Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Истоки (Книга 2)

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Коновалов Григорий Иванович / Истоки (Книга 2) - Чтение (стр. 6)
Автор: Коновалов Григорий Иванович
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      Устрашающее рвение Ежова развернулось на глазах Берия, и он угадал падение его с точностью до дня, уловив однажды прищуренный взгляд Сталина на Ежова.
      Перед разбором дела Чоборцова Сталин велел Берия доложить о делах бывших оппозиционеров, осужденных на разные сроки тюремного и лагерного заключения.
      Слушая доклад, Сталин вспоминал то писклявого вертуна Зиновьева, то золотозубого выпивоху и заику Рыкова, расстрелянных несколько лет назад. Он не мог себе простить, что выпустил из страны самого ненавистного, вероломного врага - иудушку Льва Троцкого. Позер, краснобай, "баладайкин Троцкий", как заклеймил его Ленин, в гражданскую войну приказал отчеканить свои инициалы на пряжках личной охраны. С визгливой демагогией двурушника и фракционера набрасывался он на партию, норовя расколоть ее. "Но товарищ Ленин, а после его кончины мы, ученики Ленина, похоронили троцкизм как идейное течение, спасли единство партии", - думал Сталин.
      Сталин всех фракционеров ненавидел и презирал в равной степени. "Я не могу запретить подлым врагам кривляться и паясничать. Сохрани им жизнь, как бы они повели себя? Смирных политиков не бывает", - решил он.
      - Целесообразно продлить сроки всем врагам народа, - сказал Сталин сразу, как только доложил Берия. И, укрепляясь в своей беспощадности к недругам, нередко ошибочно распространяемой и на безвинных, он с обычной тяжелой категоричностью подумал: "Французская революция казнила даже Лавуазье. И что же?"
      Сталин медленным жестом правой руки пощупал один карман кителя, потом другой и, наконец найдя трубку в кармане брюк, не спеша зарядил ее табаком из папиросы "Герцеговина-флор". Прикурив, он посмотрел на пламя спички и вдруг резким, рубящим взмахом погасил ее.
      Перешли к следующему вопросу. Материал о Чоборцове был сильным козырем против Дуплетова, который в бытность свою командующим фронтом не оказал своевременной помощи попавшей в окружение армии. Берия представилась блестящая возможность выставить Дуплетова перед Сталиным в жалком, смешном свете. Но он боялся, что материал хотя бы стороной коснется промахов и упущений самого вождя. Со свойственной ему быстротой соображения Берия подумал о том, о чем думал много раз: "Сталин никогда не расстается со своей настороженной недоверчивостью, с кем бы ни имел дела. Он непостижимо чуток ко всему, что угрожает его авторитету. Недаром о нем говорят: "Достаточно выпустить один клуб дыма из трубки вокруг чьей-нибудь репутации, как эта репутация рушилась сама собой". И Берия за эту минуту, пока раскрывал досье, вставал и одергивал жилет, решил: не стоит компрометировать старого генерала, терять душевного, наивного, несмотря на большой опыт службы в армии на высоких постах, человека, место которого в окружении Сталина может занять неизвестно еще какое лицо.
      Берия сказал то, что, как думал он, хотелось бы услышать и Сталину: армия погибла по вине генерала Чоборцова, того самого толстого чудака с усами, который месяца за два до войны носился с проектом эвакуации населения пограничных районов.
      Сталин обладал крепкой памятью. Он представил себе красное усатое лицо генерала, вспомнил его тост на первомайском вечере в честь командующих. "За мирную политику!" - кричал развеселый Данила Чоборцов. Тогда-то Сталин похлопал его по плечу и, сделав указательным пальцем запятую, поправил так, чтобы слышали все: "Когда генерал за мирную политику пьет, порох сыреет".
