ВОТ И КОЛХОЗ Бортниково. Организовался он одним из первых на Вологодчине. Судаков и Кораблёв добрались сюда поздно вечером, спать устроились на сеновале, на сене, ещё не успевшем потерять своего прелестного запаха. На утро чуть свет Судаков умылся у колодца и пошёл осматривать бывшую помещичью усадьбу. А Васька спал и спал, убаюканный петушиным пением и кудахтаньем потревоженных ястребом кур.
      Судаков остановился около старенькой, покосившейся церкви, прислушался. Было слышно, как бесперебойно гудел трактор, пуская за собой синий дымок. Трактор распахивал целину, прибавлял колхозу площадь для посева. Где-то в соседней деревне дробно трещала молотилка и, судя по звуку, не простая – ручная, а настоящая пароконная. И голос пастуха в прогоне за деревней: «Но, но, матушка, с богом! Куда ты, стерва, в огород рога суёшь! Да я тебе, дьявол, хвост оборву по самую репицу, я тебе, мошенница, рога выправлю…»
      Поблизости от церкви Иван услышал удары молота по железу и звук припрыгивающего молота по наковальне.
      «Где-то кузница, а где кузница – там всегда народ, живая сельская газета из разговоров мужицких…» – подумал Судаков и пошёл на звуки молотобойца.
      Кузницы не оказалось. Горн был разведён под открытым небом, на старом заброшенном кладбище. На огромной каменной плите стояла увесистая наковальня, частично прикрывая славянскими буквами высеченную надпись:
      «Под сим камн……коится раб божий… и дворянин
      …Ведро… кавалер спи доколе не вострубят ангелы…»
      Кузнец с засученными рукавами, в прожжённом кожаном фартуке метко бил молотом по раскаленной железяке, выковывая какую-то нехитрую часть к веялке.
      – Труд на пользу! – вместо «бог-помочь», по-партийному сказал Судаков.
      – А как же иначе, – шутливо ответил кузнец, не отвлекаясь от дела, – ясно на пользу… Закурить есть?
      – Не курю. Берегу деньги и здоровье.
      – И то дело. Чей, откуда?
      – Из Вологды, от газеты.
      – Ишь ты! Газетное прошивало… Ну, ну, подглядывай да на ус мотай, ваше дело такое. Только правду любить надо и не ошибаться. Напишешь пером – не вырубишь топором.
      – Верно говоришь. Верно. – И пожалел Судаков, что нет у него папирос, нечем угостить кузнеца и вовлечь его в разговор о колхозе. А кузнец, словно догадываясь, сунул железяку в кадку с водой и подсказал:
      – По части колхозных дел вам наш председатель наговорит – семь вёрст до небес и всё лес, а пойдёшь и дороги не найдёшь. А что касаемо старинки наших деревень, так тут в деревне Васильевской есть два деда: Митрич Сорви-толова да Федька Клык, они тебе всё обскажут и про помещика Ведрова и про управляющего Бортникова, к которому перешло всё это владение… Начинай разговор с этих стариков, а председателя сейчас не скоро зацепишь. Он с утра всегда по участкам как угорелый мечется.
      Совет кузнеца пригодился Судакову. Он пошёл в Васильевское, и пока Кораблёв пребывал на сеновале, наслаждаясь сновидениями, вот что узнал Иван Судаков от двух старожилов о прошлом здешних мест.
