И все-таки в разрушенном, спаленном воздушным флотом Рихтгофена городе тянули телефонные провода, восстанавливали водопровод, хлебные заводы. Перед запахом свежеиспеченного хлеба, кажется, отступал, особенно по утрам, тяжкий дух гари и пыли.
      - Время то самое, и судьба та самая. Иной нету, давай, сын, не прикидываться подслеповатыми. Не было в нашем роду вертучих глаз и не будет. Пусть другие виляют глазами в поисках кустов.
      Завыли сирены. Особенно одна тонкоголосая неврастеничка надрывалась на пожарном мониторе.
      Бомбардировщик вынырнул из прогала между горой и облаком. Крался к заводу, но белые клубки отмежевали провисшее над заводом небо. Бомбовоз отвалил в сторону, перевернулся через крыло, ревя по-сатанински, пошел в пике.
      Бомба летела косо, целясь прямо в сад. На берегу вместе с грохотом рванулась к небу грязь.
      Два "юнкерса" прогремели над верхней улицей поселка, и задымились дома выше крупновской усадьбы, за старыми дубами. Куры в смертном кудахтанье огненным вихрем перелетели через стену, факелами канули в овражный кустарник. Свистя горящими крыльями, роняя искры, упал к ногам Дениса голубь.
      Рождавшуюся тишину проколол острый страдальческий вой. В калитку влетела женщина, сбивая одной рукой пламя со своего плеча, другой прижимая ребенка к груди. Денис вырвал из ее рук ребенка, Юрий свалил женщину на клумбу цветов и сам не помнил, как опрокинул на нее кадку с водой.
      Бойцы противовоздушной обороны понесли женщину - держали скрюченные руки над безглазым лицом, из черно округлившегося рта рвался нечеловеческий крик.
      - Люба, я пошел на завод, не беспокойся, там хорошо: мартен шумит, не слыхать стрельбы, взрывов. И душа на месте.
      Она помахала Денису рукой.
      Юрий простился с матерью. У спуска под берег, держась за ствол пораненной осколком, в липком клею вишни, оглянулся. В горячо текущем воздухе маленькая старушка совала в пламя печи бумагу. Блеснула окованная медью дубовая шкатулка, в которой хранились прокламации и личные бумаги родителей. Машистыми прыжками меж яблонь подлетел к матери.
      - Что ты делаешь?
      Она резко отстранила его руку.
      - Не оставлять же Гуго Хейтелю...
      Юрий придавил ладонью крышку шкатулки, глядел в глаза матери, затуманенные слезой. И только теперь отчетливо отлилось в памяти то, что наблюдал за ней из года в год без особенного интереса, считая ее старушкой не без странностей: неподатливо признавалась в своих прежних подпольных связях со старыми революционерами. "Бунтую тихо, чтобы не сбить с панталыку молодых", - вспомнил сказанное матерью дяде Матвею. А тот, задирая взглядом Юрия, ответил: "У иных молодых историческая память короче гулькина носа".
      Юрий отнял у матери шкатулку.
      Мать сунула в руки Юрия аппаратик для глухих.
      - Возьми! Зачем он мне? Чего еще услышу в жизни?
      XIV
      В удушливой пыли и зное Волжская дивизия Данилы Чоборцова пятнадцатикилометровым фронтом отходила степями к Волге, контратакуя, цепляясь за каждую речушку, балку, село или хутор. После московского контрнаступления минувшей зимой Александр Крупнов чаял, что больше отступать не придется. Еще полгода, ну, год - и Германия будет сокрушена. Александр хотел верить в это и сейчас, отступая к Волге, но верить уже нельзя было. И оттого, что нельзя было верить, ему становилось временами скучно, тоскливо и очень жалко своих солдат, офицеров, жалко самого себя. И еще ему было неловко оттого, что надеялся на второй фронт, ждал помощи тех людей, которые в силу какой-то случайности не оказались вместе с немцами и не убивали сейчас русских, украинцев, белорусов, не топтали эти вызревшие хлеба. Душевная рана минувшего лета, не успев зажить, растравлялась, разрывалась каждодневно. Александру было так тяжело, что не радовало повышение в звании: присвоили старшего лейтенанта, поставили командовать, как и прежде, ротой.
