Национальный бестселлер - Русские вопреки Путину

Вернемся, однако, к классике, когда «идиотами» называли именно не участвовавших общественной жизни. «Идиотам» (они же «подлый люд», «негодные людишки») противопоставлялись «благородные мужи» – то есть воины, ораторы, правители. В древних демократиях «благородными» считались вообще все свободные – а тем, кто недостаточно убедительно демонстрировал свое «благородство», приходилось искать объяснения своему «идиотизму». Отчасти извиняющими (но все-таки не до конца) обстоятельствами считалась разного рода немощи – бедность, старость, физические дефекты, а также некоторые особого рода «служения» (например, жреческое) или специфические убеждения (в тех обществах, где наличие убеждений ценилось)[14].

В деспотиях же идиотизм, хотя и не уважался, но был желателен – по крайней мере с точки зрения правителей и их клик: «идиотизм» как позиция воспринимался ими как проявление лояльности. Идиоты не вмешиваются в сферу интересов деспота – и тем уже хороши. Деспот не верит в бескорыстное усердие подданных. Собственно, «деспотия и тирания» могут быть отделены как от демократии, так и от справедливой и популярной монархии именно по этому признаку: отождествлению идиотизма с лояльностью.

Основной парадокс современных обществ (в том числе – и современного российского общества[15]) состоит в том, что, ни в коей мере не будучи деспотиями[16], они, тем не менее, поощряют и поддерживают идиотизм, более того – делают идиота (в качестве «частного» – как «ни-к-чему-не-причастного» лица) образцом социально-приемлемого поведения. Поэтому, кстати сказать, имело бы смысл именовать подобные общества не «демократиями», а идиотиями.

Мне могут возразить, что для современных обществ как раз характерна «социальная озабоченность» и «социальная активность» граждан, которые только и делают, что вмешиваются в общественную жизнь с какими-нибудь «инициативами доброй воли» – скажем, участвуют в движении против абортов, борются с дискриминацией цветных, занимаются благотворительностью – да и, в конце концов, просто ходят на выборы. Я, со своей стороны, просто обращу внимание читателя на то «оскорбительно ясное» (как сказал бы Ницше) обстоятельство, что все эти занятия являются – по своему экзистенциальному статусу – не чем иным, как развлечениями, пусть даже и дорогостоящими. То, что сами развлекающиеся относятся к своим развлечениям серьезно, говорит лишь о том, что они вообще очень серьезно относятся к своим развлечениям, что свойственно идиотам. Тем не менее правило «потехе час» всегда неуклонно соблюдается: чтобы убедиться в том, что это именно развлечения (пусть даже очень захватывающие), а не что-то иное, достаточно сравнить отношение граждан развитых идиотии к своим «общественным нагрузкам» – и к по-настоящему серьезным вещам: деньгам и карьере. Можно сказать, что пресловутое «гражданское общество» является всего лишь своеобразным (и далеко не самым важным) сектором шоу-бизнеса – или, если угодно, просцениумом «общества спектакля».

Впрочем, у «гражданского общества» есть еще одно применение – разрушительное: как показал пример Польши 80-х, Сербии 90-х, а сейчас – Украины, структуры такого типа чрезвычайно удобно использовать для подрыва так называемых «тоталитарных режимов». Интересно отметить при этом, что непосредственной целью большинства участников такого рода движений является либо чистое желание развлечься (пусть даже и чем-то рискуя), либо ненависть к властям как к главной помехе для развлечений. О том свидетельствует и все более отчетливо проявляющаяся «карнавальная» природа соответствующих политических акций[17].

Противоположностью идиотии в современном мире является идеократия – то есть политический строй, по сути своей деспотический, но при помощи тех или иных средств имитирующий участие всего населения страны в неких гражданских делах, а также наличие в массах соответствующих добродетелей. Классической идеократией был СССР, где массы, надежно отделенные от власти, постоянно побуждались (лаской и таской) к имитации «всенародного сплочения», «добровольного участия», и так далее. Это вызывало соответствующую реакцию. Не случайно самой ненавистной чертой советской жизни оказались именно «субботники и партсобрания» (даже «очереди и дефицит» раздражали не так сильно). Впрочем, в некоторых типах идеократий (например, в современном арабском мире) симулятивная мобилизация масс может быть куда более внушительной. Ныне покойный талибский режим или нынешний иракский блестяще симулировали «всеобщее воодушевление».