      Чоборцов был в глазах Сталина одним из тех кадровых генералов, которых как-то давно и сразу посчитали середнячками, на том и успокоились, не ждали от них ни взлетов, ни провалов, наградами не баловали, в звании не торопились повышать. В армии, как и во всех других сферах деятельности, есть свои обоймы дежурных имен знаменитостей, неудачников и середнячков, так называемых "добротных". Обоймы эти обновляются с чрезвычайной осторожностью в неохотой.
      - Какие предложения? - спросил Сталин.
      - Поступить так же, как поступили несколько дней назад с генералом Павловым: судить и расстрелять, - поторопился первым сказать Берия.
      - Нужно навести порядок, не останавливаясь перед крайними мерами, если будет в этом революционная целесообразность, - сказал Сталин. - Но сперва надо разобраться как следует. Пусть товарищ Дуплетов сам все изучит на месте.
      Последним Берия доложил о Валдаеве, бывшем заместителе начальника Генерального штаба.
      XV
      О германском вторжении Степан Валдаев узнал в одиночной камере Лефортовской тюрьмы. Настроение подавленности сменилось лихорадочным ожиданием перемен, как всегда, неизбежно вызываемых войной. Надежда на скорый исход сжигала его неутолимым огнем. Прибавился еще один источник страдания: он не знал, как идет война, не мог принять в ней участия. Таким образом, вся его жизнь, предшествовавшая войне, становилась бессмысленной, если он не мог воевать. Ходил по камере от дверей до плесневелой стены, придумывал и разыгрывал в уме различные, вероятные с его точки зрения комбинации на фронтах. Вспоминал знакомых генералов, представлял себя на их месте в боях.
      "Ну, Валдаев, война велит забыть личные обиды. Идите на фронт", что-то похожее ждал он услышать, войдя в кабинет следователя. Впервые отбросил он свою моральную броню - гордое упрямство решившегося скорее умереть, чем унизиться до боязни, до лжи, до жажды мести или милости. Со спокойствием хорошо воспитанного человека взглянул он в лицо носатого старшего лейтенанта Госбезопасности, напоминавшего голодного грача.
      Этот взгляд возмутил следователя, как взятка.
      - Ну?
      - Прошу передать мою просьбу Сталину отпустить меня на фронт.
      Большим и указательным пальцем следователь пригнул свой длинный нос к тонкой губе, с нежданной ласково-игривой гундосостью подвел итог глубокому раздумью.
      - Знаешь, не выйдет у тебя - сбежать к Гитлеру.
      За год они изучили и измучили друг друга, как связанные одной цепью. Старший лейтенант не видел источника стойкости Валдаева, он только чувствовал его превосходство и ненавидел его до слез.
      Честолюбиво, страстно мечтал следователь о подвиге: раскрывает дьявольский заговор, во главе которого стоит какая-то крупная личность. Народ благодарит его...
      - А ведь ты, Степан Петрович, хорошую идею обронил насчет фронта-то. Разматывай клубочек, авось-небось пошлют на фронт рядовым, а?
      Валдаев стоял на своих мускулистых длинных ногах. Молчал, как месяц, полгода назад...
      Поначалу он снисходил до наивного заблуждения следователя, пока не взяли его за горло мертвой хваткой. Шестеренки втягивали его в машину, чтобы перемолоть. В одну из ночей вспомнилось: мать, молодая, веселая, попала юбкой в привод молотилки, содрало вместе с ситцем кожу с ног, и убежала она за омет, вся в кровавых лентах...
      Он отвердел в непреклонной решимости, не оговорив себя, умереть, если так придется. О невинно загубленных знал еще на воле, когда ЦК снимал с работы наркома Ежова. Но тюрьма оказывает неожиданное влияние даже на самых стойких: начинают думать, не виноваты ли они? Валдаев допускал, что с ним произошло недоразумение, очень серьезное и опасное. Он не был наивен, знал, что стечения обстоятельств могут погубить любого человека, даже самого честнейшего. Совпавшие в определенное время некоторые факты выглядят наиубедительнейшей правдой, возвеличивая человека или роняя его. Валдаев, работая много лет в Генеральном штабе, не был простаком и в делах разведки.
