Наскоро сбитые плотики не годились для перевозки гаубиц и пушек, а их нужно было переправить в первую очередь, чтобы открыть заградительный огонь с того берега. Находчивые артиллеристы начали переправу орудий по дну реки. Они привязывали к ним тросы и канаты, сами вплавь переносили концы на тот берег, а грузовики и тягач перетаскивали орудия. Артиллеристы не мешкая выкатывали на огневые позиции перепачканные в иле орудия и, сняв с механизмов наводки водоросли, прочистив банниками стволы, открывали огонь через реку.
      Майор Глинин убеждал Холодова перебраться вместе с ним на восточный берег. Холодов и сам ничего так сильно не хотел сейчас, как переправиться туда, где находилась армия и штаб.
      - Я оставил батальон Луня на верную смерть, и я его встречу тут, ответил Холодов вежливо-непреклонным тоном.
      Глинин понимал, что он теряет Холодова.
      И горько стало ему, когда полчаса спустя он видел с восточного берега, как в дыму и пыли от разрывов снарядов ползли по глинистым скатам к воде приземистые танки с черно-белыми крестами, как горели оставленные и подожженные "зисы" и "газики". Батальон Луня отступил в лес повыше переправы, и лишь несколько человек перебрались на восточный берег, выползли обессиленные, хватаясь за тальник. Один из бойцов уверял, что он своими глазами видел на том берегу командарма.
      IX
      В сумерках стрельба затихла. В сыром воздухе запахло гарью. В кустах и на лугу стонали раненые - одни сдержанно, другие беспамятно громко звали на помощь своих матерей.
      В лесу на поляне Холодов увидел генерала Чоборцова с его адъютантом и автоматчиками охраны. Генерал сидел на снарядном ящике около пушки. Он встретил Холодова привычной широкой улыбкой, обнажившей под усами щербину в верхнем ряду зубов.
      - Правильно, все в порядке, - сказал Чоборцов, выслушав доклад Холодова о боях полка у переправы. И очень буднично уточнил: - В полосе нашей соседней армии Флюге прорвался на восток и заходит нам в тыл, Форсировал, черт, речку выше.
      Он серьезно глянул в глаза Холодову, предлагая ему сесть и закусить.
      На поляне генерал расстелил плащ, раскрыл карту и лег. Молоденький боец из комендантского взвода неподалеку косил для коней затененную росную траву. Чоборцов слышал цвеньканье косы, чуял теплый и сладкий запах вызревшего разнотравья. Солдат напевал слабым голосом одно и то же:
      Эх, да, разудалых молодцов,
      Ведет нас в бой Данила Чоборцов...
      В этой песне времен гражданской войны наряду с Рубачевым, первым начдивом Волжской, упоминалось имя комбрига Чоборцова. Красноармеец радовал себя этой песней или напевал от усталости навязчивый мотив. А может, бойца не особенно тревожил дальний гул пушек со всех сторон, потому что генерал был рядом, думал над картой. Окосив всю траву вокруг генерала, солдат поставил косу на конец держака и стал обтирать ее пучком травы.
      Ведет нас в бой Данила Чоборцов...
      Слова эти и особенно бесхитростный голосок бойца - подростка с доверчивым лицом - растравляли душу генерала больно и сладко. Прожита жизнь... Если некоторое время назад поражение, гибель тысяч солдат объяснял он различными внешними причинами, главным образом зазнайством и глухотой высших чинов, то теперь эта песенка и этот юношеский голос будто сказали ему, что одним из первых виновников несчастья был он сам. В чем состояла его вина, он не знал, но она придавила Чоборцова, как тяжелая, ломающая крестец ноша.
      Теперь уже ничем - ни внезапностью нападения, ни превосходством неприятеля в технике, ни благодушием своих - он не мог оправдать поражения своей армии, потому что это как-то оправдывало его самого. Ничего более ненавистного, чем выгораживание себя, не было для него в эту минуту. Он не видел смысла жить дальше, не вынеся себе приговора. По его вине свершившаяся гибель жены и сына сделала ненужной его жизнь. До омерзения отчетливо увидал Данила себя со стороны: толстый, потный в жалкий, в помятом генеральском мундире лежит перед картой. Три островка окружены синими подковами - остатки его армии.
