И тут Валдаеву подумалось, что в крутости Сталина уже сквозило мрачное любование своей беспощадностью. Но эту мысль он подавил, как гасят спичку в опасной близости от воспламеняющихся веществ.
      Валдаеву велели пройти в кабинет. Как ни внушал он себе, что нужно быть спокойным, он не мог унять нервной лихорадки.
      Чересчур по-солдатски вошел в кабинет, неестественным голосом служаки докладывал о себе, что он, Валдаев, сидел в тюрьме четырнадцать месяцев и семь дней под следствием, теперь выпущен и вызван в Ставку к Верховному Главнокомандующему.
      Всем, и прежде всего Сталину, показалось, что Валдаев показным солдафонством хочет упрекнуть их в несправедливости по отношению к нему.
      "Злопамятен", - подумал Сталин. Он раз и навсегда составлял определенное мнение о человеке и потом почти никогда не менял его. Но война и особенно неудачи армии заставили его на многое взглянуть иными глазами. Все прошлое, связанное с этим генералом, он силой воли отодвинул в дальний угол своего сознания, посмотрел на Валдаева с непредвзятым любопытством.
      - Товарищ Валдаев, нужно браться за дело.
      Валдаев открыто взглянул на Сталина.
      - Обстановка серьезная. Враг рвется к Москве, не считаясь с потерями. Враг не так силен, как малюют его перепуганные интеллигентики, - сказал Сталин с презрением. - Враг нахален, привык к легким победам в Европе, часто берет на испуг. Грабьармия развалится при серьезных ударах с нашей стороны.
      Сталин закурил трубку, взглянул на генерала Дуплетова, громадно нависавшего над столом с картой.
      Генерал Евпов, делавший пометки на карте, выпрямился, посмотрел на Дуплетова, потом на Валдаева сощуренными глазами.
      - Товарищ Валдаев, принимайте армию от Чоборцова.
      - Слушаюсь, товарищ Сталин.
      - Товарищ Сталин, не корпус, а армию? - живо спросил генерал Евпов, который говорил Валдаеву, что его поставят на корпус.
      - Климент Ефремович предлагает поставить на армию, - сказал Сталин.
      Валдаев с благодарностью взглянул в открытые повеселевшие глаза Ворошилова, предельным усилием воли сдерживая нахлынувшее на него особенное, ни с чем не сравнимое чувство радостного возвращения к той жизни, которой жили все советские люди. От полноты этого чувства, сознания своей нужности он не мог ничего сказать. Что-то застилало его глаза, тесно становилось сердцу в груди.
      - Я уверен, что товарищ Валдаев справится с армией, - услыхал он голос Сталина.
      Отпустив всех, Сталин задержал Валдаева, коротко и сильно пожав руку выше локтя. Он пригласил его сесть, а сам стоял за столом.
      Сцепив крупные руки на животе, пошевеливая большими пальцами, Сталин говорил с Валдаевым так обычно и просто, будто Степан только сейчас оторвался от своих служебных дел.
      С жесткой определенностью он указывал на ошибки армии, генералов. Отечество в опасности.
      - И не мы с вами виноваты в том, что фашисты пока превосходят нас в технике, захватив всю промышленность Европы. Опытны, самоуверенны бандиты на сумрачной философской закваске! Кто кого - суть в этом. Создать перелом - вот ближайшая цель. Сокрушить гитлеровскую, людоедскую Германию, освободить народы Европы - конечная цель нашей армии, - заключил разговор Сталин.
      "А может, поставленный у руля истории, отвечая за многое, он и видит дальше других и ошибается драматичнее других", - подумал Валдаев. Теперь в спокойно-властной логике Сталина он чувствовал определенность по-военному крупномасштабно мыслящего человека.
      Тяжелое недоумение вытеснялось из души не столько многолетней привычкой к субординации, к благодатному упрощению жизни, к сознательному самообману: чем выше ранг, тем ума больше, - сколько как-то неожиданно по-новому понятой судьбой этого человека. И свою беду Валдаев воспринимал теперь как частность, оплошку, вполне объяснимую в этом сложном мире борьбы.
