей лососины. Под глазами у Насти лежали глубокие тени, левая щека покраснела… Ну, сука, где бабки? Где сто пятьдесят тонн зелени, взятых у Джабраилова?

— Он же хотел тебя убить, Настя. Из-за денег! Ты понимаешь это?

Тихорецкая молчала, стелился голубоватый дымок. В темноте за окном летел невидимый пушистый снег. Полковник милиции, первый заместитель начальника ГУВД смотрел сочувственно, внимательно. Он давил в себе сильное искушение ударить эту блудливую суку… Если она даст показания, что ее пытался убить именно капитан Зверев, деньги наверняка удастся вернуть. С таким козырем в руках Тихорецкий обязательно сумеет прижать его как надо… Но она не даст. Павел Сергеевич это уже понял.

— Это был не он, Паша, — сказала Настя. — Это не он. Ты ошибся. И вообще… тебя же в первую очередь деньги интересуют? Я не знаю, где они. Я не знаю… и не хочу знать.

Шел снег. Покрывал черный каменный лабиринт Петербурга белым саваном. В уютной кухне квартиры Тихорецких засвистел чайник. На шконке старинной тюрьмы в центре города лежал Александр Зверев, бывший сотрудник уголовного розыска, обвиняемый по статье 148 УК. Ему было очень тоскливо. Он проиграл уже второй раунд в схватке за свое будущее. А впереди был третий — самый страшный… о нем Зверев еще ничего не знает, но он уже предопределен.

Зверев лежит на шконке в ментовской хате, слушает гул голосов сокамерников и даже как бы участвует в общем разговоре. Но мыслями он далеко. В тюрьме Сашка провел почти неделю… Освоился. Дико звучит: человек освоился в тюрьме. Странно, как если бы в борделе повесить иконку, возжечь лампаду. И тем не менее… Сашка слушал гул голосов и вспоминал, как он вошел в эту хату. В красную, ментовскую хату номер два-девять-три.

…Он сделал шаг, потом еще. Остановился. Десятки глаз — так ему казалось — смотрели на него. Опер уголовного розыска — особая профессия. Она учит соображать быстро, ситуацию оценивать мгновенно… И все же он растерялся в первый момент. Остановился, потом сказал:

— Здравствуйте.

— Ну, здорово… мы тебя сюда не звали, но коли пришел… садись, представься.

А сесть-то было некуда. Глаза сокамерников внимательно рассматривали новенького. В любом коллективе на нового человека обращают внимание… в тюрьме — вдвойне, втройне.

Зверев посмотрел под ноги: чисто. Он спокойно положил матрас и спальные принадлежности на пол, сел сверху. Вытащил сигарету и не спеша прикурил.

— Зверев, — сказал он. — Капитан уголовного розыска… бывший. Вменяют сто сорок восьмую. Что еще сказать?… Пожалуй — все. Да, зовут меня Саша. Есть вопросы?

Вопросов не было. По крайней мере, их не задавали… это было хорошо — разговаривать Сашке не хотелось, а не разговаривать с людьми в хате — неприлично.

— Расскажите и вы, — сказал он после паузы, — по каким правилам живете?

— Правила у нас простые, — ответил один из сидельцев, крепкий мужик лет сорока на вид, — в хате у нас все общее… кроме дорогих сигарет. Пол моем по очереди. Меня зовут Игорь…

Потом Зверев перезнакомился со всеми. А пока — только с Игорем.

— Умыться можно у вас? — спросил Зверев.

— Мойся. Сейчас воды подогреем, потом чайку попьем. Бритва есть?

— Нет… пока нет.

— Не беда, возьмешь мою.

Зверев сбрил трехдневную щетину, вымылся как мог нагретой кипятильниками водой. Потом сели пить чай и разговаривать. После нехитрых бытовых процедур настроение несколько улучшилось. Или ему так показалось… Зверев понимал, что тюрьма — это надолго. В наших тюрьмах сидят годами! Он настраивал себя на длительное пребывание в Крестах. На то, что эта камера теперь стала его домом. Это реальность, и относиться к этому нужно именно как к реальности. Тяжелой, но не смертельной… Жизнь опера, работа опера, судьба опера… в любой момент ты должен быть готов к любой неожиданности. Раньше Зверев считал, что он готов. Впрочем, он действительно был готов, но его готовность лежала в рамках оперской судьбы, а не бандитской. Встреча с Анастасией Тихорецкой перевернула все в один миг. Сашка понимал, что конечно, не все так просто… Ох как не просто все!… Ты не пацан, решение ты принимал сам. И представлял себе меру риска. И меру ответственности. И даже формулировки УК ты знал наизусть. Но все же пошел на этот риск… Чего ты хотел? Изменить свою жизнь?… О, в этом ты преуспел. Ты действительно изменил свою жизнь. Ты сделал это настолько радикально, что впору писать об этом роман. Впрочем, кому он будет интересен?… Разве что прокурору на процессе. Да, может быть, твоим товарищам по службе, которые всегда знали тебя как жесткого, рискового и удачливого опера… Пожалуй, именно ребята сумеют понять тебя лучше всех. Обыватель, прочитав о судьбе твоей, скажет: ну и что? Был мент — стал натуральный бандит. Посадили? Так правильно сделали! Не хер их жалеть — ментов прибандиченных, сук продажных!

И ведь прав наш обыватель. Вот в чем загвоздка-то: прав. Возразить ему нечего. Все верно, все по закону. ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ… Как-как? По справедливости?… Ага, по справедливости!… И вот тут что-то немножко (о, совсем немножко!) вызывает сомнения. В смысле, по справедливости. Возразить по существу нечего, а сомнения есть… Такая вот ситуация. Двусмысленная, непонятная.

— Да какие, к черту, сомнения? — может воскликнуть читатель. — В чем дело, господа сочинители? Уж не хотите ли вы выступить в защиту этого бывшего мента, превратившегося в откровенного бандюгана?

Хотим, дорогой читатель, хотим… но не будем этого делать, поскольку у нас нет такого МОРАЛЬНОГО права. Поскольку мы не можем быть объективны и беспристрастны. Да мы и не хотим быть беспристрастными. Да, собственно говоря, где же найти беспристрастного сочинителя?

Поэтому мы просто продолжим наш рассказ о бывшем опере Звереве, который лежит сейчас на шконке в ментовской хате следственного изолятора Кресты… Который наделал уже множество ошибок… Который уже проиграл два раунда в схватке за будущее… Который… да нравится он авторам, и все тут!

Камера два-девять-три, как принято называть номера камер в Крестах, была самой обычной. Если можно так сказать, усредненной ментовской хатой. В ментовских хатах содержат сотрудников милиции, прокуратуры, суда, госбезопасности и — иногда — иностранцев. В идеале перечисленные категории граждан (кроме иностранцев) должны быть кристально честными людьми и в тюрьму не попадать. Но жизнь от идеала отличается так же, как метр плотника от эталона в палате мер и весов. Увы, но сотрудники и милиции, и суда, и прокуратуры, и даже госбезопасности — всего лишь живые люди… Они подвержены человеческим слабостям и порокам. Они совершают ошибки и — хуже того — преступления… О том, что очень часто к преступлению их подталкивает само государство, мы сейчас толковать не будем. Неуместно, право. А может быть, неуместно, лево… Видимо, мы все уже очень сильно запутались, коли не можем понять, где право, а где лево. Может, господин Ястржембский растолкует? О, он растолкует… В камере два-девять-три сидели, кроме Зверева, два офицера. Один — заместитель начальника РОВД маленького областного городка. На пикнике, после обильного возлияния, он случайно застрелил из табельного ПМ собственную жену. Парился на нарах уже больше года. Явно и тяжело переживал. Скажи, положа руку на сердце дорогой наш читатель, есть резон запирать этого несчастного мужика в тюрьму? Как там по справедливости?…

Второй офицер был опером БХСС, погорел на взятке. Отрицал все вчистую, жаловался на политическое преследование. Тип откровенно мерзкий и никакого сочувствия не вызывающий. Таких оперов Зверев знавал…

Остальное население ментовской хаты составляли сержанты. У этих статьи разнообразием не отличались: ограбление-кража-разбой… Все поголовно тоже твердили о своей невиновности. Зверев отлично знал, что представляет собой сержантский состав. Осуждать не спешил. Большинство из этих ребят жили в общагах, получали откровенно нищенскую зарплату и не имели никаких перспектив. Конечно, они были не ангелы. Конечно, страшно далеки от облика доблестного американского копа, стоящего на страже закона. Но этот долбаный голливудский коп не знает, что такое общага, не понимает — и не поймет никогда — ситуацию, когда нет денег на новые колготки жене. Ну не поймет он этого, и все тут!… А наши сержанты и офицеры знают все это хорошо. Ох как хорошо они это знают.

Разумеется, это не оправдывает. Но почему-то никому не приходит в голову задать простой вопрос: а если изменить скотские условия жизни? А? Может, и преступников в милицейской среде станет меньше?

Но это все резонерство, пустопорожняя болтовня.

Поехали дальше, к торжеству Закона и Справедливости. Ибо они обязаны восторжествовать. А как иначе?

Следствие у нас течет неторопливо. Подследственный сидит, следак где-то бегает. Дел у него в производстве много, он не успевает. И, как продавщица в овощном отделе, имеет полное право сказать: вас много, а я одна! Следствие течет неспешно… Иногда человека не вызывают на допрос месяцами!… Сидишь? — Сижу. — Ну, сиди, сиди… И вообще складывается впечатление, что о тебе забыли, что папка с твоим делом завалилась за сейф. Потеряна, утрачена, съедена мышами… — Эй, — ты там сидишь? — Сижу. — Ну, сиди, сиди…

ДОЗРЕВАЙ!

Звереву передали маляву от Лысого. Внутритюремная почта требует особого рассказа. Технология связи между камерами в тюрьме сколь проста, столь же и хитроумна. Самый простой способ — передача маляв, то есть записок, через тюремную обслугу: баландеров, разносящих пищу, шнырей из хозобслуги или контролеров. Услуга, разумеется, платная. Но плата не шибко высока — как правило, несколько сигарет. Однако не всегда этот способ годится. И тогда посылают пулю или прогоняют коня. А делается это так…

На галерее второго этажа, напротив красной хаты два-девять-три, расположена камера, где сидят жулики. Дверь в дверь, кормушка[20] в кормушку.

Если ворам нужно переслать маляву в том направлении, в котором почта легче дойдет через ментовскую хату, то именно так это и делается. Идеологическое противостояние воры-менты здесь не действует — в одной крытой паримся, одинаковые проблемы решаем…

— Эй, соседи!… — кричат в открытую кормушку из воровской хаты. — Эй, — кричат они, — соседи!

— Ну, че?

— Маляву передать надо!

— Куда?

— А туда-то.

— Ну, давай, передадим твою маляву…

Из кормушки высовывается конец бумажной трубки, тщательно свернутой из листов глянцевой бумаги… О, бумага не всякая годится! Лучше всего подходят для духовой трубки иллюстрированные журналы: «Огонек», «Работница», да и «Плейбой» ради дела не жалко… Высовывается из кормушки ствол древнего оружия южноамериканских индейцев, обоженные никотином и туберкулезом легкие выдыхают воздух, и пуля летит. Она пересекает пространство тюремной галереи и влетает в кормушку на противоположной стороне. Пуля — это свернутая в плотный свиточек малява, обернутая сверху полиэтиленом и запаянная над огнем спички. С одной стороны к ней крепят головку из хлебного мякиша. Случалось, стрелок выдувал пулю с такой силой, что она, пролетев камеру, выскакивала в решку, то есть в окно… Тогда начинай все сначала.

Если маляв требуется передать много, то рациональнее натянуть дорогу. Тогда пуля тянет за собой нитку, а уж по нитке будут переданы все почтовые отправления… Итак, пуля преодолела первый этап в своем непростом путешествии.

Дальше ее следует переправить на два этажа выше. Или на этаж ниже. Тут уже пневматическая почта не поможет. А кто поможет? Разумеется — конь!… И мы запрягаем коня. Резвого тюремного конягу. Он, конечно, не Конек-Горбунок, но выручает здорово. Если мы говорим, что малява на коне отправлена, это значит, что ее передавали вверх или вниз. Опять же на веревочке. Вниз опускаем веревку сами. Наверх? Просим, чтобы соседи сверху сбросили свою снасть… Эх, пошел конек! А уж там, на другом этаже, другие сидельцы обязаны думать, как передать маляву дальше, адресату.

Иногда пули летят за тюремные стены, на волю… такой выстрел требует хороших — легких и длинных — метровых труб. Иногда для повышения дальнобойности делают V-образные трубы. В таком случае в раздвоенный мундштук дуют одновременно два стрелка. Нередко выпущенные из такой Большой Берты пули улетают аж в Неву.

На законный, но наивный вопрос читателя: А куда же смотрит администрация? Почему она эти безобразия почтовые не пресекает?… — мы ответим: она не в состоянии. Если сегодня изъять все духовые трубки — завтра они появятся снова. И послезавтра… и снова, и снова, и снова. Десять с лишним тысяч обитателей тюрьмы испытывают острую потребность в связи с волей и между собой. Все попытки администрации пресечь каналы связи обречены на провал. Конечно, сидящие в одиночках смертники изолированы от внешнего мира надежно. Конечно, если оперчасть получит установку пресечь связь с волей конкретного заключенного, такая задача будет выполнена. Но изолировать от мира десять тысяч человек? Да еще в условиях, когда наступила эпоха разгильдяйства и вседозволенности?

В девяносто первом в Крестах уже изымали пейджеры и сотовые телефоны! Поступь прогресса неостановима!

…Зверев получил маляву от Лысого. На маленьком, меньше спичечного коробка, листке крохотными печатными буквами было написано:

«Держись, братуха. Все отрицай. Скоро встретимся лично, все перетрем. В тебя верю. Л…»

Зверев прочитал маляву и отправил ее в унитаз. Хранить корреспонденцию на память в тюрьме не принято. Потом он залез на верхнюю шконку и закурил возле приоткрытой решки. Скоро встретимся лично… Что ж, хорошо. Действительно, есть о чем потолковать.

Из решки тянуло морозным воздухом, дым сигареты щекотал ноздри. На левом берегу Невы горели огни. Свобода была совсем рядом — в каких-то тридцати метрах… она была бесконечно далека… Сашка аккуратно затушил сигарету и вдохнул воздух полной грудью. «Стоп!» — сказал он себе. — «Не зацикливаться и не психовать. Обдумай-ка предстоящий разговор с Лысым. Навряд ли у нас будет много времени для общения…»

Сверху заорали:

— Эй, два-девять-три, принимай коня!

— Давай, — крикнул Зверев почти весело.

На следующий день утром, когда тюрьма еще спит, Зверева вызвал контролер. На улице было еще совсем темно, но с Арсенальной уже доносился шум автомобилей. Город просыпался… Хмурый контролер вел Зверева по галереям и лестницам, мимо бесконечных дверей, мимо человеческой беды… «Куда идем?» — думал Сашка. — «Для допросов еще рано…» Из-за дверей доносился храп, иногда — голоса, выкрики. Спецконтингент спит и видит сны. Только во сне подследственный может ощутить себя на свободе… Но проснется он все равно в камере.

Куда идем? Усталый контролер за спиной командует: прямо, направо…

Ясно, понял Зверев, в прогулочный дворик. Странно, что в прогулочный дворик… Но все равно — молодец Лысый, оперативно он все организовал.

Лязгнула еще одна дверь, и Сашка шагнул в квадрат двора. В дальнем углу стоял человек, вспыхивал огонек сигареты. По снегу тянулась цепочка следов. Было холодно, от дыхания валил пар, но Зверев не замечал холода. Он двинулся наискось через дворик к человеку, стоящему в затененном углу. Поскрипывал под ногами снег, искрился в луче прожектора. Идти по чистому снегу было приятно.

— Ну, здравствуй, Саша, — сказал человек. Отброшенная сигарета ударилась о стену и брызнула красными искрами. Зверев остановился.

— Что, Саша, не ожидал? — спросил полковник Тихорецкий.

— Здравствуй, Пал Сергеич, — ответил Зверев спокойно. На самом деле в нем мгновенно вспыхнуло чувство тревоги. — Признаться, не ожидал.

— Да я и сам не ожидал, что доведется ТАК встретиться.

Зверев подошел. Вблизи лицо Тихорецкого показалось ему сильно постаревшим. Полковник протянул руку. С небольшой — меньше секунды — задержкой бывший опер протянул свою… Рукопожатие. Неискреннее рукопожатие… оно продолжалось чуть дольше, чем продолжается дежурная формальность. Два мужика, два опера, два соперника жали друг другу руки и пристально смотрели в глаза. Искрился чистый снег в освещенном углу прогулочного дворика.

— Как же так, Саша? — сказал полковник. — Я ведь на тебя сильно надеялся…

— Я тоже сильно на себя надеялся.

— Закуришь? — из кармана щегольской дубленки показалась пачка БТ. Дома полковник курил «Мальборо». На людях скромничал.

— Спасибо, — ответил подследственный и достал «Родопи». Первый замначальника ГУВД щелкнул зажигалкой, дал прикурить. В этом жесте было нечто неестественное, показушное. Зверев усмехнулся, прикурил. Тихорецкий сделал вид, что не заметил этой усмешки.

— Жаль, Саша, жаль…

Зверев промолчал. Он уже начал ощущать, как мороз запускает пальцы под одежду.

— А деньги, Саша, придется вернуть.

— Какие деньги, Пал Сергеич?

— Брось, Саша, не дури… Деньги нужно вернуть.

Тихорецкий говорил уверенно, твердо, вокруг глаз собрались морщинки. Зверев молчал. Пауза затягивалась, на набережной шумели машины.

— Ты, видимо, не до конца понял, в чей карман ты залез, — сказал полковник. Зубы в тени блеснули узкой белой полоской.

— В чей же? — равнодушно сказал Зверев. Тихорецкий демонстративно поморщился.

— Как только деньги вернутся, ты выйдешь отсюда. Я гарантирую… ты меня знаешь, я слово держу.

— Ничем не могу помочь, Пал Сергеич. Рад бы… да не могу.

Скрипнул снег под ногами полковника МВД. Полковник пришел в следственный изолятор вернуть добытые преступным путем сто пятьдесят тысяч баксов.

— Саша, не дури, — сказал Тихорецкий внешне спокойно, даже дружелюбно, но Зверев все же уловил в голосе скрытую угрозу.

— У меня нет денег, — ответил Зверев и улыбнулся.

— Выбирай: либо свобода, либо…

— Что? Что — либо?

— Дурак, ты же не представляешь моих возможностей. Сядешь так, что твои деньги тебе уже не понадобятся. Сгниешь в зоне.

— Что же ты пугаешь, полковник? Тихорецкий плюнул на снег и сказал:

— Да не пугаю я тебя, Саня. Ты же толковый мужик… ну, упорол косяка. Бывает. Но теперь-то сделай выводы! Никакие бабки не стоят свободы… Верни, и все вопросы я закрою.

Зверев аккуратно затоптал сигарету и посмотрел Тихорецкому в глаза.

— Ты, Пал Сергевч, Салтыкова-Щедрина, как культурный человек, разумеется, читал?

— При чем здесь Салтыков-Щедрин? — изумленно спросил Тихорецкий.

— Да так… Фраза одна вспомнилась: Баланец подвели, фитанец выдали, в лоро и ностро записали, а денежки-то тю-тю… Плакали-с!

— Щенок! — сказал Тихорецкий и сощурил глаза. — Сгниешь в тюрьме.

Он резко повернулся и пошел по искрящемуся снегу к выходу. На Арсенальной набережной пронзительно закричал автомобильный клаксон.

В камеру Зверев вернулся в отличном расположении духа: именно в напряженной ситуации он умел мобилизоваться наиболее полно. Тюрьма потихоньку просыпалась, серый рассвет скучно плыл над Питером. Сокамерники посмотрели на Сашку с интересом: куда, мол, таскали в такую рань? Но никто ничего не спросил. Здесь не принято соваться в чужие дела. Более того — это бывает опасно.

Днем Зверев играл в шашки с Игорем и проиграл четыре партии подряд. Майор был доволен — обычно получалось наоборот, Сашка выигрывал.

В обед баландер передал новую маляву от Лысого. Встреча намечалась на сегодняшний вечер. Ну, хорошо, подумал Зверев, потолкуем. Вышло, однако, по-другому. За час до назначенного времени в камере два-девять-три произошло убийство… Два сержанта сели играть в нарды. Оба сидели за грабеж. Один еще находился под следствием, а второй был за судом. В изоляторе он провел больше года. Срок, нужно сказать, немалый. Обычный для нашей неторопливой Фемиды… мучительно долгий для человека. Год в тюрьме никак не способствует укреплению нервной системы. Ничего мудреного в этом нет: соберите в одной комнате десяток даже очень уравновешенных мужиков… Через год они будут смотреть друг на друга волками.

…Ссора вспыхнула мгновенно. Из ничего, из-за какого-то пустякового замечания, которое потом никто уже и не вспомнил. Полетели на пол нарды, прогремела матерная фраза и… схватился за перерезанное горло сержант ППС из Московского района. Жертва и убийца еще стояли друг против друга, один зажимал страшную рану, второй держал в руке половинку бритвенного лезвия. Они были даже чем-то похожи, оба невысокие, крепко сбитые, белобрысые. Оба смотрели друг на друга с изумлением… Хлестала кровь, и в глазах одного жизнь уже затухала…

— Что ж ты, дурак, наделал? — закричал майор Игорь и бросился к убийце. Тот испуганно отпрянул, полоснул его своей бритвой. Тельняшка на груди Игоря мгновенно разошлась наискось, открывая волосатую грудь. Бритва вспорола кожу. Зверев прыгнул, ударил сержанта ногой в бок. Тот сразу согнулся, упал на хрипящего, окровавленного человека… Еще две минуты назад они мирно бросали кости. В принципе, они даже корешились.

Зверев обрушился на убийцу, завернул руку с бритвой за спину.

— Врача! — выкрикнул он. — Срочно врача!

Майор Игорь посмотрел на свой разрезанный тельник, на грудь с несколькими капельками крови и бросился к открытой кормушке.

— Врача! — разнеслось по галерее. — Быстрей, человек умирает!

Когда появились врач и два шныря с носилками, грабитель Смирнов уже не шевелился, а его убийца сидел на корточках в углу. Он плакал.

Сержанта Смирнова унесли. Шныри выглядели несколько возбужденными, а врач — нет.

В Крестах он работал не первый год и всякого насмотрелся. Убийство, самоубийство, увечья и членовредительство всех мыслимых и немыслимых форм — обычное дело в тюрьме.

Смирнова унесли, на его убийцу надели наручники и увели. На камеру два-девять-три обрушились оперативники. Провели шмон, допросили всех поодиночке, сопоставили показания… дело-то простое, обычное. Расстрельное.

А в камере освободилось два места. Ну да свято место пусто не бывает. Из-за шухера, связанного с убийством, встреча Зверева и Лысого состоялась только ночью.

Ночью тюрьма живет своей особенной жизнью. Может быть, даже более насыщенной, чем днем. Разошлось по домам начальство, разошлись опера. Остались контролеры. Да еще ДПНСИ…[21] Ночью возможно многое из того, что днем исключено. Какие-то странные перемещения начинаются между камерами. Тайное движение, тайные передачи и встречи.

Ночью в галереях и камерах Крестов можно уловить запах анаши. Конечно, эта роскошь не для всех… как и на воле, здесь все решают деньги. Вот только вольные цены нужно умножить как минимум втрое. Ночью в камеру (опять же не в любую) может заскочить на минутку женщина-контролер. Стоимость услуг обрюзгшей сорокалетней тетки ничуть не ниже, чем холеной, ухоженной валютной путаны. Да и работает она без огонька, наспех. Но оголодавшим мужикам и это продажное мясо кажется деликатесом… Измазанная с ног до головы спермой баба быстро запихивает в лифчик рубли-баксы и идет дальше — службу нести. Впрочем, довольно часто оплата услуг производится на воле, вне тюремных стен. Деньги платят друзья, подельники, родственники сидельца. Случается, что жены подследственных не знают, за что они платят. А бывает — знают… или догадываются.

Ночная жизнь мрачной питерской тюрьмы далека от блестящей феерии ночных кабаков и казино, но в целом повторяет ее. Здесь также царит атмосфера игорного дома, продажного секса обоих полов. Здесь в ходу наркотики и алкоголь.

…Идут по шумной галерее два бойца ОМОНа в пятнистой форме, разговаривают о чем-то негромко, несут рюкзачки камуфляжные за спиной. Что им здесь нужно?… А черт его знает, что им нужно. Идут омоновцы с рюкзачками, поглядывают на номера камер.

— Стой, — говорит один другому, — давай-ка перекурим.

Останавливается боец особого назначения, поворачивается спиной к открытой кормушке камеры. Прикуривают ребята и не замечают, как чьи-то руки наглые, жадные высовываются из кормушки, шарят в рюкзачке, звякают стеклом.

…Перекурили, пошли дальше, поглядывая на номера камер. Снова остановились покурить, и снова чьи-то руки шарят, звякают… А пустых бутылок в Крестах не бывает. Пустая тара заворачивается в тряпку, разбивается тихо, дробится в мелкое крошево и сливается в унитаз. С пьянкой, блин, строго!

…А чего омоновцы-то шлялись? — А черт его знает! Может, какое спецзадание у них секретное? — Очень даже может быть.

Ночью, почти под утро, когда камера два-девять-три уже угомонилась и уже почти не ощущался тошнотворный запах крови, контролер увел Зверева на встречу с Лысым. Навряд ли уход Сашки остался незамеченным, но никто и виду не подал.

Зверев и контролер быстро шли по пустым коридорам с тусклыми лампами. Сашке вспомнилось, как меньше суток назад он шел с другим контролером на другую встречу… Сгниешь в тюрьме!… Нет, Пал Сергеич, товарищ первый заместитель, не сгнию! И баланец уже подвели… и фитанец выписали… но мы еще посмотрим!

На одной из лестниц Зверев вдруг увидел Кирпича. Дядя Слава шел в длинном — до пят — шикарном пальто. В руке нес полиэтиленовый пакет. Сквозь полиэтилен явственно просвечивала литровая бутылка водки «Абсолют» и блок «Мальборо». Кирпич посмотрел на Зверева, зацепился взглядом… на грубом лице отразилось какое-то усилие мысли: очевидно, он пытался вспомнить, где же они встречались. Но ничего дядя Слава так и не вспомнил, а просто кивнул головой, как кивают знакомому… Разошлись. Зверев усмехнулся: однажды ему доводилось задерживать Кирпича. Теперь они оба оказались в тюрьме. Сашка обернулся и посмотрел вслед Кирпичу и сопровождающей его контролерше… Привет, дядя Слава…

…Лысый широко улыбнулся и подмигнул Звереву.

— Полчаса, — сказал контролер. — Полчаса, не больше.

— Лады, Вадик, — ответил Лысый. — Все будет путем. Когда я тебя подводил?

Контролер вышел, щелкнул замком двери. Лысый протянул руку.

За дверью кто-то прошел. Скорее всего, тот самый контролер, который организовал встречу.

— Кстати, — сказал Зверев, — есть одна идея.

— Какая?

— Ты верно сказал: освободиться надо. Но это, по моим прикидкам, произойдет не очень скоро. — Сашка посмотрел на Лысого, тот кивнул. — Не очень скоро… но можно попробовать изменить режим.

— Это как? — голос Виталия звучал удивленно.

— Ты в курсе, что есть тюрьма на улице Лебедева?

— Детская-то? В курсе, конечно. А что?

— Нужно переводиться туда. Там условия содержания значительно легче.

Несколько секунд Лысый молча смотрел на Зверева.

— Там ведь малолетки, Саша… мы-то каким боком?

— Видишь ли, какое дело… Есть внутренняя инструкция ГУИН, согласно которой в каждой камере с малолетками должен находиться один взрослый. Милые детки, если их оставить без присмотра, устраивают такой беспредел — только держись! Поэтому и подселяют к ним мужика с крепким характером. Такого, чтобы сумел круто поставить на место. Понял?

— Понял, — оживился Лысый. — А как это сделать?

— Сделать это можно, используя наши возможности суммарно. Слушай…

За дверью снова прозвучали шаги. Сашка посмотрел на часы и начал быстро излагать Виталию свой план. Виталий слушал внимательно, кивал бритой головой.

— О'кей, — сказал он. — Я все понял… Завтра-послезавтра адвокат свяжется с твоим человеком. Думаешь, получится?

— Должно получиться, Виталий, должно. Еще года три назад было бы нереально, а теперь, в нашем бардаке беспредельном… Я вон сейчас шел сюда — Кирпича встретил. Идет дядя Слава по коридорчику тюремному, не скрываясь бутылку «Абсолюта» несет. Вот так!

— Опять Кирпича заарканили? — сказал, улыбаясь, Лысый. — Нужно будет с дядей Славой пообщаться… под «Абсолют».

Время еще оставалось. Посидели, покурили. На душе у обоих стало немного полегче: определились конкретные направления действий. Какой результат они дадут — еще неясно, но тем не менее всяко лучше, чем сидеть сложив руки и ждать, пока чужой дядя равнодушно решает твою судьбу.

— А знаешь что, Саня, — сказал Лысый, — не нравится мне вся эта история вокруг твоей подруги. Что-то здесь не так.

— В ней все не так, начиная с поведения Джабраилова. Не должен был он заяву написать. Ну никак не должен… а написал! Что-то его к этому подтолкнуло. Но что?… Я предполагаю, что это мог быть большой мент. Вот только как он-то узнал? От кого?

— Либо от — извини — женушки своей, либо от Магомеда. Других, Саша, вариантов нет.

— От Насти? — спросил, выдыхая дым, Зверев. — Нет, это совершенно нереально. Нет, Виталий, нет. Скорее всего, Паша барыге не доверял и подвел к нему человечка, а тот и засек что-то неладное…

— Слеп ты, Саня, как все, — Лысый усмехнулся, — влюбленные. Дельце-то с душком, и все стрелки на тебя сводятся. И если бы я тебя не знал…

— Тогда — что?

— Сам понимаешь — разговор был бы другой. Стас предлагал с тобой поработать. А он — поверь мне — это умеет.

— Верю, — сказал Зверев с улыбкой. Он отлично представлял, какими методами действуют братаны, когда нужно разговорить человека.

В коридоре послышались шаги, время рандеву истекло.

А попить «Абсолюта» с дядей Славой Лысому не пришлось. Когда Кирпича привели в хату, случилась вот какая история. Глупая, почти неправдоподобная, но факт, как говорится, имел место[22].

— А ты что за конь? — спросил Кирпича покрытый татуировками тщедушный мозгляк с гнилыми зубами. Он сидел, свесив ноги со второй шконки, и чесал пятерней впалую грудь. Обращаться так к Кирпичу не следовало. Это была первая ошибка. Бродяги так себя, не ведут… Дядя Слава усмехнулся. И вот тут отмороженный увидел просвечивающую сквозь полиэтиленовый пакет бутылку! И совершил вторую ошибку.

— А это у тебя что в пакете? — спросил он.

— Водка, — ответил Кирпич.

— А ну давай сюда!

— Почему? — наивно спросил Кирпич.

— Ты, фраер локшовый, с вором разговариваешь! Место твое у параши. Давай сюда водяру, фраерок.

— А-а… ну если с вором, — сказал Кирпич. — Тогда конечно… бери.

Гнилозубый спрыгнул на пол, прошлепал босыми ногами, вырвал пакет. А дядя Слава отошел в угол, присел на корточки и просидел там до утра. Водку вылакали три придурка. Едва не подрались. Гнилозубый пытался спеть песню про то, как Маруся отравилась, но дальше первого куплета добраться не мог… Кирпич с закрытыми глазами сидел в углу.

На следующую ночь дверь камеры отворилась и вошли трое. Один из них — Виталий Мальцев по прозвищу Лысый. Имена других история не сохранила. Вошли, поздоровались с дядей Славой, принесли ему презент — бутылку водки. Вот только не «Абсолют», а «Сибирскую».

А потом… ну, ты, читатель, уже и сам догадался, что было потом. Били долго. Всех подряд, не разбираясь. Гнилозубого засунули головой в унитаз. И, сказать по правде, авторы не испытывают к нему никакого сочувствия.

За месяц, проведенный в тюрьме, Зверева трижды таскали на допросы. Проходили они формально и скучно. Следак задавал положенные вопросы, Сашка давал положенные ответы: не знаю. Не помню. Забыл. — А ведь все равно закроем, Саша, — говорил следак. — Одного человека легко обидеть, — с усмешкой отвечал Зверев. Следак тоже улыбался. У него был в запасе хороший козырь — показания Слона. Пока он придерживал его, понимая, что Слон в любой момент может от своих показаний отказаться… Следак выжидал, оттягивал время очняков. Очень скоро у него этого козыря не будет, Зверев уже подготовил нехитрую комбинацию, направленную на выявление роли Слона. Спустя неделю после разговора с Лысым тот прислал маляву: контакты в хате, где сидит Слон, налажены… Сегодня утром Зверев зарядил Слону маляву. Не сегодня-завтра будет известен результат. В общем-то в результате Зверев нисколько не сомневался, но хотел убедиться, что все его выкладки верны. Параллельно велась работа по переводу в детскую тюрьму на улице Лебедева. Строго говоря, СИЗО на Лебедева назвать детской было нельзя: малолетки занимали только два этажа из четырех. Еще два этажа единственного креста отводилось взрослым. Адвокат Лысого связался с Семеном Галкиным, передал Сашкину просьбу. Сделаем, — ответил Сема и пошел в тюрьму на улицу Лебедева. Вечером он с размахом угощал тюремных оперов в ресторане Финляндского вокзала, на следующий день угощал в другом ресторане начальника оперчасти. Спустя еще два дня начальник оперчасти написал рапорт начальнику тюрьмы… В нем кум убедительно доказывал, что без томящихся в Крестах подследственных Зверева А.А. и Мальцева В.С. никак невозможно навести должный порядок среди малолетних преступников. К рапорту были приложены копии характеристик Зверева и Мальцева. Хозяин прочитал характеристики, хмыкнул: — Да их обоих прямо к правительственным наградам нужно представлять! — Нормальные мужики, Иван Иваныч, — поддержал кум. — Чего ж они, нормальные-то, в вымогалово влетели? Вопрос был явно риторический… сотрудники пенитенциарной системы лучше других знают, в какие сложные орнаменты закручиваются судьбы. Кум промолчал, а начальник взял рапорт и наложил положительную резолюцию. Со Слоном подтвердилось… Из слоновьего вольера братаны передали, что, получив маляву, Слон сильно занервничал. Ну, этот-то факт ни о чем не говорит. А вот то, что малявку он не уничтожил, говорит о многом. Зверев снова встретился с Лысым, обговорили тему. Слону предложили искупить вину — взять все на себя. Иначе… Все понял, — ответил Слон. Виталий, тем не менее, расстроился: Слону он доверял. — Не бери в голову, Виталий, — сказал Зверев. — Всякое в жизни бывает. — Ладно, Саша, чего уж? Но обидно — я же его из говна вытащил. На следующем допросе Слон сделал чистосердечное заявление: Лысый, Кент и Зверев не имеют к наезду на Магомеда Джабраилова никакого отношения, а просто присутствовали по его просьбе при передаче Джабраиловым денег, которые он, Джабраилов, брал некогда у Слона в долг. Чушь, конечно, полная… и никто в это не поверит, но бумага написана и подшита в папку. Оэрбэшный следак был в ярости. Но Слон стоял на своем твердо. А чего ему оставалось? В криминальном мире за ошибки спрашивают строго. Но в случае со Слоном речь шла уже не об ошибке — о предательстве. За это спрашивают ОЧЕНЬ СТРОГО. И никакие ссылки на особые обстоятельства, коварство ментовское и прочее оправданием не являются. Знал ли про это Слон? Конечно, знал… Но допустил слабинку в момент задержания, а потом уже следак крепко держал его на крючке. Запугибал и обнадеживал, запутывал. Потом на допросе побывали Кент, Лысый и Зверев. Все дали согласованные показания, подтверждающие версию Слона. Нагло и уверенно. — Все равно закрою, — сказал следак Звереву. — Ты что думаешь, суд примет на веру эту баечку? Закрою, Саша, закрою… это — как два пальца. — Да понятно, что пару лет подвесят. Но ведь два года — не пять, — ответил Сашка. — Давай сворачивай скорее свою баланду, гражданин следователь. Я на обед опаздываю.

— На обед он опаздывает, видите ли, — проворчал следак. — А я целыми днями не жравши из-за вас бегаю… Обед у него, видишь ли.

— Тяжелая у вас, гражданин следователь, работа, — покачал годовой Сашка.

— Ладно, подписывай свои… показания. Зверев тщательно изучил протокол и поставил подпись. К обеду успел. Когда он, довольный, появился в камере, там уже присутствовал новенький. О нем мы еще расскажем. А пока — обед. Писать о питании заключенных можно долго. Бесконечно. Мы же ограничимся маленьким лирическим отступлением под названием…

…КРОВЬ МЕНТА!

— Кровь мента, — сказал баландер и налил в шлемку борщ.

О, борщ! Борщ — традиционное блюдо украинской кухни. Само слово борщ произошло от старославянского бърщъ — свекла, которая является неотъемлемым компонентом этого замечательного блюда. Борщей известно множество: борщ украинский с пампушками. Борщ киевский. Борщ зеленый. Московский. Флотский. Польский мясной. Литовский. Борщ с кукурузой вегетарианский. С грибами. С фрикадельками. Борщок из молодого свекольника… А как он варится? Как он варится?

