Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине

ModernLib.Net / Коничев Константин / Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине - Чтение (стр. 9)
Автор: Коничев Константин
Жанр:

 

 


      – Такое художество Ватикан, и Лувр, и Британский музей с великим удовольствием иметь не отказались бы…
      Но заказы для Исаакиевской церкви должны были быть одобрены представителями высшего духовенства, которые в клобуках, в шелке и бархате явились для просмотра шубинских творений.
      Были и представители от Академии художеств, в том числе и Гордеев – всегда весьма пристрастный ценитель шубинского творчества. Все они бегло просмотрели несколько чьих-то икон с изображением угодников и перешли к барельефам.
      – Чья сия работа и что она изображает? – полюбопытствовал петербургский митрополит и посмотрел вопрошающе на Ринальди.
      – Это работы господина надворного советника и академика Федота Ивановича Шубина, – ответил Ринальди и показал на стоявшего рядом с ним скульптора.
      – Так. А что изображено здесь? – повторил свой вопрос митрополит.
      – Жертвоприношение, – односложно ответил хмурый Шубин, не вдаваясь в пояснения.
      – Хм, жертвоприношение? – промычал себе под нос митрополит и вместе со свитой стал внимательно рассматривать барельефы.
      Гордеев, распахнув лисью шубу, увивался вокруг митрополита и на что-то тому намекал.
      Когда работа была осмотрена, митрополит вздохнул и, обратись к членам комиссии, сказал:
      – Жертвоприношение в барельефах Шубина не заслуживает похвалы и недостойно быть помещено в храме святого Исаакия…
      Гордеев украдкой злорадно покосился на Шубина. Странно, тот был спокоен и невозмутим. «Может глуховат стал Федот, не расслышал владыку» – подумал Гордеев. Ринальди побагровел и, поперхнувшись, спросил:
      – Ваше высокопреосвященство, почему?.. Поясните!
      – Жалею, что вы, господин архитектор, не видите сами причин, заставляющих отвергнуть барельефы, – как бы удивляясь, проговорил митрополит и при напряжённом молчании присутствующих продолжал: – Изображения Шубина не убеждают смотрящего на них в любви к богу. Вы взгляните глубокомысленно на лица этих людей, что приводят животных к жертвенникам, дабы отдать их в жертву всевышнему. Разве написано на лицах радение бескорыстно служить богу? Не вижу радения! Паче того, лица высечены на мраморе с видом сожаления, якобы люди не жертву богу приносят, а у них насильно отбирают их последнюю домашнюю животину…
      Дальше митрополит не нашел слов для пояснения и сказал лишь, что он не может дать своего позволения освятить барельефы, ибо то искусство, которое не служит богу и государю, служит лукавому.
      Шубин горестно усмехнулся.
      Ринальди попытался доказать митрополиту и его свите, что барельефы – это вовсе не иконы, не для моления они и назначались, а для декоративного украшения стен церкви. Но решение митрополита было непреклонно.
      – Федот Иванович, скажите вы слово в оправдание своих трудов! – взмолился Ринальди к скульптору.
      – Ну, что я скажу? – развел руками Шубин. – Барельефы… они сами говорят за себя. Правда, она, что шило в мешке, ее не утаишь…
      А когда духовные приемщики удалились, Шубин стал успокаивать расстроенного архитектора:
      – Напрасно, господин Ринальди, волнуетесь за мои труды. Я же вам говорил. Не вышло у меня по их вкусу… Да и как угодить? Ведь в жизни мне не приходилось видеть жертвоприношений, зато приходилось наблюдать в деревне, как у тягловых государевых крестьян за оброк отбирали последнюю скотину… Вот я и вспомнил. Митрополит по-своему, пожалуй, не без ума. Что же делать? Не годится молиться – годится горшки закрывать. Я уже стал привычен к неприятностям, а вот вам ущерб принес и огорчение. Этого я не хотел бы…
      Но Ринальди нашел выход из положения:
      – Не будем огорчаться, Федот Иванович, – сказал он. – Ваш труд не пропадет. Барельефы поместим в лучшем зале мраморного дворца, что ныне строим для Орлова…
      Он так и сделал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