      В приемной он увидел несколько человек гражданских, среди которых узнал двух директоров военных заводов, конструкторов.
      Вместе с Титом Дуплетовым Валдаев выехал на фронт, повидавшись перед этим с маршалом Ворошиловым.
      XIX
      Тит Дуплетов изумлял Валдаева своим оптимизмом: не утратил бодрости даже после того, как освободили от командования фронтом и отозвали в Ставку.
      Вылетели генералы самолетом. Но за Вязьмой набросился на них "юнкерс", обстрелял из пушек и пулеметов. Самолет нырнул, приземлился на гречневом поле. Немец покружился, засевая пулями поле. Тит погрозил ему кулаком:
      - Ух, фашистская двухмоторная курва!
      А когда "курва" улетела, Дуплетов, счищая со своей румяной скулы землю, похвалил немца:
      - Как ястреб жаворонка, шуганул нас с неба. - И вдруг запел нескладным голосом:
      На земле, в небесах и на море...
      И уже в машине, в которую сели на станции, Тит сказал:
      - Пели - надеялись: кровью малой...
      - Насколько мне известно, Тит Романович, в мире не было ни одной военной доктрины, которая бы учила армию воевать на своей земле и побеждать своей большой кровью.
      - Да ведь упрекают нас недоумки: мол, говорили, кровью малой и на чужой земле... А чьей крови больше, неизвестно пока. Конец покажет, у кого бледнее морда будет, кто от малокровия закружится, как овца круговая.
      В открытой машине Валдаев сидел позади Дуплетова, поглядывая на широкий затылок, на могучие прямые плечи.
      - Данилку Чоборцова жалко, свой брат... - сказал Дуплетов, поворачиваясь задорным профилем. - По законам военного времени судить придется.
      За Дуплетовым ехала большая свита: военный прокурор, следователи и автоматчики из внутренних войск.
      Машины крадучись виляли по проселкам, по боковым ответвлениям магистрали: большую дорогу давили грузовики, тягачи. Бомбы обезобразили ее воронками, опрокинутыми машинами. Ехало на восток имущество учреждений шкафы, сейфы. Тяжело оседая на рессоры, катились грузовики с заводским оборудованием.
      Неприятно озадачили Валдаева потоки запыленных, усталых, угрюмых людей. Вдоль дорог и на дорогах - женщины, дети, старики, мешавшие продвижению войск на запад. Дети махали красноармейцам руками, взрослые провожали долгим взглядом с надеждой, болью и тревогой.
      Они вызывали в нем чувство жалости и неловкости. Ни одно из этих чувств не нужно было ему сейчас. С особенным вниманием вглядывался он в лица раненых, едущих на восток, и в лица шагающих на запад бойцов. Шагающие и едущие на запад, хмурые и усталые красноармейцы, одни с напряженным любопытством, другие с горькой завистью, смотрели на раненых, охотно при случае сбивались вокруг них, угощая махоркой.
      "Что там? Как это бывает, а?" - именно это выражали голоса, взгляды, независимо от того, что говорил язык.
      - Что он, кусается?
      - Нет, целуется.
      - Этою-то зачем везете? Протух он...
      - Сам ты за версту воняешь, братец...
      Мимо проходил батальон. Его командир - капитан подал команду, подлаживая свой шаг к правофланговому седому солдату. А тот, проглотив горькую слюну, запел:
      Захотелось старухе, да батюшки,
      Молодой девчонкой быть, да матушки...
      Второй соленый куплет он пропел таким целомудренным дискантом, застенчиво жмурясь, что бойцы сначала захохотали, а потом уже подхватили песню. Улыбались раненые, веселели лица беженцев, удивленно глядевших на незнакомый для них, странно и бесшабашно развеселый народ.
      Дуплетов поманил пальцем капитана. Солдаты остановились, повернув загорелые, с блестящими глазами лица к машине.
      Едва сдерживая улыбку, хмуря седые с чернетью брови, Тит спросил капитана:
      - Неужели не нашлось современных песен?
      Валдаев встретился с лукавыми глазами капитана.