      …Было это когда-то, однако не слишком давно. Все деревни здешние принадлежали барину Ведрову. Работали мужики и бабы день на барина, день – на себя. Потом была объявлена «воля» откупиться от помещика – платить ему, бог знает, сколько лет оброки за себя и за клочья земли, за пахоту, пустоши и за воду, что протекает в Комеле-реке. Старики Федя Клык и Митрич Сорви-голава, обоим по восемь десятков, хорошо запомнили те времена – прав был кузнец! И как не помнить. Митрича сам старик Ведров на собаку выменял у соседа-помещика Кудрявцева. Кое-что припомнил и Федька Клык – память не отшибло, хотя ведровский управляющий Бортников и вышиб ему под горячую руку целую горсть зубов. Два длинных зуба остались спереди целёхоньки, крепкие, как клыки моржовые, потому и стали однодеревенцы кликать Федю Клыком, да Клыком…
      Не один час слушал Судаков неписанные «мемуары». Но прежде чем вести рассказ, Федя Клык попросил у него для ясности мысли три рубля и пятнадцать копеек на косушечку-выпивушечку под свежий доморощенный огурчик. Пришлось дать, пришлось побаловать старичков, и они за стакашком водочки наперебой вели рассказ о том, какое семейство большое было у Ведровых, какие богатые пиры справляли, и какую они широкую власть имели над крепостными: захочет одного человека продать – продаст, захочет – всю деревню, и деревню продаст, а не то и в картишки спустит.
      А какие знатные гости бывали в главной усадьбе, где теперь правление колхоза и где церковь Георгия!.. Бывали на праздниках и именинах у Ведрова помещик Ендоуров из Браткова, Пулькин из усадьбы Ступино, барыня Яновская из Зубова, дворянин Кудрявцев из Снасудова, из Юрова сам Брянчанинов на четверке лошадей приезжал, а губернатор – тот постоянно навещал. Как не знать Федьке Клыку о всех гостях, когда он, бывало, сам верхом на быстроногом иноходце развозил пригласительные письма по всем окрестным усадьбам.
      Помнили Федя Клык и Митрич Сорви-голова, какие перед каждой гостьбой в усадьбе голосистые служились молебны в собственной барской церкви. От обилия горящих свечей и лампад стояла духота и жарища. Крепостные люди теснились – негде было рукой пошевелить, не то что перекреститься. Падая на колени, Становились на запятки впереди стоящих и воздыхали, глядя то на гостей нарядных, то на огромную икону Георгия Победоносца, убивающего страшного змия. И надпись гласила под Егорием-хранителем и сберегателем крестьянской скотины: «Се Егорей на коне в руце копие в ж… змия убие».
      Дьякон перед возглашением за здравие царствующего дома и поместного дворянина, ради прочистки горла, выпивал сороковку водки, и «многолетие» из раскрытых окон храма неслось далеко за пределы ведровской усадьбы. Гости выходили из храма, милостиво бросали медяки нищим и убогим. Затем в раскрашенном зале помещичьего дома начинался кутёж, шло пирование и танцование до потери сознания. Так велось в последний век перед великой революцией. Гуляла, опивалась и обжиралась барская знать, словно чувствовала приближение конца и падения своего господства.
      Мужики поглядывали издалека на барские затеи. Дивились и ужасались:
      – Эка диковина! Обеды из двенадцати блюд. Вина заморские, стерляди во всю длину стола. Гуси-лебеди в перьях на столы подаются. Малина спелая, в вазы пересаженная, так кустами я подносится. Чего-чего только нет… Вот куда летят наши труды тяжкие…
      А кто посмелей, бывало, скажет:
      – Гуляйте, баре, до поры, а как возьмём мы топоры, то конец будет такой: здравие нам, вам – упокой!..
      Уже в то время слышался и далеко разносился по Руси гул герценовского «Колокола», и во многих местах южней Вологодчины возникали неполадки, поджоги и разгромы барских гнёзд…
      Вспоминал в разговоре с Иваном Судаковым Митрич Сорви-голова о шалостях барина Ведрова, как тот, бывало, забавлял своих гостей.
      Подносили однажды слуги барские гостям питие и всякое вкусное едение. Барин Ведров закапризничал:
      – Не хочу из лап лакея кушать, хочу из рук моего Дружка!..
      Лакей понял в чём дело: бегом на кухню. А оттуда, важно выступая на задних лапах, держа в передних тарелку с жареным карасём, шествовал к хозяину барский пёс Дружок. Гости аплодировали.
      – До чего наука дошла! Пес лакея заменил!.. Браво!..
      Барина Кудрявцева – учёного либерала – заело:
      – Какая тут наука? Чепуха!.. Природа собачья и сила привычки сильнее этой дрессировки. Бьюсь об заклад с кем угодно, на что угодно. А вот у меня есть мальчишка Сорви-голова, так тот уцепится ногами за карниз и вниз головой весь дом обойдет и не свалится.