О! Свеклу очистить, промыть, нарезать соломкой, сбрызнуть уксусом, перемешать, положить в сотейник с жиром и, помешивая, слегка обжарить. Затем добавить к ней немного бульона и тушить на слабом огне 1,5-2 часа.

Нарезать соломкой морковь, брюкву, петрушку, сельдерей, репчатый лук, свежую капусту. В кипящий бульон положить сначала капусту… слегка обжаренные овощи, коренья, лук, лавровый лист, душистый перец горошком и томат-пюре… Добавить туда же за пятнадцать минут до конца варки мучную пассеровку и вареные кукурузные зерна… При подаче на стол в тарелку с борщом положить мясо, сметану, мелко нарезанный зеленый лук и укроп… К борщу можно подать гречневую кашу, блины, ватрушки, пирожки, расстегаи, кулебяки, пампушки с чесноком… И, конечно, граммов сто холодненькой!

Ну, это рецепт старый, избитый, традиционный… Всем известный. Ничего интересного в нем нет. А вот другой рецептик. Фирменный. Из Крестов. Называется «Кровь мента»: гнилую немытую свеклу нарубить на крупные куски, бросить в воду, вскипятить. Готово. Жрите на здоровье! А не хотите — не жрите, никто не неволит… Еще в меню входит уха. Крестовское название — жуй-плюй. Или щи под названием хряпа. Рецептик дать? Ну, не надо, так не надо. А зря… в блокаду ели.

Вот, собственно, и все, что мы хотели сказать о кулинарных секретах СИЗО Кресты… Расстегаи, блин, с пампушками!

В камере два-девять-три пообедали. Пообедали, закурили и сказали новенькому:

— Ну, дед, рассказывай, за какие подвиги сюда попал?

Пожилой старшина милиции — тридцать пять лет выслуги! — рассказал свою историю. Простую, как «Наставление по стрелковому делу». 9-мм пистолет Макарова. И беспредельно глупую, как вся наша жизнь.

Отслужил Иван Палыч Сергеев в милиции тридцать пять лет. Да за одно это орден давать надо! Имел ранение, наградные часы от начальника ГУВД и язву желудка. Ловил хулиганов, воришек, задерживал пьяных. Будничная, незаметная ментовская работа, о которой часто говорят с пренебрежением: эка невидаль — пьяным-то руки крутить. Мусорная работа, тупая!… Мы спорить не станем. Заметим только, что без этой тупой мусорни совсем тебя, читатель, зашпыняли бы хулиганы и забулдыги. Без этой низовой, тяжелой, нерво-зобной и неблагодарной работы совсем не осталось бы никакого элементарного порядка.

Пахал старшина Сергеев, как тысячи других таких же старшин, сержантов, лейтенантов и капитанов. И все было нормально в его жизни до того момента, как три дня назад наткнулся он с напарником на труп. Лежал себе трупик бизнесмена в бордовом пальтеце на полу подъезда. Все как положено: голова разбита, кровища, карманы вывернуты. Картинка знакомая, без всякого сомнения — убийство с целью ограбления. Сообщили менты в отделение, сами остались покуривать у подъезда, место преступления охранять. Иван-то Палыч этого добра, жмуриков то есть, уже до тошноты насмотрелся. А напарник — молодой, интерес его разбирает. Стал он там по подъезду круги нарезать, как коккер-спаниель какой… Ну и нашел в темном углу сотовый телефон. Видать, у покойника выпал… У, бля, сотовый! Ну, крутизна, бля!

— Ложи, Витя, на место эту хреновину! — сказал ему старшина. — Чего ты ее схватил? Там, может, пальцы чьи остались…

А тот в ответ:

— Так, мол, и так, Иван Палыч, очень мне эта хреновина нравится. Не хочу ее на место ложить, а хочу себе взять, а?

— Да ты что, Витя, охренел вконец? Это ж — улика. Вещдок.

Но Витя уже завелся. Глазенки блестят. И давай ужом крутиться: Иван Палыч, да Иван Палыч! Какая, дескать, улика? Не заметил телефона убийца… Заметил бы — обязательно бы забрал. И, значит, не улика это вовсе, и пальцев там никаких нету. А, Иван Палыч? Уж очень она мне нравится. Да я и перед Веркой понтонусь с этой трубкой… А покойнику-то все равно теперь. Зачем ему теперь сотовый -~ с ангелами разговаривать? А, Иван Палыч? Ну, никто же и не узнает…

В общем, сбил молодой щенок матерого старшину с панталыку.

Махнул Иван Палыч рукой:

— Хрен с тобой, забирай свою игрушку. Да только языком не трепли…

— Ну, спасибо, Палыч. Ты — человек! После дежурства я бутылку поставлю.

Таким вот макаром и перекочевал телефончик фирмы «Эриксон» от покойного бизнесмена к полному жизни сержанту милиции. Вот повезло-то! После смены Иван Палыч с Витюшей раскатали бутылку на двоих, потом добавили по пивку и разошлись в отличном настроении.

А Витюша, блин немазаный, давай по сотовому всем своим друзьям-подругам названивать. И хвастаться: сотовый телефон купил. Фирмы «Эриксон». Я тебе, Вера, по сотовому звоню… У-у, круто!

А опера с убойного отдела сразу за телефончик ухватились. Поинтересовались последними звонками покойника. И выяснили, что телефончик-то трезвонит после смерти своего хозяина за милую душу. Оба-на! Не иначе, убийца звонит. Проверили номера абонентов, вычислили Витюшу и — ручки за спину, пожалуйте в ИВС. По подозрению в убийстве. А кто с тобой был? — Да напарник был, старшина Сергеев Иван Палыч.

Ну, и его в ИВС — сообщник! На пару, видать, бизнесмена грохнули.

Зверев слушал сбивчивый рассказ старшины и диву давался. Да что они — с ума сошли? Ну какой из этого Ивана Палыча убийца? На него достаточно посмотреть, и все ясно: мужик звезд с неба не хватает, но и на мокрое никогда в жизни не пойдет. Телефон менты присвоили? Эка новость! Зверев сам с такой ситуацией сталкивался… Был случай — пропали с места преступления часы золотые. Он вызвал ментов, которые первыми на происшествие приехали, стукнул кулаком по столу и сказал:

— Даю вам, орлы, два часа… Ежели через два часа часики не появятся, пеняйте на себя.

И через час хронометр в золотом корпусе лежал на столе у опера Зверева, а два жуликоватых милиционера извинялись:

— Вот, Александр Андреевич, получите… ошибочка вышла.

…Зверев слушал рассказ старшины, матерился в душе по адресу и оперов, и дурака-следователя. Он отлично понимал, что завтра-послезавтра Сергеева выпустят. Вернется Иван Палыч домой, к жене, выпьет водочки, чтобы снять нервное потрясение, и никогда в жизни больше не поддастся на уговоры взять то, что плохо лежит.

— А хулевые твои дела, дед, — сказал вдруг опер-бэх. Он, как и Зверев, ситуацию тоже просек, но решил поразвлечься. В тюрьме развлечений немного. Сашка понял, включился.

— Да, — сказал он серьезно, — хулевые… У тебя кто следак-то?

— А? Следак-то? Лебедев Дмитрий Владимирович.

— О-о! Это звездец! — покачал головой Сашка, нахмурился.

— Почему? — напряженно спросил Сергеев — Почему это звездец?

— Я Лебедева знаю, — ответил Сашка, — этот, пока человека не сожрет, не успокоится. Ему все равно: виновный-безвинный… одна дорога — в зону.

Никакого Лебедева Сашка не знал, врал напропалую. И вся камера понимала, что врет, а поддержали… Зла в этом не было. Было только желание поозорничать.

— Так я же… — начал Иван Палыч, — я же не только не убивал, я даже…

— А это без разницы, — оборвал его Сашка. — Ща он на твоего Витюшу нажмет, Витюша даст показания на тебя. И — все. Двое — значит группа, по предварительному сговору… с целью ограбления. Расстрельное дело!

— Запросто могут под расстрел подвести, — сказал опер-бэх серьезно.

— Па-пачему под расстрел? — спросил Иван Палыч. За минуту всего он посерел и стал как будто еще старше.

— По кочану! Ты чего такой непонятливый, дед? Группа. Сговор. Убийство. А инициатор — ты. Тебе и вышку.

— Да почему же я-то? — почти выкрикнул Сергеев.

— Ну, интересно… Тебе же Витюша-то в сыновья годится. Кто поверит, что он — сопляк — тебя подбил? А? То-то… любой судья решит: кто старший, тот и заводила.

Обрабатывали старика минут двадцать. С примерами из уголовной практики, настоящими и вымышленными, со ссылками на жестокость, подлость и коварство никому не известного следователя прокуратуры Лебедева. Наивный Иван Палыч все принимал за чистую монету. И даже когда мрачный и не участвовавший в игре Игорь сказал:

— Да не слушай ты их, балаболов, Иван Палыч… шутят они так, — даже тогда старик не поверил.

— Шутят, — горько произнес он. — Шутят, а мне не до шуток… Что же теперь делать-то?

Зверев пожал плечами: мол, что теперь делать? Теперь уж ничего не поделаешь.

— Да ты, Иван Палыч, не переживай… в смысле расстрела-то. Навряд ли расстреляют. Скорее всего, пятнаху накрутят. А отсидишь и того меньше — через двенадцать лет выйдешь. Или даже через десять.

Старик сидел, опустив глаза. Нетронутая кружка с чаем давно остыла.

— Как же так? — сказал он. — Хоть и десять лет… ни за что!

— Да брось, Палыч… Всякое в жизни бывает. Десять-то лет — пустяк по сравнению с расстрелом. Отсидишь — вернешься к своей старухе.

— Она не доживет, — сказал Сергеев, — инвалид она у меня… больная.

— Да прекратите вы! — раздраженно произнес Игорь. — Не слушай их, Палыч. Ты уже завтра на воле будешь, дома.

— Нет, Игорь, — покачал головой старшина. — Мне, видать, отсюда уже не выйти… засудят к черту.

Майор матюгнулся и полез на верхнюю шконку — курить. А Иван Палыч посмотрел на Зверева и спросил:

— Как думаешь, Саша, может, мне сознаться?

— В чем? — спросил Зверев.

— Ну… в убийстве этом. Чистосердечное признание сделать. Говорят — облегчает.

Вот тут грохнула хохотом вся камера, даже Игорь на верхней шконке засмеялся. Они хохотали, а Иван Павлович Сергеев смотрел на них большими непонимающими глазами.

— Дед, — сказал наконец Зверев, отсмеявшись, — дед, если ты сознаешься, твоего Лебедева удар хватит. А прокурор с ума сойдет!

— Так мне что — не сознаваться? Отрицать свою вину-то?

Объяснять старику, что мы пошутили, пришлось долго. Дольше, чем запугивать. Старшина сомневался, считал сначала, что его успокаивают. Кажется, он так и не уверился до конца… ночью не спал, ворочался.

На следующий день его освободили.

— Сергеев! — крикнул контролер в кормушку.

— Я, — вскинулся ветеран.

— Через полчаса на выход с вещами.

— А… куда меня?

— На кудыкину гору. Через полчаса… понял?

Старик засуетился, встревожился.

— Домой идешь, Палыч, домой, — подбодрил его Игорь.

Перед уходом Иван Палыч пожал всем руки. Он уходил на свободу.

В тот же день и Зверева с Лысым перевели в изолятор на улице Лебедева. Тот же самый контролер выкрикнул в кормушку его фамилию и сказал те же самые слова.

— А куда меня? — спросил Сашка и услышал ответ:

— На кудыкину гору. Через полчаса… понял?

Внизу, где сличали личные дела, встретил Виталия. Перемигнулись.

Снова автозак, короткая — минут пять — езда, и вот она — детская тюрьма с недетскими проблемами… А слова-то какие страшные, противоестественные: ДЕТСКАЯ ТЮРЬМА. Не хочется их писать. Не хочется произносить и слышать. Эти слова — укор каждому взрослому. Всем вместе и каждому по отдельности.

Не хочется писать эти слова. Но все же мы снова их напишем: ДЕТСКАЯ ТЮРЬМА. А потом войдем внутрь.

Внутри СИЗО не сильно отличается от Крестов. Снаружи совсем не отличается — тот же крест, только один. Да охрана на вышках оружие имеет, а патронов — нет. Не положено — тюрьма-то детская! Гуманизм, стало быть… стрелять в несовершеннолетних и женщин у нас запрещено. Однако ж войдем внутрь, как вошли уже Зверев и Лысый. Шмонать их по-настоящему не шмонали: всем ясно, что попали сюда ребятки по блату… Итак, мы внутри. В отличие от Крестов, тюрьма на улице Лебедева имеет межэтажные перекрытия, а не открытые галереи. Второй и четвертый этажи занимают малолетки. На четвертый этаж контролер и отвел Сашку с Виталием. Перед дверью камеры он сказал Звереву:

— Милые детки… Шестнадцать душ. Все — убийцы. Заходи!

Дверь открылась, и Сашка вошел в довольно просторную камеру. Шестнадцать малолетних убийц смотрели на него. За годы работы в розыске Зверев насмотрелся всякого… доводилось и по малолеткам работать. При этом порой сталкивался с такой жестокостью, что объяснить ее было совершенно невозможно. Входя в камеру, он не питал никаких иллюзий… Здесь сидят звери, уже отравленные тюремным духом… Не стоит, читатель, ронять слезы при словах детская тюрьма. Да, перед Зверевым были жертвы. Но они же и палачи. Шестнадцать душ, — сказал контролер. Вот именно душ-то у них и не было. А была жестокость, зависть, злоба и озлобленность. Подлость. Равнодушие. Тупость. Цинизм.

Виноваты ли они в этом? Нет. Нет, они в этом не виноваты. Такими их сделала жизнь. Мерзкая жизнь, грязная, тошнотворная. В которой главной ценностью является водка. А наименьшей — опять же жизнь. Не своя — чужая. Да еще такие понятия, как достоинство, порядочность, интеллигентность, честность.

Нет, нисколько не виноваты эти пацаны, что им не повезло еще при рождении. Да-да, при рождении. Девяносто девять процентов из них родились в семьях с самого социального дна. В семьях алкоголиков, наркоманов, люмпенов. Многим не повезло еще до рождения: папенька с маменькой и зачали-то свое чадо в пьяном угаре. И в утробе материнской многие из них все девять месяцев травились водкой и бормотухой. И молоко из материнской груди они сосали, насыщенное водкой. Они были ОБРЕЧЕНЫ с момента появления на свет!

Не нужные никому, полуголодные, награжденные нервными и психическими заболеваниями, что видели они в детстве? Пьянку. Драки. Нищету. Людей в форме, которые периодически уводят папаню или маманю. Когда на несколько суток, а когда на несколько лет. И тогда — случалось — на эти несколько суток или лет в доме (в вонючей, проссанной комнатенке) появлялись другие папани или мамани. Бывали — добрые… могли приголубить пацаненка, пожалеть, дать конфетку или налить красненького. Бывали — злые. И тогда этого высерка, выблядка били, морили голодом, вышвыривали на улицу. Случалось — насиловали. Заставляли нищенствовать, воровать, подкладывали под чужих дяденек. Заражали сифилисом.

Что слышали они в детстве? Сказки? Нет, они слышали мат, пьяные песни, лагерные воспоминания, стоны похмельные… С самых малых лет они уже знали, что все менты — козлы, суки, пидоры. Что все бабы — бляди, соски. Что работают лохи, а бьют не за то, что украл, бьют за то, что попался. С самых малых лет они знали участкового в лицо. И еще то, что участковый — гандон рваный. Знали, что пустую бутылку ноль-пять принимают за двенадцать копеек, а ноль-семь — за семнадцать. А молочную… впрочем, бутылок из-под молока в этих домах не бывало.

Конечно, эти пацаны ни в чем не виноваты. Но отвечать за подлость своих родителей будут именно они.

На Зверева смотрели шестнадцать пар глаз. Сашка знал, что все они обречены провести жизнь в тюрьмах и зонах. Если хотя бы один сумеет вырваться из этого круга — уже удача! Но рассчитывать на это не стоит, жизненный путь этих пацанов предопределен. Собственно, они по нему уже идут. А Звереву виден конец этого пути. Скорее всего, это будет колышек с номером на лагерном погосте. А может быть, и этого не будет… сожгут в крематории очередного безродного, помершего в подвале от водки, голода, туберкулеза. Или убитого в пьяной драке. Или замерзшего на улице опять же по пьянке. Или от передозировки наркотиков. Или… да все равно.

Или не все равно?

Если тебе, читатель, не все равно и ты хочешь спросить: А что делать? Как им помочь?… — мы ответим: НЕ ЗНАЕМ. Но, кажется, помочь им уже нельзя. Этого не смогло сделать даже относительно благополучное социалистическое государство. А кому же они нужны в обществе Победившей Демократии?

— Здравствуйте, детки, — сказал Зверев после паузы. Ответом ему было молчание. Шестнадцать пар глаз внимательно рассматривали чужого. В этом мире для них все были чужими.

— Здравствуйте, детки. Меня зовут Александр Андреевич. Я теперь для вас самый главный. Все, что я говорю, выполняется быстро и точно. Вопросы есть? Вот и хорошо.

После этого Зверев аккуратно застелил себе койку, поставил рядом сумку с вещами и отправился проведать Лысого. Детки остались под замком. Когда спустя сорок минут он вернулся обратно, его скомканная постель валялась на полу. На Зверева смотрели шестнадцать пар глаз. Ничего детского в них не было.

…Итак, постель валялась на полу, а на Сашку смотрели шестнадцать несовершеннолетних убийц.

— Кто, деточки, это сделал? — ласково спросил Зверев.

Ответом было молчание.

— Понятно… Ну а старший кто? Снова молчание. Агрессивно-злорадное, злое, наглое… со скрытым вызовом.

— Так кто же, деточки, старший?

— Ну… я, — сказал худой, жилистый пацан наколками. На вид ему было лет семнадцать. Темные глаза смотрели с ленцой. Зверев знал, что это напускное. Старший камеры сейчас напряжен и ожидает, что же предпримет Сашка.

— Подойди, — негромко приказал Зверев. Пауза… секунда… другая… третья. Затем старший не торопясь подошел. Зверев сильно ударил его кулаком в живот. Пацан охнул, схватился за живот руками и сел на пол.

— Сейчас, — сказал Сашка, — я схожу покурить. Ровно через пять минут вернусь. Все ясно?

Не дожидаясь ответа, он повернулся и пошел к двери с распахнутой кормушкой. Спиной ощущал ненавидящий взгляд. В коридоре он выкурил сигарету, перекинулся несколькими незначительными фразами с контролером, угостил его сигаретой. Одинаковые двери камер уходили в глубь коридора. За каждой дверью сидели малолетние воры, грабители, насильники и убийцы. Психопаты, токсикоманы, алкоголики. За каждой сидели обреченные на короткую скотскую жизнь мальчишки.

Ровно через пять минут Зверев вернулся в камеру. Его шконка была аккуратно застелена. На тумбочке дымилась кружка горячего чаю и… лежала конфета. Сашка сел на шконку, взял в руки кружку.

— За чай — спасибо, — сказал он.

Так состоялся переезд в детскую тюрьму. Само по себе это было, бесспорно, положительным моментом. Значительно лучше было питание. Расстегаев с пампушками, конечно, не давали, но в целом рацион малолеток отличался в лучшую сторону. Взрослые кураторы пользовались относительной свободой передвижения… о, это очень много значит в тюрьме. Это значит, что свой круг общения ты формируешь сам, ты можешь поиграть в настольный теннис, сходить в баню вне расписания… Поверьте, это очень много! То, что на воле представляется человеку естественным и незначительным, в тюрьме зачастую оказывается роскошью, привилегией, праздником.

На второй день пребывания в новой тюрьме Зверева ждала весьма приятная неожиданность. Вызвали Сашку в оперчасть. А в оперчасти его встретил Володя Петренко, опер, с которым Зверев был хорошо знаком. Работали когда-то вместе. Потом Володю перевели в Выборгский район. О том, что вроде бы позже он перешел в тюрьму, Зверев слышал, но забыл. Не виделись они года два. Вот как встретились.

Встретились — обнялись.

— Ну, Саша, не могу сказать, что рад тебя видеть в нашей епархии, но…

— А я тебя очень рад видеть. Даже в вашей епархии.

— Дурных вопросов не задаю… А если у тебя есть — спрашивай.

Зверев посмотрел на два телефона, стоящих слева от него. Петренко все понял.

— Вот этот — городской, — сказал он. — Набирай через девятку. А я, извини, в сортир сбегаю. На пять минут тебя покину.

Он собрал бумаги со стола, запер их в сейф, улыбнулся и вышел.

Желтоватый, под слоновую кость, телефон выжидающе смотрел на Зверева круглым глазом наборного диска… Набирай через девятку — Сашка протянул руку. За окном кабинета висело хмурое декабрьское небо, на подоконнике стояли вылепленные из жеваного хлеба фигурки… через девятку. Зверев выдохнул, как перед прыжком в прорубь, и взял трубку. Гудок… девятка… гудок. Две фигурки на общей подставке изображали бой гладиаторов. Бугрились тщательно вылепленные, покрашенные самодельным разноцветным лаком мускулы бойцов… Гладиатор Зверев быстро набрал номер. Гудок… еще гудок… еще. И Настин голос: алло… алло, говорите, я слушаю.

— Настя, — сказал он, и в трубке стало тихо. Клинок меча из хлебного мякиша рассек воздух. Орали трибуны… пот заливал глаза.

— Настя, здравствуй… это я…

— Ты? Откуда ты звонишь? — спросил Настин голос растерянно.

Красители для фигурок умельцы изготавливают из разноцветной пасты для шариковых ручек… Натертые оливковым маслом тела бойцов сверкали.

— Ты что… сбежал? Ты где сейчас?

— Нет… нет, Настя. Я звоню из тюрьмы. Я хотел сказать…

— Никогда не звони больше, Зверев. Никогда мне не звони, слышишь?

Солнце било в глаза… Удар горячего меча пришелся в подреберье. Трибуны засвистели. Трибуны повернули большие пальцы вниз. Из серого питерского неба посыпался снежок… Убей мента! — кричали трибуны. Рукоять меча из слоновой кости жгла руку… У-у-убей мента! У-бей! Мен-та!

— Ну, позвонил? — весело спросил Володя с порога.

— А? Да, позвонил. Спасибо.

— Брось ты, Сашка. Телефон всегда в твоем распоряжении.

— Можно еще звонок?… Маме.

— Ноу проблем, — ответил Володя, сел и закурил. На Сашку посмотрел пристально… догадался о чем-то. — Ноу проблем, звони сколько нужно.

Гудок-девятка-гудок… мамин голос. И комок в горле. И не выговорить ни слова. Володя сосредоточенно уставился в какой-то график.

— Алло, говорите… алло…

Сашка судорожно сглотнул. Он испугался, что сейчас мама положит трубку. Она пожмет плечами, скажет: перезвоните, и положит трубку на аппарат.

— Саша, — сказала мама тихо. — Сашенька, это ты?

— Здравствуй, ма… это я.

— Как твое здоровье, сынок?

— У меня все хорошо, мам… все отлично. А как ты?

— Хорошо, Саша… тебе хватает там еды? Мамин голос звучал по-другому, не так как раньше… В этом виноват ты. Те шестнадцать мальчишек, что сидят сейчас в камере, попали туда по вине своих непутевых родителей… Твои мать и отец ни в чем перед тобой не виноваты… за что же мучаются они сейчас? Для того ли тебя родили и воспитывали, чтобы вместо жизни нормального советского инженера ты выбрал карьеру опера? Сколько ночей мать не спала, когда ты не приходил со службы? Почему в пятьдесят лет отец пережил инфаркт?… Потому, что ты рвался самоутверждаться, тешить свои амбиции. Ну и как — самоутвердился?… Но… так сложились обстоятельства… Хоть теперь-то не лги. Ты же знаешь, что обстоятельства создают люди. Каждый получает то, что ему положено получить.

— Спасибо, ма. Хватает… здесь нормально кормят.

У-бей мен-та! У-бей мен-та! — бушевали трибуны в заснеженном прогулочном дворике, а полковник Тихорецкий шептал: Сгниешь в тюрьме. Ослепительно сверкал снег в луче прожектора. Тюремный опер Володька Петренко деликатно изучал какой-то график. В трубке цвета слоновой кости звучал мамин голос:

— Скоро Новый год, сынок. Что тебе принести?

— Спасибо, ма… Я еще позвоню до Нового года. У меня теперь есть такая возможность. Я буду каждый день звонить. Как там отец?

— Папа, — сказала мать, — немного приболел.

Она замолчала, и Зверев понял, что приболел отец не немного. И мама лжет сейчас, не хочет его расстраивать. От этого стало еще паскудней на душе… или что там вместо души у БС? БС смешался, скомкал разговор и попрощался, сказав, что сейчас не очень удобный момент для разговора… Завтра, ма, я позвоню.

— Ну, как дела дома? — спросил Володька.

— Спасибо, ничего. Отец вот только приболел.

Посидели, покурили. Разговор не клеился. Статичные, грубо раскрашенные фигурки гладиаторов жирно поблескивали в свете настольной лампы. Снег за окном сменился дождем… скоро Новый год!

— Что я могу для тебя сделать, Саша? — спросил Петренко.

— Да в общем-то ничего особенного мне не надо, — пожал плечами Сашка. — А вот скажи-ка, Володя, что нужно тюрьме?

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, — ответил Зверев. — Хочу понять, какие проблемы есть в нашем замечательном доме и что я лично смогу здесь сделать?

— А тебе зачем? — озадаченно спросил Владимир.

— Хочу быть полезным нашему общему делу, — усмехнулся Зверев.

— Чего это ты так тюрьму полюбил?

Тюрьму Александр Зверев, разумеется, не полюбил. Ни один узник не может полюбить свою темницу. Просто он здраво рассудил, что отбывать срок (какой бы продолжительности он ни был) легче будет здесь, в родном городе, нежели в далеком Нижнем Тагиле. А для того, чтобы надежно закрепиться здесь, необходимо стать полезным… Вот и вся любовь!

Проблем у детской тюрьмы оказалось полно. Большую часть из них силами Лысого и Зверева решить, конечно, невозможно. Но кое-что все-таки они сделали еще до Нового года. Тридцатого декабря два наших добрых Деда Мороза подарили СИЗО десять цветных телевизоров и бильярд. Начальник изолятора пожал каждому руку, поблагодарил. И телевизоры, и бильярд пришли как спонсорская помощь от тех фирм, которые крышевала команда Виталия. Так подельники уложили первый камень в фундамент того здания, что Зверев сконструировал еще в Крестах… Он еще не знает, что в один прекрасный день это здание рухнет. А пока он испытывает чувство некоторого удовлетворения от сделанного дела, смотрит в своей камере новенький телевизор и обдумывает очередные шаги.

Шестнадцать малолетних убийц тоже смотрят телевизор, обильно наполненный предновогодней эстрадно-развлекательной тошнотиной. В отличие от Зверева, им нравится… Что ж до уровня полуграмотных деток-токсикоманов ТВ уже сумело дорасти. За те несколько дней что Сашка провел в камере, он немного присмотрелся к своим подопечным. Ему и раньше нередко доводилось сталкиваться с малолетками. Но в условиях хронического цейтнота присмотреться как следует было некогда. А в тюрьме времени много.

За несколько дней счастливый мир тюремного детства раскрылся перед ним, подобный выгребной яме. Уродливый, убогий, противоестественный мир. Почти все пацаны сталкивались с законом не впервые. Большинство имели судимости. Кто с условным сроком, кто с реальным. В глазах и повадках семнадцатилетних мальчишек Зверев не раз замечал ЗЭКОВСКОЕ: настороженность, недоверие, готовность к агрессии или к отражению ее. Впрочем, слова не передают всех нюансов… это надо увидеть и понять. Испытать на своей шкуре. Посидеть в ШИЗО, прогуляться по этапу. Ощутить СРОК, народным судом отмеренный… тогда поймешь.

Между тем приближался Новый год. Девяносто второй. Олимпийский. Високосный. Ваучерный. Инфляционный. Ларечно-рояльный. Похмельный.

С Новым годом, дорогие россияне! Вот вы и в «Хопре».

— С Новым годом! — сказал, поднимая кружку с водкой, Виталий Мальцев. Он улыбнулся через силу. Сегодня, первого января, Катюше могло бы исполниться двенадцать лет… но не исполнилось. И не исполнится никогда. Он выпил и подумал, что Лиза, наверно, уже пьяна. После смерти дочери она стала выпивать. Пока Виталий был на воле, он пытался влиять на этот процесс. Из тюрьмы влиять было невозможно.

— С Новым годом, Андрюша! С Новым годом, Сашенька! — сказала Ирина Ивановна Зверева. Она по очереди чокнулась с двумя хрустальными фужерами. Расплескала сухое вино по накрахмаленной белой скатерти. Всхлипнула. Обессиленно опустилась на стул… зарыдала. Впервые за много лет она встречала Новый год одна — без мужа и сына. На скатерти расплывалось пятно.

— Ну, с Новым годом, товарищ полковник! — сказал Павел Сергеевич Тихорецкий. Высокий представительный мужчина в полковничьем кителе, с наградами на груди, посмотрел на него из серебряной глубины зеркала и ответил: И вас также, товарищ полковник. Тихорецкий выпил большой фужер коньяку и тяжело опустился на стул, — ноги уже не держали, праздновать Паша начал в восьмом часу вечера… он опустился на стул, хотел позвать Настю. Потом вдруг вспомнил, что сучка ушла встречать Новый год в какую-то компанию. Одна… отношения между супругами в последнее время совсем испортились. Он снова налил себе коньяку.

— С Новым годом! — сказал БС Зверев. У-бей мен-та! — закричали на трибуне, и клинок вошел в подреберье справа.

— С Новым годом! — пробормотал пятнадцатилетний убийца Колька Прыщ и проглотил ржавый гвоздь-сотку. Гвоздь проскочил легко. Четыре часа назад его предупредили:

— Ты, Прыщ, офоршмачился. До Нового года ты целка, а после — петух… Колька залил гвоздь чаем и, довольный, подумал, что теперь его петушить нельзя. Вот какой он, Прыщ, умный. А говорили — дебил, недоносок… Соберутся его опускать, а он и объявится: гвоздь, мол, проглотил… хрен вам всем! Хорошо стало Прыщу, весело.

В новогоднем Санкт-Петербурге шел дождь. По пустым улицам шлялся сырой ветер… мерзко!

Придурка Прыща, конечно, спасли. Хотя… стоило ли? За спиной пятнадцатилетнего подонка были несколько мелких краж и четыре ограбления пожилых женщин. Последнее окончилось попыткой изнасилования и убийством. Все добытые деньги он тратил на сникерсы, лимонад, клей «Момент» и расплодившиеся за последнее время порнографические газетенки. Да и зря он гвоздь-то глотал: меньше чем через год его все равно опустят на зоне.

Жалеть его не стоит. Те, кто попал сюда, были, что называется, отпетыми. Как правило, все они совершили уже не одно преступление. Но даже людоедское наше государство проявляло гуманизм: деточки получали приговоры условно, с отсрочкой исполнения… И снова шли воровать и грабить.

Деточки взрослели, становились изворотливыми, коварными, все более жестокими. Они жили в своем мире. Тот, другой мир, в котором есть музыка, стихи, знания, живопись, был им не нужен. Вернее — нужен, ведь именно в том мире живут лохи… А лох — ценный промысловый вид: он дает жулику деньги, водку, жратву, баб, в конце концов. Нужно только уметь взять: выпросить, украсть, отнять, снять с трупа… Изнасиловать. Избить. Унизить. Изувечить. В этом для ущербной личности тоже есть свой кайф. Лохам, которые тащутся от всяких там Шопенов, этого не понять. Лох — он и есть лох.

Все (или почти все) деточки, попавшие в тюрьму, будут осуждены, получат сроки и уйдут на зону. Срока они, как правило, получают большие. С одной стороны — за дело. С другой потому, что бедны и не могут нанять адвокатов.

Эти замечательные деточки — наше радостное светлое завтра. С каждым годом их будет все больше и больше.

В пятницу, двадцать восьмого февраля, Лысый и Зверев ознакомились с обвинительными заключениями. Следствие, таким образом, было закончено. В течение ближайших нескольких дней обвиниловку утвердит прокурор, и пошла бумага в суд.

Зверев обсудил ситуацию с адвокатом, и они пришли к общему мнению: слабовато обвинительное заключение. Потянет года на два. А возможно, дело вернут на доследование… Да и адвокаты у всей четверки обвиняемых работали на совесть — то есть за деньги. За большие деньги. По предварительной договоренности все стрелки сводили на Слона. Разумеется, его тоже защищал опытный профессионал… Защита Слона строилась так, что всем становилось ясно: вот кто главный супостат!

Что ж, обстоятельства создаются людьми.

День к концу февраля заметно вырос. Солнце днем начинало пригревать, с крыш барабанила капель, грохотал в водосточных трубах лед, свисали с козырьков огромные сосульки.

Пахло весной… или предчувствием весны. Двадцать девятого, в субботу, в лишний день года, Зверев, Лысый и Глеб собрались отметить завершение следствия. И еще наступление весны… И лишний день в календаре. В общем, мужики собрались выпить.

Сходили в баню, намылись от души и сошлись в камере у Глеба. В щель между шторами светило вечернее солнце. В его луче плясали пылинки, блестела литровая бутылка «Столичной», золотился копченым боком угорь. Отпотевали охлажденные в сугробе бутылки пива. В прекрасном расположении духа, с ощущением чистого после бани тела, сели к столу.

— Ну-с, друзья мои, — сказал Глеб на правах хозяина, — я поднимаю этот бокал (он скептически посмотрел на граненый стакан в руке) за вас. За дружбу. За справедливость. За то, чтобы мы все вместе как можно скорее встретились за пределами этих стен… на воле.

Три стакана, до половины налитые водкой, сошлись в солнечном луче, звякнули. Водка побежала по пищеводу. Через несколько минут она проникнет в кровь, и сердце погонит ее в мозг, наполняя тело ощущением тепла и легкого возбуждения, создавая обманчивую атмосферу свободы…

Лысый и Зверев взялись за угря, Глеб бросил в рог дольку лимона. Из «шарпа» доносился голос Вертинского. Плясали пылинки в солнечном луче. Резко распахнулась дверь, вошел Володя Петренко.

— Пьете? — мрачно спросил Петренко.

— Присядь с нами, Володя, — сказал Глеб. — Извини, не пригласили… думали, ты уже ушел.

— Пьете, — утвердительно произнес опер. Налил себе полстакана и залпом выпил. — А скажите, орлы, на хера вас здесь держат? А?

— Володя, что случилось? — спросил Зверев. По голосу Петренко было ясно: что-то произошло… и навряд ли приятное.

— Скажи мне, Саня, — продолжал Володька, — на хер вы здесь нужны, если не знаете, что в камерах творится? Зачем вас сюда прислали? Водку жрать да в пинг-понг играть? Вам, блин, здесь тепличные условия создали… курорт… санаторий! Скоро баб сюда водить начнете, да? А в камерах уже пытки начались!

— Погоди, Володя, какие пытки? — сказал Зверев.

— Током, Александр Андреевич… электрическим током. Гестапо!

— А в какой камере-то?

— В твоей, Виталий. В твоей, — сказал Петренко. «Мадам, уже падают листья», — печально произнес Вертинский. Петренко нажал клавишу «шарпа», и Вертинский умолк. Несколько секунд все молчали.

— Ну что, мне рапорт писать или сами разберетесь?

— А он… жив? — спросил Виталий. — Парнишка-то?

— А идите вы все! — буркнул Петренко, махнул рукой и вышел. Уже в коридоре он добавил: — Пинг-понг, понимаешь.

Зверев, Лысый и Глеб разом встали. Сутулая фигура тюремного опера удалялась по коридору. Володя шел, по-стариковски шаркая ногами.

…Оказалось — пытали. Действительно током. Вещдоки — два куска провода с оголенными концами — валялись тут же, на полу.

Тощий пацан со смуглым восточным лицом сидел на шконке. В темных раскосых глазах стояли слезы. Пожилой контролер справно-душным видом курил около двери.

Лысый сел на шконку рядом с пацаном, спросил, заглядывая в глаза:

— Как ты, Китаец?

Пацан молчал, отворачивался к стене.

— Как ты себя чувствуешь? Может, к врачу? Зверев подошел к контролеру, негромко спросил:

— Что тут было, Григорий Василич?

— Да вот учудили… током, понимаешь, затеяли пытать Китайчонка. Вовремя я подоспел. Заглянул — двое держат, а третий проводами в грудь ему тычет.

— Кто? — спросил Глеб.

— А вон те уроды. Крыса, говорят… печенье у кого-то украл.

— Печенье, значит? — нехорошим голосом сказал Виталий и пристально посмотрел на тройку пацанов в углу. — Значит, печенье… Ну, ладно. А кто из вас додумался током пытать? Кто у нас такой умный? Ты, Костыль?

— Ну, я, — ответил угловатый подросток в тренировочных штанах и майке.

— Молодец, — сказал Лысый. — Вундеркинд. В школе осилил всего два класса, а в физике разбирается. Ну просто Луиджи Гальвани… Пойдем!

— Куда? — быстро спросил Костыль.

— Потолкуем, — ответил Лысый и поднял с пола провода. Он аккуратно свернул их и положил в карман джинсовой куртки. Костыль смотрел на него испуганными глазами. Китаец тоже.

— Э-э, ребята, — неуверенно сказал контролер.

— Все будет нормально, — ответил Глеб. — Не волнуйся, Григорий Васильевич.

— Да вот Петренко…

— С Петренко мы все решим, Григорий Васильевич, — сказал Зверев.

