- Вора поймали, - слышались голоса.
      - Он овцу украл у Еремы. Беи его!
      Уже замелькали в воздухе кулаки, кое-кто выдернул колья из плетня, чтобы под шумок ахнуть своего недруга уже братья Бастриковы изорвали не одну рубаху на ком попало, как вдруг сильный властный голос охладил всех:
      - Стой! Всех покалечу!
      Толпа развалилась, и ко мне подошел, пряча пистолет в карман, Никанор Поднавознов. Он поднял меня, вытер шапкой кровь с моего лица и, страшно вращая черными глазами, спросил людей:
      - За что обижаете сироту?
      Все молчали, недоуменно пожимая плечами, только бабка Кузиха сказала сквозь слезы:
      - Где теперь стекло-то купишь? А он разбил.
      - Ври больше, ведьма одноглазая. Андрей был у меня, твоего окна не трогал. Не такой он парень.
      - Не таких родителей сын, чтобы баловаться, - подхватил Крпкунок. Поблазнилось тебе, бабка, ты и других в трех ввергнула.
      Все начали расходиться. Мы с мамой ушли домой.
      В горнице она схватила меня за плечи и, глядя в глаза мои, спросила:
      - Ты разбил?
      - Нет.
      - Господи, пропадем мы без отца.
      Проснулся я утром. По камышовой крыше умиротворенно шумел тихий дождь, у порога под навесом стояли мокрые петух и куры. На улице ревела вернувшаяся с раннего выгона скотина. С надворья пришел в зипуне и в лаптях дедушка, охая, потирая поясницу. Седые волосы его, торчавшие из-под фуражки, были мокры.
      - Иди, внук, погреемся, - сказал дедушка.
      Мы легли с ним на печи, скоро влезли к нам бабушка и Тимка.
      - Где теперь Ваня-сыпок! Мокнет, кормилец, з окопах, или косточки его белые полощет дождем, - сказала бабушка.
      В сенях постучались, и в избу вошел сгорбленный человек с палкой и сумочкой. Он перекрестился на образа и глухим голосом сказал:
      - Люди добрые, пустите ночевать странника?
      - Чего же, кормилец, оставайся, - ласково ответила бабушка.
      Странник присел у порожка, опустив голову.
      - Откуда будешь? - спросил дедушка.
      - Милостыню собираю, отец родной, милостыню.
      Бабушка слезла с печи, налила горячих щей в чашку и пригласила странника за стол.
      - Спасибо, матушка, я не хочу! - бойко ответил странник голосом моей матери, срывая с себя шапку. Мы узнали мать и засмеялись.
      - Ах, шишига тебя возьми! Обманула нас! - беззлобно сказал дедушка.
      Мать часто от тоскп шутила над стариками, развлекая и себя.
      9
      Я очень любил Надю, каждый день ходил к нпм, и мы играли с нею в черную палочку и рассказывали друг другу сказки. Иногда засиживался до темноты, и тогда Анна Сабитовна, выпроваживая меня, ласково приговаривала:
      - Как привязались, водой вас не разольешь, арканом не растащишь...
      Наде нравилось повязывать волосы лентами, и я решил подарить ей такую ленту, чтобы помнила всю жизнь.
      Мне снились ленты самых необычных, ярких цветов.
      Иногда, глядя на закат или восход солнца, я мечтал о несбыточном: вырезать бы ленту из пурпурного облака.
      Звездное небо казалось мне черным бархатом, усеянным золотыми самоцветами.
      Как только я оставался дома один, я в поисках необычайной ленты начинал переворачивать белье в сундучке бабушки и матери. Однажды напал на мамину голубую кофту. Охваченный каким-то внутренним огнем, я схватил ножницы. В голове мелькали мысли, что делаю плохое, но остановиться уже не мог: от одной полы до другой откромсал от кофты широкую ленту. Я не боялся, что меня уличат в преступлении, боялся другого: понравится ли лента Наде. Ради нее я готов был украсть, зарезать, умереть.
      Спрятав ленту за ошкур штанов, я побежал к Енговатовым.
