Холодов и начальник штаба дивизии майор Глинин подошли к большой палатке, меченной красным крестом.
      Из палатки, пьяно качаясь, выскочил санитар с ведром. Он налетел на Холодова, вильнул в сторону, клеенка на ведре откинулась, обнажив скрюченные пальцы чьей-то крупной руки. Два санитара вынесли головой вперед Богданова.
      Холодов взглянул на его окровавленное лицо с отвалившейся челюстью.
      Бледный, постаревший на глазах Глинин покачал бритой головой.
      Что-то сильно потянуло Холодова еще раз взглянуть на Богданова, которого он знал близко, уважал и ревновал к дивизии. Тело полковника с платком на лице уже положили под куст орешника, около груды пустых гильз.
      "Может, умирают гораздо проще, чем принято думать и особенно говорить о смерти?" - с какой-то непривычной для него отвлеченностью подумал Холодов. И недозволительными показались стоны раненых бойцов, своя минутная слабость. И он внушал себе покончить с жалостью. На войне жалость - ложь, оскорбительная пошлость. Она затемняет закон и смысл этой войны. Беспощадность к врагу начинается с жестокости к самому себе.
      В штабной палатке Холодов сел за столик, неторопливо передал Глинину приказ командарма о движении дивизии на юго-восток.
      - Кто будет командовать? - спросил Глинин.
      Внимательным взглядом прошелся Холодов по низкорослой плотной фигуре - от кривоватых ног до круглой, бритой головы майора. "Глинина всегда отличали исполнительность и требовательность... Но не мало ли этого сейчас?" - подумал он.
      - Богданова заменить некем, - сказал Глинин. - И Симбирский полк остался без командира.
      И хотя Холодов был гораздо моложе Глинина, он сказал с покровительственным оттенком:
      - В приказе ясно сказано: если Богданов выйдет из строя, заменяете его вы. С дивизией пойдет сам Данила Матвеевич. Но... - предостерегающим жестом Холодов погасил улыбку радости и облегчения на лице Глинина, - но генерал-лейтенант не собирается никого подменять. Он будет руководить всей армией.
      - Валентин Агафонович, мы с вами равны по званию... Возьмите дивизию, а? Я штабист.
      Холодов встал, сжав обеими руками крышку стола.
      "Действительно, а почему бы не я?" - Но тут же, словно одернув себя, мягким шагом подошел к Глинину.
      - Спасибо, Николай Иванович. Вы уж мне лучше разрешите в Симбирский. Там прошли мое отрочество, юность.
      ...Под вечер у рубленного в папу дома лесника, около криницы, в тени ветел, Холодов собрал командиров подразделений полка. Зачитал им приказ о прорыве дивизии на юго-восток, показывая на карте пункты движения.
      - Прикрывать отход дивизии приказано нашему полку. На подступах к переправе встанет первый батальон и попридержит неприятеля. - Холодов поднял голову, всматриваясь в лица сидевших под навесом ветвей офицеров. Здесь командир первого батальона капитан Люкин?
      Позади всех встал, покашливая, пожилой, худой лицом политрук, сбивчиво, сипловатым голосом сказал, что комбат Люкин убит осколком мины в грудь. И, конфузясь, добавил, что временно заменяет его он, политрук Лунь.
      Только теперь, кажется, дошло до сознания Холодова, что больше половины этих почерневших от дыма и пыли, перевязанных на скорую руку командиров - новые люди. Одних кто-то назначил в бою, другие сами приняли на себя командование, заменив погибших.
      Он подошел к Луню: невоенная фигура запасника, гимнастерка не по росту, сапоги с широкими голенищами, морщинистое лицо, седина на впалых висках. Спросил, как зовут, и не удивился, как будто другого и не ожидал ответа:
      - Антон Михеич Лунь.
      После совещания Холодов задержал Луня, расспросил, кто командует ротами и взводами в батальоне. Оказалось, что одной из рот командует сержант Крупнов. Лицо Холодова взялось смуглым румянцем.