Как показала практика, идеократии – будучи тоже «обществами спектакля», точнее говоря, «массовки» – неустойчивы, так как их репертуар ограничен. Прекратив «казаться», они порождают классические деспотии (к чему уже почти пришел Китай) либо воинствующие идиотии, где идиотия сама становится «мобилизующей» (точнее, антимобилизующей) идеологией. Это случилось, в частности, с постсоветской Россией, где идиотизм принял формы прямо-таки буйные: обычная идиотическая отчужденность от власти, насилия и публичности обрела вид настоящей ненависти ко всему вышеперечисленному. Российский идиот свято убежден, что начальство состоит из мерзавцев, армия и силы порядка нужны только для притеснения «нормальных людей», а по телевизору «все врут». Это, разумеется, не мешает ему тотально зависеть от властей, подчиняться силе и смотреть телевизор.

Конечно, «идиотизм» как личная позиция иной раз бывает оправдан. Например, в некоторых случаях он может быть проявлением ответственного самоограничения: неумный и некомпетентный человек, добровольно воздерживающийся от участия в делах, которые для него не по уму, ведет себя правильно – и даже, можно сказать, единственно возможным для него способом споспешествует гражданской жизни – а именно тем, что он ей не мешает[18]. Есть еще всякие социально-экономические причины для идиотического поведения, разбирать которые было бы долго. Следует, однако, помнить, что, помимо политики и экономики, есть еще и психология. Древние, например, считали, что «идиотизм» есть, прежде всего, проявление определенных качеств души идиота, которые они определяли как низость.

Противопоставление «высокого, благородного» и «низкого, подлого» является одной из основ традиционного понимания общественной жизни. При этом все попытки элиминировать эти понятия, сведя их, скажем, к «аристократической надменности» благородных и «приниженности» подлых, работают только в тех случаях, когда сами эти понятия уже теряют свое значение – например, когда само понятие «благородства» приватизируется правящим классом – или, наоборот, становится трофеем побеждающих низов. Поскольку же таких переходов из рук в руки было слишком много, мы в дальнейшем постараемся не пользоваться словами, на которых остались слишком жирные следы чужих пальцев. Будем лучше говорить о «достойном человеке» и «низком человеке»[19].

Прежде всего: «достоинство» и «низость» не сводятся к несколько обрыдшим «добру» и «злу». «Достойный» человек не обязательно «добрый». Чаще он совсем не «добр». Соответственно, «низкий» – не обязательно «злой». Более того, он и не бывает по-настоящему «злым», хотя зла может принести много. Принести – но не совершить: это разные вещи.

Если говорить совсем коротко, «большие» люди отличаются от «маленьких» своим отношением к друзьям и врагам, а точнее – к «своим» и «чужим».

Будем называть «своими» (или «нашими») всех тех, кто относится к нам хорошо, причем это отношение достаточно устойчиво. «Свой», как поется в детской песенке, «в беде не бросит, лишнего не спросит», поможет, утешит, простит, и так далее. Напротив, «чужой» относится к нам в лучшем случае равнодушно, а в худшем – враждебно. То есть от «чужих» можно ожидать «самого скверного».

Так вот. Существуют две стратегии поведения по отношению к «своим» и «чужим». Достойный человек прежде всего делает добро своим, а не чужим. Также он помогает друзьям и наказывает врагов. Низкий же поступает ровно наоборот: отвратительно относится к «своим», но заискивает перед «чужими», а перед врагами лебезит и унижается, и даже любит их.

При этом низких людей, как показывает практика, значительно больше, чем достойных.