      Мать и дочь обедали. Как ни приглашала меня за стол Анна Сабитовна, я не сел. Очевидно, догадавшись, что я пришел с чем-то очень важным, Надя, хлебнув ложки две, выскочила из-за стола. Мое волнение передалось ей, и она резкими движениями надела ботинки, накинула платок, и мы выбежали во двор. Но тут она вдруг притворилась совсем спокойной, даже не глядела на меня.
      - Я что-то принес. Только пойдем за горку, там покажу.
      - Фу, что ты можешь принести? - сказала Надя, нехотя идя за мной.
      Когда мы скрылись за увалом, я задрал рубаху и вытащил ленту - она засияла на солнце. Надя попятилась испуганно.
      - Хорошая! Ты украл?
      - Возьми. Не твое дело.
      Она повязала голову лептой.
      - Мне к лицу эта лента. Да?
      - Хочешь юбку? Я принесу. Зеленая, с крючками.
      - Юбку потом, когда будем большие.
      - Пойдем на речку, Надя.
      - Мама не велит, берега обваливаются, полая вода не сошла.
      - Пойдем, дикпх уток посмотрим.
      Я схватил ее за руку. Она упиралась ногами в землю, потом встряхнула головой и побежала впереди меня.
      Прихрамывая, я едва поспевал за ней.
      - Ты никогда меня не догонишь, потому что я здоровая, а ты хромой, сказала Надя.
      - Зато я буду обваливать берега, - сказал я и, найдя надтреснутую кручу, надавил ногой. Большой пласт отопревшего берега упал в воду, взметнув мутные волны.
      - Андрюшка! Зачем балуешься? Упадешь!
      - Упаду так упаду, - ответил я и снова ударил каблуком по краю берега.
      - Возьми обратно свою ленту.
      - Да перестань ты кобениться-то, - сказал я, обнял Надю и поцеловал в раскрытые губы.
      Она с треском рванула ленту вместе с волосами, бросила мне в лицо.
      - Вор ты и дурак! - крикнула Надя и кинулась к дому. Ветер сорвал с головы платок, развевал ее вороные волосы. Я гнался за ней и видел, как взблескивали ее ноги.
      Когда я подкрался к их домику, из сеней вышла Анна Сабитовна. Она вырвала из моих рук Надин платок, сверкнув черными глазами.
      - Мальчик, не ходи к нам. Надя тебе не ровня. Она киргизка, ты - у рус. Ты будешь пахать землю, она - кочевать в степи. Сейчас я бедная, но я буду богатая.
      Мой брат не знает счета лошадям и овцам. Иди домой.
      Я ушел и спрятал в жестяную банку голубую ленту, в узелке которой остались черные волосы.
      С этого дня во мне проснулась какая-то непонятная, темная, озорная, жестокая сила, и я, подчиняясь этой силе, сам не узнавая себя, совершал поступки один хлеще другого. Снова сошелся с Мнкешей. Теперь он заискивал передо мной, поощрял и разжигал мои слепые желания...
      На первый день троицы мы с Микешкой собрали ватагу ребят, какие поотчаяннее, засели у мостков через реку в кустах бересклета в розово-белом цвету. Запахи цветущего шиповника дурманили голову. Из лугов доносились звонкие переливы гармошки.
      - Никто не пройдет по мосткам, - сказал я. забравшись на самую высокую, ветвистую иву, наклонившуюся над водой. Грачиные гнезда густо облепили иву, но мы не разоряли их, потому что у нас была более значительная цель: поджидали девок, которые должны были пройти по мосткам в луга.
      - Не жалейте девок, все они до единой брехуньи и ведьмы, - говорил я каждому мальчишке с цинизмом и жестокостью человека, обманутого в самых лучших надеждах.
      Когда нарядные девушки цепочкой растянулись по мосткам, держась за перила, мы выскочили из кустов с обоих берегов и отрезали им пути вперед и назад.
      - Стойте!
      Очевидно, наша угроза потешала дезок, и они улыбались мп л о и насмешливо:
      - Огонь! - крикнул я команду.
      Камни, куски земли, палки полетели в реку с обеих сторон мостков, обдавая девок брызгами воды.
      Девки упрашивали нас, бранили, грозились, но от этого мы больше смелели и ожесточались. Приятно было, что вдоровые, рослые девушки не могут совладать с молокососами, как обзывали они нас.