      Не напрасно ли он во время переговоров в августе 1939 года с англо-французскими военными точно называл количество танков, самолетов и орудий в Красной Армии? Правда, о десяти тысячах танков и пяти тысячах самолетов говорил тогда также и Шапошников, присутствовал при этом Ворошилов. Валдаев незаметно для себя начал отыскивать в своей жизни преступные промашки. Некоторым сослуживцам своим он был странен и чужд, может, аналитической трезвостью, с какой оценивал достижения страны, силу и слабость армии. Их честная догматическая прямолинейность не мирилась с его спокойным всепониманием. Он и не скрывал того, что не хотел оставаться всю жизнь ребенком и не знать, как жили и мыслили люди до его рождения, во времена минувшие.
      Следователь читал за столом книгу. Не одну, а много книг, ими завален весь стол. Лицо старшего лейтенанта двоилось, множилось, плавая в папиросном дыму. Свет яркой лампы, направленной на Валдаева, был ослепительно резок, как свет солнца, вставшего за Окою в годы его детства... Желтовато убегал из-под ног песок... Придя в себя, Валдаев увидел, что лежит на полу.
      Кругло распахнутые глаза следователя глядели на него с состраданием чужого. Допрашивал он его в последний раз - не принудит к признанию, преступника отдадут другому, более опытному следователю. Старшего лейтенанта назовут лопухом, понизят или выгонят. Нет, отсюда просто не уходят, скажем, на другую работу, потому что известные тебе тайны дороже твоей жизни. Странную нерасторжимость своей судьбы с судьбой Валдаева почувствовал следователь. Проникновенным, с жалобными нотками голосом упрашивал "ветерана, солдата с открытой душой" помочь партии распутать нити военного заговора. Ведь Степан Петрович, несомненно, считал себя бойцом партии, готовым ради нее на любые жертвы, так почему же он оторопел, замкнулся сейчас? Жизнь свою жалко? А если загнила твоя жизнь, трупно смердит? Если жизнь не приносит пользы государству, то хоть смертью помочь обязан ему. Встань над собой. Смерть эта пока как возможность. До нее далеко. Мы облегчаем вашу участь, располагая вас к чистосердечному признанию. А когда при вашей помощи размотаем клубочек до конца, органы горой встанут за вас перед верховной властью: помилуйте, был, мол, враг, да весь вышел, очистился. Да и враждебность была не враждебная, а так... временная фаза...
      Следователь пригнул к губе нос, заглядывая в бородатое, как у Христа, лицо Валдаева. Задумчиво, с болью и гневом тек его голос, и казался тот голос Валдаеву не человеческим, а вопрошающим зовом времени, в муках рожденного нового мира. Живем в окружении подлых врагов, безграничных в своей аморальности, да и в каждом человеке - борьба светлого с низменным, старым. Может, и Степан Петрович, как многие, по простоте сердечной, по высокому идеализму, любя человека, запутался в тенетах издыхающего гнусного мира? За границей бывал, даже чай пил у английского военного министра. В Германии тоже был...
      Никогда прежде Валдаев не видел своего следователя таким воспламененным и одержимым.
      - Утопающему нож подай - схватится. Я же вам ставлю мостки над пропастью. Идите!
      - Не морочьте меня психологией. Я солдат, не шизофреник, - сказал Валдаев.
      - Вы еще покаетесь, Степан Петрович, что не вступили на мои мостки. С вами, кажется, больше не увидимся. Я не понимаю, Валдаев, как вам удалось столько лет обманывать партию?
      Только теперь Валдаев увидел, до чего издерган этот маленький, с испитым лицом в синих угрях, несчастный человек.
      - Твой шеф и покровитель Мишка Тухачевский тоже, бывало, начешет челку на лоб, как Наполеон, земли под собой не чует. Знаем, на случай провала его банда оставила еще одну шайку. Не ты ли главарь ее?