      Вспомнилось, как прошлым летом гостевал у земляков на Волге и бывший красноармеец - старик со шрамом от ожога - ласково угощал махоркой: "Кури, Данила, нашу, высший сорт, от плетня вторая грядка".
      И еще пришло на память: как-то во время осенних маневров у советско-германской демаркационной линии, скосив глаза на Юрия Крупнова, прибывшего в подшефную Волжскую дивизию, крикнул боевито, грозя одетому тучами Западу: "Есть чем и есть кому бить врага!"
      "Но ведь действительно было и есть кому и каким ключом отвинтить башку фашистам. Что же случилось, родные мои? Не черная же немочь сковала по рукам и ногам, не заспали же мы ум, не обронили ненароком гордость. Где же, на каком ответственнейшем повороте я непростительно зазевался, ослабел душой? Господи помоги мне!" - по давней детской привычке воскликнул про себя Данила.
      "Бить надо тебя, Данилка, сукин ты сын, да обивки в тебя же затолкать!" - выругал он себя словами своего отца.
      А за спиной звучала все та же простенькая, одноцветная, как шинель, песенка:
      ...Ведет нас в бой Данила Чоборцов...
      Но теперь эта песня оживила в памяти штурм моста через Волгу, свист ветра в стальных сухожилиях ферм. Молодой, сильный, он бежал впереди красноармейцев со знаменем, лишь изредка поглядывая вниз на коричнево-пенистую коловерть у каменных опор моста...
      Слезы высочились из прижмуренных глаз, щекотно сбежали по щекам. Сжав зубы до скрипа, Данила унял себя, встал, застегнул китель.
      "Сам пойду со знаменем! Это все, что я смогу еще сделать как боец. Как генерал я, кажется, кончился вместе с гибелью моей армии".
      Холодов кашлянул.
      - Отдыхай, - сказал ему Чоборцов и, заметив его колебание, добавил: Я велю!
      Холодов лег затылком на полевую сумку.
      Смежив полусонно глаза, он как бы удержал в памяти пламя спички, которую только что зажег генерал... Красно от облитого осенним румянцем вишняка на берегу реки. Близко подступили к нему глаза матери. "Я твоя судьба", - с каким-то пугающим значением сказала она тихим голосом и заплакала. Холодов проснулся.
      В обрубковатых пальцах генерала догорела спичка, пустив белесую паутинку дыма.
      "И что он переводит спички?" - с неожиданной угнетающей заботой подумал Холодов, не подозревая, что, пока он виделся во сне с матерью, генерал сжег за это время всего одну спичку.
      Чоборцов сидел на снарядном ящике. Несколько штабных офицеров окружало его.
      - В таком случае исполним последний солдатский долг, - услыхал Холодов голос Чоборцова. И опять, как бывало до этого сна, взяла Валентина в руки сильная, заставляющая о себе думать жизнь.
      "Это черта взлета или смерти. Мой момент, моя грань. Мой взлет или провал", - решил Холодов.
      - Вырвемся или погибнем, этот вопрос теперь уже для нас не столь важный, - возражал кому-то генерал спокойно, с грустной лаской глядя на стоявших перед ним командиров.
      Холодову показалась неотвратимой гибель красноармейцев и генерала. Трезвый ум тут же отчетливо представил злое торжество врага, шагающего по их телам.
      - Да. Я сам поведу вас в атаку, - повторил генерал еще спокойнее, вставая со снарядного ящика.
      Тугое загорелое лицо Холодова замкнулось в печальном высокомерии, глаза горели диковато-скорбной гордостью. Он презирал окружающих генерала офицеров за то, что они не возражали Чоборцову. И когда генерал остался один (охрана стояла в стороне). Холодов, затоптав каблуком папиросу, попросил разрешения сказать.
      Чоборцов оглянулся:
      - Говори, Валя.
      - Разрешите мне, а не мне, так любому другому командиру организовать бой. Вы должны выйти из окружения, заново создать армию. - Никогда Холодов не говорил со своим Данилой Матвеевичем так горячо и таким тоном. И тон этот удивил и остановил Чоборцова. Но лишь на секунду.