      - Антон Михеич, каков из себя этот сержант? - спросил Холодов.
      Луня насторожила особая интонация Холодова.
      - Рослый, белявый, смекалистый... Ужасно спокойный, а так чего-нибудь плохого не замечал за ним, товарищ майор.
      - Антон Михеич, - совсем по-домашнему обратился Холодов к Луню. - Вся надежда на ваш батальон. Придержите, голубчик, немцев, пока дивизия не переправится.
      Он обещал усилить батальон счетверенной зенитно-пулеметной установкой на машине и несколькими 45-миллиметровыми противотанковыми пушками.
      Лунь, опустив голову, мял пальцами свой подбородок, нечеткий, почти срезанный. Брови на морщинистом лбу как-то женственно приподнялись. И Холодову казалось, что Луню было непривычно, трудно думать.
      - Дали бы нам, товарищ майор, несколько бутылок с горючей жидкостью. Уж очень они... это самое, удобные, - несмело попросил Лунь.
      "Да что же это, нет, что ли, энергичного человека?" - Холодов невольно проникался неприязнью к этому седому, несобранному политруку, очевидно не понимавшему всей серьезности дела.
      - Учтите, политрук, приходится посылать вас, ну, прямо скажем, на очень рисковое дело, - сказал он с нажимом.
      Простецкой и понимающей улыбкой, пожатием сутуловатых плеч, будничными словами - мол, задач легких на войне не бывает, дело свое сделаем - Лунь, очевидно, со свойственной ему тактичной недоговоренностью дал Холодову почувствовать, что он разумеет, о чем идет речь, скорее погибнет с батальоном, чем отступит.
      Колыхнув ветку, Лунь ушел, мелькнула в кустах его сутуловатая спина.
      Сосредоточение стрелковых полков в лесах началось под вечер. Пушки, наведенные на немецкие позиции, должны были с наступлением темноты произвести отвлекающий огневой налет. С той же целью - обмануть противника - по всем частям был дан шифровкой и открытым текстом приказ о движении на север, на самом же деле прорываться решили на юго-восток.
      Полк, в котором Холодов был на положении временного командира, закреплялся на окраине небольшого поселка.
      Холодову не терпелось поскорее попасть в батальон Луня, повидать Александра Крупнова. Нагибаясь под деревьями, задевая ветви закинутой за плечо винтовкой, смахивая паутинки с лица, Холодов обходил группки бойцов, приводивших в порядок оружие.
      Отвлекаясь мыслями от предстоящего боя, он все настойчивее думал о Лене Крупновой. Знакомство с Леной открыло для Хоподова веселую легкость, естественную простоту жизни. Образ жизни Холодова отличался от образа жизни сверстников, молодых командиров-холостяков одинакового с ним воспитания и образования, разве некоторым своеобразием эгоизма, но эта жизнь была для Валентина особенным даром судьбы. И он не помышлял отказываться от этого дара. Потому-то и доказывал в свое время Вере Заплесковой, что как бы ни любил ее, жениться не может: обстановка не позволяет. И он держал себя настороже с женщинами, особенно с Верой.
      Теперь же не нужно было постоянно контролировать себя в своих чувствах, как это было в его отношениях с Верой Заплесковой. В письмах Лены играла все та же живая вольность. И он сам в своих письмах к ней становился непринужденным и веселым. И как-то совсем уж просто, кажется не задумываясь, за две недели до войны просил Лену считать его своим мужем. Несколько дней не отправлял этого все-таки странного письма, смутно надеясь, что всегда стоявший на страже свободы трезвый ум одернет его. Но этого не случилось. И, опустив письмо в ящик, Холодов дивился самому себе, не зная, радоваться или смеяться над тем, что становится он иным человеком.
      VII
      На поляне перед МТС Антон Лунь проводил беседу с группой бойцов роты Крупнова.
      Подергивая морщинистой шеей, он сбивчиво начал читать газетную статью о германце, у которого вся жизнь фальшива, искусственна. Живет по казенному расписанию: в такой-то час обед, в такой-то - порка сына-неслуха, а потом любовь с Амалией.