      Жарким полднем солдаты едва поднялись на взволок, покачиваясь. Одолевала тяжкая усталь, солнце слепило.
      По-бычьему приподняв верхнюю губу над блестящими стальными зубами, Ясаков сказал со спокойствием притерпевшегося к беде:
      - До вечера, живы будем, еще верст на десять заманим неприятеля.
      Александр глядел на свою укороченную полднем, качающуюся на косогоре тень. Разжал спекшиеся губы:
      - Вид у тебя, Ясаков, как у победителя. И будто не пятят тебя немцы, а сам ты летишь домой на блины к своей Марфе.
      - А зачем я буду унывать, если воюем по плану.
      - Значит, сознательно отходим.
      - А ты думал, без памяти прем? Все сознаем. Заманим к Волге, а там... Схлестнемся последний раз. Верховный знает, что делать.
      - Ему нравится наше наступление вперед пятками?
      - Не понравится, стесняться нас с тобой не будет, рубанет - в башке зазвенит. Не из стеснительных. А раз помалкивает - значит, пока терпимо.
      - Жарища, будто всю землю только что вытащили из мартеновской печи, а ты... ворочаешь языком без устали... Убить тебя мало за такие разговорчики, товарищ Ясаков.
      Ясаков покорно склонил голову, опустив широкие плечи, руки свесились до полынка.
      - Гитлер не устукал, убей ты. Только на могилке взгромозди камень с надписью: покоится прах старшины роты, павшего от руки своего лучшего друга. Можешь стихи написать, мне один черт: на земле все познал, а на том свете первым делом постараюсь потерять память годика на три, забыть грамотность. А то еще заставят читать воспоминания о войне. А она у меня вот где! - Веня раскорячился. - Лето-летское по травам да хлебам. Сколько крапивы хлестало, всю мотню по ниточке растянуло. Хорошо, трава пошла низкая. А ну, как по осоту придется?
      - Какой же ты старшина, если штаны сопрели у тебя, а ты заплату не положишь?
      - Выпросил у одной старухи пестрый лоскут... Пришлось отпороть: заплата от бабьего подола, ну, очень даже неуместные настроения появились при виде этого клочка.
      - Ну и трепачи вы, Ясаковы, - сказал Александр, отворачиваясь, пряча улыбку.
      Что-то необычное - суровость, растерянность и озлобленность - видел Александр в лицах старших командиров, когда они отдавали приказания рыть окопы и траншеи по крутому склону краснобокой балки, поросшей по гривке бобовником и проволочно-жесткой таволжанкой. Батальон усилили станковыми пулеметами и минометами. Справа от роты Александра, охватив вытянутые холмы железным веером, грузно затаились танки.
      А когда хлынула заря над перелеском справа от села, прискакали на серых конях командир батальона капитан Мурзин и незнакомый офицер из штаба дивизии. Заря красно и тревожно горела в глазах коней, накаляла чернобровое лицо Мурзина.
      На опушке березово-осинового колка, хранившей утреннюю прохладу с запахом душицы, росой обрызганной земляники, офицер штаба зачитал перед строем приказ No 227 Народного комиссара обороны от 31 июля 1942 года.
      ...Восемьдесят два миллиона человек попало под иго врага... Стоять насмерть... Отступающих без приказа - расстреливать.
      Отец с матерью тоже недоумевали по поводу слабости армии, только затаенно, щадя его, Александра. И теперь жестокая правда приказа слилась в его душе с горечью и надеждами родителей, со своими чувствами виновности без вины.
      Александр трудно поднял глаза. Лица бойцов - молодые и изношенные жизнью - были печальны и строги, с зябким серым налетом. Та же изнутри дохнувшая изморозь упрекающей правды знобила лицо комбата капитана Мурзина, степной зной еще не успел выжечь госпитальную квелую бледность с этого злого и решительного лица.
