Длинный черный корпус цеха, зашитый сверху донизу железными листами, вспыхнул изнутри резким светом, в то время когда пришагали к проходной. Будто заневоленное в железной темнице солнце взбунтовалось, из каждого зазора мощно било яростным светом, выжигая тьму. Выпускали сталь.
      - Сталь - сила, Иван, - привычно и отрадно для Александра поучал Макар Ясаков своего горнового. - Приходит к мартену мещанин или мужик, мурло шире колеса, в глазах телячий страх, а пожарится годиков десять, повытопит жирок суслячий - на щеках вмятины, ловкостный. У кого больше стали, у того кулак тяжелее, а крылья легче, походка быстрее.
      - А у немца как с этой статьей, Макар Сидорович? - сам не зная того, потешая Александра своей хитрой наивностью горновой.
      - Умеют обращаться со сталью. Машинный народ, аккуратный. До войны бывали у нас - хваткие ребята, молчаливые. А мы говорить любим до звона в башке. Сознаюсь, сам я первый соловей с зажмуркой. Раскаляешься самозабвенно до потери себя, тут протягивай руку и клади в карман, говорил Макар, подмигивая Александру. - Так, видно, сделали с нами двадцать второго июня. А?
      Александр совсем по-довоенному, по-ребячьему изобразил на своем лице изумление ясаковской мудростью.
      Грохотала и шумела сталь, ревели мощные вентиляторы, омоложая загазированный воздух.
      - Узнаешь, Денисыч, свою старушку? - в грохоте и шуме кричал Макар Ясаков над ухом Александра.
      Старая мартеновская печь порадовала Александра своим долгожительством; как молоденькая, она переваривала незнаемую до войны шихту с примесью на заедку металлолома из обрубленных стволов орудий, кусков танковой брони.
      - А я-то думал, отжила свой век...
      - Бабуся сознательная, кряхтит, трясется вся, а стряпает смертельные гостинцы на погибель Гитлеру. А ты обрадовал меня, тихий друг мой. Понимаешь, наш Росляков свалился... две смены парился целую неделю. У меня, говорит, ноги железные, выстою. Может, и такие у него подставки, да голова-то от устали к земле склонилась.
      Два парня проведи мимо печи бледного Рослякова в накинутом на одно плечо пиджаке.
      Александр опасался: не отвык ли от работы? Но стоило ему взять в руки лопату-шахтерку, поддать из кучи куски хрома и, отворачивая лицо от бившего пламени, метнуть рассеивающим справа налево движением хром в печь, как прежняя навычка проснулась в нем. Возвращались к нему неторопливо спорые движения, зоркость глаз и избирательность слуха, различавшего в плотно слитых шумах напряженное гудение мартеновского сердца. Вместе с обильным потом пришла благостная легкость, и теперь он уж не опасался, что задохнется от устали.
      С самозабвенным наслаждением пил кисло-соленую воду, снова шел к печи на свое место, обменявшись взглядами с отцом. Ощущение своей живой связи со всеми работающими у этой печи пришло к нему в первую смену, а когда, отстояв вахту, он остался у мартена, как и Макар Ясаков и отец, до конца варки, вместе с горновыми пробил пикой летку и сталь тяжело, маслянисто потекла в ковш, высветив металлические перекрытия над головой, серьезное лицо крановщицы, Александр почувствовал себя по-давнему, по-довоенному нерасторжимо каждым движением слившимся с рабочими бригады. Налитый приятной умаянностью, он добрел до душевой и, блаженствуя под туго бьющими струями горячей воды, почувствовал, к огорчению своему, что непредвиденно трудное и горькое будет расставание с заводом.
      На другой день дядя Савва зашел в цех вместе с Юрием, угадывая настроение младшего племянника, сказал:
      - Итак, демобилизую тебя по ранению. Забронирую. Будешь варить сталь. Не стыдись, Саша, работают твоих лет ребята. Тут тоже фронт, да еще какой! С ног валятся.
      - Савва Степанович, хочется к мартену! Ноги не идут на фронт, видно, после ранения. Подумаю о вашем предложении.