      Нередко Шубина навещал художник Иван Петрович Аргунов, крепостной графа Шереметева. Он писал портреты скульптора и Веры Филипповны. Шубин и Аргунов подолгу засиживались в длинные зимние вечера и беседовали весьма откровенно. Обычно начинал словоохотливый и не менее, чем Шубин, дерзкий на язык Аргунов:
      – Мы вот, Федот Иванович, пыхтим, трудимся, а за труды нам достаются лишь, как бедному Лазарю, – крохи, падающие с господского стола. А вот граф Потемкин на пикник триста тысяч истратил!
      – Ну, так что ж, чего тут удивительного! – раздраженно воскликнул Шубин. – На то он и Потемкин. Пикник – мелочь. А на поездку в Крым сколько у них ушло? Миллионы! Платье для Потемкина царица заказала сшить, бриллиантами велела украсить, и обошлось платьице в двести тысяч. А дворец для Потемкина? А Орлову, Безбородко и другим разве мало достается? – И качая поникшей головой, Федот сказал: – Бедная матушка Россия, каких матерых кровососов она держит на своей шее!
      – Именно! – поддержал Аргунов. – А главное – мы можем с тобой вздыхать и скорбеть об участи России сколько угодно, но облегчить ее участь не в силах наших. – И вдруг неожиданно и затаенно притихшим голосом спросил: – Слыхал ли ты о книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»?
      – Слышал, но точно сути не дознался, – ответил другу Федот. – Кажется, запрещено о ней и говорить даже.
      – Запрещено, это верно. Книга Радищева, напечатанная им самим, вызвала возмущение царицы. Радищеву – крепость и Сибирь, а книга его хоть в списках, а дойдет до потомства! Я читал ее и люто возненавидел причины, породившие зло и несправедливость. А как он хорошо и горячо пишет о Ломоносове!
      – Иван Петрович, ради любопытства ухитрись, сними мне копию того, что сказано у Радищева о Ломоносове. Как молитву заучу, в памяти сохраню!
      – Зная тебя, обещаю!
      – Ни тебя, ни себя не подведу, – заверил Шубин. – Разве только дурак может намеренно лишить себя верного друга…
      Шубин и Аргунов были, действительно, друзьями. Их сближало искусство, мужицкое прошлое обоих и откровенная ненависть к вышестоящим сановным особам. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал:
      – Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие.
      Оба они жили небогато. Оба чувствовали себя на положении обязанных работать по указу и по прихоти царицы и ее приближенных.
      Аргунов полюбил Шубина за его талант, за справедливость и отсутствие раболепия перед вышестоящими. Шубин не слукавил, не скривил душой даже тогда, когда делал для Потемкина статую самой Екатерины…
      Потемкин получил в подарок от царицы дворец. Здание это, построенное архитектором Старовым, отличалось от Зимнего, Царскосельского и других дворцов строгой и ясной простотой. Новый, спокойный классический стиль в архитектуре шел на смену пышному барокко. В центре главного-зала дворца было предусмотрено колонное обрамление для статуи царицы. Заказ на статую поступил Шубину.
      И Шубин взялся.
      Он долго размышлял над композицией. Ему хотелось изобразить царицу как-то по-новому и более правдиво, нежели то делали другие художники. Пришлось критически оглянуться на труды Левицкого, изобразившего Екатерину напыщенной законодательницей, просмотреть работы художников-иностранцев: Торелли, Каравакка, Лампи и других. Шубин убедился, что это все не то, чего он должен добиться.
      В ту пору в народе слухи о распутстве стареющей императрицы сменились едкими суждениями о её безграничной расточительности.
      Шубину из достоверных источников рассказал тот же Иван Аргунов:
      – Царица совсем с ума сходит – чем старее, тем глупее. Заказала сделать во Франции художественный сервиз для графа Орлова из чистого серебра. В том сервизе будет две тысячи пятьсот предметов, а цена ему неимоверная. Обязалась уплачивать за него в рассрочку тринадцать лет. Положим, она не проживет столько, и придется ее курносому наследнику доплачивать.
      – России придется доплачивать, Иван Петрович, России! Бросают деньги, как щепки, не на дело, не на ум, а на чванство, на спесь. Что только творится! – Шубин развел руками и вдруг ударил себя ладонью по лбу.
      – Эврика! Иван Петрович, эврика!.. Я изображу ее так: из рога изобилия – деньги, ордена – все сыплется ей под ноги. Скипетр должен быть опущен безвольно книзу, как кнут над заезженной лошадью, а герб, корона, весы правосудия, свод законов – спрячу под ноги позади ее величества, там этим царственным атрибутам честь и место. По сути говоря, все, все это брошено под ноги и растоптано.
      – А, ну-ка, набросай карандашом, как ты это представляешь, – предложил Аргунов, подсовывая Федоту лист бумаги.
      Он быстро штрихами изобразил воображаемую статую Екатерины и был весьма доволен осенившей его идеей.