      Показав капитану Мурзину позиции своей роты, Крупнов попросил разрешения отступить на сто метров, иначе рота будет нести большие потери на этом, до плешивой желтизны облизанном ветром холмике.
      - Ни шагу назад! Вперед можно, а назад - смерть. Позициями своими ты должен гордиться.
      Александр улыбнулся. Его капитан гордился всем: портсигаром, серым конем, ушлым ординарцем и даже своей развинченной походкой - результатом редчайшей, лишь в Забайкалье свирепствующей болезни коленных суставов.
      Из восточной балки вскарабкался на желтый холм куцый вездеход. В разметнувшихся дверях возился, поворачиваясь к солнцу красным затылком, толстой спиной, Чоборцов. Вылез, снял фуражку, вытер белый до бровей лоб. Расправив усы, всмотрелся в бинокль в переливающиеся волны наступавшего странного войска.
      - Как бар-раны, прут! Разъяснили бойцам, что за публика валит? спросил он Мурзина.
      - Я получил приказ остановить их. Не послушаются - открою огонь, товарищ полковник.
      Чоборцов, вздрогнув, удивленно взглянул на комбата.
      - "Огонь, огонь!" - совсем по-ребячески передразнил он, выпятив нижнюю губу. - А почему огонь по своим? Объясните солдатам: эти люди бегут в панике, тащат за собой немца. Не остановим - они сомнут нашу дивизию.
      Чоборцов сел в машину, высунул крупную голову с седым ежиком. Машина, как челнок, заскользила по вызревшим травам навстречу валившим по-овечьему, гуртом людям.
      Бойцы отступающей армии - русские, украинцы, грузины - бежали по степи к Волге, сметая на своем пути мелкие части. Солдаты искали спасения на Волге, поэтому торопились добежать до нее. Там когда-то разбили белогвардейцев. Сейчас произойдет то же самое с немцами. Говорили, будто сам Сталин приехал в Сталинград, чтобы лично руководить сражениями. Тем, кто не видел этого города на Волге, он представлялся надежной крепостью, с высокими стенами и башнями.
      Навстречу этим людям и помчался на машине командир дивизии Чоборцов.
      Александр обошел траншеи, перебросился словом с суровым Варсонофием Соколовым и Абзалом Галимовым, сидевшими у пулемета. Задержался на минуту с Ясаковым.
      - Что-то от тебя духами прет?
      - Не от меня, Александр Денисович, а от нужника, вон в селе с краю притулился. Не удивляйся запаху. Ребята из второго батальона с боем взяли разбитый парфюмерный автобус, все попили. А теперь то и дело в нужник бегают.
      "Веньку всегда посылает бог в самые скучные минуты, мертвого развеселит".
      Из ниши в боковине траншеи Ясаков вынул баклагу.
      - Хлебнешь? Горячая, чуть не кипит.
      Александр отказался. Положил под язык градинку соли - привык у мартена к соленой воде. Ясакову выговаривать не стал: кроме баклаги в боковине лежали гранаты, бутылки с зажигательной смесью. Хозяйственный мужик!
      - А может, обойдется без огня? - Басовитый голос Ясакова непривычно дрогнул. - На груди у них могут оказаться ордена... По ногам, что ли?
      Александр и сам горячо умолял, не зная кого (судьбу, случай, своего комдива, поехавшего вразумлять потерявших голову), чтобы не довелось бить своих. И все-таки он не знал, что же, кроме этих жестоких, беспощадных мер, могло спасти Родину.
      - Тем больше спроса с орденоносцев, - сказал он.
      Подошел к Мурзину, стоявшему за кустами бобовника.
      - Посмотрите-ка, что там делается, - сказал Мурзин, подавая Александру свой бинокль.