      - Я командующий пока, - сказал Чоборцов с усмешкой над собой.
      Холодов, чувствуя его колебание, продолжал еще настойчивее:
      - Ведь им лестно убить или взять командующего. Не давайте врагу повода к злорадству, пощадите наше самолюбие.
      Чоборцов попросил водки. Холодов налил из своей баклажки в алюминиевый стакан. Генерал растер водкой грудь, шею, руки, а остаток выплеснул на ствол сосны.
      - Кому передадите командование этим... этим отрядом в случае вашей смерти? - Холодов просто и четко выговорил слово "смерть".
      Чоборцов удивленно поднял брови, пальцы левой руки застыли около уса. Задумался, как будто до сих пор, готовя себя к войне, говоря о необходимости умереть, он в то же время не допускал мысли о своей смерти. Внутренне отшатнулся от внезапно подступивших к нему потемок.
      - Не торопись в генералы. Я еще живой.
      - Вы не так меня поняли, Данила Матвеевич.
      - Валя, я все понимаю. Не пропадем. А коли что... Прощай пока.
      Генерал положил на его плечо руку, сказал тихо и устало:
      - Советской власти я начал служить в Волжской дивизии, пусть в ее батальоне и закончу... Судьбу не выбирают, судьба - не невеста. Помни: мы, земляки Ильича, будем достойны его.
      Скулы Холодова заострились, нерусские глаза горели, и показалось Чоборцову, что резче проступили на этом лице черты покойной матери Валентина - Айши, литовской татарки.
      - Скоро и мы перевалим со щеки на щеку этого фон Флюгу. Затрясется и твоя моторизованная душа, немец!
      ...На этот раз неприятель изменил своему обычаю - не воевать ночью. Со всех сторон вспыхивали немецкие ракеты. Узнав от пленных, будто вместе с окруженной группой русских находится командующий армией, пустили автоматчиков прочесать лес. В траве и меж стволов деревьев трепетали язычки пламени, трассирующие пули прошивали мглу.
      Одновременно в нескольких местах немцы подожгли поле пшеницы. За низкими полудужьями волнисто бегущего пламени дыбилось зарево над деревней Титочи, через которую решили прорываться окружавшие Чоборцова люди.
      Артиллеристы, выкатив на руках пушку, открыли огонь по окраине. Под прикрытием единственного танка Т-34 пехотинцы, спотыкаясь на бороздах, бежали через горевшее поле. Трепетно метались над красноватыми волнами хлебов перепелки, падали, сложив подпаленные крылья.
      Чоборцов шел вместе со всеми, ускоряя шаг. В одной руке он держал пистолет, в другой - гранату. Жаркий пот стекал по груди под расстегнутым кителем, карманы которого были оттянуты гранатами. Поправив фуражку чуть набок по давней кавалерийской привычке, он бежал расчетливо, чтобы не загорелось дыхание. Бежавший рядом адъютант подхватил его под руку, когда Чоборцов споткнулся на борозде.
      Только за селом командарм сел в повозку. Пара коней несла его по ухабистой дороге.
      Александр не терял из виду Холодова. У прясла под кленом горел немецкий бензовоз, красными стружками свертывались резные листья дерева. Из крайних домов застучали пулеметы. В проеме окна блеснули офицерские петлицы. Александр наотмашь кинул гранату. Вспыхнуло и тут же погасло окно, обрастая черными разводами дыма. У горящего крыльца металась на цепи белая собака.
      Холодов рывком перескочил через жердяную изгородь, пригнувшись, побежал по огороду, вывертывая каблуками сапог картофельные кусты, но вдруг как-то неловко запнулся, выронил автомат и, покачиваясь, силясь сдвинуть запутавшиеся в повилике ноги, упал лицом в ботву. Взрыв мины черным всплеском отгородил его от Александра.
      Трассирующие пули ткали над Холодовым разноцветную сеть. На голову падали срезанные пулями ветки ивы.