      - Товарищ генерал армии, новые все переиграли - и про Катюшу, и про Манюшу. Идем неделю. А тут старичок один выручает, спасибо ему. Прямо-таки клад попался. Еще в ту германскую наладил голос.
      Седой запевала, зная, что речь идет о нем, смотрел прямо перед собой на вершину сосны с таким видом, будто он был один на один с той птичкой на сосне.
      - Между прочим, товарищ генерал, старичок этот обещает вспомнить многие песни минувших войн. Говорит: "Война длинная будя, надо запасаться песнями годика на два-три".
      - Загнул! Подскажите ему, чтобы не забывал о своих годах и в меру присаливал бы.
      Едва машина тронулась, запевала, набравший полную грудь воздуха, запел сурово:
      Слухай, рабочий, война началася...
      На скуле Дуплетова слинял румянец.
      У перекрестка шоссе и железной дороги Дуплетов снова задержался. С платформы били зенитные пушки. За соснами металось пламя - горел бензин в цистерне, брызгаясь огнем. Жаром обдавало лица. Люди выпрыгивали из вагонов. Дуплетов отыскал машиниста недалеко от исковерканных, обгорелых вагонов, сбил в кучу разбежавшихся людей.
      "Так не доедем до армии", - думал Валдаев, демонстративно не вмешиваясь ни во что, покуривая, не снимая перчатку, улыбкой заслоняясь от шуток и навязчивой простоты Тита.
      - Солдата мать родит, отец растит, а война учит... - говорил тот, время от времени оглядываясь.
      "Старик задавлен масштабами вверенной ему власти", - подумал Валдаев.
      Годами лишенный инициативы, Дуплетов, кажется, все еще не замечал того, что видел Валдаев, то есть что он жалок, несмотря на высокое положение и неограниченные полномочия. Временами казалось, что Тит и сам близок к пониманию своего положения, потому, видно, его веселость вдруг угасала, и тогда горестнее проступало вокруг рта белое кольцо.
      Они ехали на фронт, а он, отдаленно и глухо грохоча пушками, ухая взрывами бомб и снарядов, двигался к ним со всей яростью борьбы, угрозой смерти, страданиями людей.
      Теперь уже где-то недалеко работала огнем, взрывами, танками, пулеметами, штыками и ножами военная машина. В багровой, удушливой пыли батальоны и полки, с орудиями и машинами, часто прямо с ходу, не успев развернуться, вползали в это ревущее сражение.
      Огонь войны полыхал со все возрастающей силой. Контратаки русских войск усиливались, но немцы ломились с прежним упорством. Они нащупывали стыки в соединениях, таранили и рвали оборону танками. Автоматчики бежали за ними, ошалелые, слепые от пыли. Как магнит, притягивала их к себе далекая Москва. Там и закончится восточный поход...
      XX
      На войне любая сводка стареет раньше, чем ее получает вышестоящее начальство. Пока сведения о Чоборцове и его армии шли в Ставку, пока обсуждали там, что делать с ним, и пока Дуплетов ехал с широкими полномочиями навести порядок, положение на фронте, как и в самой чоборцовской армии, изменилось и не соответствовало тому, которое упоминалось в донесении. Сотни офицеров и тысячи солдат погибли во время прорыва, сотни рядовых стали командирами, тысячи влились в армию из других армий. Потрепанные части чоборцовской армии, выбравшись из глубокого окружения, заняли оборону у старого русского города, окольцованного крепостной стеной.
      Чоборцов энергично занимался приведением в порядок своих частей. Подбадривающе нацеливал он своих командиров:
      - Комплектуйте батальоны, полки из бродящих по лесам. Опросят с нас, жестко спросят: где армия? А мы судьям в оправдание свое: глядите, вот она! Ха-ха-ха! Долг наш - не допустить тут нового прорыва. Не выполним задачу - судить командиров. Не мне бы говорить, не вам слушать это, но обстановка требует.
      И командиры, штабы день и ночь комплектовали части. Из города военкомат прислал пополнение, разное по возрасту. Сержанты обучали шустрых парней и медлительных, но точных в движениях пожилых, когда-то служивших в армии плотников, слесарей, торговых работников. Много среди них было добровольцев-коммунистов.