На первый взгляд это может показаться странным: понятно ведь, что поведение низкого человека выглядит некрасиво, да и недальновидно. Тем не менее, оно вполне объяснимо. Дело в том, что низость предполагает крайне суженный временной горизонт. Для «мелкого человечка» важно только то, что происходит сейчас, – ну и, может быть, произойдет в самое ближайшее время. Все, что выходит за эти рамки, он не то чтобы не помнит или не предвидит – для него это просто незначимо. «Это будет завтра», а «завтра» – это что-то несуществующее. При подобном видении мира низость оказывается вполне рациональной стратегией. «Свои» на то и свои, что будут поддерживать и помогать «своему», и даже терпеть какие-то неудобства – по крайней мере, в известных пределах. Получается, что в каждый конкретный момент времени, локально, «свои» могут рассматриваться как дойная корова – или как шея, на которую можно сесть. «Свои» для низкого человека – всего лишь бесплатный источник ресурсов и услуг. Если же окружение низкого человека по какой-то причине отказывается играть эту роль, он возмущается и негодует, причем абсолютно искренне: с его точки зрения, «свои» не выполняют свои обязанности перед ним (при этом ни о каких своих обязанностях он, разумеется, и не думает).

«Чужие» же на то и чужие, что они не обязаны относиться к низкому человеку хорошо – и он это понимает. Соответственно, он старается быть с ними поосторожнее, чтобы они не cделали ему ничего плохого. Что касается явных врагов, то, опять же, наилучшая локальная стратегия по отношению к ним обычно состоит в уступках, унижениях, услужливости: в каждый конкретный момент бывает легче чем-нибудь откупиться, чем идти на риск открытого конфликта, в котором нужно не только тратить ресурсы и усилия, но и рисковать. То, что потом придется платить вдвое, чтобы удовлетворить возросшие аппетиты врага, низкий человек не принимает во внимание: ведь это будет «завтра», «потом» – а значит, сейчас это не важно. «Потом» все как-нибудь «образуется само собой».

Может показаться, что при таком подходе к жизни у низких людей не может быть никаких «своих». Отчасти это так: среда «подлых людишек» всегда сильно атомизирована. Однако, как правило, какие-никакие «свои» есть даже у самого низкого человека. Правда, они обычно сами являются низкими людьми, и поэтому терпят подобное обращение с собой. К тому же обиды низкими людьми быстро забываются. Низкий человек кое-как перебивается, постоянно вытирая ноги о других, по-мелкому обкрадывая, вымогая и пользуясь чужой минутной слабостью – чтобы потом самому быть использованным в качестве половой тряпки. Этот своеобразный взаимообмен, однако, не скрепляет общество низких, а лишь разобщает его. В результате, в случае столкновения с серьезным врагом, мелкие человечишки оказываются не способны ни на какое организованное сопротивление. Напротив, все думают только об одном – как бы подольстится к врагу, скормив ему с потрохами кого угодно, только бы не себя.

Особенно интересным свойством низкого человека является его любовь к врагам. Низкий человек не просто откупается от тех, кто ему вредит, но еще и восхищается этими «сильными людьми», и – при малейшей возможности – пытается стать для них «своим», хотя бы на время. Более того: враги вызывают у него не только страх, но и уважение – известная поговорка «боится, значит – уважает» здесь полностью применима. Уважение обычно переходит в восхищение, особенно же если враг вдруг по какой-то причине проявляет милосердие к низкому человеку – то есть бьет не сильно. Пожалуй, это единственная ситуация, в которой низкий человек способен на что-то вроде благодарности.

Низкий человек очень ценит свою жизнь, более того – считает ее высшей ценностью. Разумеется, воспринимает он ее – как и все остальное – локально, как жизнь «здесь и сейчас». Низкий человек не только «продаст за копейку», но и предаст (все и вся) при первом же приступе страха – а напугать его очень легко[20]. Однако же он не способен и не желает совершать никаких усилий для того, чтобы продлить свою жизнь или сделать ее более полноценной в будущем. Он даже не может поддерживать свое физическое состояние на должном уровне: минутное удовольствие от лишней кружки пива или от случайного секса с незнакомым партнером обычно полностью подавляет мысли о возможных последствиях[21]. Можно сказать, что низкие люди живут так, как будто их действия не имеют никакого значения (или очень быстро его теряют – «мало ли что я вчера говорил»), зато жить они будут вечно («завтра будет то же, что и вчера», а смерть всегда находится где-то за гранью восприятия).