      - Макар Сидорович, выручай - советуй, - сдерживая улыбку, попросил Юрий. - Требуют на фронт две сотни человек, а Савва Степанович не дает.
      - И не дам, товарищ секретарь горкома. Щупай других кур, они с яйцами.
      - Нас с Денисом Степанычем пошлите на фронт, - сказал Макар. Молодых береги, а мы пожили. Вообще войны надо заменить битвами стариков. Плакать о них долго не будут. А то они какие штукари? Старческим потом несет, сточенными зубами, песок сыплется, хоть пляж устраивай, а они, знай, махают бомбами.
      Савва дерзко игранул горячими картечинами глаз.
      - Алкашей отправили, татей - тоже. За кого же взяться? Все работают люто. Иной от страха перед фронтом.
      - Бабников за штаны, - лукаво посоветовал Денис.
      - А кто будет работать? - невинно удивился Савва. - Святой Георгий на белом жеребце?
      На шихтовом дворе автогенщики топтались вокруг прибывших с фронта и только что сгруженных с платформ горелых танков. Александр и вчера видел изуродованную военную технику, отправляемую в мартены на переплавку. Но сейчас покалеченные насмерть танки со сбитыми башнями и культяпыми обрубками орудийных стволов притянули к себе его внимание по-особенному тревожно. Крановщик советовал хромому автогенщику получше осмотреть танк изнутри, не остались ли боевые патроны:
      - Ладно, если пальнет в деревянную твою. А ну как отчекрыжит природную, подарок родителев?
      Автогенщик выключил кислород, сдвинул с лица маску с синим стеклом.
      - А что, Денис Степанович, правду он брешет. Надысь Петька Бритов только начал жарить: огоньком немецкую бандитку-дохлятину, а она как огрызнулась изнутри! Скулу за ухо сместило несчастному Петьке. Раскрасавец!
      Другой автогенщик, почти подросток, открыл люк и спустился внутрь танка. Через минуту из люка высунулось бледное лицо.
      - Люди тут горелые... Кости вот.
      Все молча взглянули на почернелую кость в руках автогенщика.
      - Танк-то нашего завода, - говорили рабочие. - Да и танкисты, может, нашенские. В своем воевали, в своем вернулись домой.
      Александр нашел Савву у прокатного стана.
      - Товарищ генерал-директор, смараем германца, встану к печи. Впрочем, не думайте, что ваше предложение считаю неприличным. На заводе не сладко. Вижу. Только тут льют пот, там - кровь. Там мои товарищи - солдаты.
      ...Немецкие самолеты развешивали над Волгой ракеты на парашютах. Яркий тяжелый свет вдавливал темноту в реку. С крутого привокзального холма Лена и Александр отчетливо, будто перед самыми глазами, видели мускулистые, легко-ажурные переплетения железного моста через Алмазную. Бомбы рвались глухо, хоботами вытянутые кверху смерчи воды вырастали по обеим сторонам моста. По игрушечным парашютикам хлестали разноцветные трассы зенитных пулеметов из прибрежного тальника и с военного катера. Но ракеты долго еще освещали бомбардировщикам непривычно взбулгаченную ночную Волгу, пока катера не окутали мост и берег клубами дыма.
      Первые минуты налета Лене было скорее любопытно, чем боязно. Но вот железно хряснуло за вокзалом, и брат потащил ее за руку, и она как бы очнулась от колдовски странно-сонного света ракет, огненного росплеска взрывов, света прожекторов. Паровозы растаскивали по путаным линиям рельсов вагоны с людьми. Александр обнял сестру, хрящеватым носом потерся о лоб.
      Для Лены он одинаково был восхитителен и страшен своей особенной смелой бесшабашностью и жестокой улыбкой. Легко вскочил в крайний вагон на ходу, сразу врастая в многоплечую и многоликую группу бойцов.
      Лена закрыла лицо от внезапного острого приступа тоски. Щека горела видно, так терлась о грубое сукно братниной гимнастерки, вцепившись в его плечи, страшась остаться без него.