      Когда подползли к нему Крупнов и Ясаков, Холодов вскочил, чуть не доставая головой яркой паутины огненных трасс. Но тут же упал.
      Тащили Холодова вдоль ручья, через ольховник, волоком на плащ-палатке. Он прерывисто, тяжело всхрапывал, месил ночную тьму растопыренными пальцами. Санитар перевязал ему голову.
      - Знать, беда не по вершинам деревьев ходит, а по головам людей, сказал Ясаков.
      На опушке леса возле нескольких грузовых машин суетились люди. Александр узнал среди них лейтенанта Тугова. Шоферы спускали бензин в канистры, ставили их в тарахтевший пикап.
      - Товарищи, возьмите майора, - говорил Александр, держась за борт машины. Лейтенант оттер Александра плечом.
      - Что вы, мать вашу... копаетесь? - закричал он на шоферов, округляя большие глаза. Приблизив к Александру возбужденное, с тонкими усами лицо, усмехнулся: - Ты майор? Ты же сержант, с перепугу повысил самого себя. Отойди от машины!
      - Товарищ лейтенант, майор тяжело ранен. Возьмите.
      Тугов склонился над лежащим на плащ-палатке Холодовым.
      - Рад бы взять, товарищ майор, но у нас архивы, секретные документы... в целости и сохранности... Рванем по бездорожью. Вам санитарную...
      - Что вы его агитируете? Он же без памяти, - сказал Александр.
      - Брось мне указывать! - И Тугов властно крикнул шоферу: - В чем дело? Поджигайте! Не оставляйте врагу ни грамма горючего!
      Шофер плеснул из канистры на грузовые машины, и сразу полыхнули костры.
      - Нынче этих майоров без солдат много... - кричал Тугов из кузова покатившего пикапа, за которым, спотыкаясь, все ускорял шаг Александр. Какого же ты... Садись!
      Александр и Ясаков вырубили две слеги, перекрыли поперек ребровником, постелили шинель и положили Холодова.
      Трудно разомкнув спаянные кровью ресницы, увидал Холодов прямо над собой горящие свечи, ослабленные далью. Кружась, красноватые свечи плыли то влево, то вправо. И он понял, что это звезды, те же, которые видел очень давно над Волгой, когда лежал на барже, лицом к небу. В сырой весенней ночи - журавлиная перекличка, звон колокола на пристани и голос тетки: "Валюшка, проснись, родненький, приехали". Теплые губы сняли холодок с его щеки, и он выпростал руки из рукавов шубейки, обняв шею тетки. Ах, как сладостно дорог Валентину тот детский, казалось навсегда забытый мир, заслоненный недоверчивыми глазами героического жестокого времени. Он зажмурился до рези, потом, моргая, глянул сквозь мокрые ресницы. Звезды плыли над лесным прогалом.
      - Пить... - он не слышал своего голоса.
      Кто-то остановил и заслонил звезды. Горячая струя обожгла гортань. Под ложечкой согрелось, прояснилось зрение, и Холодов разглядел в темноте большое лицо, мужественное и детское одновременно.
      - Еще можно?
      Со второго глотка его затошнило.
      - Варсонофий, взяли, что ли.
      - Братцы, спасибо... Дорогая моя, хорошая, дай простимся сейчас.
      - Валентин Агафонович, бросьте калякать зряшное. Аж боязно, - сказал Ясаков.
      В лесу шумел ветер, вершины деревьев, качаясь, сметали с неба звезды.
      У самого уха тонко звенел комар. Опять чье-то лицо склонилось над ним. И только Холодов понял, что ни моря, ни Волги нет, а есть лес и рассветное небо, как снова тьма занавесила память. У самого затылка его упорно, с нерушимым ритмом долбили долотом лодку из толстого дерева. Дерево срослось корнями с его головой. Тупые болезненные удары удалялись, потом снова бухали в затылке.
      Смутно доходивший до сознания гул орудий озадачивал: то ли это воспоминания о минувшем сражении, то ли бьют пушки поблизости. И Холодов смирился с тем, что грохотать они будут еще долго, даже когда не будет его.