      Дикарский разгул опьянил меня. Я залез по пузо в реку и пригоршнями брызгал воду на девок.
      - Тащи их за погп в речку!
      Девки опрокинули наше охранение мосткоз, вышли на берег. Я плохо соображал, что делал, все мои поступки, необъяснимо путаные, кажется мне, были разбужены этой буйной, цветущей, весной, запахами бересклета, тяжелым духом земной плоти, дразняще-голубым сиянием неба.
      блеском воды в лучах солнца. Я подлетел к пухлой белой девушке, схватил ее за руку.
      - Пойдешь за меня замуж?
      Смеясь, она бойко ответила:
      - Давно жду, сватайся. Я тебя буду ЯЯНЧЕТЬ, ведь тебе десять!
      Вдруг кто-то схватил меня за штаны, поднял в воздух и бросил в речку. Вынырнув из воды, я увидел страшную картину полного разгрома моего войска: одни барахтались в воде, других ловили и кидали в реку.
      До заката просидел я на высокой иве и чем больше думал над тем, как вернусь домой, тем меньше находил в себе решимости спуститься на землю.
      Пригнали стадо из степи в село, и тогда под покровом поднятой им пыли я воровато пошел домой. Я хотел, чтобы меня скорее наказали, а потом простили. В сенях, накинув на голову платок, стояла мама. Я заметил в ее руках палку и инстинктивно отпрянул назад. Но жажда понести наказание удержала меня от трусливого шага, и я переступил порог. Мать уронила палку, взяла меня за плечи и внимательно и грустно посмотрела в глаза. Я уткнулся головой в ее грудь. Несколько раз пробовал просить прощения, но глубокое рыдание сжало мое горло. Мать увела меня в мазанку и положила на камышовую постель.
      Утром я проснулся с болью в сердце. Мне все казалось, что я не прощен и простить меня нельзя, даже если бы и захотели. Бабушка позвала меня завтракать необычным для нее бодрым голосом.
      Я вошел в дом. На кухне за столом сидела вся семья и еще новый человек - в военной гимнастерке, бритый, с большими усами и большой лысой головой.
      Это был отец, вернувшийся с фронта ночью. Я бросился к нему, но тут же опешил, встретившись с пронзительными серыми глазами.
      - Иди сюда, - строго сказал он, снимая с себя широкий солдатский пояс.
      - Не замай, не замай, - закрпчал дедушка, - Ишь, какие кобылы, девки-то! Обидел их мальчонка! Иди сюда, Андрей Иванович, помощничек ты мой! - И дед протянул ко мне руки.
      Но я уклонился от его объятпй и упал в ногп отсу.
      Тот ударил меня по спине поясом, потом поднял за плечи.
      Сурово смотрели на меня его глаза. Он поцеловал меня, обдав непривычным крепким запахом махорки.
      - Иди за лошадью, - сказал он, - Сейчас поедем разговаривать с помещиком Шахобаловым.
      Я схватил уздечку и побежал в степь. Радость прощения, радость встречи с отцом окрыляла меня. Обратно я скакал галопом и всем встречным крпчал:
      - Тятя пришел! Сейчас пойдут с Шахобаловым разговаривать!
      Через два дня многпе мужики привели в своп гшзкпе сараи породистых коров, чистокровных лошадей, а наиболее решительные привезли из имений Шахобалова и Енговатова зеркала, рояли, столы, кровати, посуду.
      Как-то под вечер прикатил на тропке борзых в огромном тарантасе Васька Догони Ветер. Из-под распахнутой шинели сиял на нем парчовый кафтан, торчала костяная рукоятка кинжала. Прикрикивая хрпповатым басом, Васька перетаскивал в глиняную пзбепку мешки с добром, два сундука, потом откинул с мокрого лба кудри, схватил на руки Анну и Надю.
      - Вот все, что ухватил, остальное пылом пошло, - сказал он Анне, кпвнув на звереподобных, с густыми длинными гривамп и хвостами коней.
      Мой отец ничего не привез. Вернулся он на своем гнедом Старшине злой, молчаливый: глаза засорил.
      Дедушка покачал головой, вздохнул:
      - Простофилей был, простофилей остался. А еще кавалер георгиевский. Вон Боженовы - богатеи, и то по паре рысаков привели.