Виталий взял Костыля за локоть, повел к двери. Проходя мимо Китайца, остановился, спросил:

— Уверен, что обойдешься без врача?

Китаец кивнул.

Костыля привели в камеру Глеба. Солнечный свет уже погас, за окном висели синие сумерки. Расселись. Костыль стоял посреди камеры, старался держаться независимо. Лысый налил в стаканы водки, посмотрел на Костыля.

— Выпьешь?

— А чего ж? Я один могу целую бутылку выжрать.

— Действительно вундеркинд, — вздохнул Лысый, достал кружку и плеснул в нее водки. Протянул Костылю: пей.

— А… вы? — спросил тот.

— Может, мне и на брудершафт с тобой выпить?

Вундеркинд Костыль неуверенно посмотрел на Виталия. Слово брудершафт было ему незнакомо… бил в ноздри запах водки. Костыль выпил. Ему протянули хлеб с куском жирного копченого угря и долькой лимона. Он проглотил это мигом, жадно посмотрел на стол, но больше ни выпить, ни закусить ему не предложили.

— Ну, расскажи нам, Костыль, как жить собираешься? — спросил Виталий.

— Я по-черному жить буду… вором.

— У-у-у, — сказал Глеб, — да ты серьезный пацан. Уважаю.

Костыль почесал коротко стриженную голову, шмыгнул носом.

— Ну а сюда, в крытую, как попал? — спросил Зверев.

— Мы с пацанами хату ломанули. Фраера одного обнесли.

— Ага, понятно… А скажи-ка, Костыль, на следствии ты показания давал?

— Так все давали.

— Нет, дружок, — сказал Зверев, — я не спрашиваю, как там все. Ты на следствии показания давал? Про подельников рассказывал?

— А все рассказали. Следачка — сука такая…

— Ну вот опять: все. Ты за себя отвечай. Давал показания?

Костыль снова шмыгнул носом и ответил:

— Давал… все давали. А там следачка… Трое взрослых за столом весело рассмеялись, переглянулись.

— Вот теперь мы выяснили, кто сука, — сказал Глеб. — Не следачка, а ты. А знаешь, что с суками делают? А? Ну, что молчишь? Ты же хочешь жить по-черному… должен знать.

На бледном лице Костыля выступили красные пятна.

— Может, выпьем? — спросил Глеб. Выпили. Зверев нажал клавишу магнитофона… «И осень в смертельном бреду», — пропел Вертинский. Лысый тяжелым взглядом посмотрел на юного садиста и спросил:

— Так что, Костыль, делают с суками по черным законам? Ты не ответил.

— Не надо, — тихо сказал Костыль.

— Снимай штаны.

— Не надо, Виталий Сергеевич.

— А Китаец, когда ты стал его пытать, просил тебя: не надо, Костя?

— А… — начал было Костыль, но осекся.

— Что — а? Просил или нет?

— Он не просил. Мы… мы ему пасть заткнули. Он ничего не просил.

— Мудро, — сказал Глеб. — Мы ему заткнули пасть, и он ничего не просил.

— Скидай портки, сволочь! — рявкнул Лысый.

«Над розовым морем вставала луна», — пропел Александр Вертинский.

Костыль медленно спустил до колен штаны.

— Трусы, — скомандовал Лысый. — Трусы долой.

…Во льду зеленела бутылка вина… Костыль спустил трусы. Бледная кожа покрылась мурашками.

— Раком, Костик, раком вставай.

Костыль опустился на пол. Тело его крупно вздрагивало. Лысый не спеша вытащил из кармана бухточку электропроводов в черной пластиковой изоляции, развернул.

— Сейчас, Костыль, сейчас… ты же, наверно, знаешь, как это делается, а?

Костыль задрожал еще сильнее. Лысый с размаху ударил его проводами по белым ягодицам. Костыль вскрикнул. Зверев отвернулся и стал смотреть в окно… Раздался еще вскрик.

Потом еще.

Потом Виталий отвел Костыля в камеру. Пока его не было, Зверев и Глеб сидели молча, курили, пили пиво… мерзко было на душе.

— Чего так долго? — спросил Глеб у Виталия, когда тот вернулся.

— Я им маленькую тронную речь прочитал, — ответил Лысый, наливая водки. — Чувствую, во мне погиб Макаренко.

— Макаренко, — сказал Зверев, — эти славные детишки опустили бы через пять минут после того, как он вошел бы к ним в хату.

— Это точно, — подтвердил Глеб, поднимая стакан.

В углу камеры валялись провода в черной пластиковой изоляции.

Свой авторитет в тюрьме Сашка и Виталий зарабатывали постепенно, шаг за шагом. Сначала были телевизоры и бильярд. Потом они сумели организовать для детишек концерт Розенбаума. Потом Зверев договорился на макаронной фабрике о поставке в виде спонсорской помощи полутора тонн макарон, а Виталий пробил больше двухсот квадратных метров стекла по себестоимости. В стране, где все — дефицит, где все только по блату, человек со связями имеет особую ценность. Даже если он сидит в тюрьме в ожидании суда… Потом они добывали бумагу и электроды, маргарин и картошку, масляную краску и редуктор заднего моста для ЗИЛа.

Шли дни, наступило лето с грозами и духотой, с белыми ночами. В Барселоне прошли Олимпийские игры. Лето стремительно катилось в никуда, приближалась осень. На четырнадцатое сентября был назначен суд.

За неделю, седьмого числа, Зверева снова посетил Павел Сергеевич Тихорецкий. Павел Сергеевич был загорелый и посвежевший. Видимо, сразу после отпуска. Почти слово в слово повторился разговор, состоявшийся в Крестах зимой. Пересказывать не будем — неинтересно.

А вечером того же дня Тихорецкий посетил народный суд Московского района. Дело Джабраилова передали судье Ксендзовой. Марина Вильгельмовна имела огромный судейский опыт, отличалась бескомпромиссностью. Именно с ней и встретился полковник Тихорецкий в модернистской башне Московского суда.

— Я к вам, Марина Вильгельмовна, пришел по очень серьезному вопросу, — сказал, обаятельно улыбаясь, Павел Сергеевич.

— Слушаю вас, — ответила судья. У нее были красивые темно-каштановые волосы и внимательные черные глаза за стеклами очков.

— Я пришел поговорить о деле Джабраилова, в секретариате мне сказали, что дело расписали вам.

— Да, — сказала Марина Вильгельмовна. — Дело у меня, через неделю начинаем процесс… А что, собственно, вас интересует, Павел Сергеич?

— Я бы не хотел быть неправильно понятым, Марина Вильгельмовна. Мы в ГУВД очень обеспокоены ростом преступности в милицейской среде. Последнее время факты такого рода отмечались неоднократно. Мы с вами, Марина Вильгельмовна, делаем общее дело, и я буду предельно откровенен…

Ксендзова кивнула, Павел Сергеевич продолжил:

— Я бы даже сформулировал так: имеет место сращивание некоторых сотруднике ГУВД с преступными элементами. Вы меня понимаете?

— Да, Павел Сергеич, отлично вас понимаю.

Тихорецкий вытащил сигареты, но заметил, что в кабинете судьи нигде не видно пепельницы, и хотел убрать их обратно.

— Курите, Павел Сергеевич, — сказала Ксендзова и поставила на стол блюдце с отбитым краем. — Я не курю, но заседатели…

— Благодарю, — произнес полковник и закурил. Разговору с Ксендзовой он придавал большое значение.

— Мы, Марина Вильгельмовна, понимаем всю опасность этого явления для общества, боремся с ним, но… нам нужна поддержка. Вы меня понимаете?

— Да, понимаю. Мы в судейской практике тоже сталкиваемся с подобными тенденциями. Но… чем же я могу вам помочь?

— По делу Джабраилова проходит один из наших бывших сотрудников, некто Зверев (Ксендзова кивнула). Офицер, капитан уголовного розыска. Кстати, очень толковый оперативник.

— Да, я уже ознакомилась с материалами дела, прочитала характеристику на Зверева. Одни благодарности и даже именные часы… Удивлена.

— Вот-вот… и мы все были шокированы. Я вам, Марина Вильгельмовна, больше скажу. Для меня это вдвойне неприятно, потому что есть и личный, так сказать, нюанс.

— Личный нюанс?

— К сожалению, — сказал Тихорецкий. Лоб перерезала глубокая морщина. — Саша Зверев — до некоторой степени мой воспитанник. Я ведь и сам служил в двадцать седьмом отделении. Понимаете?

— Да, конечно…

— И я никогда бы не подумал… — Тихорецкий махнул рукой и замолчал. В приоткрытую форточку доносился звук транспортного потока на Московском проспекте.

— В общем, именно о Звереве я и пришел поговорить. Мы бы хотели, чтобы этот случай — предательство офицера уголовного розыска — стал показательным. Справедливый и суровый приговор, соответствующее освещение в прессе и так далее. Вы меня понимаете?

— Да, конечно. Но мне, Павел Сергеич, представляется, что вы выбрали неудачный пример.

— Помилуйте, Марина Вильгельмовна! Капитан милиции В банде вымогателей! Куда уж дальше-то?

— Ситуация, несомненно, безобразная… Я полностью с вами согласна, но, тем не менее, повторю: пример неудачный. Я внимательно ознакомилась с материалами дела и могу сказать: серьезных доказательств вины Зверева нет. По крайней мере его невозможно считать организатором или активным исполнителем…

— Вы что же, считаете его этакой овечкой?

— Нет, не считаю. Однако из материалов дела следует, что роль его в преступлении незначительна. Он, скорее, был декоративной фигурой, призванной, попугать жертву своим удостоверением.

Тихорецкий закурил вторую сигарету и сказал:

— Уверяю вас, Марина Вильгельмовна, что все значительно серьезнее: Зверев один из организаторов этого преступления.

— Возможно, Павел Сергеич, возможно… Но я-то опираюсь на материалы дела. Если в ходе судебного разбирательства мы выясним, что роль Зверева не вскрыта на предварительном следствии полностью — направим дело на доследование.

Тихорецкий устало потер лоб, посмотрел на судью.

— Марина Вильгельмовна, мне сомнения ваши понятны… Видимо, в чем-то следователь не доработал. Но случай-то особый! И время непростое…

— А в России, Павел Сергеич, всегда время непростое.

— Абсолютно с вами согласен. Однако именно сейчас для нас, правоохранителей, настал момент, когда необходимы согласованные, оперативные, жесткие действия. Извините за банальность, но — факт! — преступность наступает, втягивает в свою орбиту все больше людей, и в том числе сотрудников милиции. Вот вы не знаете, но в ходе вымогательства у Джабраилова было совершено убийство.

— Простите? — Ксендзова вскинула брови.

— Да-да, убийство. Этого нет в материалах дела, но убийство-то было. За неделю до передачи денег при невыясненных обстоятельствах погиб помощник Джабраилова.

— У вас есть факты, доказывающие насильственный характер смерти и причинную связь этих двух событий? — быстро спросила судья.

— К сожалению, я располагаю только оперативной информацией, — ответил Тихорецкий. Не объяснять же этой судейской козе, что Магомед — сволочь — пошел в отказ. Когда Паша надавил на него: дай показания, что твоего помощника замочил Зверев, — уперся. «Нет, Паша, и так ты в блуд меня втравил», — сказал он. — «Я по закону живу, а наш закон в ментовку обращаться запрещает». — «Ты что, Магомед? Ты уже давно со мной ментом, в одной упряжке идешь». — «Это другое… это барыжные дела…» Переубедить его Павел Сергеич не смог, дагестанец стоял непоколебимо, как скалы кавказские.

— …Только оперативной информацией, — ответил Тихорецкий. — А прокуратура поспешила отнести смерть помощника на несчастный случай: пьян, явных следов борьбы нет… вы же понимаете.

— Если у вас нет доказательств, Павел Сергеич, извините — суд не может принять во внимание вашу версию.

— Марина Вильгельмовна, — сказал полковник, — мы с вами оба юристы, но как будто на разных языках говорим. Неужели вы не хотите помочь общему делу?

— Павел Сергеич! Сформулируйте, пожалуйста, точно: что же вы от меня-то хотите? Видимо, я чего-то не понимаю…

Тихорецкий улыбнулся как можно более обаятельно и сказал:

— Да чего же тут непонятного, драгоценная Марина Вильгельмовна? Зверев должен быть наказан строго. Так строго, чтобы у других сотрудников не осталось больше иллюзий… Это ведь не мое личное желание, это мнение руководства ГУВД. Хотя мой визит к вам и носит неофициальный характер.

Судья вздохнула и, глядя полковнику в глаза, сказала:

— Павел Сергеевич, я хорошо понимаю озабоченность ГУВД. Как судья, я могу вам обещать, что все обстоятельства дела будут изучены и все виновные получат наказание в соответствии со степенью своей вины.

Марина Вильгельмовна прервала свой монолог и добавила после короткой паузы:

— Поймите, Павел Сергеич, больше чем года на два — два с половиной этот ваш Зверев никак не тянет. Увы и ах!

— Итак, государи мои, — сказал Глеб, — за то чтобы завтра вам было легко. За то, чтобы день был солнечным, кивалы в расположении духа, судья-колибри и вообще… за вас!

Стаканы звякнули. Мужики выпили. Лысый и Зверев взялись за краба, Глеб бросил в рот дольку лимона.

— Тюрьма и раблезианство, — сказал Зверев, — суть вещи несовместные. Как думаешь, Глеб?

— Э-э нет, Саша! Раблезианство не есть состояние брюха. Даже если бы у меня было три глотки и пять членов, на каждый из которых я мог бы посадить по девке с ядреной попкой… ну и что? Раблезианство, сударь мой, есть состояние духа. Свободы. Раскрепощенности. Ты, Саша, говоришь: тюрьма. Ну и что? Тюрьма — это стены… не более того. Баб, конечно, не хватает, тут я с тобой согласен. Самоудовлетворение посредством правой руки — банально, пошло и не дает той эмоциональной гаммы, которую мы имеем, снимая с тетеньки трусики… Согласен, Саша, согласен… Но! Но все-таки великий Франсуа Рабле писал не о брюхе, а о духе. Дух свободы, вот что есть главное. Нежелание и невозможность некоторых индивидуумов жить по стандарту, подчиняться уложениям, указам, кодексам… вот из этого считаю я, вырастают личности. А тюрьма? Тюрьма — это стены, чушь, бред, временное явление… Но баб, конечно, не хватает. Давайте-ка выпьем за свободу. За Рабле!

Стаканы снова звякнули. Сидельцы выпили за свободу, за Франсуа Рабле.

Изменилось ли что-нибудь в мире? В мире не изменилось ничего. Граненый стакан поблескивал почти незаметным фиолетовым лучом на грани, янтарно светилось пиво, смотрел выпученными глазами краб… до начала процесса оставалось пятнадцать часов.

Мужчина в серой копейке вытащил из-под сиденья обрез и вставил в патронники тяжелые цилиндры патронов.

…Раблезианство, говоришь? Ну, ну…

— Скажи бабушке: доброй ночи, ба.

— Ба-а, — сказал Николка и зевнул. Надежда засмеялась, Марина Вильгельмовна чмокнула внука в щеку и ответила:

— Спи, хороший мой. Я тоже скоро закончу… устала.

Надежда с Николкой на руках вышла из кухни, Марина Вильгельмовна посмотрела ей вслед. Улыбнулась. Рыжий эрдельтерьер, вконец затерроризированный двухлетним мальчонкой, тоже облегченно вздохнул.

— Ну что, Велт, устал? — спросила судья. Пес кивнул, прижался к ноге.

— Вот и я устала… хватит на сегодня. Пошли они все к черту.

Судья закрыла папку, сняла очки и помассировала рукой глаза… Зверев… Сволочь, конечно… как и его дружок Мальцев. Но фактов-то нет! Извините, товарищ полковник… худо работаете. Больше чем по два года им никак не влепить… Убийство помощника? Не факт. Прокуратура отказалась возбуждать дело: несчастный случай. Так-то, товарищ полковник… худо работаете.

Судья встала из-за стола и вышла из кухни. Щелкнула выключателем. Мужчина в серой копейке вытащил из-под сиденья обрез и вставил в патронники тяжелые цилиндры патронов… За Франсуа Рабле! — сказал Глеб, один из лидеров тамбовской ОПГ… хлопнула дверца копейки.

Марина Вильгельмовна вышла из кухни. Щелкнула выключателем. Одновременно с грохотом ружейного выстрела разлетелось оконное стекло. Завизжала, рикошетируя от потолка, картечь. Залаял пес. Ку-ку, — сказала, высовываясь не ко времени, кукушка из ходиков. Капризно заплакал Николка. Ку-ку… Привет от Зверева!

Телефонный звонок прозвучал минут через семь. В прихожей уже толпились сотрудники РУВД Московского района, Велт с интересом обнюхивал сапоги, вилял обрубком хвоста… младший сержант вытащил из кармана конфету.

— Слушаю, — сказал Николай, потом протянул трубку жене. — Тебя, Марина.

— Да, слушаю.

— Марина Вильгельмовна?

— Слушаю вас.

— У вас, кажется, стекло разбилось? Внук, наверное, плачет?

— А… кто вы? Почему, собственно…

— По кочану. Зверев и Мальцев должны быть оправданы. Вам все понятно?

В трубке зазвучали гудки. За стеной спал двухлетний Николка… Руки у судьи Ксендзовой задрожали…

Пять с половиной лет. Это значит: май девяносто седьмого. Бог мой! Май девяносто седьмого. Осужденный Александр Зверев стиснул зубы. Из сентября девяносто второго года май девяносто седьмого рассмотреть невозможно. Как ни напрягай зрение, все равно ты ничего не разглядишь за плотной стеной январских метелей, июльских дождей и сентябрьских листопадов… За дымкой туманов… За косым полетом тополиного пуха.

Ты можешь вглядываться сколько угодно. Ты не увидишь ничего. Ты можешь только попробовать представить себе майское утро девяносто седьмого года. Ливень, смывающий пыльцу с молодой листвы, и себя, постаревшего на пять лет. Со справкой об освобождении в кармане.

Зверев выслушал приговор, стиснув зубы. Справа от него стоял Кент, получивший четыре года, слева Лысый, получивший шесть. Слону вкатили восемь. Когда судья произнесла к восьми годам лишения свободы, Слон начал смеяться.

А до мая тысяча девятьсот девяносто седьмого года осталось всего пятьдесят шесть неполных месяцев, или около тысячи семьсот дней. Р-р-раблезианство! Свобода духа… Дерьмо на палочке. И косо летящий дождь в мае девяносто седьмого.

Разумеется, выстрел в окно судьи был предупредительным. Стрелок сознательно дождался, пока в кухне погаснет свет — то есть там никого гарантированно не будет. Ну и что с того? Да ничего. Но провокация удалась, срока все получили реальные.

Кассационные жалобы городской суд оставил без удовлетворения.

…Итак, приговор вынесен, злодеи разоблачены и надежно изолированы от общества. Пускай сидят. Им нет места в нашем разлагающемся… пардон, опечаточка… в нашем развивающемся обществе, ориентированном на высокие нравственные ценности. Или безнравственные… впрочем, это неважно. А что же важно? — важно, господа, не по-па-дать-ся! Обокрасть старуху, изнасиловать ребенка, нагадить в церкви и не попасться. Вот что важно.

— А ведь твое место, Зверев, в Нижнем Тагиле, — задумчиво сказал следователь. — Ловко ты здесь пристроился… со всеми у тебя отношения хорошие, машины начальству красишь, а?

— Крашу, — согласился Зверев. — Могу и тебе покрасить, если нужно.

— А у меня машины нет.

— Это говорит о том, что вы, гражданин следователь, честный и порядочный человек.

— Это точно, — кивнул головой следак. — Ну так что, Зверев?

— А что — что?

— Не дури, Саня… ты же все понял: дашь показания на Лисицина — останешься здесь досиживать. А нет — поедешь в Тагил.

— Какие же могут быть показания на начальника тюрьмы? — удивился Зверев.

— Какие-какие? Любые… ну, например, о том, что вы в покрасочном боксе левака гоните, денежки мимо бухгалтерии пускаете.

— Знаешь что, Василь Захарыч? — сказал Зверев, улыбаясь.

— Что?

— Поеду-ка я лучше в Тагил.

С того дня, когда в суде Московского района был прочитан приговор, прошло уже полгода. Зверев и Мальцев отбывали свои срока в изоляторе на улице Лебедева, в хозобслуге. Но, кажется, этому благополучию пришел конец. Кому-то сильно не понравилось, что в тюрьме на Лебедева образцовый порядок. Что здесь нормально кормят спецконтингент, покупают телевизоры и книги, устраивают концерты… А чего это они так хорошо живут? Непорядок! А еще и хозяйственной деятельностью занимаются? Машины красят? Ну это уже ни в какие ворота не лезет! Это волюнтаризьм.

Покраску организовали Зверев с Лысым. Оборудовали бокс, нашли толкового маляра. Пошел процесс… и начальство ментовское свои тачки прогоняло, и со стороны люди. Гнали ли левака мимо кассы? А вы сами догадайтесь — в России живем, вековые традиции имеем. Так-то… В общем, жили — не тужили. Но ежели кому-то хорошо, то обязательно находится где-то рядом человечек, которому от этого плохо… Мы в России живем, у нас традиции — у-у! — вековые. У нас, братуха, с этим строго.

— Што это они там — никак хорошо живут?

— Ага… жируют, гады, портянки с панбархату носят… колбасу дохтурскую жрут.

— Ну так надо их, блядей таких, ущучить! Мордой — и в говно, штобы, значит, хорошо не жили… Ишь они чего выдумали — жить хорошо! Мордой — и в говно!

И конечно, появляются комиссии. А потом заводится уголовное дело. Вот только зацепиться следствию не за что. Не за что — и все тут! Но у нас… правильно, традиции! — ежели преступления нет, его нужно создать. Был бы, как говорится, человек, а статья найдется… Что они там: машины красят? Ага! Не может быть, чтобы не левачили… А кто у них за это дело отвечает? Ага! Два уголовника — Зверев и Мальцев. Давай-ка их прижмем. Вон и первый замначальника ГУВД, товарищ полковник Тихорецкий, сказал: развели, понимаешь, блатную малину в СИЗО… тамбовские… казанские… хрен вообще поймешь какие… Нужно навести порядок, разогнать всех к чертовой матери. А Лисицина посадить.

— Дашь показания на Лисицина — останешься здесь досиживать, — сказал следак Звереву. — А нет — поедешь в Тагил.

— Поеду-ка я лучше в Тагил, — ответил Зверев. — Там воздух чище… Вот только об одном жалею.

— О чем же? — вяло поинтересовался следак.

— Тебя, Василь Захарыч, честного и порядочного человека, мне там будет сильно не хватать, — сказал Зверев и рассмеялся.

— Оч-чень смешно, Зверев, очень… Ну, ничего — поедешь в Нижний Тагил, вот там посмеешься. Там ты вдоволь насмеешься, МУСОР.

Честный и порядочный Василий Захарович слов на ветер не бросал. Первым отправился по этапу Лысый. Задвинули Виталия в Архангельскую область. Гульнули напоследок… хорошо гульнули, крепко. Подарил Виталий Сашке свой мобильный телефон и часы, а на следующий день ушел на этап. Попрощались как братья — их уже связывало многое… Попрощались, и Лысый исчез. Встретиться им доведется теперь только в девяносто седьмом.

Из середины января девяносто третьего не разглядеть… Автозак рыкнул черным переобогащенным выхлопом на белый снег, коротко просигналил и увез в своем холодном стальном чреве питерского бандита Виталия Мальцева. В кармане у Зверева остался лежать подарок — мобильный телефон. На воле его оплачивали бойцы из группировки Лысого. Удовольствие не из дешевых, но Сашка уже чувствовал, что и ему скоро на этап — звонил, не задумываясь. Родным, друзьям, знакомым… потом долго не удастся поговорить.

Через месяц, в середине февраля, когда снег в сумерках кажется голубоватым, когда метели, оттепели и облачность… когда тоска начинает доставать, Володя Петренко заскочил к Звереву, сказал: завтра этап, Саша.

— Ну что же, — ответил Зверев, — все хорошее рано или поздно свершается. Давай отметим, что ли? И… в дальний путь, на долгие года.

Отметили. Володя был довольно-таки мрачен, а Сашка смеялся, много шутил. Да еще попросил передать Стасу телефон. Зачем он мне Нужен в Нижнем Тагиле? — Передам, ответил Петренко. Потом Зверев вспомнил и рассказал ему историю о старшине, который чуть было не взял на себя чужое убийство из-за сотового телефона… Смешно? Куда как весело.

А наутро рыкнул двигателем автозак, выплюнул черный выхлоп в белую поземку и повез бывшего опера Саню Зверева на Финляндский вокзал. Прощай, тюрьма детская… встречай, красная ментовская зона.

Эка, встречай! До зоны еще доехать надо.

Мы не будем описывать погрузку нашего героя в столыпинский вагон — все это есть у нас в прологе. Мы сразу напишем, что…

…Осужденный по сто сорок восьмой, части третьей Зверев лежал на полке своего купе-клетки и курил сигарету. Вспыхивал при затяжках оранжевый огонек, освещал плотно сжатые губы. Лязгнуло сцепное устройство, коротко свистнул маневровый локомотив, и столыпинский покатился по рельсам запасных путей Финляндского вокзала.

Его еще даже не прицепили к поезду Санкт-Петербург — Екатеринбург, он проехал всего сотню метров, но уже начался ЭТАП. Впереди тысячи километров огромной заснеженной России, почти шестьдесят часов пути.

…Едет поезд, в чистых и теплых купе сотни пассажиров знакомятся, заводят беседы, разворачивают пакеты с домашними бутербродами, курицей и яйцами, сваренными вкрутую. Появляется на столиках чай, лимонад, у кого-то и водочка-коньячок-пивко… Те, что побогаче, идут в вагон-ресторан. И там знакомятся, беседуют, флиртуют даже. Им и невдомек, что в одном из вагонов этого поезда едут зэки. Осужденные. И уж тем более невдомек — как едут.

А едут плохо. Страшно. По-скотски. В отдельных клетках путешествуют только малолетки, особисты и менты. Остальных забивают в купе столько, сколько влезет. И ехать им так до самого пункта назначения: сутки, двое, трое… десять… В духоте, вони, без горячей пищи… даже в сортир только по графику.

И только бегом. Медленно шевелишься — конвой сапогом подгонит.

…Зверев ехал один. Такая интересная у него была привилегия. Он лежал и курил, когда подошел к решетке прапорщик — начальник конвоя.

— Ну как, обосновался? — спросил он.

— Да вроде бы, — ответил Зверев и сел.

— Если надо чего — спроси… что в моих силах — сделаю.

— Да, в общем-то, ничего и не надо. Разве что горячего чего похлебать. Я заплачу, ежели требуется.

— Нет проблемы. Будем варить обед — пришлю к тебе солдатика с супом.

— Ну, спасибо, буду ждать.

Поезд шел, постукивал на стыках. Жизнь в нем постепенно устаканивалась. По проходу сновали, присматриваясь к зэкам, солдаты конвоя. У них свой интерес… ФИНАНСОВЫЙ. Солдат — он всего лишь, человек и хочет немного подзаработать. И зэк — хоть и кажется это кому-то спорным — тоже человек. Есть у него свои запросы — большие или маленькие, важные или не очень. Может быть, он хочет письмо домой отправить (опущенное конвоиром на железнодорожной станции, оно минует лагерную цензуру) или здесь, в «Столыпине», записку знакомцу передать. Может быть, он хочет водки или женщину из числа тех же зэчек… Все эти вопросы решаются через солдата-конвоира. Вот и ходит конвойный, высматривает, кто из зэков одет побогаче. У кого часы хорошие, у кого свитер или джинсы. Начинают в тесном мирке тюремного вагона складываться товарно-денежные отношения… категорически запрещенные всеми служебными документами и ГУИН и ВВ. Но бумажные запреты от реалий жизни далеки.

— Эй, Зверев, — сказал молоденький ефрейтор, — тебе прапор велел борща налить. Шлемка-то есть?

— А как же, — живо ответил Сашка, вскакивая. Как опытный сиделец, он уже давно оброс хозяйством: в сумках чего только не было. Среди прочего две — большая и маленькая — миски и кружка. — А как же? Вот, начисляй по полной схеме… горячего очень хочу.

Ефрейтор наполнил шлемку горячим борщом. Над ней поднимался пар. Навряд ли этот борщ был верхом кулинарного искусства, но Сашке он показался восхитительным… по крайней мере, по запаху.

— Послушай-ка, брат, — сказал Зверев негромко, — водочки там в закромах у тебя нет?

— Водочки? — переспросил ефрейтор, как будто не понимая. Зверев смотрел на него молча. Если бы хитрый конвойный ответил: нет, Сашка не стал бы настаивать.

— Цену знаешь? — спросил ефрейтор, оглядываясь зачем-то по сторонам.

— Знаю.

— Ну… жди. Скоро принесу.

Зверев успел выхлебать не особо вкусный, но наваристый и горячий борщ и выкурить сигарету, когда появился ефрейтор с водкой. Он извлек ее из карманов широких галифе, продемонстрировал пробку: заводская, дескать. Зверев в заводском происхождении спиртного сильно сомневался, но спорить не стал. Не «Астория» и даже не изолятор на Лебедева, где все у него было схвачено.

— Шлемку давай, — сказал ефрейтор, ловко сковырнул пробку и перелил водку в протянутую посуду. По проходу потек густой запах спирта. «Не на заводе ли моего друга Магомеда изготовлено?» — подумал Зверев. Впрочем, теперь это не имело значения. Конвоир убрал в один карман пустую бутылку, в другой деньги и ушел.

Зверев поставил миску с водярой на стол. На поверхности прозрачной жидкости в такт колесному перестуку разбегались круги. Пить не хотелось. Тем более в одиночку.

А в соседнем купе, самом ближнем к конвою, ехал особист. Зверев догадался об этом сразу, услышав лишь несколько реплик старого рецидивиста. В оперском своем прошлом он пообщался с ними немало, определить человека с тюремной биографией мог безошибочно. По глазам, по манере двигаться и разговаривать. Печать на них лежит особая.

Зверев постучал в стенку и позвал:

— Эй, сосед, не спишь?

— Не сплю, — донеслось из колесного стука и невнятного гама голосов.

— Ты кто, сосед? Давай познакомимся.

— Ну, давай, сосед… дорога-то дальняя. С разговором все веселей. Я, гражданин начальник, особист, зовут Василий.

— А я Саша. Ты почему же меня гражданином начальником назвал?

— Извини, коли задел, но ты же бээсник. Верно?

— Верно… а как догадался?

— Ты же про меня догадался… чего мудреного?

«Все правильно», подумал Зверев, «опера и воры бок о бок ходят, повадки друг друга знают».

— Слушай, — сказал Зверев, — а если в мое купе тебя переселить? Не в падлу будет с бывшим ментом ехать?

— Нет, не в падлу, — ответил спокойный голос. Скорее всего он принадлежал человеку лет пятидесяти… впрочем, в отношении зэка со стажем легко ошибиться: тюрьмы и лагеря старят человека быстро.

— Не в падлу. Только вот вместе нас не посадят… давай так потолкуем.

— Так — через стенку — мы всегда с тобой потолкуем, этого нам запретить не смогут, — сказал Сашка. — Но я лучше попробую прапора уговорить.

Прапорщик просьбу Зверева выслушал скептически.

— А глотку вы друг дружке рвать не начнете? — спросил он.

— С чего бы? Он осужденный, и я осужденный.

— Тебе, может, и не с чего, а в них, в зэках-то, злобы иной раз много бывает на ментов и вертухаев.

— Ничего, я за себя постоять пока могу, — усмехнулся Зверев. — А у тебя одно купе освободится. Сможешь немного другие разгрузить.

— Это верно, — согласился начальник конвоя. — Мне еще в Вологде людей принимать, а некуда… как кильки в банке едут.

Видимо, именно это соображение и сыграло свою роль… Прапорщик подумал немного, потом махнул рукой и дал добро. Особиста Василия переселили к бээснику Звереву. В купе к Сашке вошел среднего роста мужик в полосатой куртке, сильно затертых брючатах с тощим рюкзачком в руке. Ничего злодейского в его облике не было. Очень короткая седая стрижка, внимательные цепкие глаза, небольшая щетина…

Поезд катился, останавливался там, где ему положено, а бывший мент и рецидивист сидели и выпивали потихоньку, разговаривали.

— Обратно на зону возвращаюсь, — рассказывал Василий, — досиживать…

— А откуда возвращаешься?

— Из больнички питерской. У меня последний срок был двенадцать лет. Восемь я уже отсидел… да скучно очень сидеть в лесах-то муромских, добился, чтобы в больничку отправили. Все веселей, да и подлечился… у старых-то зэков, сам знаешь, здоровье подорвано.

— Знаю, — ответил Зверев, наливая Василию водки из шлемки в кружку. Сам Сашка почти не пил, больше угощал попутчика. А Василий не отказывался, но пил с достоинством. Чувствовалось, что для него выпивка означает некое почти ритуальное действо, а не обыкновенную возможность залить глаза. — Знаю. Значит, еще четыре года осталось сидеть?

— Десять, — ответил Василий спокойно.

— Нет, подожди… Дали двенадцать, восемь отсидел… остается четыре.

— Да шесть добавили… У меня там, в больничке-то, конфликт с одним человеком вышел. Он, понимаешь, купил у медсестры спирту. Выпил и повел себя неправильно. Меня оскорбил. Понятно, Саша?

— Понятно, — сказал Сашка. Он не стал спрашивать подробности, и так знал: тот, кто повел себя недостойно, оказался в морге, а особисту Василию добавили за это шесть лет. Зверев покачал головой и сказал: — Бог ты мой! Восемь отсидел и впереди еще десять.

— А что это меняет? Я из последних двадцати шести на свободе меньше трех годков провел… Остальное — в тюрьмах и зонах. Судьба, значит, такая.

Про себя Зверев удивлялся философскому спокойствию особиста. Он отдавал себе отчет, что — да! — разница между двенадцатью годами заключения и восемнадцатью в принципе невелика. И тот и другой срок представляется для обычного человека фантастически длинным, почти бесконечным, НЕРЕАЛЬНЫМ… А Василий говорил об этом спокойно. Это была ЕГО ЖИЗНЬ. И другой, видимо, он уже не мог себе представить… Разумом все это Зверев понимал… и не понимал одновременно. На эмоциональном уровне сознание противилось такому насилию над личностью.

— Мне, собственно, уже идти-то некуда, — продолжал Василий. — Мать померла. И я, скорее всего, на зоне помру. Это я не потому говорю, чтобы себя пожалеть… двадцать три года-то отсиженных мне ведь не просто так насчитали — заслужил, так сказать. И потому не жалуюсь, просто подвожу итог: жизнь уже сейчас прожита. Причем прожита, Саша, очень худо. Противоестественно для человека.

«Вот!» — подумал Зверев. — «Вот абсолютно правильное слово: противоестественно». Вот почему, понимая разумом ситуацию Василия, он — одновременно — отвергал свое понимание.

— …Противоестественно для человека. Да и для животного, пожалуй, тоже. Жаль только что до всего этого я поздно дошел. Да и большинство бродяг так же, как и я, свою жизнь оценивают. Есть, конечно, некоторые… борцы за воровскую идею… но это больше для самоутешения, что ли. Или оправдания. Это сейчас пошла у вас гуманизация — и срока не те, что раньше, да и вообще… А в мои-то годы молодые блатных сажали влет. Год на воле — пять у хозяина. Еще год на воле, потом пять у хозяина… Так и получалось, что основная-то жизнь проходила на зоне. Сколько бы бродяга ни хорохорился, сколько бы в грудь себя ни стучал: я, мол, жил человеком, — сам он в это не очень верит. Спроси у него: а хотел бы ты, чтобы твой сын прожил такую жизнь?… Э-э, враз переменится, заскучает, заюлит. Потому что не хочет сыну своему такой жизни.

К решетке подошел сержант. Когда его заметили, негромко сказал: есть водка, анаша. Зверев, вопросительно посмотрел на особиста. Тот покачал головой отрицательно. Сержант пошел дальше.

— Или вот сидим мы с тобой, разговариваем. По понятиям это же впадлу: бродяге с ментом, хоть и осужденным, по душам говорить. Но я вижу, что ты нормальный человек. Пригласил меня к себе, угощаешь… почему я должен считать тебя сукой? А ведь по воровским законам должен, хотя воры свои законы запросто нарушают, когда жизнь припрет. Вот тебе пример: раньше на крытых режим был строг, шмонали по-настоящему. Как ту же дурь пронести? Да только в заднице. Случалось, что и опущенным поручали. А потом эту самую дурь курил вор законный… Так Саша, не все эти законы по жизни писаны. И главное здесь другое: человек ты или нет?

Звереву вспомнился Костыль, пытавший Китайца током. Я буду жить по-черному, — сказал Костыль…

Поезд двигался на Восток, накручивал километры по бесконечному заснеженному пространству. На каких-то станциях или полустанках конвой принимал новых арестантов или сдавал старых. В вагоне все время происходило некое движение. Из клетушки купе его не особенно-то и разглядишь. Но Василию эта жизнь была знакома до мелочей, на этапах он провел больше времени, чем Зверев отсидел в СИЗО. Про этапы, пересылки, лагеря и тюрьмы он мог рассказывать часами. Пенитенциарная география бывшего Советского Союза была обширна. Значительно обширней, чем может вместить в себя биография одного человека. Тем не менее Василий мог бы служить своеобразным справочником для любителей блатной тематики.

— Вот только про вашу Красную Утку не скажу — не был там никогда.

— А почему — Красная Утка? — поинтересовался Зверев.