      Александр хорошо видел и без бинокля и взял его, чтобы показать Мурзину, что он ценит его внимательность. Накаленный солнцем бинокль обжег брови. Александр увидал втиснутые один в другой холмы в темно-голубых и золотистых росплесках светотени. А с запада, как бы раздвигая холмы, вытемнились толпы людей густыми потоками. И он внутренне дрогнул сметут... Оглянулся. За спиной на пригорке старая, с потемневшей колокольней церковь поблескивала крестом. У распахнутых дверей женщины и подростки грузили пшеницей подводы, устилая зерном дорогу от церкви до бричек. На колокольне в темноте проемов травянисто зеленели гимнастерки наблюдателей, двоеглазо вспыхивали стекла биноклей.
      И снова глянул на запад. Чоборцов вылез из машины. Толпа остановилась, как бы навертываясь вокруг машины. Минуту Чоборцов был виден, потом темная толпа закатала его в себя, как войлок котенка. Подходившие все напластывались вокруг густого ядра. А из-за холмов наплывали все новые волны людей, стекали по склонам, темнея в тенях облаков.
      Толпа раскололась, обнажив машину, Данилу Чоборцова, махавшего руками. Часть людей затопталась на месте, другие отвалили в сторону и двинулись прямо на позиций батальона.
      Ехали на машинах, утыканных сохлыми ветвями деревьев. Кто с винтовками, кто без оружия шли с боков машин. Когда они приблизились к последнему перед позициями холмику с мельтешившим редким ковылем на проплешине, Александр смог различить их одежду, разнообразные лица: решительно нахмуренные, улыбающиеся, настороженные. Тишина донесла до него вместе с упругими переливами ветра нестройные голоса, урчание перегретых моторов.
      - Товарищ Крупнов, я попытаюсь остановить. Неужели не поймут?
      Александр не узнал глаз Мурзина: куда девалась угарная муть - горели фанатической искоркой.
      - Сомнут вас. Куда вы? - Александр попытался остановить капитана. Тот улыбнулся, сказал тихо и твердо:
      - Без моего знака не стрелять!
      Придерживая болтающуюся планшетку, капитан уверенно выкидывал свои большие ноги. Равняясь с головной машиной с выбитыми ветровыми стеклами, он поднял руку.
      Его окружили, подняли и кинули в машину. Сидевшие в кузове не сумели поймать его, и он упал под колесо. Предсмертный крик его сдавил грудь Александра. Александр беззвучно шевелил губами, пока не хлебнул воздуха. С глухой яростью крикнул:
      - Огонь!
      Стреляли холостыми.
      Одна машина развернулась боком, остановилась, другие пятились за холмик.
      Прыгали с машин, падали, разбегались, ползли по траве.
      За прерванной стрельбой - тишина с плачем и матерщиной.
      - Своих стреляете!
      Небритый лейтенант, придерживая левой рукой ухо, державшееся лишь на мочке, подбежал к траншеям.
      - Братцы... за что? Идем к Волге, там бой дадим фашистам.
      - Бросай оружие, трус! - Александр шагнул навстречу к нему.
      Лейтенант замотал головой, бросился на Крупнова. Александр заломил ему руку за спину.
      Отступавшие остановились. Некоторые просили курить. Солдаты молча разоружали их. Под конвоем автоматчиков провели разоруженных командиров.
      - Эх, и дадут этим прикурить, - сказал Веня, топчась на корявых выползнях таволги. - От жары, что ли, свихнулись?
      Александр, отвернувшись, сел спиной к солнцу, положив автомат на колени.
      Подошел Ясаков.
      - Не знаешь, тут стоять будем или двинемся? - спросил он, заходя сбоку и заглядывая в глаза Александра. - Я к тому, что заприметил овец в овражке. Бесхозяйные. Если тут упремся насмерть, я для роты подвалил бы одну. Комбата помянуть надо.
      - А ты думал, их останавливали огнем, а сами лататы к Волге? - На Ясакова глядели теперь из-под прямых, порусевших на солнце бровей сощуренные, стального блеска глаза.
      - Ясно, товарищ комроты, значит, накормлю роту бараниной.