      XI
      В этой войне большинство расчетов немцы строили на подозрениях и предположениях, на невысказанных намерениях русских, не смущаясь почти полным незнанием духовной жизни народов Советского Союза. Эта неосведомленность о внутренней жизни противной стороны восполнялась данными разведки, состоящими частично из подслушанных разговоров, показаний пленных, перехваченной переписки, а больше всего - из домыслов самих агентов, как правило, мнительных, глядящих на мир предвзято, потому что они, испытывая хроническое болезненное недоверие к людям, вечно ищут скрытый смысл за обычными словами и поступками человека. Неприятелю приписывали или чрезмерную хитрость и проницательность ума, если он одолевал, как это было зимой под Москвой, или смеялись над ним, если, наоборот, его осиливали, как это было в первые месяцы войны. Более тупых психологов, чем военные, и особенно тех из них, которые всю жизнь занимались психологической стратегией, не найти даже среди немецких кабинетных ученых. И это не потому, что они бездарнее гражданских. О каком духовном мире своих солдат могли думать военные психологи, если главную цель свою они видели в том, чтобы воспитать в людях, рожденных для радости и любви, чуждое нормальному человеку презрение к живому, даже к своей собственной жизни.
      Немецким генералам и солдатам казалось, что военные действия летом 1942 года протекают по планам, разработанным еще зимой их генеральным штабом и самим фюрером. Планировалось в первую очередь взять Кавказ, "окончательно уничтожить живую силу, оставшуюся еще в распоряжении Советов", - говорил начальник генерального штаба Гальдер. Об этом же заявил сам Гитлер 1 июля в Полтаве на совещании высшего командования Восточного фронта: "Моя основная цель - занять область Кавказа... Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен покончить с этой войной". Он не собирался с русскими заводить речь о мире, не верил, что они пойдут на переговоры. Он просто привычно ставил себе ультиматум, надеясь создать условия для вторжения на Ближний и Средний Восток, провести завершающие операции по захвату Москвы и окончить войну к осени 1942 года.
      В свою очередь советская сторона планировала на лето широкие наступательные действия.
      В мае началось наступление советских войск под Харьковом. До этого Ставка дважды отклоняла предложение командования Юго-Западного направления провести крупные операции во взаимодействии с соседними фронтами. В ее распоряжении не было тогда необходимых резервов для обеспечения больших наступательных действий. Ставка дала свое согласие лишь после того, как командование Юго-Западного направления представило план более узкой операции.
      Боевые действия начались 12 мая. А через пять дней, 17 мая утром, танковая группа Клейста нанесла контрудар по южному фасу Барвенского выступа, прорвалась в глубь нашей обороны. В последующие дни немцы вышли в тыл ударной группировки Юго-Западного фронта, 24 - 29 мая делались отчаянные и безуспешные попытки прорвать кольцо окружения... До конца месяца вырвались лишь разрозненные отряды. Погибли заместитель командующего Юго-Западным фронтом Костенко, командиры Городнянский, Бобкин, Подлас.
      В июле немцы захватили Крым и Донбасс, вторглись на Северный Кавказ, прорвались к большой излучине Дона, намереваясь к 25 июля выйти к Волге у Сталинграда.
      Но неприятель обманулся в своем наступлении на Воронеж, в стремлении окружить войска Южного фронта под Ростовом. Потом он принужден был отклониться от цели захвата Кавказа, втянуться в непредвиденное гигантское сражение под Сталинградом.
      Не о гениальности или бездарности полководцев обеих воюющих армий говорит тот факт, что планы сторон на лето 1942 года предусматривали далеко не то, что пришлось делать потом немцам и русским. Значение этого факта более простое и более великое: немецкая армия в значительной степени уже исчерпала свои наступательные возможности, а Советская Армия только входила в полосу своей военной зрелости.
      XII
      По приказу председателя городского комитета обороны Юрия Крупнова рабочие везли в степь на обводной рубеж отлитые из броневой стали колпаки для дотов. Машины, оседая рессорами на разъезженной широкой дороге, медленно пробивались сквозь встречный поток тракторов, комбайнов, подвод. Прикипев пальцами к стоявшим меж колен винтовкам, рабочие, не спавшие после ночной вахты, хмуро дремали в кузовах грузовиков.