      - Скверно, помещика упуетшш, добро растянули.
      А надо бы наоборот: помещика поймать, а имение сохранить для народа и для новой власти, - сказал отец.
      Дед снял лапти со свопх ревматических ног и, кряхтя, спросил:
      - Какой еше новой власти? Хватит. Повластвовали и временные, беспорядки развели, пора и царя звать на троп. Оя, царь-то, хоть и с простецой был, умом не блестел, не говорил так много, как этот Керенский, все же порядки были. Не знаю, какую еще власть выдумываешь, Ваня.
      - Не выдумываю я ничего, а говорю, что будет скоро пг-ша власть, рабочих и крестьян. Ленин-то еще в апреле говорил об этом в Петрограде. А эти временные - то же самые буржуп и помещики.
      - уж чего говорить! Все на слова прыткие. Свобода!
      Заря! А какая мне заря, если хлеба не хватит мышам на прокорм, лошадь от старости ослепла, спотыкается на каждом шагу. - Дедушка умолк, потирая искривленные ступнп ног, потом продолжал сквозь слезы: - Свобода!
      Одного сына убилп, ты израненный, а туда же лезешь:
      "новую власть сделаем". Из дома глядишь, как волк.
      А сеять по двору работать опять я? До каких же это пор буду я кормить ваших детей, а?
      ° - Не расстраивайся, батя. Я тоже не на печке лежал, а в окопах мок, вшей кормил, кровь лил свою. Знаешь, какая вша: снимешь рубаху, а она шевелится на земле. Вот погоди немного: установим власть, землю дадим крестьянам, замиримся с народами, и тогда подсажу я тебя с мамашей на печку и буду кормить.
      - Ты сначала землю дай, мир дай. а кормить-то я сам десятерых прокормлю. - Дедушка поднял вверх глаза и.
      увидел меня: я сидел на воротах под навесом из камыша. - И всегда ты, Андрюха, тут как тут. Ну, скажи ты, без тебя не только разговора, думу не подумаешь, сна не увидишь! Что из тебя выйдет, если ты с таких лет штопором ввинчиваешься во всякие дела! Слазь! - вдруг сердито крикнул дед и запустил в меня лаптем.
      10
      День ото дня все тревожнее и напряженнее становилась жизнь нашего села. Возвратившихся домой фронтовиков, даже старших возрастов, снова мобилизовали на войну; Керенский издал приказ о возвращении помещикам земли, имений и власти. Помещики привели на свои хутора отряды калмыков и казаков. Отряды эти уже совершили набеги на соседние села, отобрали скот и выпороли плетями мужиков. На наше село они пока не решались налетать, и мужики объясняли это тем, что у нас много фронтовиков. Однако никто из крестьян не ночевал в поле. Каждый вечер подводы стекались в село. Огней по вечерам не зажигали, спать уходили на огороды и в подсолнухи. Теплыми лунными ночами сладко пахло спеющими дынями, на заре булгачил людей гулкий утиный кряк, гусачье гоготанье в камышах, переливчатое пение кочетов. Всю ночь по селу ездили конные патрули. Дороги, мост охранялись "секретами" из трех - пяти человек на каждом въезде, вооруженных берданками и винтовками, привезенными Васькой Догони Ветер. Ни днем, ни ночью не затухал горн в кузнице: ковались пики, ножи, клинки. Эта таинственная ночная жизнь, полная тревожных ожиданий, радовала меня.
      Отец мой исчезал из дома каждую ночь, возвращаясь на заре в сопровождении двух человек. Он тихонько снимал с себя пояс, гимнастерку и ложился спать рядом со мной. Раз как-то я увидал: он вынул из кармана черный револьвер и положил его себе под голову. Не терпелось поговорить с отцом об оружии, но я сдержал себя, подчинившись той особенной скрытности и таинственности, которая пропитала всю жизнь людей нашего села.
      Однажды ночью неподалеку от подсолнухов, в которых мы спали, послышались глухие удары лопат об землю, шорох выбрасываемой из ямы земли. А утром я увидал взрытую свежую грядку, по которой мама высаживала зеленый лук.
      - Зачем пересадили сюда лук? - спросил я.