      - Ладно, после войны дочитаем это сочинение. А пока отдыхайте, ребята, - сказал Лунь, отрывая от газеты на закрутку.
      Бойцы задремали, не выпуская из рук оружия. Александр Крупнов, привалившись спиной к вязу, зажал меж колен винтовку. Ему не спалось.
      У бойцов и командиров, которые первыми приняли удар, нанесенный неприятелем натренированными, гордыми своими победами в Европе армиями, не оставалось времени на переживания и обдумывание войны в целом. Каждый час все нарастающего вторжения ставил их перед угрозой смерти или плена, что в глазах большинства было почти равносильно.
      Временами вопреки своей трезвости Александр Крупнов думал, что противник одолевает их на одном направлении, а на других немцев осадили и даже погнали. Масштабы поражения не видны были ему, как и большинству непосредственных участников боев. И это неведение было, пожалуй, даже утешением солдат и в сплаве с чувствами привязанности, любви к близким и ненавистью к врагу - источником их наивной самоуверенности, непонятной для стороннего наблюдателя. Несмотря на отступления, красноармейцы не только горевали о захваченной неприятелем земле, но и веселились, шутили, даже чаще, чем в мирной жизни. Отправили в тыл разбитную Марфу - хорошо! Только сочувствовали Ясакову, что всего-то одну, да и то неполную ночь побыл с молодой. "Ничего, после войны свое возьмешь!" Взорвали склад горючего, увели коней, не оставив даже раненную в ляжку караковую кобылу - зер гут! Бойцы сержанта Крупнова гордились тем, что первыми встретили бой, контратакуя переходили границу, сожгли несколько танков, перебили немцев: не то сотню, не то больше - точно никто не знал. Но каждому хотелось, чтобы убитых было больше. И они невольно преувеличивали потери врага...
      Неожиданно на поляне появился майор Холодов.
      Лунь, кряхтя, встал, доложил Холодову тишайшим голосом, что бойцы отдыхают, потом толкнул в бок Крупнова.
      Александр вытер с губ сладкую слюну, по-детски моргая сонными глазами. Очевидно, для порядка, показывая майору свою взыскательность, Лунь начал стыдить сержанта:
      - Ну и сон у тебя каменный... - И отпрянул опасливо: в невеселом оскале блеснули зубы Александра.
      Заметив Холодова, Крупнов встал, мгновенно одернул гимнастерку. Глянул на майора со смышленой солдатской выжидательностью, готовностью исполнить приказ.
      Между ними, кроме отношений уставных, были еще личные отношения недосказанности. Неуступчивая, ревнивая память Александра не забывала, что между Холодовым и Верой Заплесковой была и, быть может, остается обидная для Крупновых, и особенно для него, Александра, связь. Он вспомнил, как весной сорокового года вместе со своим братом Михаилом после заключения мира с Финляндией, проездом из Выборга домой остановился в Москве, потому что брату "нужно хотя бы раз поговорить с Верой Заплесковой, пусть даже убедиться в своем несчастье". Александр понял тогда, к своему сожалению, тяжелую привязанность Михаила к ней... И еще открылось ему: Вера любила Холодова. Потому-то, видно, красивый и самоуверенный майор вызывал в нем враждебную настороженность.
      Зимой Валентин приезжал из штаба армии в село, где стояло отделение Крупнова. И хотя тогда они разговорились и Александр отяготил карманы майорской бекеши яблоками, полученными из дому, все же чувство неловкости не исчезло даже сейчас, на войне.
      - Как живем, как воюем, земляк? - спросил Холодов. Тон этот, неуместно радостный (погиб командир дивизии Богданов), не понравился Александру.
      Кажущейся открытостью взгляда ясных, смущающих своим спокойствием глаз он заслонился сейчас от Холодова.
      - Вам показать позиции, товарищ майор?
      Холодов потух глазами.
      - Посмотрим позиции, товарищ сержант.