      Надвинув кепку до бровей, Денис Крупнов из холодочка козырьковой тени вглядывался дальнозоркими глазами в степной пожар. Горячий, с дымом и пылью ветер засевал губы горклым прахом. Крутилась над степью черная ветошь сгоревших ометов, призрачно-белесо обрезались в чадном мареве костры совхозных построек. А на востоке, за солеными озерками, где-то над Волгой, жирной чернотой горбился в небе дым горевшего нефтяного склада.
      Навстречу машинам из пыли, ревя и блея, двигались к Волге табуны коров и овец. Хворо и тревожно блестели изъеденные пылью глаза. Только схлынули пахнувшие мочой и потом стада, унося коричневую мглу, щелканье кнутов и надсадную отупевшую хрипоту погонщиков, как из-за втиснутых друг в друга холмов показались морды надорванных лошадей, змеиные шеи верблюдов - ехали женщины, дети, старики. Усталость и страдание стерли на запыленных лицах людей возрастную печать.
      Сидевшая в машине рядом с Денисом сталеварка Рита Кузнецова запричитала:
      - Беда-то какая, горе-то какое... - вдавила ладонь в свою смуглую щеку, затуманила тоской длинные черные глаза. - Да неужели никто не думал, не гадал, Денис Степанович?
      Денис чуть разомкнул веки, блеснул в узкой прорези глазами:
      - И чего ты ахаешь, будто порченая? Загодя в могилу не ложатся, Рита.
      - Вам никогда не угодишь. У вас свои какие-то задумки. Тут сердце мрет от горя.
      Девчонка лет десяти никак не могла вызволить тележку из ухаба. Белобрысый мальчик в трусах помогал ей как мог, прижимая одной рукой к груди портрет старика с бородой, другой тянул сестренку за подол платья.
      - Узяли!
      Мальчишка очень серьезно посматривал в небо: там вольготно нежился воздушный разведчик. И столько самодовольства и такое презрение к земле и людям на дороге было в этой несуразно парящей "раме", что Денис даже сплюнул:
      - Нахалюга!
      Из подсолнухов загукали зенитки, оторочили самолет белыми клубами.
      - Ишь морду-то отворачивает. Что, плохо пахнут одуванчики? Не любишь, раскоряка? - сказал, мигая спросонья, кузнец Отесов.
      Девочка и мальчик сели на ковыльную гривку и начали вытаскивать занозы из своих избитых, потрескавшихся ног. Она поплевала на пятку мальчика, стерла рукавом и припала зубами к пятке. Он запрокинулся, не выпуская из рук портрет в рамке.
      Комбайн, пахтая крылатым валом желтые волны пшеницы, выползал на взволок.
      Машины свернули с дороги, целиной пошли к глубокому, с отвесным восточным краем рву. Это и был один из главных участков внешнего обводного рубежа обороны. От края и до края, насколько мог видеть Денис с кузова машины, в знойном маревом разливе копошились люди, лениво поворачивались косматые верблюды, строптиво ревели, упрямо наклоняли рогатые головы быки, на которых возили землю. Саперы в выгоревших гимнастерках оборудовали пулеметные гнезда.
      Майор инженерных войск, с мутным от зноя взглядом, велел машинам проехать левее, в зеленоватую низинку к специально отрытым круглым окопам с бетонированными стенками. Свалили на землю стальные колпаки.
      Денис дотронулся до одного, отдернул руку.
      - Ну, Рита, тепло будет под этой стальной шляпой.
      Щупловатый сапер подхватил весело, морща облупившийся нос:
      - Прозорливый дед! Тепло будет под этой кастрюлей... особенно ежели фриц термитными шарахнет.
      Денис с любопытством взглянул на пропыленного, замызганного сапера.
      - Дальний?
      - Топаю из-под Изюма. Устроил он нам на переправе калмыцкую смерть... - Сапер большими пальцами надавил себе за челюстями, разинул рот, закатывая глаза. - А откуда родом, скажу опосля. Скажу и спрячусь.
      Денис опустил на глаза щиток с синим стеклом и вместе с Ритой начал автогеном сваривать колпак с железным стояком бетонированного окопа. Когда выключил кислород и умолкло шипение пламени, сапер подсел к нему покурить.