      Гул боев слабо слышался слева, на участке же армии неприятель прекратил наступательные действия, лишь изредка прощупывая позиции небольшими разведывательными отрядами. Бойцы и командиры радовались этому затишью, как большому празднику. Они купались, стирали изопревшее белье, отсыпались, рыли траншеи, окопы.
      Александр Крупнов с утра до ночи был занят приведением в порядок своей роты. Надо было заново одеть и вооружить, подлечить, накормить солдат, укрепить позиции. Полк их занимал оборону на окраине города, разделенного рекой на верхнюю - старую, с церквами, храмом, костелами и крепостной стеной, и нижнюю - новую, заводскую, части.
      Крупнов со своей ротой стоял у моста, недалеко от трикотажной фабрики. Молодые фабричные работницы радовали бойцов как умели. После мытарств в окружении эта жизнь казалась Александру неправдоподобно счастливой. Одно огорчало его: многолетняя дружба с Ясаковым стала хиреть с тех пор, как Веня прославился. А все началось с того, что Александр посоветовал Ясакову и Абзалу Галимову помалкивать о плене. Не было ни плена, ни рытья могилы для себя, ни побега. Чем проще жизнь, тем легче жить.
      - А награда? Мы из когтей смерти вырвались, Саша.
      - Эх, Веня, несмышленыш, надо же эпоху понимать... Много, брат, позора в наших приключениях в плену.
      "Может, этот Саня знает эпоху. Надо помалкивать, пока не вымотали кишки... Да, ну а как же с орденами? Нам за такие лютые муки сразу по два полагается. Расскажу-ка я политруку Луню, сам он натерпелся, поймет", думал Веня.
      Он попал в тон рассказом о подвиге (об Александре, как и обещал ему, умолчал). Начальство усиленно выискивало героев, составляло наградные списки.
      Фотографии Ясакова и Галимова напечатали листовкой с небольшим очерком о подвиге. Веня целую дюжину отослал родным и Юрию Крупнову. Не мог он первое время без слез читать о том, как они рыли могилу и как убили лопатами двух фашистов, вынесли на руках найденного в лесу контуженного сержанта Крупнова.
      Слава, как ревнивая жена, разъединяла их, уводила Ясакова от Александра Крупнова...
      Отстояв ночные часы на посту за трансформаторной будкой, Веня Ясаков на восходе солнца искупался в речушке у фабричной стены и встал перед сержантом с полной боевой выкладкой. Ремень винтовки и тесьма противогазной сумки, отягощенной патронами, перекрещивали широкую выпуклую грудь, гранаты оттягивали брезентовый пояс.
      Зарумянившееся от геройских харчей и лишней чарки лицо сияло под стальным шлемом самодовольством и отвагой разбитного воина. Хотя Вениамин Макарыч был герой, сержант Крупнов манежил его, отмалчиваясь на просьбу отпустить в город хоть на час - зубы вставить.
      Только разок взглянул он на Ясакова с усмешкой и снова принялся чистить полуавтомат. Под влажным от росы брезентом спали вповалку на земле красноармейцы, рядом покоилась русая голова Соколова Варсонофия и черпая Галимова Абзала. Солнце наискось текло через прогал в разбитой фабричной стене по их ногам.
      Рабочие демонтировали оборудование фабрики, грузили на платформы станки, тюки пряжи. Автогенщики разрезали запасные рельсы, а саперы, обливаясь потом, зарывали торчмя эти куски железа по обеим сторонам дороги. Слесарь заделывал пробитую водопроводную трубу, из которой хлестала вода. На лестничных площадках, в окнах цехов устанавливали пулеметы.
      - Любишь ты, Ясаков, придуряться, - тихо сказал Александр, поглядывая на спавших. - Кто поверит, будто рвешься в город зубы вставить? Город-то сгорел. Нет там ни лекаря, ни знахаря.
      - Шам пошуди, как ш таким ижъяном жить? Хлеб жую коренными, а во вшем прочем, шкажем, девкам улыбнуться - конфуш.