      И подумалось Холодову, что в минуты смертельной опасности люди еще определеннее, чем в обычное время, остаются людьми со своими чувствами привязанности и вражды, надеждами и отчаянием, доверчивостью и подозрительностью, честолюбием и безразличием к славе.
      Придирчиво осмотрел Холодов углубляемые бойцами траншеи перед ржаным полем между лесом и озерцом, на окраине усадьбы машинно-тракторной станции.
      В роте было много пулеметов, гранат - сержант хозяйственный человек. Он выдвинул вперед в буро светившуюся в сумерках рожь боевое охранение. Все раненые у него перевязаны, пункты снабжения укрыты. Убедившись, что бойцы роты поужинали, он только тогда пригласил майора поесть вместе с первым отделением, которым командовал до войны и первые дни войны, пока не убили ротного.
      Соленую, острую тюрю приготовил Веня Ясаков из сухарей, толченого лука и редьки. На заедку Абзал Галимов одарил всех щавелем.
      - Догадываетесь, в чем дело, товарищ сержант? - спросил Холодов.
      - Политрук говорил: не пустить немцев к переправе.
      И снова, как в разговоре с Лунем, Холодова удивила не вяжущаяся с обстановкой спокойная уравновешенность.
      - Так-то так, но соль вот в чем, - недовольно отозвался он. Оглянулся на солдат, тащивших миномет. - Стоять будем до тех пор, пока не переправятся за реку войска, - и доверительно понизил голос: - Возможно, не увидимся... Когда будете домой писать, от меня поклон своим. Сестре Елене - особый...
      Александр знал, что Лена в свое время переписывалась с Холодовым, но придавал этой переписке особый смысл: сестра шуткой мстит за Михаила. Для Александра Лена оставалась подростком, ей позволительно повалять дурака.
      С крупновским умением ждать он глядел на майора, не тяготясь ни его замешательством, ни своим молчанием.
      "Я обязан уважать вас, начальника, но при чем тут моя сестра Лена?" думал он, не пуская Холодова в свой мир.
      Счастливый, а потому особенно самоуверенный, Холодов не допускал, что Крупнов может испытывать к нему далеко не те чувства, которые были у него к брату любимой девушки.
      - Расскажите мне о Лене... Хоть несколько слов...
      И Александр понял все, но что-то мешало ему признать это неизбежным и законным. Он сказал, что давно не получал писем из дому.
      Встреча с Холодовым растревожила Александра не тем, что он больше узнал о тяжелом положении армии, - с такой бедой он стал свыкаться, - ожил в душе тихий голос Веры. Глаза под грустной чернетью разлатых бровей будили жалостно-покровительственное чувство старшего к сироте. А может, это чувство жалости и смутной виноватости перед всеми, обиженными войной? Над собой Александр не задумывался подолгу, как-то незаметно решив, что, если не убьют, станет обер-мастером, женится, дети будут. Зато думал часто о братьях, столь несхожих характерами и судьбой, о родителях с их особенной, неразгаданной жизнью, о дяде Матвее - где он теперь и как? Думы эти укрепляли в нем молчаливую, себе на уме, гордость своим родом, своим классом. Он становился увереннее, спокойнее. А в этом он нуждался особенно сейчас.
      ...Он стоял за широколистным кленом, зорко вглядываясь в дорожный прогал между белесоватым ржаным полем и бугристо-темным перелеском. Ворочался, вспухая, дальний орудийный гул. Звучно перекликались перепела в свежем росистом воздухе. За спиной бойцы рыли траншеи, что-то перетаскивали, устанавливали. Снизу, от болотца, наплывал лилово-белый пар, пахнувший гарью и мочажиной.
      Хотелось нырнуть по-перепелиному в рожь, припасть к земле щекой в беспамятном сне. Он терся лбом о корявую кору клена, хранившую дневное тепло в своих складках... Под руками жесткий ствол начал почему-то обмякать, и вот уже Александр со страхом и неумелостью не знавшего женщин обнимал податливые девичьи плечи...
      - Силен наш сержант, а клена не поборет, - услыхал он голос Абзала Галимова.