      И тут Валдаев узнал все, в чем его обличают: вместе с Тухачевским и Блюхером он хотел установить военную диктатуру, возродить капитализм, продать Родину немцам, японцам и другим империалистам. Норовил ослабить Красную Армию сомнительной реорганизацией бронетанковых сил и авиации.
      - Расформирование крупных танковых соединений после финской кампании считаю ошибкой наркомата.
      Валдаев повторил то, что говорил 17 апреля 1940 года на заседании Главного военного совета, обсуждавшего итоги финской кампании. Но он умалчивал другое: в узком кругу напористее отстаивал свои взгляды, выражал сомнение в компетентности некоторых руководителей и считал это опасным, потому что у границ от моря и до моря уплотняла свои ряды поднаторевшая, окрыленная легкими успехами в Европе, разгоряченная боями немецкая армия. Не изготовиться ли самим для упреждающего удара? А если ждать их инициативы, то не целесообразно ли основные силы западных округов держать в пределах старой государственной границы за линией мощных укреплений, а в Западную Украину и Белоруссию выдвинуть части прикрытия. Они-то и обеспечат развертывание главных сил.
      - Не подпишешь, я тебя, вражину, брошу в подземелье и забуду о тебе. Сам попросишься на допрос, слезно попросишься, да я не захочу с тобой разговаривать...
      В камере Валдаев уткнулся бородой в угол. Часовой посмотрел в глазок на сотрясающиеся плечи заключенного, подумал с торжествующей усмешкой: "Дошел, старый хрен!" Для него Валдаев был опасным преступником, отравителем людей, поджигателем колхозных хлебов, устроителем крушений на железных дорогах. "Ишь сволочь, старый, а все еще пакостит", - думал часовой, разжигая в себе злобу, потому что жалко было этого красивого высокого генерала, который, пошатываясь, недавно прошел в камеру.
      XVI
      Из Лефортовской тюрьмы перевезли Валдаева на Лубянку. Завели в большой кабинет, закрыли дверь. У окна спиной к Валдаеву стоял лысый человек, приземистый, широкий в плечах и тазу.
      - Гуль, гуль, гуль! - Он сыпал крошки хлеба на выступ за окном. Голуби садились на его руку. Он повернулся широким желтым лицом к Валдаеву, узкие глаза его приветливо искрились. Разглядывал Валдаева с беззастенчивостью любознательного ребенка.
      - Здравствуй, Степа! Ну, Степа, я буду вести твое дело. Зовут меня Иваном Ивановичем. Как себя чувствуешь?
      - Неважно.
      - Почему? Шутишь, Петрович. Твои дела не плохие. Бывают, хуже. Хочешь жить - рассказывай, не хочешь жить - твое дело. Время военное.
      - О чем же рассказывать, Иван Иванович?
      - Не смеши. Скажу для ясности: таких личностей, как ты, дуриком не берут, ежовские времена канули в прошлое... Время военное, некогда нам разговаривать. Каждый день умирают тысячи. Вот каковы условия нашей с тобой работы. Я кончил, очередь за тобой, Степан...
      От него пахло бульоном и лавровым листом. Умно и грустно глядя в глаза Валдаева, Иван Иванович покачал головой.
      - А ведь ты, Петрович, действительно, пожалуй, забыл многое. Запугали тебя, ошарашили. Дай тебе в руки лишь одно звенушко, а там разматывай цепь, припоминая военные книжечки разные... Я не настаиваю, чтобы ты подписал, будто хотел Родину продать, что вербовал тебя Тухачевский. Нет. Но я на другом пункте не уступлю: дискредитировал вождя. Не сумел скрыть свою антипатию к нему... Стало быть, к Родине.
      Валдаева осыпало жаром. Иван Иванович сделал вид, что не заметил его внезапно вспотевшего лба...
      В камере какая-то незрячая сила гоняла Валдаева из угла в угол. Не мог ни сесть, ни остановиться.
      Когда-то Валдаев постыдился написать предисловие к мемуарам Тита Дуплетова: уж очень с грубой льстивостью говорилось о подвиге Сталина в гражданской войне.