      - Вот и тут врешь, шипишь по-змеиному нарочно.
      - Дай вышибу тебе два жуба - ужнаешь. Идем вон туда, рашшкажу тайну...
      - Бреши.
      Александр охотно пошел за Ясаковым, тот последние дни отирался среди начальства, и конечно, знал много тайн.
      Сели на дощатый помост, с которого лишь вчера бабы полоскали белье в речушке. Под большим секретом, норовя удивить и в то же время расположить к себе Александра, Веня сказал, будто в этом городе почесть в каждом доме зубник живет. Чтобы иметь работу по специальности, они по ночам выбивают друг другу зубы, потом вставляют днем. О командированных говорить не приходится: каждый возвращался домой со вставной челюстью. Девяносто девять процентов жителей носят фамилии, происшедшие от слова "зуб": Зубов, Зубовский, Зубенко, Зубашвили, Зубарев. Непременно в таком городе легко вставить кусачки.
      Александр глянул в наивно-непорочные глаза Ясакова.
      - Эка, как взыграла самодеятельная фантазия. Был ты с заскоком, будто ветром подхваченный, наверное, до генерала дослужишься таким же.
      - Нет, дорогой мой Саша, если бы я умел фантазировать, давно носил бы шпалу в петлице, - уже без шепелявости сказал Ясаков. - Где война - там побасенки. Скажем, выскочил ты из жестокой драки в чем мать родила, даже срам нечем пригасить, а в рапорте строчишь бодро: отошли на заранее подготовленные позиции... Командир, как петух: хоть в кровь, чуть не до мозгов проклевали гребешок, а кукарекай победным голосом... Мне такое геройство не под силу, и потому, упрашивай хоть со слезами, я ни за что не возьмусь командовать! - Ясаков заявил с такой категоричностью, будто отвергал мольбу всей армии взять ее под властную руку. - Ладно, Александр Денисович, пусть зубы не вставлю в этом разнесчастном городке, зато хоть на худой конец Марфу разыщу.
      - Что-о-о? Ты после плена стал какой-то чокнутый. Твоя Марфута, чай, давно на Волге...
      - Поблизости где-то она. Чую Марфу. Не такая она женщина, чтобы расстаться, не простившись. Она в своего отца-вояку. В каком-нибудь женском батальоне отличается. Мне бы Марфуту, как уголек горячий, с руки на руку перекинуть, а там хоть смерть.
      - За смерть-то двинуть бы тебя по скворечнице. - Александр шутливо замахнулся наотмашь. - Ладно, погляди-ка, чирьяк на шее у меня.
      Ясаков, разрезав ножом, выдавил чирий, приложил прохладный подорожник.
      - Прежде никогда не паршивел, а тут как на беду.
      - Жениться тебе надо, Александр Денисович, - вот спасение. Иначе зачиврешь окончательно.
      - У тебя от всех бед один рецепт - женщина.
      - Хорошая жена - это уже половина коммунизма... Ты холостой, тебе не грех покрасоваться вон перед теми.
      За древним земляным валом горожане возводили укрепления. Желтой супесью выделялись крутые срезы противотанковых рвов. И Александр завидовал руководившим работами саперам: радостно, нарядно пестрели кофты молодых белокурых женщин среди траншей и окопов.
      - Ладно, даю тебе час на поиски Марфы. Найдешь - стегани шомполом, гони на восток, а не увлекайся преследованием, Ясаков, не забежи случайно в тылы.
      - Э, Саня, ее, может, в живых уж нет... Тоска и тревога гонят меня на поиски. Если найду, поиграю с ней пусть хоть в обгорелом доме и опять на геройский постный паек сяду.
      - Не вздумай провожать до Волги. Говорю как другу: когда спасают народ, жизнь отдельного человека трудно уберечь. Да и нет такого человека, без которого не обошелся бы народ.
      - Вона какие думы держишь за пазухой... Если так, товарищ Крупнов, не пойду...
      - Не собачься. Оберегаю тебя.