— Шутка такая. У блатных — Белый Лебедь[23], а у ментов между собой ваша тринадцатая зона в шутку зовется Красной Уткой.

…До Екатеринбурга оставалось уже недолго — миновали Кунгур, — когда конвоир бросил в купе Зверева записку. Сашка развернул ее и в дохлом свете лампочки из коридора прочитал: «С нами едет вор». Он пожал плечами и передал ее Василию. Особист тоже прочитал, держа листок в руке на отлете, как делают это все дальнозоркие люди. Усмехнулся, ощерив редкие зубы и подмигнул Сашке.

— Сейчас разберемся, — сказал он с заметной иронией в голосе, — что за вор у нас объявился.

Было очевидно, что все эти блатные штуки ему уже давно надоели, он наелся ими сполна. Но некоторые принятые в его мире традиции обязывали особиста поговорить с вором. Даже иронизируя над принятыми в обществе условностями, мы зачастую не свободны от них… Василий подошел к решетке и крикнул в мрачноватый коридор столыпинского вагона:

— Эй, кто за вора объявился?

Из вагонного гомона откликнулся человек. Скорее всего, он находился в двух-трех купе от Зверева. Голос слегка хриплый, немолодой.

— А ты что — жулик? — спросил Василий. — Назовись.

— Я-то назовусь. А ты кто таков? — с заметным вызовом спросил голос.

— Я бродяга старый, людей знаю… хочу познакомиться.

— Я — Алик Алапаевский. Слыхал? Зверев посмотрел на Василия с интересом: знаешь, мол, такого? Тот кивнул: да, мол, знаю. И сделал неопределенный, но пренебрежительный жест рукой.

— Слыхал, — ответил Василий. И назвался. Тогда Алапаевский Алик спросил:

— А кого из жуликов знаешь?

— Тихоню знаю… Ложкаря… Мишу Вологодского.

Звереву почему-то стало весело. Чем-то этот разговор напоминал вручение рекомендательных писем.

— Мишу Вологодского? — переспросил голос и, дождавшись подтверждения, сказал:

— Миша Вологодский — гад.

Да, пожалуй вручение рекомендательных писем, но на средневековом уровне, подумал Сашка весело. А Василий после сказанной Аликом фразы про неизвестного Мишу Вологодского посерьезнел.

— А почему ты так считаешь? — спросил он.

— Потому что у меня такое мнение. Еще вопросы есть?

— Нет у меня к тебе вопросов больше… Зверев мог бы не придать никакого значения этому разговору, но почувствовал какое-то скрытое напряжение в своем попутчике и в незнакомом Алике Алапаевском. (Скоро, на пересылке, им еще придется познакомиться.) Василий сидел молча, что-то обдумывал, был серьезен.

— Что-то случилось, Василий?

— Да как сказать… пожалуй, случилось. Понимаешь, какое дело… Объявить человека гадом — нужно основания иметь. Нужно, чтобы какое-то блядство он совершил. Это же не просто так: обозвал — и забылось. За словом всегда следует дело. А я Мишу-то знаю, сидел с ним. Он в нашем мире большой авторитет, зону потоптал не меньше моего. Тоже особист.

— Ну и что? — спросил Сашка.

— А то, что с этим Аликом мы, скорее всего, в один лагерь едем.

— И?

— И по прибытии я обязан рассказать, что ехал с ним, что он вором объявился. Что Мишу Вологодского сволочил… будут еще дела.

Зверев хотел еще что-то уточнить, но Василий замкнулся, ушел в себя, в мир этических проблем, которые человеку не сидевшему непонятны. А поезд катил дальше.

Что может быть хуже тюрьмы? Этап. А хуже этапа? Пересылка, пересыльная тюрьма. Перевалочный пункт, где осужденные ожидают продолжения этапа… Свердловскую пересылку знают многие из тех, кто отбывал на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Знают и помнят.

В Екатеринбурге вагонзак из Питера встречал конвой с собаками. Было еще темно, из темени били прожектора, в морозном воздухе звучал хриплый лай… При погрузке в Питере собак не было…

Звучал из белой прожекторной слепоты лай невидимых псов. Это угнетало, нервировало, накладывалось на усталость от шестидесятичасового перегона. Хотелось выпить стакан водки и лечь в горячую ванну. Закрыть глаза, отключиться. Если бы Зверев мог видеть псов, впечатление враз изменилось бы. Собаки, как и люди, выглядели усталыми, нервными, голодными. Но их не было видно. Читались только какие-то неясные тени и звучал лай.

В автозак арестантов загоняли, как патроны в магазин — вплотную, один к одному. Всех подряд без разбору: мужчин, женщин, детей. И особиста и бээсника. И рецидивиста и первоходца.

— Давай-давай! Пошел-пошел! — зло кричал невыспавшийся конвой и подгонял прикладами. У Зверева уже не было никаких сил тащить свои два баула. Ему помогал Василий и нанятый за пачку сигарет мужичонка с испуганными глазами. В Вологде он зарубил топором целую семью: жену, мужа и двух малолетних детей. В холодном, забитом телами автозаке резко пахло мочой, кто-то матерился и плакал. Машину швыряло на колдобинах, но упасть было невозможно — некуда. Здравствуй, Свердловский централ!

Умеете ли вы сидеть на корточках?

— Странный вопрос, — скажет наш читатель. — Конечно, умею.

Э— э, нет, дружище, не такой уж он и странный. Просидеть на корточках пять-десять минут сможет любой здоровый человек. А час? Два? Три? На этапе это не редкость. При этом конвой требует: руки за голову, подбородок опущен, не разговаривать, головой не крутить… Неопытный человек садится на кончики пальцев. В таком положении он устает очень быстро. На физическую усталость накладывается нервная. И полная неопределенность: сколько же придется так мучиться? К этому могут добавиться дождь, ветер, мороз.

А грамотно сидеть нужно так: на полной ступне и глубоко. Тогда можно сидеть часами. Этому искусству Зверева обучил Василий. Пригодилось — перед тем как попасть внутрь пересылки, арестанты с этапа провели на корточках во дворе около часа — немного… Поверь, читатель.

А уж потом их загнали в просторный зал отстойника — под огромным мрачным сводом сидели на полу, на баулах, рюкзаках, котомках человек сто пятьдесят, сидели поодиночке, но чаще группами. Курили, разговаривали, спали. Стоял равномерный гул. Замерзшим, усталым после сидения на корточках людям показалось — рай.

А теперь прикинь, дорогой наш читатель: как ты бываешь раздражен, когда вечером по ящику нечего смотреть? Или у соседа за стеной громко играет музыка… вот уж, действительно, — проблемы! Не жизнь, а мука, тоска смертная… А то — на корточках посидеть…

Алик Алапаевский напоминал карикатуру… или персонаж из голливудского фильма про русскую преступность. За километр от него разило НЭПом в шаржированном, утрированном варианте.

Одет Алик был в черный полушубочек с отворотиками, брюки-галифе и хромовые офицерские сапоги. Начищенные, блестящие. А еще был у него огромный перстень с бриллиантом из бутылочного стекла, и — фикса. Как посмотришь, сразу поймешь — дрянь дело! Точно — вор! Вид Алика Алапаевского был бы архаичен даже для шестидесятых годов… А на дворе-то — девяносто третий.

Алик сидел, скрестив ноги, посреди зала. Рядом с ним (или, пожалуй, при нем) на корточках примостился весь из себя особо опасный — полосатый — нанаец с лунообразным лицом. Вдвоем они составляли законченный гротесковый жанровый рисунок: Представители уголовного мира старой России… Это вам не какой-нибудь Бобыль-гитарист. Это… ой, фикса какая! Ну… точно — вор!

А вору нужно себя проявить. Тем более что вокруг него с полосатым уже образовался кружок татуированных шакалов.

Зверев сидел невдалеке в обществе Василия, четырех чеченцев из личной гвардии Дудаева и милиционера-татарина, который возвращался в тринадцатую зону из больнички. С чеченцами Зверев заговорил сам. Привлек их внешний вид: все были подтянутые, в одинаковой защитной полувоенной форме, натовских шнурованных ботинках… от них веяло силой, спокойствием. Что-то подтолкнуло Зверева, и он спросил: а куда, мол, вы, ребята? — В Нижний Тагил. — Менты? — Нет, гвардия Дудаева, но оформили нас, как сотрудников. — Ну, значит, вместе едем. Давай познакомимся…

К их разговору присоединился татарин-милиционер. Так вот они группкой и сидели, расспрашивали татарина о тринадцатой зоне… А вору нужно себя проявить. Объектом для своего выступления он избрал Зверева. Видимо, потому, что запомнил по этапу. Потому что не блатного, не лагерного вида Зверев ехал в вагоне вместе с особистом Василием.

Алик Алапаевский сидел, делал значительный вид и поглядывал в сторону компании, расспрашивающей татарина о жизни в красной зоне. Искал повод, а повода не было… Но если хорошо подумать, то, глядишь, и найдется.

— А вот некоторые, — еказал он громко, обращаясь к луномордому нанайцу в полосатом, — некоторые жрут в три глотки, курят хороший табак… а на записку вора, что, мол, вор с нами едет, зашлите вору, по-сучьи тихарятся.

Он произнес свою тираду, обращаясь к нанайцу. А посмотрел на Зверева. Сашка все понял, но отвечать не стал. Он только внимательно посмотрел на Алика, усмехнулся… Нанаец и шакалы тоже посмотрели в их сторону.

— И по масти темные очень личности бывают: то ли пидор, то ли какой мальчишечка подментованный… никак не пойму.

Молчать дальше было глупо.

— Ты про меня говоришь? — спросил Зверев громко.

— Может, и про тебя… Хочешь потолковать — подсаживайся, угости сигаретками по-братски. Тогда и разговор будет.

— Подсаживаться к тебе мне незачем, я и здесь хорошо сижу. А сигарет не жалко — угощу, — Зверев вытащил пачку «Мальборо», швырнул. Один из шакалов ловко поймал и передал Алику. Вор распечатал и — оцените красоту жеста — угостил всех присутствующих. Шакалы и нанаец задымили. Авторитет господина Алапаевского резко поднялся.

— А все равно масти темной, — глубокомысленно сказал вор. — Никак не пойму.

Он искал конфликта. Или, скорее, безоговорочной капитуляции. Ведь он-то — вор, а перед ним — явный баклан-первоходок… Василий сидел с непроницаемым лицом. Насторожились чеченцы. Зверев снова решил пойти на компромисс… но компромисс жесткий, пресекающий дальнейшие споры.

— Я не пидор, — ответил он спокойно. — Сам должен понимать: Василий с пидором в одном купе не поехал бы. Да и ты сейчас мою сигарету куришь… И людей угостил. Ежели я пидор, то и ты, выходит. И все они тоже.

Алик закашлялся, шакалы растерянно уставились на него. Ситуация, по зоновским понятиям, была весьма двусмысленной. Полосатый нанаец вынул сигарету изо рта и рассматривал ее, как будто видел впервые… Вор, наконец, откашлялся и сказал:

— Я знаю, что ты не пидор. (Шакалы и нанаец облегченно вздохнули.) Василий — опытный бродяга, опомоить себя и братьев не даст… А не мент ли ты?

— А какое это имеет значение? Мент, не мент. Был бы человек нормальный… а кто он по жизни — дело десятое.

— А… — сказал вор, — вот теперь мне ясно, под кого ты косишь.

— Это не я, это ты косишь, — ответил Зверев. Ему уже стала надоедать эта пустая болтовня.

— Да ты знаешь, кто я такой?

— Знаю. Ты Алик Алапаевский. Косишь под вора.

Алик встал, принял картинную позу. Быстро вскочили шакалы. Зверев тоже встал. Назревала драка. Он нисколько не боялся драться, даже в одиночку он сумел бы крепко вставить этим картонным уголовникам… Он не боялся, но считал драку нерациональной.

— Конфликта хочешь, Алик? — спросил Сашка. — Нет вопроса — получишь. Вот только знаешь, чем кончится?

— Чем же? — оскалился вор. — Думаешь, ты крутой и всех поломаешь?

— Всех поломает охрана, Алик… Через минуту влетит наряд с собаками, дубинками и черемухой. И не разбирая, кто вор, а кто мент, всех поломает, наденет наручники и — в карцер. Если ты этого хочешь, — давай. Я готов.

Слово было сказано… И хотя Зверев снова смягчил ситуацию и предложил компромисс, вору отступать было поздно. Огромный зал отстойника затих. Медленно поднялись на ноги и встали за спиной Зверева чеченцы и татарин. Сашка заметил краем глаза, как отошел в сторону Василий. Он и не думал осуждать особиста. Драться на стороне ментов тот не мог, на стороне вора — не хотел… он просто отошел в сторону.

А драка была уже неизбежна. Две группы напряженных мужиков стояли друг против друга… Сама по себе группка Алапаевского никакого интереса не представляла. Но если в наэлектризованной атмосфере отстойника кто-либо выкрикнет лозунг: Бей ментов! — предсказать, как поведут себя усталые и озлобленные люди, нельзя. Многие из них искренне считали виновниками своих несчастий милиционеров, прокуроров и судейских.

— Бей ментов! — выкрикнул Алик Алапаевский. Голос звучал истерично. Нечеткое эхо повторило крик. Две группы мужчин в центре зала двинулись навстречу друг другу… До трагедии, до драки, в результате которой появятся искалеченные, а возможно, и убитые, оставалось несколько секунд. За этим последует карцер или — дополнительный срок, как это было в случае с Василием.

…Дверь с грохотом распахнулась, в отстойник вбежал прапорщик с овчаркой на поводке, за ним другой, третий. Лаяли псы. Усталые вэвэшники мгновенно оценили ситуацию, взялись за дубинки.

— А ну вдоль стен все, уроды! — громко, пытаясь имитировать злость, выкрикнул прапорщик. Голос все равно звучал устало и равнодушно. — Черные — направо, красные — налево, пидарье — в дальний угол!

Арестанты разбрелись кто куда. Бесновались собаки… Только что усталый курносый прапорщик предотвратил убийство. Возможно — не одно. Он об этом не думал. Он просто делал свою работу.

…А вот Зверев думал. Чеченец со странным именем Ваха хлопнул его по плечу и сказал:

— Молодец, Саша. Ты вел себя правильно. Как мужчина ты вел себя с этим шакалом… Когда Ваха это сказал, Сашка пробормотал в ответ что-то неопределенное, а про себя подумал: неправильно. Неправильно я себя вел. Кому было бы легче, если бы я убил Алика Алапаевского?… Следствие, суд, новый срок. А у меня нерешенные задачи на воле. И я должен сделать все, чтобы выйти как можно скорее и решить их.

Я стану самым образцово-показательным зэком в Красной Утке.

Перед тем как развести людей по камерам, их положено ошмонать. А теперь представьте себе обыск сотни человек силами нескольких замотанных прапорщиков… хороший, качественный досмотр! Это означает и личный досмотр и досмотр багажа. Ну, представили? А еще знакомство с личными делами, а еще баня. Положено после этапа всех прогнать через баню… Какой, к черту, досмотр и баня?! Разогнать бы сволочей по камерам да хряпнуть побыстрей стакан водки.

Досмотр проводился бегло, формально. Вещи вообще не шмонали. «С собой в камеру можете взять по пачке чая, по две пачки сигарет. Все манатки остальные — в камеру хранения. Некогда с вами валандаться», — сказал пожилой капитан в сильно заношенной шинели. — «Вопросы есть ко мне?… Тогда на досмотр, и всех вас разгоним по норам. Баиньки».

Когда очередь на досмотр дошла до группы красных, Зверев сказал капитану:

— Командир, я бывший сотрудник, капитан уголовного розыска. Мы все вместе (он кивнул головой на ребят) на Тагил этапируемся. Нельзя ли нам баньку организовать?

— Сделаем… на Тагил-то вы только через неделю уйдете. Чем еще могу помочь?

— Там вор один борзеет… ищет конфликта. Чуть до драки дело не дошло. Как-то надо бы на место его поставить, что ли… А то орал: бей ментов!

— Кто? — просто спросил капитан, блеснув глазами в красных прожилках.

— А, знакомое мурло! — обрадовался он, когда увидел Алика. — Ну-ка, иди сюда, жертва режима.

С независимым видом Алик Алапаевский вышел из строя.

— Здрас-сьте, гражданин начальник. Давненько мы с вами не встречались.

— Шмутье на стол. Сам раздевайся. Быстро, блядь!

Прапорщик вывернул на стол содержимое сумки, начал быстро и привычно прощупывать вещи. С недовольным лицом Алик снял свой полушубок.

— Все снимай, — сказал капитан, — догола.

— Да ты что, начальник? Ты же меня знаешь!… — возмутился Алик.

— Быстро, урод! — скомандовал один из прапоров и ткнул вора дубинкой в спину. Нехотя Алик Алапаевский начал раздеваться. Через минуту он остался в носках и синих, до колен, семейных трусах. Тело было густо покрыто татуировками. От этого оно выглядело синим.

— Ой, какой красавец, — протянул удивленно капитан. На самом деле таких красавцев он насмотрелся вдоволь, удивляться отвык. — Трусы долой.

— Да ты что, начальник? Я же…

— Быстро, урод! — прикрикнул прапорщик и поднял дубинку. Алик спустил до колен трусы. На ягодицах тоже были наколки.

— Так… перстень? Перстень у тебя самодельный. Снимай, не положено.

— Так я…

Прапорщик несильно ударил дубинкой. Алик свинтил с пальца свой перстень с бриллиантом, швырнул на стол.

— Крестик… тоже самодельный? Снимай, не положено.

Алапаевский безропотно снял крест. По какой-то внутренней гуиновской инструкции вещи незаводского происхождения были запрещены. Обычно на это закрывают глаза — на руках у зэков полно самоделок.

— Самопальный мундштук, Сергей Андреич, — сказал прапорщик.

— Изъять… не положено.

Вор Алик Алапаевский стоял в спущенных до колен трусах… вид у него был жалкий. Унизительный досмотр на глазах у других арестантов авторитета ему не добавлял.

— А теперь грудью на стол. Жопу раздвинь. Что там у тебя интересного?

— Начальник, брось измываться, я не пацан.

— Быстро!… Ща узнаем — целка ты или нет?

Алик лег грудью на стол, руками раздвинул ягодицы. Прапорщик со смехом заглянул в задницу.

— Кажись, целяк, — сказал он. После досмотра Алика куда-то увели. Больше Сашка никогда его не встречал.

А Зверева, чеченцев и татарина капитан лично отвел в баню. Свердловский централ построен в виде буквы. В его коридорах, тупиках, подземных переходах без провожатого запутаешься в момент.

Они шли долго. Вверх-вперед-вниз… направо… вверх… налево. Черт ногу сломит в этих страшных лабиринтах. Сашка с улыбкой вспоминал простую топографию Крестов. Капитан запер их в бане. Мойтесь, ребята, брейтесь. Через час приду. Хватит часа-то? — Спасибо, командир, хватит.

…Ах, какое это наслаждение после этапа — баня!

Ну… с легким паром.

И снова — этап… Да не этап — этапчик, прогулка. Сто шестьдесят километров от Екатеринбурга до Тагила поезд идет часа четыре. В ментовских купе свободно. И на душе как-то даже и радостно… Странно, правда? Но за окном мелькает лес, светит солнце и сверкают заснеженные скалы — Урал. Синее висит небо с накрахмаленными облаками. Катит по уральским горам поезд, несет в «Столыпине» узников.

…На вокзале БС Зверев поднял голову. «Гостиница Нижний Тагил», — горели неоновые буквы по фасаду большого серого здания. Сгущались сумерки. Ну, вот ты и приехал, Саня.

А что мы знаем про Нижний Тагил? Немного. Пока немного. Справка: Нижний Тагил, г. (с 1917), в Рос. Федерации, Свердловская обл., на р.Тагил. Ж.-д. уз. 434 т.ж. (1993). Черная металлургия (металлургич. комб-т и др.), маш-ние (з-ды: вагоностроит., котельно-радиаторный, медико-инстр. и др.), хим. и коксо-хим пром-сть (ПО Уралхимпласт и др.). Добыча медной руды. Пед. ин-т. 2 т-ра. Музеи: ист.-рев., изобр. иск-в. Осн. в 1725 г…

А вот про Красную Утку, то есть про зону УЩ 349/13, ничего в энциклопедической справочке нету. И две тысячи осужденных в этой зоне тоже в 434 т.ж. не вошли.

…»Гостиница Нижний Тагил», — горели неоновые буквы на фасаде. Навряд ли нас поселят в этой гостинице, усмехнулся про себя Зверев. Нам подавай отель покруче… Фирмачи западные, говорят, большие бабки отстегивают за возможность переночевать в старых тюрьмах. Романтика, экзотика…

До зоны ехали минут пять, не больше. Автозак вкатился в шлюз. Заскрипели, закрываясь, ворота. Приехали, — сказал милиционер-татарин из Казани. Чеченцы угрюмо молчали. Еще в поезде Ваха сказал Звереву: «Нас там будут душить».

— Почему?

— Потому что чеченцы, Саша.

Пожалуй, историю чеченцев стоит вкратце рассказать, хотя к нашему повествованию она не имеет прямого отношения.

Итак, в Дагестане, в Махачкале, в девяносто первом году убили чеченца. Убийца был задержан и предстал перед судом. Судили его в Верховном суде Дагестана… Но суд по закону — это одно, а по обычаям кровной мести — совсем другое. Девять человек, братья и родственники убитого, приехали на процесс из Чечни. Уже было ясно, что высшую меру преступник не получит. А убитый должен быть отомщен. Такова традиция.

В зал суда родственники пришли с оружием. Несмотря на долгие годы советской власти и массовые репрессии чеченцы сохранили культ оружия. Девять мужчин с обрезами, пистолетами и даже автоматами Калашникова ждали появления кровника. А вводили подсудимого в клетку несколько необычным способом — через люк в полу.

Когда убийца появился в этом люке, родня убитого с криком «Ложись!» выхватила оружие. Если бы они дождались, пока конвой закроет люк, убийца был бы обречен. Они поспешили! Загремели выстрелы, и раненый кровник сразу прыгнул в люк. Один из конвоиров упал, закрыв голову руками. Другой начал доставать оружие, и ему прострелили плечо. Судья — Председатель Верховного суда — сидит молча, бледный. Сделать в такой ситуации он ничего, разумеется, не может. Да и никто не может противопоставить что-либо ярости девяти вооруженных горцев… Убийца скрылся в люке. Один из чеченцев расстреливает из автомата замок на клетке, врывается внутрь и ныряет в люк. За ним следуют еще четверо. Остальные захватывают в заложники Председателя Верховного суда! В зале суда царит паника, кричат и плачут родственники убийцы, пахнет порохом… А в подвале продолжается погоня. Но время упущено, лабиринт коридоров незнаком. Убийце удалось скрыться! Обычай кровной мести остался не исполнен.

На четырех автомобилях, с заложником — председателем Верховного суда республики! — девять чеченцев стали прорываться к Чечне. Со стрельбой, с погоней на хвосте… Части из них удалось скрыться, а часть была, разумеется, задержана. Боевик кончился, началась тюремная драма.

Следствие по громкому, скандальному делу проводили аж в Мурманске, подальше от Чечни. А суд проходил в Ростове-на-Дону. Всем вменили семьдесят седьмую статью — бандитизм, плюс незаконное владение огнестрельным оружием, плюс — вдогонку — еще что-то. Не нужно быть юристом, чтобы понять: бандитизмом здесь и не пахнет. Однако следствие пошло именно по этому пути. Суд поддержал. Срока все получили немалые — начиная от десяти лет и выше. Почему ни следствие, ни суд не использовали статьи о кровной мести и покушении на убийство, авторы объяснить не берутся… Но именно так и было.

Процесс был громкий, меры безопасности — беспрецедентные. На крыше горсуда сидели снайпера. Присутствие публики на процессе было ограничено. Все мало-мальски вызывающие подозрение досматривались на предмет оружия.

…Итак, все получили сумасшедшие срока. Четверо чеченцев из личной гвардии Дудаева — самые большие. Их содержали всех вместе и постоянно перебрасывали с зоны на зону в северных областях России. Один из этапов забросил их в Екатеринбург, в двойку… Есть там недалеко от централа режимно-разрежимное учреждение. Образцово-показательное. Красное. Краснее некуда. Краснее, наверное, и не бывает. Там актив ходит с дубинками. Вот туда-то и попали четверо чеченцев.

…Входит человек. Одет как зэк, но с дубинкой. С порога заорал: как сидите? А ну сядьте, как детишки в школе, — ровно! Руки на колени!… А ты, спрашивают у него, кто? — Осужденный. — А что же ты командуешь? Ты что — мент? Или больной?

…В ответ последовал удар палкой.

— Зря ты так, — сказали ему чеченцы. Все они были борцами, и каждый — поодиночке и без оружия — не побоялся бы вступить в схватку с этим отморозком. И почти наверняка победил бы. — Зря ты так делаешь. А ну-ка, если не хочешь на инвалидность перейти, зови сюда дежурного опера.

По глазам ли их, по интонации, по уверенности в себе, но понял дурак отмороженный: могут изувечить. Или убить… Позвал опера.

— В чем проблема? — спрашивает опер.

— У вас, начальник, зона серьезная? Образцовая?

— Да, — отвечает опер.

— А убийство вам нужно?

— Нет, убийство нам не нужно. В чем, говорю, проблема?

— Мы, — отвечают ему, — ваши порядки уже поняли. Оценили. И если еще раз такое повторится, мы завалим любого. И тогда уже неприятности вам гарантированы.

И опер тоже понял, что все так и будет. Сказали — сделают. Он доложил хозяину, и хозяин сказал: «Давай-ка оформляй их в Тагил». Своей рукой поставил на личных делах аббревиатуру БС… Так они оказались в УЩ 349/13.

Заскрипели внутренние ворота шлюза за стальной стенкой автозака. Машина вкатилась внутрь. Зазвучали невнятные голоса, тявкнула собака. Вот мы и приехали. Распахнулась дверь, веселый голос сказал:

— Выходи, орлы! Конечная.

Прошла неделя, как Александр Зверев перешагнул порог зоны. Все было здесь непривычно. Зона казалась огромным и совершенно запутанным лабиринтом из рифленого железа… Заборы, калитки, двери. Тупики и закоулки. Странная, фантастическая декорация, не похожая ни на что виденное ранее. Некий «Мир N 0», в котором тебе жить. И как ты будешь в нем жить, зависит во многом от тебя. Но не только от тебя.

Пребывание в карантине подходило к концу, когда Зверева выдернули в оперчасть… ничего хорошего в этом не было. Зверев шел по стальному лабиринту в сопровождении немолодого, угрюмого опера, гадал: а что от меня надо? Висело над головой низкое серое небо. Оно казалось плотным и непроницаемым. Предположить, что там, за слоем облачности, есть солнце и голубое небо, было совершенно невозможно. Опер помалкивал, шел по стальному лабиринту уверенно. Зверев шагал за ним вслед.

В кабинете оперчасти их уже ожидал еще один человек. Лысоватый, в очках, лет пятидесяти на вид. На столе перед ним лежало личное дело осужденного Зверева.

— Вот, Вадим Вадимыч, — сказал опер, — ваш Зверев. Работайте, а я пойду.

— Благодарю, Олег Палыч, — сказал очкастый. Опер вышел. Сашка стоял посреди небольшого кабинета со столом, сейфом, двумя телефонами и несколькими стульями. Он уже догадался, что Вадим Вадимыч не местный, а приехал из Питера. И разговор пойдет о начальнике тюрьмы на улице Лебедева… Ну, это нам знакомо.

— Присаживайтесь, Александр Андреич, — сказал очкастый доброжелательно.

«Скорее всего, прокурорский следак», — подумал Сашка.

— Я следователь горпрокуратуры Санкт-Петербурга Филатов. Зовут Вадим Вадимович.

— Очень приятно, — буркнул Зверев. — Мне представляться, видимо, нет необходимости?

— Конечно, нет, — ответил Филатов с улыбкой. — Курите?

— Курю, — сказал Сашка и вытащил свои сигареты.

— Ну-с, Александр Андреич, как вам тут сидится?

— Нормально, — пожал Сашка плечами.

— Нормально… Ага. Ну, а на поселение не хотите перейти?

— Что от меня нужно? — суховато спросил зэк прокурорского. Тот несколько секунд помолчал, а потом сказал:

— Сам догадываешься… Ведь так?

— Не-а.

— Ладно… Дашь показания про хищения в СИЗО на Лебедева?

— Конечно, нет. Вы что же, за этим в такую даль ехали?

— Послушай, Зверев, чего ты пыжишься? Ты не пацан. Отлично понимаешь, что сидеть можно по-разному. Поэтому излагаю внятно, без подходцев: начинаешь сотрудничать с нами — живешь нормально, по истечении двух третей срока уходишь на поселок. Ну, а нет — значит, я тебе прямо здесь устраиваю сладкую жизнь. Из ШИЗО не будешь вылезать.

Умные глаза следака за стеклами дымчатых очков смотрели внимательно, с прищуром. Сашка отлично знал, что он говорит правду. Устроить сладкую жизнь можно любому, даже самому образцово-показательному зэку.

— Ну?

— А что ну? Вы же меня подталкиваете дать ложные показания, гражданин следователь.

— Ну бабен батон! Ой, какие мы порядочные… У тебя какая статья?

— Да вы же знаете.

— Ну и не хер в порядочного-то играть… Будешь сотрудничать со следствием?

— Нет.

— Гляди, пожалеешь. Не дашь показаний ты — даст другой.

— Вот вы к нему, к другому-то, и обратитесь.

На следующий день его опять выдернули в оперчасть. Он матюгнулся сквозь зубы, настроился на продолжение разговора с Филатовым. Но следака на этот раз в кабинете не оказалось. Разговаривать ему пришлось с опером Олегом Павловичем.

— Саша, — сказал Олег Павлович, — я не знаю, что ты со следаком не поделил…

— А что же мне с ним делить-то?

— Ваши трудности. Мне до фонаря. Но! — Олег Палыч поднял вверх палец. — Но! Есть мнение, что тебя потребно попрессовать. Понял?

— А это законно? — невинно спросил Зверев.

— Нет, незаконно… Но мы сделаем так, что все будет абсолютно законно.

— А это справедливо?

— Нет, несправедливо. Но мне приказали. Я обязан выполнить.

— Некрасиво получается, гражданин начальник, — сказал Сашка.

— Некрасиво, — кивнул опер. — Но за это ты своим, питерским, спасибо скажи. Мне-то от тебя ничего не надо… а придется, Саша, для начала тебя в ШИЗО опустить.

— За что это? — быстро спросил Зверев. — На каком основании?

— О-о… это вообще не вопрос! Я тебе сто причин найду. А конкретно… Ну, хотя бы за отказ от работы.

— А я работать не отказываюсь.

— Вот это правильно. — Опер улыбнулся. — Я с начальником отряда поговорил. Есть мнение поставить тебя на ответственное дело… УБИРАТЬ СОРТИРЫ.

— Ясно, — сказал Зверев. Сортиры убирали в зоне только опущенные. Взяться за такую работу означало признать себя петухом. — Ясно.

— Извини, но таковы обстоятельства… Не пойдешь?

— Странный вопрос, гражданин начальник. Конечно, не пойду.

— Тогда — ШИЗО. Пятнадцать суток за отказ от работы.

— Дайте бумагу, — сказал Сашка. Опер дал ему лист серой рыхлой бумаги и ручку. До некоторой степени он даже сочувствовал Звереву, видел в нем коллегу. Зверев быстро написал объяснительную, протянул бумагу Олегу Павловичу. Опер посмотрел на зэка скептически.

— …На любую работу, — прочитал он, слегка шевеля губами, — кроме уборки туалетов. Дата. Подпись… Ну, Зверев, ты же все понимаешь — пятнадцать суток ШИЗО.

Сашка промолчал. Понимал — это только начало.

На следующий день он уже сидел в камере штрафного изолятора. Неплохое начало… В ШИЗО, по-старому — карцер, можно загнать человека максимум на девяносто суток в течении года. Для этого не требуется ничего, кроме решения хозяина и нарушения. Подлинного или мнимого. Пятнадцать суток ШИЗО — не смертельно, но хорошего мало. Раньше при переводе в изолятор осужденного наказывали еще и ограничением в питании… А и так-то на обычных зонах паек скудный. Но в 1986 году эту драконовскую меру отменили, кормить стали одинаково, независимо от режима содержания… Ну, санаторий! Распустили всех к чертовой матери с этим гуманизмом! Сталина на вас нет.

…Зверев понимал, что это только начало. После пятнадцатисуточной изоляции он вернулся в отряд.

— Как, Зверев, одумался? — спросил отрядный, старший лейтенант Коробкин. — Будешь от работы отказываться?

— Я не отказывался от работы, — сказал Сашка. — Давайте любую, кроме уборки сортиров.

— Ну, знаешь ли, тут тебе не биржа труда. Куда послали — туда и идешь. У меня ты записан в уборщики туалетов.

— Сортиры мыть не буду.

— Это твоя позиция? — с любопытством спросил отрядный.

— В отношении сортиров — да. Позиция.

— Хорошо. Тогда, пожалуй, в ПКТ. ПОСТРАДАЙ ЗА ИДЕЮ.

А ПКТ, читатель, расшифровывается как помещение камерного типа. Это уже тюремный режим. Как же так? Суд-то народный в приговоре постановил: на общий режим… Как же так, ребята?

А вот так! По закону. По решению судьи… В соответствии с действующим законодательством… ПОСТРАДАЙ ЗА ИДЕЮ. Коли возникла потребность забить осужденного в ПКТ, в зону приглашается судья. Процедура проходит просто, строго и быстро. Без прокурора, адвоката и заседателей. К чему все эти излишества? Хозяин решил — судья народный оформил. ВСЕ ПО ЗАКОНУ.

…За систематический отказ от работы осужденный Зверев получил три месяца содержания в ПКТ. Немного. По закону можно впаять полгода. Сашка стиснул зубы и отправился в тюрьму, потому что ПКТ и есть тюрьма, лукаво прикрытая непонятным названием… Ему достаточно было сказать: Ладно. Понял. Покорился. Зовите опера — я дам показания.

Он улыбнулся и отправился в камеру. В маленькую локальную крытку, где даже прогулочный дворик затянут сверху сеткой рабица. Он понимал, что никакой это не подвиг… В красной ментовской зоне сидели ведь и блатные. Не верите? А это правда: жулики и бывшие менты в одной зоне. Среди них были и такие, кто говорил: не, начальник, я в мусорную зону не поднимусь. Западло мне! Оформляй в ПКТ. И уходили в помещения камерного типа сразу на полгода. По сути, они добровольно выбирали тюремный режим вместо общего! Действительно страдали за идею… Можно спорить о ценности идеи… Можно сколько угодно спорить о ценности идеи, но сам по себе факт вызывает уважение.

Осужденный Александр Зверев сидел в ПКТ и понимал — это только начало. И еще он понимал, что с такой биографией рассчитывать на УДО[24] не приходится. От этой мысли становилось тошно… Это ведь только начало. После трех месяцев добавят еще… А потом, когда полугодовой лимит будет выбран, решением суда его переведут на крытку.

Надо ломать эту ситуацию, сказал сам себе Зверев и стал прикидывать, что можно сделать… Думай, Саша, думай. Ты же опер.

Он думал и понимал, что сам, без помощи извне, ничего сделать не сможет. Один, говорит русская пословица, в поле не воин. В зоне тем более… Ну это мы еще посмотрим!

Он отсидел в ПКТ уже две недели. Или всего две недели. Обе формулировки справедливы и имеют право на существование… Решение пришло в тот самый момент, когда одному из вертухаев понравились зверевские часы.

— Хорошие у тебя котлы, — сказал вертухай.

— Да, — сказал Зверев.

— Продай, — сказал вертухай.

— Нет, — сказал Зверев. Эту шикарную «Омегу» ему подарил Лысый. Продавать или обменивать ее на что-либо он не собирался.

— Зря, — сказал вертухай. На «Омегу» он смотрел с вожделением. Через два дня он снова вернулся к этой теме:

— Продай.

— А письмишко можешь отправить? — спросил Сашка.

— Письмишко?

— Да, корешу весточку, — сказал Зверев и протянул служивому часы: на, смотри. Он сделал это с умыслом: когда человек уже подержал в руках понравившуюся вещь, уже примерил ее и почти ощутил себя владельцем, отказаться ему труднее. Вертухай покрутил хронометр и так и этак, надел браслет на руку… вздохнул и сказал: письмишко нельзя. Давай, мол, я тебе водочки, или пожрать… или чаю-курева.

— Нет, — сказал Зверев и забрал хронометр обратно. Еще через два дня вертухай дозрел: давай свое письмо. Только — смотри! — никому.

Так в Питер ушло послание с просьбой о помощи. Сашке оставалось только ждать и надеяться. Он даже не мог быть уверен, что вертухай сдержит слово. А что, собственно, мешает ему просто выбросить Сашкин SOS в урну? Ничего, кроме совести. А совесть… ну, в общем, совесть человеческая чем-то похожа на надувной шарик. И размер ее, и форма могут сильно меняться в зависимости от обстоятельств. Звереву оставалось только надеяться, что ценитель хороших часов не обманет.

Одновременно Сашка послал несколько писем по официальным каналам. Два из них — Семену Галкину и Лысому. Прочитает лагерная цензура? Пусть читает. А третье — в прокуратуру — цензор вскрывать не имеет права. Все три письма были страховкой, все три несли информацию о том, что содержат Зверева в ПТК. И содержат незаконно.

Прокуратура, конечно, Сашкиной жалобой не особо-то будет заниматься: что, осужденный жалуется? Так они все жалуются… ну-ка, что там такое? Так… вот, систематический (!) отказ от работы… неподчинение… решение судьи. Так чего он хочет? Все законно! Еще и мало дали, надо бы больше… Резолюция. Печать. Подпись прокурора… СИДИ, УРОД, НЕ РЫПАЙСЯ.