      Валдаев чаял, что Сталин непременно оскорбится этой грубой лестью, прихлопнет книгу со свойственной ему решительностью. Но книга вышла в свет, и вокруг нее поднялся великий трезвон: первая серьезная попытка раскрыть полководческое искусство гения.
      На воле Валдаеву внутренний облик Сталина представлялся очень сложным, драматичным: положительные и отрицательные качества переплавились по-своему.
      Немало заметный в революции, Сталин в борьбе с оппозициями быстро рос как личность властного характера, большого самообладания и сильной логики. Валдаев видел его заслуги в том, что он с гениальной напористостью отстоял единство партии, разгромил уклоны оппозиции, повел страну по тяжелому пути индустриализации и коллективизации.
      Партия сплотилась вокруг него, решив, что недостатки характера, на которые указывал Ленин, отступают перед главным - верностью ленинизму. Тем более Сталин обещал съезду избавиться от своих недостатков. Теперь Валдаев был подавлен своим открытием старой правды: человек не может уйти от себя, не ушел и Сталин.
      И тут, как это всегда бывает, нашлись люди - одни с самыми благородными намерениями, другие по иным побуждениям, - подменяющие отрицательные личные качества добродетелями, которых у него не было. В словах Сталина "надо быть преданным партии, а не личности" они видели не их прямой и точный смысл, а обычную стеснительность человека.
      Вера в божественную непогрешимость Сталина вызывала у Валдаева трезвую улыбку. Временами настораживали апломб и ханжество несдержанных восхвалителей. Ему чужда была прозаическая суровость Сталина, признававшая только истину собственного масштаба. Этот сильный и честолюбивый человек пришел к руководству вслед за светлым, заражающе жизнерадостным и непостижимо широким Ильичем.
      Теперь же Валдаеву было не до того, чтобы копаться в исторически-трагедийном характере. Сейчас он чувствовал угрожающе-безграничную личную власть этого человека. Отдавая себе отчет в своих отношениях к нему, Степан Валдаев пришел к выводу: больше удивлялся ему, боялся его, чем любил. Сейчас Валдаев не испытывал к Сталину того радостного чувства, которое пробуждал Ильич. Было к Сталину что-то нагнетенное, натянутое.
      На воле эти мысли испугали бы Валдаева. Здесь же они служили ему опорой в его борьбе за жизнь, и он углублял их, как углубляет солдат во время боя окопчик. Он не мог примириться с тем, что нужно умирать самым пошлым образом. Как-то один заключенный уверял его, что они попали в руки агентам иностранной разведки и что Сталин и ЦК не знают об этом. Валдаев отбросил эту наивную уловку трусливых людей. Он не мог делать из Сталина простачка. Он должен был оправдать одного из двоих: себя или его.
      Валдаев ходил по узкой камере, роясь в дремучей бороде, и это кружение в цементном ящике наводило на мысль, что история повторяется до оскорбительной точности. Прав Энгельс, слишком саркастична ирония истории. А ведь человеку природой дано стремление к самобытности, в чем бы она ни проявлялась, пусть даже в самообмане, в отчаянии и смерти.
      Ночами виделась в тревожном сне, а может, и вспомнилась сказка... Не то персидский, не то китайский царек, недалекий, но хитрый, обезглавил грозных полководцев своего недруга-соседа его же руками. Есть высшее наслаждение для низменных натур заставить умного человека сделать жестокую глупость. Приговоренному к смерти убийце царек обещал помилование, если тот проглотит закатанную в смолу бумажку и сходит облегчиться на землю умного соседа царя. Перебежчика поймали, и ужас замутил умному царю разум, когда прочитал он записку к полководцам, которых царек называл верными своими слугами и друзьями. В ней царек сетовал, почему воины медлят с убийством своего господина. Мудрый государь окружавший себя философами, поэтами, художниками, учеными, в гневе отрубил головы своим полководцам. Какой прок, что потом он рвал на себе волосы, когда глупый и хитрый царек, сокрушив его армию, полонил его. "Какой же ты мудрец, если тебя победило вот это дерьмо?!"