      Но только закипел котел походной кухни, приказали сняться. Лишь слегка побелевшие от пятиминутного кипячения куски баранины густо присолили, на ходу роздали солдатам. Командующий армией приказал дивизии отойти ввиду нависшей над ней угрозы окружения. К утру пришли на новые, на этот раз действительно заранее подготовленные позиции. Солдат ждали глубокие траншеи с разветвленными ходами сообщения, с оборудованными наблюдательными пунктами, с гнездами для пулеметов.
      XV
      Спустившись по ступенькам многоколенчатой деревянной лестницы в подземелье, Юрий увидел представителя Ставки. Генерал оторвался от карты, встал. Юрий залюбовался спортивной собранностью Валдаева.
      Другие имена, обрастая легендами, притягивали теперь к себе надежду щедрых на любовь, алчущих морального авторитета людей. Все чаще упоминали Жукова, Рокоссовского, Конева, Валдаева.
      Молча поглядели в глаза друг другу. Валдаев кивнул головой.
      - Живой или мертвый, но неприятель будет в городе. Этот город для него синоним победы, - сказал Валдаев.
      - Город не сдадим. Нету таких прав сдавать. А защищать во-о-о сколько прав! - горячо, со своеобразной интонацией начитанного мастерового говорил вошедший в кабинет член Военного Совета фронта, широким жестом раскинув руки, натянув гимнастерку на груди. Пуговица расстегнулась, и мягкая складка второго подбородка свободно-удовлетворенно легла на воротник. - Мы им тут покажем...
      Недоумевая, зачем его так настойчиво агитируют, Юрий глядел на круглое, разомлевшее от жары лицо с блестками пота на крыльях утиного носа.
      - Вопрос о заводах - работать? Эвакуировать? - согласуйте с Москвой, товарищ Крупнов. Я не могу на себя это взять! - все больше раздражался член Военного Совета. - Я только могу заверить трудящихся: город не сдадим!
      "Что это? Одно из тех решений, на выполнение которых мобилизуется весь народ, или обычное на войне упорство при защите городов?" - думал Юрий. Ему-то казалось, что город нужно защищать всеми силами страны, что дальше нельзя отходить, не рискуя Советской властью. Но так думали жители и других, уже оставленных городов. И разве член Военного Совета не то же говорил им?
      Деловая точность сроднила Крупнова с Валдаевым. После купания в Волге выехали в степь. Где-то далеко за холмами не утихал гул сражения, а тут, в степи, тысячи людей с подводами, тачками и машинами работали на строительстве четвертого - городского оборонительного рубежа. Дымились кизяки под ведрами и чайниками, рабочие завтракали, разбившись на группы. Молодая женщина подняла с плаща арбуз:
      - Ловите, Денисыч, - кинула в руки Юрия.
      Сахаристо-рассыпчатый красный арбуз был холоден и сочен.
      Машину продувало горячим ветром, тянувшим от сизых курганов.
      У придорожной кошары сутулый полковник доложил Валдаеву: дивизия ведет бой с наступающим противником между вторым и внутренним обводами.
      - И второй захватили немцы? - спросил Валдаев.
      - Да разве это укрепления? - оправдывался полковник. Он присел на корточки и, чертя хворостинкой по засеянному сухими овечьими катышками двору, упрекнул Крупнова: - Не вырыли траншеи с развитыми ходами сообщения, с опорными пунктами и узлами сопротивления.
      Невольно оправдываясь перед наседающим полковником, Юрий сказал, что на обводах работали ежедневно по двести тысяч человек.
      - При всем желании мы не могли построить линию Мажино.
      - Нам не важно, сколько тысяч, нам важно... - повысил голос полковник.
      Валдаев сдержанным жестом остановил его:
      - Спасибо рабочим и за это. Конечно, нам хотелось бы неуязвимых укреплений... Мы чуточку напуганы.
      Особенное настроение овладевало Юрием все сильнее по мере приближения к передовой. "Стоять насмерть - это для меня пока что слова. Умом представляю, а как делается, не видел. Из чего оно складывается?" При всем отвращении к неопределенности Юрий не мог найти иного слова, как только это расплывчатое, пугающее и обнадеживающее своей безликостью "оно".