…Семен Галкин получил от Зверева и еще одно письмо, но уже отправленное через вертухая. Прочитал, выпил водки. Прочитал еще раз. Потом выругался и позвонил Стасу. Через час опер (вернее — бывший опер, нынче пенсионер) и бандит встретились в маленьком, кафе. Стас выслушал Семена, матюгнулся и сказал:

— Будем решать вопрос. Завтра… нет, послезавтра лечу в Тагил. Я там кой-кого знаю, помогут.

Стас не сказал Галкину, что Лысого тоже прессуют и в Архангельскую область тоже уехали решать вопрос. Стас ничего не сказал Галкину про то, что он и сам отсидел в ПКТ больше пяти месяцев… Послезавтра он вылетел в Екатеринбург, а оттуда на частнике рванул в Нижний Тагил. Стасу не очень хотелось помогать менту. Да, они вместе ходили на дело, и Зверев вел себя нормально, не мандражил… да, Зверева фактически приняли в команду. Но все равно он оставался ментом.

Помогать менту, хоть и бывшему, не очень хотелось, но за Зверева стоял Лысый. И еще — Стас предчувствовал свой конец… хотелось сделать напоследок что-то хорошее… Через месяц Стаса убьют во время рядовой стрелки. Он предчувствовал свой конец и торопился что-нибудь доброе сделать напоследок.

В Тагиле он встретился со старым лагерным корешем, изложил проблему под косяк хорошей анаши. Кореш, в отличие от Стаса, воровских традиций держался крепко и помогать менту отказался наотрез.

Кореш отказался, но свел Стаса с местной братвой. А братаны держали директора химзавода. А директор химзавода по жизни был хорошо знаком с прокурором по надзору за исполнением наказаний.

Всего этого Зверев не знал. Вернее, он не знал всей цепочки, первым звеном которой стал ветеран ленинградского сыска Семен Галкин, а последним — нижнетагильский прокурор Филипчук. Зверев сидел в ПКТ уже месяц. Теплое апрельское солнце он видел по часу в день. Через стальное плетение сетки рабица в крошечном прогулочном дворике. Он ждал. Ему казалось уже, что вертухай обманул, или почтальоны ушли в запой и сдали в макулатуру нелегальное письмо стоимостью в одну «Омегу»…

В один прекрасный день, когда пошел уже второй месяц пребывания Зверева в крытке, в УЩ 349/13 прибыл прокурор по надзору. Круглое лицо Ивана Кимовича Филипчука носило следы вчерашнего… Надзорных прокуроров не любят. А Филипчука после вчерашнего боялись панически. В неопохмеленном состоянии он крут бывал безмерно.

Накануне прокурор пил с директором химзавода. После того как раскатали первую бутылку и уже начали вторую, директор сказал:

— Что за х… такая, Кимыч? Мне звонит друг из министерства, жалуется, говорит: произвол у вас в Тагиле… произвол в зоне красной. Его племяш, отличный парень, по сфабрикованному делу сидит в тринадцатой. Совсем парня запрессовали там, у Ивана-то Жарова… из карцера не вылезает. Из… как его?… ПКТ.

— Фамилия? — выкатывая глаза, строго спросил прокурор.

— Зверев, — сказал директор. — Александр Андреевич Зверев.

— Я им, блядям, хвоста накручу… мало не покажется.

— Да, ты уж разберись там, пожалуйста, Ваня… Осетринки?

…В тринадцатой прокурор затребовал личные дела злостных нарушителей, находящихся в ПКТ. Произвольно отложил пять папок. Четвертой лежала папочка Зверева, племянника большого человека из министерства.

Дорогой, изящный, высокоточный хронометр «Омега» на руке прапорщика Кускова шел как… как хронометр! Прапорщик был очень доволен.

— У вас, Зверев, жалобы есть? — спросил Филипчук, глядя на Зверева глазами в красных прожилках. Ивану Кимовичу хотелось поскорее закончить всю эту рутинную мутоту. Ивану Кимовичу хотелось пива.

— Есть, — ответил Зверев. — Меня необоснованно содержат в ПКТ. Я уже направлял вам жалобу.

— Жалобу… жалобу он направлял. Не вижу, почему вы считаете, что вас содержат необоснованно. Вот — извольте — приговор судьи Мельникова… отказ от работы. А перед этим вы помещались в ШИЗО. Основание — отказ от работы.

— Это не так, гражданин прокурор. Я не отказываюсь от работы. Я согласен на самую тяжелую работу.

— Ничего не пойму. Поясните, Зверев.

— Я отказался только от уборки туалетов. Вы, должно быть, знаете, что в зоне туалеты убирают только опущенные. Меня по-человечески это оскорбляет… На любую другую работу я пойду.

— Опущенные, Зверев, не юридическое понятие, — сказал Филипчук строго. — Идите. Ответ на свою жалобу вы получите в установленном порядке.

Зверев вышел с нехорошим чувством. Похоже, что письмо все-таки до Галкина не дошло. Эта пропитая прокурорская рожа даже и не попробовала вникнуть… Зверев ошибался. Когда дверь за ним закрылась, Филипчук, не глядя на заместителя начальника по воспитательной работе, сказал:

— Вы что же творите?

— Иван Кимыч…

— Да вы что делаете? Второй месяц мужика в ПКТ держите за то, что у него человеческое достоинство есть? За то, что вместе с петухами сортиры драить отказался? Черт знает что!

— Иван Кимыч, я думаю, вышла ошибка… Этот Зверев…

— Вы это мне бросьте! Бросьте произвол насаждать! Освободить немедленно, я это дело лично беру на контроль!

…Ох, хорошо ходит хронометр «Омега» на руке у прапорщика Кускова.

Осужденный Зверев вышел из ПКТ. Из трех месяцев он отсидел в зоновской крытке тридцать восемь суток.

Сашка подставил апрельскому солнцу бледное лицо и улыбнулся.

Он понимал, что это только начало, что администрация лагеря сильно раздражена… Еще бы — из-за какого-то зэчары упертого чуть под прокурорский пресс не попали! А кому он на хрен нужен, вымогатель этот? С опера, курирующего Зверева, спросили: ты чего, охренел? Чего беспредельничаешь? На кой болт мороженый тебе дался этот Зверев? Филипчук чуть телегу не накатал, еле-еле отговорили за бутылкой… Опохмелился — подобрел. А то бы полный звездец. Прокуратуре палец в рот положи — всю руку до кости обгложут… отписываться устанешь от сволочей сутяжных. Плюнь ты на этого Зверева, Олег. Понял? — Да я что? Меня же питерский следак попросил. — Это, Олег, питерских гребет — пусть они сами и решают. Нам своих заморочек хватает.

Когда через несколько дней в Тагил позвонил следователь Филатов, ему сказали: На хер! Разбирайтесь сами!

— Так вы же обещали помочь!

— Ну, обещали… а теперь на нас надзорный так наехал — караул!

…Зверева вернули в отряд и оставили в покое. Но, чтоб жизнь медом не казалась, направили работать в литейку. В черную литейку. Работа тяжелая, вредная, грязная. Сашка впрягся и тянул эту лямку. Не жаловался, не ныл. Он и по жизни никогда не ныл, а в зоне — тем более. Тут человек на виду, каждый его поступок известен. И как бы ты ни хотел казаться своим, нормальным, но если ты дерьмо — тебя раскусят. Проверено.

Упорство Зверева в истории с уборкой сортиров уже было известно в зоне. Он завоевал авторитет. Еще небольшой. Еще недостаточный, чтобы его приняли в круг зоновской элиты. Но на него уже обратили внимание.

Спустя некоторое время после выхода из ПКТ у Сашки состоялся разговор с опером.

— Ну, ты, Зверев, зла-то на меня не держи, — сказал Олег Павлович. — У меня к тебе претензий нет… просто — так было надо.

— Кому это было надо?

— Да вашим, питерским. Филатов-то с горпрокуратуры зря, что ль, приезжал?

Зверев пожал плечами, а опер спросил:

— Что там они от тебя хотели-то? Сашка подумал… прикинул, что кое-что лагерному оперу можно рассказать без потерь для себя. И даже с определенной выгодой. Он пожал плечами и ответил, что, мол, отбывая в тюрьме, организовал ремонт и окраску автомобилей, был в контакте с хозяином. Теперь прокуратура и бэхи копают под хозяина — добиваются от Зверева показаний. Вот отсюда и прессовка. Понятно?

— Понятно, — сказал опер. — Что ж ты сразу-то не сказал?

— А кто у меня спрашивал?

Таким образом опер, а от него кум и хозяин узнали, что, находясь в ШИЗО, а затем в ПКТ, Зверев прикрывал их коллегу. Корпоративные чувства есть у представителей любой профессии… У сотрудников ГУИН тоже.

В начале декабря девяносто пятого года завхоз 16-го отряда Зверев быстро шел по территории тринадцатой зоны. Мороз стоял — будь здоров, бодрил. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Зверев спешил, дел на день у него было намечено невпроворот. У завхоза отряда всегда дел невпроворот. Прошло без малого три года, как Зверев переступил порог зоны. Это было в конце февраля девяносто третьего… целую жизнь тому назад. Или, по крайней мере, половину жизни. У лагерной жизни свое течение времени, несопоставимое с вольным.

Зверев вышел на стадион, заваленный кучами снега. Зимой снег свозили сюда со всей зоны. И здесь же он уничтожался в крематории. Так зэки называли огромный черный куб с дымящейся трубой. Нижняя часть конструкции являлась топкой, в открытый верхний резервуар непрерывно закидывали снег. Два зэка внизу кормили топку дровами, четверо сверху — снегом. Талая вода стекала в систему канализации. Процесс шел непрерывно.

Мудро. А главное — экономично… Если снегопадов долго не было, топка затухала, и крематорий стоял скучный, закопченный.

За два с лишним года с момента поступления в зону Александр Зверев вырос из рядового зэка в завхозы. В лагере это крутая карьера! Завхоз отряда — первое лицо в отряде. А для зэка завхоз — все! Хорошие отношения с ним важнее, чем хорошие отношения с самим хозяином. Это как в армии: генерал, конечно, главнее старшины, но по жизни получается наоборот… Зверев за два года вырвался в завхозы, в лагерную элиту, в круг первых лиц. Левый рукав его аккуратно подогнанного ватника на законном основании украшал косяк — черный четырехугольник ткани с яркой рубленой надписью «Завхоз 16-го отряда», знак принадлежности к особой касте. Атрибут власти. Примерно то же самое, что персональный автомобиль и кабинет со смазливой секретаршей на воле. Сразу видно — начальник… Вот только на воле начальником можно стать по блату, по родственным связям, по воле случая, в конце концов. В зоне это исключено… Кладовщиком, поваром, библиотекарем — можно[25]. Но не завхозом.

Зверев прошел мимо здания столовой, в которую стекались группы зэков. Он посмотрел на часы и решил позавтракать: сразу не поешь, потом будешь бегать голодный до обеда. А если хорошо закрутишься, то и до ужина. Проверено. Сашка повернул обратно и зашел в столовую.

Внутри было тепло, много зелени в цветочных горшках на стенках. Зелень посреди суровой зимы радовала глаз. Зверев легко взбежал на второй этаж. Он взял шлемку, белого хлеба (тоже привилегия, белый положен только работягам — литейщикам и больным) у хлеборезки и подошел к раздаче. Завхозы и бригадиры по традиции в очередях не стояли, некогда.

— Привет, Костя, — сказал завхоз 16-го отряда, протягивая свою шлемку в окно раздачи. Мордастый Костя в грязноватом белом халате кивнул в ответ.

— А может, в очередь встанешь? — сказал кто-то сбоку.

Сашка повернул голову направо и увидел крепкого бородатого мужика. Смотрит с вызовом. Явно из новеньких: ватничек со склада, штаны тоже. Не обношенные кирзачи на ногах… Видать, из карантина.

— Спешу я, земляк, — ответил Сашка. Новенький, подумал он, порядков здешних еще не знает.

Бородатый кивнул головой на очередь за спиной:

— Они тоже спешат. Да и у меня восемь человек за столом этот бачок ждут.

Костя-раздатчик уже наполнил шлемку кашей с тушенкой, протянул Звереву, но бородатый ловко перехватил ее и опрокинул себе в бачок. Вообще-то такое поведение было откровенной борзотой. Салага, без году неделя на зоне, а пытается тягаться с завхозом — определенно борзота. Костя удивленно посмотрел на пустую шлемку Зверева. Бородатый бросил ее на доску, закрепленную у раздаточного окна. Алюминиевая посудина противно забренчала.

— Еще восемь порций добавь, — сказал бородатый и пихнул в окно свой бачок. Костя вопросительно посмотрел на завхоза. Зверев усмехнулся и спокойно произнес:

— Я подожду… Спешит, видно, человек. Обслужи, Костя, человека…

Мордатый раздатчик хмыкнул, неодобрительно качнул головой и навалил в бачок пищи. Бородатый, прихрамывая, отошел. Зверев посмотрел ему вслед, задумчиво почесал гладко выбритую щеку и бросил:

— Приятного аппетита, земляк.

— Спасибо, — буркнул, не оборачиваясь, бородач. Зверев подумал: ладно, ты у меня, хромой, еще поплачешь… дам тебе урок лагерного хорошего тона.

Он взял с доски свою шлемку со следами каши и снова подал раздатчику. Посмотрел на очередь:

— Может, еще кто спешит?

Никто не спешил… Мордатый Костя улыбнулся, оскалил железные коронки. Про этот эпизод Зверев сразу и забыл. Ну, не то чтоб совсем забыл… закрутился просто, и все. Потом, через пару дней, снова увидел хромого бородача, вспомнил. И… пристроил его в литейку. Для завхоза это не особо трудно. Перетолковал с одним завхозом на ходу, потом с другим: — Здорово. — Здорово. — Как дела? — Да ничего, нормально. — Слушай, Михалыч, у тебя там есть такой один хромой черт с бородой… — Есть, а что? — Борзой больно, будут раскидывать их из карантина, так постарайся, чтобы его куда на легкий труд. — В литейку, что ли? — О, в самый раз… — Нет вопроса, трудоустроим, раз борзой… — Ну, спасибо. — Да не за что…

Таким образом хромой черт с бородой попал в черную литейку. Когда-то Зверев сам отпахал там около полугода. Работа была тяжелой, физически изматывающей и очень грязной. Бригадиром на черном литье стоял Адам, чеченец. С Адамом у завхоза 16-го отряда были хорошие отношения. Он и намекнул бригадиру: ты, мол, поставь этого деятеля на поросят. Поставлю, ответил Адам, чего же не поставить?

Поросятами литейщики называли форму N 12 — эта отливка действительно чем-то напоминала круглого, упитанного поросенка. В свое время Сашка сам лил форму N 12, цену этой работе знал… За смену дашь норму — девяносто штук — и с ног валишься. Одна мысль: поскорее бы до койки доползти, рухнуть и спать.

Бородатого Сашка пристроил к Адаму не со зла, а, скорее, для профилактики. Несколько десятков зэков в столовой наблюдали конфликт, в котором Зверев как бы уступил… Вроде бы — мелочь. Но в зоне все имеет несколько другой вес и смысл. Уступил сегодня, дал слабинку. Завтра-послезавтра про тебя уже начнут шептаться за спиной. Про обычного зэка — нет, но завхоз отряда всегда на виду, все его поступки, и со знаком плюс, и со знаком минус, обсуждаются. Или, как говорят на воле, имеют большой общественный резонанс.

Хромого зэка, которого завхоз Зверев устроил в литейку, звали Андрей Обнорский. До посадки он работал корреспондентом молодежной газеты в Санкт-Петербурге. Случайная и, в общем-то, незначительная стычка в столовой будет иметь неслучайное продолжение.

Вечерело. Догорал закат. Серебрился иней на ограждениях локалок. Замотанный за день Зверев возвращался в отряд. Хотелось перекусить наскоро — под бушлатом Сашка нес вареную курицу, — попить чаю и лечь.

— Эй, Зверев!

Сашка замер, обернулся. Метрах в десяти стоял заместитель начальника колонии по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский. Вот некстати, подумал Сашка, а вслух сказал:

— Добрый вечер, Сергей Иванович.

— Добрый, Саша, добрый… подойди, потолкуем.

Если не поворачиваться к нему боком, подумал Сашка, то курица не особо будет выпирать… глядишь, не заметит. Но все равно — некстати.

Зверев энергично подошел. На лице открытая улыбка человека, которому нечего скрывать… кроме вареной курицы под бушлатом. За нее завхоз шестнадцатого отряда запросто мог попасть в ШИЗО.

— Вот у тебя, Саша, в персональном номере окошко есть рисованное, верно?

— Есть, Сергей Иваныч, — осторожно ответил Сашка.

— Ага… лужок, коровки… верно? От коровок на лужку он запросто перекинет мостик к курочке под бушлатом, подумал Сашка. Видно, кто-то заложил… Значит — ШИЗО.

— У меня там еще и бабочки порхают, — сказал он с неким вызовом.

— Во-во, бабочки… а это что?

— Что?

— Вот и говорю: что? — повторил Кондратовский и ткнул пальцем себе за спину. А там стоял на двух ржавых железных столбах большой ржавый щит. Метра два на два, или около того.

— У себя в комнате ты, значит, лепоту навел, а здесь стоит себе щит… и ничего не надо. Всем по фигу, а, Саша?

— Так я… чего ж? Я, если надо…

— Конечно, Саша, надо. А как же? А то — растерялся. Са-а-всем на тебя не похоже.

«Если бы ты, гражданин начальник, знал, КАК я растерялся».

— Сделаем, Сергей Иваныч! Что за вопрос. Можем луг, коровок, бабочек и даже курочек, — бойко сказал Зверев. Ржавый щит на ржавых трубах казался ему сейчас замечательным и элегантным сооружением. Очень нужными и важным. Достойным кисти Пикассо.

— Ну зачем же курочек-бабочек? Стенд должен нести воспитательную нагрузку. Значимую. Эмоциональную. Оптимистическую.

— Совершенно с вами согласен, Сергей Иванович, — подхватил Сашка. — Вот есть очень хороший, оптимистичный плакат: «На свободу с чистой совестью!»

Кондратовский покачал головой, хмыкнул и сказал:

— Ох ты и язва, Зверев!

— Да что вы, Сергей Иванович… я хотел как лучше. А не нравится про свободу с чистой совестью, давайте другой.

— Ну, какой?

— Тебя ждут дома!

Кондраковский внимательно посмотрел на стенд. Так, как будто уже увидел его покрашенным, расписанным. Значимым. Эмоциональным и оптимистичным. Несущим воспитательную нагрузку.

— Давай, — сказал он. — И чтоб женщина и ребенок на переднем плане… как бы руки протягивают навстречу. А?

— Самое то, Сергей Иваныч. Сбацаем не хуже Рафаэля. Женщина и трогательная малютка… Тебя ждут дома! Ни один человек не пройдет мимо равнодушным.

— Ну, давай, действуй. Когда сделаешь?

— А когда нужно?

— Да чего тянуть? Чем быстрей, тем лучше.

— К утру устроит, Сергей Иваныч?

— А успеете?

— Не вопрос! Ради гуманистических идеалов… Тебя ждут дома! Женщина с малюткой… курочка…

— Иди ты со своей курочкой, — весело сказал замнач по воспитательной работе, поправил шапку и удалился.

— Завтра проверю, — крикнул он издалека.

— С курочкой-то я за милую душу, — негромко ответил Сашка и пошел в отряд. Нашел двух художников. Один-то рисовал плохо. Второй — неизвестно как. Еще никто его рисунков не видел, а сам о себе он сказал: не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ.

Зверев обеспечил их фанерой, красками, кистями, а главное — идеей:

— Женщина и малютка, протягивающие руки… Тебя ждут дома! Трогательно, пронзительно. Чтобы никто мимо не смог пройти равнодушным. Чтобы за душу хватало. Ясно, пикассы?

Пикассам все было ясно.

Сашка поужинал, попил чаю и через десять минут уже спал. Спали коровы и бабочки на лугу. Спали курицы на насестах. Спал у себя дома Сергей Иванович Кондратовский. И только два художника, наследники великого Малевича, трудились.

Утром полотно уже висело на стенде. В рассветной полутьме пробегая мимо, Сашка бросил на него взгляд, ничего не разглядел и побежал дальше — дела. Вслед ему тянулись женские и детские руки… Днем он встретил Кондратовского, сказал:

— А мы уже сделали, Сергей Иваныч. Не видели?

— Видел, — сухо ответил замнач.

— И как? Вам понравилось?

— Я бы лучше остался здесь, — сказал Кондратовский фразу, которую Зверев тогда не понял. А понял он ее ближе к вечеру, когда возвратился в отряд… Действительно, равнодушным картина оставить не могла никого! Страшная баба с безумными глазами тянула костлявые руки. Было ясно: схватит — тут же задушит. А у ее ног стоял малюточка с кровожадным лицом голливудского монстра. И он тоже тянул руки. Этот, подумал Зверев, скорее всего перекусит горло.

«Тебя ждут дома!» — кроваво горели буквы над семейкой вурдалаков. Художники (не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ), видимо, сильно поспешили. Краска кое-где образовала потеки… они напоминали кровь… Тебя ждут дома!

— Пожалуй, — сказал Зверев, — прав Кондратовский: лучше остаться здесь!

Недели через две Зверев встретил в столовой Адама. Подсел к нему за стол, поставил свою шлемку, вытащил из специального чехольчика на поясном ремне персональное весло.

— Как там мой крестник, Адам?

— Обнорский-то?

— Он, черт хромой.

— Вкалывает, Саня, как сто китайцев. Выносливый, хоть и хромой.

— Да ну? Он же из интеллигентов… говорят, журналист.

Адам взял кусок белого хлеба, отломил и только после этого ответил:

— Вот тебе и журналист. Пашет!… Пашет, как заведенный. Я его, как договаривались, поставил на легкий труд. Перевоспитываю.

Адам засмеялся, но Зверев его веселья не поддержал.

— Слушай, Адам, а что он за человек? Бригадир пожал плечами:

— Вроде ничего мужик. С юмором, в шиш-беш хорошо играет. Твой землячок… питерский.

Зверев встрепенулся. О том, что Обнорский из Санкт-Петербурга, он не знал. А земляки на зоне друг друга знают, поддерживают… Это открытие неприятно кольнуло Зверева: фамилию узнал, статью тоже, даже профессию узнал… Еще удивился: что журналист в ментовской зоне делает? А откуда парнишка на зону залетел — не спросил.

— Питерский, значит? — спросил Сашка, скатывая в ладонях хлебный шарик.

— Питерский. А ты не знал? — Адам тоже удивился. Кавказцы своих знают обязательно, У них земляческие связи сильны невероятно.

— Не знал… Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.

— Заходи, Саша, тебя всегда рад видеть. Чайку попьем, захочешь — еще чего интересного придумаем. Мне бутылку «Джонни Уокера» прислали. Классная вещь.

Завхоз и бригадир потолковали еще несколько минут на общие темы и разошлись, дел у обоих было полно. В привычной предновогодней суматохе Звереву некогда было зайти в литейку — не до того… Но спустя день, когда он шел мимо, вспомнил. Посмотрел на часы: минут десять-пятнадцать есть. Ладно, зайду, потолкую с журналистом. Земляк все-таки.

В тамбуре у входа в цех перекуривали двое черных с ног до головы работяг. Выделялись только зубы и белки глаз, как у негров.

— Здорово, мужики, — сказал, подходя, Сашка, — Обнорский в вашей смене?

— В нашей, — ответил один из негров. Он закашлялся и сплюнул. Черный плевок лег на белый снег, наметенный ветром в щель.

— Позови, коли не в лом. Поговорить надо.

— Позову… чего не позвать, — негр встал, снова закашлялся. Этот кашель Звереву был знаком. Черное литье — оно и есть черное литье. Горячий душный воздух цеха был наполнен гарью, дымом, пылью. Всю эту дрянь перекачивали легкие зэков. После смены не хотелось курить — дым сигареты казался сладким. Ежедневно литейщики получали литр молока за вредность. Но здоровье все равно гробили… государство и на воле-то не особенно заботилось о своих гражданах. Чего уж зэков-то жалеть… Тебя сюда никто не звал. Кашляя, негр ушел. Бухнула дверь в воротах. Из цеха дохнуло горячим воздухом с запахом расплавленного металла. Ушел и второй негр. Снова бухнула дверь. На секунду в дверном проеме мелькнуло огненно-белое жерло печи, выпускающей из чрева струю расплавленного металла. В дрожащем от жара воздухе веером летели брызги расплавленного чугуна. Зверев остался в тамбуре один, на белом снегу чернели плевки да отпечатки кирзовых сапог.

Спустя минуту или чуть больше дверь заскрипела… вышел журналист Обнорский. Он ничем не отличался от других негров: покрытая сажей брезентовая роба с огнеупорной пропиткой, прожженные кирзухи… розовые губы посреди черной бороды и белки глаз. В столовой он выглядел по-другому. Сашка едва его узнал.

— Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский. Зовут меня Саша.

— Андрей, — ответил Обнорский. Блеснули зубы, блеснули в свете ртутных ламп глаза. Казалось, он был удивлен. И слегка насторожен.

Зверев протянул раскрытую пачку «Мальборо» и спросил:

— Время есть? Может, потолкуем? Питерский журналист вытащил из кармана брезентухи захватанную грязными руками пачку «Примы».

— О чем? — спросил он. Взял из пачки сигарету (Сигареты овальные. Четвертый класс), размял, рассыпая крошки, вставил в рот.

— Как работается? Что льем?

Обнорский безуспешно пытался прикурить, закрывая огонек спички от сквозняка. Спички гасли.

— Форму двенадцать. Может, слышал, завхоз?

— Поросят, значит? Та еще работенка. А вот теперь Андрей Обнорский точно посмотрел удивленно. Название отливки N 12 — поросенок — было специфическим, хождение имело в узком кругу работяг-литейщиков. Откуда же его знает этот штабной пижон с запахом одеколона и сигаретами «Мальборо» в кармане ушитого ватника с косяком на рукаве?… Такие гуси в литейке не работают.

— Ну что смотришь? — улыбаясь, произнес Зверев. — Я сам на поросятах отпахал будь здоров… Так что знаю, земляк.

Он щелкнул зажигалкой, дал прикурить Обнорскому, затем прикурил сам.

— Я, Андрюха, этих поросят пас, когда ты еще по Невскому гулял… Тоже, кстати, по дурости попал…

— Значит, и я по дурости? — спросил Обнорский. В темных глазах плескалась ирония.

— Ну, ты, может, и по-умному, — тоже с иронией ответил Сашка. Потом, после небольшой паузы, спросил: — А ты чего в столовняке-то на меня накатил?

Обнорский внимательно посмотрел на него, сделал несколько глубоких затяжек овальной сигаретой четвертого класса и буркнул негромко:

— Ладно, земляк… проехали.

Он затушил окурок и положил его в пачку.

— Я спросил, — сказал Сашка. — Ответь пожалуйста.

— Проехали, говорю, — бросил Обнорский и резко повернулся. Это было, мягко говоря, не очень вежливо. Фактически — вызов. Зверев крепко захватил его за жесткий брезентовый рукав и так же резко развернул лицом к себе.

— Ответь, пожалуйста, земляк, — повторил он. В его глазах уже горели нехорошие огоньки. Опасные огоньки.

— Хорошо, отвечу. — В глазах Обнорского тоже вспыхнули темные искры. — Я, земляк, отвечу… Потому что мне смотреть на вас, чистеньких, надушенных, ухоженных, пристроенных — ТОШНО. Не терплю я вас, ненавижу… Такие, как ты, при коммуняках жили припеваючи, а потом и при дерьмократах ловко пристроились… Что на воле, что на зоне. Вон вы какие шустрые номенклатурные мальчишечки. Мажорные, козырные… Ох, даже весла у вас в индивидуальных чехольчиках… Ох, да и на застежечках… Люминтиевой ложечкой тебе, завхозу, жрать не гоже… А как же? Чай, не пыль лагерная — аристократ с косячком боярским. Уж не знаю, каких ты поросят лил… А то, что ты жопу хозяину лизать горазд да куму в клювике приносить…

— Я жопу никогда и никому не лизал, — резко оборвал Сашка Андрея. — Куму не стучал и не гнулся. Понял ты, журналист, власть пятая?

Обнорский, не отвечая, выудил из пачки грязный хабарик. Чиркнул спичками, закурил.

— Ну, ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — ба-а-альшой вопрос. Это вы, писаки, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… У меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь? Да уж, крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо — ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве веса тебе не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает…

Сашка выплюнул сигарету, раздавил подошвой. Обнорский молчал. За воротами цеха проскрежетала кран-балка… Ветер заметал в тамбур снежинки, перемешивая на полу белый снег с черной копотью.

— Ладно, — сказал Сашка уже спокойнее, — ладно… Я к тебе пришел по-человечески поговорить. Как к земляку… а ты мне тут… Тебе еще около двух лет тут париться… Пропадешь! А на зоне главное остаться человеком. Выжить. Ты понял? И остаться человеком. Не так это просто, как на первый взгляд кажется.

— Тещу свою поучи, — буркнул Обнорский.

— Дурак. Тебе руку протягивают… А из литейки бежать надо. Здесь ты за два года легкие сожжешь.

Зверев помолчал, посмотрел на часы — ему нужно было идти.

— Ну ладно, — сказал он, — будь здоров, землячок. С наступающим Новым годом! Желаю высоких производственных показателей и счастья, так сказать, в личной жизни.

Зверев повернулся и вышел. На улице в лицо ударил ветер со снегом. Он запахнул ватник и быстро двинулся вперед. На душе остался какой-то неприятный осадок… как копоть черной литейки.

…И плевать-то на этого Обнорского! Фраерок, журналисток… писал, поди, дрянь какую-нибудь, да водяру халявную жрал на фуршетах. За что он подсел-то? А, по двести восемнадцатой… ну-ну… с пистолетиком мальчик баловался, в детстве, видать, в войну не наигрался. Но почему, интересно, в ментовскую зону попал? Наверно, по блату… Папахен номенклатурный, мамахен царских кровей, а сам из мажоров… Да, скорее всего, так и есть.

А ведь не похож! Не похож — и все тут. Мажоры так себя не ведут. Всей этой позолоченной молодежи за годы ментовской работы Зверев навидался. Как правило, попав в сложную ситуацию, эти мальчики скисали вмиг. Закатывали истерики, пугали связями папули и родней мамани, а потом кололись, сдавая подельников, выгораживая себя… Да, а этот Обнорский на них не похож. Взгляд не тот. Пашет, сказал Адам, как черт, хоть и хромой. Стержень какой-то в мужике есть. Что же он за гусь-то? Любопытно…

Вечером Зверев задал этот вопрос одному питерскому менту. Тот появился на зоне за месячишко-полтора до Обнорского, попал в отряд к Звереву.

— Слушай, Коля, — сказал Сашка, — ты вот еще недавно с воли-то…

— Очнись, Саша, — ответил бывший майор. По пьянке он избил случайного человека. — Очнись… я только в Крестах почти год откуковал.

— Да понимаю… Но по сравнению со мной ты еще совсем свежий. Ты мне вот что скажи: тебе фамилия Обнорский что-нибудь говорит?

— Обнорский? А кто такой? Сашка понял, что фамилия Обнорский майору ни о чем не говорит. Он махнул рукой и сказал:

— Да так… сидит тут у нас один гусь. Раньше был корреспондентом в питерской молодежке.

— А-а! — сказал майор. — Так это Серегин, что ли?

— Какой, к черту, Серегин? Фраерок один — Обнорский фамилия.

— Так это и есть Серегин. Псевдоним Обнорского — Серегин. Так он, значит, здесь? Ну, понятно…

— Здесь, — ответил Зверев. — А ты его знаешь?

— Нет. Лично — нет. Но тип любопытный, доложу я тебе, Саня.

— А что такое? — спросил Сашка. Он уже почувствовал, что услышит, возможно, что-то интересное… а может, неинтересное. Например, что Обнорский — или как там его? — Серегин — пьянь и скандалист. Только и всего.

— В Питере вокруг этого Серегина мутные какие-то истории всю дорогу происходили. Он, видишь ли, на криминальную тему пишет. И потому с братвой завязался. Стрелки какие-то были у них между собой, разборки.

— Ага… вот как? — сказал Зверев. Теперь история с пистолетом, или что там журналист хранил, приобретала другой смысл.

— Подробностей, конечно, не знаю… но какой-то он прибандиченный. Год назад была там одна история по руоповской линии. Со стрельбой, с трупиками. Его самого, кстати, чуть не убили… А ты не слыхал?

— Откуда? — ответил Зверев. — В Тагиле питерская стрельба, Коля, не слышна… далековато. И что дальше?

— А хрен его знает. Мне, думаешь, их заморочки нужны? А прихватили его со стволом… «вальтер», кажется, хранил. Об этом даже в газетах писали.

— «Вальтер»? — удивился Сашка.

— Или «парабеллум». В общем, чего-то такое заграничное. Совсем отвязанные стали, поля не видят… Тебя когда закрыли?

— В конце девяносто первого.

— Э-э, Саша… это же мирное время было. А теперь стрельба идет — только держись. Пушкой уже никого не удивишь. Уже, бля, гранаты в ход пошли. А то — «вальтер»!… Эка невидаль.

Зверев поспрашивал бывшего майора еще немного, но никакой дополнительной информации не получил. Однако, подумал он, этот журналист не так уж прост… ну и хрен с ним. Плюнули и забыли. Сашка выкурил с майором по сигарете, потом они еще немного потрепались за жизнь и разошлись.

Однако чем-то прибандиченный журналист Обнорский-Серегин завхоза Зверева зацепил.

Новый, тысяча девятьсот девяносто шестой год был годом выборов Президента. С этим событием многие зэки связывали надежды. Разумеется, на лучшее. Но не на какое-то абстрактное лучшее, а на совершенно конкретную амнистию. Зверев иллюзий на этот счет не питал… Сто сорок восьмая, третья под амнистию не подпадает. Хоть Зюганова выбери, хоть Ельцина, хоть безумного Вольфыча.

Сашка сидел за новогодним столом в клубе, в узком кругу. На столе у зэков было то, чего многие не могут позволить себе и на воле: шампанское, икра, водочка «Смирновская», твердокопченая колбаса, цыплята, селедочка, соки, шоколад… Хороший был стол. Стоил раза в три дороже, чем на воле. Но собрались за ним люди непростые, они могли себе это позволить. Откуда же, спросит любознательный читатель, у них такие деньги? Не спрашивай, читатель. Все равно не скажем.

Проводили Старый год. Встретили Новый. Зверев почти не пил — не хотелось. Он вдыхал запах еловой ветки и считал, сколько раз он встречал Новый год в неволе… и сколько раз еще встретит. Он слушал разговор своих товарищей и даже сам принимал в нем участие, но мысленно был далеко отсюда. В туманном и слякотном Питере, где живет женщина с губами цвета розового коралла… которая считает его подонком. Убийцей. На душе было паскудно-паскудно. Горько… Как ты там живешь, Настя? Где ты будешь встречать праздник? С кем?… Никогда не звони больше, Зверев. Никогда мне не звони, слышишь?… Гематома… субдуральная гематома.

На душе у Сашки было паскудно, но никто из сотрапезников этого заметить не мог. Завхоз 16-го отряда выглядел веселым, пил сок и вместе со всеми травил байки из ментовского прошлого… Вот только разговоры об амнистии он не поддерживал… Все срока кончаются, говорил он себе. И я сделаю все, чтобы мой срок кончился быстрее. Не зря же я упираюсь тут рогом, чтобы быть лучше всех. Избегаю авантюр, драк, выпивки, даю высокие производственные показатели, поддерживаю в отряде железную дисциплину, выпускаю стенгазету и веду музыкальную передачу «По вашим заявкам». Не зря я ношу косяк на рукаве… Нет, Настя, все это не зря! Я вырвусь из-за колючки, вернусь в свой родной город и решу все вопросы. Я обязательно их решу, Настя.

В шестом часу стали расходиться. Остались только совершенно трезвый Зверев и совершенно пьяный завклубом. Завклубом все порывался спеть какую-то оч-чень, Сашок, душевную, на хер, песню, но вспомнить слова никак не мог. Потом он упал лицом в салат и уснул. А Зверев некоторое время сидел молча, курил… Внезапно вспомнился странный журналист Обнорский-Серегин… Серегин-Обнорский… Хромой черт из черной литейки… Борода прокопченная… Землячок.

Зверев встал, подхватил под мышки завклубом и перенес его на диван. Из ноздри подполковника торчала веточка зелени. Потом Сашка надел ватник, сунул во внутренний карман початую бутылку «Смирновской», полпалки таллинской колбасы и вышел из клуба. Он шел к прибандиченному журналисту Обнорскому. Если бы у Зверева спросили: зачем? — он бы не ответил… Двух этих мужиков свел случай. Иногда мы глубокомысленно добавляем: слепой. Слепой случай… А настолько ли он слеп?

Обнорского Зверев нашел перекуривающим в тамбуре. Негр сидел на штабеле свежих сосновых досок, курил свою «Приму». Зверев вошел в облаке морозного воздуха, румяный, резкий… несколько секунд двое зэков смотрели друг на друга.

— Ну, с Новым годом, что ли, — сказал наконец Зверев.

— С Новым годом, — отозвался Обнорский.

Зверев сел на доски рядом с ним. Их завезли в тамбур литейки всего два дня назад, доски еще хранили свежий хвойный запах.

— Как настроение? — спросил завхоз.