      Предаваясь мрачным раздумьям, Валдаев тупел, замыкался в себе. От безделья стирались граненные годами черты солдатского характера, активная воля уступала место мечтательности и созерцанию внутренних процессов. Он утешался удивительной находкой в самом себе: воспоминаниями детства. И он жил в этой зеленой роще, обрызганной росой, слышал звон ботал на шеях коров в затуманенных лугах, чуял запах березового костра, видел усталых косарей, лежащих после ужина на копне. Это была находка радости, над которой никто не властен...
      Однажды вечером открылась железная дверь, и сержант генеральским голосом приказал Валдаеву идти за ним. Этот окрик, как зов боевой трубы, встряхнул Степана, вырвал из вязких и горестно-сладких сновидений наяву. Выпрямившись, отвердевшим шагом шел он за сержантом, готовый к отпору. Но привели его не к следователю, а в домик во дворе тюрьмы.
      Унылый красноносый брюнет в халате велел сесть на стул, накрыл грудь белым лоскутом, и над головой Валдаева мирно застрекотали ножницы, будто ласточки перед дождем.
      XVII
      Потемками Валдаева привезли в Наркомат обороны, над которым в подсвеченном закате неба висели тупорылые аэростаты.
      Старый генерал Евцов, с седыми волосами на косой пробор и белой бородкой русского либерала-жизнелюба, принял Степана Валдаева в том же кабинете, в котором когда-то Валдаев работал сам, принимал и поучал военных начальников и в котором был арестован довольно эффектно; во время совещания при распахнутых на сквер окнах. Теперь окна замаскированы черной бумагой, на крыше гукали зенитки.
      Генерал Евцов, заложив руки за спину и грациозно покачиваясь с пяток на носки шевровых сапог, щурясь не столько от близорукости, сколько по кокетливой привычке, молча всматривался в лицо Валдаева. Это был генерал еще старой школы, хорошо служил России до революции, еще лучше при Советской власти. Валдаев был одним из его учеников, на которого когда-то старик возлагал большие надежды. Он умел казаться незаинтересованным тем, где был до этой встречи Валдаев, что делал.
      "Это твое, батенька, дело, меня это не касается. Только не забывай о России-матушке", - говорила спокойная улыбка на розовом лице с серебристой, волосок к волоску бородкой. Протянул маленькую, со вздутыми венами руку, но тут же отдернул, едва Валдаев коснулся ее. Старик все еще молчал, лишь розовые губы шевелились, как у засыпающего младенца.
      Прошли в небольшой зал, где когда-то при Валдаеве были спортивные снаряды, а теперь стояли стол да две койки. Старик остановился у стены и отодвинул портьеру из кремового шелка с такой юношеской застенчивостью, будто впервые раздевал любимую. Кивнув седой головой на карту, почтительно отступил в сторону.
      Валдаев не подходил к карте, не понимая, чего хотят от него. Из состояния безразличия не вывел его даже этот богатый модуляциями дружеский голос:
      - Степан Петрович, вникните, голубчик, в эту картину. Вот каково сейчас матушке нашей России.
      Валдаев стоял так же, как стоял в тюрьме на допросах, - упрямо угнув голову, опустив руки по швам.
      - Я имею честь довести до вашего сведения приказ о назначении вас командиром корпуса. Если вы готовы, знакомьтесь с обстановкой, выразительнее прежнего сказал Евцов, что значило - он начал сердиться.
      Зажмурившись, Валдаев прерывисто дышал, сердце колотилось где-то у самого горла. Тяжелые и противоречивые чувства владели им. Не радовался он тому, что как будто обелен, правда, без прежнего доверия. И, горько растравляя душу недостойным себя злорадством, подумал, что вот они, святые умники, не обошлись даже без него, оскорбленного на всю, видно, жизнь...