      Рывком разорвал путы сна, проведя руками по раскрасневшемуся лицу. Все десять бойцов были тут же, докуривая, затягивались цигарками из ковша своих рук.
      А за ржаной нивой, у опушки леса, ходили немцы. Они уже поужинали, попиликали на своих гармошках, укладывались спать. Их боевая страда кончилась с закатом, ночью не было нужды воевать. Вокруг пехоты - веером остывающие танки, бронетранспортеры, машины. Германская армия жила жизнью удачливого войска, которое властно начать и закончить бой в любое время.
      "Живут, сволочи, по-своему на нашей земле", - думал Александр. А земля пьянила пряно-клейким запахом разнотравья. Глянул на кулигу засеянного звездами неба. "Сейчас внесем поправку в вашу жизнь".
      За перелесками на севере загрохотали залпы пушек, огненными росплесками обжигали заночевавшие низко над землей тучи. Задвигались машины, захрустели сучья под колесами орудий, машин, повозок. Обходя позиции батальона, они шли на юго-восток к реке. Начался прорыв.
      ...Лунь стоял на фланге своего батальона у окопов. Он видел, как бойцы повставали в траншеях, глядя на запад в сполохах огня. Что ждет его и батальон завтра, когда немцы двинутся на позиции? И там Оксана? Никому он не говорил, что всего в десяти километрах отсюда живет с бабушкой его дочь. Жену схоронил зимой, за два месяца до мобилизации запасников.
      ...Немецкие ракеты облили синим мертвенным светом травы, рожь.
      VIII
      Ликвидацию русских дивизий, о разгроме и пленении которых уже несколько раз доносили командованию и которые все-таки действовали как боевые части, проявляя раздражающую находчивость, упорство и бесстрашие, Флюге приказал осуществить мотомехдивизии генерала Шульца. Шульц и уставшие солдаты и офицеры его дивизии были озлоблены и уязвлены в своем самолюбии: дивизии, прославившейся в 1940 году во Франции, предстояла почти полицейская акция. Тем сильнее хотелось покончить с русскими и, приведя себя в порядок, снова влиться в первые ряды наступающей на Москву армии.
      Ночной налет русских еще больше озлобил фашистских солдат и офицеров. Несколько красноармейцев, захваченных в плен, расстреляли, раненых перевязали, посадили в грузовые машины вперемежку со своими автоматчиками. На восходе солнца немецкий головной отряд двинулся к реке на позиции, занимаемые батальоном Луня. Впереди шли машины с русскими пленными.
      Антон Лупь с Холодовым обходили траншеи.
      - Ежели, ребята, мы отступим, наша дивизия не переправится, - говорил Лунь, заглядывая в лица красноармейцев широко расставленными глазами. Вот оно самое и есть задача, - и Лунь улыбался, обветренная потрескавшаяся губа приподнималась над неожиданно белыми зубами.
      - Постоим - упремся пятками в землю. Все бы не беда, вот отощали без курева, Антон Михеич, - отозвался любивший поговорить Ясаков.
      - А травку приспособьте! - подсказал Лунь. - Запашистая, одним словом, травка в наших лугах.
      - Не всякая травка годится, с иной бесятся. У нас на гражданке Евдокимыч, маляр, насосался какой-то цветочной пыли, песни на непонятном языке пел, а уж комнату так размалевал! Члены приемочной комиссии выскакивали из нее вот с какими глазами.
      - Да ты что, Ясаков, глупее кошки, что ли? - говорил отечески-снисходительно пожилой белобровый боец Никита Ларин. - Кошка зверь мясоедный, да и то находит травку, когда спонадобится.
      - Бутылочки, ребята, берегите, - предупредил Лунь, отходя, но вдруг остановился. - В отрочестве чего мы только не покуривали тайком подсолнух шел, даже конский сухой помет... Бывало, родители за голову хватались: спалят двор.
      А вдогонку басил возбужденно Ясаков:
      - То-то и горе, Михеич, родителей тут нет с нами, некому похвалить и ругнуть.