      - А все же, отец, почему он мнет нам ребры? Не умеем воевать. Так все говорят, не умеем - и шабаш! Мудрость, а?
      Чувствуя затаенный смысл в словах сапера, Денис усмехнулся.
      - Чай, пора научиться, дорогой товарищ.
      - Я-то, может, умею, да, говорят, нет сноровки, врага запустил на всю глубину. Значит, виноват по всем статьям законов.
      - Не согласен?
      - Солдат всегда виноват. Всем он должен, только ему никто не обязан. На этой кривобокости стояла жизнь и, видно, будет стоять, покачиваясь.
      Снова Рита включила кислород. Денис приваривал колпак и потом в наступившей тишине услыхал:
      - Не земля, а камень. От века захрясла.
      - Взять бы Гитлера за ноги, за руки да разок-друтой постучать голой барыней об эту глину, - сказал сапер.
      Денис опять внимательно посмотрел на сапера: что-то очень важное жило в душе этого красноармейца в зашарпанной гимнастерке. Был он, пожалуй, тщедушен, только кисти рук с короткими пальцами как-то надежно широки, в шрамах и ссадинах. Закурив трубку, подал кисет саперу. Спросил, улыбаясь:
      - Значит, народ в долгах?
      - Как козел в репьях. Вечный должник мудрецов. Долг не пустяковый: жизнью обязан! Спасибо тебе, ерой и мудряк, а то ведь я с кругу сбился, не знаю, как пахать, как коров за сиськи тянуть, железо делать. Ура! - Сапер заорал, тогда как глаза его дымились грустью. - Любим мы, дед, смеяться сами над собой. Как чуть что, так крой Расею-матушку. Мол, хуже тебя никого не было до семнадцатого года, ты дикая, слабая. Да если жив останусь, зарок даю никогда не хулить Россию. Она годится даже на том свете.
      - Как разобрало тебя покаяние. Видно, гавкал ты на Россию остервенело? - сказал Денис.
      Завыла сирена воздушной тревоги. Денис привалился спиной к горячему колпаку. Сапер сидел на корточках, наморщив лоб, смотрел в небо. Три самолета кружили над работающими. Загрохотали на холмах зенитки, разрывы тремя ярусами выбелили небо. Взбивая пыль, клевали насыпь пули. Сапер, прикрыв голову газетой, посапывал, вытягивая губы. Рита прижалась лбом к черепку лопаты, зажмурившись так, что морщины, казалось, навсегда запаяли ее глаза.
      - Сестричка, голову-то прикрой железкой, а не черенком, - сказал сапер.
      Рита распахнула огромные, злой черноты глаза:
      - Молчал бы! Сам-то башку под газету сунул.
      - Да эта газета сильнее брони: сатану-фюрера таким косорылым нарисовали! Самолеты испужались. Глядите-ка!
      Самолет падал на бахчи. Два комка оторвались от него, распушили парашюты. Сапер, заигрывая с Ритой, предлагал ей парашют на платье: "Стрекозой будешь летать на шелковых крыльях!" Рита отчитывала его.
      - Не баба, а пропагандист, - отбивался сапер. - Бывалоча, в каждом войске были колдуны, прорицатели, попы. Но ты всех забила. Просветила меня, теперь я знаю, что детей не в капусте находят.
      Денис приваривал второй колпак, когда небо наполнилось тяжелым нарастающим гулом. Бомбовозы с черными крестами на желтых концах крыльев плыли строгим строем, волна за волной.
      - Денис Степанович, они на город, да? - спросила Рита.
      - А куда же еще?! Сайгаки за Волгой им не нужны, думаю.
      - Ну как же так, Денис Степанович?
      - А чем мы с тобой помешаем? Давай комьями глины кидать будем?
      Взрывы слились в сплошной утробный гул, катилось что-то громадное с бесконечной горы. А самолеты, тяжело провисая, чертя тенями по взрытой земле, по людям, все тянулись и тянулись к Волге. Разгрузившись, они на обратном пути снижались над обводом, обстреливали людей из пулеметов.