— Нормально, — пожал плечами негр.

— Может, отметим? По питерскому времени. Обнорский вытащил из внутреннего кармана часы. «Лонжин», отметил про себя Зверев, очень дорогой швейцарский хронометр.

— Поздно, — сказал журналист. — Уже и по питерскому опоздали.

Действительно, подумал Зверев, уже и по питерскому… опоздали.

— И тем не менее предлагаю отметить. Сашка распахнул полу и показал горлышко бутылки.

— Так у меня же работа, — не очень уверенно сказал журналист.

— Ну, эту проблему я в два счета улажу, — ответил Зверев. — Ты посиди здесь, а я мигом.

Он встал и ушел в цех. Внутри было очень жарко… Зверев не бывал в литейке уже давно, но сейчас он вновь узнавал запах горящего металла, его свечение в формах. Мимо Зверева сновали работяги, скрежетал под потолком цеха тельфер. Литейка напоминала ад. До некоторой степени она и была адом.

Через несколько минут Зверев разыскал Адама. Поздравил с Новым годом и договорился, что заберет журналиста. Презентовал бригадиру пачку «Мальборо»… вопрос был решен. Когда он вернулся, журналист все так же сидел на досках и курил сигарету «Прима». Овальную. Класс четвертый.

— На сегодня твоя смена закончена, пойдем, земляк.

— А куда? — спросил Обнорский.

— Да есть тут у меня одна конспиративная точка, — сказал Сашка и засмеялся. Они вышли на улицу, обогнули огромный корпус и остановились перед стальной дверью с табличкой «Не входи — убьет! Высокое напряжение». Скалился череп со скрещенными костями. А над головой… над головой висело бездонное черное небо. В нем было тесно от звезд. Журналист закинул голову и смотрел вверх по-детски распахнутыми глазами. Звезды мерцали, мерцал под ногами пушистый уральский снег. Он казался слегка голубоватым.

Завхоз вытащил из заднего кармана самопальных джинсов ключ, попробовал вставить в висячий замок…

— Во козлы, — сказал он, — замок заменили. А раньше тут мой личный висел. Но хрен вам, все равно открою.

Он начал ковыряться в потрохах заиндевевшего замка.

— Стояли звери около двери, — вдруг негромко сказал Обнорский. Зверев замер. Грохотала неподалеку установка приточной вентиляции… и в этом грохоте прозвучали слова полузнакомого (или — полунезнакомого) журналиста, осужденного за хранение пистолета «вальтер». — Стояли звери около двери.

Зверев быстро обернулся к Обнорскому, посмотрел в черное лицо со слабыми разводами пота.

— Что ты сказал? — спросил Сашка.

— Да так… считалочку детскую из фантастического романа. А что?

— Стругацких, значит, любишь?

— Люблю, но давно уже в руки не брал… а тут случайно в камере подвернулась книжка.

— А в какой камере? — спросил Зверев. Уходя из Крестов в детскую тюрьму, он оставил мужикам том Стругацких. «Жук в муравейнике». Странную считалочку «Стояли звери около двери. Они кричали, их не пускали» он запомнил. В этой фразе был какой-то ускользающий, тайный смысл, созвучный сознанию узника… Стояли звери около двери. Они кричали…

— Камера два-девять-три? — спросил Сашка.

— А ты откуда… — начал было Обнорский, но осекся. Осекся, потому что все понял. Он вспомнил Крестовскую камеру, растрепанный том и инициалы А.З. на внутренней стороне обложки. Две буквы — А и З, четко написанные черной шариковой ручкой… Стояли звери около двери… Случай, говорим мы. И добавляем: слепой. У авторов этой книжки есть очень серьезные сомнения относительно слепоты случая… Высокое напряжение, — было написано на двери… Не входи, — было написано на двери, — убьет… Есть, есть сомнения относительно слепоты случая. И есть сильное подозрение, что ничего в мире не происходит случайно.

— Вот это номер, Андрюха! — воскликнул Зверев. — Вот так совпадение!

— Нет, Саша, это не совпадение! — возразил Обнорский. — Это не совпадение, это старая потаскуха Судьба.

Он рассмеялся и, набрав пригоршни снега, стал умывать черное лицо. Грохотала вентиляция в ржавом металлическом коробе, скалился череп на табличке. Осужденный Обнорский смывал пушистым теплым снегом африканскую копоть, а осужденный Зверев возился с висящим замком. Над планетой летела новогодняя ночь, сияли мириады звезд. Не входи — убьет. А вот хрен вам! Мы войдем. Мы выпьем. Мы потолкуем, как умеют говорить только русские мужики за бутылкой. И выйдем живыми, только немного нетрезвыми… Ах, высокое напряжение!

Угольно-черное небо висело над уральской зоной УЩ 349/13. И до рассвета было еще очень далеко. Но он обязательно настанет, потому что все еще впереди… Стояли звери около двери… Все еще впереди.

…Замок щелкнул. Зверев потянул на себя дверь. Она открылась с противным ржавым скрипом. Казалось, этот скрип долетает до звезд.

— Прошу, — сказал Сашка. Зэки вошли внутрь. Гул вентиляторов стал тише. Зверев пошарил по стене справа от входа, нашел выключатель. Вспыхнула лампа и осветила бетонный коридор, заваленный металлическим хламом, длинный, скучный и пыльный, с толстыми кабелями вдоль стены. Он уходил куда-то далеко-далеко. Казалось, что он уходит в бесконечность. И если долго идти по этому коридору, то можно выйти на другом конце земли. Где растут пальмы, стоят белые дома и синеет море. А по улицам бегут смуглые девушки в легких платьях. Теплый бриз поднимает ткань и обнажает стройные высокие ноги.

— Прошу, господин журналист, — сказал БС Зверев. — Думаю, что здесь уже давненько не ступала нога человека.

И они пошли по коридору к деревянной двери с облупившейся масляной краской. На толстом слое пыли отпечатались четкие рубчатые следы ботинок Зверева и стертых, сожженных сапог Обнорского. Потом они оказались в маленькой пустой комнате. Там стоял только стол и три сломанных стула. На стене висел календарь за девяносто третий год. Несколько дат в нем были обведены шариковой ручкой. Пол, стулья и стол тоже покрывала пыль.

— Садись, Андрей, — сказал Зверев и, пошарив в столе, извлек два не очень чистых граненых стакана. Он скептически посмотрел их на свет, хмыкнул…

— Ладно, сойдет.

Сашка разлил водку по стаканам, стер со столешницы пыль и положил колбасу.

— Я эту комнатенку еще в девяносто третьем надыбал. Кроме меня и еще одного человека — он уже откинулся, — никто о ней и не знает. Мелочь, конечно, но иногда хочется побыть одному, спрятаться от всех к чертовой матери. Ну, давай. С Новым годом!

— С Новым годом! — ответил Обнорский. Стаканы звякнули. Мужики выпили, закусили колбасой, откусывая ее прямо от палки.

— А странно мы с тобой встретились — сказал наконец Зверев.

— Странно… а может быть, нет. Думаю, Саша, что рано или поздно мы обязательно где-нибудь пресеклись бы. Есть у меня такое чувство.

Закурили. На этот раз Обнорский в позу вставать не стал, а взял предложенную Зверевым сигарету. Затянулся с видимым удовольствием. Дым, выписывая узоры, поплыл по конспиративной точке. Некоторое время мужики молча курили.

— А ты, Саня, как здесь оказался? — спросил Андрей.

— Хочешь знать? — Зверев хмыкнул. — Долгий рассказ получится, земляк… Можно сказать — роман. Знать бы еще, чем он закончится…

Сашка замолчал, наблюдая за плывущим в воздухе дымом. В принципе, на зоне не принято раскрывать нараспашку душу. Тем более лезть в нее. Но Обнорский на провокатора был определенно непохож. Более того, он как-то по-доброму располагал к себе…

— Рассказать?

Некий душевный настрой, особая атмосфера странной новогодней ночи (высокое напряжение!) подталкивали к откровенному рассказу. Привычка к осторожности останавливала.

Эта привычка выработалась еще на оперской работе, усилилась в зоне… Рассказать?… Или промолчать?… А чем, собственно, я рискую? Я ведь и так уже сижу…

Зверев вытащил из пачки новую сигарету, щелкнул зажигалкой — маленький огонек неожиданно глубоко отразился в его глазах, придав лицу странное, почти волчье выражение…

— Целый роман получится, Андрюха. Ладно, слушай.

История, которую Зверев рассказал журналисту, не содержала никакой конкретики и вообще была сильно отредактирована. Похоже, журналист это просек… Так, по крайней мере, показалось Звереву… Хотя все в его адаптированном изложении выглядело убедительно и логично.

— Вот так, Андрюха, — подвел итог завхоз. — Окончание срока в мае девяносто седьмого.

— А у меня в сентябре девяносто седьмого, — сказал Обнорский. — Впрочем, не знаю. Не знаю, чем все это обернется и когда мой срок закончится.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сашка.

— Может, выпьем?

— А-а, да… конечно, — спохватился Зверев и налил водки. В бутылке осталось совсем мало. — За удачу?

— За удачу! Хотя она тетка очень ненадежная. Звякнули стаканы, зэки выпили, молча зажевали водку колбасой.

— Ты, Саша, спросил, что я имею в виду, когда про срок говорил…

— Ага, — кивнул Зверев и добавил: — Тебя, Андрей, никто за язык не тянет. Хочешь — говори, не хочешь — не надо.

— Надо, — сказал Обнорский. — Мне надо, но… боюсь — не поверишь.

Зверев усмехнулся. За ментовские и бээсные годы уже насмотрелся и наслушался такого, что, кажется, отвык удивляться.

— Ты в Питере Кудасова знал? — спросил Обнорский.

— Никиту? — удивился Зверев. — Конечно. Отличный мужик. Мент по жизни.

— Да, отличный мужик… мент по жизни. Мы с Никитой друзья, но даже он мне сначала не поверил. Более того, посчитал психом.

— Тут у нас прошла информация, что в Никиту стреляли… слава Богу, неудачно. Беспредел полнейший! Ты что-то знаешь про это?

— Кое-что… я, собственно говоря, и предупредил его за день до выстрела.

— О чем предупредил? — спросил Зверев.

— О том, что готовится покушение и уже прибыл снайпер. А потом…

Зверев смотрел и слушал внимательно. История, которую начал рассказывать журналист, звучала, мягко говоря, нестандартно. И запросто могла оказаться ложью. Журналисты… ну, известное дело, приврать любят. Хлебом не корми, а дай возможность выдать нечто горячее, сенсационное. Сашка заранее сделал поправку на преувеличение.

Однако то, что рассказал ему Андрей Обнорский, настолько выходило за привычные рамки, что даже деленное на десять производило впечатление бреда.

Именно поэтому Зверев был склонен скорее поверить, чем нет. Ложь всегда стремится выглядеть правдоподобной. А вот правда может казаться на первый взгляд совершенно бредовой. Фантастической, невероятной.

…Обнорский рассказывал долго. Довольно толково выделял важные моменты, называл даты, фамилии и события, которые, как отметил бывший опер, запросто поддавались проверке. Не все, конечно, но многие… Довольно часто журналист ссылался на людей из ментовского или бандитского мира, лично известных Звереву. Он давал этим людям короткие, меткие характеристики, Зверев слушал и в большинстве случаев соглашался.

И все же то, что рассказал Александру Звереву Андрей Обнорский новогодней ночью девяносто шестого года в красной ментовской зоне, выглядело несколько необычно.

Рассказ Обнорского продолжался долго. За это время они успели выкурить все Сашкино «Мальборо» и перешли на «Приму». Зверев слушал, фиксируя фамилии, даты, завязывая в памяти узелки. Иногда у него возникали сомнения: а не разыгрывает ли его журналист… А? Вот сейчас он улыбнется и скажет: ну как тебе новогодняя сказка, опер?… И засмеется. И добавит: наливай по глотку. Ты чего, всерьез мой роман принял? Ну ты, брат, даешь!

Но ничего подобного Андрей Обнорский не сказал.

Лагерная жизнь довольно монотонна, скучна, упорядоченна. В ней это заложено изначально. Заключенный тянется к любому развлечению. Даже не очень высокого пошиба.

…Ежемесячно хозяин проводил собрание в клубе. Зоновский клуб вмещал шестьсот человек. И во время этох клубных посиделок заполнялся полностью… пустовали только два передних ряда справа от центрального прохода. Они предназначались для опущенных. Сами-то опущенные на клубные собрания не ходили, но бронь на два ряда впереди справа держалась железно. Как бы плотно не был набит зал — они пустовали. Заключенные и персонал зоны стояли вдоль стен, на забронированные места не садились. Традиция… Ментовская зона, красная, а традиция держится, пустуют тридцать мест в передних рядах. И никто никогда на них не сядет! Нельзя. Позорно.

…Зал, скучая, слушал начальника зоны Ивана Даниловича Жарова. Хозяин говорил о привычных производственных проблемах. О выполнении плана, о проценте брака в механическом участке, о необходимости повышения технологической дисциплины. Эти слова повторялись из месяца в месяц с незначительными вариациями. Зал скучал… Стараясь не скрипеть половицами, по центральному проходу шел прапорщик Пивоваров. Из новеньких, на тринадцатой всего пару недель назад появился… Он вертел головой, высматривал свободные места. И — нашел! Во — целых два полуряда пустуют!

Пивоваров опустился на свободное кресло. На соседнее положил фуражку. По залу пронесся вздох. Прапорщик устремил взгляд на сцену, где сидел хозяин в окружении замов.

Шум прошелестел по залу, полковник Жаров поднял голову от бумаг. Он еще продолжал говорить, он еще жил в ином мире — в мире процентов, труб, котлов, текущей крыши в мебельном цехе…

— …Упал на шесть процентов по сравнению с прошлым месяцем, — окончил фразу Иван Данилович и… увидел прапорщика Пивоварова во втором ряду. Полковник смотрел на прапорщика. Прапорщик на полковника. Их разделяло всего несколько метров. Жаров смотрел пристально, с прищуром. Пивоваров выпрямился. Потом поправил узелок галстука. По залу прокатился легкий гул.

— …На шесть процентов, — повторил полковник. И — Пивоварову:

— Вам удобно здесь сидеть, товарищ прапорщик?

— Мне?

— Вам, вам… удобно?

— Спасибо, — неуверенно ответил Пивоваров. — Вполне.

— Ну… дело ваше, — сказал Жаров. В голосе прозвучала какая-то хитринка. Зам по воспитательной работе отвел глаза. По залу катился гул, кто-то даже хохотнул.

— Я бы на вашем месте лучше у стеночки постоял, — сказал Жаров. Снова кто-то хохотнул.

— Ну-ну, — оборвал этот смех полковник, — у нас не базар, а производственное собрание… что за смех?

И продолжил доклад. Но в глубине глаз полковника блестели искорки.

На перерыве все вышли курить. Растерянный прапорщик подошел к группе вертухаев… при его приближении все замолчали. Неуютно стало Коле Пивоварову, смотрели на него внимательные глаза. Ехидно, озорно, пристально… ну, чего уставились? Вылупились, понимаешь…

Достал Пивоваров пачку хороших сигареток. «Кэмэл» называются, случайно одна знакомая подарила… Достал Коля сигареты. Угощайтесь, мол, ребята, говорит.

Но не берут у Коли сигареты. Молчат. Смотрят.

— Угощайтесь, мужики, — повторил прапорщик. — Это «Кэмэл».

— Да уж спасибо, Коля… свои покурим.

— Дык чего же?

— А так… нельзя нам у тебя ничего брать. Мы ж не знали.

— А чего не знали? — недоумевает прапорщик Пивоваров.

— Ничего не знали… а с виду-то и не скажешь.

И отвернулись от ошеломленного Коли его товарищи по оружию, отошли в сторону. А кто-то напоследок еще покачал головой и повторил: «Да… с виду и не скажешь. Вот, мол, как бывает-то…»

Потом, конечно, все прапорщик понял. И все с ним здоровались, и разговаривали, и выпивали вместе. Но при случае могли все-таки подковырнуть. И вертухаи, и зэки.

…Спустя несколько дней после того собрания нашел во время шмона Пивоваров номер «Плейбоя» у одного зэка.

— Во, — сказал он, доставая глянцевый журнал из тумбочки, — это у тебя чего?

— «Плейбой», гражданин начальник, — ответил зэк. — Легальное издание. Не запрещается.

— Сам знаю, что не запрещается… а зачем тебе-то?

— А на безбабье-то хоть поглазеть.

— Все с тобой ясно, — веско сказал Пивоваров. — Журнальчик глядишь, и онанизмом грешишь. Так?

И засмеялся весело, жизнерадостно, громко.

— Может, и грешу, — ответил зэк спокойно. — По мне уже лучше так, чем под хвост баловаться.

И осекся смех веселый. Бросил прапорщик Пивоваров проклятый «Плейбой» на тумбочку, махнул рукой… Но больше на пустые ряды впереди справа не садился.

Обнорского Зверев перетащил к себе в отряд. Никаких сложностей здесь не было — завхоз 16-го умел ладить со всеми. Свои отношения с начальством он строил на голом корыстном расчете. Лагерный кум, например, был заядлым киноманом, и Сашка регулярно снабжал его видеоновинками. Кассеты ему присылали из Питера. Один из замов начальника был тщеславен, считал себя самым крутым специалистом-хозяйственником. К нему Сашка ходил за консультациями по хозяйственным вопросам: покраске забора, замене унитаза, забиванию гвоздя. Эти глобальные вопросы замнач мог обсуждать подолгу и всерьез… Зверев был единственным человеком в тринадцатой зоне, проявляющим искренний интерес к этой животрепещущей теме. Замнач ставил его в пример остальным.

Если к Сашке обращался рядовой зэк, то и его Сашка всегда внимательно выслушивал и помогал.

Сашка лгал и лицемерил, крутился. Но зато он решал вопросы. Умел при этом держаться с достоинством, не допуская какого-либо панибратства, был ровен и выдержан. А при случае мог показать характер. В общем, Александр Зверев в тринадцатой был в большом авторитете. Когда однажды Сашка подрался (и очень жестко) с двумя бывшими омоновцами из Подмосковья, начальник колонии сказал: «Ну уж если Зверева достали! Уродов — в карцер, Звереву сделать внушение… а то распустились, понимаешь».

Сашка лгал и лицемерил, но он еще и реально работал. Его отряд был лучшим в зоне. У него стенгазета, наглядная агитация, настольные игры, спортивные состязания, у него наименьшее число нарушений режима и самые высокие производственные показатели… Зверев рвался на волю, на УДО. По лагерному выражению, он был краснее пожарной машины.

…Сашка лежал на диване в своей комнате. Ничего в ней не напоминало о зоне: импортные обои, нормальная мебель, телевизор, магнитофон, полки с книгами и кассетами, торшер. Не было только окна. Но это мы уже, как говорится, проходили. Зверев взял лист ватмана и… правильно! Луг и коровы. Привилегия завхоза… Сашка лежал на диване, обдумывая рассказ Обнорского. А рассказал ему Андрей, что…

…В июне девяносто первого года военный переводчик Андрей Обнорский уволился из Вооруженных Сил СССР. До увольнения успел послужить в Южном Йемене и Ливии. Принимал участие в боевых операциях, был ранен, награжден йеменской медалью и ливийским орденом. (Зверев подумал, что именно тогда, когда Андрей увольнялся из армии, у него начался роман с Настей). Об этом периоде своей жизни Обнорский рассказал бегло и неохотно… Видимо, что-то его тяготило. На гражданке капитан запаса стал работать в газете. В ленинградскую городскую молодежку он посылал свои очерки еще из Ливии. В газету его могли бы запросто и не взять — время было такое, что всюду выявляли агентов КГБ, а Андрей многим представлялся именно комитетским… офицер, служил за границей, владеет языками… Но взяли почему-то. В газете Обнорский стал специализироваться на криминальной тематике. Возможно, именно это определило его дальнейшую жизнь. Специфика работы постоянно сводила его и с бандитами, и с ментами… Если бы ты пораньше начал свою журналистскую карьеру, подумал Сашка, запросто могли бы встретиться на воле… Или если бы я позже подсел.

Работа Обнорскому нравилась, он занимался своим делом с удовольствием, взахлеб. Обрастал связями, накапливал материал, систематизировал его. Даже подумывал о том, что когда-нибудь напишет книгу о криминальной жизни Питера. Жилось ему тогда в кайф, как он сам выразился. Семьей не обременен, материально независим, работа по сердцу… масса друзей и подружек, интересные встречи с нестандартными людьми. Нестандартные же ситуации… все в кайф. В сентябре девяносто второго (для Зверева это был памятный сентябрь — суд) Андрей Обнорский впервые активно вмешался в темную криминальную историю. Со слов Андрея выходило, что разруливал там крутой питерский пахан по прозвищу Антибиотик. Зверев сам никогда не пересекался с Палычем, но слышал о нем много. Палыч, бесспорно, был фигурой большого калибра. Вероятно, самого большого в Питере. Обнорский тогда здорово наступил Антибиотику на ногу. Результат не замедлил себя ждать: загремели выстрелы, пролилась кровь… погибли несколько бандитов и несколько ни в чем не повинных людей. Среди них — опер из спецслужбы Женька Кондрашов… Впрочем, он уже не был на тот момент опером. Кондрашова Сашка знал лично. Однажды, когда Зверев уже находился в бегах Женька помог ему избежать нежелательной встречи с ментами… Когда Андрей рассказал о нелепой, трагической смерти Кондрашова, у Зверева заходили желваки на скулах. Да и судьбы двух оперов были схожи… Ах, Женька-Женька!… Косвенно виновником гибели Кондрашова был Обнорский. Он этого и не отрицал, корил себя жестоко.

Дальнейшие события закручивались в еще более крутую спираль. Журналист в силу своего авантюрного характера оказался втянут в такие криминальные разборки, что фактически чудом остался жив. Но умудрился нажить себе могущественного врага… настолько могущественного, что трудно себе представить. Антибиотик правил бал в криминальном Питере. Выиграть схватку с ним было невозможно, но Обнорский все же попробовал это сделать с помощью своей любовницы. Эта дамочка тоже представляла изрядный интерес. В молодости она выскочила замуж за крупного советского хозяйственника. Крупный хозяйственник оказался не менее крупным ворюгой, да еще хранителем оперативного партийного общака, что и стало причиной его гибели. Впрочем, эту часть истории Андрей Обнорский осветить как следует не мог — сам почти ничего об этом не знал. Кроме разве что суммы… если верить журналисту, суммочка была около шестидесяти миллионов долларов. Зверев полагал, что здесь имеет место некое преувеличение… хотя черт его знает! Недаром в девяносто первом партийные кассиры из окон выбрасывались… что-то там есть.

Вот эти-то деньги и стали причиной посадки журналиста в тюрьму. После смерти сбежавшего за границу крупного хозяйственника его вдовушка — нынешняя любовница Обнорского — стала фактической владелицей партийной заначки. Чтобы вынудить ее поделиться, журналиста подставили и закрыли. Шаг, бесспорно, разумный — где же надежнее всего держать заложника, как не в зоне?… Журналиста закрыли, но вдова что-то не торопилась его выкупить, скрывалась за границей.

Сам Обнорский предполагал, что его будут держать за колючей проволокой бессрочно: кончится один срок — добавят другой… До тех пор, пока не вынудят вдову отдать деньги. Если, конечно, дамочка согласится на такой вариант.

Зверев анализировал историю, рассказанную Обнорским. Крутил ее и так и этак. Все в рассказе журналиста, в принципе, состыковывалось. О некоторых эпизодах этой криминальной драмы Зверев слышал, некоторых персонажей знавал лично… Да, роман получается. Вызывала сомнение только названная фантастическая сумма в шестьдесят миллионов долларов… да упоминание о неких экстрасенсных возможностях Обнорского, появившихся после травмы головы. Возможности эти, впрочем, так же внезапно и пропали. Как в Кресты меня забили, как отрезало, — сказал журналист. Ну хоть это слава Богу!

Реалист и скептик Зверев никогда и ничего не принимал на веру. Профессия у него такая — верить только фактам. О странной истории журналиста Обнорского можно было бы просто забыть… мало ли что парнишка, перенесший травму головы, насочиняет? Но почему-то Зверев чувствовал: что-то здесь есть. Более того, он чувствовал, что роман будет иметь продолжение, и судьбы Зверева и Обнорского пересеклись не случайно.

Одного прапорщика из вертухаев звали ласково — Женя-Жопа. В лицо, конечно, не называли, но он-то о своем прозвище знал.

Вообще Жопа был мужик неплохой: добродушный, любитель выпить и хорошо закусить. Особенно на халяву. И нюх на это дело имел отменный. В жизни у кого какие способности… вот у Жени-Жопы был дар халявы. И, чего греха таить, жаден был Жопа. Ох, как жаден! Любил он проводить обыска и изымать все, что только можно. Гвоздик найдет — и гвоздик изымет… Пригласят Жопу чайку попить зэки (что категорически запрещено) — он и от чаю не откажется. А шоколадку, на стол положенную, норовит аккуратно в карман опустить. И конфетку туда же! И сушку. Вот только водку лил прямо в пасть. Жидкая она, в карман ее не перельешь… беда!

В общем — Плюшкин. Это-та жадность его и подвела. Пришел раз, Женя-Жопа со шмоном. Дежурное мероприятие, скучное и формальное. Но не для Жени! Любил он это дело, искренне любил.

Женя, еще один прапор и Зверев — от осужденных — передвигались по проходу. Вертухаи шмонают, Зверев присматривает. Так по гуиневской инструкции положено. И вот в одной из тумбочек Жопа нашел литровую банку с кристаллическим белым порошком.

— Э-э, — сказал он, — сахар. Не положено.

— Да это не сахар, Женя, — ответил Зверев.

— Как же не сахар, когда сахар! Что же я — не вижу? — отозвался Жопа, чем-то напомнив Звереву Винни-Пуха.

— Нет, Женя, — поддержал Сашку второй прапорщик, — это не похоже на сахар. Это, кажись, порошок какой-то.

— Конечно! Я, бля, сахара не знаю! Вот мы, — Женя подмигнул напарнику, — сейчас экспертизу проведем. Экспресс, так сказать, анализ.

И с этими словами Жопа снял с банки крышку, широко раскрыл губастый рот и сыпанул сахар внутрь. Ах ты, жадность, жадность! Много высыпал! Винни-Пуху и не снилось.

Но вдруг исказился лик Жопы. Нет! Можно написать тоньше, поэтичней: о, Жопы лик! Ты исказился вмиг!… Так, пожалуй, красивше.

И стал Женя судорожно выплевывать сахар, который оказался стиральным порошком. Выталкивать его языком, мотать головой и таращить глаза. На губах образовалась пена. Фильм «Джентльмены удачи» видела вся страна, а вот сольный номер прапорщика с ласковым прозвищем Жопа — только два человека… Он хрипел, пускал пену и пытался что-то сказать. У него не получалось.

— Воды! — выдавил он наконец. — Воды! Но никто ему не помог — и напарник и Зверев хохотали, держась друг за друга. А пузыри все шли и шли, и скоро подбородок прапорщика Жени покрылся шикарной дедморозовской бородой.

Обнорского Зверев перетащил к себе в отряд, пристроил на непыльную работенку кладовщиком в мебельный цех. Цех исправно мастрячил мягкую мебель: диваны и кресла. Мебелюга получалась дубовая, совковая, но спросом пользовалась. По принципу: дешево и сердито. Производство лет двенадцать назад организовал один опер-бэх. Мужик толковый, то ли хохол, то ли еврей. Он, видимо, изначально заложил такие допуски и припуски в лекала… Ну, чтобы всем хватало! Тот опер уже давно откинулся, но… всем хватало. Ты вот думал: откель деньги на шикарный новогодний стол? Ну, не знаю, не знаю.

Обнорский в тему въехал. По плану мебельный цех выдавал в месяц двадцать шесть диванов и шестьдесят кресел. Сверх плана делали еще десяток диванов. Плюс кресла. Плюс какие-то пуфики и прочие шалабушки. Производство кипело… Допуски и припуски, заложенные хитрым бэхом, позволяли оставлять лоскут, мерный, фурнитуру бракованную и доску сосновую, сухую в потребных количествах. Всем было хорошо: потребитель получал свою недорогую мебель, зэки тоже кой-чего получали. Получала охрана, получала администрация. Последняя, кстати, меньше всех, да и не деньгами… Ну, например, позвонит прокурор: ну, ребята, беда… А что такое?… Да вот домик купил, бля! А мебели нету… Так-так-так. В чем проблема, Иван Иваныч? Это чего же, мы для прокуратуры, бля, диванчик не соорудим? Ну, Иваныч, обижаешь!

Обнорский бородой покрутил: ну ни х… себе! Нормально. Люблю мягкую мебель. Каждую неделю из зоны выскакивало сверх нормы два-три дивана. Обнорский про себя называл их дивоны, от слова диво. Потому что — действительно! — происходило маленькое чудо: сырья на двадцать шесть единиц, а продукции получается тридцать пять. Вот тебе и закон сохранения энергии. Загадка! Ни х… не понятно, но, как говорится, волнует.

Сам Обнорский с этого дива ничего (или почти ничего) не имел. Если не считать лояльного к себе отношения. Это, впрочем, немало… если когда-нибудь побываешь в зоне — сам поймешь. Но лучше не надо. Первый срок отбывал я в утробе… нич-чего там хорошего нет.

Советского Союза давно уже нет, но как воровали, так и воруем. Ну что ты тут поделаешь? Ну, традиции такие… У кого буддизм, у кого еще что. А в Отечестве — украсть. И пропить! Ну как без этого? Хоть проклятый царизьм, хоть — бля! — коммунисты, хоть демократия — невозможно не украсть… Починок в обморок падает: «А где налоги? Я, бля, козлы, последний раз спрашиваю: где налоги с уворованного? А? Вконец охренели! Поля никакого не видите».

За воровство, конечно, сажают. Но коли и так уж сидишь, то вроде и не очень страшно… Но это только кажется.

Это, ребята, только кажется… В шлюзе, соединяющем (или разделяющем) жилую и производственную зоны, опер задержал КамАЗ с готовой продукцией. По товарно-транспортной накладной значилось шесть диванов «Наташа». На самом деле диванчиков оказалось десять. Антиресно! — сказал опер. Был он из новеньких. Что происходит, еще не понимал, пылал служебным рвением.

— Антересно, — сказал опер, — откуда дровишки?

— Из лесу, вестимо, — сказал Обнорский. На накладных стояла его подпись.

— Слышь, Обнорский, — сказал опер. — В крупных размерах… понимаешь?

— Ага, — сказал Обнорский.

— Чего — ага? Ты ж сам-то не смог бы… верно?

— Не-а, — сказал Обнорский.

— Слышь ты, фантик, в крупных размерах. Два года.

— Ага, — сказал Обнорский. Опер коротко — без замаха — ударил в печень. В глазах у журналиста потемнело, больно схватило желудок.

— Зря ты так, — сказал зэк, глядя снизу вверх темными глазами.

— Ты что же — мне угрожаешь? Ты, ублюдок?!

— Я не ублюдок.

— Это тебе только кажется. Ты — ублюдок. Тебе сколько до конца срока?

Журналист сел. Сколько оставалось до конца срока, он знал на память. Скорее всего, прикинул он, добавится еще два года.

— Ну, — спросил опер, — сколько? Обнорский молчал. Было очень обидно. Два года. Два года — это чудовищно много. Это несправедливо. Нечестно. Хотелось заплакать, закричать матерно и ударить опера… Что это изменит? Ботинки у опера сияли. И морда у опера сияла. И весь он был хорошо, крепенько сбитый, ладный… Несудимый, положительный. После службы он поедет домой. Дома его ждет жена. И сын. Крепенький такой боровичок. Белокурый, белозубый, жизнерадостный… А журналист Обнорский пойдет в ШИЗО… следствие проведут быстро: хищение госимущества в крупных размерах. Признаете себя виновным?… Да я… Повторяю: признаете себя виновным, Обнорский?… Понимаете, гражданин судья… Некогда нам, Обнорский. У прокурора есть вопросы?… Нет… Ну, ладно, короче, это… как его… именем Российской федерации…

— Ты что — оглох? — спросил опер.

— Нет, — сказал Обнорский.

— Кто в доле? — спросил опер. — Кум?

— Ты что — еба…ся? Какой кум?

Опер ударил кладовщика носком ботинка.

— Кто в доле, Обнорский? Колись быстро, сука.

— Ты что, еба…ся?

Опер схватил Обнорского за ворот, рывком поставил на ноги. В дверь заглянул осужденный.

— Вон! — закричал опер. Осужденный испуганно выскочил. Опер сел на стол, покачал ногой в начищенном ботинке.

— Ну что, Андрюха? Дела-то у тебя говенные. Будем разговаривать?

— Слышь, начальник… разговаривать будем, но без рукоприкладства. Понял? — Да ладно ты. Не обижайся. Делов-то… ударил разок.

— Два.

— Ну, два… говно вопрос. Напишешь показания на кума?

— Нет.

— Курить хочешь?

— Нет.

— Мудак. Секи всю арифметику: четыре левых дивана. Так? Подписи везде твои. Так? Твои, Обнорский?

— Да, мои.

— Ну вот и хорошо. Получаешь довесочек: два года. Тебе, дураку, сидеть осталось меньше… Поедешь в Питер. По Невскому шляться будешь… телки, пиво холодное… Е-о твою маму. Ну?

— Я ничего не знаю.

— Ну, дурак, — сказал опер. — Ты, главное, напиши. Я ведь даже ходу твоим показаниям не дам. Понял?

— Нет. Не понял.

— Слушай, Обнорский… ну ты же интеллигентный человек.

— Без ну.

— Что без ну?

— Интеллигентный человек без ну.

— А-а… понятно. Поставил мента на место? А?

— Нет.

— Ну хорошо. Ты кто по званию?

— Капитан.

— Во! Даже старше меня… Интеллигент. Языками владеешь. А я тебя могу в говно превратить.

— Нет, не можешь. Ударить, избить, запихнуть в камеру — можешь. Срок добавить тоже можешь. А в говно превратить — нет.

— Ну, е-о… как тяжело с вами! Дашь показания на кума?

— Нет.

Тяжелый и бестолковый разговор продолжался. Рядом со шлюзом стоял КамАЗ с левыми диванами. Вся зона уже знала о том, что произошло… Ишь ты, диваны!

— Нехорошая ситуевина, — сказал хозяин куму.

— Да уж…

— Что делать будем? Меня и так на совещании раком ставят: почти килограмм анаши за месяц… А теперь еще хищение. Левое производство. А? Что скажешь?

— А что скажу? Опер молодой… дурак.

— Да он-то дурак. А жопу-то мне мылить. Как фамилия твоего дурака?

— Старший лейтенант Петров.

— Ну-ка давай его сюда.

— Слушаюсь, Иван Данилыч.

Старший лейтенант Петров вошел в кабинет начальника зоны. Сияли начищенные ботинки, сверкал паркет. Полковник внимательно смотрел на старшего лейтенанта. Полковник был умен, опытен, хладнокровен.

— Хищение пресекли, Антон Николаич?

— Так точно, Иван Данылыч… диваны. Мебелюха.

— Мебелюха… Гарнитур генеральши Поповой?

— Простите, Иван Данилыч… не понял.

— Да нет, это я так… садитесь, Антон Николаич.

— Спасибо, товарищ полковник. Сверкал паркет. Около шлюза стоял КамАЗ с левыми диванами. В ШИЗО сидел журналист Обнорский. Завхоз 16-го отряда Александр Зверев договаривался с прапорщиком о том, чтобы передать Обнорскому записку. Шухер уже закрутился, и рисковать прапору не хотелось. Баксами заплачу, сказал Зверев… ну ладно, давай… Диваны какие-то…

— Очень хорошо, Антон Николаич. Сколько диванов?

— Четыре, Иван Данилыч.

— Да-а… вот и собрался в отпуск… А ты, кстати, старший лейтенант, на прошлой неделе сорок грамм анаши отловил? Верно?

— Так точно, товарищ полковник. Деваха одна из вольных несла. В трусах.

— А ты что, в трусы бабам лазаешь?

— Я…

— Ладно! Ты знаешь что, старший лейтенант?… Вот я — полковник. Служу уже столько лет, сколько тебе всего. Не обижаешься, что я на ты?

— Да нет, товарищ полковник.

— Ага… три раза меня пытались убить. А сожрать пытались раз десять. Но вот что-то такое у них не получалось… понимаешь, Антон Николаевич?

— Я…

— Ты молодец, старший лейтенант. Хищение пресек, бабе в трусы залез.

— Я, товарищ полковник — Хозяин резко повернулся. Скрипнул паркет, ярко вспыхнули лампасы.

— На куманька хотел показания получить? Или на меня?

— Я, товарищ полковник…

— Верно: полковник. А знаешь, почему полковник? Не подличал никогда. Гадостей не делал. Вот ко мне однажды пришли ребятки в штатском… из обкома партии и сказали: есть, товарищ майор, точка зрения, что товарищ такой-то чужд нам по идеологии. А вы с ним вместе на повышение квалификации ездили, в город-герой Москву, столицу нашей Родины. Не могли бы вы, товарищ майор, выступить на бюро обкома… рассказать о странном этом господине?… Нет, говорю, не мог бы… Послушайте, говорят мне, майор! Вы отдаете себе отчет? Есть предложения, от которых не принято отказываться.

Солнце садилось… Полковник включил люстру. Водитель арестованного КамАЗа понял, что сегодня он уже никуда не уедет, открыл бутылку водки и налил себе полстакана. Кладовщик Андрей Обнорский сидел в ШИЗО. Срок, который теоретически мог закончиться в девяносто седьмом, растянулся еще года на два. Или чуть побольше…

— …Ну, ты понял теперь, старший лейтенант?