      "С чего усомнился во мне? - обдумывал в пути Ясаков диковинные слова своего сержанта. - Конечно, не хочется еще раз рыть могилу для себя... Сашка - он востроглазый, умеет ночевать в чужих думах. Сталевары проворные дьяволы, опережают других рабочих. А нашего брата, строителей, всегда ругают". В то же время Ясакову было лестно, что командир - его ровесник, друг и земляк.
      Обходя на тротуаре битое стекло, он поднялся в верхнюю на зеленых холмах часть города, пошел вдоль крепостной стены красного кирпича. Стена и привела его в садик, к черному памятнику; на каменную скалу воровато карабкался красивый разбойник в латах и стальном шлеме, а на вершине камня, размахнув могучие крылья, два орла защищали свое гнездо. Этот памятник и мемориальные темные доски в крепостной стене говорили позолоченными буквами о битве с Наполеоном, о гибели целых полков у стен города. Холодным покоем овеяло душу Ясакова, на минуту позавидовал он этим уже отмучившимся героям.
      В тихом переулке залюбовался школой - фасад облицован бирюзовой керамикой. Сел на скамейку в холодочке, вытащил было кисет, но, снова взглянув на школу, постеснялся курить. Окунуться бы в прохладный сумрак, сесть за парту... Что-то неизъяснимо грустное будила в душе эта школа. Вышел санитар в пятнах крови на белом халате.
      Ясаков спросил санитара, нет ли среди раненых женщин Марфы? Широко разводя руками, пояснил:
      - Этакая крупногабаритная, а?
      Санитар, придерживая пальцем дергающееся веко, сказал, что есть такая медсестра и зовут ее Леной.
      Полусонный, как лунатик, он встал у ворот, раскинул руки, закричал на шофера подъехавшей санитарной машины:
      - Вези дальше! Мы этих-то эвакуируем! Велено на Соловьевскую переправу.
      Из кабины высунулась бритая, в пилотке голова шофера:
      - Немцы оседлали переправу... ад настоящий... - сказал он устало и хрипло. - Разве правее Днепра взять?
      Машина, трясясь, увезла изувеченных, стонущих.
      Из-за угла магазина вышагнула колонна запыленных, небритых красноармейцев. Добродушный интеллигентного вида гражданин спросил проходивших солдат:
      - Как дела, ребятки?
      - Сходи - узнаешь! - дерзко и весело отрезал боец с забинтованной шеей. На запыленном лице блеснули белками злые глаза.
      Гражданин покачал узкой головой, потом позвал какого-то Феоктиста чинить забор. Ясакову стало еще скучнее от грубости перевязанного солдата и оттого, что глупость человеческая границ не имеет: чинят забор в прифронтовом городе.
      Молодая шалая бабенка в бордовой кофте и узкой юбке назвала Ясакова героем и, подмигнув, поманила в обезглавленную церковь, откуда несло запахом квашеной капусты и пива. Веня стыдливо отвернулся от нее.
      "Рисковая какая! А с лица вроде строгая, как божья мать, - оглянулся досадливо, любуясь ее походкой. - А вдруг да и моя вот так же идет при мужиках?"
      За школой у палисадника стояли два танка, а на изумрудно-зеленом целомудренном газончике развалился танкист в комбинезоне, положив шлем под медно-красную гривастую голову. У Ясакова защемило сердце.
      Танкист сел, протирая глаза... Кажется, вчера, возвращаясь с бокса побитым, встретил Веня Рэма Солнцева, катившего бочонок пива. Та же синь в нагловатых глазах, тот же блатной, с хрипотцой голос:
      - Венька, мать моя вся в саже...
      Обнимая его, целуя в изрубцованную о траву щеку, Ясаков пришепетывал:
      - Не укушу, жубов нету...
      - Со старухой на печке спал? Зубы-то она выдула?
      Как всегда в присутствии Рэма Солнцева, Ясаков почувствовал в себе ухарство, озорное желание и, подделываясь под своего товарища, предложил:
      - Давай, Рэма, дрозда пустим, да посмешнее, а? Может, не увидимся больше...
      - Нырнем, Веня, туда, где раки с пивом зимуют.