      - На той грядке червяк завелся, вот я и пересадила? - ответила мама и, взяв лейку, начала поливать саженцы. - Он, червяк-то, какой? Жрет и жрет.
      Иногда казалось, что происходящее ночью: разъезды, шорохи, сдержанные голоса, появление и исчезновение отца с двумя неизвестными - все это лишь сон, что днем все как ни в чем не бывало работали в поле, на гумнах.
      И никто даже словом не оговаривался о той таинственной ночной жизни, которая наступала вместе с сумерками.
      С темнотой жизнь менялась, преображалась: то конник проедет в конце улицы и как бы прочертит пикой по желто-дымной полосе заката, то волчьими глазами вспыхнут у моста цигарки сидящих в "секрете", приглушенный окрик раздастся в темноте: "Кто идет?" - и щелкнет затвор винтовки. Сказочная ночная жизнь разжигала мое воображение, и мне представлялось, будто полосуются кинжалами, секутся топорами силачи в лесу, вихрятся в бешеной скачке всадники в заколдованной лунным светом степи.
      А встанешь утром, взглянешь на умытые росой травы, на освещенные солнцем дома, на старух, провожавших телят к выгону, услышишь брань Поднавозновых, плач соседской девки-вековухи, проливающей слезы у ворот, в злую насмешку испятнанных дегтем каким-то отчаюгой.
      И ночная жизнь отойдет в твоем сознании в тот далекий и темный погребок памяти, куда откладываются лишь детские сновидения.
      Однажды в полдень я рыбачил у моста под ветлой, кинувшей тень на тихий омуток. Вдруг рядом с тенью ветлы на воду легла ушастая тень лошадиной головы. Я взглянул наверх и увидел двух всадников на гнедых длиннохвостых конях. Оба су глинисто-темны от загара, один с бородой, другой с усами.
      - Подь-ка сюда, малец, - позвал меня усатый.
      Я воткнул удочки под корневище покрепче, поднялся к верховым на песчаный берег.
      - Тебя как зовут? - спросил усатый, нагнувшись с седла и надавив пальцами на мою голову.
      - Ну, Андрюшка, а что? - сказал я таким глуповатым тоном, что сам даже удивился.
      - А что, Андрей, рыба клюет?
      - Окунь клюет, а сазанчнкн нет.
      - Пойдем, я тебе поймаю сазана. - Усач передал лошадь своему товарищу, а сам, придерживая шашку, сиганул с кручи к воде, присел на корточки и взял удочку.
      Бородатый товарищ его свел лошадей в ивняк, влез на сучок тон самой огромной ивы, на которой весной устраивали мы гнездо, и стал рассматривать в бинокль наше село.
      - Кто это крючок тебе такой делал? - спросил усатый.
      - Поднавознов Санька, глухой.
      - Плохо. Вот я умею пики ковать, шашки. Смотри, какую я себе смастерил! - сказал усатый, выхватывая из ножен клинок. - А ведь ты, поди, и шашки-то не видел?
      А? - Он косил на меня своими маленькими черными глазами.
      - Не видал. У нас ведь нет оружия-то, - сказал я.
      - Нету? Вот беда! - огорченно воскликнул он, пряча шашку в ножны. - А мы думали у вас в селе купить оружие.
      - Вы при оружии, на что вам еще-то?
      - Нам надо много, - ответил усатый, кидая в воду голый крючок. - А вам разве не надо? Казаков-то быть разве не собираются ваши мужики?
      Я глядел на его порыжевший на солнце чуб и притворялся, будто не догадываюсь, что имею дело с казаком.
      - А зачем их бить-то?
      - Да ты, малый, дурак, я вижу, не знаешь, что вагля мужики собралась бить казаков, а мы вот приехали к ним помочь, вашим мужпкам-то. Слышишь, Сусликов, пареньто вовсе дурачок. Езжай!
      Бородатый сел на коня и шагом поехал по мосту.
      Я стал сматывать удочки, но усатый остановил меня.
      - Погодп, не тороппсь. На вот гильзу, а то ты, поди, и гильзы не видал. А?
      - У нас этим не балуются.
      Я выдержал сверлящий взгляд казака, добавил:
      - Мы в бабки, то есть в казанки, играем. А чтобы там патроны пли гильзы, так этого и в помине не бывает...