      Ведров захотел купить такого мальчишку.
      – Могу на твоего Дружка променять.
      – Ну, это уж дудки. Дружку цены нет. Покажи твоего Сорви-голову.
      Барин Кудрявцев в тарантас – и домой. Скоро приезжает с вихрастым босоногим, лет четырнадцати, подростком.
      Гости вышли смотреть на представление. Парнишка быстро вскарабкался на крышу.
      – Ну, Сорви-голова, не пристыди меня. Не бойся ничего, обойди-ка вниз головой всё это жильё. Не свалишься, Митька, твоему отцу четвертной билет дам. Старайся!..
      Сорви-голова повис под карнизом. Цепляясь, прошел по фасаду, повернул стороной – и угол не помешал парню.
      – Уймите, свалится, убьётся…
      – Не свалится, не впервой.
      Гости гурьбой шли возле дома, восхищались. Ведров вздумав подшутить: вынул из-под полы пистолет и… бах в воздух. Барыни от испуга вскрикнули. А Сорви-голова зарабатывал четвертной билет сосредоточенно и уверенно. Едва ли он выстрел слышал. Обошел таким манером вниз головой весь дом, кувырнулся, спрыгнул и, встав ловко на обе ноги, засмеялся.
      – Не обмани, барин, четвертной тятьке – не помеха.
      – Ступай домой. Отец завтра получит.
      Гости снова в дом. Там музыка и веселье. Опять Дружком забавляются. На этот раз на серебряном подносе хрустальный графин Дружок нёс барину.
      Кончилось дело тем, что променял Ведров своего Дружка на Сорви-голову, да ещё в придачу дал бричку на рессорах…
      Разве такое может забыть Митрич Сорви-голова, хотя он и стар неимоверно.
      Много десятков лет прошло с того времени. Старого барина придавила стопудовая могильная плита, а на ней – чугунная наковальня. Брызжут огненные искры из-под молота. Иногда кузнец посмотрит себе под ноги, увидит надпись и скажет:
      – Крепко барин закупорен, не вылезет. Не слыхать тебе, барин, и ангельских труб, а слышишь ли ты удары моего молота? А слышишь ли ты, как лязгает гусеницами трактор на нашей земле?..
      После кончины Ведрова остался на помещичьей земле управляющий Бортников и до самых октябрьских дней семнадцатого года не покидал здешних мест.
      Как-то осенью он послал Федьку в Грязовец за свежими газетами. Приносит Федька столичные питерские газеты, с приложением к ним, отпечатанным крупными буквами:
      «Закон о земле. Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. (Принят на заседании 26-го октября в 2 часа ночи).
      1. Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа.
      2. Помещичьи имения, равно как и все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов Крестьянских Депутатов…».
      Не стал управляющий читать дальше, вскочил с места, заревел на Федьку:
      – Ты чего, чего мне принёс! – да по зубам его раз, другой, третий… Бьет и приговаривает: – Никогда ты не умел держать язык за зубами! Зачем тебе зубы? Не смей пикнуть об этом законе. Он не вечен. Как и власть эта только на неделю. Керенский, Корнилов, Краснов не допустят этого произвола!.. Вон отсюда!..
      Вышел Федька, выплюнул вышибленные зубы, знать не знает, отчего так управляющий рассвирепел – какой-такой закон?
      На другой день всё прояснилось. Бортникова и след простыл. Мужики стали делить усадебную землю по едокам.
      …И вот, через тринадцать лет после этого дележа, на мужицкой и бывшей усадебной земле возник колхоз по всем правилам. И трактор появился и силосные башни.
      Обо всём этом после разговора с двумя стариками Судаков записал в книжечку, озаглавив написанное «Исторические сведения о прошлом».
      Кораблёв тем временем проснулся и выглянул из ворот сарая. Увидев силосную башню, снова юркнул на примятое сено и начал вдохновенно придумывать стихи:
 
То не в теснине Дарьяла,
Не Терек струится во мгле…
Силосная башня стояла,
В колхозе на заднем дворе.