Нетрудно догадаться, что низкому человеку ни в коей мере не свойственны никакие «гражданские добродетели». Как правило, низкий человек потребительски относится к государству, в котором живет, – поскольку оно свое. Он никогда не будет ничего делать для него, если его к этому не принуждать силой. Он аполитичен – что, впрочем, не мешает ему интересоваться политикой. Но воспринимает он ее только как забавную возню, тему для досужей болтовни. Разумеется, низкий человек всегда пацифист, а то и пораженец: война – это дело начальства, которое (по его глубочайшему убеждению) затевает «всякие разборки» исключительно для того, чтобы сделать плохо лично ему, «простому человеку». Если же ему все-таки приходится брать в руки оружие, то из него получается плохой солдат, но отличный палач и каратель.

Тем не менее, низкие люди по-своему удобны в качестве «населения». Трусливые и неблагодарные, они зато терпеливы, легко переносят плохое обращение, а главное – не путаются под ногами у «специалистов по управлению» и беспредельно манипулируемы. Их не нужно даже обманывать: по-настоящему серьезными вопросами они в принципе не интересуются, а мнения по текущему положению вещей можно вкладывать им в голову, даже не заботясь о выстраивании какой бы то ни было непротиворечивой картины. Идиот не помнит, что ему говорили вчера, а завтра забудет то, что ему скажут сегодня. При этом скрывать ничего не надо. Оруэлл напрасно заставлял сотрудников «Министерства Правды» заниматься сложными подчистками истории, а своего героя – прятать обрывок газеты с крамольной фотографией. Обычный идиот, посмотрев на самый разоблачающий документ, сказал бы «ну и че?» – после чего повернулся к «телескрину», в надежде увидеть куда более захватывающую тайну – обнаженную молочную железу.

Достойные люди, в свою очередь, способны на реальную солидарность, охотно делают добро «своим» и всегда стараются отплатить добром за добро, а злом за зло. Второе даже важнее, так как предполагает еще и готовность к риску и потерям. Способность и желание мстить врагам – необходимый (хотя и недостаточный) признак достоинства[22].

Связано это с тем, что временной горизонт достойного человека шире: он думает об отдаленных последствиях своих действий (в том числе и о тех, которые наступят уже после его смерти). Как правило, «люди длинной воли» способны строить далеко идущие планы и достигать отдаленных целей. Далеко не всегда эти цели бывают хорошими – как с точки зрения «низких людей», так и с любой другой. Тем не менее, одно моральное правило достойный человек обычно соблюдает: он должен быть полезен для своих и опасен для врагов. Разумеется, подобные люди могут предать «свое» и плениться «чужим». Однако даже сознательное предательство – это осознанный и продуманный поступок, далеко отстоящий от той «ежеминутной измены», которая является для низких людей нормальным образом жизни. Достойные люди живут так, как если бы им предстояло умереть завтра, а их делам – пережить века.

Современные идиотии, населенные низкими людишками, могли бы поставить в тупик политика древности. Он уверенно сказал бы, что такого рода общество может управляться только насилием. Демократическая идиотия должна капитулировать перед первой же бандой головорезов-отморозков.

Примерно теми же соображениями вдохновлялись все те, кто – в разное время – надеялся на скорый закат западной демократии. К началу XX века всем сколько-нибудь здравомыслящим людям представлялось, что демократия себя изжила. Вопрос был только в том, что именно придет ей на смену – какой-нибудь вариант социализма (как то думало большинство «прогрессивно мыслящих интеллектуалов») или же откат в архаику (как надеялись их противники). Тем не менее, к началу XXI века «либеральная демократия» (реальная, или хотя бы признаваемая как ценность на государственном уровне) победила в мировом масштабе.