      Крупнов приотстал на несколько шагов, услыхав, как солдат Абзал Галимов сказал своему другу Варсонофию Соколову:
      - Атай наш Михеич, отец!
      - Живы будем, песню про него сочиним, - отрывисто отозвался Соколов. - Ты начнешь, я подмогну.
      - По траншеям ходит он... Помогай.
      Соколов закатил глаза.
      - Ходит он - политрук наш Лунь Антон. А?
      Эти два бойца всегда пробуждали у Александра чувство уверенности. Еще раз оглянувшись на их видневшиеся из траншеи головы в касках и не гася улыбку, догнал майора и политрука.
      Крупнову просто приятно было побыть с Лунем. Чем-то домашним веяло от него. Поначалу он не принимал его всерьез за неясность речи, за чрезмерную мягкость. Многие из нахрапистых командиров подсмеивались над несобранностью сельского почтаря, над поверхностными знаниями, считая его недалеким. Что-то тревожное чувствовал Александр в судьбе Луня, жалел его снисходительно, как всех до времени изношенных жизнью. Теперь он находил в нем скрытое за упрощенными поучениями и отрешенностью от личных интересов такое доброжелательство к людям, какое невозможно заменить ни блестящей памятью и образованностью, ни высоким званием и отличной выправкой.
      Не отрывая бинокля от глаз, Холодов сухо спросил Луня, кто защищает перешеек между озерцом и огородами.
      - Я, товарищ майор, положил туда в оборону отделение с гранатами и бутылками, - ответил за Луня Крупнов.
      - Делай, Саша, делай, - подхватил Лунь и, посмурев, обратился к Холодову: - Товарищ майор, сержант у меня, это самое, прямо стратег.
      Расставшись с Лунем и Холодовым, Александр еще раз обошел позиции роты.
      Эта обычная луговина между огородами на возвышенности и озерцом с желтыми кувшинками и нежно-белыми, с огненным сердечком потопушками приобретала все более значительный и тревожный смысл для него. Что-то невыразимое отличало эту луговину и от леска справа, где стояли полковые пушки, и от продолговатого холма с кустарником, за которым затаилась грузовая машина с установкой счетверенных зенитных пулеметов.
      Вспомнил Александр последний бой: комроты полз на коленях, и руки, перебитые в предплечьях, волочились, как вывихнутые крылья птицы. Он сел на пятки, казалось, невероятным усилием пытался удержать глаза на месте, но глаза закатились под лоб, и он упал на подвернутую руку.
      Холодов закурил. Давила духота. Туча, кренясь, шевеля сизым подкрылком, проплыла над рожью за сосновый бор, и в освеженном мимолетным дождем воздухе заиграло солнце на мокрой с цветами траве, на сникших колосьях ржи, затопленной снизу утренним паром.
      Перед позициями батальона Холодов увидал тупорылые немецкие грузовики на простегнутой в хлебах дороге. В траншеях задвигались бойцы в потемневших от дождя гимнастерках. Блестели мокрые каски, штыки.
      Машины выкатились с ржаного поля на луговину. В кузовах вперемежку с немцами сидели безоружные русские.
      - Что же это, батюшки? - сокрушенно вздохнул Лунь.
      За машинами с пленными красноармейцами показалась танковая колонна. Танки двигались спокойно, с открытыми люками. Из башен, высунувшись, глядели командиры танков. Даже водители открыли люки, покуривали. По сторонам, сутулясь, ехали мотоциклисты; покачивались на ухабах легковые открытые машины с офицерами. Такое чванливое презрение к его красноармейцам, к нему, Холодову, выражалось в этой демонстрации грубой силы! Он сознавал нравственное превосходство своих людей над врагом, но невозможность сейчас же сломить и растоптать противника мучила Холодова, оскорбляя до жгучих тайных слез. От себя ждал Холодов многого. Вчера он получил полк, завтра - дивизию. Где-то он остановит врага. Может быть, сейчас все и случится... Холодов не думал, убьют ли его. Еще не изобретено оружие, которое убивало бы человека больше одного раза. Он-то, по крайней мере, теперь проще и значительнее воспринимает войну, чем думал о ней в мирное время. Даже в мыслях не хотел Холодов пятнать себя перед лицом грозного события, на встречу с которым шел он с горячим нетерпением молодости. Вся жизнь его казалась ему теперь подготовкой к тому событию.