      Потная красная буфетчица, та, что смутила Веню своей походкой, выкачала последние два литра пива, желающих же было человек пять работниц швейной фабрики.
      Ясаков и Рэм алчно уставились на белую пену, облизывая губы. Буфетчица решительно протянула руки с четырьмя кружками пива к темным физиономиям солдат:
      - Пейте, хлопцы!
      Закрыв дверь на засов следом за ушедшими работницами, буфетчица поставила перед бойцами таз с красными раками.
      Веня сел на свою каску, блаженно потея, отдыхая всем телом. Рэм взял буфетчицу под руку и, уходя с ней в глубь церкви, сказал:
      - Шелуши, Веня, раков, а мы богу помолимся...
      Ясаков услышал гул самолетов, частые выщелки зениток. Где-то рядом хрястнула фугаска, в спину толкнуло дверью, и он расплескал пиво в кружке.
      Из глубины алтаря из черной волны дыма вышел Рэм, неся на руках буфетчицу. Голова ее запрокинулась, из лифчика вывалилась грудь, алая от крови.
      Прибежали дружинницы с носилками.
      Пахло свежерасколотым камнем на мостовой. По крышам ходили неловкие в брезентовых робах женщины, сбрасывали на мостовую плюющие огнем зажигалки. Старики и подростки засыпали их песком.
      - Машка, кинь одну прикурить, - шутил внизу хромой мужик.
      Рэм долго жал руку Ясакова.
      - Сашке Крупнову поклон от меня... Да, брат, дает нам Адя прикурить.
      - Какая Адя?
      - Адька-стерва, Адольф Гитлер. - Рэм приклеил к верхней губе бумажные усы, поднял пальцами нос кверху, повернувшись профилем к Ясакову.
      Не улыбнувшись, Веня махнул Рэму рукой, спорым шагом пошел по наклонной улице к Днепру, к своим.
      Трамвайный вагон, сломав перила моста, свалился в Днепр, на отмель. Красные змеи огня ползали по его смятому корпусу, стелилась над водой удушливая гарь.
      XXI
      Фельдмаршал Вильгельм Хейтель знал, что многие считают, будто он находится под постоянным гипнозом Гитлера и поэтому не в состоянии противоречить ему даже при весьма очевидных заскоках фюрера. Хейтель знал и другое: кого Гитлер не убеждал, того он снимал, обычно говоря: "Этого я не убедил". Хейтель гордился своей способностью тонко и полно чувствовать творческие порывы "великого" человека, олицетворяющего собой нацию. Волевой, аналитического ума фельдмаршал находил родство своей души с порывистой, мистической настроенности душой Гитлера. Крайности сходятся. В отличие от многих Хейтеля не шокировали ни грубый язык, ни странные, диковатые привычки рейхсканцлера, хотя он думал иногда, что фюрер лишен чувства меры своих кумиров - Фридриха Великого и Бисмарка. Гитлер был смел в выработке планов, таких, как высадка в Норвегии, прорыв под Седаном, окружение русских армий в Белостоке и Минске. Но он заметно терялся, встречаясь с непредвиденными трудностями. Колебания и нерешительность Гитлера встревожили Хейтеля, как тревожат отца неудачи сына, потому что фельдмаршал в тайне сердца своего считал себя главным вдохновителем военных планов фюрера. Особенно сильно проявилось колебание Гитлера 4 августа на совещании в городе Борисове в штабе армий "Центр".
      Гитлер впервые со времени начала русской кампании сделал обзор военных действий. Он сказал, что ранее намеченная задача (к 1 октября выйти на линию Онежское озеро - река Волга) считается теперь невыполнимой ввиду усиливающегося сопротивления русских армий. Захват Москвы зависит от захвата Донбасса, Ленинграда и Крыма, этого нетонущего авианосца Советов, с которого они бомбят Плоешти.
      - На Москву или Донбасс? - спросил Гитлер. - Я хочу знать мнение каждого генерала в отдельности, так, чтобы вы не знали о мнении друг друга.