      Они проехали по нескошенному, осыпающемуся зерном под колесами пшеничному полю к командному пункту дивизии у дороги между желтых холмов. Впереди орудий расположились стрелки прикрытия, слева в несколько рядов змеились траншеи.
      Жаркое полдневное марево курилось над степью недолго - плотным артиллерийским огнем всю возвышенность немцы потопили в пыли и дыму.
      Юрию Крупнову, как и каждому участнику сражения, к тому же еще новичку, казалось, что самое опасное, героическое и решающее происходит там, где находится он, то есть на его участке боя. Он не гнал мысли о возможности ранения или смерти, решив, что, наверно, если не все, то многие думают так же. Юрий наблюдал за Валдаевым, время от времени смотревшим в стереотрубу и что-то записывавшим в книжечку, поглядывая на свои часы. Поразило Юрия выражение глаз на сухом, холодном лице генерала взгляд рассеянный и тяжело сосредоточенный одновременно. "Как у математика", - решил Юрий, любуясь внутренней собранностью Валдаева.
      Крупнов думал, что это за существа наступавшие немцы, чужие не только по одежде и языку, но тем главным, что непримиримо разделило человека и зверя. "Нужно оторвать лапу зверя вместе с его головой", - ненавистно смотрел он в сторону фашистов.
      Степана Валдаева в отличие от необстрелянного Крупнова немцы интересовали сейчас главным образом одной стороной: как они воюют. О целях же их вторжения и о том, что его могут убить, он теперь не думал. Жизнь народа должна надежно охраняться, и он призван выполнить это.
      Немцы проводили артиллерийскую подготовку на участке стрелкового полка дивизии Чоборцова. В пыли и грохоте тонули окопы, траншеи по увалам. И еще больше загустела дымно-пыльная буря, когда немецкие самолоты закружили над полком.
      Внимание Валдаева все пристальнее приковывалось к маневрированию немцев в бою, к их приемам. Он как бы погружался в созерцание тактики неприятеля. При этом, если он и думал о том, что чувствуют красноармейцы, мысленно ставил себя в их положение, то опять же с ясно осознанной целью определить степень их стойкости. И лишь где-то далеко от главного потока мысли или, вернее, в глубине этого потока вспыхивали чувства боли и жалости, не исчезая, однако, бесследно...
      Не ослабляя огня по стрелковым полкам, немцы бросили танки на артдивизион. На левом фланге они атаковали батарею. Командовал ею молодой, со смешинкой в карих глазах лейтенант. Танки на полном ходу, а потом из-за укрытия стреляли по батарее. Все гремело, взлетела на воздух земля, горела трава-маскировка на пушках, пылала полынь под ногами.
      Валдаев весь отдался наблюдению атаки неприятельских танков на позиции артиллерийской батареи, прикрытой пехотой. Он видел, что вместо стремительного натиска черные неуклюжие железные коробки, ныряя по неровностям, заваливались набок, кивая стволами пушек, вяло тащились по степи. В их остановках сквозили осторожность и нерешительность когда-то непобедимых танковых войск Германии. И в атаку они не шли без пехоты, тогда как в сорок первом году они часто отрывались от нее.
      Если генералу танковая атака казалась вялой и что пехотинцы шли за машинами шагом изнуренных, изломанных, то Юрия встревожила быстрота танков и решительность автоматчиков, а действия наших бронебойщиков и подрывников, залегших перед батареей, представлялись медлительными. И он уж готов был побежать к ним по выгоревшей полыни, забыв свой недавний страх. Но вот один за другим загорелись два танка, по броне третьего змеисто вильнул огонь. Тяжелая махина перевалила через траншею, закружилась, разматывая порванную гусеницу. Несколько человек приползли из окопов прикрытия к батарейцам. Командир батареи, лейтенант, приподнялся из окопчика. В карих глазах исчезла искрившаяся смешливость, они стали жесткими. Он приказал выкатить пушки на взволок и бить прямой наводкой.