      Вспомнился сухонький, быстроглазый отец-старик с его гордостью, надеждами на великую армию; мелькнуло в памяти тонкое, смелое и нежное лицо Лены, какая-то веселая фраза, сказанная Богдановым, не заслоняя ни этих лязгающих вражеских танков, ни своих притаившихся за болотцем в лесочке полковых пушек.
      Он оглянулся. Замешательство, ожесточение были на лицах высунувшихся из траншей пехотинцев.
      - Свои на машинах-то, - сказал солдат. - Ох, братцы!..
      - Я бы скорее подох, чем дался позорно везти себя... - выругался Ясаков. - Их повезут до Москвы, а нам что, отступать, что ли?
      - Бейте, - тихо приказал Холодов Луню.
      Тот передернул плечами; горестно жмурясь, сказал Крупнову:
      - Ну, ты, это самое, бей.
      Александр велел выжидательно глядевшему на него снайперу Абзалу Галимову бить по водителям.
      Галимов мгновенно слился с винтовкой, дернул плечом от удара прикладом. От его выстрела шофер передней машины безжизненно уткнулся головой в баранку. Грузовик несколько метров еще катился, пока не подвернул на муравьиную кочку. Солнце осветило нарисованные на борту лепестки клевера - знак дивизии. Пленные со связанными за спиной руками прыгали из кузова, что-то крича.
      Вынеслись, будто выпорхнули из-под машины, мотоциклисты, рассыпая треск автоматов.
      Из леска неожиданно ударили русские пушки, в выдвинутых вперед гнездах застрекотали пулеметы. Два фашистских танка задымились. Остальные отходили за ольховник, отстреливаясь из повернутых назад орудий, и только сгорбленные мотоциклисты еще метались среди копен по лугу. Но вот слева из-за соснового бора вытемнились силуэты танков. Стреляя с ходу, они плыли в волнах ржи на позиции русских батарей.
      Сопровождаемый юрким ординарцем. Холодов где бегом, где ползком добрался до батареи и обрадовался тому, что капитан Благой, высокий, плечистый, с лукаво прищуренными глазами на большом веснушчатом лице, удачливо выбрал позицию: подступы отрезала речушка с заболоченными берегами. Немецкие танки не могли раздавить батарею, они стреляли по ней снарядами с открытых позиций. Возле разбитых фашистами орудий лежали присыпанные землей убитые; ворочались, беспамятно бормоча, тяжело раненные артиллеристы. Стреляли только из одной пушки. И хотя на лугу уже горело несколько их танков, немцы усиливали натиск, отыскивая путь через речушку. Со звоном разорвался снаряд, упал навзничь замковый, вскочил и снова упал лицом на щит. Последнее орудие умолкло. Высокий, плечистый капитан стер пот с большого веснушчатого лица, залег за щиток пушки, готовясь встретить гранатами неприятеля.
      Этот песчаный холм на опушке соснового леса густо обстреливали, но зато с него Холодов отчетливо видел поле боя.
      В особенно тяжелом положении оказался батальон Луня. Там стонала земля и, казалось, горело все: деревья за огородами, подбитые танки и автомашины. Над окопами и траншеями непроницаемо-темно перекипали дым и смрадная копоть, застившие солнце. Резкие выстрелы танковых пушек немцев скрещивались с длинными очередями станковых пулеметов русских.
      За деревьями Холодова окликнул по имени чей-то голос. Штабной лейтенант Тугов прибыл от комдива Глинина с приказом отходить полку к переправе. Пощипывая редкий молодой ус, не скрывавший родинки на губе, Тугов рассказал Холодову, что переправу бомбят зверски, что он едва проскочил, лошадь ранило в шею.