Отчасти это было связано с подавляющим техническим превосходством западных стран. Фактически, серьезная угроза Западу извне, со стороны каких-нибудь «диких кочевых племен», была ликвидирована еще в XIX веке, а для купирования внутренних угроз хватало полицейской рутины. Удачный итог двух мировых войн, когда две величайшие недемократические державы дважды перегрызли друг другу глотки, закрепил успех. Тем не менее нельзя не заметить, что события типа тех, которые произошли в Париже в 1968 году, – по традиционным меркам, малозначительные беспорядки, ликвидируемые несколькими выстрелами в толпу, – оказались серьезным испытанием для общества. Причем проблему составляли не сами бунтовщики (их было мало, и ничего опасного они не могли сделать при всем желании), а массовое восхищение, которое охватило идиотизирующие массы. Вместо того чтобы «по-охотнорядски» встать на защиту родных буржуазных ценностей, европейские буржуа аплодировали тому, что казалось им красивым спектаклем, причем все симпатии были на стороне «восставших студентов».

В этом смысле, если на Западе что и изменилось после 11 сентября, так это одно: уровень отторжения идиотических масс от власти. Грубо говоря, в Америке (и, в некоторой степени, на Западе в целом) массы вновь полюбили свое правительство. Эта любовь, однако, имеет истерический и компенсаторный характер: уровень отчуждения масс от власти не изменился. То, что мы видим, – скорее иллюзия «национального единения», чем оно само.

Общество спектакля изобразило свое «преодоление» – что, однако же, является продолжением того же спектакля: show must goon.

Впрочем, эта иллюзия была, по всей видимости, полезна – поскольку позволила в короткий срок ликвидировать ряд важных демократических институтов и создать ряд других, более напоминающих идеократические.

Скорее всего, западным ответом на террористическую угрозу будет «ужесточение режима», его трансформация в скрытый, но вполне работоспособный деспотизм – возможно, «технологичный», использующий все то же техническое превосходство, на этот раз с целью разработки новых способов контроля и управления всем и вся. Более того, возможно, что это самый эффективный ответ из всех возможных. Проблема состоит в том, можем ли нечто подобное позволить себе мы.

Как уже было сказано, Россия девяностых представляла собой химически чистый тип идиотии, где отторжение масс населения от всего того, что когда-то называлось res publica, достигло чудовищных, монструозных масштабов. Через какое-то время выяснилось, что с подобным обществом можно делать все, что угодно, имея сотню заряженных автоматов, три ящика взрывчатки и готовность убивать, не глядя: Буденновск продемонстрировал это со всей очевидностью.

Сейчас многие, комментируя те события, любят вспоминать поведение Черномырдина и ему подобных. Но не следует недооценивать того обстоятельства, что в то время и в той ситуации никакое иное поведение было невозможно: настроение подавляющего большинства населения были таковы, что другого решения проблемы просто не существовало. «Ельцинская» власть не вызывала ничего, кроме отвращения – а потому сознание того, что из-за каких-то там ихних раскладов погибнут «настоящие живые люди», было невыносимым. Чеченцев же отчаянно боялись – а следовательно, уважали. Всеобщее мнение было таково, что с этими серьезными людьми лучше не связываться, а сразу отдавать им все, чего они хотят, в том числе «независимость» («на кой черт нам сдалась ихняя земля?») и «контрибуцию» («пусть-ка богатеи заплатят)[23]. Что касается какой-то там «национальной гордости», то в ту пору никто даже и не вспоминал, что это такое.

Судя по всему, организаторы теракта в «Норд-Осте» исходили из того, что в России ничего не изменилось: имея автомат, гранаты и делая страшное лицо, можно управлять этой страной.