      С этого момента Юрий как бы забыл себя со своими опасениями за жизнь. Вместе со всеми он выкатывал пушки на открытые позиции. И лишь на мгновение задержалось его внимание на упавшем лицом в полынь заряжающем. Вспомнив свой небольшой опыт военной подготовки в артиллерии, Крупнов взял горячий от солнца снаряд, вдвинул в ствол и закрыл замок. Прямой наводкой два раза выстрелил по башне танка. От его ли попадания, другие ли подбили танк, но только башню заклинило, и орудие танка не стреляло.
      - Рука твердая, глаз меткий, - услышал он голос за спиной и, оглянувшись, стирая с лица пот, увидел Валдаева.
      Все четыре танка были подбиты батарейцами.
      Слева за холмами слышалась орудийная перестрелка. Молодой лейтенант, вновь хитро повеселев сузившимися глазами, доложил Валдаеву, что за холмами около часа длится огневая дуэль между нашими и немецкими тапками.
      - Не думаете ли вы, лейтенант, что намечается равновесие сил? спросил Валдаев.
      Лейтенант, улыбаясь, очевидно, совпадению своих мыслей с мыслями генерала, ответил:
      - Лишь бы уравновесить, а там... - Он вздрогнул, качнулся и упал затылком на грудь Юрия, чуть не свалив его.
      Юрий бережно опустил на землю его тяжелое, безвольно обмякшее тело.
      Валдаев склонился над убитым и тут же рывком выпрямился, а Юрий с непривычным усилием, опершись о землю рукой, запачканной кровью лейтенанта, поднялся с колена. Глядел на юношеское, с песчинками веснушек лицо с пожелтевшим носом, а в сердце звучали слова брата Михаила: "Русым ветром нас всех окатила Россия, поводила меж белых берез..."
      Младший политрук, с широкими плечами, оттянутыми сумками с гранатами, уже распоряжался уцелевшими артиллеристами и бронебойщиками. Юрий видел, как перекатили пушки за сурчину, как наспех рыли лопатами заклеклую землю красноармейцы. Когда выползли серыми башнями десять танков, адъютант и вестовой почти силой увели Валдаева в лощину в блиндаж. Они и Юрия потянули за рукав, но он, отстранившись, пошел сам, оглядываясь на красноармейцев. Маневрируя среди полыхавших кострами своих бронетранспортеров, немецкие танки подступали все ближе, подминая убитых и раненых своих солдат.
      Валдаев и Юрий, оставив блиндаж, перешли на запасной наблюдательный пункт. Генерал с предельно обострившейся трезвостью наблюдал за немцами.
      В действиях неприятельской пехоты он не нашел былой стремительности. И ему казалось, что не только из-за привычки и любви к стрельбе и треску автоматов, не только из-за самоуверенности до предела насыщенных оружием, но и из-за боязни немецкие пехотинцы стреляли много попусту. Когда советские бронебойщики, артиллеристы поджигали или подбивали танки, немецкую пехоту охватывала оторопь, она топталась на месте, несмотря на заградительные отряды позади нее. Решительности и ухарства минувшего лета в атаках не было.
      Иное увидел Валдаев и в методике немецкой артиллерии. Он удивился тому, что вместо ожидаемого классического взаимодействия, четкой организации огневого вала, быстрого маневра огнем и колесами немцы медленно, последовательно прогрызали одну траншею за другой. Они делали то же самое, что и русские в сорок первом году, наступая под Москвой.
      Как любой механизм, немецкая военная машина могла действовать безотказно лишь при условии исправности всех ее частей. Как только заклинивало в одном узле, машина останавливалась. И все-таки они наступают. Фашисты со своим непостижимым бессмысленным усилием сжечь Россию с ее народом, убить и его, Валдаева, с его острой болью, пытливой мыслью, возбуждали все нравственные и физические силы генерала. Валдаев не мог сейчас ни страдать, ни радоваться, ни умереть, не обезглавив осатанелое, крепкое, спаянное войско врага.