      – Остроумно, – заметил Аргунов, рассмотрев набросок, и добавил, что опущенный скипетр в руках Екатерины напоминает ему какой-то полузабытый эскиз Фальконе.
      – Возможно, – ответил Шубин. – Ну и пусть, не Гордеева напоминает – и то хорошо.
      – Поймут замысел, не одобрят, не пройдет, – дружески начал было отговаривать его Аргунов. – Кто знает… напрасно может столько труда пропасть… А, впрочем, делай, если композиция пройдет утверждение на комиссии.
      Комиссия одобрила и утвердила.
      Шубину впервые пришлось работать над такой крупной и ответственной статуей. Громадную глыбу итальянского мрамора привезли на тройке дюжих битюгов к нему в мастерскую. Скульптор полагал, что труд его будет оценен по заслугам и, поработав, он сумеет обеспечить семью. Он жестоко ошибся. Ни Потемкин, ни Екатерина не вознаградили его за прекрасно выполненную им статую, к труду художника они отнеслись, как к труду подневольного раба.
      Статуя была сделана в полном соответствии с первоначальным замыслом скульптора. Иван Петрович Аргунов радовался успеху своего друга и находил, что только благодаря исключительному мастерству скульптору удалось в статуе Екатерины ловко скрыть вольность своего замысла. Статую из мастерской Шубина отвезли во дворец…
      Уже был один случай, когда расточительный Потемкин готов был кому угодно продать дворец – подарок царицы. Но торговать подарками, даже в нужде – последнее дело. Выручила государыня. Она купила дворец за четыреста шестьдесят тысяч рублей, и когда князь отличился присоединением к России Крыма, Екатерина вторично подарила ему дворец. Хозяин и вновь подаренный ему дворец стали называться Таврическими…
      В 1791 году, в конце апреля, Потемкин устроил большой праздник по поводу взятия Суворовым неприступной крепости Измаил. Три тысячи гостей веселились в залах дворца, триста музыкантов исполняли музыку на стихи, написанные Державиным: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс!»
      Танцами распоряжались внучата Екатерины Александр и Константин. Во время праздника во дворце горело сто сорок тысяч лампад и двадцать тысяч восковых свечей. На праздничные наряды, на украшение дворца и зимнего сада, на изысканное угощение трех тысяч избранных было брошено столько денег, что и десятой части хватило бы содержать всю жизнь всех увечных воинов, накопившихся за годы войн при Екатерине и ставших нищими.
      Это был самый пышный бал из всех, какие только были в то время.
      Шубин, оставив жену дома с детьми, приехал на вечер и, встретясь здесь с Аргуновым, вышел с ним из шумных салонов в зимний сад. Здесь было тихо и чудесно. Весна только началась, а в искусственном саду, на зеленом дерновом скате цвели душистые жасмины, розы и померанцы. Меж кустами цветов были незаметно расставлены распространяющие аромат курильницы. Шубин с Аргуновым прошли в изящный храм посреди сада. Там, на фоне сверкающей золотом драпировки, в изобилии светло-голубого освещения стояла шубинская статуя. Десятки знатных персон стояли в отдалении, с умилением разглядывая образ царицы. Еще накануне торжества Екатерина интересовалась мнением других скульпторов и художников об этой работе Федота Шубина. Статую хвалили все, за исключением Гордеева, который сказал:
      – Матушка-государыня слишком выглядит по-земному, а надо бы видеть ее, как богиню, стоящую в золотой кумирне.
      Больше он ничего не приметил.
      Шубин с Аргуновым, впервые увидев статую в необычайно пышной обстановке, остановились поодаль от всех, как вкопанные, и долго молчали. Наконец, заметив перед мраморной фигурой царицы жертвенник и надпись на нем: «Матери отечества и моей благодетельнице», – Аргунов не без иронии спросил своего друга:
      – Федот Иванович, что означают сии слова?
      – Спроси Потемкина, – хмуро ответил Шубин, – это его слова. Если бы в моей силе и власти было, я обозначил бы так: «Мачехе отечества нашего и моей мучительнице». Пойдем отсюда…
      В этот час, двенадцатый час ночи, «мачеха отечества» за столом, сервированным золотой посудой, сидела в кругу своих приближенных и лениво жевала гусиные лапки и петушиные гребешки, приготовленные в сметане с уксусом изобретательным французским поваром. Подавал тарелки царице сам Потемкин. В том же зале Шубин и Аргунов за одним из многочисленных столов ужинали стоя. (В присутствии государыни не каждому полагалось сидеть.) В два часа ночи царица покинула Таврический. Ее провожала многочисленная, расцвеченная золотом и бриллиантами свита русских сановников и иностранных послов. С высоты антресолей наблюдали за ее пышным выходом и оба художника. Хор певчих, провожая царицу, под звуки музыки пел на итальянском языке:
 