Следует отдавать себе отчет в том, что неуспех теракта не решил проблему, а только обозначил ее. Наш выбор небогат. Мы можем пойти по пути Запада, то есть начать строить систему коллективной безопасности, сравнимую с той, которую воздвигает у себя Америка. Однако не надо забывать, что Россия сейчас – малоуправляемая и очень плохо контролируемая страна. Повышение же управляемости и особенно возможностей контроля над территорией страны «в осмысленных пределах» требует ресурсов, на несколько порядков превосходящих все, имеющиеся в распоряжении. «Нечего и начинать»: государство тотальной безопасности нам не грозит, по крайней мере, в течение жизни нынешнего поколения. Нет надежды даже на то, что «Запад нам поможет»: похоже, массовая безопасность будет становиться эксклюзивной ценностью, которой с другими не делятся. Другим вариантом – рискованным и страшным, но технически более реальным – могло бы быть преодоление идиотизма. Разумеется, массы всегда состояли из низких людей. Однако весь вопрос в том, насколько им эту низость разрешено проявлять и культивировать.

Речь не идет о возвращении ко временам идеократии, когда обывателей заставляют изображать энтузиазм, порыв, горение и самоотвержение, – даже там, где они неуместны. Речь идет о формировании общества, более близкого к классическим демократиям, где за идиотами не признается никаких преимущественных прав. Никем не признается – в том числе и самими идиотами, которые знают, что «в случае чего» с ними будут считаться в последнюю очередь.

Самой разумной реакцией правительства на террористическую угрозу было бы следующее. Необходимо внятно и доказательно объяснить населению страны, что дальше будет только хуже. Это следует повторять почаще – пугая «возможными терактами», «несостоявшимися», «готовящимися». Особое внимание уделять объяснению того факта, что предохраниться от терроризма нельзя. Что никакие Ван-Дамм и Брюс Уиллис не спасут и не помогут. Что спасение заложников – это чудо, которое никому гарантировано быть не может. Что никакие требования террористов выполняться не будут. И так далее.

Через некоторое время массовая психология скорректируется. И возможность погибнуть в результате взрыва небоскреба или под руинами кинотеатра будет рассматриваться как очередная неприятная реалия жизни – примерно как автокатастрофа. Это не значит, что небоскребы и кинотеатры опустеют. Люди все равно будут продолжать «жить как раньше» – просто список нормальных причин смерти пополнится еще одним «допустимым вариантом».

Разумеется, подобная реакция остается «идиотической» по сути. Однако в этом пункте может начаться и преодоление идиотизма – по крайней мере, в головах некоторых людей. Останавливаться на этом было бы неуместно – однако вспомним, что личное достоинство начинается с презрения к смерти.

Замечу только, что без этого ни о каком «духовном возрождении России» говорить невозможно. Во всяком случае, «духовность», «соборность», и прочие изрядно надоевшие словесные побрякушки к этой теме отношения не имеют.

Здравомыслящий

Где-то, дай бог памяти, году так в восемьдесят восьмом – когда «ускорение» было уже того, а «перестройка» и сестра ее «гласность» еще того-этого – я сидел на кухне у одного старого товарища, попивал дрянное вино и трепался о политике.

В ту пору «русские разговоры» были особенно жаркими, потому как их подогревал «Огонек», исполнявший в те свинцовые годы обязанности «Искры». Товарищ мой был преданнейшим читателем этого издания и горячим поклонником проводившихся в нем идей, сводившихся к тому, что совок – дерьмо, коммунисты – суки, а Солженицын – великий писатель. Я же позволял себе во всем этом сомневаться, что не способствовало взаимопониманию.

И в конце концов товарищу удалось-таки меня уесть.

– Знаешь, почему мы правы? – торжественно возгласил он, исчерпав прочие аргументы.

– Почему же? – ехидно спросил я, не чуя подвоха.

– А вот почему. Представь себе, выйдут на демонстрацию коммуняки – и мы. И вот коммуняки несут свои эти, как их, плакаты со знаменами. Про «больше социализма», про «защитим завоевания», и прочую ихнюю нюйню. А знаешь, с чем мы можем выйти?

Я предложил несколько версий.

– Ну да, – согласился он, – можно и с этим… Но вообще-то будет достаточно одного транспаранта. С одной-единственной надписью: «Дважды два – четыре». И все! И все поймут, кто мы такие и чего хотим. Потому что на нашей стороне арифметика, здравый смысл и законы природы. А на ихней – чучело в Мавзолее, вот! – и он посмотрел на меня, как солдат на вошь.