В той башне высокой и тесной,
Как спирт, бесновался силос, —
Но будет ли корм? Неизвестно!
Вот в чём печальный вопрос!..
 
      В сарай пришел Судаков.
      – Не спишь? Пишешь?
      – Давно не сплю. Курицы разбудили. Одна прямо на рожу мне слетела с насеста. – Васька спрятал блокнот, спросил: – Ну, что, Ванюша, делать станем? Есть тут какой матерьялишко?
      – Найдется. Я, например, заглянул в прошлое.
      – Зачем оно?
      – Не узнав прошлого, не поймём как следует настоящего.
      – Мудрец ты, Ванюшка…
      – Сейчас пойдём к председателю. Его послушаем, посмотрим, как он с колхозным народом обходится. Только мой уговор и совет тебе такой: когда разговариваешь с мужиками, не смей за карандаш браться. А свой блокнот со штампом редакции и не показывай лучше: спугнешь – и никто с тобой не поговорит. А ты так, дружески, запросто, без блокнота. Другое дело беседа с официальным лицом, ну, скажем, с председателем колхоза – тут ты на блокнот нажимай, он тебе под запись расскажет всё, и даже больше, а ты потом сортируй, отбирай главное.
      – Оказывается, у тебя есть чему поучиться.
      Кораблёв прочёл ему восемь строчек начатого стихотворения.
      – Ну, как?
      – Во-первых, подражательно, во-вторых, пародийно, в-третьих, глупо…
      – И всё?
      – Да, всё.
      – А я это в два счёта накатал.
      – Можно и в один счёт, но глупее нельзя. Твоя поэзия, извини за выражение, не достигает уровня даже силосной ямы, а не то что башни. Не пиши. В такое время, как наше, разразись хорошим, дельным очерком. Могу помочь, а от соавторства отказываюсь. Пойдём к председателю. Я буду расспрашивать его, а ты фиксируй.
      – Есть фиксировать. Нет, не буду фиксировать, – передумал Кораблёв, – ты пиши. Геронимус от тебя ждет, на меня он не рассчитывает. Я напишу, а он Сухожилова пошлёт перепроверять мой материал. Очень-то нужно. Я запишу только самое важное, полезное для нашего Коробова. Будет и у нас колхоз. Зря упираются. Чему быть, того не миновать.
      Пошли к председателю колхоза. В правлении его нет, дома – тоже. Нашли в поле. Распоряжается на уборке семенного клевера.
      Председателем колхоза оказался мужик средних лет, крепкий, подвижной и сметливый. По бедности раньше его в деревнях по имени-отчеству не называли, а кликали Гришкой, иногда добавляли: Гришка Капуста. А теперь вот уже более года как он руководит крупным колхозом, и его без затруднения все величают – Григорий Иванович. Так, и из района из округа ему на пакетах пишут: «Председателю Бортниковского колхоза Григорию Ивановичу Капустину».
      Колхоз и его председатель так увлечены делами, что некогда подумать о переименовании колхоза. Как ни странно, а он пока именуется по фамилии бывшего управляющего усадьбой – Бортникова. С этого Судаков и начал разговор с Григорием Ивановичем.
      А тот ему заявил:
      – Успеем переименовать. Право, не знаю и как. «Ленинское знамя» есть, «Ленинские искры» есть, «Путь Ленина» тоже, – одним словом, все хорошие названия разошлись. А назвать по имени кого-либо из наркомов смелости не хватает: кто знает, в каких он окажется – в левых ли, в правых ли, потом красней за такое название. Наш колхоз делится на участки или бригады, как угодно считайте. Тем участкам даны наименования: «Луч», «Октябрь», «Красная Заря», «Новая жизнь». За «Новую жизнь» мне от секретаря райкома нагоняй был. Будто бы в семнадцатом году под этим названием меньшевистская газета выходила. А откуда мне знать? Что я, любовью пылаю к меньшевикам, что ли? Ну, ладно, не в вывеске дело. А раз вы от газеты, прошу знакомиться с нашей работой. Что неладно – подправите. На то и критика…
      Председатель помолчал, посмотрел на Судакова и Кораблёва и, недолго думая, опросил:
      – А вы сами-то хоть причастны к сельскому хозяйству?