      Долбить стали где-то выше головы, все глуше и легче. Открыл глаза: краснобрюхий дятел стучал по сосне, кора шелушилась, сыпалась на грудь. Туча гасила над головой высвеченную солнцем синеву. Гроза шла над лесом.
      X
      Ознобленный предрассветным холодком, проснулся Александр под сосной. На скулу тягуче падала смолка с пораненного сучка. Зарей и волглой травой пахла земля. Тем ядовитее воняла горелая железная падаль. Несло с болота тухлым запахом стреляных гильз.
      Спеленатые утренним паром, спали бойцы. Лишь Абзал Галимов стоял на часах, всматриваясь в даль поверх тумана своими беспокойными тигриными глазами. Расчесывая сапогами густо сплетенное разнотравье в росе, Александр прошел прогалом - недавно танки выворотили с корнем деревья. У опушки сшиблись низкими лбами два танка, встали на дыбки над песчаным горбом да так и сгорели с яростно перекошенными башнями. Порванные гусеницы мертвым выползнем свисали на выгоревшую землю.
      На болоте за тростником-очеретом крупные тела танков смутно проступали из тумана. Он признал в этих павших в бою могучих машинах изделия своего завода. Кажется, не так уж давно варил для них броневую сталь. Ржавая жижа сочилась ручейками в осоку. Никакая сила не вытащит их из вонючей прорвы, не воскресит. Теперь бы рассечь хлестким огнем автогена, завалить в мартен. В крутом кипении родилась бы первозданно-молодая, готовая на любые поделки сталь...
      Два раза пересчитывал он черневшие по лугу меченные крестами немецкие танки. Их было за сорок...
      В бородатом кочарнике торчали из тины ноги: одна в сапоге, другая в носке. Обгорелый труп в черном мундире засасывало болото. На осоке белели листки записной книжки. И хотя дождь расклевал латинские буквы, Александр разобрал кое-что из дневника немецкого танкиста: "...опасна каждая минута перехода, опасен взгляд назад, опасны испуг и остановка... Добродетель есть воля к гибели и стрела тоски. К чему долгая жизнь? Какой воин хочет пощады?"
      Стряхнув с руки липкий листок, Александр вышагнул на окаемок. Сторожко оглянулся на чудной трескучий выщелк: белый, будто клок сгустившегося тумана, аист, стоя на башне задохнувшегося в трясине танка, закинув голову, глотал лягушку. Александр не спугнул птицу.
      Под навесом сосновых веток сутулился на берегу политрук Антон Лунь в брезентовом плаще.
      - Ходи, Сашко, до меня.
      Правая, уродливо распухшая рука отчужденно покоилась на перекинутом через шею бинте, а левой, лихорадочно дрожащей, Лунь пытался расстегнуть брюки.
      - И смех и грех, а смеяться губа не позволяет, - выпятил он нижнюю лопнувшую кровоточащую губу. - Ох, поскорее открой, Саша, калитку!
      Вздыхая с облегчением, как на роздыхе заезженный мерин, Лунь петушисто шутил:
      - Без этого, что свадьба без колоколов. - Всмотрелся в худощавое горбоносое лицо сержанта. - Тугов тут объявился. Отстал от штаба. Может, ему передать роту? Как-никак лейтенант.
      Крупнов отмалчивался, косясь на синие, выпиравшие из бинта пальцы Луня. Может, к лучшему Тугов не взял в машину раненого майора Холодова: пикап подбили. Ни лейтенанту, ни Луню Крупнов не напоминал об этом. Том обиднее был для него затеянный Лунем разговор о передаче командования ротой Тугову.
      - Что думаешь, Крупнов?
      - Роты своей я не уступлю, товарищ политрук. Даже генералу, если пристанет с голыми руками. Генералу положено командовать армией, дивизией - на худой конец. С ротой не справится. Мне она доверена командиром полка, и я обязан ее вывести. - Александр ждал, что еще скажет Лунь.
      Политрука покачивало, глаза черно и жарко туманились.
      - Хорошо, хорошо, Саша... Оксану не покидай, в случае чего...
      - Оксану не оставлю. Вам надо ложиться в телегу. Сейчас тронемся.