      - Вот что, придурок, сиди тут, разевай рот, пока не стемнеет, - сказал усатый и быстро влез на кручу. Оттуда он погрозил плетью, потом, сунув два пальца в рот, надувая коричневые щеки, просверлил воздух таким пронзительным свистом, что у меня в ушах засвербело.
      К реке выехало несколько конников на потных, запыленных лошадях. Лошади заржали и потянулись к воле.
      Но всаднпки рвали удилами, въезжали на мост. Чубы, бороды, мохнатые шапкп с красным верхом побурели от пылп. В первом ряду ехал молодой бритый офицер с погонами на френче, в белых перчатках, в фуражке с кокардой. Под козырьком блестели белками раскосые глаза.
      За мостом под кручей скопилось человек сорок казаков, кпргпзов и калмыков. Офицер крикнул, и они, вдруг выхватив шашкп, помчались на село, огабая его веером.
      Я побежал в село.
      От дома к дому ходил староста, стуча палкой в окно, вызывая хозяев на сходку к церкви.
      - Где ты носишься, демон летучий? - ворчливо встретила меня во дворе бабушка.
      Я кинул на крышу амбара удочкп, подошел к отцу и деду, которые сиделп на каменных ступеньках сенечного крылечка и тихо говорили. Отец обнял меня тяжелой рукой, и я прижался к нему головой.
      - Я, что ли, пойду на сход, - говорил дедушка, - вам, молодым, делать там нечего. Ишъ, понаехали с ружьями, нечистая сила! Ты спрятался бы, не ровен час.
      - На сход пойду я, - спокойно-медленно ответпл отец.
      Я с любовью смотрел, как оп умывался, поливая воду на загорелую шею, на крупную лысую голову, как он п0- том надел вылинявшую гимнастерку, пришпилил Георгиевский крест, туго затянулся поясом и, медленно свернув цпгарку, закурил. Он стал выше, стройнее, строже, красивее.
      - И ты пойдешь со мной, Андрейка, - сказал он, угадав мои желания.
      - Не бери его! - возразила бабушка. - Конем стопчут, антихристы.
      - Не бери, Ваня, - тихо попросила мама, - Ничего, пусть привыкает, - с улыбкой ответпл отец. Он поправил фуражку, подкрутил усы и, сжав мою руку в своей огромной черной руке, зашагал по улице, прямо держа голову. Я с гордостью посматривал на своих сверстников, которые выглядывали из ворот. "А вот у вас нет такого отца", - хотелось мне крикнуть, но вместо этого я лишь заглядывал снизу вверх в любимое лицо с тугим подбородком.
      За нами потянулись крестьяне, солдатки, фронтовики.
      На площади перед школой и церковью гуртовались спешившиеся калмыки и казаки, привязанные к церковной ограде кони чесались о стояки; на тразе сидело несколько киргизов, поджав калачиком ноги. Отец поздоровался с казаками, приложив к виску вытянутые пальцы. Одна казак торопливо отдал честь, два других засмеялись, глумливо глядя на отца.
      - Вы что, не знаете военного устава? - строго спросил отец. - Почему честь не отдаете?
      - А ты кто такой? - подлетел к отцу старик в чекмене, замахиваясь плетью, но другой схватил его за руку.
      - Ослеп, что ли? Не видишь, крестик на груди?
      Герой!
      С любопытством смотрел я на подходивших и рассаживающихся перед школой на бревне и траве мужиков в рубахах и сыромятных ремнях, съехавших ниже пупа, на бородатых воинственного вида казаков в ладных чекменях, с ружьями за плечами, с шашками на боку, на спокойно-бесстрастных, как из меди выкованных калмыков, сидевших, поджав под себя ноги, перед мордами своих лошадей. И особенно весело было оттого, что мой отец выделялся среди всех этих людей: в простиранной гимнастерке, фуражке, с Георгиевским крестом на широкой груди, он, казалось мне, потому сидит на ступеньке школьного крыльца, что никого не боится. Мне хотелось рассказать всем о том, что отец на фронте в разведку ходил, взял в плен немецкого офицера, очень толстого и сердитого.