…Стой и не лети ты, время,
И благ наших не лишай нас!
Жизнь наша – путь печалей;
Пусть в ней цветут цветы…
 
      Но время не внимало даже итальянским песням. Оно неумолимо шло вперед. Потемкин дал последний бал. Вскоре он умер в далекой степи, на пути в Николаев. На смену ему и на утеху увядающей Екатерине явился новый могущественный фаворит – князь Платон Зубов…
      … Ни Екатерина, ни Потемкин, ни дворцовая канцелярия не сочли за благо заплатить за продолжительные труды Шубину. Он истратил последние свои сбережения и, не имея заработка, оказался в безвыходном положении. Гонимый нуждою, Федот Иванович обращался с просьбами и «слезницами» на имя высокопоставленных особ. Он писал президенту Академии Бецкому:
      «…И если бы по примеру других художников, я состоял на каком-либо окладном жаловании, тогда бы не осмелился сим утруждать, но питаясь уже лет двадцать одними трудами моего художества, от коего успел стяжать один дом деревянный, да и тот уже ветх, в минувшие четыре года на содержание себя и людей для делания большой мраморной статуи ее императорского величества, на которую истощил и последний свой капитал, в 3000 руб. состоящий, так что воистину не имею чем и содержаться при нонешней дороговизне, будучи без жалования. Сего ради всенижайше прошу ваше высокопревосходительство великодушно оказать милость причислить меня в Академию художеств, снабдя должностью, квартирою и жалованием…»
      Вера Филипповна родила уже шестого. Приглашенный в крестные отцы Аргунов шутил, стараясь развеселить грустную роженицу:
      – Молодец вы, Вера Филипповна, право молодец! Пока Федот Иванович мастерил Екатерину, вы ему второго ребенка подарили!..
      Вера Филипповна болезненно и скупо усмехнулась ему в ответ:
      – По нашим достаткам не полдюжины, а двоих бы хватило.
      – Вот всегда так бывает, Иван Петрович, – невесело вступил в их разговор Шубин. – Когда трудишься, думаешь о щедротах и радостях, а сделав дело, глядишь, оказался в тяготах и гадостях. Большая семья при бедности тягость, а Гордеев на каждом шагу готов поднести гадость. Ведь его ничто так не тревожит, как ненависть ко мне. Думаю, что скоро этот недруг мой успокоится; от моего бедного теперешнего положения он просветлеет…
      Шубин предвидел свои черные дни. Впрочем, они уже наступали. Прошения Шубина к Бецкому оставались без ответа и последствий. Измором и волокитой, заговором молчания и нищетой грозили ему враги из Академии художеств. Они не хотели иметь в своих рядах упрямого правдолюбца; о нем говорили как о мастере, чуждом дворянскому обществу. Сановной верхушке ближе и приятней было новое направление в художествах, подкупающее их возвышающим обманом. Появились новые любимцы дворцовой знати – ваятели Рашет, Гордеев и молодой даровитый Мартос.
      Против Шубина и его художественной правды явно и скрыто продолжали выступать и завистники, и бездарности, и даровитые недруги:
      – Шубин мужиковат, где ему перебороть свое простоватое холмогорское нутро. Отжил, устарел, из моды вышел… – злорадствовал Гордеев при каждом удобном и неудобном случае.
      В эту пору из-за нужды Шубину приходилось выполнять церковные заказы. Но и тут злостные слухи о безбожии и кощунстве скульптора мешали ему работать.
      Нашлись злоязычники, которые рассказывали, что за Нарвской заставой сторожевые солдаты подобрали попа-расстригу, упившегося до полусмерти вином, и когда привели его в чувство и спросили, кто он? – всклокоченный «старец» ответил: «Я пророк Моисей, а если не верите, то взгляните на мой лик в Троицком соборе». Проверили – и в самом деле лицом это был не кто иной, как шубинский Моисей…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