      Сапер, хоронясь за колпаком, шутейно обнял Риту, но она сердито толкнула его в грудь. И сама напугалась: больно уж податливо опрокинулся навзничь, раскинул мертвенно-покойные руки.
      Денис не удивился раненым и даже убитым вокруг него - все это уже видел на первый день. Изумило его другое: сапер не встал, он лежал на спине, припав ухом к мягкой земле, раскинув руки с большими, в ссадинах кистями.
      - Парень-то убит.
      - Батюшки мои, такой веселый, только сейчас шутил...
      Рита сникла, уронив сизовато-черную голову на колени.
      - Лезь под колпак! - Денис тащил ее через вскипающую под пулевым хлестом пыль.
      - Один пожалел меня, да и того я под пули толкнула.
      Возвращались домой невеселые.
      По суходолу ополченцы с песнями шагали к колодцу. Распялив широкий рот, Макар Ясаков давил голоса диковатым, с несуразинкой басом:
      Как во городе Самаре
      Случилася беда...
      Ополченцы окружили колодец. Шофер остановил машину. Рабочие попрыгали на землю.
      - Степаныч! Воздвиг крепость? Иду глядеть несокрушимую, - гудел Макар Ясаков.
      - Макар Сидорович, ты бы хоть на недельку одолжил свой громобойный голос генералу, он попугал бы Гитлера.
      - Где он, Гитлер, собачий блуд? Припас я ему пулю, в самую печенку всажу, зубами не выгрызет.
      - Давно ли из дому? Как там наши?
      - Налетел, сволота! В шихтовый двор пужанул одну дуру пудов на тридцать, магнитный кран скосорылил - не узнаешь, сват. Каску мою закинул куда-то к черту на рога. Каску выдавил прессом сам. Снарядом бы не прошибить, а пули отскакивали бы, как мухи. Хотел я, Ритута, бельевой котел у бабы взять на нужды обороны - не дала. А был бы в самую пору, матерь ты моя вся в саже.
      Денис поймал убегающий взгляд Макара.
      - Расскажи толком, как там?
      - Часть домов разнесло, а так все нормально, как положено в прифронтовом городе. Есть, конечно, убитые, раненых побольше, некоторые контуженные под землей полежали, пока не откопали... Город горит... Жара аж картошка на огородах испеклась. Помидоры раскидал по всему пригорку. "Юнкерсы" ворочались в небе, как сомы в пруду, не торопясь. Хоть палкой бей.
      Денис глядел из кузова машины на ополченцев, пока солончаковый бугор не заслонил их. За бугром по-над Волгой вниз и вверх, километров на полсотни, клубящейся стеной чернел дым. А толпы беженцев текли и текли в горящий город.
      XIII
      Первый раз Денис о трудом узнал свою Любаву, когда пришел из ссылки: стояла на кухне, прижимая к груди тряпку; второй раз - сейчас, в горящем, слепом от дыма городе.
      Дом был на замке. Любава сидела за вишняком на склоне оврага, у входа в отрытую недавно щель. Коська собирал осколки бомбы. Добряк бросился к Денису с жалобным визгом. Кровоточило правое обрубленное ухо.
      - Ухо отсекли, вот он и жалится, - сказал Коська.
      - Люба, ты зачем тут? Дом-то цел пока.
      Она замотала головой, виновато улыбаясь.
      - Не слышу, Денисушка, оглушил бомбой Хейтель.
      Денис склонился к Любаве, ласково ощупывая плечи:
      - Цела, Люба, цела и невредима!
      Она моргала, с печальным недоумением качая седой головой.
      Медленно, твердо выговаривая "р", как говорил покойный отец, сказал Коська:
      - Во какая бомба разорвалась. Бабаню и Добряка в овраг швырнуло. Он из-под земли вылез. Бабаня оглохла, из уха кровь текла. Ручейком по щеке. - С суровинкой глаза глядели на Дениса пристально.
      Денис взял внука на руки, отворачивая лицо. Вот и Костя побредет по степи вместе со скотом, как та девочка и карапуз.
      Любава встала, с усилием прямя спину.