      – Постольку-поскольку… – неопределенно ответил Судаков.
      – А я из Коробова, Сергея Кораблева сын. Может, слыхали? Иду туда колхоз организовывать, – ответил Васька.
      – Неужели до сих пор Коробово не в колхозе?
      – Нет.
      – Оно и понятно. Цепкие мужики – зажиточная часть, есть и кулаки. Бывал в Коробове, знаю. А вы, товарищ Судаков, только сюда к нам, или тоже в Коробово?
      – И сюда и в Коробово. Сюда посмотреть, поучиться, а в Коробово – помочь организоваться.
      – Так, так, значит, Гришка Капуста неплохо действует, если к нему посылают учиться, – заметил председатель и немножко покраснел, вроде бы за неуместное хвастовство.
      Судакову и Кораблёву он пожелал глубже вникать во все дела колхоза, побывать на участках, посмотреть отремонтированные постройки, новый скотный двор, познакомиться, как проводится силосование, в каком состоянии машины и орудия, как подготовлены закрома к засыпке урожая. И хотел было уходить по своим бесконечным делам, но тут уже подошли кое-кто из колхозников, чтобы на ходу разрешить наболевшие вопросы.
      – Григорий Иванович! У нас неполадок, – жаловалась одна колхозница. – Мою Анку обижают. Девке двадцать годов. Жнет, косит не хуже любого мужика, а в книжку ей ставят первый разряд. Сама не идёт к тебе, стыдится. Прошу Христом-богом, дай ей третий разряд с полным весом…
      – Ладно, Семёновна, поговорю с бригадиром. Решим. Иди, дожинай ячмень…
      – Товарищ Капустин, около нашего «Луча» завелась какая-то гадина, – сообщал бригадир Пестерев. – На межевом столбе нашли сегодня бумагу – тестом приклеена. На, полюбуйся…
      На скомканном листе, вырванном из тетради, по печатному вкривь и вкось цветным карандашом: «Смерть Капустину и Пестереву! А колхозникам крышка!»
      – А ты что, испугался?
      – Пугаться нечего, а остерегаться надо. Я теперь вечерами без ружья на улицу не выйду. Даром не сдамся. На двух войнах был – не убили, этого не хватало, чтоб из-за угла ухлопали. Тебе хорошо. У тебя наган есть…
      – А бумажку всё-таки надо в Вологду в ГПУ послать, – посоветовал Судаков. – Авось она и пригодится разузнать осла по копытам.
      – Это не первая. Мы те порвали. Не знаем, на кого и подумать… – сказал Григорий Иванович и, не придавая серьезного значения запугиванию, вступил в разговор с другими колхозниками, коротко подсказывая им, что делать, как поступить, дабы все дела колхозные шли без сучка и задоринки…
      Три дня и три ночи провёли Судаков и Кораблёв в бортниковском колхозе. Блокноты были исписаны вгустую. До Коробова оставалось километров сорок. Можно было взять лошадь в колхозе, но зачем ехать, если идти по деревням, просёлкам и перелескам – одно сплошное, радующее душу раздолье. Погода отличная, тёплая, солнечная, грибов и ягод урожай.
      Идут не спеша Судаков с Кораблёвым. То поспорят, то мирно поговорят, а не то и частушки поочередно пропоют вроде бы для смеха и веселья. Помолчат и опять заговорят о чем-нибудь серьезном.
      – Эх, Ванюша, не дурной ты и счастливый парень. В вуз пойдёшь… Научил бы ты меня, как мне жизнь свою устроить? – заговорил Кораблёв.
      Видно, что о многом передумал он за эти дни.
      – Боюсь, что тебя учить, как мёртвого лечить.
      – Нет, ты не шути, Ванюшка, я не безнадёжен. Водки ни капли – и всё будет в порядке.
      – Жениться тебе, Васька, надо.
      – Жениться? Не думаю.
      – Да, да. И найти себе невесту чуть постарше себя и посерьёзней.