      Холодов слушал его, и в то же время ему хотелось пресечь это вульгарное пощипывание усов.
      - Доложите как положено.
      Тугов, как бы поумнев большими навыкате глазами, снова доложил о приказе. Он было поспешил к раненому коню, чесавшемуся о дерево, но Холодов остановил его:
      - Пойдемте со мной.
      Холодов нашел Луня на командном пункте в блиндаже перед луговиной. Склоняясь к сидевшему на камышовой подстилке незнакомому командиру, Лунь кормил его с ложки: бинт закрывал половину лица, и офицер схватывал кусочки размоченных галет только уголком рта. Раненый был подполковник четвертого механизированного корпуса, принимавшего участие в знаменитом танковом сражении 24 - 27 июня. Теперь он с группой танкистов прорывался на восток и уже во время боя попал к Луню.
      Худое, раньше времени посеченное морщинами лицо Луня с большими карими глазами повеселело. Он говорил танкисту, что 3 июля выступал по радио Председатель Государственного Комитета Обороны товарищ Сталин.
      Командир рывком всего грузного тела сел. Глаз его все яснее разгорался, по мере того как Лунь, пробиваясь через свои вводные привычные слова, старался передать смысл речи Сталина.
      "Ну и святой говорун! Погубит батальон", - подумал Холодов, слушая сбивчивые объяснения Луня.
      Не унижаясь до грубости, Холодов с усмешкой сделал замечание:
      - Вы ранены, товарищ политрук.
      - Да... так себе, это самое, пустячное увечье, - сказал виновато Лунь, шевеля пальцами перевязанной ниже локтя руки, и добавил тихо: - Вот танкист, того, не жилец... облегчить душу надо...
      - Полк отходит, вы прикрываете отход, - сказал Холодов, когда они вышли из блиндажа.
      Минуту Лунь моргал виноватыми глазами.
      - Сюда бы нам счетверенную установочку, а? Обещали ведь. Я бы сам на ней, а? - несмело попросил он.
      - Хорошо, дадим.
      - Спасибо, это самое...
      Не то жалость, не то горечь испытал Холодов, прощаясь с Лунем не за руку, а приложив пальцы к козырьку.
      ...Цепь немецких автоматчиков приближалась к командному пункту батальона, когда Александр отошел туда со своей ротой.
      В лощинке за лесом Лунь вскочил в кузов автомашины со счетверенной зенитной установкой, открыл огонь во фланг немцев. Их все больше и больше накапливалось на узкой полосе между болотцем с высокой кугой и огородами перед окопами роты Крупнова.
      Несколькими глотками воды из баклажки Александр погасил неприятный привкус во рту. Повернулся налево к Ясакову, суровея лицом, передал по цепи: приготовиться к атаке. Мягкая, в густом травостое земля пахла цветами и корнями молоканки, пухом и пером незадолго до этого жировавших по луговине гусей и уток.
      Влажная пахучая луговинка не отпускала от себя, удерживала каждым стеблем травы. Но когда Лунь перенес огонь зенитных счетверенных пулеметов на новую волну автоматчиков и пыльно вспухла от пуль земля в цепях немцев, Александр пружинисто выпрямился.
      - За мной!
      Пока он, прыгая с кочки на кочку с винтовкой наперевес, оглядывался на бегущих слева и справа своих бойцов, легкий на ноги Абзал Галимов обогнал его. Ясаков бежал рядом с ним.
      Дивизия Глинина давно уже не имела табельных средств переправы. И пока красноармейцы разбирали избы, амбары поселка, вязали плоты, генерал Шульц обнаружил ошибку своего авангарда, принявшего полк Холодова за основные силы красной дивизии, и приказал обойти русские позиции у поселка. Но недалеко от переправы немцы наткнулись на танковую засаду, потеряли в коротком ожесточенном бою несколько танков и остановились. Только их артиллерия продолжала непрерывный обстрел переправы.
      Вместе с живой силой Холодов перебрасывал на восточный берег машины, минометы, танкетки.