— Так точно, Иван Данилыч… понял.

— Ну вот и хорошо. Ты, Антон, Булгакова любишь?

— Булгакова? Какого Булгакова?

— Михаила Афанасьевича Булгакова.

— А-а… да. Да, конечно.

— Тогда, старший лейтенант, я позволю себе цитату.

Хозяин остановился посреди кабинета, с улыбкой посмотрел на опера в блестящих ботинках и сказал:

— Я обознался. А виноват коньяк, будь он проклят!

— Понял, Иван Данилыч.

— Ничего ты, Антон, не понял еще. Тебе сколько лет?

— Двадцать три.

— Ничего, Антон, ты еще не понял… Ты молод, счастлив, глуп. Диваны оприходовать, в мебелюхе провести ревизию, журналиста гнать в три шеи с этой работы… понял?

— Так точно. Разрешите идти?

Закат догорал. Хозяин смотрел в окно, видел, как опер пересекает двор. Хозяину было сорок четыре года. Он мог сделать восемьдесят отжиманий.

Опер ушел. Иван Данилыч подошел к шкафу, достал бутылку коньяку… Солнце садилось. Полковник налил коньяк в тонкий чайный стакан… Красный луч упал в благородный напиток.

— Я обознался. А виноват коньяк, будь он проклят!

Андрея Обнорского без лишнего шума перевели из мебельного цеха на другой участок трудового фронта. Звереву намекнули: смотри, мол, завхоз, твой протеже… красиво живешь. И еще намекнули: а вообще-то твой журналист молодец. Вел себя ПРАВИЛЬНО.

О том, что Обнорский вел себя правильно, знала вся зона. Ревизия, проведенная в мебельном цехе, излишков сырья и готовой продукции не выявила… вот уж действительно: диво… лоскут мерный. Молодой опер стал умнее, сходил в лагерную библиотеку и взял там книжку Булгакова. Коньяк в рабочее время больше не пил. Или, может, пил, но так, чтобы козырей хозяину с кумом не давать.

Авторитет Андрея Обнорского в отряде круто вырос. Сам журналист относился к этому с юмором, говорил, что теперь имеет право отмечать день работника мебельной промышленности.

— А есть такой день? — поинтересовался Зверев.

— Аллах его знает, — ответил Обнорский, посмеиваясь в бороду.

— А вполне мог бы быть… По приговору народного суда. Длинный такой денек… года на два, на три.

Как-то раз вечером Обнорский заглянул к Звереву в комнату — почаевничать. Не сказать, чтобы Андрей был каким-то совсем уж скованным. Однако Сашка сразу почувствовал — что-то журналюгу гнетет. О чем-то он хочет спросить. Торопить не стал, дождался, пока Обнорский сам созреет. И Андрей созрел. Отставив от себя третий стакан чаю, он помялся-помялся, потеребил себя за ухо и наконец разродился:

— Слушай, Саня… Я, конечно, понимаю, что спрашиваю глупость… Но ведь всякие чудеса бывают. Я на зоне человек в общем-то новый… Нет, это дурость, конечно, но ведь говорят, что любая зона — это царство-королевство заколдованное… Просто надо знать ходы и выходы. И я вот подумал, может быть есть какие-то варианты…

— Варианты чего? — хмыкнул Зверев, начавший уже понимать, о чем, собственно, пойдет речь.

Обнорский почесал затылок, тяжело вздохнул и выдал:

— Да я насчет баб… Нет, я понимаю, что это нереально, но может быть все-таки как-то где-то кого-то?…

Сашка ухмыльнулся и закурил сигарету:

— Я понял, что волнует прессу. Докладываю ситуацию по женскому полу.

Зверев сделал паузу и строго посмотрел на заерзавшего Обнорского:

— Женщины, как ты и сам мог заметить, в нашей колонии есть. Их три категории: категория первая — это офицеры. В этой категории в наличии имеется одна штука — это замначальника колонии, старший лейтенант Гаврилова Антонина Петровна. Прямо скажу, она дама ничего, но подход к ней можно найти, если ты занял определенную должность, если вышел из колонии на поселение, если завязал с ней дружеские отношения, если понравился, если случайно поехал по каким-то серьезным вопросам к ней на дачу, если там нет мужа, если… Ну, в общем, тут работы года на полтора, причем не просто работы, а ударной фанатичной пахоты. Человек она хороший, по-настоящему хороший, порядочный. К зэкам относится хорошо, но роман с ней не грозит никому вообще. С этой категорией понятно?

— Понятно, — кивнул Обнорский.

— Категория номер два, — продолжил Зверев, — это прапорщики. Среди них есть бабы вполне ничего, но все передвижения женщин по колонии производятся только в сопровождении администрации. И я никогда не слышал, чтобы это правило нарушалось. Они одни не остаются вообще. Если оценивать ситуацию реально, то даже теоретические шансы с этой категорией нулевые. Я даже и военных историй никаких на эту тему не слышал. Вопросы?

Обнорский, не отвечая, мрачно закурил. Зверев ухмыльнулся:

— Не все так безнадежно, Андрюха. Есть еще третья категория — это сотрудницы химлаборатории, там штук пять-шесть баб имеется. Беда в том, что в эту лабораторию два кодовых замка с территории промзоны. Пообщаться с ними практически нереально, но иногда чудеса все-таки происходят.

— Какие чудеса? — встрепенулся Обнорский.

— Какие чудеса? — переспросил Зверев. — Чудеса бывают только чудесные. Был у нас такой парень из Питера — Гоша Разин. Сел он в восемьдесят шестом. Капитан из 12-го отдела уголовного розыска. Сел он с большой помпой, вломили ему два убийства и всего еще всякого. Дело было громкое, с прокурором по особо важным. Паровозами два агента пошло и еще два борца каких-то. В общем, трупов ему не доказали, а доказали какой-то угон, продажу краденого и наводку на разбой. Получил он десять лет. Отсидел семь, потом вышел на поселок, отсидел еще годок и ушел. Так вот, этот Гоша человеком был характерным и дослужился до должности распреда на промзоне, а это там фигура. И был у него ход какой-то в эту химлабораторию, где работала некая Мила — сама из Нижнего Тагила, лет двадцать пять тогда ей было. Как они умудрились познакомиться, это никому не ведомо. Просто на Гошу никто внимания не обращал, перемещался он свободно, все ему все открывали. В общем, то да се, как-то они познакомились. Насколько я знаю, близости у них так и не случилось, но возникли какие-то разговоры, сидение на подоконнике, курение. А это само по себе уже есть грубое нарушение. А у нас ведь стучат — так, понимаешь, у нас принято. И дошла информация об этих Гошиных с Милой сидениях до товарища майора Кошкарева, который должность занимал солидную, был замом по безопасности и режиму. А товарищ майор, у которого была жена и дети, оказывается, тайно любил эту Милу. И вот он вызывает к себе как-то раз Гошу и открытым текстом ему говорит: «Отчепись от девки».

А Гоша сам по себе человек достаточно уверенный, в кабинете у майора жаться не стал, сказал, что, мол, хорошо пугать, если сидишь в майорских погонах.

Кошкарев ему отвечает: «При чем тут погоны, я тебе как мужик говорю».

Гоша плечами пожал: «А если ты как мужик мне это говоришь, то я вообще таких разговоров не понимаю. Это решать не ты должен, а она. Давай у нее и спросим».

В общем, пошел разговор не формальный, но на повышенных тонах. Майор свое гнет: «Зачем нам бабу впутывать. Мы что, сами разобраться не сможем?»

Гоша отвечает: «А как нам с тобой разобраться, если я у тебя в кабинете стою и даже сесть не могу?»

Тогда майор демонстративно снимает китель, остается в одной рубашке и говорит: «Пойдем выйдем и решим вопрос по-мужски».

И вот они выходят из кабинета, идут по коридору штаба, выходят на промзону и с деловым видом куда-то маршируют, там же тысяча закоулков, всегда можно укромное место найти. Я сам видел, как они уходили. И что-то такое почувствовал, нехорошее что-то. А тут еще ко мне забегает один корешек Гошин и впрямую спрашивает: «Слушай, Сашка, а они не драться ли пошли?»

И мы понимаем, вернее не понимаем, а чувствуем, что дело-то пахнет керосином. А тогда ДПНК был такой майор Андреич, очень душевный, строгий и человечный дядька. Я к нему сразу в дежурную часть и говорю, мол, так и так, помогай. Он в ситуевину врубился, побежали мы их, голубчиков, искать. И действительно нашли в одном закутке — у майора уже пуговицы с рубашки оторваны, у Жоры губа разбита. Андреич Кошкарева хватает, мы Гошу, в душевую его волочем. Он, естественно, орет, что ему все по херу. В общем, наговорил всяких разных глупых слов. Я потом к Андреичу побежал. Поговорили мы с ним по-человечески. Короче говоря, шума решили не поднимать. И, несмотря на то, что о ситуации много кто знал, взрыва как-то не случилось. Мила, правда, уволилась через неделю, а Кошкарев с Гошей целый месяц не общался. Гошке как раз оставалось сидеть до поселка несколько месяцев, и он переживал страшно, что майор ему поднасрет. Но тот, к чести его, ничего ему не сделал. А месяца через три майора перевели начальником 12-й колонии. Гоша вышел на поселок без проблем, и месяца через четыре они с Милой зарегистрировались. Вот такие чудеса. А Кошкарев потом еще одну историю отчебучил. Ждал он как-то у себя в квартире собственную жену, а она приезжает часа в три ночи — и майор с балкона наблюдает, как мужик, который ее супругу подвозил, нежно ее целует на прощанье. Майор хватает ружье охотничье и как шарахнет по машине с двух стволов. В общем, шум-гам, милиция, уголовное дело. Отмазывались они целый месяц… И услали его начальником лагеря в далекие Ивдильские леса вместе с женой. И это все, что я тебе могу рассказать о здоровом сексе в нашей колонии, дорогой товарищ журналист. Вопросы есть?

Обнорский вздохнул, повесил голову и сказал:

— М-да, вот ругают Кресты, а там все же с этими вопросами полегче.

— Это да, — хмыкнул Сашка. — Отдельные эстеты даже через кормушку умудрялись полное удовлетворение получить.

Андрей кивнул:

— Да, Саня, я сам-то этим не пробавлялся, но психологически все же легче, когда знаешь, что ежели совсем припрет, то хоть какие-то варианты существуют.

Сашка подлил ему в стакан чаю и хмыкнул:

— А никто, мил человек, и не обещал, что будет легко…

Больше о сексуальных проблемах Обнорский и Зверев не разговаривали. Смысла не было в этих разговорах. Чего попусту душу-то травить — ситуевина от этого не переменится.

Зону можно сравнить с государством. Сравнение, безусловно, избитое. И завод можно сравнить с государством, и НИИ, и колхоз им. 25-летия Великой Октябрьской Социалистической Революции… и даже ячейку общества — семью.

Но уж зону — точно. Причем с государством полицейского, тоталитарного типа. Что может быть более полицейское, чем зона? Только тюрьма. Однако даже в тоталитарном государстве могут существовать различные кланы, оспаривающие место под солнцем. Точно так все было и в тринадцатой. Борьба шла за обладание теплыми местами. Понятно, какими?… Ну, конечно, где можно украсть. И в прямом смысле, и в переносном: в виде поблажек, хорошего отношения, перспективы перевода на поселение и так далее… На воле все это именовалось — блат. Так же, как и на воле, неформальные отношения были неистребимы.

Люди на зоне устраивались по-разному, теплых мест не хватало. Их почему-то всегда не хватает… Нарядчиков, распредов, бригадиров и завхозов не так уж много и надо. А остальные? Им нужно вставать к станкам, варить сталь, выпускать мебель. Да вот беда — мало было среди бывших ментов, прокуроров и судей людей, знающих какое-то ремесло, кроме своего собственного. Единицы! Поэтому даже непрестижная профессия токарь на зоне звучала гордо. Токарь всем нужен — и производству, и кому чего для дома, для семьи выточить.

Зверев еще застал в тринадцатой группу станочников-ветеранов. В эпоху андроповской чистки в зоне оказалось довольно много офицеров милиции с Западной Украины. Подполковники, полковники. Срока у всех были от десяти и выше… Сорокалетние и постарше мужики понимали, что сидеть долго, а подняться до самой плевой руководящей должности не дадут. Они покупали себе станок. Платили по двести пятьдесят-триста рублей (по тем временам немалые деньги!) и начинали осваивать ремесло. Вот так — был полковник, руководил горотделом, а стал токарем… к ним относились с уважением.

Но настоящая борьба шла за должности ступенькой повыше. На тринадцатой все хлебные места захватила ставропольская команда. Они держали склад ГСМ, кухню, мебельку… много чего они держали. Чужому там делать было нечего — заклюют, подставят, сожрут.

Красная зона — она и есть красная зона. Порядки здесь строгие, на нож никто никого не ставит. Даже драки бывают не часто. Поэтому боролись легальными, так сказать, методами — доносами… А собственно, что может быть более эффективным в тоталитарном государстве, чем донос? Ты, главное, дай сигнал, а уж меры будут приняты.

С появлением на зоне Александра Зверева активизировалась ленинградская группировка. История борьбы со ставропольским кланом полна интриг… мы их опускаем, читатель. Так или иначе, но питерские мало-помалу вытесняли ставропольцев. К тому моменту, когда Андрей Обнорский сгорел с левыми диванами, южане растеряли почти все! Последним их оплотом оставался склад ГСМ. О, склад ГСМ! Ежели бы мы были поэтами, то сложили бы о нем оду… мы, однако ж, прозаики. Поэтому и скажем просто: хлебное место. Склад ГСМ — это склад горюче-смазочных материалов. Фу, как банально! Так-то оно так, дорогой наш читатель, но… не совсем. Горюче-смазочные — это бензин, это моторные и трансмиссионные масла. Это керосин, ацетон, растворитель, это олифа, уайт-спирит и даже спирт!… Ну, теперь понял? Ты понял, в чем дело? То-то, брат.

Вот именно склад ГСМ держали ставропольцы. Закрывали его грудью, как святыню. Берегли, как знамя. Как мать младенца. Как зеницу ока. Как честь смолоду… э, да что там! Как секретарь райкома свой партбилет!

Не надо хихикать и ерничать. Нужно вдуматься. Оценить глубину и подлинный трагизм ситуевины. Накал страстей и высоту идеи: мое не тронь!… Шекспиру и не снилось. Куды ему, худому?

Именно на склад ГСМ направили работать Обнорского после скандала. Разумеется, простым работягой: плоское катай, круглое толкай. На складе он был чужак и на фиг никому не нужен. И хрен бы он когда туда попал, но так решил хозяин. Опера, поддерживающие ставропольцев, открещивались от кандидатуры Обнорского как могли: ну куда ему, хромому, бочки катать?

Но с хозяином не поспоришь. Направить в ГСМ! Точка. Обсуждению не подлежит. Надо сказать, что Иван Данилыч перевел Обнорского в ГСМ не без умысла. Знал хозяин, что воруют на складе, знал. Но вот за руку никого прихватить не удавалось. Все ревизии показывали: ни капли горюче-смазочных на сторону не уходит… Ну так я и внедрю им чужака. Воровать, конечно, все равно не прекратят, но… может, поменьше?

Так Обнорский оказался на складе. Катал бочки, таскал огромные бутыли, убирал масляные лужи. До отпуска материалов его, конечно, не допускали. Это — святое. Андрей только посмеивался в бороду… До беды оставалось несколько шагов.

…Кладовщик-ставрополец, сам изрядно напоминающий бочку, бывший начальник паспортного стола, жил очень хорошо. С виду и в общении он был прост, открыт, дружелюбен. Однако любого с говном сожрал бы, не задумываясь. За свое, за кровное. Звали кладовщика Юра. Юрий Тихонович. Усы у него были как у маршала Семена Буденного… А ты не завидуй!… Но добряк. Сожрет не задумываясь — до-о-бряк.

В помощниках у Буденного ходил бывший милицейский старшина — ставрополец Женя Довгань. Родственник знаменитому Довганю или нет, мы не знаем. Но — не исключено. Женя Довгань давно и страстно хотел занять место кладовщика. Вот только случай все никак не подворачивался… И вдруг появился Обнорский. Чужак. Враг-вражина.

Настал звездный час Довганя. Теперь, с появлением чужака, на него можно списать любую подлость, подставить Буденного и самому стать кладовщиком… Женя задумался. Женя думал-думал и — придумал. То, что он придумал, было глупо. И ЧУДОВИЩНО.

Буденный собрался на обед, склад оставил на Женю. На обед они ходили по очереди. Женя смотрел, как удаляется кладовщик, сквозь мутное маленькое окошко… Сердце у Довганя колотилось, приближался его звездный час. Когда толстый, как бочка, кладовщик скрылся за углом здания. Женя вышел на улицу, посмотрел на Обнорского, покуривающего на солнце, на скамеечке под пожарным щитом, и вернулся обратно в склад. Все у него было готово, все рассчитано.

Через две минуты он снова вышел на улицу. Мартовское солнце пригревало, хромой черт Обнорский щурился на него, как сытый кот. Ну-ну… погрейся напоследок. Бежала секундная стрелка на циферблате.

— Слышь, Андрюха, — сказал Довгань, — я по-быстрому сгоняю тут в одно место. Через три минуты вернусь, понял?

— Ага.

— Что — ага? Без меня никому ничего не отпускать, понял?

— Ага.

— Да сам не вздумай к спирту прикоснуться. Знаю я тебя.

Обнорский промолчал. Секундная стрелка бежала. Довганю было не по себе. Он быстро, но как-то неуверенно пошел прочь от склада. Часовой с вышки (склад ГСМ был почти у самой запретки) проводил его ленивым взглядом. Отойдя метров на десять, Довгань обернулся и крикнул:

— Да не сиди без дела… Подотри масло разлитое. Да не кури там, черт хромой. Знаю я тебя, куряга.

Весь этот монолог произносился для часового. Стрелка бежала, фитиль шипел… Довгань быстро пошел прочь. Обнорский посмотрел ему вслед, пожал плечами и затушил сигарету. Неторопливо пошел к складу… Ишь ты, к спирту не прикасайся. Даже если бы ты сам налил, пить я бы не стал. Знаем мы эти номера…

Андрей вошел в склад. После яркого солнечного света улицы показалось — темновато. Пахло маслами. Ну, где чертова лужа? Когда разлить успели? Полчаса назад не было никаких луж… (Довгань в сорока метрах от склада, укрывшись за углом цеха, посмотрел на часы. Секунд через тридцать, прикинул он). Андрей шел вдоль ряда бочек с веретенкой… Не видать никакой лужи. Вот чудило ставропольское.

Слева, где стояли бочки с бензином и ацетоном, что-то тихонько потрескивало… Андрей повернул голову. Желтый, чадящий огонек вдруг появился из-за края бочки с бензином. Обнорский окаменел. Кусок обычной бельевой веревки, пропитанной бензином, горел, негромко потрескивал, пускал черный чад… Движение пламени было вялым, как в замедленном кино. Обнорский смотрел на него остановившимся взглядом. Он все еще не верил в реальность происходящего.

Фитиль горел, приближался к горловине бочки. Кругом стояли такие же двухсотлитровые бочки с бензином, керосином, маслами. На стеллаже вдоль кирпичной стены выстроились двадцатилитровые бутылки с ацетоном, скипидаром… еще какой-то гадостью. Все это обладало способностью гореть или — будучи запертым в емкость — взрываться. Беги, Андрей, шепнул чей-то голос, через несколько секунд здесь будет огненный ад. Беги. Ты еще успеешь. БЕГИ!

…Когда Женя Довгань прилаживал фитиль, оба конца веревки — свисающий наружу и опущенный внутрь бочки — были равной длины. И, соответственно, равного веса. Прогоревший, превратившийся в пепел наружный кусок не весил больше почти ничего… Второй конец, мокрый и тяжелый, начал тянуть вниз, внутрь, ползти по верхней плоскости бочки. Сначала медленно, потом все быстрей. Быстрей. Еще быстрей!

Андрей увидел стремительный бросок огонька. Замедленное кино кончилось! Обнорский прыгнул… от маленькой желтой чадящей гадины его отделяло почти два метра. Он прыгнул, он оттолкнулся искалеченной ногой от бетонного пола. Он что-то выкрикнул. Злое, матерное, но не услышал сам себя. Так бросаются на амбразуру.

…Женя Довгань снова посмотрел на часы. Уже пора. Уже давно пора подняться в небо жаркому огненному смерчу вместе с крышей склада, железными ошметками бочек и поджаренным хромоногим мудаком. На него все и спишут… Довгань пощелкал ногтем по стеклу часов. Стрелки двигались. Он непонимающе поднес часы к уху: идут? Идут!… Да что ж это, бля, такое? УЖЕ ПОРА!

Довгань неуверенно, осторожно заглянул в склад. Обнорский сидел прямо на полу, прислонившись спиной к той самой бочке. В руке он держал кусок мокрой веревки с обгоревшим концом.

— Эй! Андрюха!

Обнорский поднял голову, непонимающе посмотрел на Довганя.

— Эй, ты че это? — спросил Женя. Ему было страшно. В мутное окно втекало солнце, падало на бородатое лицо питерского журналиста. — Ты че это расселся тут? Пьяный?

Обнорский медленно встал.

— Ничо, — сказал он. — Трамвай жду.

— Какой трамвай? Ты что, писака хренов? А?… Никак головой ударился?

— Ага, — сказал Обнорский и коротко, без замаха, выбросил кулак в живот Довганю. Женя сложился пополам. Журналист начал хлестать его куском мокрой бензиновой веревки. Жене было больно и страшно.

Андрей Обнорский перехватил фитиль возле самой горловины бочки. А если бы не перехватил? На складе хранилось около шести тонн горючих веществ. Да полторы тонны бензина в цистерне, вкопанной в землю рядом. Да около трех тонн солярки в другой цистерне. Говорить о последствиях взрыва можно долго. Но все предположительно… Опера, конечно, стали гнуть свою линию: взрыв, дескать, имел целью разрушить периметр зоны. Тем самым создаются условия для побега — массового побега! — заключенных.

Это, конечно, полный бред… Хоть ворота открой — ну какой дурак побежит? Куда? Зачем? Срок себе наматывать? Из обычной зоны, может быть, и ломанулись бы… а из ментовской — нет, поищите придурков в другом месте.

Женя Довгань пытался представить дело так, что это он пресек поджог. Вошел, застал Обнорского, поджигающего веревку. Сумел предотвратить. А поджигатель, гад, еще и сопротивлялся. Вот видишь — рубец на шее? Хлестал меня, сволочь бородатая, веревкой этой самой. Я давно к нему приглядываюсь… какой-то гад мутный. Да еще куряга. И пьяница.

Версия Довганя не выдерживала никакой критики: в кармане его рабочей спецовки обнаружили кусок точно такой же веревки. (Подбросил Обнорский, закричал Женя). В другом кармане некурящего Жени нашлись спички. Да и отлучался он перед взрывом непонятно куда и зачем.

Доказать, конечно, все равно ничего не удалось. Довганя просто стали прессовать по страшной силе: ШИЗО, ШИЗО, ПТК — крытая. Так он и сгинул где-то в тюрьме.

А Обнорского поставили кладовщиком склада ГСМ. Он пожал плечами и сказал:

— Сбылась мечта идиота.

Позже Сашка Зверев спросил:

— А выскочить-то ты успевал?

— В принципе, успевал. А что я, заяц мартовский, чтобы скакать?

— Ну и дурак ты, Андрюха, — покачал головой Зверев. — Вконец отмороженный. Я бы на твоем месте пулей оттуда летел — гори оно все синим пламенем! Тоже мне: пионер-герой. Спас колхозный курятник.

— Не, Саня, — серьезно ответил Обнорский, — ты не понял.

— Чего я не понял?

— Так склад же мог сгореть!

— Да и хрен-то с ним! Он тебе нужен?

— Нужен, — серьезно сказал Андрей. Зверев посмотрел на него сбоку с некоторым удивлением, покрутил головой.

— На кой? — спросил он с сомнением в голосе.

— Ну сам посуди: где же я буду токсикоманить, если весь ацетон сгорит? — сказал Обнорский и заржал жизнерадостно.

— Дурак ты, Андрюха.

— Ну на хрена он мне нужен, Сергей Иванович? — тоскливо спросил Зверев у заместителя начальника по воспитательной работе Кондратовского. — Чем я провинился? Что я вам худого сделал?

— Не ной, Саша, — сказал Кондратовский. — Бери. Воспитывай.

— Да он же… — Зверев махнул рукой.

— Ну что он же? Он же почти твой земляк… псковский. — Замнач посмотрел на завхоза с улыбкой. Возможно — сочувственной. Он-то отлично знал, какой подарок подкидывает Сашке. Зверев снова махнул рукой.

— Да не переживай ты, — добавил Кондратовский. — Ты же через месячишко на поселок уедешь. Месяц-то потерпи.

— Уедешь тут на поселок с этим гамбургером, — сказал Зверев. И ведь как в воду глядел. Чуть было не накрылся переход на поселок.

…В общем, Гамбургера перевели к Сашке в отряд… Одно прозвище чего стоит! Понятно, что нормальному человеку такого не дадут. А вот псковскому сержанту из вытрезвителя дали. Да он, вообще-то, и похож был на гамбургера: мордастый, щекастый, весь из подбородков… Гамбургер, одним словом… Завхоз одиннадцатого отряда, откуда псковского сержанта перекинули, встретил Зверева и радостно сказал:

— Ну я тебя, Саша, поздравляю… Повезло тебе. Рад, рад… поздравляю.

— А с чем это?

— Да как же… с Гамбургером! Сказал он эту фразу, и — заржал.

— Гад ты, Степа, — ответил Сашка. — Ты бы хоть бутылку поставил за такую подлянку.

— Саня, без вопросов. За Гамбургера три бутылки не жалко.

И верно — через день бутылку водки притащил.

А Гамбургер — он Гамбургер и есть. По трем отрядам уже прошелся, нигде не прижился. Везде стучал, закладывал и просто мутил воду, стравливал людей. Причем зачастую совершенно бескорыстно. Из любви делать пакости… Такой вот человек, и его уже никак не переделаешь. Не гадит — сам не свой ходит, мрачный, серьезный. Ну а сделал гадость — сердцу радость. Ох, немного человеку для счастья надо! Спорят мыслители, спорят: что есть счастье?… ан вот оно! И не нужно никаких сложных морально-этических категорий привлекать. Нагадил — душевное ликование, восторг, ощущение полноты жизни. Простое, так сказать, человеческое счастье. Высокий душевный порыв. Жаль только, что не всякому дано… ну уж это — извините.

А Гамбургер — он Гамбургер и есть. Хоть и предупредил его Зверев: будешь у меня воду мутить — зарою! — все равно… гамбургер! Ну не переделаешь. Сначала до Сашки дошли разговоры, что он, завхоз, занимается поборами в отряде. Он промолчал. Тем более все знали: не тот человек Зверев. А потом — еще случай. Зачастил к Сашке с угощением один зэк. То пришел со своим кофе и шоколадом: давай, мол, Александр Андреич, кофейку попьем… — Ну, давай.

А потом снова пришел, опять с шоколадом. Да еще и норовил оставить после себя целую плитку.

— А ну-ка, Толян, — сказал Зверев, — постой. Что-то ему в поведении Толяна не понравилось.

— Ну-ка, постой, — сказал Зверев. — Что случилось? Что это ты меня начал шоколадом подкармливать? А?

Заключенный помялся, помялся, но Зверев спрашивать умел. Школа за плечами была та еще. И рассказал Толян, что Гамбургер его по-товарищески предупредил: на тебя чего-то завхоз взъелся. Зуб точит, собирается в черную литейку перевести. А уж Зверев такой человек, что коли решил сожрать — сожрет! И к бабке не ходи.

Сашка рассвирепел и пошел прямиком к Гамбургеру. Наверно, этого делать не следовало. Но у всякого человека есть предел… Он ворвался в будку, где стоял на вахте слюнявый сволочишка, и спросил почти дружелюбно:

— Валера, ты знаешь, что я на поселок скоро ухожу?

— Конечно, Андреич, — ответил Гамбургер псковский. — Очень рад за тебя.

— Рад, значит? — еще более дружелюбно спросил Сашка. Внутри все кипело. Он понимал, что поступает неразумно, но…

— Очень рад, Андреич… Ты уж свое-то на зоне отбухал. Пора и послабление тебе получить.

— Пора, Валера, пора. Но я на поселок не попаду.

— Что так? — удивился Гамбургер. Искренне удивился, губами зашлепал, подбородками затряс. — Что так, Александр Андреич?

— А я, Валера, завтра в ШИЗО сяду. Суток на пятнадцать.

Гамбургер выпучил глаза.

— Да за что?

— А за то, хорь вонючий, что я сейчас разобью тебе морду. От всей души, с удовольствием. И с легким сердцем пойду в ШИЗО.

…Бежал толстый Гамбургер неожиданно быстро. Видимо, страх силы придавал. Он промчался мимо пары офицеров охраны. А через секунду мимо них пробежал Зверев. Офицеры удивленно переглянулись, что-то выкрикнули вслед. Что, Зверев не расслышал.

Гамбургер добежал до административного корпуса, сунул пятерню в блок кодового замка и безошибочно набрал нужную комбинацию. Видно, что ты часто здесь бываешь, подумал Зверев со злостью. Когда он сам влетел в помещение, Гамбургера уже нигде не было видно. Ряд закрытых дверей и пустой коридор… Проще всего было бы плюнуть и уйти. Вместо этого Зверев прошел по коридору, прислушиваясь к тому, что происходит за дверьми. А там ничего не происходило — персонал уже разошелся по домам. Тихо… пусто. И только за дверью кабинета зама начальника по безопасности и режиму звучали голоса. Один — спокойный, негромкий. Другой — возбужденный, захлебывающийся.

Безо всяких сомнений Зверев распахнул дверь.

— Вот он! — вскрикнул Гамбургер тонко. — Вот он!

— Зверев! — резко сказал зам по БР. — Спокойно, Зверев. Ты что, пьян? Совсем оборзел? В кабинете заместителя начальника драку устраиваешь?

— Я, Михаил Петрович, — начал Зверев, медленно приближаясь к Гамбургеру, но замнач прервал его:

— Отойди к двери. Стой там. Что случилось? Ты можешь мне объяснить?

Сашка немного пришел в себя. Ситуация, конечно, складывалась идиотская… Объяснил, как мог. Может быть, излишне эмоционально. Но зато успокоился немного, остыл. На Гамбургера не смотрел — противно.

— Ладно, — сказал зам, — иди, Саша. Завтра разберемся.

— Да что же вы его отпускаете? — пискнул Гамбургер. — Его в ШИЗО надо.

— Помолчи, Кривцов, — ответил зам. Зверев не спеша вышел на улицу, закурил. Злость проходила.

Придурка Гамбургера он не тронул. Побрезговал. Но настоял, чтобы его перевели из отряда. Последствий инцидент не имел. А уж когда переходил Зверев на поселок, зам по БР рассказал ему остальное. Гамбургер тогда убеждал его, что Зверев — беспредельщик и обязательно его, невинного и беззащитного Гамбургера, искалечит… О, этот Зверев такой! Его обязательно надо в ШИЗО. Вы войдите в положение, Михаил Петрович. Я ЗА ПРАВДУ СТРАДАЮ.

Михаил Петрович в положение вошел, ответил:

— Да как же ты, Гамбургер, не можешь понять простой вещи: чтобы посадить, нужно действие! За одно желание совершить нечто сажать в ШИЗО нельзя. А вот когда искалечит, тогда — не волнуйся! — посадим.

Кстати, о слепоте случая… Однажды теплым апрельским вечером, когда душа волнуется от весеннего куража и остро, почти неуловимо пахнет оттаявшей землей, а небо над тринадцатой зоной голубое, чистое и бесконечное… И почки на вербе набухают, как соски у кормящей матери… И звучит в воздухе шепот: идет зеленый прокурор…[26] Вот в один из таких вечеров несколько зэков отдыхали, сидя на ступеньках у входа в помещение отряда. Курили, смотрели на маленькую вербу — единственное деревце в локалке[27] 16-го отряда. Сидели, нежились, трепались… О чем? Ну сам подумай: о чем могут говорить несколько праздных мужиков весенним вечером? Когда кровь бурлит в жилах. Когда хочется любви… высокой Любви. Но и плотской тоже.

Ты все уже понял, наш проницательный читатель, Именно о плотской любви они и говорили. Обнорский загнул одну из своих хохм на эту тему. Таких рассказов у него было в запасе изрядное количество. Рассказывать он умел хорошо, слушали его всегда с удовольствием.

…Обнорский рассказал баечку, посмеялись. Зверев, улыбаясь, сказал:

— Тебе бы, Андрюха, все эти истории записывать нужно.

— Зачем? — спросил Андрей.

— Как зачем? Издать… издать отдельной книжкой. Видишь — люди слушают тебя с интересом. Значит, и читать будут с интересом.

— Может, когда-нибудь и соберусь, — ответил Обнорский, пряча улыбку в бороду. — Только не знаю, когда еще это будет… и будет ли вообще.

— А я вот разок видал книжку рукописную, — сказал один из зэков. — Старинную, с рисунками… почище всяких пентхаузов будет, ну!

Этот зэк тоже был из питерских. В прошлом — мент, потом — охранник у одного банкира. Голова, шея и плечи у этого двадцатипятилетнего мужика походили на усеченную пирамиду. Новые русские почему-то считали, что чем более гориллообразным выглядит охранник, тем круче… В этом отношении бывший мент Вова мог считаться почти эталоном.

— А что за пентхауз-то рукописный? — небрежно спросил Зверев.

— О! Крутизна. Шефу моему подарили… Он — ну! — такие штуки коллекционирует, ну, типа любитель.

— Дак ты сам-то видел? — опять спросил Зверев.

— Ну! Конкретно. Старинная вещь. И рисунки, бля, вручную сделаны. Там то барин горничную дерет, то барыня с лакеем хороводится… ну! А то баба бабу приставным х… мастрячит во все дыры… ну!

Гориллоподобный Вова жизнерадостно заржал. А Сашка Зверев вдруг побледнел, напрягся.

— С ятями альбом? — спросил он Вову.

— Чего? — не понял гориллообразный ну.

— В тексте есть слова с твердыми знаками на конце? — терпеливо объяснил завхоз.

— Ну!

— Болт гну, — резко сказал Сашка. — Книга в переплете?

— Ну… в этом… в переплете типа, ну.

— Какого цвета? Переплет какого цвета?

— Ну, такой… красный с коричневым. Старинный.

В теплом вечернем воздухе над тринадцатой зоной прошелестел ветерок. Негромко рассмеялась женщина с коралловыми губами. Вдоль позвоночника у Александра Зверева побежали мурашки. Он сидел с изменившемся лицом, смотрел на гориллообразного Вову и молчал. Слева на Зверева с тревогой смотрел Андрей Обнорский. Зябко куталась в апрельский вечер верба.

Андрей ощущал, что с Сашкой что-то происходит. Он хотел спросить: что, мол, Саня?… но не спросил.

Дотлевающая сигарета обожгла Звереву пальцы. Он выругался, бросил окурок под ноги и растоптал. Зэки посмотрели на него удивленно — такого завхоз и себе не позволял, и с других спрашивал строго.

Зверев встал. Длинная — в лучах садящегося солнца — тень завхоза пересекла дворик, упала на красноватую, как бордово-коричневый переплет рукописного порноальбома, вербу… было очень тихо.

— Пойдем-ка, Вовец, поговорим, — сказал завхоз и, не оглядываясь, вошел в дверь.

Садилось солнце, стоял теплый апрель девяносто шестого года.

— Ты уверен, что это тот самый альбом? — хмуро спросил Обнорский.

— Стопроцентной гарантии, конечно, нет… Но, судя по всему, он. Не так уж, их в конце-то концов, и много, — ответил Зверев. Андрей и Сашка сидели в комнате Зверева. В телевизоре кривлялся Ельцин, на рисованном лугу паслась корова. На лугу всегда было лето, порхали разноцветные бабочки.

— М-да, — сказал Обнорский. — И когда же банкиру презентовали этот альбомчик? А самое главное — кто?

— Самое главное по-прежнему остается в тумане. Даритель Вовцу, разумеется, не известен. Что, Медынцев будет горилле докладывать? Да нет, конечно. Вовец всего лишь один из телохранителей… Просто случилось так, что господин банкир похвастался: вот, мол, подарили редкую вещицу. Иначе бы наша горилла и вообще ничего об этом альбоме не знала. И на вопрос: когда? — тоже ответа нет. Не меньше чем полтора года назад, когда Вова еще был на воле… вот и вся информация, Андрюха.

— М-да, — снова сказал Обнорский. — Не густо… А господин Медынцев — это фигура. В прошлом один из секретарей обкома. Идеолог. Потом, конечно, очень быстро перековался из товарища в господина и возглавил «Инпромбанк».

— Серьезный банк? — спросил Зверев.

— Очень… В Питере, вероятно, самый серьезный. Да и в масштабах Российской Федерации тоже имеет вес. Прийти к банкиру просто так и взять за пищик: а кто это, господин Медынцев, презентовал вам уникальный порноальбом? Не получится. Это фигура крупного калибра. Он может лично Черномырдину позвонить… а может и президенту. Уж Собчаку-то запросто.

Обнорский встал со стула, прошелся взад-вперед по комнатушке Зверева мимо окна с лугом, коровами, цветами и бабочками. Потом остановился напротив Зверева:

— Послушай, Саша, — сказал он, — уж коли ты рассказал мне правду — всю правду — о своей истории, то давай-ка пойдем до конца.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Зверев.