      - Заводы хотят за Волгу. И нас туда же, - громко заговорила она. Чего? Дожили мы с тобой, вот что! А? Не слышу. Да и к лучшему - глядеть-то тошно, а слышать плач еще тошнее.
      Тяжелый удар был нанесен гордости и достоинству Дениса. Он допускал частичное поражение своей армии и успехи неприятеля, допускал возможность даже оставления Москвы, но о приходе врага на Волгу он никогда не думал. Волга в его представлении всегда была матушкой и защитницей вольности, свободы. Тут жили, гуляли, умирали прадеды. Москва бывала в руках врагов. Волга же не давала сжать пальцы на своем горле. Так бывало веками. Теперь же город горел, контуженная жена и внуки-сироты вынуждены бежать за Волгу.
      - Никуда не поедешь! Все изменится скоро. А если помирать надо, то тут помрем. Так-то, Любава.
      Денис взял в одну руку узел, с которым собиралась старуха за Волгу, другой рукой поддержал Любаву под локоть, и они вернулись домой.
      Денис сел на крыльцо, зажал коленями голову Добряка, залил порванное ухо йодом. И теперь, будто со стороны, смотрел на горящий город. Не прощающая ничего злость к себе, к товарищам вызревала в душе его. Он не углублялся в свои отношения с немцами, не лютовал на них как-то по-особенному, потому что от врага он всегда ждал только неволи или смерти. Неожиданностью для него было не убойное зверство врага, а непонятная затянувшаяся беда. Закусив трубку, ощупывая дальнозоркими глазами дым пожаров, он горел огнем стыда. Пуще самого большого несчастья боялся он того, что Любава под конец разуверится в нем, в своей жизни с ним, пожалеет, пусть на минуту, что ушла от Гуго Хейтеля к нему, Денису. Путь этот вел не вниз, а вверх, не во вчера, а в завтра. Каждому мужчине кажется, что лишь с ним жена его обретает высшее счастье.
      А Любава, оглохнув, все дальше уходила в такое недосягаемое для Дениса "себя". Знобил ее поднимавшийся от самого сердца тревожный холодок. И какая бы жара ни томила город, затопляя удушающим зноем сад и даже затененную ветлами поляну во дворе, Любава надевала шерстяную кофту, валяные чувяки.
      - Была ты, Любава, не простых родителей дочь, так, видно, до сих пор неженкой осталась, - говорил Денис, кутая ее плечи теплым платком.
      - Родителей, говоришь? - Она трудно припоминала что-то, идя ощупью по глухим, невероятно далеким закоулкам памяти. Глаза всматривались в красивое крепкой старостью лицо Дениса, и едва заметная краска подступала к желто-бледным щекам. - Разве не я в метели и морозы прибегала к тебе на завод? В одном пальто... на воротнике голубая белка...
      Денис грел ее холодную руку в своих теплых руках.
      - Я к тому, что всегда ты была нежная, малая птичка.
      Да, кажется, совсем недавно, молодая, веселая, любила ею. Народила крепких парней, девку-красавицу, и не потому ли они все рослые, что упругие груди обильно копили молоко. Ее руки, маленькие и ловкие, одевали, обстирывали, кормили большую семью. Ее ласковый, заманивающий голос, чуточку лукавая улыбка совсем недавно горячили сердце Дениса. В какой бы дали ни находился он от нее, а неослабно памятны были теплота губ, радостное, сливающееся с ним движение молодого тела. Всегда она с безоглядным, покоряющим доверием и пылом летела навстречу ему. Легкость и светлынь полнили сердце лишь от одного слова и взгляда.
      Не та теперь она, да и сам он не тот.
      Любава хлопотала у печурки на берегу, Денис чурочки колол, когда Юрий принес черный аппаратик для глухих. Комиссару горвоенкомата, старому другу Коле Ермаеву, выслали из Москвы эту изящную машинку для тугоухих, подарок американцев.
      - Как, сердешные, пособляют! - сказал отец. - Опасаются, не слышим грохота без усилителя. - Он навскидку глянул на Юрия из-под седых кудрей теперь всякий раз встречал сына таким встряхивающим взглядом.