В том же году вышел сборник «Иного не дано».

Любая война начинается с риторики (не обязательно воинственной), продолжается риторическими же средствами и кончается тоже риторикой. Только мир может обойтись без разговоров: отнюдь не случайно в Аристофановой комедии богиня мира молчит. С другой стороны, известная поговорка о пушках и музах имеет второй смысл: музы молчат, когда разговаривают пушки, но пушки-то именно что разговаривают, и довольно громко. Впрочем, музы могут воевать не хуже, а то и лучше крупповских изделий, воспетых Эрном. Причем не надо думать, что «информационная война» – это какое-то новшество: напротив, это первичная, исходная форма войны. Обмен «мессиджами» (начиная от перебранки и кончая «нашептыванием на ухо») обычно предшествует разборкам на кулачках, а то и заменяет эти самые кулачки.

С тех же самых допотопных времен были известны и все основные точки, поворотные пункты любой кампании. Одним из важнейших является захват и удержание стратегической высоты, точнее – территории, именуемой здравым смыслом.

Присвоение себе права говорить от имени «здравого смысла» означает коренной перелом в ходе боевых действий. Если лозунги и утверждения одной из сторон начали ассоциироваться в глазах масс с «очевидностью», а вторая сторона вынуждена «что-то доказывать» – это почти победа. Потому что тот, на кого возложены неудобоносимые бремена «доказательства», рано или поздно под ними сгибается.

Ибо доказательство – тонкая, а значит и хрупкая вещь. А на стороне противника – бронетанковой мощи «дважды два четыре».

Интересно, однако, выяснить, что представляет из себя «здравый смысл» (он же «common sense») как мировоззрение.

Прежде всего, нетрудно заметить, что «здравый смысл» заявляет о себе как о естественном, дорефлексивном взгляде на мир. Здравым смыслом обладают «от природы» – все остальное является, с точки зрения здравого смысла, либо «надстройками», либо заморочками. Но в принципе, здравым смыслом обладают все. А если точнее, «все» и есть те, кто им обладает. То есть: «масса», «пипл», «простые люди» определяются именно через него – в качестве носителей «здравого смысла»[24].

В общем-то, если мы хотим быть последовательными, то мы должны на этом шаге признать common sense субъектом, «душой», а «массу», «пипл» и все такое прочее – его телами, формами его проявления. Но это увело бы нас слишком далеко в сторону, поэтому просто учтем на будущее, что мы считаем эти вещи неразделимыми, определяющимися друг через друга.

Примечания

1

Из этих издержек стоит упомянуть хотя бы разрушение Центральной России, колыбели русского народа. Часть территории была просто физически уничтожена (например, затоплена: «пошла под электричество»), часть просто разорена. Деструкции подверглась и социальная структура: все, что делалось на территории России, было несовместимо с нормами русской жизни. Наконец, на символическом уровне, центральный район был унижен так, как не посмели бы унижать ни одну «союзную республику»: достаточно вспомнить то, что практически официальным названием сердца России стало слово «Нечерноземье». Это было логичным следствием политики «пригибания» русских, «мягкого русоцида», проводимой союзным руководством со времен Хрущева (который весьма проницательно обозначил это как «возвращение к ленинским нормам). Сейчас Центральная Россия представляет собой огромный пустырь. Все старейшие русские города, кроме Москвы, являются «черными дырами», зонами антиразвития.

2

Интересно, что именно эта сторона дела сейчас вспоминается с трудом. Отчасти это объясняется тем, что в современном «дискурсе» советский период освещается крайне искаженно. Например, практически во всех художественных или документальных текстах, написанных сейчас о семидесятых, начисто отсутствует образ обычного партийца – не начальника и не тайного диссидента, а рядового обладателя партбилета. Между тем мировоззрение именно этого слоя людей и было определяющим, «задающим тон эпохи».

Если сравнивать «большевизм» времен тридцатых (и его последний всплеск в шестидесятые) с этим новым мировоззрением, то разница будет состоять вот в чем.