      Подошли, громко разговаривая, молодой белоусый матрос Терехов в бескозырке и широких брюках и Васька Догони Ветер в шелковой красной рубахе, оба чуть хмельные, с озорным огоньком в глазах.
      - А что, Иван, кинуть в конников парочку вот этих лимонок? А? - сказал матрос, наполовину вытащив из каргмана гранату.
      - Погоди, - сказал отец.
      В это время на крыльцо вышел пз школы в сопровождении двух казаков и старосты невысокий сухопарый офицер. Под блестящим лаковым козырьком фуражки беспокойно бегали раскосые глаза, губы были плотно сжоты.
      Это был тот самый офицер, который проехал по мосту но красивой золотисто-игреневой лошади, когда я рыбачил, а подсевший ко мне казак выпытывал меня, делают ли в наших кузницах пики.
      - Сын Шахобалова, старшой, - услыхал я шепот Васьки Догони Ветер. Мы с отцом встали и отступили к стене.
      Староста снял полинялый картуз, вытер лысину, резко выделявшуюся белизной кожи от загорелых лба и шеи, сказал сиплым голосом:
      - Господин офицер, вот тут все общество собралось, толкуйте, коли что.
      - Ну что ж, мужики, - ласково заговорил офицер, постегивая плетью по своему левому сапогу, - лошадок, коровушек увели из имения моего отца, теперь надо вернуть подобру-поздорову. А?
      Крестьяне молчали. Офицер снова заговорил уже сердито и жестко, ударяя своей похожей на гадюку плетью не по левому, а по правому сапогу.
      - Кто украл скотину - ведите сюда. Кто украл машины, мебель - несите и везите к пожарному сараю.
      Даю вам час.
      - А кто тово, значит, не брал, тому можно, значит, уходить по домам? спросил староста. - Время рабочее, молотить надо.
      - Пока не верне-те награбленное, я никого не отпущу.
      Шахобалов закурил. Приятный духовитый дымок поплыл в тишине над головами людей. Отец свернул цигарку и долго высекал стальной плашкой из камня, потом прикурил и не спеша спрятал ватную ленту в гильзу и затянулся.
      - Солдатик, - обратился Шахобалов к отцу, и мне вдруг стало смешно оттого, что дробненький, с маленькими руками человек обращается, как к ребенку, к моему отцу - высокому, плечистому, с крупным загорелым лицом, внушительными усами.
      Отец шагнул к Шахобалову, и огромная рука его взметнулась к козырьку, глаза уставились в лицо офицера.
      - Я вас слушаю, господин прапорщик!
      Шахобалов поморщился.
      - Говори проще, солдатик. Разве ты не знаешь, что отменили отдавать честь офицеру? Теперь свобода, и все люди равны.
      - Так точно, господин прапорщик, отменили, но вы снова хотите восстановить старые порядки.
      - Ошибаешься. Я не хочу. Мы должны жить в мире.
      Говори проще. Почему мужики не исполняют моего приказания?
      Отец насмешливо улыбнулся, ответил громко:
      - Мы окружены вашим карательным отрядом, господин помещик. Чего же вы хотите?
      Я оглянулся в то время, когда конники, закончив оцепление сходки, обнажили поблескивающие на солнце клинки.
      Шахобалов, ударяя плетыо по правому сапогу, сказал:
      - Я отпускаю вас, везите и несите награбленное. Наказывать не буду. Заложниками остаются георгиевский кавалер Ручьев, матрос Терехов, староста Чащин и Василий Боженов. Если через час не вернете ворованное добро, заложников увезу, а село сожгу. Все, господа мужики.
      Первым привел пару огромных коней брат Василия Боженова. Он был красный, немного пьяный.
      - Я твоих лошадей стерег, господин офицер. Скажи спасибо, что они не попали в жадные руки.
      - Спасибо. Живите спокойно, - ответил Шахобалов.
      Один за другим приводили крестьяне лошадей, коров,
      везли хомуты, посуду. Шахобалов записывал фамилии, выдавая ярлыки, и все реже благодарил. Последним привел на недоуздке маленькую кобыленку Поднавознов.
      - На, Шахобалов, бери. Не было лошадей, и эта не лошадь, - сказал он. И где она, чертов шадер, столько репьев нахваталась. Хвост не очистишь, хоть отрубай.