      - Спасибо, Юрий Денисович, спасибо. - Мать приладила к ушам аппарат, улыбнулась, услыхав певучую сирену парохода. - Ну, расскажи, как проходил съезд.
      - Какой съезд, маманя?
      - Партийный, конечно.
      "Уж не рехнулась ли она?" - Но Юрий тут же успокоился: лукавая веселинка играла в глазах матери.
      - Значит, съезда не было? Вон что, а я-то, старуха, думала, революционная родина в опасности, значит съезд соберется. Оказывается, во сне я видела партийный съезд, - переглянулась с отцом. - Теперь в войну хорошее часто бывает только во сне.
      - Какой же съезд в такой обстановке?
      - Ленинское поколение собиралось даже в подполье.
      Чутьем матери она разгадывала его настроение, мысли, ревностно обращалась к нему, как к должнику, со всеми своими горькими недоумениями, уже не в силах остановиться на полпути:
      - Тяжелая будет дорога от Волги до народов Европы! При Ильиче, думается, не допустили бы такого.
      - Но ведь его нет, зачем же эти пустые разговоры, маманя?
      Жара веяла такая, что не различишь, от печи ли, от солнца в зените или от все еще горящего за садами города.
      - Хорошие люди долго не живут - вот беда, - сказала мать.
      Лицо Юрия окаменело, на сильном подбородке вокруг рта росисто заблестел пот.
      - Разберемся потом, кто и как промахнулся. До самокритики ли, когда лапы врага сжали горло?
      Что-то противное логике раздирало его душу, неотвратимо, в крови и страданиях вставал перед ним образ народа со своим, как рана, вопросом, без ответа на который невозможно было ни жить, ни сражаться: если теперь, потеряв целые республики с шахтами, заводами, хлебом, оставив врагу почти половину населения, мы все же надеемся сокрушить его, то почему же не могли сделать это в полной своей силе? Только ли нехваткой военного опыта можно объяснить то положение, в котором находятся народ и страна? Беспощадно Юрий загонял в глубину забвения этот образ залитого кровью, вопрошающего народа. Отец выводил Юрия из себя.
      - Народ, народ! Сам догадываюсь, что от него все зависит. Но почему он очутился в трудных, невыгодных условиях борьбы? Огонь бы полыхал не на Волге, а у Берлина, и догорал бы в том огне фашизм. И Европу бы очистили от гадости. А теперь народу впору себя спасать.
      Юрий сел на камень, строго посмотрел в лицо отцу.
      - Думаешь, что говоришь, товарищ коммунист?
      - Я-то думать не отвыкал, а вот ты, похоже, и не привыкал думать. Не испепеляй меня взглядом. Не топырь крылья, тени твоей не боюсь. Ленин не робел признаваться в ошибках партии. Верил в нее, в рабочий класс.
      - Согласен, батя, надо быть требовательным, иначе будешь подлецом... Но сейчас ли искать виноватых? - Юрий резал с вызовом.
      - Во-о-он как?! - удивилась мать.
      - А не стесняемся правду сказать народу, мол, как бы в обморок не упал, а? - спросил отец.
      - Какая же еще правда? Себя, что ли, высечь? Вы заговариваетесь, товарищи старики.
      - А ты не договариваешь, товарищ молодой. Кто сейчас не разглядывает жизнь заново? Благо огня разложили много - светлынь! Видно стало такое, что в иное время ни в жизнь бы не заметил.
      - И чего же ты увидел, товарищ Крупнов? - с холодным бешенством спросил Юрий.
      Отец молчал. Оба они с тягостной рассеянностью глядели на Волгу. Самолеты пикировали на переправы, на перекрашенные под цвет суглинистых берегов пароходы, на баржи и паромы, зазелененные ветвями. Кипела Волга от бомбовых взрывов. Густо серебрила волну всплывшая кверху брюхом сгубленная рыба. Бойцы и ребятишки не успевали вылавливать даже осетров, огромных, с медным отливом полуживых сазанов, еще шевеливших раздвоенными на конце хвостами. Воронье пировало на провонявших тухлятиной отмелях. За всю-то свою вечную жизнь не знала Волга такой погибели...