      Уложил сморенного лихорадочным жаром Антона Луня в телегу рядом с Холодовым, головой на охапку свежей травы.
      Виляли расшатанные колеса по исполосованному светотенями проселку в густом переплетении сухожилых корней. За спиной ездового сидела худенькая пятнадцатилетняя дочь Луня, Оксана. У нее отцовский широкий пухлый рот, широкий лоб в тени кудрявых волос, широко расставленные глаза, по-телячьи добрые. Два дня назад Александр случайно подобрал девчонку на горевшем полустанке, недалеко от родного села Луня, - в обнимку с глухой старухой пряталась за опрокинутым вагоном.
      Теперь она жила среди солдат, ухаживая за раненым отцом и майором Холодовым.
      Бойцы чутким ухом ловили отдаленный орудийный гул. Абзал Галимов со своей подвижной разведкой следил за дорогой: пылили обозы германской армии.
      За телегой печатал широкие, тяжелые, вразвалку шаги Веня Ясаков, сдержанно гудел:
      - Оксана, ликуй! Душа у сержанта материнская, любит нянчиться с детьми. Дома на гражданке нянькой был в детяслях. Ну и ребятня вяжется к нему. Собаки тоже признают в нем благодетеля.
      Ездовой Никита Ларин шевелил сивыми бровями, грозя Ясакову кнутовищем:
      - Хоть с дитем не баси, дискань.
      Эта девчонка напоминала Александру тот детский крупновский мир, которого больше всего недоставало ему теперь. И он незаметно для себя становился тем Санькой, каким был когда-то, забывая, что он сержант и не дома, а на войне, отрезанный от своего полка грохочущим фронтом.
      Срывал цветок или борщовку, дарил Оксане, мельком хмуровато взглядывая на ее сухие ладные щиколотки.
      - Оксана, нюхай.
      И от того, как округло окал он, произнося ее имя, она загоралась весельем, просила еще раз назвать ее по имени.
      Играя глазами, тыкалась вздернутым носом в цветок, и тогда синие застои под глазами смывал румянец. Осмелев, лезла взглядом под каску Александра, любуясь его спокойным исхудалым лицом.
      Телега въехала под низко и прохладно нависшие ветви; Александр поднял их, идя на цыпочках:
      - Оксана, оборони голову.
      Оксана с детски-кокетливым испугом втянула в плечи голову, а когда, прошумев над ней запашистым холодком, ветки зелено колыхались позади над идущими бойцами, выпрямилась, разглаживая заношенное платье на робко выпуклой груди.
      Отец лежал навзничь, тяжело дышал ртом, обметанные лихорадочными болячками губы дергались. Он бормотал в горячечном сне, перекатывая голову на повянувшей траве в задке телеги. Оксана косынкой махала над его лицом, нежно и смятенно глядя на него, и потом отыскивала глазами Александра...
      Обедали в урочище. Мелкий слепой дождь усыплял костер, угли строптиво шипели. Перед пламенем, раскинув отцовский плащ, стояла Оксана. Теплые волны, колыхая вокруг ног платье, окатывали грудь.
      - Ишь, раскрыластилась! Дымом дышать тебе вредно, - сказал Александр.
      Присела, взметнула пепел полами плаща. Александр снял с шомпола кусок конины и, перекидывая с руки на руку, подал Оксане.
      - Кормись, ягненок.
      Острыми зубами отхватила половину куска.
      - У меня есть племяш Женька, такой же кудрявый барашек, только белый. Вот бы сдружить вас. Поедешь к моим старикам на Волгу?
      - А у вас, правда, сухой климат?
      - За лето прокалишься, звенеть будешь.
      Ясаков достал из мешка брюки, гимнастерку, скроил из солдатского обмундирования одежду на Оксанин рост. Сшили всем отделением в пять иголок быстро.
      - Получай, Антоновна! Брюки пришлось сильно в мотне урезать, а гимнастерку малость обузили в плечах и с боков. Теперь в самый раз. Одевайся и требуй у сержанта винтовку.
      Солдаты повеселели, когда она, переодевшись в кустах во все армейское, вышла к костру тоненькая, как-то неожиданно женственная и воинственная.