      Порожняком на пяти подводах подъехали к дому Федота Шубина поморы и вылезли из запорошенных снегом розвальней.
      – Домишко-то у брата не ахти какой, – сказал самый старый из них, седобородый и согнутый Яков Шубной, засовывая рукавицы за кушак. – На снос домишко-то просится. Я-то думал, что у него нивесть какие хоромы! Однако, мужики, его ли это дом-то? Гляньте получше. Почитайте на дощечке, у меня на дальность в глазах рябит.
      Васюк Редькин, опираясь на кнутовище, подошел поближе к воротам и прочел надпись:

Пятая линия. Сей дом № 176 принадлежит

господину надворному советнику и академику

Федоту Ивановичу Шубину.

      – Все правильно, только в фамилии ошибка, – заметил один из мужиков.
      – Никакой ошибки, – пояснил Яков, – по-деревенски, по-нашенски – Шубной, а по-питерски, по-господски – Шубин. Ну, привязывайте лошадей к забору.
      Федот Иванович был искренне обрадован приездом гостей из далекой Денисовки. После долгих лет разлуки расспросам, разговорам не предвиделось конца. Приветливо Вера Филипповна угощала гостей чем могла. Дети молчаливо жались в углы и глазели на бородатых кряжистых и говорливых мужиков. Впервые в жизни поморы пили вино из прозрачных рюмок и неловко подхватывали вилками куски жареной рыбы и говядины. У себя дома они привыкли пить и есть из посуды деревянной или глиняной и вместо вилок служили им пальцы.
      Степенно, не перебивая друг друга, поморы рассказывали о своих делах, о том, как ловится нынче семга в Двине, кто погиб на морских промыслах, кто разбогател, кто по миру пошел и кто пострадал по божьей милости – от пожара.
      Яков Шубной, после того как изрядно выпил и закусил, расхвастался, что он хоть и стар стал и согнулся от трудов, как береста от жары, однако косторезное дело из рук его не валится.
      – Помнишь, братец, как мы с тобой собирались родословие царей вырезать из кости?
      – Как не помнить, мне еще от протопопа неприятность была: в Холмогорах допрос учинили.
      – Так вот, – продолжал Яков, – три года про между всяких дел я трудился и родословие вырезал. Из Москвы, из Оружейной Палаты, благодарение за труд получил. Без наук, своим умом дошел! А теперь ты нам, Федот Иванович, поведай, чему ты обучился. Знать желаем, что выходит из рук твоих благодаря преуспеянию в науках?
      Одевшись, гости в сопровождении Федота вышли на двор и направились по протоптанной на снегу тропинке в мастерскую. Здесь были нагромождены бочки с гипсом и глиной, валялся щебень и куски белого мрамора. Вдоль одной стены, на широком верстаке, лежали несложные инструменты. По углам торчали скелеты каркасов; некоторые из них были облеплены глиной и ожидали, когда прикоснется к ним рука мастера.
      Шубин показал гостям две готовые фигуры – мраморную – князя Зубова и гипсовую – Ломоносова.
      – Вот видите, какие штуки я делаю, – сказал он, обращаясь к землякам. – Раньше, как и вы, орудовал клепикоми, втиральниками, стамесочками над плашками моржовой и мамонтовой кости. А теперь вот по мрамору работаю. Поглядите-ка на эти два бюста и скажите мне по-мужицки, прямо, что вы замечаете в фигурах этих? Мне крайне любопытно знать, как и что будет говорить простой народ о моих творениях…
      Все помолчали. Потом один из холмогорских косторезов проговорил, восторженно поглядывая на бюсты:
      – Не легкое дело из камня вытесать, да так гладко. Большая сноровка надобна да и инструмент крепкий, подходящий.
      Васюк Редькин, посмотрев на гипсовую фигуру, спросил:
      – А этот без парика обличием весь в Ломоносова, случаем он, наверное, и есть?
      – Да, это Ломоносов, – ответил Шубин, – в таком виде и в этом возрасте он изображен впервые. Значит похож, если земляки его узнают!
      – Еще бы!.. Покойного мудреца нашего я в жизни не раз видел и разговаривал с ним вот как сейчас с тобой. Смотрите, лоб-то у него какой! А лицо? Холмогорское и будто усмехается нам. Узнал он, ребята, своих соседей, узнал!..
      Подойдя чуть ближе к бюсту, Редькин вдруг снял с головы треух и низко поклонился:
      – Здравствуй, дорогой соседушко, здорово, Михайло Васильевич!
      И враз все остальные поморы обнажили головы и поклонились бюсту. Шубин отвернулся, смахнул незаметно с глаз навернувшиеся слезинки и взволнованно сказал:
      – Мне скоро шесть десятков стукнет, а справедливее его я в жизни еще никого не встречал.
      – Ты бы, Федот Иванович, сводил нас на могилу к земляку, – попросил Яков.
      – Обязательно надо! – поддержали его соседи.
      – Ладно, лошади у вас свои, съездим.
      – Далеко отсель?
      – Нет, до вечера успеем домой вернуться.
      Яков, продолжая рассматривать бюст, говорил:
      – Хорошо помню его. Мне было годков шесть, а он постарше меня на девять. Бывало коров пасет, а сам сидит под елочкой на горушке и книгу читает… А тут из камня совсем другой. По лицу видно, довольный такой, жизнь не худо прожил и на душе ни одного грязного пятнышка…
      – О добром человеке и память такая. Сделано на славу, Федот Иванович, золотыми руками сделано, – похвалили мужики и повернулись к блестящему мраморному бюсту князя Зубова, красавца средних лет, напыщенного, с приподнятой головой.
      – У-у! Какой щеголь! – сорвалось с языка у Якова Шубного.
      – Этот, поди-ко, не знает, на чем и хлеб растет? – вопросительно добавил Редькин.
      – Где ему знать, у такого отродясь черной крошки во рту не бывало!
      Один из поморов покосился на Якова и, толкнув его локтем в бок, проворчал:
      – Ты, дядя Яков, разом, не лишнюю ли выпил? Это тебе не в Денисовке грубиянить, может этот щеголь Федоту шурином или свояком приходится.
      – А что? Я разве не правду сказал? Щеголя сразу видно, по мне хоть сват, хоть брат, – не унимался Яков и, подойдя к бюсту Зубова, пощупал его холодный мраморный подбородок, погладил узкий лоб, потрогал полированные складки драпировки и с видом понимающего толк в скульптуре сказал:
      – Я самый старый из вас, косторезов, стало быть я маракую в художествах. Кто сей щеголь? Ни мне, ни вам неведомо. Один Федот знает, кого он из камня выдолбил. Не то это принц, не то царевич, не то барчук какой. Одно вижу, когда гляжу я в лицо ему, – нехорошего человека изобразил Федот. Смотрите, как он голову-то задрал, будто нам сказать хочет: «берегись назём, мёд везём!» Слов нет, красиво приосанился, а ума-то в такой натуре незаметно. Ломоносов – тот орел, а этот – трясогузка.
      Мужики усмехнулись. Федот одобряюще заметил:
      – Правильны суждения твои, правильны.
      – С мужика чего спрашивать, говорю на глазок да на ощупь, не по науке, – скромно ответил Яков и спросил: – Дозволь знать, Федот Иванович, много ли ты на своем веку таких идолов наделал и куда их рассовал?..