— Давай-ка вместе бомбить наши с тобой истории. У тебя есть вопросы, требующие ответов. И у меня тоже есть вопросы на воле.

— Как ты себе это представляешь? Обнорский сел напротив Зверева, закурил.

— Если откровенно, — сказал он, — то пока не очень представляю. Но… лиха беда начало! Ты опер, я тоже кое-что умею… (Зверев усмехнулся) ну, по крайней мере, с методами сбора и анализа информации я знаком. Так что не стоит иронизировать, Саша… Кой-чего могем.

— Ну, извини, — сказал Зверев, — не обижайся.

— Ладно, проехали… А вдвоем, Саня, мы кое-что сможем. Я в этом убежден.

— Подожди, Андрюха, — перебил его Зверев. — Подожди. Я тебе за твое предложение, конечно, благодарен. Но… пойми пожалуйста: это мое и только мое дело. Свои проблемы я буду решать сам.

— О, как круто! — сказал Обнорский с иронией. — Почти как в голливудском боевичке: волк-одиночка на тропе войны… Что ты один из зоны сделаешь? А? Какую-такую разработку можно провести, находясь здесь? Одному?

— А вдвоем можно? Вдвоем, находясь здесь, можно провести разработку?

— Находясь здесь — нельзя, — сказал Андрей.

— Ну так о чем базар? Что трем-то? Обнорский затушил сигарету, встал, заходил, прихрамывая, по апартаментам завхоза. Над цветущим лугом порхали бабочки. Зверев скучно смотрел на челночные движения журналиста, дымил сигаретой.

— Не хотел говорить раньше времени, — сказал Андрей. — Чтоб не сглазить. Но теперь скажу.

Он остановился, внимательно посмотрел на Сашку.

— Теперь скажу…

— Ну, телись уж… теперь скажу, теперь не скажу. Чего хотел-то?

— Я, наверно, скоро освобожусь, Саша, — произнес Андрей и выдохнул. Так облегченно выдыхает воздух человек, сделавший какой-то очень важный шаг или принявший непростое решение. Сказал — и выдохнул облегченно.

— Та-ак, — протянул Зверев. — Очень интересно. Не соизволишь ли объяснить?

— Соизволю. Я, милостивый государь, соизволю. Помнишь, неделю назад меня вызвали в оперчасть? Ну, под вечер, внезапно… помнишь?

— Конечно, помню, — сказал Сашка. — Помню, какой ты вздернутый вернулся.

— Да, вздернутый. Я, кстати, тебе благодарен за то, что ты с расспросами ко мне не полез… Правду я бы все равно не сказал, а врать противно. Но теперь есть смысл рассказать. Итак, неделю назад меня вдруг вызвали в оперчасть… Иду, прикидываю про себя, что бы это значило, но ничего путного в голову не идет.

— Неудивительно, — буркнул Зверев. — Такая уж голова. Пригодна только для ношения бороды и импортных зубов. Хоть совсем сними — не велика потеря.

— Э-э, Саша, не скажи… нужна головенка-то. Я ею ем… Ну так вот: прихожу, и ведут меня прямиком в кабинет кума. А в кабинете, под портретом вождя мирового пролетариата товарища Ульянова-Ленина, сидит кум и пьет чай с лимоном из шикарного подстаканника. И еще сидит один человечек, но лица его мне не видать — в углу сидит, на диванчике, в тени. Только подстаканник поблескивает, и нога в начищенном саламандере в освещенное пространство вылезла… покачивается нога.

— Да не тяни ты кота за хвост, — с раздражением в голосе сказал Зверев. — При чем здесь нога в саламандре? Дело говори, журналист.

Обнорский смущенно кашлянул и продолжил свой рассказ уже более сжато, хотя эмоции явно переполняли его… Он вошел, получил приглашение присесть и даже услышал:

— Чайку, Андрей Викторович?

— С удовольствием, Валерий Василич, с удовольствием…

Кум смастрячил чаю — янтарно-темного, ароматного, с лимоном. Человек в темном углу пристально рассматривал Обнорского, поблескивали линзы очков, сквозь аромат чая доносился легкий запах дорогой парфюмерии. Андрея очень интересовал этот человек… он понимал, что странный вечерний вызов к куму связан с этим человеком… кто же он? Он явно не из зоны. Он с воли, принадлежит к определенному кругу общества.

— Ну, как настроение, Андрей Викторович? — спросил кум нейтрально-благожелательно. Вообще кум вел себя с ним необычно, как с равным.

— Спасибо… все хорошо.

— Ага… чудненько, чудненько. А Зверев не зажимает? Он мужик строгий.

— Да нет. А в чем, собственно, проблема? Кум помолчал, разглядывая Обнорского, затем посмотрел в угол… блеснули стекла — человек в тени качнул головой.

— Да нет никакой проблемы, Андрей Викторович… Вот, посетитель к вам… Из столицы. Хочет с вами пообщаться. А я вас, пожалуй, оставлю…

Кум снова посмотрел в угол, спросил:

— Полчаса вам будет достаточно?

— Да, — ответил темный человек из тени, — вполне.

Обнорский замер. Он узнал этот голос. Прошло почти пять лет с тех пор, как он последний раз слышал его, но узнал мгновенно, сразу… Андрей замер, в нем вспыхнуло острое чувство опасности. Появление здесь, в нижнетагильской красной зоне, этого человека могло означать все что угодно… Когда-то, в девяносто первом году, в Триполи, этот человек тоже появился внезапно. Тогда он спас жизнь военного переводчика Обнорского. А с чем он появился сейчас?

Кум вышел, плотно закрыл дверь.

— Здравствуй, Андрей, — сказал полковник, поднимаясь с дивана в углу.

— Здравствуйте, Роман Константинович, — произнес Обнорский.

— Значит, узнал… — полковник вышел из тени, легкой походкой приблизился. Андрею показалось, что он совсем не изменился… только седины добавилось.

— Конечно, узнал. Да вы и не изменились, товарищ полковник.

— Я теперь штатский человек, Андрей… А ты изменился, заматерел.

Полковник подошел, протянул руку. Рукопожатие его было крепким.

— Ну, что же мы стоим? Давай присядем, Андрей Викторыч.

Они опустились на стулья.

— Удивлен, Андрей? — спросил полковник.

— Нет, — ответил Обнорский. — Я бы нисколько не удивился, даже если бы встретил вас на совете вождей племени тумба-юмба, Роман Константинович или в свите госсекретаря США.

— Это почему же? — засмеялся полковник.

— Потому что вы, полковник Сектрис, оч-чень загадочный мужчина.

— Это все в прошлом, Андрей, — ответил, улыбаясь, полковник. — Я, кстати, уже давно не Сектрис… ну да ладно. Давай-ка перейдем к делу. Догадываешься, что привело меня сюда?

Андрей пожал плечами.

— Да, — сказал полковник, — конечно… Ситуация, прямо скажем, нестандартная.

Он достал сигареты, предложил Андрею… Закурили. После паузы гость произнес:

— В общем, так… Хватит тебе в зоне-то париться. Несерьезно все это.

— Да уж… очень несерьезно, — с иронией сказал Андрей. — Прямо-таки детские забавы какие-то: захотел развлечься — сел в тюрьму.

— Ладно, не цепляйся к словам, — махнул рукой полковник. — Я прибыл сюда, чтобы организовать один-единственный телефонный звонок. С тобой хочет поговорить одна дама.

У Обнорского вмиг перехватило дыхание, он посмотрел на Сектриса ошеломленно.

— Да, Андрюша, да… Тебя хочет услышать Екатерина Дмитриевна.

Андрею казалось, что он спит. Или бредит. Или сошел с ума.

Роман Константинович испытующе посмотрел на побледневшего Обнорского, извлек из внутреннего кармана изящную коробочку сотового.

— С тобой все в порядке? — спросил он. Андрей кивнул и сглотнул комок в горле. Ленин в шикарной рамке глядел на зэка Обнорского с легким прищуром… Нет, это полковник Сектрис глядел на заложника Обнорского с легким прищуром. Андрей кивнул. Бешено колотилось сердце.

— Где Катя сейчас? — спросил он.

— В Торонто.

— Она… вы понимаете, что…

— Если вы интересуетесь: в безопасности ли Екатерина Дмитриевна, — перебил Андрея полковник, — то я вам отвечу: да, она в полной безопасности. Более того, Екатерину Дмитриевну охраняют мои лучшие сотрудники.

— Понятно, — кивнул Андрей, — Охраняют, значит?

— Да, Андрей, охраняют. Именно так. Ну, ты готов говорить? Екатерина Дмитриевна ждет твоего звонка.

НЕТ… Я НЕ ГОТОВ! ГОСПОДИ, Я СОВЕРШЕННО НЕ ГОТОВ!

— Диктуйте номер, — сказал Обнорский и взял в руки Nokia. Пальцы слегка дрожали. Роман Константинович подал ему листок бумаги с рядом цифр. Андрей уверенно набрал длинный четырнадцатизначный номер. Телефон мелодично мурлыкал. Электронные сигналы срывались с куцего хвоста антенны и уносились вверх, в черный воздух над уральской зоной УЩ 349/13. Они прошили плотный слой облачности, пронеслись над Сибирью и Китаем. На высоте семнадцать тысяч километров, над штормящим Тихим океаном сигналы Nokia-5110 были приняты одним из сорока восьми спутников системы GlobalStar. Процессор спутника переадресовал их дальше… Нервные движения пальца правой руки осужденного Андрея Обнорского, превращенные умной техникой в электрические импульсы, отдавались в космосе. Они обрушивались на залитый солнцем зеленый массив Канады… в кухне неуютной квартиры сидела одинокая женщина с зелеными тоскующими глазами. На столе перед ней лежал мобильный Ericsson GH 688… Фарфоровая пепельница была наполнена окурками. Женщина сидела и не отрываясь смотрела на телефон. Всего этого Обнорский не знал и знать не мог.

«Эриксон» запиликал, и Катя вздрогнула. Этого звонка она ждала уже неделю. Теперь он прозвучал, но у нее не было сил поднять трубку. Телефон пиликал, солнечный свет пробивался в щель между плотно задернутыми шторами, Рахиль Даллет смотрела на него с суеверным ужасом. Она сама поставила полковнику Семенову условие: операцию по передаче денег начнем только после телефонного разговора с Андреем.

— Возьмите трубку, Екатерина Дмитриевна, — негромко, но требовательно сказал капитан Кравцов. Он сидел напротив Кати. Она быстро вскинула на Валентина взгляд. Кравцов улыбнулся и повторил:

— Возьмите трубку, Екатерина Дмитриевна. Это звонок из Нижнего Тагила.

…Всего этого Андрей Обнорский не знал и знать не мог.

— Алло, — сказала Катя негромко. — Алло…

— Здравствуй, Катя, это я.

— Андрей, — сказала она и вдруг заплакала. Растерянный женский плач поднялся над североамериканским континентом, взмыл в залитый солнечным светом космос и прозвучал в электронных потрохах спутника системы GlobalStar. Одновременно через процессор спутника шли сотни телефонных и графических сообщений на английском, французском, японском, китайском, корейском языках. Электронному чуду стоимостью в несколько десятков миллионов долларов было все равно, какую информацию передавать. Он летел над Землей со скоростью три километра в секунду, под ним бушевал Тихий океан. Спутник GlobalStar равнодушно передал женский плач… В кабинете начальника оперчасти УЩ 349/13 осужденный Обнорский стиснул импортные шведские зубы.

Со стены на него смотрел вождь мирового пролетариата Ленин. Еще на него смотрел бывший сотрудник секретного отдела ЦК КПСС полковник Роман Семенов… В Санкт-Петербурге плач гражданки Израиля Рахиль Даллет слушал банкир Николай Наумов. Банкир улыбался и гладил левой рукой шерсть на затылке кавказской овчарки по кличке Фэри. Собака смотрела на Николая Ивановича преданными глазами.

В Нижнем Тагиле шел дождь. Капли барабанили по крышам, стеклам и заборам локалок. Весенний дождь смывал пыль, увлажнял готовую зазеленеть землю. В шорохе дождя звучал шепот: идет зеленый прокурор. В шорохе дождя обрушивались на зону женский плач, растерянность, одиночество.

— Ну что ты, Катя, — говорил Обнорский. — Что же ты плачешь?

— Я не буду… я больше не буду… Я сейчас соберусь, Андрюшенька, — отвечала она, продолжая всхлипывать.

— Как ты живешь, Катюша? — спросил Обнорский и удивился глупости и банальности своего вопроса. Ему казалось, что ситуация предполагает нечто более значительное, но это самое нечто не приходило в голову.

— Хорошо, — сказала Катя. — У меня все хорошо. А ты? Как ты?

— Я тоже нормально… Катя, тебя берут за горло? Ты одна сейчас? Ты можешь говорить свободно?

— Я не одна, Андрюша. Но я могу говорить свободно, — ответила Катя. Она уже несколько успокоилась. — А за горло меня взять нельзя — ты же меня знаешь.

Катин голос звучал в трубке очень четко, так, как будто она находилась в соседней комнате. Обнорский все еще не мог поверить в реальность происходящего.

— Роман Константиныч объяснил тебе ситуацию? — спросила Катя.

— Ситуацию? Какую ситуацию?

— О Господи! Ты еще спрашиваешь, сочинитель… Значит, не объяснил. Чем вы там занимаетесь?

— Мы чай пьем… с лимоном. Катя засмеялась. Катя засмеялась нервным неприятным смехом.

— Чай, — сказала она. — Чай с лимоном. А пряники? Пряников у вас нет?

— Нет, — сказал Обнорский, — пряников у нас нет.

— Обнорский, — сказала она, — ты пьян или ты дурак?

— Я трезвый… Но дурак. И… я люблю тебя. Катя.

— Фак ю, Обнорский… лучше бы ты был пьян. Ладно, передай трубку Роману Константиновичу, горе ты мое… сочинитель.

Андрей протянул трубку полковнику. Семенов взял телефон, сказал:

— Добрый вечер, Екатерина Дмитриевна… Ага, ну, тогда добрый день… Да просто не успел, сейчас скажу… да… Да… Спасибо, всего доброго. Трубочку Андрею передать?… Хорошо, понял. До свиданья.

Полковник выключил телефон. Обнорский посмотрел на него удивленно. Семенов махнул рукой и весело сказал:

— Да ладно, Андрей Викторович, скоро наговоритесь… Недели через две-три, по крайности через месяц, вы будете уже в Торонто.

— Каким образом? — спросил Андрей.

— В Питере задержан Сергей Березов. Он дал признательные показания: пистолет в вашу квартиру принес он. В известность вас не поставил. Вы невиновны, Андрей Викторович. В самое ближайшее время вы выйдете на свободу.

Забухала кровь в висках. Андрей прикрыл глаза.

— Я должен был сразу вам сказать… но как-то не получилось.

— Вот, значит, как… А вы-то, Роман Константинович, какое имеете к этому отношение? Я ничего не понимаю.

— Это долго объяснять, Андрей. Не суть важно. Главное, что нам удалось добиться твоего освобождения.

— Нам — это кому же? — спросил Андрей.

— Екатерине Дмитриевне, Никите Кудасову, мне, в конце концов. Так что сидеть тебе осталось совсем недолго…

— А Наумов? — спросил Обнорский. — Что-то вы, Роман Константинович, фамилию Наумова не упомянули.

Ответить Семенов не успел. Дверь распахнулась, вошел кум. Он внимательно посмотрел на Обнорского, на Семенова, на телефон в руке полковника.

— Ну, — сказал кум, — пообщались?

— Да, Валерий Василич, вполне.

— Чудненько, чудненько… Еще чайку?

— Спасибо, — ответил Семенов, — рад бы, да время поджимает. У меня к вам, Валерий Василич, другая просьба.

— Слушаю вас, Роман Константиныч.

— Вы бы нас с Андреем Викторовичем сфотографировали… на память.

— Так а чем?…

— Фотоаппарат есть, — сказал полковник. Он подошел к дивану, щелкнул замками дипломата и извлек шикарный «Кэнон».

…Щелкнул затвор, вспышка осветила бледное напряженное лицо Обнорского и улыбающееся лицо Семенова. Через пятьдесят часов фотография ляжет на стол в кухне Катиной квартиры в Торонто.

Все это, избегая подробностей, Обнорский и рассказал Звереву. Сашка ошеломленно покрутил головой.

— Вот уж действительно — роман, — сказал он.

— С недописанным эпилогом, — сказал Андрей.

— Му-у-у, — промычала корова на цветущем лугу.

— Ну, Андрей Викторович, поздравляю, — кум протянул руку.

— Спасибо, — механически ответил Обнорский.

Постановление об освобождении лежало на полированной столешнице. Самое главное слово в нем было: немедленно. Президиум городского суда Санкт-Петербурга предписывал освободить гр. Обнорского А.В. НЕМЕДЛЕННО.

— Весьма за вас рад, — сказал кум. — Я ведь давно уже служу и — поверьте на слово — такие вещи не часто случаются… С сей минуты вы свободны и можете покинуть зону прямо сейчас.

— Да, — сказал Обнорский.

— Но справочку об освобождении мы вам оформим только завтра. Сегодня уж поздно, весь аппарат разбежался.

— Да, — сказал Обнорский.

Кум рассмеялся и произнес весело:

— Вы, я вижу, еще не пришли в себя. Хотите выпить?

— Очень хочу, — ответил Андрей и тоже улыбнулся. Он улыбнулся впервые с того момента, как перешагнул порог кабинета.

— Вот и чудненько. — Кум встал и прошел к сейфу. Вытащил из него бутылку армянского коньяку, лимон и шоколад.

— Да, кстати, есть и виски, но я по старинке коньячок предпочитаю. Хотите виски?

— Мне все равно, — пожал плечами Андрей. НЕМЕДЛЕННО было напечатано на бланке президиума горсуда. Кум ловко нарезал лимон ножом в форме самурайского меча.

— Красивый меч, — сказал Обнорский.

— Нравится? — спросил кум. — Дарю. Пусть будет на память.

— Спасибо, — ошеломленно произнес Андрей. Валерий Василич обтер клинок меча салфеткой, вложил в ножны и протянул Обнорскому.

— Ну, Андрей Викторович, — сказал, поднимая стопку, кум, — поздравляю. По старой зоновской присказке: конец срока неизбежен.

Лагерный кум и вчерашний зэк выпили, синхронно взяли по дольке лимона. На полированной столешнице лежали постановление президиума горсуда и самурайский меч.

— Вы ведь журналист, Андрей Викторович? — сказал кум.

— Журналист, — ответил Андрей. — А что?

— Надеюсь, писать о нашей Красной Утке худого не будете?

— Неправды писать не буду. Это я вам обещаю, Валерий Василич.

— Вот и чудненько. А то, знаете ли, уже были инциденты!

— А что такое? — спросил Андрей. — Расскажите.

— Если хотите — расскажу, — отозвался кум. — История любопытная.

— Конечно, хочу, Валерий Василич.

— Да, вот теперь я вижу, что вы журналист, — засмеялся кум. — Нормальный человек, получивший в руки такую бумагу (он кивнул на постановление об освобождении), бегом побежал бы из моего кабинета… а вы хотите историю услышать.

— Чего уж бегом-то бежать? Успею теперь… вы рассказывайте, Валерий Василич.

— М-да, — сказал подполковник. — История давняя, но памятная… А дело было так. К нам прислали перековываться Юру Чурбанова. Слышали, наверно?

— Да, кое-что слышал от ребят. Но вы-то, вероятно, можете рассказать и больше, и подробней.

— Ну, это еще вопрос… многие знают гораздо больше меня — лично общались, жили бок о бок, чай вместе пили.

Обнорский улыбнулся — кум явно скромничал: именно к нему стекается вся информация конфиденциального характера. Ее, как мед пчелы, собирают и несут в улей кума оперативники и многочисленная агентура. Именно начальник оперчасти — самый информированный о жизни и настроениях спецконтингента человек… Обнорский улыбнулся, и Валерий Васильевич понял, о чем подумал журналист. Он улыбнулся в ответ и сказал:

— Ну, конечно, и я иногда кой-чего краем уха слышу. Так вот, прислали к нам Юру Чурбанова. Фигура! Нас, конечно, титулами и чинами не удивишь — генералы сиживали, зампред Совета Министров Молдавии, прокуроры областей и краев… Да что там — члены ЦК компартии Узбекистана! Однако и на этом фоне Юрий Михайлович Чурбанов выглядел весьма солидно: первый заместитель министра внутренних дел, депутат Верховного Совета РСФСР, кандидат в члены ЦК КПСС… Генерал-полковник, зять Генсека… Согласись — немало? (Обнорский кивнул.) В андроповские времена зятька, конечно, подвинули вниз и стал он всего лишь замом командующего внутренними войсками… Вообще надо заметить, что при Юрии Владимировиче Андропове у нас работенки добавилось. В ту пору МВД возглавил бывший председатель КГБ Федорчук. И у него была своя теория: все менты — взяточники… К нам в зону ментов забивали целыми райотделами. Ужас, что творилось.

Юра Чурбанов попал к нам в девяностом году со сроком двенадцать лет. Коррупционер! Взяточник! Ух, страшно — тюбетейку ему узбеки подарили, халат золотого шитья да кофейный сервиз за сто рублей… В общем, попал под раздачу генерал-полковник. Тогда модно было на горбачевской волне разоблачать коррупционеров-бюрократов из эпохи застоя.

Я лично с Чурбановым беседовал. Иван Данилыч — обязательно, он, как ты знаешь, с каждым вновь прибывшим встречается. (Андрей снова кивнул, он тоже прошел процедуру собеседования с хозяином.) Но и наши ветераны захотели с Юрием Михалычем познакомиться… Пригласили генерал-полковника посидеть, чайку попить. Там, кстати, забавный один момент был. Сидел у нас один лейтенант, который Чурбанова запомнил со времени курсантской молодости. В училище, где из нашего курсанта выковывали будущего офицера, наведался с инспекцией товарищ Чурбанов… Шум, гам, переполох! Большой аврал с доведением училища до чистоты операционной. Вот тогда-то нашему курсанту и достался подзатыльник от прапорщика за неровно повешенное полотенце вафельное. На всю жизнь запомнил! И вдруг жизненные пути Чурбанова и нашего лейтенанта-бээсника вновь пересекаются… но уже на зоне, где лейтенант лет восемь отбухал, в огромном авторитете, а Чурбанов только прибыл. «Хочу», — говорит лейтенант, — «с генерал-полковником пообщаться… потолковать за курсантскую молодость и тот подзатыльник…» Такая ситуация. Ну, ветераны Юрий Михалыча пригласили. Все чин-чинарем. Уважаемые на зоне люди, чай, печенье, беседа. Но… повел себя осужденный Чурбанов не особо корректно. Увидел он чай и брякнул, не подумавши:

— Чаек у вас жидковат… Я такой не уважаю. — А ты вообще-то кто такой? — спросили у него… Я, мол, генерал-полковник. Э, нет… ты БС. Мусор, пыль лагерная, понял? И — все! — на авторитете лагерном можно ставить крест! Потому что повел себя глупо, заносчиво, по-барски.

— И какие последствия имел этот инцидент для Чурбанова? — поинтересовался Обнорский.

— Какие же последствия? — пожал плечами подполковник. — Показал себя дураком, сразу обозначил свое место в лагерной иерархии… Никто его прессовать, конечно, не стал. Кому это нужно? Но и руку ему никто не подавал. Сам понимаешь.

— А кем он у вас работал, Валерий Василич?

— О, — сказал кум, закуривая, — генерал-полковник много должностей сменил. На тяжелую работу его не поставишь, человек-то уже в летах, за полтинник перевалило. Он был и кладовщиком, но не ужился в коллективе. Был и помощником мастера, и даже паял креманки.

— Креманки?

— Да, вазочки для мороженого. Две стальные полусферы, спаянные выпуклыми частями… пятьсот штук норма. Вот это у него хорошо получалось. Видно, как раз пайка креманок и оказалась уровнем первого заместителя министра, генерал-полковника. Но сам-то эпизод, о котором я хотел рассказать, произошел позже, когда Чурбанов отсидел у нас уже месяцев шесть или восемь… точнее не скажу — времени уже много прошло, подзапамятовал. Можем поднять документы, но, думаю, не принципиально… Итак, к нашему кремлевскому зятю частенько шастали корреспонденты. У нас же гласность и демократизация! «Огонек» и «Литературка»… сенсации и разоблачения… Вот приехали однажды к Чурбанову итальянские журналисты. Ну, приехали и приехали, мы уже и внимания не обращаем, привыкли. А спустя какое-то время эти макаронники опубликовали большую статью о нашей тринадцатой, о чем, разумеется, мы знать не можем — далековато Италия от Урала… У нас так говорят: наш Тагил как город Сочи, солнце греет, но не очень. Далековато и от Сочи, и от Рима. Но тут итальянскую статью перепечатала одна из наших всесоюзных газет, которую называть сейчас не хочу — меня от нее до сих пор тошнит, такую они нам свинью подложили.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Обнорский заинтересованно.

— Может, еще коньячку, Андрей Викторович?

— С удовольствием, — ответил Андрей. Кум налил коньяку… чокнулись без всяких тостов. Выпили, закусили лимоном.

— А дело в том, — продолжил кум, — что статья называлась «Зона петухов». И написана была со слов нашего драгоценного Юрия Михалыча Чурбанова. Глупая, скандальная, клеветническая. В ней наша тринадцатая представлена была страной дураков, стукачей и пидорюг. И — самое страшное — полста экземпляров этой газетенки попали в зону. Конечно — беда! Бомба! Провокация… Через час о статье говорила вся зона. Но мы-то с Иван Данилычем НИ-ЧЕ-ГО НЕ ЗНАЕМ! Мы на совещании в Свердловске, и никто не додумался нам позвонить.

А зона забурлила. Смена отказалась входить в производственный сектор. Это еще не бунт, даже не забастовка, но вспыхнуть может в любой момент. Вы понимаете последствия?

— Пожалуй, да, — ответил Обнорский.

— Навряд ли вы понимаете, Андрей Викторович… Может быть, и я не понимаю до конца. (Кум махнул рукой. Видно было, что он даже сейчас, по прошествии стольких лет, взволнован…) Может, и я не все понимаю. Да… зона бурлит. Раздаются выкрики уже: где Чурбанов? Где этот урод? А Чурбанова срочно поместили в ШИЗО. Не с репрессивной целью, как вы понимаете, а дабы спрятать… хоть за это спасибо.

— Считаете, с ним могли расправиться?

— Если вы имеете в виду — убить, то, разумеется, нет. Кому это нужно? Но какие-то эксцессы были вполне вероятны… Однако ж организаторы этой провокации сами растерялись…

— Провокации? — спросил Обнорский с удивлением.

— Андрей! Неужели вы всерьез считаете, что газеты попали в зону по недосмотру? Вся печатная продукция, поступающая в места лишения свободы, подлежит цензуре. И цензоры вполне квалифицированно отсекают материалы, провоцирующие осужденных… Случайность здесь исключена.

— А цель?

— Цель-то? Свалить Жарова. Кое-кому он здорово мешал. Потому и не сообщали Ивану Данилычу о ситуации, пока один из моих оперов втихаря не вышел в город и уж из города связался со мной… Мы с Данилычем мчались как чумовые… вовремя успели. Еще немного — и пришлось бы вводить в зону войска. А это — такое ЧП, что не дай-то Бог! Даже если один-единственный человек объявляет голодовку — мы обязаны срочно докладывать Москве. …А зона шумит. Как всегда и везде, нашлись крикуны, которым хочется бузы. Прозвучали крики: бей стекла! Круши! Громи! Ветераны, конечно, пытаются людей образумить: вы что? Введут войска, дадут понюхать черемухи, отоварят дубинками и правых, и виноватых, без разбору… Но обстановка все равно продолжает накаляться. Вот в такой-то момент мы и приехали. Данилыч обратился к людям… А его, ты знаешь, слушают. Успокоил. Пообещал: Чурбанов в зоне не останется, будет этапирован в Свердловский СИЗО. Журналистов в зону больше никогда не пустят.

Кум замолчал. Лоб прорезали глубокие складки. Видимо, он снова пережил напряжение того критического момента, когда несколько сот озлобленных мужиков, подогреваемых крикунами, были в двух шагах от взрыва. История тюрем вообще, и российских в частности, знает немало бунтов. Последствия некоторых были ужасны… А ведь очень часто начиналось с событий мелких, ничтожных по сути своей. Но оборачивалось все большой кровью. Трагедией. Кошмаром.

— Что же дальше, Валерий Василич? — спросил Андрей. В нем жил инстинкт журналиста, привычка и потребность добывать информацию. Обнорский сам удивлялся некоторой абсурдности ситуации: ему только что объявили о свободе… Ему сказали: ты свободен!… а он с ходу берет интервью — вместо того чтобы бежать бегом из зоны, орать песни, смеяться, ходить на руках.

— Дальше-то? Генерал-полковника Чурбанова перевели в СИЗО, где он и прокантовался до девяносто третьего года, пока Ельцин его не помиловал… Работал — истопником… Вот и все, пожалуй… вот и все.

Обнорский понимал, что многого кум ему не рассказал. Что-то скрыл, что-то подретушировал… Да и рассказывал-то, видно, не просто так, а с известным умыслом, как бы предупреждая: писать о зоне необходимо с умом, с чувством ответственности. Неосторожное слово, произнесенное на воле, может вызвать раздражение. А на зоне — взрыв. Кум улыбнулся, сказал:

— Да ладно… что теперь вам эти лагерные истории? Поди, захотите все это забыть поскорее?

— Нет, Валерий Василич, не захочу. Это моя жизнь и забывать ее я не хочу, да и не имею прав…

— Слава Богу, коли так. Я тоже считаю, что человек не имеет права забывать. — Кум побарабанил пальцами по столешнице. — Ну так что, Андрей Викторович, хотите нас покинуть прямо сейчас? Я могу вас запросто устроить в гостиницу без всяких документов… Бесплатно. У меня есть такая возможность. Переночуете на воле, а утром все оформим.

— Спасибо, — ответил журналист, — но я бы хотел с друзьями попрощаться. А уж завтра…

— Ну, воля ваша.

Слегка нетрезвого (да еще и вооруженного самурайским мечом) Обнорского кум лично сопроводил в отряд. Стоял очень теплый майский вечер, тринадцатая зона готовилась к отбою. На вахте Обнорского встретил Зверев. Он якобы курил и трепался с вахтером, но на самом деле ждал Андрея. Вахтер с интересом уставился на кума, который попрощался с Обнорским за руку. С интересом втянул носом воздух, когда журналист подошел к Звереву. Хотел что-то сказать, но не сказал ничего.

— Ну? — спросил Сашка.

— Вот, — выдохнул Андрей густой коньячный запах и протянул Сашке постановление. Зверев быстро прочитал, посмотрел на Обнорского блестящими глазами. Потом прочитал еще раз и обнял Андрея за плечи.

— С кумом, значит, пьешь, собака? — шепнул он в ухо. — А с завхозом слабо нажраться по такому случаю?

— Не слабо, — шепнул в ответ журналист, вооруженный справкой и самурайским мечом. Зверев и Обнорский направились в отряд. Вахтер проводил их подозрительным взглядом, почесал в затылке.

— Не слабо, Саша, — шепнул Обнорский. — Нажремся в три звезды!

Пили они очень мало — символически — по глотку. Больше разговаривали.

— Вот так, Саня, — сказал Обнорский, — уже через два-три дня я смогу начать проверку того, при каких обстоятельствах господин Медынцев получил в подарок тот порноальбомчик. И главное — от кого?

— Из Торонто будешь проверку проводить? — спросил Зверев.

— Какое на хрен Торонто? Очнись, Саня… Я еду в Питер, домой.

— Ты уверен? — сказал Сашка, поигрывая самурайским мечом.

— Да, — ответил Андрей твердо, — уверен.

— А я нет.

— Почему же?

— А потому что дамочка вложила за тебя свои миллионы… Фактически она тебя купила. И теперь захочет получить свою собственность на блюдечке с голубой каемочкой, да еще и перевязанной лентой с бантиком. С доставкой на дом, в город-герой Торонто.

— Брось, Саша… Катя купила не меня, а свободу для меня. И она совсем не тот человек, чтобы выставлять какие-то требования. Ты же ее не знаешь.

Зверев плеснул в кружки немного водки, показал глазами: давай.

— Давай, — кивнул Обнорский. — За что?

— А все за то же: конец срока неизбежен, как социалистическая революция трудящихся.

Обнорский усмехнулся: час назад тот же тост произнес подполковник Петров. Только про революцию он ничего не сказал… выпили.

— Так что, Саша, скоро я буду дома… День-другой отдохну — и за работу. Давай-ка обсудим наши первоочередные шаги.

— Давай обсудим, — согласился Зверев. — Хотя я думаю, что твои друзья на воле ждут тебя с большим нетерпением и уже начинают готовить твой отъезд в Забугорию… к израильско-шведско-канадской тетушке, которая выкупает русских журналистов и сидит на мешке с баксами.

— Шестьдесят миллионов в один мешок не сложишь…

— Это точно, не сложишь…

— Ладно, опер, не пыли. Давай-ка лучше поговорим о деле.

— Давай, инвестигейтор, — сказал Зверев, отодвинул в сторону водку и закуску, положил на стол лист бумаги. — Смотри и запоминай.

Около полутора часов бывший опер Александр Зверев инструктировал журналиста Андрея Обнорского. Работалось им легко: Зверев толково излагал, а Обнорский быстро схватывал, вычленяя суть. На свободе, в Питере, ему предстояло заняться тем, что на официальном языке называется оперативно-розыскной деятельностью. Добавим: незаконной. После того как предполагаемые детали (только предполагаемые, наверняка в таких случаях сказать ничего нельзя) были обговорены, Обнорский выучил наизусть два контактных телефона… В случае необходимости он мог бы обратиться за помощью по этим номерам.

…На следующий день он покинул зону. Зверев проводил его до той черты, до которой допускают зэка. В уральском небе сверкало солнце. Лучи падали на металлические лабиринты Красной Утки, нагревали их. Щелкнул электропривод замка… Обнорский последний раз обернулся. Он посмотрел на Зверева темными напряженными глазами. Сашка подмигнул… Удачи тебе, журналист!… И тебе удачи, опер! Держись.

Обнорский вошел в помещение вахты. Снова щелкнул замок. Он уходил на волю.

Зверев оставался сидеть. До конца срока оставалось больше года.

…Всадники остановили своих коней. — Ваш роман прочитали, — заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, — и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен.

Да, читатель, наш роман не окончен… мы не прощаемся.

Конец второй книги

22.06.2000 Санкт-Петербург

1

Особист — особо опасный рецидивист.

2

Крот — вор-карманник, работающий в метро (сленг).

3

Резидент — в данном случае — кадровый сотрудник ГУВД. Как правило, пенсионер, как правило — из оперативного состава. Основная функция: обеспечение контакта с агентом в той ситуации, когда это не может сделать опер. Например: агент сидит в пивной с уголовниками. Разумеется, в этой ситуации оперу в контакт не войти. А резидент (какой-либо пожилой дедок с лицом выпивохи) сможет это сделать запросто.

4

На описываемый период законодательство не регламентировало нормы обращения с газовым оружием.

5

ФПУ — финансово-плановое управление.

6

ШТ — шифротелеграмма.

7

ГИЦ — главный информационный центр.

8

Статья 117 УК — изнасилование.

9

Не хочется авторам употреблять это затертое словцо из блатного жаргона! Видит Бог, не хочется… Но никуда от него не деться. Видимо, дикое это слово что-то все-таки отражает. Так что — извиняюсь.

10

БЭХ (милицейский жаргон) — сотрудник ОБХСС.

11

Один из таких борцов недавно помер. Столпом был, можно сказать, отцом русской демократии. Авторы не желают присоединяться к ораве лицемеров и не снимают в показной скорби шляпу. Трудно забыть, сколько обманутых, обобранных стариков умерло в Питере во время правления Демократа. И сколько не родилось детей. О мертвых или ничего, или — правду.

12

Кивала — народный заседатель (жарг.).

13

Кумар — состояние наркотического голодания (жарг.).

14

Ст. 93 — хищение (независимо от способа) государственного имущества в особо крупных размерах. Предусматривала наказание вплоть до высшей меры.

15

Литерное мероприятие N 2 — прослушивание телефонных переговоров. В описываемый период МВД не имело ни технических возможностей, ни права осуществлять прослушку. В случае острой необходимости эту работу осуществлял КГБ СССР по заказу МВД. Бумажной волокиты (запросы, резолюции, визы и печати) было очень много, а результат гарантирован не был.

16

Один — два — привет — красиво (финск.).

17

Ольга Ивановна — ментовский жаргон. От первых букв названия «Особая инспекция по личному составу». Занималась проверкой фактов взяточничества или преступлений в милицейской среде. Популярностью не пользовалась, иногда именовалась — гестапо.

18

Ст. 38 УК — статья, которая содержит перечень условий, служащих основанием для смягчения наказания; например, активное сотрудничество со следствием.

19

Шнырь — заключенный из хозобслуги.

20

Кормушка — открывающееся окошко.

21

ДПНСИ — дежурный помощник начальника следственного изолятора.

22

История, читатель, звучит неправдоподобно. Но нам рассказал ее очень авторитетный человек, который в тот момент сам находился в Крестах.

23

Белый Лебедь — неофициальное название СИЗО в Красноярске.

24

УДО — условно-досрочное освобождение.

25

Заместитель Министра внутренних дел СССР Чурбанов, например, был по блату пристроен в свердловской зоне… истопником в котельной. Об этом мы еше расскажем.

26

Зеленый прокурор — весна, период наиболее частых побегов.

27

Локалка — часть зоны, обнесенная забором.