      XI
      ...И вот уже война будто закончилась, а он, Александр, вместе с легконогой девчонкой этой жарким полднем входит в сосновый дом на Волге. И, обнимая мать, говорит: "Эту я выхватил из огня. Наша теперь она". И, прильнув губами к курчаво оплетенному волосами уху Жени, шепчет: "Жалей простенькую, война обидела..." И солнечно и зелено колышется за окном сад, отражаясь в зеркале на побеленной стене кухни.
      Голос Ясакова будто выдернул Александра из голубого сна наяву:
      - Товарищ сержант, чем кормить братьев по классу?
      Трое пленных парашютистов в комбинезонах и шлемах сидели поодаль под прицелом пригашенных обманчивой дремотой глаз Абзала Галимова. Вчера поврежденный зенитчиками транспортный самолет упал в болото со своей сумасшедшей живой начинкой, и только три десантника, распустив по-бабьему форсисто парашюты, приземлились прямо в руки красноармейцев. У них отняли короткие вороненые автоматы, обыскали карманы комбинезонов. Парашютисты были молодые, выбритые, сытые, самоуверенные. Двое, ухмыляясь, вскинули руки. С нервной веселинкой, с оттенком фамильярности отвечали на вопросы Александра, из какой они части, куда летели. Не то заискивая, не то нахальничая, показывали свои семейные фотокарточки. Кажется, даже не допускали мысли, что их вторжение вызвало гнев русских. С одной страшной для них мыслью он попристальней посмотрел в их глаза, потом с презрением отвернулся. Но третий пленный не поднимал рук, прямо глядя в глаза Ясакова. И только когда суровый Варсонофий Соколов, приседая на коротких ногах, промерцал штыком перед его лицом, руки немца поднялись на уровень ушей, маленьких, плотно прижатых.
      В Крупнове наряду с ожесточением на парашютиста проснулось сложное чувство. В первую минуту он не мог отделаться от ощущения, что его жизнь чем-то незримым связана с жизнью этого красивого грубоватой мужской ладностью двадцатипятилетнего немца.
      Немец в свою очередь выделил Александра из всех русских, возможно, потому, что тот говорил по-немецки. С чувством собственного достоинства он сказал, что конвенция о военнопленных запрещает вымогать показания. Солдат верен присяге. Немец сказал Александру, что его фамилия Манн, что он участвовал в захвате Роттердама, Нарвика, Крита. Его оберегает грозное предупреждение Гитлера: парашютисты есть солдаты, а не бандиты, поэтому за каждого убитого пленного парашютиста немцы уничтожают сто человек.
      - Мне понятно твое растравленное самолюбие, - сказал Александр Манну, - летел с неба гордый, как демон, а садиться пришлось мокрой курицей на штык. В Европе боялись парашютистов, но в России им ломают крылья.
      Манн с тревогой смотрел на Крупнова, когда тот исследовал его бумажник. Александр долго рассматривал фотографию: на берегу моря сидит работяга с матерью, сестрой, женой и мальчиком. На волне застыла моторная лодочка.
      Тщетно Александр отыскивал разгадку совращенной фюрером души потомственного рабочего, механика-судостроителя. Выпытывал о родителях, может, в них уже червоточиной вжился нацизм. Их домик с асфальтированными дорожками во дворе, с яблонями отличался от дома Крупновых разве только тем, что из кирпича сложен, а не срублен из прикамской звонкой сосны. Значит, не дом, не моторная лодка, не любовь одного к своей Анхен и карапузу Францу, другого, допустим, к Вере Заплесковой, к племяшам Косте и Жене, не сынов почтительность к своим старикам размежевали смертной чертой Маннов и Крупновых. Неужели корневища ядовитого дерева прорастают из темной древней почвы, унавоженной трупами псов-рыцарей и псковских мужиков? Не шибко наловчившись за двадцать лет в психологии, тем более в психологии иностранцев, Александр чуть было не сказал: мол, отпущу тебя, если дашь слово пролетария не стрелять в пас. Стрелять все равно будет, да еще посмеется вместе со своими над добротой русских.