      – Что ты, разве отец пустит меня в дом с невестой? У меня старший брат женатый. Куда мне, беды не оберёшься…
      – А ты найди такую, чтоб к ней в дом, в приёмыши. В колхозе из тебя получится дельный человек. Строительный техникум тебе кое-что дал?
      – Дал. Ну и что?
      – Можешь в колхозах проектировать постройки, возглавлять плотничьи артели. Рубить и ставить скотные дворы, общественные бани, столовые, ясли…
      – Мысль подходящая. А учиться когда? Вот ты попадёшь в Москву, выберешься оттуда с высшим образованием и начнешь колесить по державе. И в газетах о тебе: «Инженер-архитектор такой-то, воздвиг там-то гидростанцию или мост через реку такую-то». А я всю жизнь Васькой и буду. Так, по-твоему?
      – Не так.
      – А именно?
      – Во-первых, за труд тебе и честь, и почтение будет, во-вторых, в наше время учиться поступить не трудно при любом возрасте. Имей только цель в жизни, устремление без колебаний – и дело выйдет. В-третьих, не сомневаюсь, так и будет. Поработаешь – разум одолеет легкомыслие, и ты будёшь учиться…
      – Ну, Ванюшка, ты и говоришь: во-первых, во-вторых, в-третьих, в четвёртых, и говоришь так – принимай, дескать, беспрекословно. А жизнь-то штука, ох, полосатая, да ещё и с препятствиями. Иное и не предвидишь, как тебя засосёт, а потом и вышвырнет куда-нибудь в сторону от цели.
      – Сила воли нужна.
      – Понимаю, но это слова. Прежде силы и воли нужна ещё способность к чему-то.
      – То есть найти самого себя. Правильно и это, – согласился Судаков и, пройдя несколько шагов и что-то вспомнив, продолжал: – Могу тебе подтвердить это положение двумя примерами. Можно бы и больше, но достаточно двух. Идём мы с тобой сейчас по Владыченской волости. Есть тут такая деревня Мошенниково. Глупое название, не правда ли? А наверно оттого, что тут мошенники водились. Но среди них был бойкий мужичок, ямщик Михайло Орлов. У этого лихого ямщика сын Серёжка. Знал я его. В Вологде, в нашем доме, жил он со своей матерью прачкой. Ямщик умер. Жили бедно-бедно. Серёжка стал с детства заниматься рисованием. Поучился в Тотьме у художника Вахрушева, в Вологде на дому у одной художницы поучился, а потом стал ещё лепить из глины всякие фигурки и раскрашивать. И что же? Поехал в Москву в вуз поступать. Не приняли. Другой бы спасовал и со слезой обратно. А парень талант в себе почуял. И будь здоров, парень с характером. Пошёл по музеям показывать свои труды, зарисовки пейзажей, статуэтки. И вот в одном из музеев удивил ценителей искусства. Те его и взяли. И должность дали, и работу, и комнату отдельную и учиться художествам по керамике и фарфору пристроили. Парень пошел в гору. Недавно, по старой привычке, я попросил его мамашу мне бельишко постирать. Отказалась. «Мне, – говорит, – Серёжка денег вдосталь посылает. Он в Москве в наукодемию поступил – зарабатывает хорошо. И мне у корыта стоять запрещает…» Ну, как не порадоваться за такого парня!.. А вот другой случай из нашей же вологодской действительности. В Кубиноозерье, за селом Новленским, в малой одной деревушке, жил тоже так – в бедности и Серёжкой тоже звать – по фамилии Ильюшин. Ездил по деревням, собирал молоко и отвозил в маслодельный завод. Грамотность невелика была. Кроме сказок сытинских изданий, пожалуй, в деревне больше и читать-то нечего. И вот взяли Сережку Ильюшина в солдаты, он там – в учебную команду, а после службы в техническое училище, да в летчики, да в воздушную академию. И пошёл, и пошёл вверх… И как поётся в их авиапесне:
 
Всё выше, всё выше и выше
Стремим мы полёт наших птиц…
 
      Короче говоря, теперь Сергей Владимирович Ильюшин – авиаконструктор, изобретатель, и его самолеты реют над нашей страной. Вот тебе и бывший молоковоз!..