      Генерал не ждал и, как на первый взгляд ни странно, не желал ослабления неприятельского натиска. Ему хотелось, чтобы враги возможно больше сил бросали в бой с этой армией. И чем отчаяннее рвались немцы к Волге, тем крепче становилась его уверенность в том, что тут, на Волге, суждено разыграться самым крупным и решающим сражениям.
      После неудавшегося наступления под Харьковом, где Валдаев командовал одной из армий, его вызвали в Ставку.
      - Харьковская операция для нас ясна, - сказал Сталин со свойственной ему определенностью. - Учимся на тяжелых ошибках. Войска держались мужественно, как подобает советским людям. К вам лично Ставка претензий не имеет. Вы назначаетесь представителем Ставки. - Сталин указал на карте на вытянувшуюся в сторону Волги линию фронта. - Фронт ответственный, - без нажима уточнил он.
      Сталин, как и прежде, считал, что из воюющих сейчас народов самые сильные и стойкие - русские и немцы. Этого он не мог и не хотел забывать. Союзников пока не принимал в расчет. Их эгоизм был устойчив, осмотрителен до цинизма. Своим горячим сердцем южанина и логически строгим умом жил Сталин сейчас огромными планами, и только привычка к немногословию и сдержанности не позволяла ему входить в подробности во время короткой беседы. Приглушая и без того глуховатый голос свой, он сказал, что нужно принудить немцев зимовать в степи, втянув их в изнурительные бои.
      - Ставка будет помогать фронту, но имейте в виду, что мы будем накапливать резервы вот здесь, на северном фланге неприятеля. Наступит момент, и мы нанесем удар. - Глаза Сталина вспыхнули такой энергией, такой страстной, торжествующей верой в победу, что лицо его, обычно тяжеловато-замкнутое, в морщинах, помолодело. На прощание коротко и сильно пожал ладонь Валдаева очень широкой и теплой рукой.
      В тесном блиндаже под низким перекрытием было жарко, душно и пыльно. Через неплотно уложенные доски и жерди сыпалась земля, торчала золотистая солома. Тут Валдаев собрал старших офицеров, чтобы рассказать им о своих наблюдениях.
      Из множества впечатлений от тяжелых боев, от ободряющих и тревожащих своим презрением к смерти солдат нужно выжать самое главное, что окажется живой водой для Красной Армии и смертельным ядом для врага. И трезвая аналитическая мысль его взвешивала, группировала, разъединяла, оценивала повторяющиеся поступки врага и поступки своих людей.
      Валдаев временами глядел на Юрия: несколько странен был он среди офицеров в своей габардиновой гимнастерке, без знаков различия, с гражданской кучерявостью овсяных волос. По тому вниманию, с каким он слушал, по блеску голубых глаз Валдаев чувствовал, что человек этот молод не только годами, но всем своим существом, верящим жизни. Таких же парней видел он на заводах. С ним контакт получился сразу и просто, будто соединили два отлично зачищенных провода.
      Полнее и, кажется, осмысленнее стала жизнь Юрия за сутки знакомства с Валдаевым. Умных для себя, умных подозрительных, умных конфузливых он перевидел на своем коротком покуда веку немало. Валдаев находился в той степени зрелости, когда обычные страсти и побуждения отнесены ветром жизни далеко на пройденный путь, как полова от зерна. Тем отраднее было Юрию чувствовать большой, просветленный, как бы отстоявшийся ум в военном человеке. И все же что-то он не принимал в его безупречной логике.
      На свой язык переводил он мысли генерала о взаимодействии родов войск, о необходимости ночных нападений, о встречных боях подвижных противотанковых соединений, о том, чтобы дать немцам почувствовать, что им только кажется, будто они наступают, на самом деле их все время контратакуют. Немецкая военная машина может быть сокрушена не словами и безумством храбрых, а более совершенной военной машиной. Не эти мысли сами по себе делали Валдаева в глазах Юрия необычным, странным несколько, а то, что они были очищены от живой боли.