      - Я просил послать меня солдатом, - сказал Валдаев, все еще не двигаясь с места. - На большее я не могу... нечем на большее.
      Сквозь шум в ушах он услышал неожиданно горестный, простецки-бабий вздох старого генерала:
      - Степан Петрович, время ли сейчас обидам? Все люди смертны, все ошибаются, если отвечать перед судом народа. Все мы сыны одной матери, виноваты и не виноваты в несчастье... Родина в опасности.
      Старик, очевидно, забыл: сам он, осведомленный в событиях, не то чтобы примирился с глубокими неудачами, но как бы притерпелся к ним, как к хвори, незаживающей ране. Свыкся с масштабами катастрофы, вызванной неприятельским вторжением. Валдаев же, которого подвел он к карте, ничего не знал о положении на фронтах, он лишь предполагал, что бои идут в худшем случае где-нибудь в Польше.
      То, что увидел Валдаев на карте, было настолько неправдоподобным и ужасным, что он не решался спросить: да так ли это на самом деле? Уж не продолжается ли кошмарный тюремный сон? И хотя в отличие от некоторых заносчивых генералов он и прежде допускал возможность отхода, временных поражений, потому что война есть война, все же такого несчастья и позора он не ожидал. Черная змея линии фронта извивалась у Ленинграда, Смоленска, Киева.
      Отстранив старика, он в холодном оцепенении стоял перед картой. Тяжело давило в затылке и висках.
      Он будто проснулся в охваченном пожаром доме: беда, нависшая над страной, как буря, вымела из души тягостные осадки тюремных обид. Требовательно глядя в добрые глаза старика генерала, спросил с негодующей болью:
      - Как же это так, а?
      Слова эти не выражали всех его чувств, и генерал понимал это.
      И опять своим удивительно богатым интонациями голосом старик сказал, что опасность смертельная замахнулась на Россию железным кулаком. Не вдруг справишься с бедой, нужно подымать все силы, доходить до корпя русского человека.
      Он с большим удовольствием повторял слова Р о с с и я и О т е ч е с т в е н н а я война. Вечный спор германцев и славян вылился в истребительную войну. Нужно поднять из гробов гордый и мужественный дух великих ратников Руси. Суворов и Кутузов нужны...
      Все больше раздражаясь (чаще пошло "голубчик мой"), генерал объяснил неудачи так, как объясняли штабисты во всех войнах и во все времена: Ставка и Генеральный штаб все знают, никогда не ошибаются, виноваты во всех бедах нижестоящие чины. Нечто подобное он говорил в первую мировую войну, в гражданскую. И в этом было его назначение - создавать миф о неошибающемся начальстве.
      Генерал достал серебряный портсигар с изображением перса, блаженствующего в дыму кальяна, закурил легкую дамскую папиросу. Продолжая знакомить Валдаева с положением на фронтах, Евцов с чувством почтения и грусти рассказал, что были созданы три направления и что потом пришлось отказаться от этого и создать взамен фронты.
      Валдаев не стал спрашивать о потерях, смутно догадываясь, каковы они. Чтобы пройти неприятелю до Ленинграда, Киева и Смоленска, нужно было сломить сопротивление огромной массы организованных в армии людей, молодых, сильных.
      - Разрешите отбыть в корпус? - сказал Валдаев.
      Генерал возразил: может быть, захочет повидать Валдаева Верховный Главнокомандующий. Он подчеркнул, предостерегая Валдаева от путаницы, что созданная на второй день войны Ставка 10 июля была преобразована в Ставку Верховного Командования, а вчера, 3 августа, она еще раз преобразована и теперь называется Ставкой Верховного Главнокомандования.
      - Несколько дней назад Верховным стал товарищ Сталин, - сказал Евцов, опуская глаза.
      Через час Валдаева увезли в Кремль. Нелегко было ему встречаться со Сталиным сейчас же после тюрьмы. Меньше всего он стыдился за себя, хотя и не мог не предполагать, что освобождением своим он обязан, конечно, Сталину. "Скорее бы на фронт!" Валдаев хотел дела не только по давней привычке работать, но искал забвения от тревожно-неразрешимых вопросов.