      – Много, брат, очень много, почитай более двухсот, а находятся они все во дворцах, в усадьбах князей и графов, в Эрмитаже, есть в Троицком соборе и есть даже за границей.
      – Далеко, брат, шагнул! А из этого куска кого вырубать станешь? Сделал бы самого себя на память, – посоветовал Яков, ощупывая глыбу мрамора, по цвету схожую с сероватым весенним снегом.
      – Нет, – сказал Шубин, – это для особой надобности. Держу про себя такую думку: случится повидать полководца Суворова, обязательно его бюст сработаю. Руки уставать начали от делания бюстов с персон, к которым не лежит мое сердце. Ну, я их по-своему, понятно, и делаю. Правда моя им не по вкусу. Недруги шипят по-за углам, хают меня: «он, дескать, грубой, портретной мастер и не место ему среди академиков». Все эти щеголи, как их Яков назвал, любят ложь, ненавидят правду. Делал я бюст Шереметева Петра. Не взлюбился ему мой труд, а я разве повинен в том, что сама барская жизнь отвратным его сотворила? – Шубин на минуту умолк и как бы про себя невесело добавил: – Туго мне от этих господ щеголей иногда бывает, но не сдамся, до самой смерти не сдамся! В угоду им не скривлю душой… Так-то.
      В мастерской поморы пробыли довольно долго, а потом, не задерживаясь, на бойких лошадях, в розвальнях, вместе с Федотом поехали на кладбище. Оставив лошадей около ограды, они прошли по протоптанной дорожке к могиле Михайла Ломоносова. По сторонам из глубокого снега торчали чугунные кресты и мраморные надгробия. Стаи галок жались под церковной кровлей. Откуда-то с кладбищенской окраины доносился плач и унылый голос попа и певчих, отпевавших покойника.
      – Большого ума был человек, – тихо сказал Шубин, обращаясь к окружавшим его землякам, – и через тысячу лет русский народ будет вспоминать его добрым словом. Есть на нашей земле справедливый человек – Радищев. Власти наши гноят его в сибирских острогах. Сей муж написал о Михаиле Васильевиче такие слова: «Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомство. Не камень со иссечением имени твоего принесет славу твою в будущие столетия. Слово твое, живущее присно и во веки в творениях твоих, слово российского племени, тобою в языке нашем обновленное, прилетит во устах народных за необозримый горизонт столетий… Нет, не хладный камень сей повествует, что ты жил на славу имени российского… Творения твои да повествуют нам о том, житие твое да скажет, почто ты славен»… – Шубин умолк и, вытирая платком глаза, добавил: – Вечная тебе память, наш незабвенный земляк и друг!
      Поморы поклонились мраморному памятнику и высыпали из кармана хлебные крошки на могилу.
      – Галки склюют, помянут…
      На обратном пути растроганный нахлынувшими воспоминаниями Шубин рассказывал землякам о своих встречах с Ломоносовым.
      – И ничего не было в жизни ужасней, чем замечать радость на лицах недругов Ломоносова по случаю его кончины…
      Шубин обвел усталым взглядом своих односельчан и грустно проговорил:
      – Надеюсь, вы не помянете меня лихом и при случае зайдете навестить, как вот сегодня Михайлу Васильевича. Годы-то идут, смерть – она, братцы, недосугов не знает, придет и палкой ее не отгонишь…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