      – Это редкости и исключения, – задумчиво проговорил Кораблёв.
      – Как знать, изведай самого себя, допускай поступки тебе свойственные и благородные, действуй, где надо не спеша, а где и стремительно, но всегда осмотрительно. Развивай себя в одном основном, присущем тебе направлении, однако не чурайся, не бойся и общего развития, без чего не мыслится культурный человек. – Судаков говорил долго и поучительно.
      – Ему казалось, что Кораблев слушает и воспринимает его советы. Возможно, это было и так. Возможно, и без этих нравоучений Ваське было о чём подумать. Раньше он никогда заранее не обдумывал своих поступков, а жил одним днём, сегодняшним, и действовал как-то наудачу: сегодня – так, а завтра – иначе. Эту сторону его характера знал Судаков ещё в Череповецком техникуме, когда Кораблёв, получая от отца месячное пособие, без оглядки расходовал его в три-четыре дня, а потом учился, питаясь хлебной коркой и запивая сырой водой.
      Итак, они подходили к Коробову, к деревне, находившейся тогда по административному делению где-то в углу, на стыке трех округов – Вологодского, Ярославского и Тверского. День приближался к концу. Воздух свежел, и пахло зрелостью плодов земных. От стогов и скирд ложились длинные тени. Солнце искрилось, уходя за безоблачный горизонт, и обещало назавтра погожий, выгодный для крестьянина день.

      В КОРОБОВО Кораблёв не захотел появляться ночью, чтобы не тревожить в эту пору отца. Он уговорил Судакова остаться ночевать в деревне Питиримке.
      – А мне не всё ли равно. Раз ты боишься домой придти ночью, значит, так надо. В летнюю пору каждый кустик ночевать пустит.
      Ночевали в избе, у одной заботливой и гостеприимной вдовы, знавшей Ваську и его отца. Наутро осталось вышагать им немного.
      Кораблёв чем ближе подходил к деревне, тем мрачнее становился. Как-то его отец примет?
      – Давай, Ванюшка, посидим. Коробово близко. Это наши поля… Суслоны ржи ещё не заскирдованы, прямо с полосы молотят. Вон та, с часовней, наша деревня. Большая – полста домов.
      Они сели на бугорок, разломили краюшку хлеба, распотрошили две воблы, с ближней полосы нарвали перезрелого гороха. Позавтракали. И, охваченные ленцой, пригретые солнцем, растянулись на лужайке и несколько минут лежали, бездумно глядя в бирюзовое небо.
      – Ваня, а Вань, слышь, как здорово в ольшанике дрозд «дрозда даёт», а это вот птичка такая, коноплянка, у нас водится, – она подпевает. Жаль соловьи закончили свои концерты. У нас соловьи не редкость.
      Услышав звонкую перекличку зяблика и молодого щеглёнка, Кораблёв начал подражать им, но этим только всё дело испортил: похожего ничего не вышло, а птицы притихли и перелетели подальше от путешественников.
      Судаков заметил это и сказал, не поднимаясь, созерцая глубину небес:
      – Вот так, Вася, и в жизни, в поэзии так. Надо свой голос иметь и петь своим голосом, не подражая. Не то связки голосовые надорвёшь, а лучше Пушкина и Лермонтова не споёшь. Наоборот, фальшивым голосом можно только других певчих птичек напугать.
      – Вот ты куда загнул, мудрец-философ!
      – А как же, во всём есть своя логика. Со вкусом к поэзии ты тоже не в ладах. Лучшими стихами Есенина ты считаешь те, что написаны им в кабаках или под влиянием кабаков. Нет, не это главное в Есенине. Есенина и я люблю. Но вот такого:
 
Тот поэт, врагов кто губит,
Чья родная правда мать,
Кто людей, как братьев, любит
И готов за них страдать
Он всё сделает свободно,
Что другие не могли.
Он поэт, поэт народный,
Он поэт родной земли….