      Шахобалов, тщательно пытаясь остановить бегающие глаза на лице моего отца, спросил:
      - Ну, а ты что брал из имения?
      - До вашего ли мне имения? Я за три года, пока воевал, свое хозяйство запустил вконец.
      - А почему ты не на фронте? Сейчас доблестная русская армия вместе с союзниками ведет кровопролитные бои, а ты по тылам смуту сеешь, а?
      - Я три года отсидел в окопах, а вот вы на самом деле тыловая крыса.
      - Молчать! Я тебе так распишу задницу, что ты еще три года будешь помнить! - закричал нервно прапорщик.
      - Вы забываете, тыловой прапорщик, что я георгиевский кавалер.
      - Большевик ты, а не кавалер. Давно связался с большевиками?
      - Я не подсудимый, а вы не судья, и отвечать не буду, - сказал отец.
      - Вы, господин хороший, держите свое слово, - послышались голоса. Обещали никого не трогать, зачем же придираетесь к Ручьеву?
      - Ручьев фронтовик, раненый, чужого не брал.
      Шахобалов пошептался со старостой и с Боженовым, потом громко обратился к отцу:
      - Простите, Иван Еремеевич, я погорячился. Война измотала, заездила. Видишь ли, ходила молва, будто тебя нет в списках живых и мертвых. Ну, а коли жив ты, значит, все хорошо.
      - Вот это хорошо, по-простецки, - заговорили крестьяне наперебой. Только скажи ты нам, когда конец войне?
      - Скоро победим врага, и конец войне наступит...
      Крестьяне поговорили о войне, потом Шахобалов сказал, что ему нужны люди перегнать скотину в имение.
      И он тут же назвал матроса Терехова, моего отца и еще двух крестьян.
      - Этих мы отпустить не можем. На это нет нашего согласия, - сказал пожилой крестьянин с печальным и очень умным лицом.
      Я держался за руку отца и чувствовал, как она дрогнула, когда прапорщик назвал его имя. Бойкий светлоусый матрос Терехов, жмурясь, смотрел на кресты церкви.
      - Прапор, а прапор, я не люблю скотину, - сказал он.
      И вдруг одним прыжком подскочил к Шахобалову и неожиданно тихо закончил: - Иди ты со своим шелудивым скотом...
      Было удивительно, как податливо расступились калмыки перед матросом, когда он вразвалку попер на них.
      подняв над головой по гранате в каждой руке.
      Я взглянул сбоку на отца: по хмурому твердому лицу его я понял, что он напряженно думает. Вдруг он вскинул голову и простовато и беззаботно попросил:
      - Дозвольте мне, господин прапорщик, за зипуном сбегать домой? Я помогу вам отогнать скотину.
      - Ну что ж, Ручьев, иди соберись в дорогу, - миролюбиво сказал прапорщик.
      Когда мы с отцом подошли к нашему дому, у ворот увидели заседланных казачьих лошадей.
      - Ловушка, - сказал отец, - Боженовы шпионят, синегубые! Пойду с табуном, может, что и выйдет.
      Во дворе сидели два казака и пили квас.
      - Здравствуйте, служивые! - приветливо сказал отец. - А что, хорош квасок-то?
      - Шибает в ноздри. На хмелю.
      - Хороший квас, но все же до вина ему далеко. Мама, налила бы нам, оживленнее обыкновенного говорил отец. И весь он как-то напружинился, глаза блестели, движения стали резкими, быстрыми.
      - А скотину-то гнать? - спросил один казак.
      - Да еще управимся, - засмеялся отец, - солнышко высоко. Садитесь за стол, служивые.
      - Нам не велено задерживаться, - сказал другой, с острыми черными глазами. - Собирайся.
      - Успеем. Коли я захотел уважить вашему барину, то уважу. Андрейка, полей мне на руки! - Отец отступил под лопасик, где стояла бочка с водой. И, когда я стал поливать ему на руки, тихо прошептал:
      - Посмотри, нет ли на задах казаков. Если нет, то скажи мне: "Ястреб улетел".
      Дедушка принес из погреба со льда флягу самогонапервача и налил в стаканы, которые сразу же запотели.