      Шеф-адъютант полковник Шмундт выпроводил генералов в сквер, потом впускал в зал по одному. И все - командующий армиями "Центр" фон Бок, и Гот, и Гудериан, - не сговариваясь, подходили к столу и, не опуская глаз под пристальным взглядом Гитлера, говорили:
      - На Москву! Не отклоняться от плана "Барбаросса".
      Фельдмаршал Хейтель радовался такому единодушию и был уверен, что Гитлер согласится с генералами.
      Рейхсканцлер велел уничтожить пятую русскую армию до того, как она достигнет линии Десна - Конотоп - Сула. Задачу эту решит шестая армия при поддержке танков Гудериана.
      Генералы самолюбиво и подавленно молчали: самая заветная и страстная мечта их - с ходу захватить Москву - рушилась. Вынужденный отступить от своих прежних планов, Гитлер винил своих генералов в нерешительности и медлительности.
      - Главная цель не только Москва сама по себе, а разгром сталинской армии, - выкрикнул Гитлер, стуча кулаком по столу. - Нужно вывести Россию из войны до холодов. Но поскольку Сталин будет любой ценой защищать столицу, придется пойти и туда и там покончить с военной силой Советов. Но попозже... - сказал он таким тоном, будто никогда прежде и не думал о захвате русской столицы. И все сделали вид, что военные действия развиваются в строгом соответствии с планом.
      Армия Чоборцова мешала движению немцев в южном направлении, и на разгром ее они отводили не больше сорока часов.
      Прибывший из Берлина к концу совещания генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Паулюс просил Гитлера отдать приказ о заготовке для армии зимнего обмундирования.
      - О! Это чрезмерная осторожность! - возмущенно воскликнул Гитлер. Он оглядел высокую сухопарую фигуру генерала, его худое горбоносое лицо с нездоровым цветом кожи желудочного больного.
      - Никакой зимней кампании не будет! Эту болтовню я не намерен больше слушать! - запальчиво крикнул Гитлер. - Положитесь на мое дипломатическое искусство. Несколько хороших ударов - и русский колосс на глиняных ногах рухнет. Я категорически запрещаю говорить при мне о зимней кампании!
      Гудериан сказал, что саперы, строя мост, выкопали наполеоновский штандарт с орлом.
      Гитлер велел доставить ему эту находку.
      - Господа, - с нервной веселостью обратился Гитлер к генералам, - я только сейчас понял, что Гудериан не случайно останавливался со своим штабом в Толчине: там в тысяча восемьсот двенадцатом году находилась штаб-квартира Наполеона. Гудериан - счастливец! - Гитлер пожал руку Гудериану и сказал, что награждает его рыцарским крестом с дубовыми листьями.
      XXII
      Майор Холодов после ранения в голову недолго находился в санбате, раньше времени вернулся в строй. Теперь он жил не только повседневными заботами о своем укрепляющемся на позициях полку, но и ожиданием недалекого перелома на фронте. Армии соседнего фронта переходили в контрнаступление, освобождали от немцев населенные пункты, правда, пока незначительные.
      В эту ночь Холодов с часу на час ждал или вызова в дивизию, или приезда в полк командира дивизии подполковника Глинина, уехавшего в штаб армии на совещание.
      Холодов написал письмо Лене, умалчивая о своем ранении, потом через час, поговорив по телефону с командирами батальона, написал еще отцу, давая ему понять, что скоро отец услышит радостные вести. Недавнее поражение армии не угнетало его. В конце письма он советовал отцу внимательно перечитать устав полевой службы. "По моему мнению, кое-что нужно менять". Устав был первой книгой, которую Валентин читал с необыкновенным удовольствием за многие дни тяжелых боев. И только отправив письма, он, казалось бы, без всякой причины чем-то смутился, какое-то странное беспокойство, предчувствие беды овладело им впервые за всю его двадцатишестилетнюю жизнь. К этому он был не готов и не знал, что предпринять. Но состояние беспокойства само собой исчезло, как возникает и исчезает прострел на сквозняке. Холодов тем более забыл о недавней тревоге, когда на рассвете Глинин собрал командиров полков и зачитал им приказ Чоборцова по армии.