 
      Ещё в двенадцатом году, когда мы с тобой пешком под стол ходили, а он, семнадцатилетний, сумел так выразить своё отношение к поэзии, как к служению народу.
      – А ведь здорово! Правда, здорово. Ты прав, Ванюшка, мы чаще всего хватаемся за Есенина надтреснутого и представляем его с верёвкой на шее…
      Пока они тут лежали, судили о том, о сём, к ним подошел коробовский мужик Михайло Гурилов. Босиком, в синих полосатых домотканых портках, в кумачовой рубахе, подпоясанной узким ремешком. Ворот расстёгнут. Медный крест наружу, в бороде и русых волосах остатки мякины. Старался мужик около веялки, а потом не хватило табачишку и побрёл в соседнюю деревню, в кооператив. С Кораблёвым он по-соседски поздоровался, а Судакову руки не подал.
      – К отцу, в гости?.. – спросил Гурилов.
      – Насовсем, хочу пожить в деревне.
      – Удерешь. Не верю. А почему не верю, скажу. Наслышаны мы от отца твоего: в газете будто разные продергушки сочиняешь. А раз хлебнул города, деревни не захошь. Это, брат, всегда так – и прежде, а ныне и тем более.
      – Почему тем более?
      – Сами понимаете: ломка, треск стоит по всем швам. Да ладно, помолчу, не о том речь. Ещё придерётесь к старику за не то слово… А ты вот лучше продёрни в «Красном Севере» председателя питиримковского кооператива «В единении сила». А где там сила? Пустота! За всякой мелочью приходится в город ехать. А что мужику надо? Серпы, косы, колесная мазь, чай, сахар, табак, а ведь в кооперативе – ничегошеньки! Запил тут наш кооператор. Он намедни ехал из Вологды, ящики с дикалоном и пудрой потерял, два куска ситцу так и не нашли; портфель с фитанциями на две тыщи рублей неизвестно где… Вот как работает «В единении сила».
      – Чёрт знает что такое! – возмутился Кораблёв.
      – А мы ночевали в Питиримке и об этом не слышали. Плохие мы газетчики, – признался Судаков.
      – А ты тоже из газеты?
      – Да.
      – Вдвоём-то накопаете, насочиняете. Есть о чём.
      – Скажи, Михайло, как там у нас в Коробове насчет колхоза?
      – Как? Обосновались концы концов, скот ещё не свели. Нет такого двора, чтоб голов на сто. А колхоз определился и название ему «Восход». Всё честь по чести. Долго упрямились зажиточные и твой отец тоже. Сначала верхушечная часть так ратовала: создать два колхоза в Коробове. Один из бедноты и однокоровников, другой из зажиточных – у кого две-три коровы. Крутились, крутились, видят – не отвертеться. Решено, как и везде: всем гуртом в одну артель…
      – Кого председателем выбрали?
      – А никого. Не верят своим. Зажиточники не верят бедноте, а беднота не доверяет зажиточникам. Дали в Вологду телеграмму вчера. Просим постороннего человека в председатели. Для всех безобидного. Не знаю, пошлют ли?
      – Дела, как видишь, Ванюшка, заварились. Пойдём.
      Через час они были в Коробове. Судя по внешнему виду дома, Судаков определил, что Кораблёв из семьи зажиточного мужика, если не кулака. Дом был одним из лучших в деревне. Обшит тёсом-вагонкой и покрашен. Краска голубая облезла, посерела. На углу дощечка страхового общества и ниже под стеклом серебром по черному: «Сей дом Сергея Кораблёва с сыновьями». Васька взглянул, улыбнулся:
      – Значит, меня отец отщепенцем не считает: сыновей-то двое – я да Яшка…
      С этим веселым настроением он поднялся по лестнице в отцовское гнездовье, а за ним, вытирая ноги о полосатые половики, с рюкзаком за спиной, вошёл Иван Судаков.
      Васькина мать после приветливых слов ухватилась за самовар. Разговор у отца с сыном долгонько не клеился. Потом, кое-как собравшись с духом, отец, недоверчиво покосившись на Судакова, спросил:
      – Твой, Вася, товарищ?
      – Да, очень давнишний. С техникума ещё…