      Из затруднения вызволил Ясаков:
      - Спроси пустоглазого, почему ихний фюрер не жрет скоромную пищу? С морковных, знать, котлет качнуло его в Россию за намыленной веревкой для себя.
      Александр малость подредактировал Венькину самобытность и получил от Манна разъяснение: русские сами готовились напасть осенью, после уборки урожая. Теперь уже неважно, кто первый выстрелил, войну на Востоке немцы должны закруглить к зиме, потом Англии горло сломают, иначе Германию раскроят на десяток государств, и бедному немцу придется испрашивать разрешения у Черчилля навестить мать в одном княжестве, тещу в другом.
      Александр сказал Вене, что мозги у парашютиста вывихнуты основательно в опасном для людей направлении.
      Крупнов вел пленных наперекор своим солдатам и лейтенанту Тугову. Сдать их было некому, расстрелять почему-то не решался. Глубокое подсознательное чувство говорило ему: что-то очень важное для него таится в этих немцах, и ему хотелось найти разгадку.
      Ясаков раскладывал ложкой на листья лопуха для пленных кашу из сухарей, рука тряслась в жадной судороге.
      Лейтенант Тугов повернулся к Александру красивым, с румяными скулами лицом, сказал с подчеркнутым дружелюбием:
      - Напрасно, товарищ сержант, волынишь с немчурой. Они наших пленных запросто расходуют. В твоей доброте бандиты видят слабость, а не великодушие.
      Скажи эти слова кто-нибудь другой, Александр нашел бы их разумными. Но за Туговым не признавал правоты. Александра неудержимо повлекло на стычку с ним.
      - Я знаю законы, как поступать с пленными, товарищ лейтенант.
      - Ясаков, я приказываю тебе не давать пищу паразитам, - все так же миролюбиво, с сознанием своего превосходства продолжал Тугов.
      Ясаков смотрел на Крупнова исподлобья, упрямо, но, заметив, как нижние веки сержанта приподнимаются к загорающимся гневом зрачкам, выпрямился.
      - Есть дать германцам жратву! Не угодишь, еще пожалуются в МОПР. Родня классовая, ягнячья лапа!
      Тугов вырвал у Ясакова ложку. Александр "на минутку" отозвал лейтенанта в заросли елового молодняка, к берегу речушки. Бледнея вдруг озябшими скулами, сказал замедленнее, округлее обычного:
      - Прошу оставить роту.
      - Как ты разговариваешь с командиром! - вспылил Тугов. - Кончай нянчиться с пленными. Приказываю тебе рассредоточить роту и группами в два-три человека скрытно пробираться к своим.
      В душе Александра никогда не засыпало чувство взаимосвязанности людей. В семье, на заводе, в армии он привык быть душой с товарищами, несмотря на свой неподатливый норов.
      "Рассыпать роту и поодиночке к своим? Да это смерть, растворимся, как цинк в кислоте. За это расстреливать надо", - подумал Александр и сказал резко:
      - Отыщите, товарищ лейтенант, потерянный вами штаб и командуйте там всласть.
      Тугов приподнялся на цыпочки, дотянулся до головы сержанта, надвинул пилотку на его глаза.
      Пилотка упала.
      - Подымите, товарищ лейтенант. - Крупнов шагнул к Тугову.
      И было что-то такое решительное и недоброе в этом шаге, что Тутов попятился, оступился в омуток.
      "Диспут закончился. Саня шутить перестал, - решил Ясаков, направляясь в заросли, чтобы на всякий случай быть рядом с Крупновым. - И все из-за этих немцев, черт бы их побрал, зря мы их не постукали вгорячах".
      Александр поднял пилотку, тщательно стряхнул с нее хвою, надел чуть бочком на светло и коротко курчавившуюся голову. Остывая сердцем, ослабил до белизны сжавшие винтовку пальцы, прошел мимо Ясакова.
      Тугов, чертыхаясь, вылез на берег, снял сапоги и вылил из них воду.
      - Я знаю, зачем ему пленные, - говорил он Ясакову, выжимая портянки. - Они для него нечто вроде пропуска. Загребут нас немцы, а он: вот ваши, пожалуйста. Я кормил и поил их.