      Умерла Екатерина, и не знали даже близкие верноподданные, кто будет наследником – сын ли Павел, которого царица недолюбливала, или внук Александр. Ходили слухи еще при жизни царицы о том, что она написала завещание в пользу Александра. Бездыханное тело ее еще не успело остынуть, а Павел уже рылся в бумагах и сжигал в камине всё, что попадало ему под руку. Никто из придворных не осмеливался остановить Павла. Лишь Безбородко, у которого слезы по поводу кончины царицы успели высохнуть, увидев встревоженного Павла за сжиганием бумаг и оставшись с ним наедине, показал, не выпуская из своих рук, пакет за пятью печатями с надписью:

Вскрыть после моея смерти. Екатерина II.

      Павел понял, что все старания его были напрасны, и весь затрясся от бешенства. Безбородко, подойдя к Павлу, участливо спросил:
      – Знаете ли вы, ваше величество, что здесь запечатано?
      Павел промычал в ответ что-то, чего не мог понять Безбородко.
      – Я готов служить вам верно и преданно, как служил покойной государыне, – сказал вкрадчиво Безбородко и, подавая Павлу пакет, кивнул в сторону камина, где тлели бумаги.
      Намек был понятен.
      Через минуту от завещания Екатерины остались зола и запах сургуча, а курносый Павел обнимал и чмокал Безбородко в пухлые щеки.
      Так внук Екатерины Александр был на несколько лет отодвинут от престола. За это Безбородко по милости Павла увеличил и без того громадное свое состояние на тридцать тысяч десятин земли и на шестнадцать тысяч крестьянских душ и получил чин канцлера и титул князя.
      Еще не успев упрочиться на троне, Павел сразу же начал вершить дела, противные направлению своей покойной матери. Он стал отменять екатерининские указы и окружать себя своими сторонниками.
      – Теперь все пойдет по-новому, – с задором говорили приближенные Павла, на что старый дипломат Безбородко отвечал: «Не знаю, как дело пойдет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения выпалить не смела». – И он начинал перечислять победы русских полководцев…
      Павел повелел даже вернуть из Сибири Радищева только потому, что он был выслан Екатериной. (Радищев вернулся и получил должность, но условиями жизни был доведен до самоубийства).
      На внимание со стороны нового монарха имел некоторую надежду и притесненный недругами, необеспеченный под старость Федот Шубин. В Академии художеств узнали о том, что Шубин пишет прошение царю, и тогда руководители Академии поспешили приблизить его к себе. Ему поручили вести бесплатное преподавание в классе скульптуры и, как бывшего дворцового ваятеля, включили в комиссию… по устройству похорон Екатерины и Петра III. Такую миссию надворному советнику и академику Шубину поручили по желанию Федора Гордеева, имевшего в то время влияние на все дела в Академии. Он на совете предложил:

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10