      XVIII
      Сталин прочитал донесение. В нем были смешные и потому очень обидные подробности: стрелковая дивизия не удержала позиции, когда на фронт приехала знаменитая артистка, чтобы песней и пляской разжечь боевой дух своих земляков-солдат. В это время комдив Уланов, вместо того чтобы защищать водный рубеж, обороняясь, ринулся с дивизией на тот берег, забрался в тыл неприятеля и там попал в окружение. Сам генерал, правда, во главе нескольких отчаянных, повязав знамя через плечо, вырвался оттуда. Пришлось артистке развлекать только отважного командира дивизии, за что генерал и представил ее к награде и капитанскому званию.
      Сталин, качая головой, вспомнил стихи Лермонтова о бегстве женолюбивых воинов с поля боя и, не сгибаясь над столом, не торопясь, разборчиво наложил резолюцию на донесении: "Дивизию расформировать. Стадо трусов не составляет воинского соединения".
      - Зовите генерала Уланова. Давно ждет наград, - сказал Сталин адъютанту.
      Генерал армии Дуплетов засмеялся. Генерал Евцов укоризненно-льстиво поморгал, качая промытой серебряной головой. Маршал Ворошилов оставался задумчивым.
      Вошел Уланов, молодой невысокий крепыш с замечательной выправкой. Глядя на Сталина с той особенной прямотой, которая дается только безграничной преданностью и любовью, он бодро доложил о себе.
      Сталин стоял посреди кабинета, на ширину плеч расставив ноги в мягких, с низкими голенищами сапогах, сцепив на поджаром животе руки, то соединял, то разъединял два больших пальца, взгляд его медленно поднимался от начищенных сапог генерала, пока не остановился на молодом решительном лице. Любовь и восторг придавали этому румяному лицу выражение высшего счастья.
      - Как чувствует себя товарищ генерал-майор?
      - Спасибо, товарищ Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин, хорошо чувствую! - с энтузиазмом, как бы желая поскорее успокоить Сталина, сказал генерал, все так же с обожанием глядя в его лицо.
      Сталин развел руками и, обращаясь к Ворошилову, сказал:
      - Ну вот, а ты, Клим, беспокоился, что генералу нездоровится, немцы избили его в кровь. Слава богу, здоров!
      Сел за стол, подпер голову большим кулаком, задумался: этот человек отличился в Испании, на финском фронте.
      Тит Дуплетов велел Уланову рассказать, как могло случиться, что дивизия зарвалась - "чуть до Берлина не ушла", многие погибли, а он, генерал... Дуплетов не мог выговорить того, что было страшно, но само собой разумелось между настоящими мужчинами.
      Генерал Уланов, почему-то опасаясь Дуплетова, смотрел на Ворошилова, с простоватой чистосердечностью хвастался, что его ни пуля, ни штык не берут. И это была правда: он сам дрался врукопашную, заколол четырех немцев-эсэсовцев и остался невредимым. Сталин смотрел на него искоса, и во взгляде его было столько горечи и сарказма, что генерал вдруг умолк.
      - Так к какому званию вы представили артистку?
      - К званию капитана, товарищ Верховный Главнокомандующий.
      - Вы свободны, товарищ... капитан, - сказал Сталин глуховато-печально.
      Уланов пристукнул каблуками, но, сделав уверенно лишь один шаг, сбился с йоги. В дверях он задержался, повернулся энергичным профилем русского мужика, раскрыл рот, но не посмел ни спросить Сталина, ни взглянуть на него.
      Сидевший в приемной Валдаев видел, как из матово-белых дверей кабинета вышел бледный, с мутными глазами генерал-майор Уланов, как подлетел к нему молодец в штатском, спорол генеральские звездочки с петлиц. Статный, красивый и от этого еще более жалкий, Уланов растерянно глядел на молодца.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25